Рапсодия на темы

Будильник прозвенел. Можно вставать. Потянуться. Нащупать ногой тапки, в темноте добрести до туалета, в полудреме совершить утренние процедуры. Натянуть костюм, с вечера приготовленный и вывешенный на батарею. Носки. Тоже с батареи. Маленькая сибаритская хитрость: еще тридцать секунд уюта. Стакан воды у окна, неспешный, утоляющий, размеренный. Можно даже проследить, как вода опускается вниз к желудку, было бы желание. Постепенно одежда выравнивается температурой с телом. Окно казалось бездонным провалом на фоне смутно светлеющей стены. Было еще темно и как-то сумрачно. Облака основательно обложили небо, но дождь не шел, что не могло не радовать. К площадкам и лужайкам тянулись собаководы со своими питомцами. Им-то чего не спится? И погода эта осенняя... сыро и промозгло. Но до чего красиво! Деревья, еще не совсем голые, устало тянулись к небу. Ветки у них были темными. Не черными, а сизо-серыми, едва выделявшимися на фоне пасмурного неба. Листья, те, которые на них остались, притаились, набухли от октябрьской сырости и тихо готовились в последний путь. Птицы уже оторали и улетели туда, куда они должны. На юг ли? Или где-то в Европе пристраиваются? Глобальное потепление и глобализация во всей красе. Лето зимой в отдельно взятой Евразии. И небо. Бездонное, темное, загадочное. Облака, как вуаль на лице опытной то ли куртизанки, то ли благотворительной дамы, делали небо еще более загадочным. И что бы они там скрывали? Звезды? Ведь пересчитаны давно, как на лице той дамы. Цвет глаз известен, даже изгиб губ тысячи раз воспет. И все равно новая улыбка как новая загадка. Совершенно не скрывающая своих тайн и бесконечно непознанная. Неограниченная даль, бесчисленные миры, принципиальная непознаваемость. Облака, похоже, ветром развеяло. В просвет на небе заглянула луна. Ну дура дурой, желтая, тусклая, с оспинами кратеров, испортившая всю причудливость оттенков серого. Вода закончилась. Стакан аккуратно пристраивается рядом с мойкой. Можно и в прихожую. Глаза прикрыть рукой, потому что сейчас зажжется свет и резанет по глазам, вульгарно выводя из мягкого полумрака. Сразу и стены окажутся вызывающе светлыми, а прихожая непристойно маленькой, и свое отражение покажется в зеркале бледным и неухоженным. Замереть на секунду перед ним, гребануть руками взъерошенные после сна волосы, натянуть шапку. Натянуть кроссовки. Наушники в уши. Ключ. Взять ключ, положить в карман, застегнуть на молнию. В коридоре опять пахнет аммиаком. То ли коты постарались, то ли те дебилы, которые именно этот подъезд выбрали, чтобы спрятаться от непогоды. О, вон и бутылки стоят. Так, плеер ON, что мы слушаем? Шопен, этюды, опус 10. Томно, мажорно, минорно, динамично, грациозно. Изящно. Ну, проверим, соответствует ли. Осторожней на лестнице, всяких подарков может наоставлено быть. Не, пронесло, никуда не вляпался. А то мог бы, как до этого не раз было. Лампочка опять перегорела, нифига не видно. Но пролет последний, дальше дверь. Магнитный замок привычно тренькает. Как новый практически, даром что его чуть ли не каждую неделю ремонтируют, а он все равно ломается, спасибо добрым людям. Резкий удар холодного воздуха в лицо. Остановиться на крыльце. Вдохнуть горьковатый густой воздух. Взгляд на небо, не отделенное теперь стеклом и занавеской. Взгляд направо-налево. Больше по привычке, чем для сбора информации об окружающем мире. Никого нет, что не удивительно, в шесть-то утра. Потянуться вверх, в стороны, еще один взгляд вверх, неспешно наклониться вперед, прижаться лбом к коленям, выпрямиться – и вперед, трусцой. До-мажор, аллегретто. Главное – в такт попасть. Не спешим, а то успеем. Дорожка заворачивает, отлично, теперь под деревьями побежим. Листьев за ночь навалило – жуть. Ковром лежат они и не шелестят, видно, то ли роса, то ли изморозь их крепко держит. Чуть быстрее, чтобы не совсем под largo расслабиться. Осторожнее, чтобы на них не поскользнуться. Деревья стоят как-то настороженно, не шевелясь. Да и ветра нет. Луна все опускается, быстрей бы спряталась совсем и не портила утро. На лицо паутинка прилипла, рука в перчатке проходит по лицу, вроде убрала. Наушники надо поправить. Как-то странно шаги в рыжем лиственном ковре глохнут. Какой-то посторонний призвук появляется у топота, шаркающий. Улыбка непроизвольно всползла на лицо. Представилось, как дед с клюкой скачет в валенках по дорожке. Да, от старости еще никто не уворачивался. А небо начинает лениво светлеть. И такой у него красивый сизый цвет сейчас, с бликами румяно-розового с востока, что невольно улыбаешься. Дальше дорожка раздваивалась. Остановиться, подумать. Перевести дух, с наслаждением потянуться в попытке дотянуться до неба, руки в стороны, почувствовать, как кровь греет все тело, легкие очищаются и расправляются, наклониться влево, потянуться, сильней, до боли, выпрямиться, потянуться вправо, потянуться. Испуганно вздрогнуть, услышав шаги. Собачник с верным другом. Закутанный так, что только нос торчит, с брюхом, основательно выпирающим из куртки. Собака тоже скорее всего одышкой страдает. Вроде не опасна, не должна броситься вслед. Посмотреть, куда они направляются. Непроизвольно кивнуть головой в такт Революционному этюду, побежать в другую сторону. Снова листья упруго подаются под ногами, падают впереди и кругом после порыва ветра. Воздух ритмично поступает в легкие, мышцы работают, последние аккорды. Все. Дальше пойдет его концерт, изрядно строптивый. Как раз, чтобы, прибавив ходу, быстро добраться домой. Солнце, очевидно, встает, пора. Быстрый взгляд на запястье левой руки, согласный кивок головой – и вперед на едва заметную тропинку, которая поведет по окраине парка домой. Под торжественные звуки фортепьяно открыть дверь. Плеер можно и выключить. Концерт не вызывает такой симпатии, как камерные и многозначительные этюды, поэтому с ним расстаешься без сожаления. Шапка летит на полку, перчатки за ней. У кроссовок проверяется подошва. Не, вроде не вляпался. Куртка снимается, промокшая насквозь майка тоже. Последний раз потянуться, бросить взгляд в окно. Рассвело. Жалко. Насладиться струями воды, бившей по коже. Вода стекает по коже, обволакивая, лаская. Подставить шею, лоб, плечи. Пройтись мочалкой с пеной, смыть ее. Не удержавшись, вдохнуть запах, который забавно щекочет ноздри, дразнит их, задерживается на коже. Вода выключена, можно немного постоять, дать воде частью стечь, частью высохнуть. Вытереться, надеть белье, джинсы. На кухне уютно, хоть и тесно. Джезва с водой на плите, две ложки кофе, щепотка мускатного ореха и крупинка соли. Вода начинает подниматься пузырями. Чуть помешать, понаблюдать, как кофе оседает. Взяться за ручку джезвы, вдохнуть аромат. Пена поднимается, готово. Окно стыдливо показывало солнце, все выше поднимавшееся над парком. Солнце было ярким, но по-осеннему холодным. Не грело, хотя и энергично светило. В его свете деревья без половины листьев сиротливо жались друг к другу, пытаясь против законов природы сохранить хотя бы часть одежды, но тщетно. Все тщетно. Небо лазурное, но только часть дня. Деревья зеленые, но только часть года. Да и жизнь человеческая тщетна. Но небо было особенно красиво. Как будто умытое ледяной с ночи водой, оно сияло, кокетливо скрывая за куполом лазури отстутствие дна. Солнце загадочно созерцало землю и ее обитателей, никак не выражая ни своих чувств, ни отношения. Пряный аромат кофе забирался в ноздри, возбуждая и странным образом уравновешивая. Поневоле начинаешь понимать Михаила Евгеньевича, для которого нет лучше медитации, чем над чашкой кофе и с сигаретой. Сыр вместо сигареты. В чем себе трудно отказать: сыр вприкуску к кофе. И хлеб. И почему все опрощают удовольствие от сыра сыром с хлебом? Чуть откинувшись назад, ощущаешь зябкую прохладу от стены. Небо становится все ярче, солнце разгорается, все усердней освещая землю. Забирается оно и сюда, на небольшую кухню, наполняя ее каким-то неестественным желтоватым светом, который не добавляет уюта. На этом фоне даже мысли о работе не оказываются такими уж неприветливыми. Вытянуть ноги, дожевать сыр, допить остывающий кофе. Не очень приятная процедура: убрать за собой. Что-что, а посуду либо любишь мыть вопреки всему, либо просто не любишь грязную. И грязная посуда вызывала даже не нелюбовь, а глухое раздражение. Так же, как и неприбранный стол, разостланная не по времени постель, разбросанная одежда. Полотенце намокает, а посуда высыхает. Чашка ставится на свое место на полке, джезва убирается с глаз долой. Все остальное тоже. Все. Завтрак закончился. Джемпер натянуть, обуться, шапку на голову, куртка, перчатки, ключи, документы. Последний выдох дома. Впереди очередные девять часов рабочего времени. Улица, заполненная людьми, вызывала отторжение. Да тот же парк: утром на пробежке – это убежище, в котором упиваешься величием тишины и зыбкой иллюзией простора. А с людьми – это всего лишь изрядно загаженный парк культуры и отдыха. Улица в три-четыре часа ночи вызывала жутковатое удивление высокомерием своих ущелий-улиц, отвесных скал многоэтажек и подозрительных окуляров фонарей. А утром это тот еще муравейник. Идти приходилось, прижимаясь ко внутренней стороне тротуара. На другой машины стояли, люди почти бежали. Машины летали по проезжей части. Все спешили. На пути к конторе его, идущего быстро и как бы крадучись, вдоль стен, умудрились толкнуть несколько дюжин раз. Почему человек, идущий быстро и по своим делам, вызывает такой протест у людей, которые идут по делам, но чужим? Аккуратно повесив куртку на вешалку, Всеволод подошел к своему месту, сел на него и включил компьютер. До официального начала рабочего дня оставалось пять минут. Достаточно времени, чтобы перестроиться. Он работал бухгалтером в не самой мелкой фирме провинциального города. Был еще и главный бухгалтер. Была еще и не самая умная барышня, типа бухгалтер по труду и заработной плате, какая-то там племянница. Мишка, Михаил Евгеньевич знал наверняка, чья она родственница, кто ее пристроил и сколько за это заплатили, даже рассказывал, кажется, но это была такая мелочь, что Всеволод скорее всего не обратил на нее внимания тогда и не собирался обращать в дальнейшем. Звали прелестную девушку, хорошего человека и безмозглого бухгалтера по труду и зарплате Ольгой. Ольгой Вадимовной Семеновой. Росточку она была приличного, но не чрезмерного, с удовольствием мучила по этому поводу ноги в безумной обуви на одиннадцатисантиметровой шпильке, сбегала с завидной регулярностью в парикмахерскую, солярий и косметические салоны, хотя и так была по-модному оранжевой и имела так называемые платиновые волосы. А еще она постоянно обсуждала с подругами фитнес-клубы, просто клубы, дискотеки и прочая. На главбуха и непосредственного начальника она открыла охоту сразу же в первый день. Он с удовольствием побыл добычей, а потом со свойственным ему изяществом избавился от ставшей чрезмерно требовательной барышни. Они побыли некоторое время друг для друга Олечкой и Мишуткой и к невероятному облегчению Всеволода снова стали Ольгой Вадимовной и Михаилом Евгеньевичем. Время от времени, особенно на корпоративах, Ольга Вадимовна вспоминала былое и рвалась в наперсницы к начальнику, но тот очень ловко ускользал из тенет. После неудачного служебного романа с начальником Ольга Вадимовна попыталась обратить свой благосклонный взор на Всеволода и озарить его скучную холостяцкую жизнь светом своих очей, но жизнь Всеволода с его молчаливого благословения очень усердно не озарялась. Всеволод не реагировал на намеки о необходимости помощи, которые срывались с тщательно прорисованных помадой и карандашом на два тона темнее губок Ольги Вадимовны, упрямо шел в противоположную сторону, когда ей резко требовался провожатый, не замечал откровенных намеков на требование приглашения в кафе или к себе домой на кофе и с красноречивым ужасом избегал заглядывать Ольге Вадимовне в декольте. Секретарша Наденька, инспектор отдела кадров Елена Ивановна и менеджер (широкого профиля, тоже чья-то племянница, но еще доучивавшаяся) Татьяна Сергеевна на обеденном перерыве решили, что он сухарь, живет, скорее всего, с мамашей, и на кой нужна свекровь, которая вырастила такого никакого сына? Он, вероятно, ни на что не способен в этой жизни и абсолютно бесперспективен. Решив это, барышни торжественно отпили фитнес-коктейля и с решительным видом замолкли. Как выяснилось, Ольга Вадимовна обладала уникальной гибкостью в отношении принятых консилиумом решений и попыток заарканить Михаила Евгеньевича или Всеволода Максимовича не оставляла. Мишка развлекался. Всеволод глухо стонал. Одно было хорошо в этой барышне: ее на работе было не очень много, по телефону трепаться она сбегала в курилку, мелочи, на выполнении которых настаивал Михаил Евгеньевич, выполняла в меру достойно и с молчаливого попустительства высшего руководства являлась на работу не сразу и сбегала при первой же возможности. Всеволод отрывисто стукнул в дверь Мишкиного кабинета, подождал для приличия секунду и вошел. Мишки не было на месте: то ли курил, то ли лясы точил. Всеволод взял пару журналов с его стола и убрался. Кабинет этот он не любил, потому что в нем все было слишком: слишком просторно, слишком современно, слишком хай-тек. Начальство расщедрилось на ремонт в прошлом году и пригласило кого-то с именем. Стоило это много, но было неудобно. По крайней мере, Всеволод считал именно так. Все остальные ремонтом гордились. Всеволод помалкивал. Его мнения не спрашивали, а если бы и спросили, то получили бы в ответ что-нибудь невразумительное вроде: «Эклектично» или «Концептуально». Его стол стоял поодаль от входа в их отдел. Олечка почему-то настояла на том, чтобы сидеть у двери. Всеволод даже обрадовался. Ему достался роскошный угол вдалеке от двери, да еще и шкаф стоял так, что прикрывал его, если что. Не то, чтобы он там чем-то крамольным занимался, нет. Но не любил быть в поле зрения, усердно сбегая в полутень при первой же возможности. Уж чему-чему, а этому он научился изрядно за двадцать семь самых разнообразных лет своей жизни. Ему странно повезло. Родители настояли почему-то, чтобы он шел именно на бухучет и аудит, хотя он сам мечтал о геологии. Выяснилось впоследствии, что выбор был не самым худшим. Учеба оказалась на диво интересной, а еще Всеволод познакомился во время учебы с Мишкой, который назначил его своим другом. В своей профессиональной деятельности у Всеволода была возможность свести взаимодействие с людьми к минимуму, чему он радовался. Да и с Мишкой они подходили друг другу. Насколько Всеволод был замкнутым, настолько Мишка открытым. И если нужно было идти и договариваться, это делал Мишка. Если нужно было сидеть и рассчитывать, это делал Всеволод. Кинув журналы на стол, Всеволод пошел на кухню за чаем. Вернувшись, он поставил чашку на стол, заглянул в приоткрытую дверь кабинета и, увидев Михаила Евгеньевича, с кем-то сюсюкавшего по мобильному, подошел и пожал протянутую руку. – Я журналы взял, – шепотом сказал он. Мишка только отмахнулся, продолжая описывать достоинства дамы самой даме, которая очевидно была его собеседником. Всеволод чуть задержался, окидывая его взглядом и непроизвольно любуясь им. Сколько времени они знакомы, а удовольствие видеть его – свежее, как в первый раз. Всеволод пошел на выход, глуша в себе это болезненно знакомое чувство ватных ног и учащенного пульса. Он по секрету признался себе, что понимал, отчего и секретарша Наденька, и кадровичка, и Ольга Вадимовна так за ним бегали. Он был высок, плечист и хорош собой. Очень хорош, осторожно поправил себя Всеволод, принимаясь за журналы. Стервец знал это и пользовался направо и налево. Там глазами своими блудливыми, темно-голубыми постреляет, там бровью соболиной поведет, там из-под челки смоляной лукаво посмотрит, и визави можно было брать тепленьким. Или тепленькой. Мишка на беду своих собеседников и улыбаться умел и любил. Всеволод видел не раз, как сначала Мишкины глаза начинали щуриться, и улыбка из них по лучинкам морщин стекала на высокие скулы, достигала уголков рта, и как его щедро очерченный рот ослеплял искрометным весельем и белоснежными зубами. Не было такой силы, которая способна была бы противостоять этой вспышке сверхновой. Одевался Мишка исключительно хорошо вдобавок к своим внешним данным, что добавляло немало плюсов его имиджу. Да и помимо чисто внешних данных был Мишка исключительно пробивным и неугомонным товарищем. Он всех знал, многое мог и умудрялся иметь немало неприятелей, но очень мало недоброжелателей. Отпив чая, Всеволод открыл первый журнал. Вступительное слово, содержание, все как обычно. Там изменения, там случаи из практики, там новые положения, там их отмена. По коридору раздался резвый перестук каблучков, ворвалась Ольга Вадимовна, подбежала ко Всеволоду, резво чмокнула его в щеку (он дернулся, но увернуться не успел), наигранно-высоким голосом поздоровалась с ним, обозначила стук в кабинет Михаила Евгеньевича и ворвалась туда, красноречиво прикрыв за собой дверь. Всеволод потер щеку и недовольно поморщился. Затем, механически пригладив волосы, он снова принялся за журналы.