До заката,мой друг,до заката

      — Вольфганг, ты уверен, что все это обязательно? — полюбопытствовал я, ощупывая черную шелковую повязку на глазах.       Моцарт обещал сюрприз, и я откровенно надеялся, что он будет пикантным, но сейчас немного растерялся — повязка, на мой скромный взгляд, — перебор. Моя главная головная боль так явно не считала.       — Нормально-нормально, для сюрприза самое то, — заверил меня мужчина. — И еще вот это… — я почувствовал, как мои запястья стянула такая же полоса ткани.       Я нервно облизнул губы. С одной стороны, все это нравилось, чего греха таить, но с другой… как-то уж подозрительно все это.       Дело в том, что спасаться от не в меру пылкого любовника мне приходилось бегством, причем в прямом смысле этого слова. Если Вольфганг готов был трудиться в любое время суток да потом еще спустя пару часиков, то мои аппетиты были куда более скромными. Особенно обожал он приставать на людях, то и дело вгоняя меня в краску…       К чему я веду? К тому, что вот уже несколько дней кряду я позорно сбегал прямо из шаловливых рук. Любовник злился, пыхтел, но поймать меня не мог в силу худшего знания планировки дворца и менее гладких отношений с Констанцией.       Собственно, не далее как вчера, когда меня выловили в темном коридоре и дали понять, что к чему, я симулировал обморок, а когда бедный блондин рванул за подмогой, втихаря уполз, едва ли не по-пластунски. Это оказалось последней каплей в терпении музыканта, и мне пришлось покаяться, согласившись на все его эксперименты.       И вот, со связанными руками и завязанными глазами, едва одетый — пиджак да наспех натянутые брюки я не считал — я сидел на чем-то холодном и гладком, нервно кусая губы и ожидая продолжения.       — Ну, не переживай так, милый, — ласково протянул виновник моего смятения, мягко кладя руки на мои бедра. Отучить его от привычки называть меня всякими котиками-заечками-солнышками не удавалось, хотя во время секса все это уступало место моему имени, что меня особенно радовало.       — Мне нравится это все меньше и меньше, — пожаловался я, чуя подвох, но оттаивая, как только ключиц коснулись мягкие губы. Моцарт уже заметил мои пристрастия, а потому ключицам, запястьям и шее доставалось больше всего.       Надо сказать, что идея с повязкой была прекрасной — все ощущения были намного ярче и острее, а уж гений сделал все, чтобы они были исключительно приятными. Настойчивые поглаживания, влажные поцелуи, осторожное царапанье… Как у него это получалось, я не понял и по сей день — сколько ни смотрел на его руки, ногти всегда были аккуратно подстрижены.       — Был не прав. Это божественно, — выдохнул я спустя несколько минут усердных «трудов».       — Да я уже понял, что тебе нравится, — хмыкнул тот, слегка надавливая на ощутимо выпирающий сквозь ткань брюк бугорок. Я слегка покраснел и потянулся за поцелуем, полностью успокоившись и растаяв.       Моцарт тихо рассмеялся, отработанным жестом беря меня за подбородок и глубоко, долго, жарко целуя, давая понять, что уж после сегодняшней аудиенции я сидеть не смогу точно, а я, признаться, и не особо возражал, с таким же пылом отвечая на поцелуй и недоуменно-обиженно прикусывая губу, когда музыкант отстранился.       — Отдохни, любовь моя, — ласково прошептал мне на ушко Моцарт, опаляя дыханием нежную кожу и… я услышал удаляющиеся шаги. Вот это… это он серьезно?!       Спустя несколько минут абсолютной тишины я начал паниковать. В коридоре мне чудились чьи-то шаги, и я молил судьбу о том, чтоб меня никто не увидел.       В мыслях я уже рисовал себе самые ужасные развития событий: вот кто-то из знати случайно забредает в эту комнату и видит меня ТАКИМ, вот Розенберг скачет рядом, кудахча что-то о морали и разврате, или вот еще — на меня набредает незнакомый человек и…       Ох. Остынь, Сальери, остынь… но не мог же Моцарт просто так меня бросить? В это я поверить решительно не мог, но по всему выходило, что именно так… с одной стороны, я его понимал — страшная месть за «недавалку», но с другой… с другой…       — Моцарт, твою мать, сейчас же развяжи меня! — отчаянно зашипел я, надеясь, что музыкант просто пошутил и на самом деле где-то рядом, но на мое рычание никто не отозвался.       Я попытался освободить руки — куда там! Завязано так, что я заподозрил блондина в ежедневных тренировках…       Рьяно дергаясь и извиваясь, я ругался так, что сам невольно краснел от крепких выражений, но внезапно услышал шаги и замер.       «Что угодно, только не это…» — взмолился я, с ужасом понимая, что вот сейчас все мои грязные фантазии и исполнятся — судя по шагам, человек остановился как вкопанный, а значит, увидел…       Я попытался принять гордый и независимый вид. Получилось откровенно плохо, но я старался.       Гость молчал, очевидно, любуясь картиной, я, в свою очередь тоже не рвался подавать голос и сидел с идеально прямой спиной и вздернутым подбородком.       — Даже в такой ситуации ты совершенен… — пораженно выдохнул гость, а мое сердце пропустило несколько ударов. Я знал этот голос.       — Вольфганг? — холодно поинтересовался я, не меняя положения.       Родные губы коснулись пальцев ног, лодыжки, щиколотки, руки нежно гладили затекшие в связанном положении запястья, а я молча глотал злые слезы, чувствуя, как становится все легче и легче.       — Еще раз так сделаешь, я у тебя седым стану, — фыркнул я, тщательно маскируя дрожь в голосе.       — Я ни за что больше так с тобой не поступлю, — совершенно серьезно отозвался он, снимая осточертевшую повязку и бережно развязывая руки, помогая спуститься с крышки рояля и прижимая к себе.       — Ненавижу тебя, — все еще мелко дрожа в крепких объятиях.       — Можно, я буду поклоняться тебе, как самому совершенному, что есть на земле? — тихо спросил гений.

***

      Утро принесло неприятный сюрприз.       Проснувшись из-за жуткого гама, я, быстро приведя себя в порядок, вышел в коридор, где наткнулся на нервно хихикающую Алоизию. На мой вопрос о том, что случилось, она покраснела, потом побледнела и, приобретя нежно-розовый цвет лица, отозвалась:       — Розенберг бушует. Напился вчера до чертиков и рассказывает всем, что видел вас ночью на рояле, да еще в таком виде… — она вспыхнула и откланялась, ссылаясь на срочные дела.       Я вернулся обратно в комнату и пристально посмотрел на бледнеющего Моцарта.       — Итак, Вольфганг, — нежно начал я, запирая дверь. — Твой «сюрприз» удался… ты рад? — одаривая икнувшего музыканта фирменной улыбкой.       — Позволю себе напомнить, что лежащих не бьют! — слабо подал голос блондин, притягивая к груди подушку и прячась за нее.       — А кто сказал, что я буду тебя бить?