Командор и королевич

С тех пор, как я увидел его, Есенина, я испытываю жажду и голод. Он увлек меня в первую очередь как человек, человек, которого мне захотелось видеть рядом с собой и питаться от него жизнью, настоящей свободой и радостью, которую зачастую неоткуда было достать. То, что он мужчина – дело десятое. Несмотря на все свои проблемы, губительные для поэта неудачи, ему удавалось оставаться поразительно энергичным, даже низвергнись на него небеса, он бы лишь легко отпрыгнул в сторону и посмеялся от души. Сейчас мне этого так не хватает. *** Дождь не стихал до самого позднего вечера, то усмиряя пыл, то снова яростно облизывая стекла. На улице все шумело, словно пьяные качались деревья, дворик тонул в необъятных темных лужах, небо стало почти свинцовым. Какое-то аномальное взбесившееся лето. Когда мы с Сергеем поднимались по лестнице, я уже был будто выздоровевший и чрезвычайно взбудораженный, все держал его за руку. - Может, ты уже отпустишь меня? – спросил Есенин. - Теперь никогда, - улыбнулся я, делая шаг навстречу, так что пастушок уперся спиной в дверь. Снова в голове промелькнула мысль, что точно мы снова на вокзале, только сейчас совершенно одни, и во мне колыхнулась какая-то совсем детская едкая обида на тех, кто посмел забрать у меня Сергея. – Я поймал тебя. Он был весь мокрый, даже чуть-чуть дрожал, поводя плечами, к которым прилипла тонкая иссиня-черная рубашка, а по алевшим губам блуждала загадочная ухмылка. - Кто кого еще поймал, - скептически возразил он, откинув голову назад и демонстрируя всем своим видом, что никакого трепета и смущения он передо мной не испытывает. Это было и нагло и чертовски соблазнительно. - Значит, поймал зверя в его же берлоге? Что же, неплохо, очень неплохо, для того, кто решил быть съеденным. По чуть-чуть будем или целиком и сразу предпочитаете? - Подавишься целиком меня сожрать, - Есенин развеселился еще больше и, когда вертевшийся возле его ног щенок звонко чихнул, одобрительно заявил, - Ну правду же говорю! - Экий самоуверенный, гляди-ка! – тоже обратился я к псу, который с очевидным любопытством стучал по полу хвостом и нюхал воздух. – Только объявился, а уже права качать вздумал! Что, Сури, так он меня и поймал? Щенок весело тявкнул, не потому, что что-то соображал, а просто в тон моему низкому голосу своим писклявым. - Что же, я не откажусь в таком случае быть захваченным, - я склонился к самому лицу Есенина, а он все продолжал самодовольно улыбаться. – Только смотри, держи, крепко, как я тебя. Сергей хмыкнул, в его глазах насыщенного райского цвета плясали черти, но вряд ли они управляли тогда руками, которые легли мне на талию, губами, которые целовали меня так долго, что чуть припухли. Щеки его горели, а у меня самого колени подкашивались. Это он, определенно Есенин заразил меня эти иступленным любовным бредом, какого никогда в жизни мы еще не испытывали. Немного позже я уже вытирал пушистым полотенцем его мокрую голову, от чего он буквально млел, привалившись ко мне спиной и мурлыча незнакомые мне стихи. Волосы у него тогда уже начали отрастать и теперь стояли коротким ежиком, по которому приятно было водить ладонью. На коленях Есенина пристроился Сури, который в свою очередь тоже получал порцию ласк в виде почесывания мохнатых ушей и живота. - Ты возмужал, - отложив полотенце, я с удовольствием смотрел на Сергея, гладил шею, плечи, крепкие руки и спину. Есенин только довольно хмыкнул, ему и самому было приятно от того, что все идет как надо и, может быть, теперь слегка огрубевшие очертания лица, ставшее сильнее и загорелее тело, изящная и решительная походка будут ему в помощь. - А ты и не меняешься, также на пса похож. - На пса? - Да… На косматого, черного, - он взял мое лицо в свои ладони и принялся рассматривать меня, – Глаза спокойные, темные и в них золотистые блики, а еще я свое отражение вижу… Щетина отросла длинная, но тебе идет, - Есенин потерся о мою щеку своей, - у меня аж мурашки по телу… - Гав,- звук получился каким-то рычащим, и вправду будто бы собачий. Сергей засмеялся, а я играющий поцеловал его в нос. - Мне многое хочется тебе сказать, не знаю с чего начать. - Просто скажи, что у тебя на душе. Есенин ненадолго впал в раздумья и принялся напевать какую-то мелодию, видимо, выуживая наиболее волнующую его информацию, потом посерьезнел и облизнул сухие губы. - Я недостаточно силен. Мне нужно быть лучше. Лучше, чем ты. Я удивился, Есенин редко прибегал к рефлексии, если вообще никогда, для этого он слишком себя жалел. С одной стороны он был прав, любое дело требует упражнений, и быть занудным перфекционистом не всегда так плохо, если человек не невротик, но, с другой стороны, он и не брал во внимание то, что он не знает, что знает. Быть неинтересным – не в его духе, его душа и тело исполненны вдохновением. - Лучше меня? Нет, брось, и не мечтай! – сказал я, не приняв последнюю фразу всерьез. – А если серьезно, то ты мне не конкурент и я не хочу, чтобы ты так считал. - Вот поэтому я и хочу превзойти тебя. Ты смеешься, не считаешь меня за равного. Я просто обязан доказать, что это не так и не только персонально тебе, но и всем остальным. - О, дорвался-таки… Ты был вдали от литературного общества, с чего такое стремительное падение самооценки? - Я писал, писал все это время, и мне все казалось, что не хватает какого-то вызова. Вся эта искренность, рвение к народу, от которого он сходит с ума, культивирование любви к родине, конечно, славно, но как можно желать, чтобы люди вокруг стали радостнее и счастливее, чтобы резвились как беззаботные телята, если и меня самого вместе с ними скоро прирежут на скотобойне? Хочется грубо, напролом с руганью, без всякой добродетели, а вместо этого выходит нежно, любовно, потому что мне жаль будущего. - Мы оба безнравственно чистые, если хочешь. Расслоившиеся личности, копошащиеся в паршивой поэзии. Знаешь, ведь настоящей прозы и поэзии нет, она субъективна для восприятия, это делает ее опасной. Слово очень сильно, гораздо сильнее, чем ты можешь себе представить, им можно вдохновить, возвысить или унизить, заставить влюбиться или даже убить. Ты владеешь словом, просто тебе нужно нащупать нужную тему. - Хочешь сказать, что то, о чем ты пишешь – нужная тема? По мне так это блядство. - А почему нет? Раз ты решил превзойти именно меня, значит, ты уже косвенно согласился с моим преимуществом. Да, я зарабатываю этим на жизнь, но это не делает мои произведения дешевкой, однако они по-прежнему остаются субъективными и понятными только мне одному. Даже не старайся их понять, лучше меня у тебя не выйдет. Не хмурься, я прав. Даже то, что в стихах есть львиная доля агитации, агрессии, жирного подтекста и тому подобного, якобы разжеванного до мелочей, не делает их полностью доступными каждому мужику и бабе, потому что все понимают поэзию однобоко. - То есть ты склоняешься к тому, что надо просто впихнуть в глотку читателю пережеванную словесную жижу? - Ну, если ты свои стихи так воспринимаешь… Сергей с укором посмотрел на меня. - Писать – нелегко, чтобы писать понятно – еще сложнее. Этим можно заниматься до самой смерти и все равно ты никогда не достигнешь наивысшего мастерства. Ты можешь быть великим поэтом только своего времени, и оставить в своих многолетних наработках только ценность языковую, но редко смысловую. Оглядись и скажи себе сам, кто мы и где мы живем. Сам же сказал, что всех телят прирежут, после чего возьмут только шкуру и мясо. Живи, пока можешь, пиши о том, что видишь вокруг себя в настоящем. - У тебя все водится к тому, что существование поэта бессмысленно. - Разве я сказал это? - Но я не хочу быть понятым не до конца. Я хочу жить ярко, отдавая стихам всего себя, без остатка. Хочу оставить после себя такой ожог на лице поэзии, чтобы все в благоговении содрогались! - Что же, твое дело, - я взял его ладонь и приник губами к костяшкам пальцев, обтянутых тонкой смуглой кожей. – И, тем не менее, где-то рядом будет жадно пульсировать и гигантская рана от меня. *** Наутро нас разбудил настойчивый стук в дверь, такой громкий, что его поневоле можно было спутать с пулеметной очередью. Есенин, умиротворенно сложивший на меня руки и ноги, дернулся и, видимо, еще не соображая, что не в армии, а в отпуске, ринулся было одеваться аж с закрытыми глазами, но я вовремя схватил его за плечо и отправил обратно. - Лежать! – скомандовал я, поднимаясь с кровати, и натягивая штаны. – И не высовывайся. Сергей послушно зарылся в одеяло и раздраженно пробормотал: «Кто бы это ни был, пошли его к черту…» Поначалу я так и планировал сделать, но после того, как на пороге я обнаружил Давида, сердце у меня ушло в пятки. - Доброе утро! Ну, ты и дрыхнешь, а я уж думал, что помер! – весело сказал Бурлюк и обнял меня. Ситуация и впрямь складывалась неловкая. Надо было немедленно что-то придумать. - А что это мы в дверях стоим? Дай-ка зайду! Я стоял как вкопанный и по-дурацки таращился на него. - Что с тобой, Володя? - Нельзя, - мертвыми губами выговорил я. - Что? Почему? – Давид непонимающе прищурился и попытался отодвинуть меня с дороги. - Я с дамой. Она спит. Собственно, выпалили первое, что стукнуло в голову, а в это время сознание укоряющее шепнуло мне: «Ага, с дамой без груди, штанов, да еще и в кирзовых сапогах». Я быстро ногой отпихнул из поля зрения есенинские сапоги и сделал шаг навстречу Бурлюку, тем самым отстраняя его подальше. - С дамой! – шепотом воскликнул Давид, - А ну дай гляну одним глазком! Не успел я что-либо сказать, как он на цыпочках добежал до комнаты, заглянул в нее и тут же вернулся ко мне. - Ого, роскошная блондинка, брат! Спит как убитая! Всю ночь, небось, кувыркались! Я нервно сглотнул, вероятно, мое лицо тогда и вовсе побелело. - Да не стесняйся, Володя! Вижу я, сколько отметин на тебе оставила! Все, все, ухожу, - Бурлюк дружески потрепал меня по плечу, понимающе улыбнулся и сам закрыл за собой дверь. Чего вообще приходил? Такой стресс я, наверное, не переживал еще никогда, меня трясло, все вокруг кружилось в каком-то наркотическом вальсе. На ватных ногах дойдя до кровати, я просто рухнул на нее и уставился в белый потолок. Рядом из-под одеяла высунулся помятый Есенин, зрачки у него были безумно расширены, грудь ходила ходуном. - Я чуть Богу душу не отдал! - Да… да, я, пожалуй, тоже…