Добро пожаловать на Игры, Энни Креста

ЭННИ

      Вопрос, который сейчас должен бы волновать меня в меньшей степени — зачем в туалете конфеты. Но всё же: почему кто-то оставил в моем купе хрустальную вазочку с конфетами, причём не где-нибудь, а на полке с маслами и шампунями в санузле?       Розовые шарики в сахарной посыпке украшали громадную полку над ванной, которую я могла видеть с унитаза — своего царского трона, занимаемого вот уже двадцать минут с момента, как я очнулась от странного и слишком глубокого сна.       Кишечник скручивали ужасные спазмы, и от смеси боли, остатков дрёмы и воспоминаний о том, что произошло на жатве, я начала думать, что умерла и попала в ад, где мою трусливую душу обрели на постоянный спутник тревоги и стресса — вечное кишечное расстройство.       Скорее всего, всё дело в успокоительном, которое мне вкололи в мэрии после окончания Жатвы. Я слабо помню эти полчаса, что провела в комнате для прощаний. В памяти всплывают лишь приятные на ощупь кресла, коричневый паркет и столик с чаем и печеньем. Кажется, ко мне приходила Сюзалин, наша худосочная директриса с нездоровым румянцем и строгими взглядами на мир. Она что-то говорила про веру и надежду, желала удачи и стойкости, а напоследок забрала значок с кувшинкой из-за "веры в важность неприкосновенности государственной собственности". Или жадности.       В любом случае, он бы просто отвалился, когда меня тащили в поезд. Или несли. Значения это не имело, ведь первостепенно лишь то, что моя истерика и нездоровый сон не стали препятствием к моей отправке на арену, и, если судить по черноте за окном, ехали мы уже, как минимум, часов восемь.       Я выпрямила затёкшие ноги и потёрла подушечками пальцев кусочек туалетной бумаги, который держала в руке. Нежный и мягкий, словно шёлк, он хрустел от соприкосновения с моей огрубевшей от работы на заводе и в огороде кожей. Сердце защемило — я не успела прополоть гладиолусы на заброшенном участке возле садовой лачуги для леек и лопат. Через месяц-другой их захватят сорняки, отнимут пищу и перекроют доступ к свету. Прекрасные гладиолусы, которые умудрились взойти из просроченного на пять лет пакетика семян, умрут в одиночестве, забытые миром, который никогда и не догадывался об их существовании.       По телу прошлась судорога, и я всхлипнула, закрыв рот руками, крепко прижав пальцы к губам: и обо мне забыли — Марлин не пришла проститься со мной.       Мы были друзьями вот уже одиннадцать лет с того самого момента, когда меня запихнули в большую комнату, заставленную кроватями и низкими тумбочками, и я, рыдая и размазывая сопли по щекам, села на краешек койки, которую воспитательница определила как мою и выпорхнула за дверь. Кроме пучеглазой и загорелой Марлин никто из девочек, резвящихся вокруг в одинаковых синих платьях с серыми манжетами, не обратил внимания. Она дала мне кусочек сухарика с изюмом, бывшего кексом неопределённое время назад, и спросила, что случилось.       Посасывая сухарик, я потерла кулачком покрасневший глаз и сказала всего три слова: «Тётя Джин умерла».       Тётя Джин была единственным во всем мире человеком, согласным заботиться обо мне бесплатно и по доброй воле, поэтому у меня было лишь два пути: фабричный или муниципальный приют.       В приютах на фабриках по переработке рыбы или изготовлению консервов дети работали наравне со взрослыми, а после совершеннолетия, в большинстве своём, продолжали трудиться не только за койку, но и небольшую плату, которой хватало на весьма скромную жизнь со штопанными десять раз брюками и алюминиевой посудой. Это делает бывших сирот фактически рабами фабрики — они не имеют ни денег, ни образования для поиска более достойного жилья и рабочего места. Капитолием, однако, такая «забота» поощряется, и владельцы предприятий получают различные преференции от правительства вроде уменьшения налогов и кредитных ставок.       Мне же повезло попасть в муниципальный приют. К своему стыду, лёжа в кровати и обдумывая свою жизнь перед сном, я часто благодарила тётю за то, что она умерла в июне. Разумеется, я не была бессердечна и любила свою единственную родственницу, которая отдавала мне всё лучшее из того, что у нас было, но в то же время я была реалисткой: в июне проходило распределение выпускников, достигших восемнадцатилетнего возраста. В зависимости от амбиций и способностей их либо отправляли на дальнейшее обучение на годичные курсы, либо распределяли в подмастерья к местным лавочникам и мелким дельцам, либо расселяли в государственное жильё, поэтому именно в июне муниципальные учреждения охотнее принимали новичков.       Именно благодаря этому стечению обстоятельств до сегодняшнего утра я считала, что моя судьба благосклонна ко мне. Всё моё везение было подчинено тому, что я называла «правилом трёх «п»: просто, приятно, перспективно. Редко кому за пределами Капитолия удаётся собрать хоть одну «п» — жизнь запутанна и сложна, но когда ты маленькое беззащитное создание, которое не может контролировать ничего, включая собственное мочеиспускание в определенные периоды, ты сконфужен, напуган и потерян, но в случае сиротства планка недостижима вовсе.       Мне же повезло собрать всё комбо: сначала я была определена в муниципальное учреждение, где после расселения младшей группы попала в одну комнату с лучшей подругой; затем мне посчастливилось получить небольшую стипендию за успехи в школе — эти деньги я потратила на оплату дополнительных курсов по математике и рисованию; после и благодаря всему этому после окончания школы и получения удостоверения личности в восемнадцать лет для меня было готово место на годичных курсах по бухгалтерии и койка в общежитии. Просто — путь определён; приятно — я была довольна своей судьбой; перспективно — есть возможность получить работу без рыбного запаха.       Разумеется, я не хватала с неба звёзд, но для девочки из маленького бунгало, где не было ничего, кроме пары циновок, старого комода без ручек и низкого столика, и это казалось излишеством.       Впрочем, всё познаётся в сравнении: Аспен и Марлен жили на улице с рождения. Их мать была дочерью известного ювелира из Первого дистрикта, приехавшей в Четвертый по программе обмена опытом. В свои восемнадцать Джулри оставалась добродушной мечтательницей, окончившей медсестринские курсы, и жаждущей стать полезной в любом месте, куда её отправят по распределению. Однако жара, грязь и бедность района, где находилась её часть, довели неподготовленную медсестру до стресса и бессонницы всего за два месяца, и девушка начала подворовывать на работе снотворное, чтобы иметь возможность высыпаться и сохранять концентрацию днём. Однако препараты слабо помогали ночью, но вызывали сонливость на сменах, что приводило к ошибкам и конфликтам с начальством, и Джул решила попробовать лёгкие нейролептики вместо снотворного, как советовали в одном из медицинских изданий. Когда неправильные дозы вызвали депрессивность, тревогу и невротические боли в желудке, коллега посоветовала ей опиаты. Разумеется, на время они помогли, но впечатлительная Джул и сама не замечала, как с каждым разом после обхода бедных бунгало с умирающими от антисанитарии и незнакомых для богачей болезней людьми употребляет всё большую дозу. Коллега, посоветовавшая Джулри опиаты, заметила ненасытность подруги и сдала её начальству, чтобы не попасть под снежный ком, в который постепенно превращалась эта ситуация. Джул уволили.       В конце концов, Джул, дочь известного ювелира, мечтавшая помогать людям и изменять протоколы по уходу за больными в бедных районах, целыми днями пропадала на пропахшей рыбой и нечистотами улице в окружении бунгало, стыдливо прикрывая округлившийся живот лёгким шарфом из синтетики. Она не помнила, кто отец этого ребёнка, да и кто был отцом близнецов тоже, но это было не важно, ведь в кармане пальто лежали три капсулы с морфием, сохранность которых женщина проверяла каждые тридцать-сорок секунд. Пока стекло холодило ладонь, всё остальное в мире было излишним.       Эту историю Джулри сама рассказала Аспену и Марлин, когда пришла посетить их. Всего она приходила раза три. Все три раза обещала измениться, устроиться на работу, увезти детей в Первый дистрикт. Сначала дети верили, потом ждали, а за последние два года начали вовсе презирать свою выглядящую древней старухой тридцатишестилетнюю мать, вовсе забывшую о них.       Я испытывала схожие чувства, хотя и не встречала саму Джулри. Образ матери, которую я не помнила вовсе, был у меня несколько смазан, поэтому все знания я черпала из рассказов других сирот, книжек и пропагандистских передач, использующих образ семьи по любому поводу. По итогу мама была для меня чем-то возвышенным и непогрешимым, словно единственный столб, способный выдержать натиск жестокого мира с его холодом, голодом и страхом. Это было патетично и неоправданно, ведь граница плохого и хорошего хрупка и в то же время гибка.       Я натянула трусы и улыбнулась внезапно пришедшей с визгливой озвучкой голосом нашей воспитательницы мысли: «Это всё твой максимализм, Энни Креста! Немедленно забудь о всяких глупостях и включи голову!». Действительно, голова-то у меня как раз отключилась.       Натянув поверх одежды висящий на крючке халат, я поёжилась и попыталась унять дрожь, сев на бортик ванны и обхватив себя руками. Мне нужно собрать всю картину целиком: во-первых, я еду на Игры; во-вторых, я еду на Игры прямо сейчас, в своём собственном купе; в-третьих, я не имею ни малейшего понятия, который час и где мы едем; в-четвёртых, меня скоро убьют; в-пятых, я ужасно голодная. Наверное, мой мозг был всё ещё одурманен успокоительным, поэтому остро я ощущала всего одну проблему, которую и могла сразу решить, — голод. Выходить из купе и искать съестное не хотелось, поэтому я решила обойтись конфетами из вазочки, которые заметила на полке с тюбиками.       На ощупь они были приятными — ярко-розовая шершавая корочка навевала воспоминания о кислых вишнёвых конфетах из ларька возле площади, поэтому я сгребла в ладонь целую горсть и закинула один шарик в рот. Язык и нёбо сразу отозвались болью — во рту словно что-то лопнуло, а вкус был не сладким или же кислым. Он был… мыльным.       Я выплюнула размягчённую шипящую массу в унитаз и со злостью кинула туда же горсть обидевших меня непонятных мыльных конфет, которые сразу же начали пениться, не давая никаких надежд на то, что я просто смогу нажать на слив и смыть эту проблему. За считанные секунды пенная масса достигла ободка унитаза, а когда я попыталась убрать это мыльное чудище руками, уже вываливалась на пушистый белоснежный ковёр. В панике я хватала пену ладонями и выкидывала в ванную, ежесекундно врезаясь то в стену, то в дверь, смахивая на пол тюбики, щётки для унитаза, стопки полотенец и даже хрустальные флаконы с пахучим содержимым, которые разбивались и разрезали тишину сильнейшим грохотом. Минуты через две, когда натиск пены стал стихать, а я была готова расплакаться от бессилия, в дверь ванной кто-то постучал, и моё сердце бешено забилось от страха — я испортила имущество Капитолия и должна буду за это ответить.