Хикка

моя ненависть — мой лучший мотиватор 17:49, Rudeboy.

***

      До концерта в «1703» оставалось четыре дня, но Мирон так и не знал, что ему придется выступать — как бы это ни было вероломно и подло, но я решил, что лучше будет, если я поставлю его перед фактом, ведь в противном случае Окси мог отказаться и сбежать от меня снова в свою квартиру, где заперся бы и не вылезал месяца два-три. Мне же хотелось снова ввести Мирона в игру, тем более, что я знал, что Янович писал тексты для треков, правда в стол. Я бы мог залить его черновики в сеть, но боялся, что Федоров никогда бы мне этого не простил, да и хотелось услышать это, скорее, как песни, а не просто прочесть. Оставалось надеяться, что Мирон не откажется выступать, когда я приведу его в бар.       Прошло уже три дня, как Окси жил у меня — мне было куда уютнее с ним, чем одному с изредка появляющимся дома Дарио, от которого вечно воняло женскими духами не лучшего качества и зачастую алкоголем. От Мирона пахло домом, не знаю, как объяснить это точно, дело тут не в мятном чае, сигаретах «Мальборо» и не в запахе моего цитрусового шампуня, просто если уткнуться носом в сгиб шеи чуть пониже затылка и вдохнуть, то выдыхать уже не хочется, только если ради того, чтобы поймать мурашки пробегающие по телу Окси. И это было чем-то запредельно приятным, так, что словами, может, и не описать, а улыбкой и легким поцелуем в висок — очень даже.       Было в Мироне что-то такое, что волшебным не назвать, но иначе вроде бы и не окрестить. Может, дело было в том, что мне нравилось за ним наблюдать: вот Окси чистит зубы своей зеленой щеткой, морщась от того, что моя паста (антикофе и табак) щиплет десны, вот он готовит нам завтрак, забавно то и дело хмуря брови, а вот Мирон сонно перелистывает «Заратустру», которого, я уверен, он читал сотню, если не тысячу, раз. И во всем, что связано с Мироном, была какая-то своеобразная магия, против которой я никак не мог устоять — не чмокнуть Федорова в затылок/скулу/лоб было для меня невозможно, слишком хотелось.       Мне хотелось защитить Окси от всего плохого сразу, потому что он был таким чудесным, что у меня сердце болезненно сжималось и грозилось сделать кульбит, и я отчетливо понимал, что благодарен судьбе, которая решила сделать моим соулмейтом именно этого человека. Мне нравилось делать с Мироном абсолютно все: гулять по ночным улочкам Питера (вечерами Окси соглашался выбраться наружу), а после вместе дремать в последнем поезде метро, чувствуя приятную тяжесть головы Яновича на своем плече; вставать по утрам на полчаса раньше и смотреть, как спит Мирон, невольно улыбаясь, когда он посапывает и сильнее укрывается пледом. И если бы меня спросили, какого это — жить без Мирона, я бы заткнул уши, закрыл глаза и перестал дышать — потому что никак. Невозможно для меня это.       Пару раз за это время Мирон читал мне свои треки — в основном, конечно, старые, которые я успел заслушать еще до нашего знакомства в живую, но в реальности эти песни приобретали какие-то другие тона и отзвуки и будто оживали по-новому, поэтому во время того, как Окси читал мне, у меня сбивалось дыхание, и скакал пульс — это было чересчур эмоционально, как шутил временами сам Федоров. Всего два раза Мирон читал мне отрывки из своих черновиков, насколько я понял, это были «Все переплетено» и «Кем ты стал». Второй трек, как мне показалось был о Хинтере, и я с дуру ляпнул про это Яновичу, который мгновенно помрачнел и отвернулся от меня, прерывисто выдыхая, отчего мне отчетливо захотелось провалиться сквозь землю от стыда. — Так оно и есть, здесь о Диме, — резко сказал мне тогда Мирон, и больше мы об этом не говорили, потому что я слишком боялся ворошить прошлое Окси, который при любом упоминании о чем-то, что связывало его с Vagabund, выглядел так, будто только что потерял всю свою семью.       Вообще за дни нашего знакомства Мирон сильно изменился: он стал не так бояться выходить на улицу, хотя временами, когда мы попадали в многолюдные места, Окси вцеплялся в мою руку, делая при этом вид, мол, все нормально, но я-то прекрасно знал, что внутри Мирона в такие моменты зарождалась и росла паника, от которой по телу пробегалась дрожь, и вспотевали ладони. Поэтому я сочувственно сжимал руку Федорова, машинально поглаживая выступающую косточку на его запястье, и мы шли дальше, не говоря друг другу ни слова, разве что сбавляя шаг, чтобы Янович восстановил дыхание. И уже на повороте я ловил его благодарный выдох и тихое «спасибо».       Сейчас мы вместе лежали на кровати, и Мирон, как обычно, читал Ницше, потому как захватил из дома только его. Читал Окси вслух, так как я любил его слушать и часто просил так делать, так что это очень скоро стало между нами обычным делом. Наслаждаясь ровным и низким голосом Мирона, я мягко, почти невесомо, оглаживал его обладателя по рукам и плечам, изредка массируя ключицы, отчего Окси нервно облизывал нижнюю губу и чаще моргал, и я никак не мог остановиться, потому что видеть, как Мирон смущается, было для меня невероятным удовольствием. Янович читал мне о том, что говорил Заратустра о сне и врагах, о смысле сверхчеловека и о последних людях, и лишь временами останавливался, вопросительно глядя на меня, и я не мог сдержать улыбки — сосредоточенный Окси был весьма умилительным зрелищем. — Ты меня слушаешь? — спросил Мирон, в очередной раз поворачиваясь ко мне, он лежал у меня на груди, поэтому, чтобы посмотреть мне в глаза ему приходилось запрокидывать голову, — Вань? — Не смей сомневаться во мне, принцесса, — усмехнулся я, обнимая Федорова и переворачивая его таким образом, что он полностью улегся на меня, опрокидывая основной вес на бедра, — я внимаю тебе каждую секунду. — Я серьезно, Вань, — насупился Янович, усаживаясь на меня, — вот скажи мне, о чем я сейчас читал? — он выжидательно глянул на меня и, не получив ответа, продолжил, — вот, а я о чем — то, что я читаю, это важно. Ницше — один из тех, кто вдохновляет меня в моем творчестве.       Мирон обиженно попытался слезть с меня, но я не дал ему это сделать, впиваясь пальцами в бедра и заставляя остаться на месте. Жар и смущение прокатились по моему телу волнами, когда Окси недовольно заерзал, пытаясь-таки уйти от меня, чтобы доказать всю силу своей обиды, но я только покрепче прижал его к себе, замечая, как на бледных скулах заиграл при этом румянец. Хотелось зайти, как можно дальше, ведь, казалось бы, был самый подходящий момент для того, чтобы перейти на следующий уровень наших отношений, но я только приобнял Мирона и поцеловал его в лоб, потому что знал, что наш первый раз должен был произойти не сейчас. Сейчас еще слишком рано. Я перевернулся и коротко выдохнул Окси в шею, целуя место возле татуировки. — Я правда люблю тебя, Мир, — прошептал я Федорову на ухо, и на лице Мирона заиграла смущенная улыбка, — просто смотря на тебя, я забываю обо всем.