***
— Убери от нее руки, Эрик! — Голос Эвелин дрожит, срывается на визгливые истеричные нотки. Заботливая какая. Когда меня привели в эту дыру, она пела по-другому: «Успокойся, детка. Я делаю это для вас, дорогая. Ты меня поймешь, Эбби. Я все-все исправлю». Ага, и будем мы все жить долго, счастливо и с промытыми мозгами. Тьфу! Видела я последствия сыворотки. Отречение применяло ее редко, только по решению Совета, к «достойным» второго шанса стать членом фракций, а не быть вышвырнутым на обочину системы. Всего лишь забвение и полное стирание личности. Иногда. Если мозг человека справлялся с огромной дырой в памяти, воспринимал базовые внушенные воспоминания и был способен к самовосстановлению. Человеческая психика вообще штука достаточно пластичная. Не у всех, конечно. Когда гибкости не хватало, «счастливчик» становился тупым овощем с огрызком фальшивых воспоминаний вместо личности. Без прошлого, без родственников, без фракции… Без будущего. — Не смей к ней прикасаться! Мы договаривались… Быстрый удар по лицу и дуло пистолета у виска прерывают жалкие попытки когда-то — очень-очень давно, в прошлой жизни и какой-то параллельной реальности — самого близкого мне человека воззвать к каким-то договоренностям. Да, я наивная, и это, очевидно, наследственное. Хотя мне до нее еще так далеко. Надо же: сбежать из Отречения, выбиться в лидеры у отребья, построить целую подпольную империю, раздобыть коды доступа к хранилищу, оружие, экипировку, схемы вентиляционных шахт и систем распыления. И так облажаться с выбором союзников. Ну не дура ли? Заключить сделку с молодым и амбициозным Лидером Бесстрашия, бывшим Эрудитом, надеясь, что он будет скакать для нее на задних лапках, как послушный песик? Да и я… Тоже дура, в общем. Отстраненно наблюдаю за тем, как Бесстрашные в этой странной форме — а может, и изгои — оттаскивают тела приближенных Эвелин от приборов, что-то настраивают, вводят коды. Уже через час-другой весь город вдохнет сыворотку, и до рассвета по общему вещанию будет идти подготовленная пропаганда, которая уничтожит систему фракций, лишит людей воли и положит начало новой эпохи — эпохи правления Эрика. Тщеславный сукин сын! И время подобрано удачно: никто даже не поймет, что им пытаются промыть мозги. Проснутся утром счастливыми, покорными рабами. А тех немногих, что остались в Бесстрашии и хоть что-то успели предпринять, просто убьют. Если успели. Если «братик» смог вынырнуть из пучины собственных печалей, собраться и организовать ошметки Бесстрашия. — Ты все равно не сможешь запустить третью стадию без меня, ублюдок! Без второй сыворотки эффект спадет уже через неделю! — выплевывает она вместе со сгустком крови, стоя на коленях у ног Эрика. Красота… Про вторую, кстати, я была не в курсе, но не думаю, что успею воспользоваться новыми данными. — Все завязано на мне. Все… Еще один удар, и Лидер брезгливо вытирает кулак о куртку, передавая пистолет Дейву. Правой руке Эвелин, кстати. Забавно. — Затолкайте уже что-нибудь в рот суке, — холодно бросает Лидер. — Нам нужны ее отпечатки, а не излияния. Поворачивается ко мне и одаривает холодным, оценивающим взглядом. Как новое приобретение! — Тебе идет, малыш, — кивает на блядский ошейник, застегнутый несколько минут назад на моей шее. Комплект к не менее блядским кожаным наручникам, стягивающим мои руки за спиной, и кляпу. Что-то мне все это напоминает, и этот сукин сын отлично знает о моей слабости. — Согласись, что быть постельной девочкой Лидера куда интереснее послушной маменькиной дочки. Хотя я буду скучать по твоим попыткам меня уколоть, но поверь, я найду массу применений твоему, — сжимает мои щеки рукой, от которой несет порохом, приближает лицо, — горячему ротику и острому язычку. Дергаюсь вперед, но даже разбить ему нос не выходит. Отшатывается и глумливо ухмыляется, а затем быстро надевает защитную маску. С исправным фильтром… Я даже ее подменить не успела, когда началась заварушка со сменой власти среди этого отребья. Зато попытку заметили, оценили и нацепили на меня все это дерьмо. От самобичевания отвлекает укол в предплечье. Это еще что? Кто стоит за мной? Разве я не должна была надышаться этой дряни в первых рядах и воспылать страстью к Лидеру? Он же что-то вещал про индивидуальную запись для меня, сломленную волю, одержимость, преданность и стопроцентную верность, пока мы шли на встречу с Эвелин. Ничего не понимаю. — И, Джеймс, — приглушенный маской голос Эрика, — я тут подумал: ты нам не подходишь. Выстрел! Оборачиваюсь. Джеймс? Мой Джеймс? Мужчина в странной форме изгоев и защитной маске, стоявший вплотную ко мне, замертво падает на пол. Чувствую, как в горле встает ком: то ли слезы, то ли тошнота. А может, все сразу. Как же так? Во что ты вляпался, Джеймс? Почему опять не предупредил? Приходит какое-то странное ощущение пустоты. Ни боли, ни сожалений. Реальность начинает восприниматься отдаленно, как будто все происходит не со мной, а я лишь сторонний зритель. Сижу в своей диспетчерской, смотрю в монитор и наблюдаю: тело Джеймса, если это действительно он, оттаскивают к остальным, Эвелин с разбитой скулой связывают, приглушенный звук пощечины, отрывистые команды… Мысли еле-еле ворочаются в черепной коробке, и с каждым ударом сердца думать получается все хуже. Да и пульс замедляется. Но я по-прежнему стою, меня не шатает и сознание не отключается полностью. Что он мне вколол? Это же… это же был Джеймс, да? Мой Джеймс, который учил меня обращать внимание на мелочи, анализировать, делать правильные выводы. Который… любил меня. Рефлексировать тоже не получается, но, кажется, я все-таки плачу. Иначе зачем Эрику смахивать влагу с моих щек? Он уже обращается со мной, как со своей вещью, с игрушкой, которой всегда считал. Картинки происходящего сменяют одна другую. Распыление запустили. Запись поставили. Мне надели наушники. Только звуки не доходят до моей «диспетчерской», лишь черно-белые картинки какой-то чужой реальности. Аппаратуру грузят в машины, уже безвольную Эвелин с отсутствующим взглядом заталкивают в кузов одного из грузовиков. Где-то на половине пути в Бесстрашие заряд во мне, похоже, заканчивается, и я просто отрубаюсь на пассажирском сиденье рядом с Эриком.***
Подмечать детали, быстро анализировать и принимать решения — это определенно то, что я неплохо умею. До недавнего времени думала, что отлично, но от этой иллюзии жизнь меня уже избавила. Поэтому дожидаюсь, когда Эрик будет сосредоточен на моей правой руке, левой быстро выхватываю его же пистолет из открытой кобуры, молясь всем богам древности, чтобы треклятый нерв не подвел меня хотя бы в этот раз. Выстрел! Еще один! И очень удивленный взгляд, направленный на свой пистолет в моей левой руке, у падающего замертво Эрика. Пальцы все-таки сводит судорогой. — Доигрался, малыш? — Хочется, чтобы было уверенно и дерзко, а звучит жалко и сипло. С невероятным облегчением от напряжения, сковывающим, казалось, каждую клеточку тела последние несколько суток, откидываюсь на подушку и пытаюсь вытащить оружие из травмированной руки, сотрясаясь от беззвучного истеричного смеха. Свобода! Такого дикого, пьянящего чувства я не испытывала со дня перехода в Бесстрашие, и аналогия заставляет собраться: не время, не место, да и я понятия не имею, как может подействовать — или уже действует — коктейль из алкоголя, сыворотки и того, что мне успели вколоть внутривенно, но нужно что-то делать, если еще не поздно. Например, можно встать, дойти до ванной и глотнуть уже наконец воды. Очень много воды, а то мысль слизнуть остатки какой-то дряни с тумбочки начинает казаться все более привлекательной. Из комнаты Лидера я выхожу почти уверенной походкой, почти экипированной, с почти полным магазином. То есть пошатываясь, останавливаясь от прошивающих теперь уже затылок приступов боли и отгоняя мушек перед глазами. Но голова вроде пока работает, и мозг посылает импульсы в нужные мышцы. Не сложно догадаться, почему все перетащили в Бесстрашие и куда отнесли аппаратуру. Лучше было бы только в Эрудицию, но тут мне несказанно везет. А потому иду привычным маршрутом прямиком на свое рабочее место. Пошатываясь, да. Но мысли пока не путаются, похоронить себя рядом с «любимым» вождем не тянет, так что я в порядке. Насколько может быть в порядке калека, накачанная под завязку какой-то дрянью. В коридорах удивительно тихо и пусто, а в диспетчерской меня ожидает приятный сюрприз: несколько трупов предателей, заливающих кровью уже мою аппаратуру, мои подчиненные в каких-то допотопных полумасках и… Тобиас. Что-то даже екает в районе левой груди, но скорее всего я просто перетянула ремни на кобуре, а не радуюсь тому, что этот слизняк не деградировал окончательно до овоща. Точно не поэтому! Лживая сука, по какому-то безумному стечению обстоятельств приходящаяся нам матерью, тоже тут. Без маски и каких-либо признаков интеллекта в ненормально расширенных зрачках. Уже не оправдывается, не умоляет и ничего не доказывает. И вряд ли когда-нибудь сможет. Следующий свой поступок могу объяснить состоянием аффекта, но хочется думать, что это акт милосердия, потому что картина отреченного до мозга костей Тобиаса, подтирающего задницу матери до конца дней, слишком ясно встает перед глазами. Выстрел разрывает напряженную тишину, в которой Тобиас безотрывно смотрит на Эвелин, и его взгляд постепенно стекленеет. Бесстрашные моментально вскидывают стволы. — Ты бы все равно не смог — кишка тонка, — разворачиваясь и оставляя пистолет на ближайшем столе. Не уверена, что выходка сойдет мне с рук, но никто ничего не предпринимает. — В лазарете кто-нибудь есть? — Трис и Хельга должны… — отвечает кто-то из сидящих перед экранами. Делаю всего один шаг, но стремительно темнеющая картинка перед глазами однозначно говорит о том, что критический уровень всего для меня превышен, и система «Аника» уходит в перезагрузку. Приходить в себя на койке лазарета, похоже, становится нормой. Надо бы ее подписать и передвинуть поближе к окну, а вон ту слепящую лампу убрать подальше. И вырубить к чертовой матери этот мерзко пищащий прибор. Поворачиваю голову в поисках источника, и как-то совсем неожиданно обнаруживаю бледного Тобиаса, спящего на соседней койке. Не успеваю ничего толком придумать, когда взгляд натыкается на какой-то безумный гибрид насоса, центрифуги и осьминога с кучей трубок. А ведь у нас одна группа крови… Только у меня нет ранений, у него серьезных тоже не видно. Зато есть дикая слабость и, кажется, мои воспоминания. Все мои воспоминания. — Привет. Хельга, оказывается, сидит в изножии моей кровати и слишком вдумчиво для своего всегда несерьезного лица меня разглядывает. — У меня вырос рог или что ты там ищешь? — Слова проталкиваются с трудом, но сейчас это именно то, что надо, потому что из подруги словно только что извлекли раскаленный стальной стержень, мешающий ей быть собой, да и вообще шевелиться. Она протягивает стакан с водой, и я осушаю его в несколько быстрых глотков. — Ты меня помнишь, — не спрашивает, а словно ставит диагноз. Улыбаюсь. — И давно ты заделалась медсестричкой? — А больше некому, Ани, — пожимает плечами и встает с кровати, явно намереваясь свалить. Я подбираюсь. — Что у нас происходит? — Ну, говорят, что могло быть и хуже. — Не отмалчивается, а просто чертовски устала. — Потери? — Почти треть Бесстрашных в изоляторе — их будут судить. Десятая часть населения… «Погибла» повисает в воздухе. Потому что я понимаю, что формально они еще живы, но уже не живут и никогда не смогут. Киваю и наконец задаю самый сложный для меня вопрос: — Что со мной? Хель шально улыбается. — Ты Эрика застрелила. — Киваю, потому что как раз это я помню отлично, и тут же мотаю головой, указывая на соседнюю койку. — Ты вырубилась, и мы думали, что стала, как остальные. — Голос все-таки дрожит. — Но реакции были нетипичные. И Тобиас откуда-то притащил несколько умников. Они практически полностью откачали из тебя кровь и пропустили через эту штуку, — кивок в сторону аппарата с трубками, — и еще сделали переливание, из-за больших потерь. Четыре настоял на донорстве, ты… Мы боялись тебя потерять, Ани. До конца не понимали, как твой мозг отреагирует и поможет ли чистка. Но ты здесь… Не могу вспомнить, чтобы видела ее такой потерянной и счастливой одновременно. — Тебе надо отдохнуть. — Отдыхай. Говорим одновременно и так же улыбаемся. Хель уходит из палаты, а мое внимание привлекает шорох сбоку. Тобиас шевелится, поворачивается на бок и открывает глаза. Пытается улыбнуться обескровленными губами. — Я рада, что ты не сбежал. — Видимо, весь яд с меня сцедили вместе с кровью, потому что слова звучат как-то мягко, иронично. Да и говорю скорее по привычке, чем от души, а он продолжает попытки улыбнуться. — Спасибо, Четыре, — очень тихо, перед тем как снова сомкнуть веки и уплыть в целительный сон, растянув губы в дебильной улыбке, но я точно знаю, что он слышит.