Слепые души

Сегодня я получила свою первую зарплату на новой работе, но после всех ежемесячных платежей – таких, как коммунальные услуги, интернет и телефон, от неё останется только половина. На это я и буду жить: деньги, которые мне сунула под подушку Диана Несторовна, уже, разумеется, закончились. Расставшись с частью своих кровных на вышеупомянутые статьи расходов, я иду в магазин и покупаю продукты, готовлю незамысловатый ужин – сардельку с гречкой. За едой думаю, не пора ли мне навестить родителей Ники: я давно у них не была. Поужинав, набираю номер. – Здравствуйте, Надежда Анатольевна. Это Настя. – Здравствуй, здравствуй... Что-то давно тебя не слышно. Как у тебя дела? – У меня? Да у меня-то ничего... Неплохо. Звоню я, собственно, чтобы узнать, как дела у вас. – Дела как сажа бела, Настя... Бабушка умерла – за первым инфарктом ударил второй. У Виктора тоже неладно, из больниц не вылезает, на работу не устроился. – Сочувствую вам, – вздыхаю я. И задаю волнующий вопрос: – А от Ники весточки нет? – Не пишет, – отвечает Надежда Анатольевна. – Уж не знаю, может, случилось что... – Знаете, что? Давайте, я к вам зайду. Вы не против? Я бегу из своей жуткой, тоскливой и пустой квартиры, чтобы провести вечер с Надеждой Анатольевной. Она ещё больше постарела, к морщинкам прибавилась седина, но держится стоически. Мне до слёз хочется назвать эту маленькую, тихую женщину мамой, но я не решаюсь. Ухожу я только в одиннадцатом часу, взяв адрес колонии, где отбывает срок Ника. Дома я до половины первого пишу письмо, а потом ложусь спать. Пульсирующая тишина безлунной ночи наполняет мои уши, и в ней громко стучит моё сердце. Я долго не могу заснуть, мысли тошнотворным калейдоскопом вертятся в голове, не дают сомкнуть глаз, темнота наползает со всех сторон, опутывая меня чёрными щупальцами, как огромный осьминог. Сжавшись под одеялом в комочек, я слушаю пульс тишины, и моя комната кажется мне склепом: потолок, как могильная плита, давит сверху, из углов веет холодом, а снаружи надо мной склоняется огромная скорбящая ночь. Мои усталые веки всё-таки смыкаются, и я проваливаюсь в чёрную невесомость. Просыпаюсь я оттого, что слышу тихий, печальный и жалобный голос: – Настя... Мне очень плохо. Купи мне пива... Я выныриваю из сна с подвешенным на ниточке трепыхающимся сердцем и вглядываюсь в звенящий сумрак, но никого не вижу. За окном светает, слышатся предрассветные птичьи рулады. Всё ещё ощущая кожей морозец, я ёжусь под одеялом и долго боюсь шевельнуться, но уже не слышу никаких голосов. Мне страшно, и я включаю свет. Был ли это голос отца или только какой-то похожий на него голос? Я уже не могу точно сказать, но он вызвал в моём сердце скорбное и тоскливое замирание. Бросив взгляд на стол, я обнаруживаю, что моё письмо к Нике исчезло, а вместо него лежит грязный, сморщенный клочок бумаги с несколькими строками, написанными до боли знакомым почерком... «Доченька, мне очень плохо. Он забрал меня и мучает. Я здесь света белого не вижу. Молитвы сюда не доходят, здесь очень страшное место. Здесь ещё много людей, которых он забрал. Мама тоже здесь, он и её забрал – уже давно. Мы с ней тебя просим, помоги! Сделай что-нибудь, мы знаем, ты можешь. Только на тебя и надеемся. Другие тоже на тебя уповают. Помоги, вызволи нас, здесь страшно!» Подписи нет – для неё на клочке просто не осталось места, да и последняя строчка еле влезла, но почерк несомненно принадлежит отцу. Чернила какие-то странные, бурые, и я с ужасом понимаю, что это не чернила, а самая настоящая кровь. Приглядевшись к бумаге, я понимаю, что это и не бумага вовсе, а клок высушенной человеческой кожи... Как сюда попало это ужасное послание? Как отцу (если писал и вправду он) удалось его переслать из того страшного места, куда не доходят даже молитвы? Чья это кровь и чья кожа? Все эти вопросы сводят меня с ума до самого утра, но самое страшное – неужели маму действительно забрал Якушев? Если так, то я должна что-то предпринять. А другие, которые тоже уповают на меня? Сколько там ещё народу и как мне всем им помочь? Я не могу обмануть их надежд! На работу я прихожу с красными глазами. Галя замечает, что я сегодня как будто не с той ноги встала; я и вправду не могу думать ни о чём, кроме этого письма с того света. А потом мне вдруг приходит в голову: а подлинное ли оно? Может, это проделки Якушева? Когда я прихожу домой, записки уже нигде нет, а письмо Нике лежит там, где я его оставила. Следующей ночью кошмар повторяется. Под утро я слышу голос, похожий на голос отца, который жалобно просит пива, а ещё меня кто-то гладит холодной рукой по волосам. Никаких записок на этот раз не появляется, но мне и без этого страшно. Как, как я могу помочь им? – терзаюсь я, сидя в постели и грызя ногти. На следующий вечер после работы меня ждёт Костя. – Настя, вам срочно надо куда-нибудь сходить, развеяться. Я за вас беспокоюсь. Мне страшно возвращаться домой, и я еду с ним. Мы сидим в уютном кафе, едим блинчики с джемом и пиццу, я выпиваю стакан пива и даже смеюсь: Костя рассказывает анекдоты и забавные истории из жизни своих знакомых. Я поражаюсь, откуда он знает столько смешных случаев: такое впечатление, что все его друзья и знакомые по нескольку раз в день попадают в переплёт. После кафе мы едем к нему домой; должна сказать, что эту глупость я делаю не ради того, чтобы посмотреть его отлично отремонтированную двухкомнатную квартиру, а по той же самой причине, по которой я вообще с ним пошла в этот вечер: мне страшно оставаться одной дома ночью. Дома у Кости есть вино и фрукты, а также сладкое и чай: похоже, сегодняшний вечер – не экспромт, а подготовленная акция. Сначала он с невинным видом предлагает мне чаю с пирожными, а я про себя думаю: наверняка у него запланировано сегодня укладывание меня в постель. От чая и пирожных, кстати, весьма вкусных, я не отказываюсь и охотно выпиваю бокал вина, а Костя включает музыку и зажигает свечи. Да, всё это очень похоже на романтическое свидание, логическим завершением которого, несомненно, должен быть секс, но сегодня я к этому никак не расположена, да и... мало ли у меня причин! До поцелуя дело всё-таки доходит. Мы танцуем при зажжённых свечах, и губы Кости тепло накрывают мои. Несколько секунд я нахожусь в их ласковом щекочущем плену, а потом мягко, но решительно отстраняюсь. – Костя... Ты прости меня, но я, наверно, разочарую тебя сегодня. Ты убил на меня целый вечер впустую. Он тихонько стонет, уткнувшись мне в плечо. – Ммм... Почему? Я говорю: – Ты очень хороший и нравишься мне, поэтому я не стану тебе врать, а скажу правду. Она состоит в том, что я люблю другого человека. Ты славный и милый, ты симпатичен мне, но у меня нет к тебе таких чувств, при которых... Словом, без любви я не отдаюсь. Вот так. Прости. Костя стойко принимает мой отказ. Мило улыбнувшись, он вздыхает: – Я понимаю. Всё нормально. – Давай ещё потанцуем, – предлагаю я. – Музыка классная. Мы просто танцуем, и я рада, что Костя понимает, хотя для него, наверно, с моим отказом исчез и весь смысл сегодняшнего вечера. Однако он не проявляет признаков досады на меня за то, что я его продинамила, он по-прежнему мил и обаятелен, и мне становится грустно. С печалью в сердце я понимаю, что неизбежно упущу его, но ничего поделать с этим нельзя. С другой стороны, я осознаю, что хорошие парни – действительно хорошие – на дороге не валяются, но как быть, если все мои помыслы устремлены к одной лишь Альбине, если я тоскую по ней, страдаю без неё, боюсь за неё и люблю со всей силой, на которую только способна человеческая душа? Дурацкая, неуместная ирония судьбы! Если бы мне встретиться с Костей хотя бы за день до того, как я познакомилась с Альбиной, неизвестно, как бы всё сложилось, но все эти «бы» ни к чему – от них лишь больнее. Всё сложилось так, как должно было. Мы выпиваем ещё по бокалу вина. – Костя, с моей стороны будет не очень возмутительно, если я попрошу разрешения остаться на ночь у тебя? – спрашиваю я. – Или это будет уж слишком? – Конечно, оставайся, – просто говорит он. – Не беспокойся, приставать я не буду. Я ни капли не сомневаюсь в том, что Костя умеет вести себя как джентльмен, и мне даже становится чуточку жаль, что я в него не влюблена. – Понимаешь, одной дома мне страшно, – объясняю я. – После смерти папы мне очень тяжело возвращаться в пустую квартиру. Костя мягко – сдержанно, как друг – кладёт руки мне на плечи. – Оставайся. Чувствуй себя как дома. Он уступает мне свою кровать, а себе стелет на диване в гостиной. Мне остаётся только поблагодарить его и воспользоваться его гостеприимством. Но роскошная двуспальная кровать с ортопедическим матрасом и мягким изголовьем, прямо-таки созданная для любовных утех, не приносит мне желанного отдыха: вследствие ли возбуждающего действия пива или же по каким-то другим непонятным причинам я ворочаюсь с боку на бок и не смыкаю глаз почти до утра. Но стоит моим векам сомкнуться, как я, находясь на границе сна и яви, слышу голос Альбины, который громко окликает меня: – Настя! Страшно содрогнувшись всем телом и душой, я моментально просыпаюсь. Меня охватывает такая невыносимая тревога, что я не могу лежать больше ни минуты, вскакиваю и начинаю натягивать одежду. Набираю номер Альбины, но она не отвечает. Костя ещё спит, и я трясу его: – Костя! Костя, проснись! Он с трудом продирает глаза, потягивается и сквозь сонный прищур смотрит на часы: – Насть, что случилось? Пять утра только... Ещё же рано. – Костя, я не знаю, как тебе объяснить, – отвечаю я со стоном. – Понимаешь, мне нужно срочно... Сейчас ехать! Костя, заспанно хмурясь, садится и разминает шею. – Куда тебе так срочно в пять утра? – ворчит он спросонок. – Пожар, что ли? – Да, Костя, пожар! – кричу я. – Случилось что-то страшное, я чувствую! Пожалуйста, отвези меня! Я объясню, куда ехать. Только скорее, прошу тебя! Он смотрит на меня встревоженно. – Господи, да что стряслось? На тебе просто лица нет! – Костя, быстрее! – умоляю я и тяну его за руку. – Ладно, успокойся, – соглашается он. – Сейчас поедем, куда скажешь, только дай мне хотя бы одеться. Одевается он быстро и чётко: сразу видно, что в армии он отслужил честно. Минута – и он полностью одет, а причёсываться ему не нужно: у него такая короткая стрижка, что в расчёске просто нет надобности. Схватив пиджак и ключи, он заглядывает в зеркало, дотрагивается до подбородка и говорит: – Ладно, бриться не буду. Я готов. Куда ехать? Я объясняю, как ехать к Альбине, и мы мчимся в дымчато-голубых утренних сумерках. Улицы пустынны, и стрелка спидометра дрожит между цифрами 110 и 120. Мы уже выезжаем на автодорогу, ведущую к посёлку, где живёт Альбина, когда в моей сумочке слышится звонок телефона. На экране высвечивается «Диана Несторовна». – Настя! – оглушительно кричит телефон её голосом. – Настя, ты где? Что с тобой? Я тоже кричу: – Диана Несторовна, мы с Костей едем к Але! Я чувствую, с ней что-то случилось! Похоже, мой ответ её немало удивляет. – С Костей? К Але? Ничего не понимаю! – кричит она. – Ты же должна быть сейчас дома! Теперь удивляюсь я. – Почему я должна быть дома? Нет, я не дома – я же говорю, мы едем к Але! – Постой, разве ты не звонила ей? – Нет... – Что за ерунда! А мне она двадцать минут назад сказала, что ты позвонила ей и что у тебя был такой голос, будто ты умираешь! Ты сказала ей, что тебе очень плохо, и просила немедленно приехать... И она помчалась к тебе. Что происходит, Настя? Я ничего не могу понять! – Я сама ничего не понимаю! Я не звонила Але и не просила её приехать! Точнее, я ей звонила, но она не ответила. У меня предчувствие, Диана Несторовна... Ужасное, ужасное предчувствие! – Хорошо, потом разберёмся, кто кому звонил... Где вы сейчас? – Мы на автодороге, скоро будем у Али! – Ладно, будьте там и никуда не уезжайте! Дождитесь... Голос Дианы Несторовны внезапно обрывается: что-то со связью. Я не перезваниваю, бросаю телефон в сумочку и поднимаю глаза на дорогу... – Ничего себе, кто-то слетел с дороги под откос! – восклицает Костя, сбрасывая скорость. Из овражка поднимается столб чёрного дыма. Костя даёт задний ход, а я неотрывно смотрю на дым, как парализованная: страшное свершилось. Наша машина встаёт вровень с местом аварии, и Костя глушит двигатель. Вдали над лесом розовеет заря, небо чистое, как крыло ангела, безмятежно спокойные сосны щекочут его своими верхушками, а в свежем утреннем воздухе пахнет гарью и бедой. – Ё-моё! – бормочет Костя потрясённо. – Там точно никого не осталось в живых... Столб дыма поднимается от горящей машины, валяющейся в овражке вверх колёсами. Хоть она и объята пламенем, но я вижу, что это джип, и что когда-то он был серебристым. Лучше бы мои глаза никогда не видели белого света! Это машина Альбины. – Смотри! – вдруг кричит Костя. – Там человек! В нескольких метрах от горящего джипа на склоне овражка лежит кто-то в белом. Мои колени подкашиваются, когда я вижу этот костюм – мой любимый костюм из гардероба Альбины, в котором она пришла на нашу вторую встречу, после ромашки, персиков и конфет. – Куда! – кричит за моей спиной Костя. – Стой, Настя! Сейчас бензобак рванёт! Мне плевать на это, я бегом спускаюсь по склону, спотыкаясь и оступаясь, к распростёртому телу в белом костюме, испачканном кровью и грязью. – Настя! – надрывается крик Кости там, наверху. У меня подворачивается нога, и я падаю прямо на тело, и подо мной слышится стон. Она жива, трепыхается сердце, Аля жива! Я переворачиваю её, а у неё вместо лица – кровавое месиво. Лица практически нет, но это её волосы и её руки, её говорящие часы для незрячих на запястье. Я нечаянно нажимаю кнопку, и приятный женский голос чётко говорит: – Пять часов тридцать три минуты. Я кричу, зову её, а она в ответ только стонет. Подняв голову вверх, я ору Косте: – Вызывай спасателей! А он, размахивая руками, кричит, как полоумный: – Бензобак! Бензобак! В этот момент с окровавленных губ Альбины слетает: – Утёнок... Милая... – Аля, я с тобой! – кричу я, вне себя от счастья, что она очнулась. – Я здесь, я тебя не брошу! – Уходи, – хрипит она. – Бак... взорвётся... – Аля, я тебя вытащу! – кричу я, как сумасшедшая. С удесятеренными силами я принимаюсь тащить её наверх, проклиная трусость Кости, и, видимо, делаю Альбине больно, потому что она стонет громче. Я опускаюсь на глинистый склон, задыхаясь от усилий. – Настя... оставь меня, – шепчет Альбина. – Не надо... Ты не успеешь... Уходи отсюда... Я глажу её растрёпанные, местами слипшиеся от крови волосы. – Я с тобой, Аля... Я тебя не брошу, – бормочу я сквозь слёзы. – Я люблю тебя... Из последних сил приподняв голову, она низким и хриплым, страшным голосом приказывает: – Уходи! Я сажусь рядом с ней. Небо над нами чистое и спокойное, мне не страшно подниматься туда. Нет, совсем не страшно, если мы с Альбиной будем вместе. Тёплая пелена слёз застилает мне взгляд. – Лучше я умру вместе с тобой, – сообщаю я ей своё решение. – Всё равно мне без тебя не жить. – Дура! – неузнаваемым, грубым голосом хрипит она. Сцепив зубы, она делает страшное усилие и валит меня на склон, а сама рывком взбирается на меня сверху, закрыв меня собой; в этот момент разверзается ад, и из него, в чёрном плаще, с торжествующей улыбкой на губах и красным огнём в глазах выходит Якушев. – Я обещал войну – вот тебе война, – громыхает его голос. – А сейчас я возьму мой трофей! «Я не отдам тебе её!» – хочу я крикнуть, но голос меня не слушается, а Якушев склоняется и берёт Альбину на руки. Я могу только бессильно уцепиться за край его плаща, а он, обернувшись и взглянув на меня сверху вниз угольно-чёрными провалами глазниц, усмехается: – И это всё, на что ты способна? Ткань его плаща выскальзывает из моих пальцев, на ощупь она как холодная слизь. Якушев уносит Альбину в разверзшиеся огненные врата, и они смыкаются за ним, а в моих ушах стоит гул и рёв пламени.