Pater Noster

Предисловие автора: Что ж, ещё год назад я даже не слышала о Хеталии и Странах Оси. Но, знаете, решила примкнуть к сегодняшнему наплыву. Потому что сегодня, разумеется, четвертое июля/День независимости в Соединенных Штатах Америки. Единственный чертов американский праздник, который я пропустила, хотя и провела в США целый академический год. И, согласно канону/фанону/чему-там Хеталии, это официальный/неофициальный/как-его-там День рождения персонификации США, Альфреда Ф. Джонса. Хочу сказать: я отлично знаю, что раздел Хеталии сегодня наверняка просто заплыл фанфиками, опубликованными по случаю четвертого июля, на четвертое июля; об Америке/его деньрожденьческой вечеринке/о том, как сильно Англия ныл обо всем этом, опрокидывая рюмку за рюмкой, и как потом они пошли наверх и занялись просто взрывным сексом, который им чуть не обломился, потому что на полпути они успели поругаться на лестнице. (К вашему сведению, я англичанка. И как англичанка, я могу поручиться за то, что, вопреки распространенному мнению, мы уже давно не переживаем по поводу всей этой независимости. Почти. По крайней мере, достаточно, чтобы снова продавать вам чай Twinings по заоблачной цене). В любом случае, я просто присоединилась к наплыву — хотя бы потому, что это фанфик по Хеталии, опубликованный на четвертое июля, и он более или менее повествует об Америке. Но есть пара не относящихся к сегодняшнему дню вещей, которые стоит принять во внимание: Во-первых, я всегда публикую что-нибудь на четвертое июля. Я всё ещё не уверена, почему именно, но так получается О.о Во-вторых, это фанфик не о Дне рождении Америки. На самом деле, просто АБСОЛЮТНО НЕУМЕСТНО публиковать такое на День независимости XD Наконец, предупреждение. Я никогда не прописываю предупреждения в фанфиках, и в основном предпочитаю оставить все ужасные сюрпризы (напримермпрглол) сюрпризами, но в этот раз я напишу предупреждение. Я знаю, что кое-что в этом фанфике может расцениваться как кинк, а значит, такое нравится не всем, и не хочется просто швырять этим кому-то в лицо и портить настроение, так чтoooooooooo… ШОТА. ДА. ОНО ТАМ. ВАС ПРЕДУПРЕЖДАЛИ. (Всё добровольно, но только потому, что Америка — больной на голову). А, ещё это two-shot (п/п: на самом деле главы три, вторая позже была разбита на две части), в основном потому, что текст чудовищно длинный.

*** Pater Noster [Patriarch. Patronise. Patricide. Patriotism.] (п/п: патриарх, патронировать, патрицид (отцеубийство), патриотизм) «Чтобы показать свою самостоятельность британским опекунам, Сыны Свободы совершили символическое отцеубийство. "Выпорхнув из родительского гнезда Великобритании совсем ребёнком, у Америки появляются свои заботы; независимость превращает сына в родителя, ребёнка во взрослого"...». — Майкл С. Киммель, Америка: История культуры (Michael S. Kimmel, Manhood in America: A Cultural History) ***

— Эй, — прошептал Америка (но прошептал потому, что у него перехватило дыхание, а не потому, что его волновало их местонахождение), — эй, хочешь... я буду называть тебя папочкой? — Ещё чего, — рассеянно буркнул Англия. Он настойчивее дернул на себя куртку Америки. — Бога ради, сними с себя это старье, мальчишка! Её место в музее! Америка засмеялся и легким движением избавился от кожаной куртки. Он как-то умудрялся одновременно хихикать и стаскивать с себя одежду. — Как грубо, — мягко сказал он. — Ведь это твой дом — целый музей, так? У тебя там антиквариат на антиквариате, и к тебе это тоже относится, ха-ха-ха. — Он говорил сквозь смех: фальшивый, даже язвительный. Но при этом ухмылялся, и его яркие глаза ухмылялись вместе с ним; почти мерцали за стеклом очков, хотя здесь было темно. Америка откинулся на дверцу шкафа, сбросил к ногам старую куртку, покрытую трещинами, и она шлепнулась вниз полукругом. — Испытываешь мое терпение, Альфред. — Пфф, ты всегда так говоришь. — Он закатил глаза, уставился в блеклый потолок узкого шкафа: едва шире гроба, если подумать. Америка качнулся вперед-назад, от двери до Англии, пока тот избавлял его от галстука и рубашки. — А ты никогда не слушаешь. — Англия оставил его рубашку и не глядя принялся расстегивать ремень. — Ой, ты всё равно бы заскучал, не испытывай я твое терпение, — осмелел Америка. — Я уверен. — Как всегда, полон самолюбия, да? — Англия закончил с пуговицами и начал расстегивать ширинку. — Не могу удержаться, — весело заявил Америка. Он услужливо подался вперед и поцеловал Англию; подался навстречу его ладони, когда та скользнула в раскрытую ширинку, и эти пальцы, тонкие и настойчивые (но при том нежные, нежные, как всегда), добрались до выпуклости в его боксерах. — К тому же, — продолжил он, когда перевел дыхание, оторвался от поцелуя и выгнул спину, — ты... ах, я-я имею в виду... не говори так, когда мы... потому что, знаешь, м-мне п-просто... мне просто так и хочется сказать... с-сказать— — Что ты с удовольствием оказался бы полон меня. — Ха, мысли читаешь... — Нет, просто ты слишком предсказуем. — Нет, только не... ах, блять! — Америка вздрогнул под его прикосновением. Не прекращая дразнить его, Англия усмехнулся и ловко повернул запястье. — Следи за языком, — предупредил он. — Да, папочка. Англия схватил его, и от этого Америка взвентился в лучшем смысле слова. — Сказал же не называть меня так. — Это сейчас. А в прошлый раз... в прошлый раз тебе понравилось..! — Америка попытался оттолкнуть Англию, но не смог, и едва не потерял из-за этого равновесие. — Ничуть. — Англия ослабил хватку — наказание Америки — и тот снова откинулся на дверцу. Он шипел и ругался, но так и не сумел выдавить из себя ни одного внятного слова. — Что ты там бормочешь? — спросил Англия чересчур нежным, слащавым тоном, и совсем оставил боксеры Америки в покое. — Я... я... — Америка ахнул и передернул плечами. — Боже, ты жесток... — Но ведь это единственный способ угомонить тебя, так? — Мм... — Америка определенно не схватывал на лету и в каждой фразе Англии открывал всё новые просторы для сарказма. — О, я был плохим мальчиком — меня нужно наказать, да? Преподай мне урок, папочка. — Америка! Ведите себя прилично, молодой человек, или я— — Что ты? Отшлепаешь меня? — Америка ухмыльнулся, наблюдая за выражением его лица. — Ой, не стесняйся, Артур. Со мной твои секреты в безопасности. — О, я не буду тебя шлепать, — вздохнул Англия, — я просто выдеру тебя так, что ты даже подходить ко мне не захочешь ближайшие три месяца. Америка на мгновение затих, а потом издал странный, легкий смешок. — Уел, — ответил он и соскользнул вниз по стенке шкафа. Англия что-то довольно промычал в ответ. Его руки, голос, манеры: сейчас он был так спокоен, добр, почти нежен, но Америка знал. Он помнил. Англия был ниже его (теперь, когда Америка вырос — намного ниже), но стоило ему захотеть, и он тут же разрастался в последнюю дрянь. (Когда-то он был совсем диким. Америка думает, что не успел застать Англию таким — не совсем — но память об этой дикости запечатлелась на лицах Франции и Испании. И они ни капли не завидовали Америке: даже если однажды, много лет назад, Франция намекнул, что именно забота об Америке усмиряла Англию. — Думай о нем, что хочешь, — пробормотал Франция, пока они с Америкой тащили на себе пьяного, отключившегося Англию назад к баракам. — И в зависимости от того, о чем именно ты подумаешь, я могу с тобой согласиться. Но ему нравилось опекать тебя. Ты создал в нем что-то новое. Раньше я его никогда таким не видел. — Не думаю, что ты увидишь его таким снова, — печально ответил Америка. Он разглядывал мириады синяков на бледном лице Англии. Их любезно оставил Германия, когда узнал, что Англия чуть не прикончил Италию на Североафриканском фронте.) — Шевелись, паршивец, времени в обрез, — выпалил Англия. Он уже расстегивал ремень и попутно пытался стянуть с себя синий пиджак. — Вообще-то, думаю, у нас есть примерно десять минут, пока все не вернутся с обеда. — Да… да, хорошо… — Америка так и не договорил то, что хотел сказать. Не то, чтобы он был так предсказуем. Скорее, он замолк потому, что уже успел сногсшибательно пошутить, а Англия ещё позабыл об этом. Но это было уже неважно, не в тот момент, когда с него стаскивали столь нежеланную одежду. Десять минут. Печально. Времени достаточно, но всё же, печально. Англия практически пообещал ему минет, пока они с рекордной скоростью уплетали свой обед в дальнем углу столовой. (Пусть он и не сказал об этом напрямую, но об этом не могли не догадаться Франция и Пруссия — пускай последнего не приглашали с тех пор, как он перестал быть страной. Они пытались подслушать их разговор, не позволяли Америке даже коснуться его, хотя они с Англией старались уйти как можно незаметнее. Потому что, если честно, это было ужасно подозрительно. По крайней мере половина стран хитро смотрели им вслед: Франция, Япония, Венгрия, Польша, Италия, Греция, Пруссия, Испания, Романо, Китай, и, как бы странно и неловко не звучало, Германия). А теперь он ничего не получит. Англия бесился, что времени мало и всё такое. А это означало, что у них есть десять минут только на то, чтобы сделать это и выбраться из долбанного шкафа, пока все не вернулись с обеда, а не десять минут на то, чтобы насладиться процессом. И, конечно же, рот Англии не опускался ниже горла Америки. Язык ласкал впадинку на его ключицах; слизывал пот, скатывавшийся меж гладких, тонких косточек, пока Америка беспомощно терся об голень, зажатую меж его ног. — Не дразни, блять, не дразни, — простонал он, — если времени так м-мало… то займись… займись уже делом! — Ах, ты нравишься мне вот таким, — с усмешкой ответил Англия. Он отстранился, его колено скользнуло выше. Затем улыбнулся — какая-то нежность промелькнула на его лице — и провел рукой по щеке Америки. Большой палец Англии остановился под его правым глазом. — Разведи ноги, а потом решим, что с тобой делать. Его руки заскользили по Америке, под ним, в нем, задевая запястьем член; другая рука, раскрытая и мокрая, легко сорвала оставшиеся пуговицы на рубашке и легла на вздымающуюся грудь. Там, прилипнув к его потной шее, на потускневшей цепи — старой, но крепкой, длиной в половину груди — висел деревянный крест, вырезанный вручную давным-давно. Англия повернул руку, и его пальцы вошли глубже. Америка даже не пытался подавить стоны, и его спина с грохотом врезалась в дверь шкафа. Он ругнулся, когда Англия сжал крест в ладони. — Е-ещё… блять, ещё, глубже..! — Он заерзал и застонал, локоть снова врезался в дверцу. — О, боже… — Почему-то Бога ты зовешь только на моих пальцах. — Англия поцеловал крест, а затем шею Америки, заставил его с громким стуком откинуть голову на дверцу. — Слышал бы ты себя, мальчик мой. Уже совсем размяк. — Ах… сраный лицемер… ох—! — Как грубо слышать это от тебя, — засмеялся Англия, снова вытаскивая пальцы. — Кажется, это мы уже проходили? Шутку про то, что ты полон самолюбия? — Он перекинул цепь, которая была старше Америки, ему за шею. — Ну, не будем терять время. Положи руки мне на пояс — я тебя держать не могу, сам знаешь. — Это всё потому… что ты… ты слишком маленький. — Скорее, это ты слишком тяжелый. Глаза Америки распахнулись за запотевшими очками, и он лениво ухмыльнулся. — Т-ты опять? — выдохнул он. — И опять, — вежливо ответил Англия, хватая бедра Америки и притягивая его к себе, — и снова, пока ты не бросишь жрать бургеры. — Этому не б-бывать, Скрудж. — Эта литературная отсылка совершенно неприменима к ситуации и к моему поведению, но я как-нибудь переживу, — Англия вошел в него быстро и резко, скрепляя их союз одним отработанным движением. — Вот так. Не дергайся, Альфред — расслабься. — Знаю… я знаю, боже..! — Америка раздраженно фыркнул, всем весом откинулся на дверцу и изо всех сил постарался привыкнуть к растяжению. — Я… я в норме. Давай уже. — Маленький наивный дурачок, — нежно ответил Англия и начал трахать его, с каждым толчком сильнее впечатывая Америку в дверцу шкафа. С его небольшим ростом Англии было очень легко двигаться под этим углом; он мог проникать глубоко внутрь и с каждым толчком задевать простату Америки. Если хотел этого. Скрывались они никудышно. Америка никогда не пытался вести себя тихо, где бы они ни находились. Он будто нарочно вопил и кричал во весь голос; будто это была такая игра — посмотреть, кто первым придет постучаться в дверь и скажет им заткнуться. В конце концов, он так любил находиться в центре внимания, что если не кричал о том, как спасет мир при помощи реактивных ранцев, то кричал о том, как чертовски хорошо проводит время с Англией в шкафу неподалеку от зала собраний. По совершенно случайному совпадению Америке всё ещё удавалось впечатываться в незапертую дверь куда сильнее, чем мог бы позволить ему Англия. Он опускал свои бедра вместе с бедрами Англии, полностью подчинялся его темпу, и всё же, не до конца; что-то в этом было ещё, что-то ещё— — Блять… Артур..! — Его горло содрогнулось. Он сглотнул, и его очки сползли с переносицы. Англия крепче сжал крест на груди Америки, почувствовал гладкое, липкое дерево в своей ладони. — Ах, боже… как хорошо, замечательно… ах… — Замечательно? — прошептал Англия ему на ухо, форму которого отразила его улыбка. Америка кивнул. Он смеялся, смеялся и не мог отдышаться. Он обнял Англию за пояс, зарылся пальцами в его рубашку и смеялся так сильно и так бездыханно, что заплакал. — Вот он, мой мальчик, — мягко протянул Англия. Он поцеловал Америку в щеку и слизнул с неё немного соли. Рука Англии скользнула на пояс Америки, подтолкнула его вниз, заставляя прогнуться и опустить бедра. Это застало Америку врасплох, и он вскрикнул — а потом замолк, так и не выдавив из себя ни одного внятного слова. И черт его подери, если он не сделал это нарочно. Затем он засмеялся, притянул Англию ближе к себе, зашарил руками по его телу, залез под рубашку, коснулся спины и лопаток; а ритм всё ускорялся, быстрее, ближе и громче. — Ах— о боже, Англия… Артур, Артур—! Блять, блять, да, здесь, здесь..! Да, сильнее, дадада—! А потом, тихо и бездыханно, прямо в губы Англии: — Папочка, так… так хорошо? — произнес он почти смущенно. — Не… не смей… меня так называть..! — А? Это же просто… просто ласковое прозвище, детка— — Д-даже если и так, ты для этого уже слишком— слишком взрослый… И з-знаешь ли, назвать меня сначала «папочкой», а потом… потом сразу же «деткой»— Америка снова засмеялся. Он чувствовал, как Англия все ещё сжимает в кулаке деревянный крест у него на шее, и поймал его губы в глубоком, замечательном поцелуе— Раздался стук в дверь, и они замерли. — Вы двое! — взревел Германия, и по его тону стало ясно, что терпение у него кончилось. — Мы думали, что лучше начать собрание заново в ваше отсутствие, но мы слышим вас из конференц-зала! — Да что там, Германия был абсолютно взбешен. — Если вы не в состоянии серьёзно обсуждать проблемы мирового масштаба, хотя бы имейте совесть и занимайтесь своими делами в другом месте! — Или хоть прикупи своему мальчишке кляп, если уж собрался вытрахать ему все мозги в шкафу, Vereinigtes Königreich! — поддакнул Пруссия. — Mein gott, кому-то давно пора заткнуть эту блондинку — кому же, как не его sugar daddy? За дверью стали бормотать по-немецки, и Англия почувствовал, как Америка уткнулся в него, пытаясь заглушить хохот. — Ну я ж не виноват, что вы все блондинки! — пропел Пруссия, довольный своим вкладом в общее дело. Его голос стихал, и, судя по всему, он уже уходил. Германия остался. Кажется, он понял, что не получит от них вразумительного ответа и снова угрожающе постучался в дверь. — Если услышу от вас ещё хоть один звук, я выломаю дверь и вышвырну вас оттуда, — прорычал он и удалился с громким топотом, бормоча что-то про «чертовы Особые отношения, как будто это дает вам право... ». — А ты вроде бы и не шумел, — подколол Америка, давясь хохотом. — Ты сполна шумишь за нас обоих, — ответил Англия. Их ритм замедлился, сменился на более спокойный и размеренный. — Но я рад, что ты решил не испытывать терпение Германии. — Ну, всё-таки голос у него был взбешенный, — Америка поправил съехавшие очки движением запястья. — Ха, спорю, что он просто завидует. Наверняка весь пылает под своим воротничком всякий раз, как взглянет на Италию, ага? А тут ещё и мы со своим саундтреком. — Не надо предположений, Альфред. — Это не предположение, это самая плохо скрываемая тайна на свете. — Только потому, что у Италии голос ещё громче, чем у тебя. — И потому, что Германия отрицает всё так же неубедительно, как и ты. К тому же, все постоянно что-то предполагают о нас. — Ты уже прокричал здесь всё насквозь, так что это не предположение, глупышка. (По правде, Англия часто мечтал, как получит полное право огрызаться на всех, кто решит подколоть его и пошутить про излишнюю любовь Биг Макам или Хэппи Милз. В такие минуты Америка с его гордыми улыбками всегда оказывался рядом и превращал всё в балаган). — Люблю тебя, — прошептал Америка. Он взял Англию за локти, притянул к себе и поцеловал в лоб. — Люблю тебя, папочка. Чертовски. Больше всего на свете. — Мне не нравится, когда ты меня так называешь, — мягко сказал Англия. Он прижал Америку к своему плечу, одной рукой скользнул по его шее, а в другой сжал крест. Англия на ощупь узнавал замысловатые резные узоры, вычерченные его рукой века назад. Пальцы Америки — длиннее, шире, крупнее — нашли слабый, но размеренный пульс Англии. Под его кожей будто поселилась новорожденная бабочка. — Лжец, — сказал он и улыбнулся. *** Было не так уж поздно. Америка всем своим видом показывал, как он устал, поэтому Англия вежливо попрощался с хозяевами вечера, и они покинули раут раньше, чем стоило бы. Но зимние ночи выдались тёмными. Англия так и не смог понять, какую именно местность проезжали, хотя то и дело раздвигал занавески кареты. В кромешной тьме всё пространство одинокой проселочной дороги выглядело одинаково. Серебристый морозец касался каждой ломкой ветки, каждой впадинки и ямки на неровной, землистой дороге; а луна, подобно кружку льда, светила в чистом и холодном небе. Америка спал. Он положил голову на грудь Англии и свернулся калачиком у него под боком. Кружевные оборки жабо Англии служили Америке подушкой, и Англия накинул на ребёнка свой тяжелый плащ, чтобы тот не простудился в кебе. В этих деревянных коробках с колесами недолго продрогнуть до самых костей... Америка проспал весь путь домой, и даже не проснулся, когда кеб стал подпрыгивать и петлять по бугристой дороге. Отчасти мальчишка проснулся только тогда, когда Англия взял на руки и отнес в дом. Америка всё ещё был завернут в его плащ. Когда они вошли в холл, Америка уже беспокойно вертелся в руках Англии — ночной воздух развеял его дремоту. — Альфред, замри и молись, чтобы я не уронил тебя, — пробормотал Англия. Одной рукой он всё ещё держал Америку, а другой снял шляпу и повесил её на законное место. — Растешь не по годам, а по часам. Америка захихикал, обвил руками шею Англии и с нежностью прижался к нему, как бы намекая, чтобы Англия даже не думал уронить его. Но он и правда рос. Он уже доставал Англии до груди — по крайней мере, когда выпрямлялся — и заметно потяжелел. Несмотря на его привычную изворотливость, он всё ещё обожал, когда его поднимали, обнимали и прижимали к себе. Он почти с одержимостью добивался заботы Англии и забирался к нему на руки, на колени или к нему в кровать, когда ощущал недостаток внимания. И всё-таки, Англия думал, что он виноват в этом. В конце концов, он воспитал это в Америке. Если он окружал Америку заботой, то совершенно естественно, что ребёнок привык быть в центре внимания. Англия только надеялся, что эта пагубная привычка исчезнет у мальчика с возрастом — а если и нет, злиться на него нет смысла. Это вина Англии. (Да, за это он мог винить только себя одного). Когда они поднялись по лестнице и миновали его комнату, Америка крепче прижался к Англии. Он пробормотал что-то о чудовищах, но эта отговорка была уже затёрта до дыр. Если кошмары ещё могли быть настоящими, то точно не чудовища. То было всего лишь волшебное слово, раскрывающее двери в спальню Англии. — Но разве ты не устал, Альфред? — допытывался Англия. — Ты так сладко спал по пути домой. Мы даже покинули раут пораньше, чтобы ты мог выспаться. — Устал, но не слишком, — настоял Америка. Он приподнялся на руках Англии, чтобы поцеловать его в щеку. — Правда-правда, не слишком, папочка. (Не слишком устал? Что ж, если ты настаиваешь). Америка уже подавал первые признаки манипулятора: Англия почуял это мгновенно. Наверное, потому, что сам был опытным манипулятором, а значит, наверняка послужил примером для Америки. И он всё ещё не мог решить, должно ли его это умилять или беспокоить. Невинность уже почти покинула эти огромные голубые глаза и мягкую линию его детской улыбки. Для своего возраста он был смышлен; о, и наивен, конечно же, — в этом смысле его можно было сравнить с шестнадцатилетним человеческим мальчишкой — но ещё умён, любопытен и самоуверен. Разумеется, Америка не мог манипулировать им. Ах, но всё-таки, было так приятно позволить ему думать, будто он способен на это. Позволить думать, что это Англия покорялся его воле, а не наоборот, когда исполнял мнимое желание Америки. (Но отчего же это не умаляло чувство, терзавшее Англию? Всё в порядке, если только этого хотел Америка; если Америка не плакал). Англия положил мальчика на кровать с пологом. Его маленькая фигурка всё ещё была наполовину затянута плащом, и ткань распростерлась под Америкой, будто крылья летучей мыши. Америка лежал на спине и ворочался, пытаясь устроиться поудобнее. Гладкие белые простыни сминались под его движениями. Он повернул голову к Англии, положил щёку на матрас и улыбнулся. Его улыбка была прекрасна. Даже если иногда она кривилась — а она кривилась — эта улыбка оставалась неизменной соперницей нежных бездыханных ветерков, маленьких хрупких фиалок и изящных распростёртых прерий; долин и озёр американской земли. Его улыбка и эти его глаза. Большие, голубые и пустые, как само небо. Пустые, но не в действительности — само небо казалось таким только потому, что было бесконечным, и его простора хватило бы и мечтам, и летательным аппаратам. Англия зажег свечу, и теперь её сияние освещало Америку, подчеркивало синеву его глаз. Его лазурный взгляд казался отстраненным, хотя на самом деле это было не так. Мальчик и правда очень внимательно наблюдал за Англией, словно ждал какого-то приглашения. Это сводило Англию с ума. Он не хотел, чтобы Америка менялся, менялся вообще. И всё же он знал, что это неизбежно. Не существовало способа остановить его детство, задержать его юность. Мальчишка рос быстро. Слишком быстро, почти бешеными темпами, быстрее любой другой нации, которую когда-либо видел Англия — в том числе и быстрее него самого. Скоро он перестанет быть ребёнком. Америка обладал невероятной способностью перенимать что-либо у других наций и впитывать это в себя — будь то культура, язык или технологии. Именно поэтому он рос так быстро. Англия понимал это и пытался оградить Америку ото всех, кроме себя, чтобы его не испортили ещё пуще. Франция, Испания, Португалия, Нидерланды... В их влиянии никто не нуждался и его определенно никто не желал. Всё, что было нужно Америке в этом мире — это Англия. (Что же касалось желания—) Англия очень аккуратно расстегнул его жилет. Жабо опустилось на плечи Америки, будто накидка. Англия присел на край кровати; мальчик тут же потянулся к нему, словно магнит, и забрался на его колени прежде, чем Англия смог помешать этому. Америка не боялся его. На самом деле, его глаза не были пусты — скорее, полны слепого доверия и безоговорочного обожания. Что бы ни делал Англия, Америка ни разу не дрогнул. Англия научил его этому с нежностью: успокаивал его, когда Америка дрожал, вселял в него уверенность, когда он колебался. Англия никогда не пытался навредить ему, никогда не запугивал его, как запугивал других, никогда не поднимал на него руку (даже когда он, возможно, заслуживал этого). Конечно, конечно же, эта доброта, эта любовь не могла обернуться насилием. Поцелуи Америки были неумелы, но настойчивы. Его маленькие ладошки схватили плечи Англии для удобства, и Америка повернул к нему голову. Он сидел у Англии на коленях, свесив ноги: они всё ещё не доставали до пола. Юн. Он был так юн. Англия любил его не только за это, но нельзя отрицать, что это юность делала его широкоглазым чудом идеалистических настроений. Чистым листом, идеальным сосудом для того, чего так боялся Англия — потому что нации и империи возвышались и разрушались по дуновению ветра истории. Но в то же время Англия боялся, что однажды для него не останется такого сосуда. — Я люблю тебя, — сказал Англия. Он обнял мальчика и прижал к себе так крепко, как только мог, не сдавливая его. — Америка. Альфред. Ты понимаешь? Америка зарылся лицом в волнистое жабо Англии и кивнул. Иногда ему всё еще нравилось играть в смущенность, хотя он давно уже лишился её. — Молись, чтобы этим твоим играм пришел конец. А иначе я решу, что ты не любишь меня, — Англия немного встряхнул его, когда почувствовал, что он смеется. — Значит, Артур глупый, — раздался уверенный ответ, который заглушила ткань жабо. — Прошу прощения, Альфред? — Англия взял мальчика за плечи и отстранил от своей груди. Даже если Америка чувствовал, что Англию и правда начало несколько раздражать его поведение, то не показывал этого. Он только улыбнулся и снова обнял Англию за шею. — Я тоже люблю тебя, Артур! — счастливо объявил он. — Папочка, я люблю тебя больше всего на свете! Хочу быть с тобой всегда-всегда! Конечно. Конечно же хочешь. Ты — всего лишь ребёнок, а я — всё для тебя. Твой учитель, брат, лучший друг, любовник, отец, весь твой мир. (Англия и не надеялся, что чувства Америки к нему навсегда останутся неизменными. Он знал, что Америка неизбежно вырастет и однажды перестанет в нем нуждаться. Он ненавидел думать об этом, отвергал саму эту мысль, боялся, но знал, что это произойдет. Всего лишь вопрос времени). Америка размеренно покачивался у него на руках и вскоре снова задремал. Англия прижимал его к себе и наслаждался объятием. Но немного погодя он заметил, что в таком положении мялась красивая одежда Америки — а её Англия приготовил для мальчика специально по случаю торжества. Англия встал и сдвинул Америку со своих колен. — Ты мнешь свою одежду, — сказал он, опустился на колени у кровати и принялся развязывать ботинок Америки. — Право же, ты отлично знаешь, что тебе не следует играться в таком виде. Нам нужно подготовить тебя ко сну, да? Америка кивнул. Пожалуй, не потому, что хотел спать, а потому, что ненавидел наряжаться. Ему нравилось играть на свежем воздухе и тащить в дом всевозможную грязь, поэтому он с удовольствием носил старую одежду — либо свою, либо одежду Англии. Он всегда ныл и пыхтел, когда Англия отлавливал его и приводил в порядок, чтобы выйти с ним в свет. Сейчас он особенно ненавидел высокую моду для мальчиков его (физического) возраста — штаны до колена, гольфы на подтяжках, лакированные туфли, вычурные сюртуки с длинными полами, жабо с рюшами, жилеты с зауженной талией и накрахмаленные воротнички. А теперь он был одет во всё это сразу, весь в шелке, бархате и кружевах; различных оттенках тёмного и глубокого красного, в багряном сюртуке. Ему хотелось, чтобы цвет был такой же, как у мундира Англии. (У него были и наряды других цветов, целые цветовые комплекты. Но когда сегодня Англия взял в одну руку синий костюм, а в другую красный, и сказал: «милый, ты должен выбрать», Америка почти без заминки указал на красный. Наверное, то было меньшее из двух зол, раз уж он не мог надеть свою рубаху с засохшей грязью). Америка редко мог усидеть на месте, обычно его энергия била через край, но сейчас он сидел смирно — это позволило Англии быстро и умело раздеть его. Америка стал теребить пуговицы на рубашке Англии, в которую тот переодел его; она оказалась для него слишком огромной. Его маленькие ручки скользнули в её манжеты. Он свесил ноги с кровати и стал болтать ими, его пятки ритмично стучали по дубовой древесине. Англия аккуратно сложил его одежду и вышел из комнаты, чтобы положить её на место. Какое-то время его не было. Америке не нравилось подолгу оставаться одному, особенно ночью, и он уполз к изголовью кровати, вжался в подушки, прижал колени к груди. Англия частенько оставлял его в одиночестве, но Америка всё никак не мог к этому привыкнуть. А Англия ненавидел смотреть, как он замыкался в себе. (— Мальчик мой, ты слишком зависим, — порой упрекал его Англия, но каждый раз прижимал его ближе и крепче к своей груди). Когда Англия вернулся, Америка сначала нетерпеливо подполз к нему, а потом всё-таки спрыгнул с кровати, раскинув руки. — Папочка, папочка! — Он обнял торс Англии. — Что ты так долго? Мне было страшно одному. Может, и так. Но в этих прекрасных голубых глазах снова сверкнула искра хитрости. Англия вздохнул и выпутался из объятий Америки. Что-то блестело в одной его ладоней. — Альфред, у тебя слишком бурное воображение. — Он снова усадил ребёнка на кровать. — Право же, пора прекратить это баловство. — Что это у тебя в руке? — отвлеченно спросил Америка. Он легонько царапнул сжатый кулак Англии. — Что у тебя в руке, Артур? — Подарок для тебя, мой дорогой, и получить его ты сможешь только в том случае, если будешь хорошо себя вести. — О, — Америка скрестил под собой ноги, когда Англия переместил его на кровать, и мило заулыбался, — я хороший! — настоял он. — Разве хорошие мальчики приносят на кухню живых лягушек, Альфред? — Мне хотелось, чтобы ты на неё поглядел! — начал скулить Америка. Ему уже надоело разыгрывать из себя «хорошего мальчика», поэтому он привстал на колени и стал теребить рубашку Англии. — Я хороший, хороший, хороший! — Так и быть, — с улыбкой вздохнул Англия, — полагаю, ты сделал всё возможное, чтобы убедить меня в этом. Америка весь засветился и Англия раскрыл свою руку. Цепь обвивала его пальцы; деревянный крест сорвался с ладони и повис у локтя, будто маятник. Америка смотрел на крест с молчаливым восхищением, приоткрыв рот. — Это тебе, Америка, — мягко сказал Англия. Он распутал старую цепь — старую, но крепкую: она осталась у него примерно со времен правления Генриха Восьмого — и расстегнул на ней застёжку. Он надел цепь на тонкую шею Америки и снова застегнул; она была для Америки длинновата, и крест упал меж его рёбер. — Я вырезал его для тебя. Это заняло у него три ночи. Англия высекал крест из березы, дерева не очень-то податливого, но он нашел брусок такого отличного цвета, что готов пройти через все тяготы работы с этим деревом. Для креста он выбрал форму попроще, нечто полуготическое с расширенными треугольными концами. Детали, пускай и редкие, он выполнил с точностью до мелочей; а ещё красоту древесины подчеркивали элементы средневекового и кельтского стиля. — Носи его бережно, — продолжил Англия, когда маленькие ладошки Америки сомкнулись вокруг креста, а его пальцы пробежались по вмятинам и засечкам, словно пытались запомнить их. Америка взглянул на него, и уже хотел что-то сказать, наверняка «спасибо» или «я люблю тебя», но он только замялся и— — Убережет ли он от призраков? — спросил он. — А от демонов и чудовищ? Англия засмеялся и сгреб мальчика в охапку. — Разумеется, разумеется, — сказал он; слишком беззаботно, слишком легко, потому что именно это хотел услышать Америка. (Америка под ним и вокруг него; он крепко закусил нижнюю губу, завертелся, заерзал. Одной рукой он всё ещё сжимает крест, а другой обнимает Англию за шею. Его хитрые глаза крепко зажмурены, и слезы текут по раскрасневшимся щекам. — Больно, Альфред? — Англия поцеловал его в лоб. — Мне перестать? Америка помотал головой. Он плакал, его грудь вздымалась, но он был настойчив. — Н-нет... нет! Англия улыбнулся ему в шею. — Тогда скажи, что любишь меня. Америка открыл глаза. — Папочка, — промолвил он, и его голос был едва слышен сквозь учащенное дыхание, — папочка... я люблю тебя). И позже, — куда позже, спустя дни, недели и месяцы, — однажды ночью Америка придет в его спальню с широко раскрытыми глазами, будет весь дрожать, но заберется в постель с мастерски отработанной легкостью. — Снова дурной сон? — нежно спросит его Англия, чувствуя, как мальчик ерзает под одеялом и устраивается меж его ног. — А, Альфред? — Он приподнимет одеяло, чтобы взглянуть на него. Америка посмотрит на него в ответ из своего укрытия, и его голова будет довольно покоиться на животе Англии. — Чудовище, да? — Не чудовище, — сонливо разъяснит ему Америка, закрывая глаза и устраиваясь поудобнее. — Ты. *** Пожалуй, Англии не стоило доверять чему-либо — да вообще ничему — из того, что рассказывал ему Франция. Просто за тем, чтобы спать спокойнее. Но как бы он не ненавидел этого ублюдка-улиткососа, надо было признать, что Франция, как правило, не врал. Ему куда больше нравилось смотреть, как люди корчатся от правды. Америка радостно лепетал о чем-то своем, пока помогал Англии заносить внутрь груду коробок. Англия пробыл в Европе три месяца, и Америка рад был его видеть; конечно, он и не подумал прилично одеться по такому случаю. Его рубашка засалилась, одна из шлевок на ремне изрядно потрепалась, но он не мог перестать ухмыляться. Он снова подрос. Всего на дюйм или около того, но он уже возвышался над Англией со всей неловкостью угловатого подростка, со своими большими руками и ногами; рубашка тянулась вслед за ним всякий раз, когда он потягивался. Было странно видеть его таким высоким — Англия постоянно забывал, что теперь он ниже Америки — и на секунду он прищурился, чтобы рассмотреть его. — Тебе нужна новая одежда, мальчишка, — заявил он, прерывая болтовню Америки. Америка в замешательстве моргнул, а потом оглядел себя. — Чт..? Ах, и эта хороша, честно, — с улыбкой сказал он. — Она меня вполне устраивает— — Тебе нужна новая одежда, — раздраженно вздохнул Англия, — опять. — Он забрал у Америки одну из коробок, поставил её на кухонный стол, распахнул и стал перебирать содержимое, пока не выудил оттуда журнал. — Вот, здесь последние писки европейской моды. Почему бы тебе не взглянуть, пока я не отвел тебя к портному? Англия открыл журнал на развороте, где был изображен укороченный, расшитый рюшами вариант жилета, нынче модного среди европейских наций. Англия и сам сейчас был одет в такой жилет. Его Англии подарил Швейцария, а в обмен получил шесть коробок новейших боеприпасов британской армии. Америка смотрел будто сквозь журнал. Он повернул голову, прищурился, а потом шагнул ближе к Англии и журналу. — Что такое, Альфред? — резко спросил Англия. — Ты плохо видишь? — Ну, я... — Америка немного испугался и моргнул. — Нет-нет, всё в порядке, правда. Это нисколько не убедило Англию: он отложил журнал и посмотрел на мальчишку; взял Америку за подбородок и притянул ближе к себе. — Что с твоим зрением? — допытывался он строгим голосом. — И давно это у тебя? — Артур, не утруждай себя чрезмерными заботами, — ответил Америка, высвободив голову из его хватки. — Правда, я в полном порядке. Это всё равно не убедило Англию, но ему не удалось копнуть глубже, потому что Америка схватил его под руку и потянул вслед за собой. — Идем, идем, я кое-что приготовил! — взволнованно сказал он. — Подумал, ты устанешь, когда приедешь, так что я приготовил ужин— — Да, да, хорошо, — нетерпеливо рявкнул Англия, выдергивая руку. — Не висни на мне так, Альфред. Ты уже не ребёнок. Кажется, Америку это ранило. Но он послушно отпустил его руку, кивнул и проводил Англию на кухню в более формальной манере. Англия проследовал за ним, радуясь, что ему удалось на время приструнить Америку. Они ели в тишине. Америка несколько раз пытался завести разговор про какую-то лошадь, про модель летательного аппарата, которую он делал, но Англия отвечал не очень-то охотно. В конце концов, Америка приуныл и замолчал. После ужина Англия вышел на веранду. Он хотел выкурить одну из тонких маленьких сигар, которые одолжил ему Австрия по случаю отъезда в Европу. Англия наслаждался тишиной и наблюдал, как с каждой минутой небо наливалось всё более глубокими оттенками пурпура, а солнце исчезало за еловым лесом. Англия соскучился по Америке, и очень хотел его увидеть, какой бы головной болью он ни становился с тех пор, как научился более-менее думать сам. И тут Франции, премерзкому правдорубу, понадобилось всё испортить. Неведение блаженно. И в самом деле, Англия бы спал спокойнее, если бы ничего не знал. А теперь при каждом взгляде на Америку он представлял себе, что делал с ним Франция той ночью. Англия даже не мог заставить себя быть вежливым с Америкой; он злился и не мог это отрицать. Он никак не мог подумать, что верность Америки — милого, веселого, зависимого Америки — покупалась так легко. Позади Англии скрипнула дверь, а затем и деревянные половицы веранды. Он мысленно вздохнул. А вот и Америка, со своим трогательным и тщательно непродуманным планом проникновения, как всегда. Англия развернулся к нему, оглядел его с нескрываемой скукой, и Америку передернуло от этого взгляда. — Чем я могу тебе помочь, мальчишка? — холодно спросил Англия. — Ну... — Америка застенчиво оглянулся, нервно переплетая свои пальцы. — Я просто... то есть, я... — он глубоко вдохнул, очевидно, собираясь с духом. — Артур— Англия, ты... злишься на меня? Англия хотел высмеять его, но в последний момент, когда он снова отвернулся, ему удалось сдержаться. — С чего ты так решил? — надменно спросил он. — Н-ну... — Америка шагнул к нему ближе. — Ты... ты едва ли сказал мне и два слова, судя по всему, ты отказываешься смотреть мне в глаза, и ты даже не... — Я даже не что? — передразнил его Англия. — Что ты хочешь сказать, Альфред? Я даже не поцеловал тебя? Америку снова передернуло, и Англия понял, что его догадка верна. Он шумно выдохнул, с его уст сорвалось облачко дыма. И как подступиться к этой теме? Может, ему просто стоило прямо сказать мальчишке, что он не желал ничего «донашивать» за Францией. — Артур, — заскулил Америка, — пожалуйста. Я скучал по тебе. Англия нахмурился. А вот это было уже нечто. Америка скучал по нему, но, похоже, Франция оказался вполне себе сносной заменой. — Артур, — настоял Америка. Он попытался обнять его. Англия яростно оттолкнул его. — Да как смеешь ты трогать меня! — разразился он. — Ты, убогий лгун и распутник, знай, что я ни на секунду не повелся на твое жалкое представление! Франция рассказал мне, с какой легкостью он заманил тебя в свои объятия — и это правда, что Францию едва ли можно назвать моим другом, но по крайней мере, я знаю его достаточно долго — и поэтому знаю, когда он врет. Америка заметно побледнел. Значит, мрачно заключил Англия, Франция и правда не врал. Америка смотрел на него с тихим ужасом и испугом. — Я так и знал, — тихо сказал Англия, — я не хотел в это верить, но я знал, что это правда, — он с отвращением уставился на Америку. — Теперь не приходи ко мне плакаться, что я несправедлив к тебе, раз я даже не могу оставить тебя без присмотра и быть уверен, что ты не раздвинешь ноги перед моим заклятым врагом, — Англия фыркнул. — Думаю, он начал заниматься тем же самым и с Мэттью. — Мне было одиноко, — шмыгнул Америка. — Ты всегда оставляешь меня одного в этом огромном доме, уезжаешь на несколько месяцев и я никогда не знаю, когда ты вернешься. Иногда я неделями не вижу людей, ни с кем не разговариваю— — Америка, — предупредил Англия. — Нет, нет, это просто нечестно! — взвыл Америка. — Я ненавижу оставаться в одиночестве, а ты всегда покидаешь меня! Когда Франция пришел меня навестить, рядом со мной никого не было уже почти три недели! — И что, насладиться его компанией, не раздеваясь, было бы выше твоих сил? — раздраженно спросил Англия. — Это была его затея, — парировал Америка, — в любом случае, ты не поверишь, я уверен. А как же твои многочисленные связи в Европе? Ты всё время говоришь об Австрии и Португалии, и я знаю, что ты сам спал с Францией как минимум раз, потому что я слышал, как вы— — Да как смеешь ты даже намекать на— — А я знаю, в чем дело, — продолжил Америка, сжимая кулаки, — ты просто хочешь задушить меня! Не дай бог, чтобы в моей жизни вдруг появился кто-то, кроме тебя! Англия уронил сигару на деревянный пол, притушил ногой и молча прошел мимо Америки обратно в дом. И правда, неведение блаженно. Было больно понимать, что Америка рос. Он всегда боялся этого. *** Америка молча сидел у камина. На его коленях покоилась аккуратно собранная деревянная модель: легкая, с надежным крепежом и большими, плоскими крыльями в несколько слоев каждое. Он скрупулезно протягивал нить от вертушки на хвосте через корпус модели, и наклонялся к ней очень близко, чтобы лучше рассмотреть детали. Его светлые волосы падали ему на лоб. Англия сидел в огромном кресле, поджав под себя ноги. На столике рядом с ним стояла чашка чая и лежала тяжелая, раскрытая книга — подарок Германии. Обычно Англия не рассиживался вот так перед Америкой, потому что от этого он казался меньше; всё больше напоминал крошечный остров, который Америка мог бы раздавить, возникни у него такое желание. Но сегодня Англии было всё равно, и он ушел в себя, поддавшись своему настроению. Он обратился к Америке только раз: не без иронии предположил, что ему, судя по всему, и правда могут понадобиться очки. Америка показательно проигнорировал его, но всё равно отодвинул модель подальше от лица. Досадно. Ну разумеется, Америке понадобятся очки — надо же было ему ещё о чем-то постенать и поныть, пока Англия таскал бы его по городу. Америка ненавидел походы по магазинам и намеренно портил их, из упрямства отказываясь выбирать тот или иной цвет, высказывать свое мнение о стилях одежды и стоять смирно, пока с него снимали мерки. Возможно, всё-таки стоило ввести налог на ношение очков. Некоторое время спустя Америка встал, взял свою модель и отошел в другой конец огромной гостиной. — Артур, — сказал он, пытаясь привлечь его внимание, и в его голосе прорезалась нотка волнения, — смотри. Англия не сразу поднял голову, но поднял вовремя, чтобы увидеть, как деревянное... нечто облетело комнату и врезалось в книжную полку, где стояло «Полное собрание сочинений Шекспира с 1650 года» в кожаном переплете. Модель помялась и упала на пол, погребенная под навалившимися сверху томами, соскальзывающими с полок друг за другом, будто домино. — Мой аэроплан! — взвыл Америка и бросился к нему, начиная разгребать книжные завалы. — Мои книги! — Англия вскочил со стула и стремглав кинулся к Америке. — Да брось свою дрянную модель, мальчишка! Ты сейчас же поднимешь эти книги и поставишь всё назад в точности как было! — Ладно, ладно... — Америка нехотя переключил свое внимание на книги и начал поднимать их, а затем аккуратно складывать. — Я извиняюсь, я не хотел их опрокинуть... — Остается только надеяться на это, — съязвил Англия. Пока Америка поднимал «Ромео и Джульетту» и «Тимона Афинского» с раздавленных останков модели, Англия наклонился и поднял её, осторожно придерживая за правое крыло. — Альфред, что это такое? Америка моргнул. — О, я называю его аэропланом, — объяснил он, — сейчас конструкция довольно примитивная, но это настоящий летательный аппарат! — Америка нахмурился. — Он сломался, но думаю, я смогу его починить. — Неужели, — ответил Англия и бросил модель в камин. — Артур! — наблюдая, как пламя пожирает его модель, Америка нарочно уронил «Короля Лира» и «Венецианского купца». — Я работал над ним неделями! — Да уж, дурная голова рукам покоя не дает, верно? — рассеянно ответил Англия, отряхнул руки и вернулся в кресло. — А теперь положи книги на место и иди спать. Америка, похоже, лишенный дара речи, просто уставился на него. И это было что-то новенькое. — Альфред, не заставляй меня повторяться, — вздохнул Англия, устраиваясь в кресле поудобнее. — Пожалуйста, просто иди спать, я уже и так порядком устал от тебя сегодня, — он снова положил книгу себе на колени, и теперь намеренно сел правильно, выпрямив спину, чтобы казаться выше. — О, — добавил он, — и я имею в виду к себе, конечно же. Ко мне не приходи. Америка всё ещё не двигался с места. Англия взглянул на него, желая убедиться, что мальчишка не собирался предать огню одно из произведений Барда в отместку за свою дурацкую модель. Он нахмурился, когда увидел, что Америка застыл. — Америка! — рявкнул он, теряя терпение. — Ты хочешь, чтобы я тебя выпорол, негодник? — он решительно захлопнул книгу и снова вскочил на ноги. — Бога ради, оставь книги в покое, я всё сделаю сам, — он небрежно махнул рукой в сторону Америки. — Боже, просто исчезни с глаз моих долой. Америка и усом не повел. Он будто не верил, что держится на ногах — в конце концов, он был намного больше Англии и физически наверняка смог бы легко перебороть его, если бы попытался. Но когда Америка увидел, как яростно Англия кинулся подбирать книги сам, то рванул с места; Англия слышал сбивчивый шаг его ног, перескакивающих две ступеньки за раз, и громкий хлопок двери, ведущей в спальню Америки. Капризный негодный юнец — в его (физическом) возрасте Англия уже бороздил беспокойные моря и грабил Испанию... Он взглянул на камин и увидел, как языки пламени превращают останки летательного аппарата Америки в пепел; о да, ему было знакомо это чувство. Весь его тяжкий труд исчезал прямо у него на глазах. *** Англия с трудом открыл дверь в спальню Америки и заглянул в неё. Он держал в руке свечу; Америка лежал в кровати, повернувшись спиной к двери. Его свеча не горела. Спит. Англия мысленно выдохнул. Отлично. Сегодня он не хотел больше иметь с ним дела— Резкое движение: зашуршали простыни, Америка сел, повернулся лицом к Англии и встретился с ним взглядом. Лицо его выражало нечто странное: грусть, обиду, но и какую-то необъяснимую надежду. Его пронзительные голубые глаза казались маленькими искрами в свете свечи. Он был без рубашки, и Англия увидел на его шее крест, вырезанный давным-давно. Америка ничего не говорил, просто жалостливо смотрел на Англию, и это лишило дара речи уже его. Не слишком устал, папочка. Англия взял себя в руки и переместил вес на одну ногу. — Завтра утром идем в город, — холодно сказал он, — завтрак в семь. Пожалуйста, выбери самый приличный наряд, что имеется в твоем расположении. Мы пополним твой гардероб подобающим образом и сделаем всё возможное, чтобы раздобыть для тебя очки, с ними ты сможешь видеть чуть лучше. Спокойной ночи, Альфред. Англия не ждал ответа, только коротко кивнул и снова закрыл дверь. Он прошел в свою комнату дальше по коридору, поставил свечу на прикроватный столик и начал готовиться ко сну. Пламя свечи блекло и угасало, и Англия позволил её остаткам выгореть дотла, пока он впервые за три месяца устраивался в настоящей кровати и пытался забыть об Америке. Что было нелегко: он не мог не вспомнить, как Америка по обыкновению спал в этой кровати с ним. Но он не мог вспомнить, сколько времени прошло к моменту, когда дверь открылась, и в комнату вошел Америка. С тщательно непродуманным планом проникновения, как и всегда. Англия притворился, что спит, а сам наблюдал в пламени угасающей свечи, как Америка стремглав помчался к кровати, нерешительно остановился у её подножья, а потом забрался в неё. Он оказался под простынями прежде, чем Англия успел что-либо предпринять, и победоносно устроился у его спины. Англии было лень повернуться и прогнать его, поэтому он снова закрыл глаза и рассудил, что проще будет просто позволить Америке остаться. Он сможет разозлиться утром, когда «найдет» Америку в своей постели. Конечно же, Америке надо было всё испортить. Он не пробыл в кровати и двух минут, но уже попытался прижаться ближе и обнять Англию со спины. — Альфред, убирайся, — рявкнул Англия, не открывая глаз. Америка отдернул руки, будто Англия обжег его — но, надо заметить, не сдвинулся с места. — Я серьёзно, — холодно продолжил Англия, когда не услышал ответа. — Если бы я хотел видеть тебя в своей постели, думаешь, ты бы не получил приглашения? — А может быть, я знал, что ты только притворяешься спящим, — наконец пробормотал Америка. — Альфред, вон. — О, Артур, — вдруг взвыл Америка, вытянувшись в полный рост и нависнув над Англией, — пожалуйста, не злись на меня! Мне так, так жаль, правда жаль! Пожалуйста, пожалуйста, прости меня, я не вынесу твоей ненависти! — К несчастью, меня весьма разочаровало твое поведение. Ты, само собой, не можешь просить, чтобы я так скоро залечил такую глубокую рану, — наконец Англия повернулся к нему, чтобы рассмотреть раскрасневшееся лицо Америки и мокрые глаза; его крест покачивался, подобно маяку. — Мой милый Америка предает меня: разумеется, меня это ранит. Не будь ко мне так жесток, не моли меня о прощении. — Но мне правда жаль, — настоял Америка, — пожалуйста, Артур, я больше ни секунды этого не вынесу! Я никогда не предам тебя снова, никогда не обижу, клянусь своей жизнью, — он замолк; а затем тихим, жалостливым голосом добавил: — Папочка... я люблю тебя. — Альфред, — Англия отвернулся, — перестань унижаться. Пожалуйста, уходи. Обсудим это завтра, а сейчас будь так добр оставить меня в покое. Сегодня я не хочу делить с тобой ложе. Долгое, напряженное молчание. Англия ждал, что матрас качнется под весом Америки, что мальчишка смиренно встанет и уйдет; но вместо этого Америка сел и больше не двигался. — Нет, — отрезал он. — Прошу прощения? — с вызовом спросил Англия. Он снова встретился с ним взглядом. Америка прищурился. — Я сказал «нет», — ответил он. — Я не уйду, не сдвинусь с места. Я не ребёнок и поэтому мне необязательно выполнять твои приказы. — Да как ты смеешь идти мне наперекор— — яростно начал Англия и приподнялся, чтобы оттолкнуть Америку; большие руки Америки с легкостью перехватили его запястья. — Я не ребёнок, — повторил Америка почти отчаянно. — Я не хочу, чтобы наши отношения сводились к тому, что ты мне приказываешь, а я либо слушаюсь, либо нет; мне совершенно ясно, что мы любим друг друга по-разному, и я хотел бы, чтобы всё было иначе. Артур, я хочу, чтобы мы были равны друг другу. — Речь не может идти ни о каком равенстве, когда один не может доверять другому, — выпалил Англия. — Как удобно жаловаться на мою несправедливость, когда ты так ранил меня— — Ты не понимаешь, — перебил его Америка. — Ты правильно сказал: само по себе мое одиночество не оправдывает того, что я позволил Франции подобраться ко мне так близко — но я неправильно выразился. Быть может, именно из-за одиночества я поначалу отреагировал на его ухаживания, но послушай: с ним я не чувствовал себя ребёнком, не чувствовал себя слабым. Я чувствовал, что равен ему — с тобой этого никогда не происходило. С тобой, Артур, я ни на минуту не забываю, что ты старше, опытнее, сильнее. Когда я был младше, меня это не волновало, я просто был счастлив боготворить тебя, но теперь я хочу, чтобы ты увидел: я уже не так юн. Я хочу, чтобы ты любил меня так, как люблю тебя я. Я хочу, чтобы ты боготворил меня тоже. — Как же ты глуп, мальчишка, — мягко ответил Англия. — И как высокомерен. Америка только пожал плечами. — Возможно, — тихо согласился он. — Но я способен подавить свои желания не больше твоего. На это у Англии не нашлось ответа. Вместо этого он проверил хватку Америки на своих запястьях и обнаружил, что она ничуть не ослабла. Он снова опустил голову на подушку и хрипло засмеялся. — И что теперь? — спросил он. — Будем сидеть здесь всю ночь или ты изнасилуешь меня, Альфред? Альфред немного побледнел, но решительно замотал головой. — Я не собираюсь тебя насиловать, — сказал он, — разве это будет справедливо, если ты никогда не принуждал меня? Англия снова рассмеялся. — Возможно, — вздохнул он. — Возможно, никогда не принуждал или не насиловал тебя в буквальном смысле слова. Но взрослые порой так настойчивы, верно? — он ухмыльнулся. — А если ты взрослый, значит, ты наверняка покажешь мне свою настойчивость. — Это— Я хочу сказать— — Сомневаюсь, что ты на это способен. Я обращаюсь с тобой, как с ребёнком, потому что ты и есть ребёнок. Что ты вообще знаешь о мире, кроме того, чему учил тебя я? — Англия снова устало закрыл свои нефритовые глаза. — И раз уж на то пошло, почему ты хочешь уподобиться нам? Мы ужасные создания: лжецы, поджигатели войны, чудовища. Не губи свою юность, настаивая на своей зрелости, потому что стоит тебе достигнуть её, и мы разорвем тебя в клочья, как разрываем друг друга. Наступила долгая тишина. — Поэтому я был тебе нужен? — тихо спросил Америка. — Все эти годы вы с Францией цапались из-за меня. Если честно, я часто задавался вопросом, почему ты так отчаянно нуждался во мне. Почему ты хотел посвятить себя ребёнку, когда сам был ещё молод. — Да. Поэтому я хотел тебя — и поэтому я люблю тебя. Ты не превратился в то, во что превратились мы. — Но я вырос, — сказал Америка, похоже, не купившийся на эти сантименты. — Артур, неужели я для тебя только колония, спасение от Европы? — он крепче сжал запястья Англии. — Боже мой, не люби меня за мою юность, не люби за то, что я непохож на Испанию и Францию! Люби во мне меня, несмотря на мой возраст, рост или то, что я могу предложить тебе. Неужели ты разлюбишь меня в ту минуту, когда каждое мое утро отныне будет начинаться с бритья? — Америка— — Нет, я должен знать! Ты называешь меня ребёнком, но понимаешь, что я вырос — ты знаешь это, но не хочешь в это верить и теперь ненавидишь меня за то, что я изменился. Хотел бы ты, чтобы я навеки остался ребёнком? Тогда бы ты любил меня вечно, Артур? — Альфред, я— — Англия замолчал, осознав, что говорит; осознав, что Америка добился своего: устроил ему «озарение». — Хитрый маленький мерзавец! — вспыхнул он, забившись в хватке Америки. — Это я смертельно ранен твоим поведением, но ты всё равно имеешь наглость убеждать меня пожалеть тебя, будто во всем виноват я! — Разве не естественно, что я начну искать на стороне, если ты так обращаешься со мной? — разочарованно выпалил Америка. — В его объятиях я не чувствовал себя лишь колонией: ему не нужно было каждым своим жестом доказывать себе, что он сильнее. Он обращался со мной, как со своим любовником, ему был неважен пол и возраст. Я хочу, чтобы ты обращался со мной так, как обращался со мной он той ночью. — Он не любит тебя, Альфред. Он просто использовал тебя. — Но не это ли делаешь ты? — допытывался Америка. — Тогда какая разница, если он вызвал во мне такие чувства? Сейчас ты отказываешь мне из упрямства, потому что мое предательство ранило твою гордость сильнее, чем твои чувства, но я уверен, что не пройдет и трех ночей — а может, и меньше — как я снова буду приглашен в твою постель. Англия ухмыльнулся ему. — Если ты так в этом уверен, — мягко сказал он, — тогда почему бы просто не выждать три ночи? — Потому что я устал от этого, — сказал Америка. Он замялся, а потом глубоко вздохнул. — Артур, позволь мне заняться с тобой любовью. Англия моргнул. — Прошу прощения? — Позволь мне заняться с тобой любовью, — повторил Америка. — Я не буду насиловать тебя, не буду настаивать. Возможно, я ещё слишком юн и для того, и для другого. Но я люблю тебя, и я сделаю всё, чтобы ты понял это, если ты только позволишь мне. — Ещё чего! — рявкнул Англия. — Слушайте сюда, молодой человек— — Ты боишься? — спросил Америка, вжимая его запястья в матрас. — Разумеется, нет, я просто-напросто не могу допустить такой нелепо— — Тогда позволь мне попробовать. — Не глупи, как будто ты вообще имеешь представление о том, что— — Дай мне попробовать. Англия надолго замолчал. Наконец, он снова улыбнулся и устроился поудобнее на матрасе. — Хорошо, — снисходительно сказал он, — делай, что хочешь. Но я предупреждаю: ты только выставишь себя на посмешище, глупый мальчишка. Ты не готов. Америка только кивнул и наклонился, чтобы поцеловать Англию в губы. Англия хотел было отстраниться, выразить свое неодобрение, но замер, когда Америка прижался к нему. Сквозь ткань своей ночной рубашки Англия почувствовал сухое дерево креста и холодные звенья цепи. Он вспомнил, как три ночи сидел над крестом у свечи, согнувшись пополам, с ножом в руке. У него болела спина, кровоточили пальцы и устали глаза, но когда в последнюю ночь Англия держал готовый крест в руке, он улыбался и восхищался своей работой. Своими словами и поступками он подтолкнул Америку к Богу, но по его задумке этот крест был не из тех, что сжимают в молитве; пусть католики, Франция, Испания, Италия и Португалия слепо хватаются за свои розарии, но не этого он хотел для Америки. Крест не был предназначен для молитвы, это был всего лишь подарок — знак доброй воли, призванный защищать. Америка всегда носил его. Наконец, Америка отпустил запястья Англии и слепо скользнул руками к его торсу. Всё ещё целуя Англию, Америка зарылся ладонями под ночную рубашку, раздвинул его ноги, и тогда Англия почувствовал, как теплая выпуклость в паху Америки прижимается к его промежности— Он оттолкнул Америку, удерживая его на расстоянии вытянутой руки. — Я не могу, — бездыханно сказал он. — Не могу этого допустить. Америка раздраженно посмотрел на него. — Артур— — Я не жду, что ты поймешь. — О, могу заверить тебя, я понимаю, — холодно сказал Америка. — Нет, не понимаешь, — Англия потер его плечи. — Послушай, я прощу тебя; и я люблю тебя, Альфред, никогда в этом не сомневайся — но остановись здесь, я прошу тебя. Америка нахмурился. — Ты боишься. — Да, я боюсь, — рассеянно согласился Англия. Он обернул руки вокруг Америки и снова прижал его к себе, обнял и зарылся одной рукой в его волосы. Америка поддался ему и надолго замолчал. — Тогда ты займись со мной любовью, — наконец пробормотал он в плечо Англии. — Нет, не сегодня, мой мальчик, — нежно ответил Англия. — Хватит. А теперь — тсс. Америка какое-то время недовольно ерзал, а потом замер. Похоже, он решил, что спорить не стоит; скоро Англия почувствовал, как его дыхание замедлилось и выровнялось. Он всегда быстро засыпал. Америка размяк в объятиях Англии и заснул, цепляясь за него: так он делал, когда был маленьким мальчиком, хотя сейчас он был выше Англии, намного выше, и вырос из всей своей одежды, но не из своего креста. Англия прижимал его к себе, потому что боялся. Это он был не готов к тому, чтобы Америка занялся с ним любовью. *** — Вот, что мы пожнем. Англия должен был догадаться, чего ему будет стоить разведвыход на поле боя. Когда он услышал голос Америки, то встрепенулся, но поздно: его мушкет был прислонен к дереву в трех футах от него. Мушкет Америки был наставлен прямо на него. Штык отливал оранжевым в свете сумерек. В этом освещении синий мундир Америки казался пурпурным, а цвет красного мундира Англии казался куда более глубокого оттенка, чем на самом деле — словно открытая рана. — Да, всё так, — согласился Англия, развернувшись к Америке. Он уставился прямо на мушкет. — Ты пришел убить меня? — Я должен, — Америка немного приподнял ружье. — Разве это не положит всему конец? — Всему? — повторил Англия, передразнивая его. — Ты имеешь в виду «войну», разумеется? — он рассмеялся. — Жаль, что тебе не хватает мужества называть вещи своими именами. Глаза Америки потемнели. — Ты не имеешь права так со мной разговаривать, Артур, — предупредил он. — О, я просто пытаюсь понять, — надменно сказал он. — Войну объявить очень просто, само собой — всего-то пара слов. И, насколько мне известно, ты это понимаешь, потому что мы здесь именно из-за пары слов, покинувших твои уста, — он покачал головой. — Вот, что мы пожнем? Это, разумеется, правда — но я чувствую, что ты пытаешься переложить свое чувство вины на меня. — Я не хотел, чтобы всё обернулось так, — протянул Америка. — Если бы ты только — — Ах, конечно, теперь всё это исключительно моя вина, — резко прервал его Англия; он обвел рукой поле, поблекшее вдали позади них. Поле, разукрашенное трупами в синем и красном. — Люди, молодые люди, хорошие люди — сыновья, братья, отцы — все они посланы на смерть только по моей воле. Прицел Америки дрогнул, но он крепче сжал мушкет. — Перестань, — процедил он. — Перестань, Артур. — Если тебе хватает мужества командовать армией, то тебе определенно хватает мужества принять ответственность за свои потери. Прими то, что из-за тебя чье-то дитя больше никогда не будет укрыто своим отцом холодной ночью, и вместо того, чтобы читать своей дочери отрывки из Библии у камина, безымянный мужчина в синем мундире будет лежать лицом в грязи, с ружьем в хладной руке— — Перестань! — Америка бросил свое ружье. — А ты как думал? — с вызовом гаркнул Англия. — Само собой, армия понесет потери, само собой, ты будешь терять людей, наивный маленький— Америка сократил расстояние между ними менее, чем за три шага, а ещё через два впечатал Англию в дерево. — Так вот, что ты тогда имел в виду? — прорычал он. — Ты не хотел, чтобы я превратился в это? Англия посмотрел на него: всего в грязи, крови и синей военной форме собственного покроя, которую он когда-то предпочел красной. На нем не было очков, хотя он нуждался в них. Он всегда упрямился по этому поводу и, похоже, вырвавшись из-под влияния Англии, захотел окончательно избавиться от этого напоминания. — Да, — ответил Англия. — Это именно то, чего я боялся. Посмотри на себя: ты такой же, как я. Вдруг Америка гадко улыбнулся ему. — Ну разумеется, папочка, — мягко сказал он. (Считалось ли это изнасилованием, если он в какой-то степени позволил Америке сделать это? Америка был больше его. Сейчас это было очевидно, как никогда: одной рукой Америка держал его запястья, а другой расстегивал и снимал одежду с них обоих. Англия, зачарованный происходящим, даже не сопротивлялся. Он не хотел этого, не здесь, не так, но он наконец-то был готов; он не мог вынести мысли о том, что Америка — всего лишь подросток — займется с ним любовью в их тепле кровати, но при свете уходящего дня, у дерева, позади поля боя... ...он был готов дать ему попробовать.) Америка сразу же избавил их обоих от мундиров; в одинаковых толстых жилетах и белых рубашках они уже не напоминали врагов. Как только запястья Англии освободились, он вцепился в спину Америки, прижался лицом к его груди и почувствовал, как трётся об щеку его крест. Он слышал, как Америка выдыхал в такт своим неуклюжим толчкам: «Англия», «Артур», «папочка». Англия рухнул, когда Америка отстранился — соскользнул вниз, к подножью дерева, повалил на землю свой собственный мушкет и стал наблюдать, как Америка снова застегивается. Он не улыбнулся, только рассеянно заправил рубашку. Англия ничего не сказал. Америка нагнулся, подобрал их мундиры и встал, взяв в одну руку красный, а в другую — синий. — Милый, ты должен выбрать, — равнодушно сказал он. Англия моргнул. Америка правда хотел, чтобы он выбрал..? Нет. Америка подождал ещё немного, а потом выбрал сам; он кинул синий мундир Англии, а сам надел красный, но не стал его застегивать. Мятый синий мундир лежал на коленях Англии, пока тот в замешательстве наблюдал за Америкой: мальчишка возился с воротничком рубашки, пытаясь выудить цепь креста. Схватив её, он снял с себя цепь, наклонился и накинул её на шею Англии. Америка остановился, поцеловал его в лоб, а затем вскочил и отвернулся. Потом он подобрал свой мушкет и, не произнеся больше ни слова, он быстро удалился. Красное окрашивало его спину подобно тому, как кровь мертвых сыновей, братьев и отцов Англии окрашивала поле боя, на котором они пали. Когда Англия остался один, он сжал в ладони деревянный крест, и его губы сомкнулись в молитве Отче наш. («Папочка, я люблю тебя. Не умирай на этом поле в красном».) *** Перевод примечания автора: Разумеется, «Pater Noster» — это латинский вариант «Отче наш». Кстати говоря, «E Nomine Patris» означает «Во имя Отца». Что касается религиозного аспекта этого фика, то я подминаю канон под себя. Я знаю, что в аниме был такой момент, когда Папа Римский гнался за Англией целых пять минут, потому что тот не хотел стричься (или что-то такое, я уже и забыла...). Но в остальном Хеталия не освещает религиозных аспектов взаимодействия между странами. Я подумала, что будет интересно это вставить, потому что множество европейских стран — особенно Испания и Италия — ярые католики, в то время как Британия (или, по крайней мере, Англия и Уэльс), напротив, были протестантами ещё с конца правления Марии I Стюарт. Думаю, можно поспорить с тем, что на характер Англии, наверное, не так сильно влияет его видение религии, в отличие, например, от Северной Италии (почему-то мне кажется, что Феличиано верит в Бога). Но всё-таки, в его честь названа целая церковь (Церковь Англии, о да) и именно протестантскую веру английских поселенцев, а не католическую веру французов и испанцев переняли США. Опять же, я не уверена, что считаю Америку верующим, но... что ж, может быть? Боже, благослови Америку! XD Ты чего такая блондинистая, Хеталия? Это я про реакцию Германии на слова Пруссии о том, что Америка тупой, потому что он блондин. Любой, кто не страдает дальтонизмом, к этому времени уже бы заметил, что Америка далеко не единственный блондин в Хеталии, это ещё и Англия, Канада, Франция, Германия (поэтому он и разозлился), Россия, Швеция, Финляндия, Дания, Норвегия, Силенд, Латвия, Польша, Швейцария, Лихтенштейн, Бельгия, Священная Римская империя и Древняя Германия. Некоторые менее блондинистые, чем другие (например, Латвия, Россия, Дания и Норвегия), но всё равно получается восемнадцать блондинов (девятнадцать, если считать анимешный цвет волос Беларуси). ИТАК, Англия x лоли!Америка (или, ну, шота!Америка). Да, я пошла этой дорогой. На самом деле, это должна была быть — хотя бы частично — метафора того, как Британия пользовалась американскими колониями с помощью налогов и так далее, а Америка просто терпела это какое-то время, потому что Британия такая: «ну, вы принадлежите нам, и поэтому такие вот дела», а Америка такая: «эм... ну ладно», пока Америка не подумала: «эй, подождииииите-ка секундочку... » и не стала достаточно большой и сильной, чтобы отплатить Британии той же чертовой монетой. Так что, эй, может, это даже отчасти канон — хотя и ниша шотакона в Хеталии вообще-то занята Испанией, а не Англией. Потому-то Романо и ходит всё время такой злющий — вы бы тоже так себя вели, если бы Испания сталкерил за вами всё ваше детство, а потом, когда вам перевалило за одиннадцать, понял, что его безбожная похоть не закончилась и ему всё равно очень-очень сильно хочется залезть к вам в трусы. Кстати: Всё в порядке, если только этого хотел Америка/Конечно, конечно же, эта доброта, эта любовь не могла обернуться насилием. Нет, Англия. Ничего не в порядке и очень даже могла. Такое видение напрямую относится к фанфику — отчасти отображает то, как на самом деле Англия манипулирует Америкой (а не наоборот, как кажется Америке с его супер-блескучей-шота-сексуашностью или чем там) чтобы ослабить свое чувство вины, а отчасти — то, как насилие Англии над Америкой нехило так его травмировало (т. е. заставило думать, что это нормально, если взрослый занимается сексом со своим малолетним подопечным. Не знаю, может, Америка нашел у Англии стопку додзинси по Тёмному дворецкому...). И, на самом деле, травма долгосрочная, потому что Америка так никогда и не осознает, что Англия неправильно вел себя с ним, когда Америка был ребёнком. Думаю, поведение, которое Америка демонстрирует в этом фанфике может быть расценено как какая-нибудь форма Стокгольмского синдрома (о, Швеция, отпусти уже Финляндию...) или что-то подобное, потому что в итоге Америка никогда так и не смог действительно отделиться от Англии, и, в конце концов, суть их отношений не меняется (только теперь с «функцией прерывания заседаний ООН»!). Если честно, я мучилась, вставлять сюда шоту или нет. Помимо аспекта морали/педофилии/daddy kink'а, из-за этого получается, что Англия в каком-то смысле заслуживает все те малоприятные вещи, что произойдут с ним в фанфике. Хотя это, с оглядкой на реальные исторические события с его участием (например, Блиц, но мы ещё до этого дойдем), необязательно правда. Черт, Хеталия, и обязательно тебе всё так морально усложнять..? О.о Ну, в итоге я всё-таки сделала это. Подумала, что это будет более адекватное объяснение всему тому ангсту из-за комплекса папочки, который я хотела раскрыть в этом фанфике, чем если дующийся подросток!Америка, у которого встает на свою отеческую фигуру, однажды осознает, что эта отеческая фигура ростом всего лишь четыре фута и её легко изнасиловать (можете считать это «терминологией Франции», если хотите). В смысле, это же такая в усмерть избитая тема в этом фандоме... Поэтому в итоге мы имеем фанфик, где Америка настолько больной на голову, что даже не понимает, что с ним не так. =( «Милый, ты должен выбрать» — фраза заимствована из «Возвращения солдата» Ребекки Уэст. Вот и всё. Как я уже сказала, это ужасно длинный фанфик two-shot, так что ждите вторую часть на следующей неделе! Спасибо за то, что прочитали и счастливого четвертого июля! =) Буду рада оценкам и комментариям xXx