Тень ложится удлиненно, на полу лежат года, - И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, - Знаю, - больше никогда! Эдгар По «Ворон»
Сегодняшнее утро ничем не отличалось от остальных. Все те же слуги, те же запахи, те же звуки. Но уже поднимаясь по крыльцу, Дин понимал: сегодня все иначе. Ведь все не может быть по-прежнему. Не в последний день. Неуверенно юноша замирает на крыльце, будто пытаясь понять, зачем он вообще здесь. И правда, зачем? Ведь он мог написать письмо… - Я хочу увидеть его. Увидеть в последний раз. Хотя бы это я заслужил… - Дину приходится еще несколько раз втянуть носом воздух. Как-то не верится, да и не хочется верить, что глаза щиплет, и стало как-то невероятно трудно дышать. Хей, сердце, тебя, кажется, никто не просил болеть. Резко раскрыть дверь. Прямиком пойти в комнату. Ведь Кас уже встал, но еще не вышел. Он, скорее всего, пишет… Да. Сидит в кресле и что-то выводит в тетрадке. Подойти. Бесцеремонно. И целовать, целовать, целовать, пока хватит сил и воздуха, лишь бы не говорить роковых слов, лишь бы остановить время, заставить его замереть на мгновение. Почувствовать, как отвечают трепетные губы. Граф боялся, боялся, что на него обидятся. Нет, Кастиэль, милый, обида – это немного другое. Отстраниться. Резко встать, отойти, чтобы не сорваться, не потянуться за новым касанием. - Что случилось, Дин? – такие внимательные глаза… Они все понимают. Это же Кастиэль, он всегда все знает. - Кас… - главное не сорваться, не позволить слезам скатиться по щекам. Все уже решено, ничего не изменишь, - Ты просил меня понять. Я понял. Завтра днем мы с Майклом Милтоном уезжаем в поездку по Европе. Кастиэль медленно заглянул Дину в глаза. Потом ему срочно понадобилось исследовать свои руки. Наконец, он очень аккуратно положил тетрадь на стол и поднял взгляд на Винчестера. - Так, значит, ты все-таки согласился? – увидев удивленный взгляд, Кастиэль пожал плечами, - Тесса сказала. Мой мальчик, я безумно рад, что ты сделал правильный выбор. Как будто пощечина, хлесткая, с размаху по лицу. Как будто удар в живот, нет, выше, прямо в сердце, так, что оно разлетается на миллионы, миллиарды кусочков. Он рад. Он всего лишь рад! - А тебе все так же плевать. Знаешь, Кас, я был не прав. Ты действительно не умеешь чувствовать, - он смеется. Дин смеется, несмотря на ту боль, что внутри него прожигает дыру. Каким же он был дураком. А как верил, как любил, как тянулся… Он тянулся, несмотря ни на что. Больно. Вот именно так, именно сейчас по-настоящему больно. Трудно дышать, а сердце сжимается, ноет и стонет. Каждый удар по грудной клетке раскаленным металлом. Больно… Кровь. Разливается по рту соленым привкусом. Металлическим. А он только сейчас заметил, что закусил губу до крови. - Дин, ты должен жить дальше. Это правильно, - Кастиэль улыбается. Он всегда улыбается так, будто заботливый отец. Но он не отец. - Ты мне не отец, Кас! Прекрати строить из себя заботливого родственничка! Хватит! Я ухожу! Прости, что позволил себе думать, что ты, исчадье ада, способен научиться любить! – быстро двинуться к двери, остановиться, замереть. Провести кончиками пальцев по дереву. Услышать судорожный вздох. Развернуться. Позволить целовать себя, пока из глаз сбегают непослушные слезы. Целовать, раскусывая губы, чтобы в кровь, чтобы было больно не только внутри, но и снаружи. Не только тебе, но и ему. Черт побери, чтобы ему тоже было больно! Страшно. Неимоверно страшно сейчас отстраниться. Не уйти. Ему будет так больно уходить. Дин руками путается в волосах любовника, нет, любимого. Самого любимого мужчины на свете. Зачем все было именно так, а не иначе? - Кас, Кастиэль, пожалуйста! Умоляю! – целовать щеки, скулы, глаза, переносицу, лоб, прося о чем-то, еще не до конца понимая о чем. Но он-то понимает, да, Дин? Кас всегда понимает тебя лучше, чем ты сам. Так было. Так будет. Нет, нет, ничего уже не будет! Все, конец, шанс упущен, и это последний день, последние секунды наслаждения… - Кас! В последний раз сделай меня счастливым. Я уеду, клянусь, завтра меня уже не будет в городе. Но последний раз… Не договорить, рот закрывают поцелуем. Целуют страстно, до боли. Сейчас обоим хочется, чтобы больнее, чтобы в кровь, чтобы ногти и зубы по коже, до криков, до сорвавшихся голосов. Одежда кажется лишней, да она сейчас уже и не нужна. Сбросить все. Прижаться теснее. Тело к телу. Глаза в глаза. Ближе. Еще ближе, так, чтобы не разорвать, чтобы единым целым. Навсегда. Нет, всего лишь в последний раз. В чертов последний раз! Упасть на кровать. Утонуть в красном бархате. Отдать себя ему. Без остатка. Без права остаться целым. Слиться в едином поцелуе. Таком горячем, жаждущем, чтобы так хотелось остаться, чтобы на минуту поверить, что не придется уходить. Никогда не придется уходить. Последний раз. Слова набатом бьют по вискам. Больно. И горячо. Господи, какой же он горячий. Входит медленно и осторожно. Ах, к черту аккуратность. - Глубже! – действительно, Кас, зачем мелочиться? Глубже, сильнее, чтобы до боли. Чтобы больно обоим. Эмоции не твое? Так почувствуй физическую боль. Наклонить голову. Укусить графа за плечо. Сильнее. Сорвать хриплый крик с губ. Почувствовать, как сильнее тебя прижимают к кровати. А боль не приходит. Как будто сильнее, чем есть сейчас, невозможно. Хочется сгореть. В этих эмоциях. В этих касаниях. Хочется любить, пока не сгоришь дотла, пока от тебя не останется ничего… Кастиэль сжимает запястья юноши, кусает того в шею, не прекращая свое движение в бешеном ритме. Больно. Нет, он не скажет этого вслух никогда. Не посмеет. Но ему тоже больно. Наверное, больнее чем кому-либо другому. Воздуха нет. Он сдался. Наконец-то сдался. Позволил почувствовать эту боль. Когда опять. Терять. Когда ты ломаешься буквально напополам и куришь одну сигарету за другой, лишь бы легкие болели сильнее, чем сердце. Но он не скажет, конечно, не скажет. И не заплачет. Пусть едет. Мчится вперед. Его мальчик заслужил счастье. Лишь его мальчик. Только так хочется кричать… И он кричит, прерывая крик на поцелуи, чувствуя, как стонут ему в шею. Глубже, еще глубже, чтобы не чувствовать. Снова. Никогда. Не чувствовать. Слиться в едином экстазе. В одну секунду. Как всегда. Любить только его. Любить до изнеможения. До потери последних крох дыхания. Он так хотел счастья… счастья любой ценой. Упасть на кровать вдвоем, рядом, не выпуская из теплых, уверенных объятий. Вот бы можно было никогда не отпускать… Но нельзя, надо уезжать. Пора. Дин поднимается на локте, чтобы глазами полными слез посмотреть на графа. На его учителя, заменившего отца. На Каса, такого теплого и родного Каса. Не сдержавшись, чуть укусить его за плечо, а потом поцеловать. Закрыть глаза, понимая, что сейчас рухнет все. - Я уеду Кас, но сначала… Поехали ко мне. Мне нужно кое-что тебе отдать, - отвернуться, встать, начать одеваться. Услышать, как сзади Кастиэль тоже одевается. Позволить притянуть себя. Позволить себе в последний раз утонуть в бездонно-синих глазах. - Дин… Мой мальчик… Прости меня, - увидеть, как в глазах промелькнула вспышка боли. Нет, конечно же, Дину только кажется. Ведь Касу не больно. Он не умеет чувствовать боль. Он слишком труслив, чтобы чувствовать. Слишком труслив, чтобы жить, - Хотя, нет, не прощай. Никогда не прощай. Ненавидь всем сердцем. - Я не умею ненавидеть, Кастиэль. Я прощаю тебя. Так что позволь мне сделать последний подарок тебе перед тем, как уехать и никогда не возвращаться. Вытянуть графа за руку из комнаты и тут же опустить эту руку. У него больше нет прав на это прохладное касание пальцев. Кожа к коже, без каких либо преград. Завтра он попросит дядю дать ему перчатки, чтобы никогда больше не касаться никого так. Он не сможет полюбить. Никогда, никого так сильно, как сейчас. Знаешь, Кастиэль, тебе все же это удалось. Разбить этого мальчика, сломать и развеять прах его души над Лондоном. Молодец, ты можешь себе похлопать. Ты же так любишь. Уничтожать. Делать больно. Заставлять кричать. Падать на колени. Молить о любви или о пощаде, уже не важно. Ты же так любишь. Жестко. Чтобы всем было больно. Чтобы тебе одному счастье. Так почему ты не счастлив, Кэсси? Почему дрожишь, следуя в карету за юношей? Почему твои руки трясутся, зубы прикусывают губы до крови? Ты отводишь глаза, чтобы не увидел, не понял. Больно? Да неужели? Тебе больно? Ты сам сломал его, Кастиэль. Ты. Сделал. Это. И сейчас, как тогда, в огне… И хочется упасть на колени, дать волю слезам, чтобы хриплый крик в воздух, а потом бежать. Бежать так далеко, как это только возможно. Прятаться. Тебе не спрятаться, Кас. Больше нет. Ты чертов эгоист. Так мучайся же теперь! Гори от боли! Сгори. Сожги сам себя дотла. Но не сорвись. Не говори ему, что… - Приехали, мистер Винчестер, - дверь кареты открывается, юноша выходит. Кастиэль следом. Неуверенно. Осторожно. Как будто боясь, что вот-вот упадет. Куда же подевалась вся прежняя грация? Изящество? Дин медленно ведет его по коридорам особняка, все еще неуверенный в правильности решения. Нет, он уедет, это уже решено. Но стоит ли показывать Кастиэлю портрет? Граф не оценит. Скорее всего, нет. Дин уже видит, как над ним рассмеются и скажут сжечь это. И пусть сжигает, это будет подарком. - Мы идем не к тебе? – Кастиэль сам удивляется своему голосу. Такой ломаный, хриплый. Он не был таким уже очень давно. С той самой ночи… - Нет. Мы идем в комнату, где я храню свои картины. Их скоро заберут, но… не все, - Дин нехотя отвечает. Зачем говорить, когда они уже почти у цели. Да и вообще, зачем говорить в ту секунду, когда мир рухнул, сломался напополам. Слова… кто придумал их? Мосты рушатся без громких звуков, просто с тихим шепотом слез падают в волны несказанного. Тихо открыть дверь. Позволить войти внутрь своего собственного святилища. Они все еще тут, все его творения. И Кастиэль не может оторвать взгляд. Неужели, неужели его мальчик нарисовал все это? Как он мог так долго смотреть и не увидеть таланта, скрытого в том, кто стал таким родным. Хочется смеяться. Безумно, чтобы заболело все тело, чтобы остался один выход: упасть на колени и продолжить смеяться. Какая глупость… - Кастиэль… Кажется, в ту секунду, когда он обернулся, мир остановился. Замер, с насмешкой следя за каждым шагом графа. Упасть. Единственное желание. Упасть. Молится. Молить о прощении. Перед ним портрет, но он сейчас равен иконе. Портрет, на котором изображены двое мужчин. На котором изображены они. Его бал, его день рождения. И каждая деталь прорисована так идеально… кроме масок. Дин просто пренебрег ими. Он скрыл лишь половину лица Каса белой маской, которую и маской-то не назовешь. Господи, настолько красивых портретов Кастиэль еще не видел. Он не узнавал себя. Не хотел видеть в этом чувственном, прекрасном мужчине того, кто так подло и низко поступил с юношей, который тянется к нему с трепетом. Кас замер, встал напротив картины и закрыл глаза. Ты думал, тебе было больно, Кас? Нет, вот она боль. Резким, тупым ударом прямо куда-то в сердце. Он любит тебя. Любит. Кастиэль, он любит тебя! И этот крик в голове так похож на голос брата. Ах, Балти, Кас тебя уже не слышит. Не может услышать. Он слеп. И глух. И весь мир его сейчас – один-единственный портрет. И горячие слезы. По щекам. Чтобы дышать трудно. И не видеть, не слышать, не сорваться на крик. - Он… прекрасен, - граф так и не решается обернуться, посмотреть в глаза юноше, показать, как по собственным щекам текут горячие непослушные слезы. А они горькие, эти слезы. - Это мой подарок тебе. Ты же заберешь его? – не понять. Дину никак не понять, что происходит с Касом. Не видеть лица и этих ярких синих глаз… он не может выдержать и нескольких минут, что будет с ним, когда впереди будут года без этого взгляда? - Да. Конечно, Дин… - голос срывается. Надо обернуться, но потоки слез все сильнее. Не сдержать. Не сорваться бы. Лишь бы не сейчас. Оборачивается. Видит на любимом лице непонимание. Хочется улыбнуться, но это кажется невозможным. Слишком поздно. Слишком поздно, чтобы жить, надеяться на что-то. Слишком поздно для всего, - Не забывай, мой мальчик, ты поклялся, что уедешь. - Кас, что…? – вопрос утонул. Это так больно – видеть на любимом лице слезы. Видеть, как они все сильнее текут из глаз. Видеть, что улыбка готова вот-вот появиться, но не может… - Я люблю тебя, Дин. *** Выйти из дома быстро, резко, чтоб никто не окликнул, а слуги не увидели слез. Едва не сорваться на бег. Быстрее, еще быстрее, пока не опомнился, пока не начал клясться в том, что останется, никуда не уедет. Быстрее, еще быстрее. Пешком, прямиком через бедные районы. Пусть кричат, окликают и просят. Пусть обещают, что он будет гореть в огне. Он будет, будет. Иначе и быть не может. Гореть ему в огне. Он проклят. - Проклят! – смеяться в лицо безумцам, казаться таким же, как и они. Позволить вести себя куда-то, а потом вырываться, срываться на бег. Бежать. Падать. Лицом в грязь, потому что уже все равно. Потому что мертв. Давно мертв. Потому что нет права на жизнь. Не заслужил. - Я не заслужил счастья, - посмотреть в глаза тем, кто хочет помочь. Рассмеяться, не смотря на слезы. Нет, он не пьян. Он всего лишь мертв. Абсолютно. Мертв. Бежать до дома, падая, спотыкаясь. И хохотать. Хохотать. Хохотать. Влететь домой, не обращая внимания на слуг. В комнату. В свое святилище. И упасть. На колени. *** - Я люблю тебя, Дин, - отдается в висках, как будто весь мир, до этого черно-белый, вдруг обрел краски. Счастливо улыбнуться, как только перевариваешь услышанное. Поднять глаза. И понять, что стоишь совершенно один. Ты не так себе это представлял, мой мальчик. Не об этом ты мечтал и смотрел красивые сны. Он не тот, кто будет под твоей любовью светить ярче. Он не для тебя. Он только для себя. Он сожжет себя, сгорит дотла, но не позволит себя любить. Не позволит себе любить. Дин, ты поклялся, ты должен уехать… Выбежать на улицу, чтобы остановить, пообещать, но его уже нет. Дин, ты поклялся, ты должен! Упасть на колени прямо во дворе и плакать. Пока есть слезы, пока горло не сорвется от крика. Оттолкнуть Тессу. Она во всем виновата. Нет, виноват только ты. Дин, ты поклялся… Ты не так себе это представлял. Нет, не так. Ты хотел любить. Так красиво и чисто. А в Лондоне дождь, и ты плачешь, подставляя лицо холодным струям. Это любовь?! Ну почему, почему все именно так?! Разве. Это. Любовь?! Ты поклялся… Не сейчас. Он встанет. Соберет вещи. Уедет. Но не сейчас. Когда так больно, что нечем дышать, когда кажется, что сердце остановилось и не будет больше биться. Никогда. *** На колени посреди комнаты. И плакать. Громко. В голос. Ты заслужил, Кастиэль. Рассмеяться собственным мыслям. Все не могло быть иначе. Только так. Только это правильно. Но, Господи, почему так больно? - Это расплата, да, Балти, я прав? – поднять глаза на брата. Такого доброго и смелого, каким он его помнит, - Балт, будь моим Богом, дай помолиться тебе. Я не буду просить за себя. Я заслужил, да, Балти? Я распял свою душу. Но дай попросить за него, а, Балти? Дай попросить за него! За моего маленького мальчика. Брат, пусть он будет счастлив. Молю! Пусть он будет счастлив. Я не увижу больше его улыбку, но я так хочу хотя бы знать, что он счастлив. Он заслужил счастье. Я не его счастье. Но он его заслужил… Балти, черт тебя побери, услышь меня! Сделай его счастливым! Сорвать голос так, что говорить уже невозможно. Мокро. Хрипло. Холодно. Ты снова один. Один на один со своей болью. Со своим сердцем. *** Он не помнит, как забирали картины. Не помнит, как его собирали и увозили. Он не помнит дорогу. Он закопал свою душу. Оставил ее где-то в этом холодном осеннем дожде. Только помнит, что когда проезжали мимо родного дома, особняка Кастиэля, он слышал крик. Свой собственный крик. Помнит слезы. Помнит, как все-таки было больно. Боль – единственное, что ему осталось. Помнит, как смотрел на портрет, прежде чем отправить его графу. Помнит, как упал и несколько часов не мог подняться с колен. Помнит, как плакал, заходясь в новом и новом крике. Помнит липкую боль, которая обволакивала каждую клетку. Он помнит так мало и в тоже время так много. Он помнит, что он больше не жив. *** Когда ему завезли портрет, он повесил его в комнате, рядом с Бальтазаром, чуть улыбнувшись брату и подмигнув. А потом он напился так, как не напивался никогда. Как будто алкоголь может утопить боль. Ту самую боль, что сделала его душевным калекой. Он помнит, как плакал, не боясь своих слов. И писал стихи. Одно за другим, не заботясь о том, как растекаются чернила. Помнит, как ласково подошел к пианино, чтобы начать играть, но упал. И долго-долго смеялся, глотая холодные, соленые слезы. Он снова и снова падал на колени перед двумя портретами, ставшими для него всем. И молился. Нет, не за себя. Он больше не был эгоистом. Он молился за того, кого смог полюбить. И потерял.Конец.