OCDEM

Шел восемьсот тридцать девятый день. Предположим, я взял это число из головы, просто выдумал. Записей не вел, черточки на стене не высекал. Мне показалось, будто я просто обязан считать от определенной даты. Я это сделал. Хотя тяжело оставаться точно уверенным, когда нет ни календаря, ни примерного понимания, что происходит за окнами. Окна. Зашторены уже несколько недель, высовываться не решаюсь. Иногда сквозь занавески и пластик я слышу, как идет дождь или в стекла ломится ветер, но это не приближает меня к истине. Может, весна? Но нет пения птиц и как-то подозрительно пасмурно, теплый свет не доходит. Зима? Слишком хорошо, чтобы быть правдой, выживаю без отопления. Октябрь. Возможно, октябрь. Хотите, я специально выгляну в окно? Сказал бы, что при любом удобном случае готов туда же выйти, прямо в окно, но забыл, на каком живу этаже. Рисковать не стану. Пускай октябрь, обозначим так, с темнотой сомнений заручусь вашим доверием и моментально сниму с себя любую ответственность. Пометка с примечанием: я до ужаса ненадежный рассказчик. Я и человек-то, скажем прямо, ненадежный. Обыкновенный, как и все остальные. Как и всем остальным, мне с детства пытались внушить одновременно две вещи: то, что я особенный, и то, что я ничем не лучше других и никому не сдался. Жить в подобном противоречии как боль моего поколения, но выбора особо не давали. Я принимал все за чистую монету, плотно ужинал оскорблениями, любимым блюдом на обед были претензии в мой адрес. Так и вырос: ни то ни се. А теперь сижу, что-то чиркаю на бумаге. День номер восемьсот тридцать девять. Хотя есть ли разница? Сейчас, когда я пишу это, мне кажется, что хуже уже не будет. Глупо, как-то по-детски. Но я нахожусь в дичайшем отчаянии, это состояние ухудшается с каждым днем, оно душит, давит и припечатывает к стенам. А стены это единственное, что у меня осталось. Они убаюкивают, иногда даже обнимают. Стоит только представить, закрыть глаза на минуту-другую. Одиночество творит с людьми странные вещи. Со мной пока не успело вдоволь развлечься, но чувствую, что наши-то с ним страсти еще впереди. Сейчас у нас, скажем, конфетно-букетный период. Мы вместе живем, но друг с другом заигрываем, обмениваемся подарками. Одиночество дарит мне полный пакет отчужденности, я социально заблокирован, дважды отдален от мира. Что даю взамен? Полную свободу действий. Одиночество питается моими последними силами. Я позволил ему контролировать каждый мой шаг. Квартира небольшая, обитаю в единственной комнате. Моим любимым занятием стало нечто вроде медитаций, хотя я в жизни не знакомился с ними и не изучал полный вопрос. Гипнотизирую невидимые точки в пространстве, в реальность возвращают затекшие ноги или внезапно схватившая судорога. Да и это случается редко, временами я не успеваю заметить, уловить столь ничтожное изменение. Ведь все сидит в моей голове. Моя главная проблема у меня в голове. Выдохну. И вот я снова в комнате, но какова вероятность, что я не придумал и стены вокруг? Они милосердны, очень добры, и все оборачивается сказкой. Какова вероятность, что и весь мой текст не окажется лишь выдумкой? Какова вероятность, что я и вообще ничего не пишу, даже не думаю, даже не задумался об идее думать? Вот, снова входит одиночество. Это оно так, это его побочные эффекты, но ничего. Сдюжим. Абьюзивные отношения всегда пленили меня сильнее здоровых, да и это классика, довольно примитивный вариант. Чистая психология, азарт, игра над аппетитами, я неполноценный и стремлюсь дополнить себя чем-то, что вызывает яркие эмоции. Впечатления. А страдания еще как дают чувствам разгуляться. Адреналин. Так можно и задохнуться. Что еще кроме стен я придумал? Сейчас, рассказываю. Только бы перевести дух, совсем сердце выпрыгивает. Вот оно, о чем и говорил. Наркотик. И такие скачки, перепады как очередная доза, моя эмоциональная нестабильность в графике выглядела бы самой уродливой синусоидой. Подъем и сразу после него равноценный спад. Кубарем вниз. В общем-то, даже с этими атлетическими испытаниями, как будто принял и организовал олимпийские игры внутри себя, я по-прежнему на дне. На самом дне. Знаете, что еще кроме стен я придумал? День восемьсот тридцать девять. Пару дней назад меня посетила навязчивая мысль, что в комнате слишком пусто, пространство сгущалось и сгущается надо мной. Стены все-таки по большей части давят, нежели входят в контакт и приглушают одиночество. Я один здесь и захотел внести свои коррективы, имею право. Пару дней назад меня посетила мысль. И вместо того, чтобы расписывать свой портрет и продолжать составление портрета психологического, расскажу, как внес интересную поправку. Портрет здесь действительно будет. Тот, что я нарисовал. Как существо неполноценное, мне словно захотелось себя закончить. Все то, чего мне не хватало, а впрочем, полную свою противоположность, я стал изображать на стенах. Сперва боязливо, неряшливо. А что скажут стены? Но вот теперь смотрю и вижу, как что-то да вырисовывается. Все-таки портретом мое творение назвать сложно, ведь я не наметил черты лица. Оставил без штрихов волосы, не определившись, стоит ли переносить свои темные пряди. Но и это сойдет. Особенно в изоляции. Особенно в ней. Так у меня появился собеседник. Сам того не осознав, я подписался на путешествие в самую бездну. Думал, что достиг дна. А дно оказалось двойным и с потайной дверцей. Где-то над плинтусом я решил оставить пометку. Может, автограф или подпись как художника. Знаю, что неграмотно ставить так на незаконченном холсте, но это суть процесса. Я написал свое имя. Убедиться, что все еще помню. Одиночество, как самый настоящий манипулятор и особенно в наших с ним отношениях, понемногу забирало мою личность, полностью вымещая ее чем-то более удобным. Но надежда еще есть. Мэттью. Мое имя. Портрету я имени не дал. Пусть это будет просто «ты». День восемьсот тридцать девять. Тебя нет уже слишком давно.