The Alternative

IAMX – Aphrodisiac I will love you like I've never loved before You're my hardcore obsession

Как там было? Никаких проблем, ни сплетен за спиной, ни долгов, ни плавучего положения – ничего? Была ли в жизни катастрофа? Были ли беды? Существовала ли темная сторона? Не думать ни о чем. Забыться и раствориться в теплом воздухе весны, но не поддаться течению, не сдаться, не опускать руки. Быть живым, спокойным, свободным. Быть немного пьяным, счастливым, заливаться в кровоточащей эмоциями улыбке. Быть полноценно дышащим и травиться кислородом. Просто быть. Очаровательно мерзко. Звенит в ушах, как-то качается над перепонками, встает на дыбы. Оглушает, совсем слегка, так, закладывает. Ты слышал этот стук? Сквозняк, наверное. Пускай. Наплевать. Кто смотрит, кому есть дело? Весеннее безумие. Настоящее, позднее мартовское, оглушает теперь посильнее какого-то там скрипящего ветра. Хлопнуть дверьми всем назло, выжать последнюю кнопку лифта – здесь снова заложит уши, когда механизмы сорвутся и кабина взлетит вверх. Она прочно держит два обессилевших в пьянстве тела. Секундой позже повышенная активность скажется в движениях. Вновь хлопнет дверь. Кроссовки застучат по мертвому бетону. Живописный закат останется за кадром. Наплевать. Пускай. Все надежды были на март и бутылку розового вина, когда двое обещали друг другу, что она все сделает за двоих, решит оставшиеся проблемы, сгладит неполадки. Ничего не барахлило теперь, было не то чтобы пусто, но как-то чисто, даже кристаллически морозно внутри. Хотелось дышать, хотя прелый воздух лестничной клетки отдавал пылью, губил легкие наравне с сигаретами. Табачный дым все сочился вовнутрь. Вливалось вино. И песок застревал на зубах, пойманный в грязи улиц Рединга. Окраина, многоэтажка. Первый попавшийся на пути подъезд, лестницы уходят вверх, все кружится, голова еще соображает – удивительно. Так и что дальше? Выжать кнопку лифта, как и было предсказано, а там двадцатый этаж, холодные ступени примут тело, усадят, попросят держаться, дрожать. Глоток. Еще. И еще. – Я хочу тебя поцеловать. Еще глоток? Вряд ли. Бутылка, кажется, опустела еще минут пять, даже шесть назад. Не осталось ни капли, но все еще хочется припасть к горлу и опьянеть сильнее. – Ну так целуй. Звучит призывом. Как-то выкручивает, тянет, гнет. Руки немеют, пальцы леденеют от холодного бетона ступеней, мерзнет спина – сквозняк так и ходит, шатая скрипящие двери. Тишина, только стук. Туда-сюда. И пальцы повторяют крик ветра. И пальцы начинают жить своей жизнью на чужих коленях. Губы будут гореть часа четыре после поцелуя, когда все кончится и настанет момент заказывать такси. Который вообще час, а? Какой там день? Да и где они находятся? Окраина Рединга? Графство Беркшир? Англия, верно? Ведет. В глазах начинает темнеть, импульсы прокрадываются яркими пятнами, тянут ближе, зовут куда-то в сторону. Целовать. Сминать губы. Влажно дышать, пока язык обжигается языком, режется об зубы, хватает пелену воздуха и сдержанного мыслями крика. Хватать за пояс, сжимать, стягивать кофту, класть тело на колени, падать на лестничный этаж. Добить сигаретами, окончательно иссохнуть и потерять контроль. Так просто не отвертеться, не забыть, хочется еще. Идти дальше – ведь нет препятствий. Какие? Одежда – к черту. Куртка летит на пролет ниже, футболка цепляется за металл перил, виснет, дрожащая, качаясь на сквозняке. Весна, черт возьми. Безумие, мать его. Тут бы задохнуться, наглотаться сигаретного дыма. – Мы совсем ебанутые, – шепчут в поцелуе, едко отрываясь. – Полный пиздец, я так тебя хочу. Но раздается смех, даже какой-то токсичный. Несправедливость чувствуется на отдельных нотах, качается желание доказать, что это не предел. Ведь можно идти дальше, сойти с ума сильнее. Брошенный на бетонных ступенях Доминик остался лежать в неведении, когда Мэттью высокомерно глянул на него, мол, думаешь, это все? Какими бы они ни были больными и потерявшимися друг в друге, у Беллами всегда найдется дополнительный план. Не переставая думать даже сейчас, не прекращая наблюдений. – Думаешь, это полный пиздец? – спрашивает он, качаясь над Ховардом, едва стоя на ногах. Схватиться за перила – так стабильнее. Еще на этажном балконе Мэттью заметил две банки строительной краски. Сперва подумал: пепельница. Но они не были вскрыты. Тогда почему нет? – Я сейчас покажу, – заверил Беллами, упросив Доминика ждать. – Сейчас покажу, что такое быть ебнутым. Ховард едва различал перед собой кадры: вот Мэттью отдаляется, между ними уже несколько ступеней, но он даже не думает становиться ближе. Хлопает дверь. Что, снова сквозняк? Какой-то шорох снаружи, балконные плиты разряжаются под шагами, порванные насмерть кроссовки кружатся над бетоном. Трясется краска, ударяется об кирпич металлическая банка. Карманным ножом, едва не порезав себе пальцы, Беллами достаточно ловко проткнул банку. Несколько белых капель брызнули ему на лицо, попадая на оставшуюся футболку. Плевать. Ведь он обещал показать высшую степень безумия, какой-то болезненной отрешенности. В том смысле, чтобы не быть похожим ни на кого в этом мире. Не напоминать ни единую звезду, что может гаснуть на небе в текущий момент. Совсем индивидуальность. Такой унесенный. Рывок – и Ховард оказывается в белой краске. Она поливает его оголенную грудь, пачкает дорогие брюки сильнее, чем постарались грязные лестницы подъезда. – Ты, блять! – Я говорил. – Ты совсем ебанутый? В знак солидарности, чтобы прекратить этот визг, Мэттью опрокинул банку краски на себя. О нет. Как же быть? – Беллами, блять. Попросить остановиться? Да ну, так даже интереснее. Посмотреть, что Мэтт сделает в следующий момент и на какие еще беспокойные и нетрезвые поступки будет готов. Вот он снимает с себя застывающую по телу футболку. Вот укрывается новой порцией краски, и белые пятна совсем заполняют бледную кожу, катятся с груди к животу, переливаются на поясе джинсов. Мэттью, кажется, чертовски доволен собой и происходящим. Доминик хотел назваться ненормальным? Он получит сполна. Вновь припасть губами – нет! – наброситься, ложась сверху, прижимая к бетону, вымазывая в краске. Второй слой ляжет уже не так болезненно, когда первый начал застывать. Пыль и пепел, втоптанные в ступени, клеятся и липнут на побеленную кожу. Растерявший загар Ховард сливается с краской не так сильно, как Мэттью, совсем выбеленный. – Но ведь ты хотел меня поцеловать. Да, губы так и горели все моменты, пока Беллами издевательски мазал Доминика краской и не забывал испачкаться сам. Было весело. Кислотная улыбка полностью взяла контроль над лицом, Мэтт заливался, Ховард подбадривал и смеялся в ответ, жмурясь. Ползучая краска текла по спине. Спущенные брюки, вымазанные в брызгах и каплях вина, оказались где-то рядом с футболкой. Будут побелены и бедра, и икры, и все станет цвета безумия. И будут поцелуи. И рдяные, даже какие-то преувеличенно-яркие синяки остаются на шее и плечах. Краска на губах, химический вкус обволакивает язык, ложится на зубы. Скрежет. Пыль. Пепел. Фантастическая чертовщина. – Интересно, дорого стоят твои джинсы? – спросил Мэттью в погоне за воздухом. Он смеялся. Не мог остановиться. – Это Армани. – Я куплю новые, – заверил Беллами, едва осознавая, что только что сказал Ховард, сморенный алкоголем и атмосферой. – Ты столько не зарабатываешь. Оскорбили? Нет, едва ли. Мэтт унизил Доминика гораздо больше, когда извалял его идеальное тело в дешевой заводской краске, когда испортил брендовые джинсы и вымазал волосы. – Волосы, блять! – вскричал Ховард, будто отрезвленный. – Тише-тише-тише, – просил Беллами, не переставая бредить моментом. Он попытался заткнуть Доминика поцелуем, стискивая его и без того испорченные краской волосы грязными пальцами. – Давай, забудь хоть на чуть-чуть о себе, красавчик. – Я тебя… – Хочешь поцеловать? – угадывал Мэттью, вновь ударяя Ховарда своими губами. – Хочу убить. Но Беллами опускал ладонь в банку краски и шлепал ей по лицу Доминика. Брызги летели во все стороны, пот смешивался с цветом, совсем белыми оказались щеки, грудь, плечи. – Хреновый из тебя преступник. – Я сейчас тебя ударю, – заявил Ховард, не на шутку взбешенный. – А ударь. Мэттью резко оказался сбитым и уложенным на лопатки. Острый бетон впивался в голую спину и резал, будто ножом, и Беллами даже шикнул, но не забыл разбиться в жестокой улыбке. Он знал: Доминик его не ударит. Не посмеет. Вместо драки и кулаков Ховард возьмет реванш. Оглядевшись по сторонам, едва удерживаясь, когда повело голову, Доминик зацепил взглядом полупустую банку. Несправедливо? Ничуть. Ведь всем наплевать, еще со сквозняка и какого-то пустынного шепота. Вылить остатки прямо на Мэттью – вот решение. Лучшее. Пожалуй, идея и правда бриллиант. Не захлебнуться бы в химии, не залить глаза, научиться дышать, пока что-то тягучее сковывает ослепленное лицо. Беллами еще находил силы, чтобы улыбаться, и краска огибала его дрожащие в приступе губы. И Доминик смеялся, выливая краску на Мэттью, измазывая его лицо, волосы, шею, заранее покрытую синяками и укусами. Пунцовые следы, вздернутые белизной. Потрясающе, правда? Краска не высохла до конца, когда Беллами взял ситуацию в свои руки. Он выбил банку из рук Ховарда, наслаждавшегося психо-моментом победы и величия, и столкнул его ниже. Прислониться и стать так рядом, близко, белыми губами целовать красное лицо, сжимать бедра, садиться на колени, тереться своими об бетон. Да, это того стоит. Доминик оказался в краске вместе с Мэттью, забирая то, что причинил сам. Пагубно, но влиятельно. Беллами удерживал Ховарда и целовал его, обещая себе, что не прекратит этого, пока не наступит бессилие, пока не отключится разум, пока ядовитый сок не разъест его губы. Краска сохла, сковывая движения, трескаясь по коже. Так Мэтт больше жевал губы Доминика, чем целовал их, надеясь делать это с претензией на романтику и ласку. Получалось суховато и грубо. Но Ховарду нравилось. Он был во власти. И пошевелиться, сдернутый химией, не мог. – Хочу. И все? – Тебя. Прямо так? – Такой пиздец. Да, вот это уже похоже на правду, точно! Спасибо за искренность, Доминик! Благодарственное письмо в виде поцелуя тебя устроит? А как насчет шершавого языка, что будет слизывать краску, пока наступает бессознательное состояние? Ведь так красноречиво, если писать об этом. Так мерзко, если представить на практике. Движения немного сковываются, да. И краска сжимает все, присыхая к волосам на руках и ногах, и появляются трещины, когда происходит трение, когда бедра ерзают на коленях. Найти бы удобное положение, закрепиться, падая в пепел и мусор лестниц. Найти бы силы. Найти бы… – Блять! Сплюнуть, войти, вжаться, полезть за краской. Лихорадочно рассмеяться, выгнуться, откинуться на лестницу и удариться головой. Подумать, что сошел с ума еще шесть лет назад. Вспомнить о прошлом. Забыться. Подумать о моменте. Сейчас. Важно. Только. То. Что. Сейчас. Наплевать! Еще ходит сквозняк, мотает время, трется по полу. Брызги, слипшаяся кожа, попорченные волосы. Джинсы теперь только на выброс, футболку придется тщательно стирать. Но есть ли дело в эту секунду? Когда сидишь на коленях и упиваешься губами, когда хочется кричать на всю лестничную площадку, чтобы весь дом слышал – чтобы слышала вся окраина. Полностью покрытые краской, теряя облик, сливаясь друг с другом. Брызги попадают все ниже, еще липкие слои скатываются к паху. Краска застынет даже внутри. Она просочится всюду, куда ее пускают, и убитые алкоголем двое совсем не станут контролировать такие мелочи. Реанимировать себя, заставляя дышать все чаще; стук сердца как отрезвляющий момент. На-пле-вать. К черту все. Так хочется. Так жарко. Так необычно. Где руки? Наверное, должны быть ближе, выше, ярче. Наверное, стоит подложить что-то под спину, чтобы не терло и не резало об бетон и сколы лестниц. Наверное… Наверное, наплевать? Точно. Точно! Сперма ляжет поверх краски, застынет так, вместе, создавая искусство. Омерзительно, неопрятно, так некультурно. Без заботы о себе, не имея чувства собственного достоинства, потеряв его вместе с трезвостью. Беллами упадет с колен Доминика, ляжет ему на грудь, вымазанный горячей смесью. Сперва прокатится смех. После будет стон. Он дернется на коленях еще раз, двинет бедрами. Потом заглохнет. Застынет в краске. – Господи. Все. Никаких слов далее. Губы разодраны и уничтожены химией. Лицо щиплет, оно едва двигается, так больно разговаривать. Больно дышать – краска затекла в нос, попала в уши. И внутри… Еще секунду назад было горячо, а теперь стало пусто. Ощущение одиночества накатило. Вернулись проблемы. – Как нам возвращаться домой? Вряд ли теперь есть разница. Немного трезвеешь, осознаешь происходящее. Весело? Уже не слишком, но нотка еще остается, можно хоть сделать вид. Так оно и есть. Остывшие стены уничтожают, начинает зудеть, слишком холодно, чтобы оставаться так. Натянуть остатки одежды, спуститься за курткой, обоюдно согреться, уже как-то давно наплевав на чистоту и аккуратность. – Ты же закажешь такси? Доминик отдал свою куртку Мэттью, накрывая его побеленные плечи. Беллами дрожал, явно не в порядке, хоть и продолжал закономерно скрывать свои истинные чувства. Боялся, выдавал все за шутку. Умно, но непредусмотрительно. И, спрятанный в куртку Ховарда, Мэтт жался к нему, надеясь быть ближе, пока тот что-то вбивал, стуча задеревенелыми пальцами по экрану телефона. Смазанный поцелуй на прощание, смущения от взгляда недовольного таксиста. Они разъехались по домам, как-то даже извинившись друг перед другом за безумие, пообещав максимально все исправить. Но странно надеяться на гладь и выход без последствий, когда на вас по два литра краски каждому, кожа начинает сдыхать, пальцы дрожат от подступающей лихорадки. Увидев Доминика на пороге, Холли была в шоке. Растерявшись настолько, что пришлось опереться на стену, едва не падая на пол, женщина шепнула сыну: – В этот-то раз… Что? – Ничего, – попросил Ховард пьяным голосом. Он был не до конца вменяем, шатался, весь изрезанный краской. – Ничего, мама. Просто ничего. – Ничего? – возмущенно произнесла она, не решаясь сделать шаг вперед. – Ты уверен? – П-полностью. Холли с ужасом посмотрела на волосы Доминика и прикрыла рот руками. – Быстро все с себя снимай, – скомандовала она, так и не сдвинувшись с места. – Футболку сразу выкидывай. А волосы твои, волосы… – Мама… – Что – мама? – Мама, – только и выдохнул Ховард. Он глянул в зеркало, случайно залетая на свое отражение. Самое жалкое и уморительно мерзкое зрелище. Его едва не стошнило, стоило только посмотреть себе в глаза. Что там: посмотреть, увидеть белый силуэт, не разобрать черт лица… – Что опять? – Холли требовала ответа. – Ты не принимаешь таблетки? Она была готова к худшему. И стала третьим человеком за пару месяцев, кто спросил у Доминика о таблетках. Ведь тот и правда забывал их принимать, позже закидываясь двойной дозой. – Час ночи, сын. Ты… Ты себя видел? – Лучше бы не… – И лучше бы я тоже не. Оборвалось. Молчание. Холли затаилась у дверного косяка, молясь, чтобы муж не вышел из спальни, поднятый возней в коридоре. Если отец увидит подобное – Доминику конец. Сразу и навсегда. Только психиатрическая лечебница, ничего больше ему не светит. – Хоть скажешь, с кем ты был? – попросила женщина. – С Мэттом, – как-то просто и даже без опаски кинул Ховард. На этом он закрылся в ванной, только под кипятком осознавая, что его фраза могла стать компроматом. Ведь Мия знала. А вместе с Мией знала и половина жалкого Рединга. И Мэттью, где-то там, у берега Кеннета, наверное, ждал звонка или просто хотел ночного внимания, брошенный, оставленный под утро, грязный, липкий, потерянный. И зачем Ховард поперся домой? Почему не уехал с Беллами? Почему не сказал ему еще раз, внушая, что по правде любит, что не были чувства ошибкой? А, может, все-таки были? Картинка рвалась. Для Холли Ховард эта ночь была только первым звоночком, что еще после тех странных взглядов в октябре. Она была неглупой, чтобы быстро смекнуть и заметить реакцию сына на друга. Ведь Холли видела, как Доминик посмотрел на Мэттью. Как покраснел. Как был смущен. И как Беллами поджал губу, стоило Ховарду отвернуться. Как же они были неосторожны – еще более расточительны к себе, чем на лестницах, вымазываясь краской. Волосы Доминику пришлось сбрить. Джинсы отправились в мусорный бак следом за футболкой, куртку чудом удалось отмыть, остальное было выкинуто, либо заложено в дальний ящик. Сперва Ховард ненавидел Мэттью, после как-то свыкся, извинился за грубость в ту ночь, насчет себя научился видеть отражение в зеркале без злости, отверг привычку вечно поправлять несуществующие волосы. Все это было первым звоночком. Но когда недели спустя Мэттью, оставшийся ходить с застывшей в волосах белой краской, пришел к Доминику и попался Холли на глаза… – Что это у вас такое, Мэттью? – спросила она при встрече, нелепо волнуясь за собственные догадки. Муж не простит, случись с их сыном такое, что только что мелькнуло у нее в голове… Беллами, давно забыв и оставив безумие в прошлом месяце, совсем простодушно выбросил: – Краска, – улыбнулся он женщине. – Такая же, из-за которой Доминик теперь подстрижен под ноль-три. Холли лишь замахнулась на кивок, тут же погаснув. Спустя секунду Ховард посмотрел на Мэтта и в страхе сжал губы, как-то машинально, даже не успевая вспомнить, что лучше прятать волнительные психологические реакции. Чертов неудачный психотерапевт. И отвратительно наглый инженер в лице Беллами, который строил из себя идиота гораздо лучше, чем чертил планы жилых домов. – Ясно, – выкинула Холли, скрываясь за дверью, оставляя двоих. Доминик с боязнью перевел взгляд на волосы Мэтта: два комка отчетливо застыли на челке осветленных волос, выделяясь на фоне вновь отросших корней. – Это был пиздец, – вспомнил Беллами. – Это будет пиздец, – угадал Ховард. Так в череде сплетен появился еще один человек. И Доминик совершенно не мог подумать, что им станет его собственная мать. Как там было, а? Что же мы скажем теперь, когда на дворе прогревающий апрель, имея бритую голову и волосы, погрязшие в краске? Никаких проблем, ни сплетен за спиной, ни долгов, ни плавучего положения – ничего? Была ли в жизни катастрофа? О, еще бы. Были ли беды? Конечно, тысячи, десятки тысяч! Существовала ли темная сторона? С ней Мэттью родился, он вступил на нее, как только сделал первый вдох. Ховард решил пойти вместе с ним. Пока не вымоется краска, придется помнить и думать об этом. И что-то решать. Вместо сна по ночам лежать и думать, смотря в потолок. А что же дальше? Дальше-то что?