Grey Daze – What's In The Eye Watching the time pass me by There's so much locked up inside
Впереди было много разговоров. Наверное, Мэттью должен был быть готовым к этому еще в тот первый раз, когда произошел пьяный поцелуй на крыше, потом избиение, эта размолвка. Но был ли? – Слушай, не хочу показаться навязчивым, – пытался достучаться Доминик, – но ты не мог бы хотя бы сделать вид, будто тебе не насрать? Беллами усмехался. Что, смешно тебе, гроза Кембриджа? А как ты засмеешься, если дела все же коснутся и тебя, если заденет – вдруг? Только представь… – Моя мама знает. – Ну? – Да тебе же, блять, реально плевать на все это. Почему могло быть иначе? Оказаться бесчувственным и отказаться от эмоций выход удобный настолько, что под кожей зудело от удачно выбранного положения. Сперва Беллами закрылся в себе и долго сидел там, даже думал о самоубийстве, ведь как жить без эмоций? А после отпустило. Огонь совсем потух. Окончательно похолодело сердце. – Я просто пытаюсь поделиться с тобой своими опасениями, – чуть не изнывал Доминик, взывая Мэтта к разговору, умоляя послушать. – Пожалуйста, хотя бы раз посмотри на меня. Я хочу видеть твои глаза и знать, что тебе есть до меня дело. Беллами смотрел. И что с того? – Что с того? – он копировал свои мысли, отправляя их, вторичные, Ховарду. – Моя мама. Сестра. Половина университета. Скоро дойдет до отца, а там… – Я сказал: пусть изобьет меня. Хочу, блять, почувствовать уже хоть что-то. – А как же я? – Ты? – Я, – напомнил Доминик, делая здесь особенный акцент. А как же они? Что, если все эти полуночные разговоры, крыши, вино, поцелуи – все было бессмысленным, пустым звуком? Если они ничего не значили для Мэттью и тот никогда и не начинал чувствовать, лишь притворялся, будто в груди существует тепло, будто что-то еще способно расшевелить его и поднять к жизни. К нормальной жизни, к той самой, на которую Беллами надеялся, заточив себя в Рединге. – Я, Мэтт, – как-то по-детски произносил Ховард, словно обиженный. И он был в праве обижаться, если уж играть по-честному. – Здесь есть я, а не только твоя вселенская трагедия. – Трагедия – комедия моих чувств? Так ты это называешь, это профессионально, по-твоему? – наседал Беллами, зная, что сможет отстоять себя. – Это так бесполезно… – Бесполезно призывать меня к сочувствию. Бесполезно заставлять меня испытывать вину. Я никогда, – он едва не шипел, смакуя свое «никогда», – никогда не стану испытывать что-либо подобное. Я не настолько жалкий. – Значит, я жалкий? – Дом… И здесь Мэттью был близок к тому, чтобы испытать свою самую сладкую вину за всю чертову жизнь. Он почти задыхался, закрывая глаза при Доминике, строя непоколебимое лицо, надеясь влезть в маску хладнокровия. Не получалось, да и не получится. И придется улыбнуться, сжимая губы, кусая их. Придется стать ближе и учиться доверять. – Трагедия, – прошептал Беллами, обозначив, что слушал Ховарда и запоминал каждое его слово. – Да, трагедия. Ты прав. – Катастрофа, – уточнил Доминик. Он тоже многое слушал и запоминал – так он становился все ближе к Мэтту. – Почему? – Потому что Геша воспользовалась мной, бросила и ушла к девушке. – И это ранило тебя на всю жизнь? – Не на всю жизнь. Но задело. Задело – мягко сказано, если спустя шесть лет ты все еще думаешь об этом и тихо вздыхаешь, догадываясь о причинах и последствиях по ночам. Беллами уже совсем не помнил ее голос, кожу рук, мягкие плечи и черствое, сожженное дотла сердце. Но лицо… Он продолжал, сглотнув. Перед ним застыла картинка. Русая, с треугольным лицом, бледной кожей и редкими веснушками, не слишком красивая… – Было потрясением: как так подобное вообще может происходить в реальном времени, со мной? Почему так могли поступить. И насколько нужно быть мертвым внутри, быть бессердечным. – И это говоришь мне ты… – недоумевал Доминик, стараясь вывести на шутку. – Черствый и мертвый внутри психопат. – Прекрати, если не хочешь снова ходить с разбитым носом, – чуть не рявкнул на него Беллами. Грубо. – Да, ты прав, говоря обо мне. Но когда-то я был другим. Задело, Дом. Я же сказал. Ховард замолк, даже не втянув воздух, нуждаясь в передышке. Он смотрел на Мэттью и пытался разгадать, существовало ли что-нибудь у него внутри, было оно живым или навсегда погребенным под обидами, болью и страхами? И каким же тогда был тот Беллами, раньше, еще задолго до этих обрекающих обстоятельств? – Джессика, в каком-то смысле, тоже моя катастрофа, – признал Доминик, не найдя в себе сил, чтобы прочитать Мэттью. Было гораздо легче справляться с собственными проблемами, чем лезть в настолько сложную голову – Беллами попросту не пускал. – Спустя время я понял, как много боли причинил ей. Так что и я ее катастрофа, в каком-то смысле. И она умница, что не вышла за меня. Я был бы ужасным мужем. Звучало дико. Ударило изнутри так сильно, что даже донеслось до Мэтта и притронулось к нему, кинулось в грудь. Он поджал губу, думая, стоит ли что-нибудь сказать, попытаться отвлечь и так уткнувшегося в рефлексию Доминика. – У каждого из нас свои шрамы, но все мы одинаково чувствуем боль, – напомнил Беллами. И это задело Ховарда. Возможно, именно в этот вечер и благодаря конкретно этим словам Доминик стал свободнее. Так крыши Рединга, полуночные прогулки и глубокие разговоры до утра приобрели новый смысл. Ховарду становилось все проще принять мысль о сплетнях, откровенно дышать и быть счастливым, даже при самых мрачных мыслях в голове. Ему становилось все сложнее заставлять себя возвращаться домой. Все сложнее переступать этот порог.***
Виноват за сестру и полностью чист в отношении Беллами. Позиция слишком уж выгодная для обоих, довольно справедливая и современная. Доминик принял философию Мэтта и был необычайно взволнован: оказывается, так можно было жить и раньше! Он подавил улыбку, заходя домой, но внутри все бурлило. Эта радость сводилась к экстазу и как-то слишком подначивала пускать сплетни дальше – пусть даже до отца. Думая о собственных силах и свободе разума, Доминик едва не кружился в коридоре. И он был бы счастлив сохранить свой настрой, донести его до комнаты, с ним же уснуть. – Удивительно видеть тебя дома, – прозвучало вместо приветствия. Отец. Еще секунду назад, думая о нем и его реакции на отношения с Мэттом, Доминик не был так зачарован и огорчен. Теперь его сковал безумный страх. Ведь он и так оказался перед домочадцами не в лучшем положении. Не так мечтали родители, о, не так. – Я здесь довольно часто, – Ховард лишь пожал плечами, надеясь сыграть гладкую сценку и смыться в комнату. Его отец так не считал. Расслабленный, явно выпивший прежде, Бен Ховард раскинулся на диване и воинственно смотрел на сына. Ему хотелось видеть дурное лицо Доминика. Хотелось психологической драки. – С такой прической ты хоть на мужика стал походить, – заметил он, обратив внимание на сбритые волосы сына. – Наконец-то. А то все эти твои лосины… – Это джинсы, – едва сдерживая злость, прозвенел Доминик, буквально сказав слово по слогам. Он ненавидел, когда отец так критиковал внешний вид. – Узкие джинсы. – Женские джинсы, – напомнил мужчина, отстаивая свою позицию. Он посмеялся, заметив на сыне обиду. Тот застыл посреди гостиной, даже не двигаясь с места. Не хотел приближаться к отцу, не желал присесть рядом, хотя Бен на то рассчитывал. – Пап… – попросил Доминик, волнительно закрывая глаза. – Мне неприятно. – А что ты хотел, сынок? – сильнее рассмеялся мужчина. – Это жизнь. Она вся такая вот неприятная. Мне тоже не всегда приятно. Например, неприятно знать, что мой сын становится все хуже. – О чем ты? Ох уж эта интонация! Доминику несдобровать! Он до сих пор блестяще делал вид, будто не понимает, что происходит. Тот разговор в октябре не помог – поможет ли что-то еще, усугубленное теперь, когда вместо поддержки шло издевательство? Ховард ненавидел своего отца в этот момент, сжимая и разжимая вспотевшие кулаки прямо на его глазах. Он и не думал, что спустя пару минут сможет возненавидеть его еще больше. – Я звонил Глену на днях, – начал Бен. – Говорит, успехов нет. Твоя эта учеба – о ней вообще спрашивать не хочу. Да и тебе пора бы жениться, сын. – О господи, ты опять! – вскричал Доминик, делая первое движение за последние несколько фраз. Его дернуло. Он весь покраснел, потея еще сильнее. Может, отец узнал? Может, Мия сболтнула? А мама… Мама – она-то что? – Зачем? Зачем мне жениться? – Чтобы начать самостоятельную жизнь. – Я и так самостоятелен, – заявил Доминик. – В отдельной квартире, – определил отец. Здесь Ховард потерял дар речи. Да, в двадцать три года можно быть вполне себе замечательным сыночком и съехать от родителей, начать зарабатывать самому – многие ведь съезжают и раньше. Но ведь у них была любящая и искренне понимающая семья, с присущей им теплотой и заботливым расположением. Так было до недавнего времени. А теперь? Все пошатнулось, рухнуло? Все были против Доминика? – Ты не думал, что можно было бы хоть раз поговорить о моих чувствах? – вспылил Ховард, не в силах держать все в себе. – А не о своих разочарованиях во мне. Я тоже умею чувствовать! – вскричал Доминик, со злостью глядя в смеющиеся глаза строгого отца. – И мне, повторюсь, неприятно. – Я уже уменьшил лимит по твоей кредитке, – надавил мужчина. Он так и не пошевелился, не предпринял никаких действий. Сидел себе на диване, пряча за рукой пустой коньячный бокал. Смеялся над сыном. – Может стать еще неприятнее. – Мне все равно. – Двести фунтов в месяц, – понижал отец. – Мне все равно, – процедил Доминик. Черство. Грубо. И будет грубее, ведь Ховард не соврал: ему все равно. – Если так хочешь, чтобы я съехал, – можешь и полностью заблокировать карту. Выплюнув из себя всю желчь, Доминик с острой ненавистью глянул на отца и как бешеный развернулся в сторону своей комнаты. По пути он столкнется с матерью, которая не сразу поймет, в чем же дело. На заднем плане он услышит ругань родителей – впервые за несколько лет. И уходя, чтобы демонстративно и озлобленно хлопнуть дверью, Ховард сглотнет застрявший в горле ком. Семьи больше не было. Не было тепла. Если родители снова начали ссориться – им всем конец. И скоро отец узнает кое-что еще. Доминик набирал номер и трясся, скользя по экрану телефона потными пальцами. Его начинало бросать в жар, окутывала лихорадка. Дрожь разрядом прошла по всему телу, Ховард яростно прикусил себе губу, а после не сдержался и сорвал заусеницу на большом пальце. Это-то и было знаком. Знаком, что все опять повторяется. Опять, опять, опять. Кровь потекла с пальца на экран, когда Ховард нажал на кнопку вызова. Пара гудков, учащенное сердцебиение. Доминик удалялся от Лондон-роуд, предпочитая восточный район Рединга отныне и навсегда. – Мэтт, – шепотом прокричал он. – Мэтт, мне нужна помощь. Одно только «господи» и вылетело в ответ. – Я не пью таблетки, – признался Ховард, глотая слезы. – Мне хреново. Я сейчас просто взорвусь. Беллами хотел начать биться об стену. – Ко мне, – скомандовал он. – Быстро бери такси и ко мне. У меня есть копия твоего рецепта, я закажу таблетки на дом. – Я не могу, – проскулил Доминик, обнимая себя за пояс свободной рукой. Темнота улиц так убивала. – Быстро ко мне, – приказал Мэтт. – У меня нет денег. Отец заблокировал карту. Он сдался. Слезы полились по щекам. Было невероятно паршиво. – Выбери оплату наличными, я тебя встречу и отдам. Молчание. Ховард еще гнал по улице, запинаясь через шаг. – Быстро ко мне. Прерывистый вздох. – Сейчас же.***
Don't go too fast, my friend Or you'll lose control
В квартире Беллами Доминик провел двое суток, не выходя за ее пределы и даже не планируя покидать Мэттью. Был возобновлен прием таблеток под строгим надзором, обработана рана на большом пальце, стерты кровавые отпечатки с экрана телефона. Был апрель. Жизнь как-то подкашивалась, превращаясь в чертовы американские горки. Впервые за все время их общения Мэтт был спокойнее и адекватнее Доминика, только он мог делать разумные выводы, он же защищал Ховарда от нападок того на самого себя, лишал возможности выражать самоненависть – где угодно, но не в этих стенах. Со временем Доминик вернулся домой, чуть более осторожно обращаясь с каждым членом семьи. Он перестал здороваться с отцом, во многом игнорировал мать и почти не разговаривал с Мией, но принимал таблетки утром и вечером, больше не обманывал Мэттью и готовился к защите диплома и летней сессии. Волосы Ховарда отрастали, когда Беллами так и не смог выскрести остатки краски из своих и побрился машинкой одной бессонной ночью, у себя же в квартире. Было непривычно видеть себя с естественным цветом корней, экстремально короткая длина заставляла смеяться первую неделю. Реакция Доминика была бесценной: впервые увидев Мэттью таким, бритым и заранее темноволосым, Ховард закрыл лицо руками, даже не вздохнув. Пришлось заново привыкать. К себе Доминик уже как-то остыл: волосы не зубы, верно? Таковы были последствия. И если раньше они говорили, что забудут о безумии и диком марте, когда сойдет краска, теперь напрашивался вывод: ничего невозможно стереть или прочно запрятать. Здесь такое не прокатит. И если отец Доминика до сих пор ни о чем не знал, это не освобождало от ответственности. Если слухи замялись, жизнь сменила курс, а виновность не была разоблачена, это не освобождало от обязательств. Не освобождало от мыслей по ночам. От кошмаров. Ховард стал чаще оставаться у Мэттью, чем лишь усилил всеобщие подозрения. Нахождение в собственной квартире свелось к невозможному. Если бы только из-за родителей, сестры и гнетущей атмосферы, все было бы проще, как-нибудь можно было перетерпеть, проглотить. Но Доминик стал кричать по ночам. От мыслей. От обязательств. От кошмаров. Наступил май, когда слова отца после разговора с психотерапевтом Ховарда подтвердились: успехов не было. Доминик пил таблетки, за которые теперь платил Беллами, и мог забыть о них буквально один раз в неделю-полторы; он регулярно посещал специалиста (удивительно, но деньги за него вносил отец), был с ним честен и после во многом опирался на собственную дипломную работу – она помогала разобраться в себе еще лучше. И что же было не так? Что отрывало его от сна? В своих кошмарах Доминик видел себя голым, стоящим посреди центральной площади Рединга. Все смеялись над ним, тыкали пальцем, что-то оскорбительно кричали, поливали гневом. Ховард пытался закрыться, сбежать, спрятаться, но опрометчиво шагал назад и падал. Попадал в ловушку, кинувшись в пропасть, и долго-долго летел вниз, целую вечность. Пока не обрушивался на землю, где толпа снова обступала его со всех сторон. И теперь они громко кричали: «виноват, виноват, виноват!». Доминик подскакивал в постели, нередко бил онемевшими руками Мэттью и уже которую ночь лишал его сна. – Я здесь, – понимающе шептал Беллами, стараясь крепче сжать Ховарда в своих руках. – Я здесь. Это всего лишь сон. Так он ненадолго успокаивал Доминика, умоляя того продолжить спать. Сам Мэтт практически полностью забыл о том, что же такое здоровый и крепкий сон и каким он бывал раньше. Бессонница всегда была его лучшей подругой, теперь же она стала частью его жизни, неотъемлемо врываясь, ложась на кровать третьей лишней. Мэттью успокаивал Ховарда, бесконечно долго гладил его по голове и щекам, целовал в макушку, надеясь, что тот вновь уснет. Но Доминик, сдерживая слезы, умудрялся продолжить свой бредовый шепот: – Наше с тобой счастье тоже сон. – Нет, нет, – резко отрицал Беллами. – Это не так. Засыпай. Пожалуйста, засыпай, – устало упрашивал Мэтт, вновь взывая к спокойствию, вновь сжимая его крепче. – Я здесь. А в голове проносились тысячи мыслей. Возможно, гораздо более болезненных, чем те, что поднимали Доминика и заставляли его кричать навзрыд. – Ты действительно любишь меня? – спрашивал Ховард, неясно на что надеясь, хотя еще пару месяцев назад не верил в эту беспричинно странную любовь. – Да, – честно отвечал Беллами. – Ты это чувствуешь? – не унимался Доминик, вырываясь из рук Мэтта, искренне романтизируя их нестабильное «ай лав ю». – Засыпай, – просил тот, глотая ком боли и разочарований. – Пожалуйста. И сквозь слезы Беллами целовал Доминика в лоб, умоляя того сдаться. И оставался с мыслью о том, чувствовал ли хоть что-то, когда Ховард проваливался в сон, когда тот забывался, сморенный болью, согретый в руках Мэттью. Все это наводило на ужасные решения, которые Беллами был готов выполнить заранее, толком не обдумав. В голове он уже все рассчитал и предпринял, был уверен в единственности и разумности. Но что на деле? На деле Мэттью засыпал вместе с Домиником, мерз по ночам, умолял судьбу о здоровье Ховарда и безмерно много думал. Казалось, мыслительный процесс не прекращался даже во сне, и сквозь черно-белые картинки, совершенно без чувств Беллами продолжал это свое лихорадочное «думать». И все думал, думал, думал о каждом завтрашнем дне, потому что, увы, не умел жить моментом. Не мог оставаться на поверхности. Копал глубже. И каждый раз приходил к выводу, что ему нужно уехать из Рединга. Ведь проблемы снова копились, падая им на голову. Ведь стало так много этих чертовых проблем, что уже не было видно конца и края, не верилось, что счастье когда-то и правда перестанет быть сном. В чем-то Доминик был прав. В чем-то был прав Мэтт. Но что делать дальше? Что будет завтра, что будет с ними, а что останется после окончания учебы? Что делать им с отношениями, ведь будущего быть не может? А что о виновности? Каждый раз, ложась в постель, Мэттью думал: точно ли он сможет остаться на свободе? Черт с ними с оправданиями и кое-как замятым судебным делом. Остается мораль, нравственность, которые Беллами посчитал верным выкинуть. Все равно останется закон. Закон, по которому Мэтт не мог перестать воображать себя тюремным заключенным или случайно найденным мертвым в ближайшей канаве. Закон, по которому отец Доминика мог сдать своего сына в психушку в любой самый неподходящий момент, хоть накануне защиты диплома. Если все предыдущие вопросы еще хоть как-то могли разрешиться и имели свои ответы после долгих умозаключений и математических вычислений, оставалась последняя проблема. Пожалуй, самая главная. Та самая вселенская трагедия и комедия чувств Мэтта. Она о них и была. Как с этим можно жить, когда с каждым днем кажется, что на рассвете возвращаются чувства, а вечером они гаснут вновь? Как вообще можно жить? В одну из таких терзающих ночей Беллами придумал план. Ему нужно уехать. Он точно уедет. Осталось найти, как правильно сказать об этом Доминику. Ведь Ховард в план побега не входил. Потому что сказок не бывает. И Мэттью никогда не начинал в них верить.