***
— О, ты уже проснулся? Голос Кушель тихим эхом раздался в небольшой прохладной комнате, где уже несколько суток единственным звуком, наполняющим полупустое одноцветное помещение было пиликанье кардиомонитора. Кенни ощущал присутствие сестры подобно пламени, что заставляло напрягаться от того привычно незаметного тепла, что издает обычно человеческое тело. Любые прикосновения заставляли его вздрагивать от боли. Он открыл один глаз, чтобы посмотреть на сестру. Сквозь бинты мало, что можно было разглядеть: белый потолок, белые стены. Точней, одна единственная стена, которую он мог видеть, не поворачивая головы. Кушель встала перед братом чуть левее, чтобы попасть в его поле зрения. — Ты как? — спросила она, хотя и все было достаточно наглядно, пусть и Кенни не мог оценить свое состояние иначе, чем по внутренним ощущениям, которые были никому не известны. Кенни не мог ответить. Мог только издавать некоторые нечленораздельные звуки, но и это утомляло и причиняло боль. Боль и жжение. «Горячо» — подумал он. Так горячо, что хотелось упасть в снежный сугроб, окунуться в ледяные воды и напиться ими. В палате периодически проветривали воздух, проводились все необходимые процедуры, чтобы предотвратить обезвоживание организма и облегчить жар, но без анальгетиков это все было не то. И воды всегда казалось мало, сухо было не только в горле, но и будто внутри тела, будто он мог чувствовать, как внутренние органы наждачкой трутся друг о друга, пульсируя бурлящей кровью. Легкие еще оправлялись от дыма, и грудь сжималась от раздирающего горло кашля. Еще болело лицо. Особенно правая его часть — будто обтянутая сухой пленкой, как на передержанной в духовке индейке. Казалось, стоило моргнуть — и порвется. Кенни не знал, сколько уже находился в палате, но был готов лежать столько, сколько потребуется. Кто же мог знать, что обезглавленные вампиры могут еще вертеть своими клешнями. Правда, Кенни слышал, что, если отрезать голову курице, она еще какое-то время будет бегать. Но не осознанно тащить же людей за собой на смерть. Кушель, не дождавшись внятного ответа от брата, переставила стул, что был рядом с кроватью, с правой стороны на левую. Когда она присела, Кенни стал виден только ее светлый лоб и падающие на него вьющиеся черные пряди. — Тебе нужно подумать над тем, чтобы уйти из этого отряда, — негромко проговорила она. — Я понимаю, что ты хочешь как лучше, но когда они так рискуют твоей жизнью… — Угу, — булькнул Кенни сквозь бинты. Своя жизнь — можно и рискнуть. Во всяком случае, не так уж это было и ужасно — просто был немного неосторожным в этот раз. В следующий все уже будет нормально. По крайне мере это дает какую-то гарантию, что Кушель находится в относительной безопасности. Хотел бы Кенни все это объяснить ей, но кроме односложных звуков из него ничего не выходило. — Врачи сказали, что тебе придется здесь пролежать как минимум месяц, — сменила тему Кушель. — Часто навещать не разрешают, но я буду по возможности приходить, приносить, что тебе там нужно. Правда, они говорят, что тебе пока можно только воду, — она наклонилась и ее лоб исчез из поля зрения Кенни, зашуршал пакетик, — не представляю, как ты будешь ее пить… ты же пока не можешь шевелиться, да? Кенни сжал и разжал левый кулак, показывая, что это пока все, на что он способен. На левой части тела ожоги были не такими сильными и их было гораздо меньше, но почти любое движение отзывалось в правой части, будто большими раскаленными иглами. — Ох, ну… думаю, медсестры тебе помогут, да? Уже подружился с кем-нибудь? — весело спросила Кушель, но Кенни только издал подобие усмешки. — Да ладно тебе, в твоем случае это даже полезно. Ну, то, что ты молчишь, поверь мне. Людям нравится, когда их слушают. Кенни собрался было мысленно возразить, пока сестра копалась в своей сумочке, но его перебили: — Нашла! — радостно объявила Кушель, достав небольшую записную книжку на пружине. — Вот, тут ты можешь написать то, что хочешь сказать. Она сначала положила книжку рядом с Кенни, дав ему в левую руку ручку, но так как он не мог вертеть головой, то пришлось бы писать вслепую. Тогда она подняла книжку перед ним, хоть и самой было неудобно стоять таким образом, да и Кенни, в общем-то, был правшой, так что написать то, что он хотел, да притом разборчиво, пришлось несколько долго. — Да уж, представляю, что ты там накалякаешь, — нахмурилась Кушель, следя за процессом, — твой почерк и правой рукой-то не особо разберешь. Все? — она перевернула книжку к себе, пытаясь прочесть написанное. — «Иди уже домой»? Ну вот ты как всегда! — Угу, — булькнул Кенни. На самом деле ему не хотелось, чтобы Кушель вообще выходила куда-либо, особенно когда они с отрядом выяснили, что старшие вампиры могут охотиться даже днем — достаточно спрятаться от солнца в, например, подземной парковке или под мостом. С другой стороны, чем больше их ловили, тем осторожней те становились, и риск для Кушель также уменьшался. Может, Кенни зря так нервничал.***
Посттравматическое стрессовое расстройство не совсем то, с чем бы Кенни когда-либо хотелось встретиться лицом к лицу. Уже неделя прошла с тех пор, как его выписали из больницы. Всего семь дней, как передвигаться стало легче, как жар прекратил окатывать его жгучей лавой. Семь дней, как с него сняли повязки. Правда, лучше бы этого не делали. Часы безделья сравнивались с секундами на фоне целого месяца, наполненного кошмарами и дикой болью, что могли утихомирить только анальгетики и много-много воды. Врач запретил ему алкоголь, поскольку он обезвоживает организм, но это было единственное средство уснуть без снов. Избегать их имело смысл, и порой не только ночью они навещали Кенни, но и днем: пламенные вспышки воспоминаний заставали его повсюду, погружая в долгие, неприятные минуты транса, от которого казалось невозможным оторваться. Ему снились кошмары то с вампирами без головы, то с головами без тел, и притом порою это были головы людей, обыкновенных, живых людей, которых он знал и с кем работал. Вернувшись домой, Кенни день за днем все чаще ловил себя на мысли, что было бы неплохо, если бы кто ошивался рядом и приносил водичку или бегал в магазин при необходимости. И стирал постельное белье. А то самому и стягивать его уже тяжело, не говоря уже о том, чтобы после стирки заправить одеяло в пододеяльник. Раньше бы ему подобное и в голову не пришло, и окатившее его ощущение беспомощности было одновременно противным и печальным, а мысли о суициде в прохладной ванне вызывали приступы дикого смеха, что эхом разносился в крохотной кафельной комнатке без окон, обостряя доходящее до безумия одиночество. От перемен в собственном уме становилось не по себе. Кенни понимал, что все эти несвойственные ему думы скоро превратятся в привычку, которая останется с ним даже тогда, когда он вылечится полностью, и что нужно избавиться от них, пока не поздно. Вот только старые проверенные способы, оказалось, уже не работают. В любом другом случае Кенни бы и не раздумывал над тем, чтобы вызвать шлюху и отвлечься. Но сейчас это походило уже не на прихоть, а на единственный доступный для него вариант. И это как-то не гладит его самолюбие. На самом деле, даже простое общение с людьми стало для него проблематичным: чужие опущенные или отстраненные взгляды по вполне понятным причинам раздражали, нередко вызывая едва удерживаемое рвение схватить любезного собеседника за шиворот и заставить смотреть в лицо. Но Кенни бы и сам не хотел смотреть на ту жуть, что представляло из себя его лицо теперь. Не все лицо, конечно. Левая половина не пострадала при пожаре. Правая же была похожа на цветную плавленную пластмассу. Рубцы уходили уродливыми узорами от лба вниз, искажая разрез глаз, оттягивая щеку к линии челюсти. Угол рта тоже уходил вниз и едва поддавался попытке изобразить улыбку. Когда с него сняли повязки и Кенни увидел это впервые, то он и не знал, как ему реагировать. Выглядело ужасно, но, с другой стороны, это было лучше, чем сдохнуть в печи вместе с той тварью. Но лечиться было до дури больно, и он не чувствовал себя вознагражденным за недели терпения — женщины от него теперь отворачивались как от прокаженного, если им не дать весомый повод остаться с ним на ночь. То, что бабы любят загадочность, шрамы и прочие уродства — чушь собачья. Им это нравится только на картинках, а когда живое воплощение подобного является перед ними, то жалость и отвращение — единственное, что можно от них получить. Ты можешь быть бесконечно хорошим парнем, но какой в этом смысл, если ты урод. Кенни вдобавок еще и не был хорошим парнем. Даже с его прежним лицом ни одна его девушка не захотела бы пригласить его знакомиться с родителями из страха опозориться и быть выписанной из отцовского завещания. Стараясь всегда быть честным хотя бы с самим собой, Кенни не мог их за это винить. Но в то же время совершенно не хотелось признавать, даже себе, что все это его хоть как-то задевает, потому что… потому что это не должно его задевать. Ночью, в темных барах, а лучше в клубах — там еще темнее — под умеренную дозу спиртного удавалось кого-то да склеить. Вот только такой секс был больше похож на тайную передачу наркотиков, после которой оставалось лишь чувство опустошения и отвращения к себе и окружающим. Одинокое утро всегда начиналось с мысли, что у него это пройдет. Он забьет на всю эту ерунду, и все будет как прежде. Только никак не получалось дождаться того самого «как прежде». А вторая неделя отпуска казалась хуже первой. Но попытки выйти в мир при свете дня постепенно становились все успешней — плеер с наушниками в этом хорошо помогал, отвлекая музыкой и мимо проходящими мыслями, что тянулись одна за другой до полного разрушения логической цепочки между первой и последней. Кенни не был большим фанатом того, чтобы уходить в мир фантазий, поэтому с прогулкой надолго его не хватало. Уже хотелось вернуться на работу. Даже среди этих идеологически повернутых ненавистников вампиров было лучше, чем находиться в своей однокомнатной квартирке запертым. Или нет. Кенни еще не решил. — Эй, можешь уже уходить, — сказала Траут равнодушно, выглядывая из-за приоткрытой двери, — я закрываю крематорий. Раньше ее наигранный холод будто дразнил показательным «мне на тебя насрать», но теперь она в самом деле отводила взгляд и избегала зрительного контакта с Кенни, а ее голос наполнялся иногда состраданием, от которого становилось тошно. Кенни молча покинул камеру, отдаваясь коридорной сырой прохладе, от которой дверь с внешней стороны покрывалась грибком и плесенью. Пепельный блонд как измазанные в саже сожженных тварей волосы, и холодные, как мертвая плоть этих существ, глаза. Траут мастерски выслеживала вампиров и будто даже было на них чутье, но приманкой она бы никогда стать не смогла, потому что даже в том, чтобы изобразить, будто ожог на половину лица Кенни ее не волнует — актриса из нее так себе. Кенни, конечно, уже сказал ей об этом. И теперь неловкое напряжение застывало в воздухе каждый раз, когда им нужно было наладить разговор. Ледяной уличный поздний осенний воздух пронзил его, полураздетого, развевая на ветру раскрытое пальто и незавязанный шарф — все еще было жарко внутри. Город вдалеке замигал вечерними фонарями, и те открыли вид на густой снегопад, что начал облеплять ничего не подозревающий до этого асфальт. Надвинув на глаза черную шляпу, Кенни потопал вперед, пока снег спешил осесть на плечи. Штаб Карателей, помимо крематория, включал лабораторную комнату, где проводились исследования, камеру допросов и небольшой зал отдыха на случай, если кому-то выпадало ночное дежурство — как сегодня выпало Траут с Кейджем. Само здание находилось за городом, поэтому здесь посменно работали заказные такси. Тот, что привез Траут, теперь ждал Кенни — серый «Рено» с черно-оранжевыми шашечками плавно выехал по подъему мимо недостроенных участков, уже выставленных на продажу, мимо круглосуточного заправочного магазина и целого ряда огромных плакатов с дорогой рекламой. — Тяжелый день? — А-а, заткнись, — проворчал Кенни. Таксисты были всегда одни и те же — Ленни, Флок и юная девушка, по имени Нифа. Сегодня была очередь Ленни, и он каждый раз задавал одни и те же дежурные вопросы «тяжелый день?», «начальник небось совсем замучил?», «нелегкая у тебя работенка, но что поделать!», и повторял свои тупые шутки о том, до чего у них похожие имена: Ленни и Кенни. То ли дело Флок — с первого раза понял, что лучше всего будет промолчать. Высадил Ленни его, как обычно, в трех кварталах от дома, и оттуда Кенни шел уткнувшись глазами в землю, стараясь не смотреть на людей — хватало сейчас и среди мирного населения достаточно совсем юных вампиров, свершивших сделку по глупости, и те были не в состоянии убить даже мышь — такие быстро умирали от голода, и выглядели не лучше переборщивших с дозой наркоманов. Но иногда вампирский инстинкт брал верх. Совсем молодых вампиров от обычных людей бывало сложно отличить — разве что по обалдевшим глазам, поскольку, по их словам, после превращения они начинали видеть мир совсем иначе, и долго не могут к этому привыкнуть. Те, которым уже хотя бы пять лет, уже заметно бледнее даже обычных бледных людей — у некоторых лицевые капилляры просвечивались сквозь кожу, создавая не самое приятное зрелище. Но некоторые обмазывались тональными кремами, чтобы это скрыть, изображая человеческий здоровый цвет лица. Снегопад усиливался и шаги уже начинали отдавать хрустом. В сгустившейся темноте светофорные огни ложились на скользкий асфальт, раскрашивая его в триколор. Кенни глядел на автомобильное движение сквозь белую пелену снегопада и полусон. Тяжесть усталости подкашивала колени, и так хотелось есть, но ни на что иное, кроме китайскую лапшу, ни сил, ни желания не было. Шумный железный лифт с оглушительным эхом поднялся вверх, а мрачные лестничные клетки неподвижной пустотой застыли перед слабым фонарным светом, исходящем с улицы. Опять кто-то лампочку выкрутил. Зайдя домой, Кенни сбросил плащ на диван — скомкавшийся на плечах снег посыпался на подушки, оставляя мокрые пятна —, повесил на единственный крючок шляпу, и сквозь горизонтальные жалюзи на единственном окне в единственной комнате глянул в окно дома напротив, на этаж ниже его собственного. Желтый свет небольшой кухонной люстры наполнял теплое помещение, согретое ароматом домашней еды, который Кенни не чувствовал, но знал, что он есть. Кушель не видела, но знала, что время от времени Кенни смотрит в ее окно — проверял, все ли в порядке. Кушель это не нравилось, и даже вздрагивала от мысли, что именно сейчас из своей холодной холостяцкой берлоги на нее смотрит Кенни. И сейчас она вздрогнула, но может лишь оттого, что окно на кухне было приоткрыто — и наверное под домом стоял запах печеной курицы или овощного супа, и уставшие, замерзшие, идущие внизу, жадно вдыхали этот запах, от которого желудок съеживался. У Кенни он тоже съежился, когда электрочайник щелкнул, булькая закипевшей водой. Убедившись, что все нормально, он отошел от окна.