Дочери Лалады. Книга 1. Осенними тропами судьбы

      Мгновение назад Ждана была у себя дома, а сейчас оказалась перед суровым ликом гор. Самые дальние застыли в синей дымке, увенчанные белыми шапками и вросшие вершинами в облака, а ближние зеленели хвойными лесами. Под ногами у девушки курчавилась травка с жёлтыми цветочками, а обступали её со всех сторон суровые старые сосны с тёмными, замшелыми стволами. Росли они среди груды камней, светлых, как очищенные временем кости... В нескольких шагах, за соснами, уходила вверх грубо вытесанная прямо в горной породе лестница с широкими ступеньками.       «Ну, вот мы и дома, — весело сказала Млада, опуская вещи Жданы на плоский, как стол, камень. — Подожди тут, пока я твоих родителей перенесу».       Земля была наполнена литым гулом, точно в её недрах гудели огромные колокола. «Баммм... Биммм... Боммм», — приглушённо пели старые камни отголосками внутренних перезвонов.       «Что это? — прошептала Ждана, ёжась. — Земля гудит...»       «Тут кузня недалеко, — ответила Млада, кивая наверх — туда, куда вела каменная лестница, петлявшая среди сосен по горному склону. — Там моя родительница и старшая сестра Горана трудятся».       «А разве у тебя сестра не дева?» — удивилась Ждана.       «Дева — младшая, — улыбнулась женщина-кошка, с озорными синими искорками в глазах касаясь щеки девушки носом. — Трое нас. Горана — подмастерье, дело оружейное от родительницы в наследство примет, я границу стерегу, а Зорица — девица на выданье и рукодельница славная. Она в свою вышивку тепло и силу Лалады вплетает. Ну, я скоро. Моргнуть не успеешь, как вернусь!»       Чмокнув Ждану в щёку и сняв с её пальца кольцо, Млада нырнула в пустоту — только сосны колыхнулись и дрогнули перед глазами. Пара мгновений неуютного одиночества — и девушка, опустившись на колени, приложила ухо к холодному шершавому камню. «Боммм, биммм, бомм-тили-боммм», — тягуче, многоголосо разливалось в земле. Ждана подошла к краю площадки, обнесённому оградой из каменных глыб. От синих гор с белыми шапками веяло прохладой, простор между зелёными склонами пересекали дороги, отсюда казавшиеся тонкими тропинками, а по долине струилась блестящая лента реки. Вдалеке вдоль берега вытянулось селение, размерами не превосходившее большую деревню, но башни по четырём сторонам и каменная стена говорили о том, что это — городок-крепость.       Действительно, не успела Ждана толком осмотреться, как из воздуха снова возникла Млада, но не одна, а с отцом. Оказавшись в совершенно новом месте, он изумлённо огляделся.       «Ну и дивное колечко! — одобрительно проговорил он. — Удобно, ничего не скажешь! И никаких лошадей, никаких повозок не надо. Этак-то в сто крат лучше, чем трястись по дороге. Одно плохо — поклажи с собой много не возьмёшь... А так — красота!»       Таким же способом была переправлена и мать. Подойдя к каменным глыбам у края, Млада показала на городок у реки:       «Вон там — видите, дома и башни? Это город Военежин. А кузня нарочно так далеко устроена, потому что когда там работают вовсю, земля гудит. Ну, идёмте за мной».       Они начали подниматься по лестнице среди сосен, под колючим, взъерошенным пологом их ветвей. Ступеньки были усыпаны пожелтевшей старой хвоей, кое-где покрылись бархатной порослью мха и лишайника, а подземный гул и звон по мере подъёма слышался всё яснее. Вскоре вверху показалась площадка, обнесённая каменной стеной в три человеческих роста. Что находилось за нею, нельзя было разглядеть, а сверху поднималась лишь обыкновенная гора.       «Кузня прямо в горе вырублена, — пояснила Млада. — Отсюда ничего не увидеть».       Остановившись перед мощными деревянными воротами, она постучала в них кулаком. Ждане показалось, что стук был не слишком-то слышен за тяжёлым лязгом в утробе горы, но в воротах открылось окошко.       «Это я, — сказала Млада. — Доложите моей родительнице, что я со смотрин вернулась».       За воротами что-то буркнули, и окошко закрылось. Млада чуть улыбнулась гостям:       «Ждём. Внутрь вам нельзя: тайны оружейного дела мастерицы оберегают. Да и волшба, без которой оно не обходится, опасной может быть. Оружейницам-то ничего, а вот простой человек незаживающую рану получит».       Ждана и её родители с почтительным страхом взирали на широкие ворота, за которыми творилось таинство рождения чудесного оружия. И не только его: белогорские мастерицы изготавливали приспособления для горного дела, способные резать камень, как масло, а также вплетали нитки чар в украшения.       Наконец в одной из створок ворот открылась калитка, и навстречу гостям вышла женщина-кошка такого огромного роста, что даже отец Жданы смотрел на неё снизу вверх. Мать же смущённо заморгала при виде блестящего от пота голого туловища, мускулистого и широкоплечего. Грудь прикрывал только длинный кожаный передник, а обута незнакомка была в грубые и тяжелые сапоги: по сравнению с ними ноги Жданы выглядели детскими. На длинной сильной шее гордо сидела голова, выбритая до зеркального сияния, и только с макушки женщины-кошки спускался на плечо пучок иссиня-чёрных волос, заплетённых в тугую шелковистую косу. Чертами незнакомка очень напоминала Младу, только более зрелую и суровую, а голубые глаза-льдинки, глубоко сидящие под тёмными бровями, даже не потеплели при взгляде на Ждану. Жёстко сложенные губы не тронула улыбка, а впечатление усугублял бугристый рубец на правой стороне лица, похожий на след от ожога. Хоть никто её не представлял, но оробевшая до холодка под коленями Ждана сразу догадалась: это и была знаменитая Твердяна Черносмола — та самая, чьи руки сделали меч, которым так гордился отец.       Но вышла она не одна: следом из калитки шагнула вторая женщина-кошка, почти двойник первой — такая же рослая, сильная, серьёзная и бритоголовая, только с более мягкими губами и гладким лицом без шрамов, слегка чумазым и лоснившимся от пота. На Ждану она посмотрела с любопытством, а та при взгляде на её губы, к своему смущению, вдруг вспомнила о поцелуях Млады. Если суровый рот старшей женщины-кошки казался не слишком привлекательным для этого, то в уголках губ младшей пряталось нечто такое, отчего Ждане ни с того ни с сего захотелось повторить ночь со своей избранницей.       Но её мысли пресёк насмешливый ледок взгляда Твердяны. Отец уже открыл было рот, чтоб обратиться к родительнице Млады с заготовленной приветственной речью, но та даже не глядела в его сторону и пока не собиралась слушать. Вместо этого она шагнула к Ждане и, взяв её за подбородок шершавыми пальцами, заглянула девушке в самую душу... У той земля поплыла из-под ног, а в ушах отчего-то зашелестели берёзы. Поляна, пляска солнечных зайчиков, девчушки, плетущие венки. А в кустах — знакомые голубые глаза, остающиеся для всех невидимыми...       «Видишь, не с пустыми руками я вернулась, — послышался голос Млады. — Это моя Ждана. Ох, и побегать пришлось за ней... Чуть не упустила её, но всё ж таки нашла свою судьбу!»       Угол губ Твердяны покривился, брови сдвинулись, а когда зазвучал её голос, глубокий, густо-железный и шероховатый, на девушку нежданно повеяло холодом бесприютности.       «Верно... Судьба твоя — у порога. И дом тот, и дорога та, и гостья, — проговорила родительница Млады. — Да вот то-то и оно, что только гостья».       «Что ты такое говоришь, матушка Твердяна?» — нахмурилась Млада.       Та блеснула льдинками глаз в задумчивом прищуре.       «А то и говорю, дитятко. Но это я не ко времени сказала, каюсь. — И, обращаясь к озадаченно застывшим родителям Жданы, промолвила: — Не слушайте меня, дорогие гости. Ступайте с Младой в дом, а мы с Гораной позже придём. Работу надо закончить, уж не серчайте».       Родительница и сестра Млады ушли, и калитка за ними закрылась. Ждана не знала, что и думать о странных словах Твердяны; её накрыло мрачным, тяжёлым и серым, как тучи, куполом тревоги и огорчения. Не так она представляла себе эту встречу... В надежде хоть что-то понять и успокоиться она посмотрела на Младу, но и та выглядела растерянной. Впрочем, тут же прогнав с лица тень, женщина-кошка улыбнулась и нежно сжала руку девушки.       «Не бери в голову, милая. Ярмола Гордятич, Томила Мировеевна, ни о чём не печальтесь, ступайте за мной. Идти тут недалеко — прогуляетесь, воздухом нашим подышите, окрест поглядите».       Путь к дому лежал через прекрасные места — по тропке вдоль зелёного склона, между величественно молчаливыми соснами. Выглянувшее солнце весело играло на траве, на густо и легкомысленно топорщащейся хвое молодых сосенок, ласково поглаживало видавшие виды стволы старых деревьев и пыталось обогреть серые бока холодных камней. Домашний скот жители Белых гор использовали в основном только в хозяйстве и для перевозки грузов, а передвигаться предпочитали или пешком, или «прокалывая» пространство. «Недалеко идти» на деле оказалось приличной прогулкой в несколько вёрст, да не по ровной и гладкой дороге, а по извилистой горной тропе, и под конец родители Жданы сдержанно покряхтывали. Наконец крутые подъёмы и спуски закончились, и открылась более или менее ровная местность, на которой располагалась деревушка в двадцать-тридцать дворов. Первое, что бросалось в глаза — это камень вместо более распространённого в родном городе Жданы дерева. Из него были сложены и дома — в основном, двужилые[23], с плоскими крышами, и заборы (а точнее, невысокие стены); каменная плитка выстилала дорожки — улицами это вряд ли можно было назвать, потому что дворы располагались беспорядочно.       «Это Кузнечное, — сказала Млада. — Здесь живут те, кто работает в кузне у моей родительницы... А рабочих рук там немало».       Дом Твердяны был самым большим, с садом и огородом, собственным колодцем и просторным навесом на каменных столбах, а наверх вела наружная каменная лестница. Стены и столбы увивал старый плющ, перед навесом раскинулся благоухающий цветник. В саду шелестели яблони и груши, вишня и жимолость, готовясь со дня на день взорваться белым ароматным сиянием весны, а с огорода слышался плеск: высокая стройная девушка с чёрной косой наполняла одну из трёх бочек, вкопанных в землю, чтобы солнце нагревало холодную колодезную воду для полива грядок. Опорожнив одно ведро, девушка поставила его наземь и взялась было за второе, когда Млада шутливо окликнула её:       «Эй, красавица! Сколько возьмёшь за свой поцелуй?»       Девушка проворно обернулась на голос, и её спокойные светло-голубые глаза согрела улыбка. Носила она холщовую рубашку и чёрную юбку, повязанную передником с разноцветными поперечными полосками. Низко поклонившись гостям, она чуть не подмела кончиком шелковистой косы землю. Красота её не поддавалась описанию: приветливую синеву этих глаз не могло превзойти даже летнее небо, гордые дуги бровей с небольшим изломом были чернее самой плодородной и жирной земли, тонкому носику позавидовала бы любая городская красавица, а свежий алый рот украшала застенчивая полуулыбка. На чистом и гладком лбу лежал отблеск внутреннего душевного света, безмятежного и мудрого. Никаких украшений, кроме чёрно-золотой тесьмы-очелья и маленьких серёжек с бирюзой, она не носила. Как-то сама собою, просто и тепло, в голову Жданы скользнула догадка, что перед ними — младшая сестра женщины-кошки, Зорица. И она не ошиблась.       Внутреннее убранство дома создавало впечатление, что здесь живут не простые селяне, а по меньшей мере знатные горожане. Каменные полы украшал сиренево-белый плиточный узор, на сводчатых потолках глаз радовала богатая и красочная мозаика — бело-синие цветы на золотистом поле, а на стенах грозно сверкали образцы оружейного искусства хозяйки дома — мечи, топоры, кинжалы, метательные ножи, кольчуги, щиты. Деревянная мебель щеголяла тонкой, как кружево, резьбой, на лавках лежали подушечки с бахромой и кисточками. В перегородках между некоторыми комнатами имелись оконные проёмы, забранные коваными узорными решётками, так что пространство дома было наполнено светом. При желании эти внутренние окна закрывались вышитыми занавесками.       «М-м, вкусно пахнет, — потянув носом, проговорила Млада. — Должно быть, матушка с Рагной обед готовят».       Так оно и оказалось. Ждана с родителями разместилась в просторной комнате, светлой и княжески-роскошно украшенной мозаичными узорами; вскоре вошла молодая женщина в расшитой бисером высокой шапочке, покрытой белым платком. Одеждой она не слишком отличалась от Зорицы: такая же чёрная юбка и полосатый передник, белая рубашка, а поверх неё — чёрная безрукавка с золотой вышивкой. При улыбке на округлых щеках женщины вспрыгивали ямочки, а тонкие высокие брови точно навсегда удивлённо замерли в приподнятом положении.       «Здравствуй, Рагна, — обратилась к ней Млада. — Принимайте с матушкой гостей — мою избранницу Ждану и её родителей».       Рагна была супругой Гораны, старшей сестры Млады. Чинно поздоровавшись со всеми и особо поклонившись Ждане, она сказала, что обед скоро будет готов. Однако с ним вышла заминка: никто не знал точно, когда вернётся из кузни хозяйка дома и её старшая дочь. Начинать обед без них — вроде бы не с руки, а заставлять дорогих и важных гостей ждать — тоже неловко.       «Ну как же так, — сетовала мать Млады, Крылинка, выразительно хлопая ладонями по переднику. — Такие гости у нас, а они — работать! Работа не волк, а вот избранницу в дом наша дочь приводит не каждый день. Младуня, может, они хотя бы намекнули, когда их ждать? Хотя бы примерно?»       «Ничего не сказали, — с еле слышным вздохом качнула головой Млада. — Закончат работу — придут, таковы были их слова».       Несмотря на такое лёгкое, крылатое имя, супруга Твердяны оказалась женщиной весомых достоинств — не тучной, но величаво-дородной. Округлостей в её теле было хоть отбавляй: овальное лицо, брови полумесяцем и пышная грудь — этакий колышущийся поднос для крупных янтарных бус. Двигалась она тоже основательно и плавно, текуче, а речь её журчала, как ручей по гладким камушкам. Соображала она также кругленько и быстро, а потому нашла изящный выход — в отсутствие глав обоих семейств попотчевать гостей «полу-обедом». Ждана не слишком поняла, чем сия трапеза отличалась от обычного обеда: кушанья подавались добротные и вкусные, позволявшие наесться до отвала. Разнообразные пироги, блины, жаркое, лепёшки с замечательным лакомством из холодного погреба — ягодами, варёными в меду... Одним словом, это было царское угощение, которым остались довольны все — от знающего толк в хорошей еде отца Жданы до сестёр-близнецов Светозары и Шумилки, прибежавших с улицы на зов матери — Рагны. Эти проказливые девочки-кошки, с одинаковыми круглыми шапочками волос, подстриженных под горшок, уплетали всё за четверых, а между кушаньями забавлялись тем, что корчили Ждане рожицы, чтобы она не могла сохранять за столом чинно-серьёзный вид. Они всячески старались рассмешить её, и им это удалось: Ждана фыркнула и чуть не подавилась блинчиком. Бабушка Крылинка тут же влепила им по подзатыльнику:       «А ну цыц! Сидите тихо, а то из-за стола вон выставлю!»       Доброе угощение и хмельной мёд-вишняк смягчили неловкость и сгладили углы, образовавшиеся от странных слов Твердяны у ворот кузни и её нарочитого отсутствия на обеде. Крылинка извинилась перед гостями за свою супругу:       «Вы уж не серчайте... Она порой из своей кузни может несколько дней не вылезать — так уработается в этом пекле, что домой её иной раз даже приносят».       «Для мастера работа — жизнь, — проговорил отец Жданы, оглаживая бороду и смакуя десятилетний вишнёвый мёд. — По душе мне ваше семейство, надёжно у вас здесь... И дочку свою оставлять не боязно».       Скоро только сказка сказывается, а ждать иногда приходится долго. Обед миновал, день клонился к вечеру, кушанья остыли, а главы семейств всё не возвращались. Приходилось коротать время за приятной беседой и прогулкой по Кузнечному. Представительниц сильной половины его жителей, дочерей Лалады, встретить не удалось: все были на работе в кузне, а вот их супруги с любопытством выглядывали со своих дворов, подходя к низким, всего лишь по пояс, каменным оградам. На их приветствия и улыбки Млада отвечала поклонами.       «А почему у вас такие заборы низенькие? — поинтересовался отец Жданы. — Такие перелезть — в два счёта!»       «К чему перелезать? — искренне удивилась женщина-кошка. — Если соседу что-то понадобилось — всегда можно попросить, и никто не откажет».       А мать, окинув взглядом готовые вот-вот зацвести сады, вдохнула полной грудью:       «Хорошо у вас здесь... Светло, радостно! И соседи, видимо, добрые».       «Люди у нас хорошие живут», — ответила Млада с улыбкой во взгляде.       Вот уже солнце зашло за горы, и яблони в саду покачивались в голубоватом прохладном сумраке, ещё прозрачном и светлом, а Твердяны и её старшей дочери — нет как нет. Рагна отправила Светозару с Шумилкой спать, а Крылинка вздохнула:       «Ну, заработались они там совсем... Ну что, дорогие гости, желаете ли пойти на отдых или ещё посидите, поскучаете?»       «Да хотел бы я прежде Твердяну дождаться, — проговорил отец Жданы задумчиво. — Много чего надо обговорить».       «Ой, и то верно, — согласилась Крылинка, кивая-кланяясь всеми своими округлостями. — Уж коли мы породниться собираемся, могла бы она и больше уважения проявить... Вы уж не держите обиды, такой у моей Твердяны норов непростой».       Едва промолвила она эти слова, как на лестнице загремели тяжёлые шаги. Сердце Жданы вдруг бухнуло, загнанно трепыхнулось, а потом замерло, словно на неё надвигалось что-то грозное, чтобы свершить над нею свой суровый приговор. В светлицу, озарённую четырьмя настенными лампадками, вошли долгожданные Твердяна с Гораной. Коса родительницы Млады пряталась под высокой чёрной шапкой, а на столь смутившее Томилу Мировеевну блестящее туловище была накинута замурзанная рабочая рубашка с небрежно расстёгнутым воротом.       «Чем же так плох мой нрав, милая моя госпожа? — усмехнулась Твердяна, неспешно подходя к своей супруге и опуская тяжёлую руку на её покатое, полное плечо. — А прежде чем упрекать меня в неуважении, на себя бы оглянулась... Уже всё Кузнечное о свадьбе судачит, а у нас ничего ещё не решено, не обговорено. Сама понимаешь: наперёд о таком деле трубить — не к добру».       «Э, нет, Твердяна, — не согласилась Крылинка. — Вини меня в чём угодно, да только не в болтовне. Не трубила я ничего и языка не распускала! Ну, прогулялись наши гости по селу, Млада их сама сопровождала... Что ж в том плохого? А о свадьбе они ни с кем прежде времени не говорили, само собой».       «И без языка обойтись можно, когда у людей глаза есть, — возразила Твердяна негромко и терпеливо, стараясь смягчить свой суровый голос, а её рука ласково переместилась с плеча Крылинки на лопатку. — Ладно уж, сделанного не воротишь... Прошу меня простить, что задержались мы. — Обращаясь к отцу и матери Жданы, она чуть наклонила голову. — Нельзя было отложить, не загубив всей работы: железо куётся, как известно, пока горячо. Дозвольте нам наскоро помыться и переодеться — тогда и поговорим».       «Обед простыл уже давно, — проворчала Крылинка — впрочем, уже вполне миролюбиво и буднично. — Греть, что ль?»       «Не возись, и так сгодится».       Крылинка ойкнула, да так, что все её округлости, включая бусы, подпрыгнули, а Твердяна, яхонтово поблёскивая глазами, отошла с мурлычущим смешком. Похоже, её рука, незаметно скользнув с лопатки супруги на мягкие выпуклости, расположенные чуть ниже, безо всякого стеснения за них ущипнула. Также не особенно церемонясь, ворвались сестрички, в одних рубашках и босые — должно быть, непослушно выскочившие из постели. Урча и ластясь, как котята, они прильнули к Горане, а она, большими и широкими рабочими ладонями ероша их стриженные головки, строго нахмурилась:       «Вы почто не спите? Егозы вертлявые... А ну — в постель!» — И, подхватив по дочке на каждую руку, она унесла их обратно в спальню.       Пока снова накрывался стол, Ждана шёпотом полюбопытствовала у Млады о причёсках её родительницы и старшей сестры. Как она узнала, брить голову, оставляя пучок на макушке, полагалось всем, кто посвящал себя кузнечному и оружейному делу — как дань Огуни, богине огня и земных недр. Голова — это как бы кусочек угля, а пучок волос — будто язык пламени на нём. С такой причёской ходили здесь все, кто работал в кузне. Ждане хотелось ещё спросить, отчего у Твердяны на лице шрамы, но она побоялась. Впрочем, догадаться было нетрудно: когда имеешь дело с огнём, волшбой и раскалённым железом, немудрено и обжечься.       За окнами уже совсем стемнело, а над морозно-белыми, спокойными вершинами гор в сиреневой дымке взошла луна. К позднему ужину владелица кузни и её наследница вышли в белоснежных рубашках и вышитых чёрных безрукавках, ярких кушаках и мягких замшевых сапогах с блестящим бисерным переливом. На Твердяне поверх рубашки и безрукавки красовался ещё и тёмно-синий щегольской кафтан с высоким воротником. Головы обеих сверкали зеркальной гладкостью.       Отец Жданы перечислял во всех подробностях, что он собирался дать за дочерью в качестве приданого, а Твердяна с задумчиво-непроницаемым видом ела, не перебивая его ни единым словом и время от времени подливая в его чарку мёда. Приданым больше интересовалась Крылинка — уточняла, какого цвета и качества ткани, сколько мотков шерсти, какого размера наволочки, какого веса перины и чем они набиты — пухом или пером, и так далее. Затрудняясь, за справкой отец обращался к матери, поскольку сбором приданого занималась она, а потому и знала лучше. Твердяну, казалось, гораздо больше занимали пироги с крольчатиной; Горана, снисходительно склонив ухо, слушала шёпот своей вечно удивляющейся супруги Рагны, а ясноликая Зорица хранила скромное молчание, но из-под опущенных ресниц в её глазах светилось первым проблеском рассвета любопытство.       Младу мало волновали имущественные вопросы, намного больше удовольствия она находила в нежном поглаживании руки Жданы под столом. Сама девушка тоже лишь вполуха слушала разговоры родителей, не вникая в нудное обсуждение количества подушек и простыней; с одной стороны, её сладко обжигали и будоражили тайные ласки под праздничной вышитой скатертью, а с другой — озадачивало непроницаемое безразличие родительницы Млады к свадебным вопросам. Значительно больше внимания Твердяна уделяла еде, обильно запивая её вишнёвым мёдом и следя за тем, чтобы ничья чарка не пустовала.       Великолепный вишняк пился легко и с наслаждением, и отец Жданы сам не заметил, как охмелел. Душа развернулась цветастым ковром, желая излиться, и Ярмола Гордятич, закрыв глаза, затянул былинную песню про травушку-муравушку, леса-реки, битву княжьего войска с тёмной силой с востока... Где на сотни вёрст тишина стоит, Где и вран крылом не промахивал, Где раскинулись Топи Мёртвые, Временам седым, незапамятным Снится гром стальной — сеча страшная. Пять народов в ней на мечах сошлись, Тысяч ратников — до двухсот числом; Гул и плач стоял: то сыра-земля Содрогалася, кровью пьяная, Болью сытая, в смерть одетая. Светодар разжёг красно солнышко — Раскалилась твердь, закипела кровь. Бредом огненным, лихорадкою Задышал небес купол треснувший — Не одумалась рать несметная. Ветроструй согнал тучи тёмные — Распластал свои крылья прóливень. Ржа доспехи ест, холод тело бьёт, Прибыла вода — всем до пояса... Рать сражается, не одумалась. Льёт и льёт с небес влага хладная, Остудить ли ей кровь горячую? Погасить ли ей битву жаркую? Прибыла вода — тонут воины... Отступай же, князь! Уводи людей! Протрубил отход поседевший князь: Из пяти — один воле неба внял, Из котла того рать спасал свою, Уводил полки до земель родных, Где стекали с гор реки светлые. Кто уйти успел — тем урок был впрок. Четверых владык поглотил потоп. Разломила грудь Огунь-мать свою — И сто тысяч душ приняла в себя... Так настал конец битве древней той. Не смогла впитать скорбь великую Мать сыра-земля... Красну солнышку Всех лучей своих не хватило бы, Чтоб иссохла топь, смертью полная. Там Марушин дух встал стеной густой...       В последней части песни, в которой упоминалась Маруша, в окна повеяло пробирающим до костей холодом, и пламя лампад на стенах затрепетало, две из них потухли. В дрожащем сумраке голос Ярмолы Гордятича затрясся, как пожухший осенний лист, и смолк. Его пепельные волосы шевельнулись и откинулись со лба, а глаза прищурились, словно в лицо ему кто-то резко дунул... Рагна, тихо ахнув, прижалась к Горане, а Ждана ощутила тёплую тяжесть руки Млады на своих плечах. Крылинка спрятала лицо в ладонях, а Зорица стала белее бересты, застыв свечкой.       «Не к добру ты спел эту песню, сват, — мрачно проговорила Твердяна. И добавила мягче, окидывая взглядом оробевших женщин: — Не бойтесь, родные, это не хмарь, а просто ветер. Сюда хмарь не проникнет».       В холодной синеве её глаз вспыхнуло жутковатое белое пламя — словно звёздочки взорвались, и в тот же миг погасшие лампадки снова загорелись сами собой. Стало светло, леденящий сквозняк замер, а Ждана, обмякнув, на всякий случай пощупала бархатную подушечку под собой: вроде, сухая... Странно, а ей показалось, что она сидела на чём-то мокром и неприятно холодном. По коже вновь струилось благодатное тепло, и стены дома казались надёжной защитой от какой угодно нечисти.       «Простите меня... — Ярмола Гордятич провёл ладонью по слегка побледневшему лицу и захватил бороду в кулак. — Сам не знаю, кто меня попутал... Каюсь... Прощения прошу».       Внезапное веяние потусторонней жути сдуло с него весь хмель, и он поспешил сделать глоток мёда, чтобы промочить пересохшее горло. Замершая белой берёзкой Зорица пошевелилась и медленно поднялась, приковав к себе тревожные взгляды.       «Куда ты, Зоренька? — остановила её Твердяна. — Останься с нами... Лучше возьми гусли и спой».       Ледяное оцепенение наконец отпустило тонкие черты Зорицы, растаяв под лучами ласкового взгляда её родительницы, только хрустально-чистые глаза остались странно неподвижными. Кивнув медленно и нерешительно, словно во сне, девушка невесомой походкой проплыла к стене, сняла с неё гусли и села с ними на лавку. Гибкие пальцы легли на струны... Как стоят под небесами горы Белые, В облака вросли главами снежными. Протекают по горам сим быстры реченьки, Воды катят хладные да звонкие. А стоят-шумят там древеса сосновые, Да с главами кучерявыми, зелёными. Во чащобах зверя всякого — полным-полно, Цвету лугового — залюбуешься. А не завести ль нам, други, быль-сказание, Как рождалось племя белогорское? Словесами-жемчугами короба полны, Струны песнь свою пропеть готовятся... Расплескалася волна лазорева, Паруса тугие — ветром полные: То бегут по морю по далёкому Струги ладные — бока червлёные. А на стругах тех — девицы красные, Пятьдесят числом, душой и телом чистые. Хрондаг-князь себе невест подыскивал — Вёз красавиц князю кормчий опытный. Убывала зоренька вечерняя, Раскрывала ночь крыла лазоревы, Звёзды-самоцветы по небу рассыпала. Задремалось кормчему, пригрезилось, Будто белый зверь к нему является, Да хвостом кошачьим к сердцу ластится... Говорит тот зверь такие словеса: «Направляй ты струги, добрый молодец, К берегам туманным, что на севере, Да войди ты в устье речки Онгани, Да пристань ко острову зелёному. Ты девиц на острове высаживай, Да плыви ты пó морю, куда глаза глядят». Пробудился кормчий. Сну дивился он, Да подумав, сделал он, как велено. Всех красавиц на песке высаживал, Уплывал скорей от острова он дикого. Одинёшеньки на бреге плачут девицы, Да дрожат от холода, от голода. Вдруг явилось им дитя прекрасное: Рожью спелой золотятся волосы, На главе венок из полевых цветов. Говорит дитя им таковы слова: «Вы не бойтесь, девицы прекрасные, Да ступайте вы со мной немедленно». Подивились тем речам красавицы, За младою девочкой последовав. Шли они по лесу по дремучему, Древеса вокруг все страшные, скрипучие... «Ты куда ведёшь нас? — плачут девушки. — Ты не душегуб в обличье чада милого?» Говорит дитя им таковы слова: «Не страшитесь, горлинки пресветлые». Долго шли красавицы иль коротко — Показались вдруг палаты белокаменны, Во саду прекрасном соловьи поют, И плодов поспело видимо-невидимо. Сколь ни рви плоды — их меньше не становится, Да журчат вокруг ручьи волшебные... За стеною леса непролазного, От холодных вод надёжно огороженный, В лете вечном тот чертог купается. Подивились девицы прекрасные, Чадо ж речь ведёт со светлою улыбкою: «Вы войдите в те палаты белокаменны, Да живите в них отныне припеваючи. Ешьте с веток вы плоды волшебные — Не иссякнут те вовек, сколь вы ни рвите их. А всё прочее, что пожелаете, Принесут вам слуги в изобилии; Слуг же тех не опасайтесь вы: Глазу вашему они незримые». Входят девушки в палаты белокаменны, А внутри — покоям светлым несть числа. А убранство их — златое, самоцветное, По полам ковры расстелены богатые. Говорит им чадо таковы слова: «Принимайте вы дворец сей, будто дом родной, Без забот живите, веселитеся, Да хозяйку дома поджидайте вы». Поселились девушки в палатах сказочных, Потянулось их житьё беспечное: Что ни день — прислужники незримые Им подносят всё, что пожелается. А соскучатся — играют гусли, дудочки, Только игрецов самих не видно им. Так живут они, поют да нежатся, Только волком рыщет мысль тревожная: Долго ль ждать ещё дворца сего владычицу, Не грядёт ли к ним за всё расплата горькая? Истомилась Мила ясноокая: Сон от песен птичьих прочь от глаз бежит. Глядь — в окошко зверь запрыгнул к ней, В шубе белой, с лапами бесшумными. Испугалась Мила ясноокая, Зверь же на постель к ней забирается, Да усами ей щекочет шею белую. Он глядит в глаза очами человечьими, Песнь мурлычет ласково на ушко ей. Осмелела Мила ясноокая, Обнимает кошку синеглазую, Гладит, чешет ей бока пушистые Да целует уши тёплые и чуткие... Утром ранним Мила пробудилася; Птичьи песни в душу звонко просятся, А подруги во саду во сказочном Меж собой про кошку разговор ведут... Подивилась Мила ясноокая: Всем подругам зверь являлся ласковый! «Не хозяйка ль дома приходила к нам?» — Догадались девушки прекрасные... Светлым ожерельем дни их тянутся, Спелые плоды им в руки катятся, Яркие цветы глаза им радуют, Только всё теперь уж не по-прежнему. С удивленьем девы обнаружили: Жизнь в их чреве зародилась новая. «Что ж творится во дворце, что деется? Кто ж тем чадам батюшкой приходится?» Собрались в саду юницы красные Да расселись под деревьями плодовыми; На одних ветвях — цветы душистые, На других уж яблочки румянятся... Запевают девы песнь печальную, А всех звонче — Мила ясноокая. Смолкли птицы от тоски, заслушавшись; Обронили лепестки цветы садовые, Плачет всё от песни этой горестной — От травинки и до дерева могучего... Витязь синеглазый вдруг явился к ним, Золочён его шелом сверкающий, Стройный стан его в доспехах ослепительных — Словно тополь статный; взгляд — лазоревый. Говорит им витязь таковы слова: «Что ж вы, горлинки мои, горюете? Что ж вы слёзы льёте, сердце рвёте мне? Разве худо во дворце живётся вам?» Пригляделась Мила — сердце ёкнуло: Ей знакомы очи витязя прекрасного! Словно брат, похож на чадо милое, Что встречало дев у моря хладного... С этими ж очами кошка белая Ночью Миле ласково мурлыкала. «Сладко нам живётся во дворце твоём, — Отвечала витязю красавица. — Только приключилось диво дивное: Все мы без мужей детей зачали вдруг!» Позлащённый шлем снимает молодец — Падают на плечи кудри длинные... То не витязь перед ними — дева дивная Ласково глядит на Милу, улыбается. «Не кручиньтесь, милые красавицы, — Держит речь она пред ними нежную, — Имя мне — Лалада, дева-кошка я, Чад моих родных вы в чреве носите». «Горы Белые под небом возвышаются, — Говорит богиня красным девицам, — Дивный это край, земля свободная, Заселить её хочу своим я племенем. Как родите в срок вы дочерей моих — Знаний свет вдохну я в их головушки, И пойдёт от них народ мой удивительный — Девы, обликом звериным наделённые». Говорит богиня Миле речи сладкие: «А тебе даю я дар бессмертия; Помнишь ночь, когда в обличье кошки я Пробралась в твоё окно открытое? И у всех подруг была я той же ноченькой, Но лишь ты одна мне ласкою ответила. Быть тебе моей супругою любимою, Дочь же наша станет в племени княгинею».       Отняв руки от струн, Зорица закончила:       «Так и случилось. Родились у пятидесяти красавиц пятьдесят девочек, которые могли обращаться в кошек. От них и пошло племя дочерей Лалады, а Мила поселилась в Лаладином чертоге, и с тех пор они неразлучны — богиня и её любимая супруга. Их дочь Драгомира дала начало княжескому роду, что и по сей день правит в Белых горах, а сорок девять её кровных сестёр стали её дружиной. Нынче родство между княгиней и её дружиной совсем далёкое — скорее по духу, нежели по крови, но в память о зарождении племени сорок девять самых близких дружинниц владычицы зовутся Старшими Сёстрами».       Тонкие пальцы замерли на струнах, которые тоже постепенно затихали, испуская в пространство гаснущие серебристые лучи своего звона. Ожившие, оттаявшие глаза Зорицы излучали свет древней былины, отблеск зари, согревшей и осиявшей рождение пятидесяти сестёр. Ждана тайком утёрла слезу, унесённая сильным и живительным, как холодный родник, голосом певицы в те далёкие дни. Она сама удивилась себе — тому, как эта песня птицей ворвалась в её душу, разбросав там драгоценные искры тепла и любви... И не только на неё одну так подействовали чудесные звуки. Рагна задумчиво и мечтательно склонила голову на плечо Гораны, устремив свой вечно удивлённый взгляд на мозаичные цветы на потолке, а та, накрыв руку своей половины ладонью, нежно пожимала её пальцы. Крылинка, уютно свернув руки калачиком на груди, даже закрыла глаза, а в уголках её рта наметилась улыбка.       Твердяна, одобрительно кивнув, поманила Зорицу к себе. Та отложила гусли, подошла и вложила свою тоненькую руку в большую ладонь своей родительницы, нагнулась и получила крепкий поцелуй в лоб и два нежных — в глаза.              Лёжа в постели под открытым окном, Ждана слушала неумолчное, разноголосое пение ночных птиц — щелчки, рулады, чириканье, треск, писк, стрекот... Часть мерцающего звёздами неба закрывала крона яблони, вся в белых горошинках бутонов, и дом представлялся Ждане чудесным дворцом из песни, а сама она была Милой, ощущающей на себе взгляд кого-то невидимого. Это Лалада, обернувшись кошкой, голубоглазо смотрела на неё: «Ты, Мила, полюбилась мне крепче прочих... Твои уста хочу я покрывать поцелуями вечно, пить из них животворящее зелье твоего дыхания. С тобой я хочу встречать рассветы и провожать закаты, твою шею хочу одеть в благоухающее ожерелье из весенних цветов. Ты — мой свет, моя душа, моя жизнь...» Или, может быть, это сама Ждана мечтала о том, чтобы Млада пришла кошкой в её комнату, окутанная цветущим покрывалом ночи?..       Зов весны поднял девушку с постели. Млада была далеко: по настоянию Твердяны она удалилась на свою пограничную заставу, в пока неведомую и таинственную для Жданы лесную глубь. Но надежда теплилась, набухала зерном, готовая проклюнуться в душу острым светлым корешком: может, женщина-кошка всё-таки придёт на зов? Ведь смогла же Ждана услышать, как Млада окликала её во сне! Если между ними установилась некая невидимая связь, то что для них — расстояние?       Сад обнял Ждану ночным сумраком. Звёздный свет запутался в ресницах, а яблоневые кроны цедили дыхание прохлады, как сладкое питьё... «Млада, — попыталась позвать Ждана мысленно. — Млада...» Обняв ствол яблони, она устремляла свой зов к звёздному шатру над горами, белые вершины которых ловили призрачный отблеск давно зашедшего солнца — казалось, будто они сами излучали этот свет...       Но на зов пришла не Млада. Чёрным вороном на плечо Жданы опустилась тяжёлая рука, и девушка содрогнулась при виде бритой головы Твердяны и сурового мерцания её глаз под полуопущенными веками.       «Чего тебе не спится? Ступай-ка в свою постель».       Ждана снова окаменела от чувства, будто над нею нависла тень безжалостного судьи. Ей так понравилась семья Млады — и Крылинка, и Горана с Рагной и дочками, и стройная ясноликая Зорица... И только в лице Твердяны она натолкнулась на стену непостижимого холода. Собравшись с духом, она всё-таки спросила:       «Госпожа Твердяна... Чем я плоха? Отчего ты так ко мне относишься? Ты не желаешь нашей с Младой свадьбы?» — На последних звуках голос Жданы дрогнул от подступивших к горлу слёз.       Твердяна задумчиво прислонилась плечом к толстому, изогнутому яблоневому стволу, нахмурившись и погладив себе затылок. Когда она наконец снова обратила на Ждану взгляд, он казался уже не грозным и холодным, а грустным.       «Ты не плоха. Тут другое... Поверишь ли ты мне, коли я скажу, что вам с Младой — не по пути? И что твоя судьба лежит совсем в другой стороне?»       Эти слова потрясли Ждану. Её сердце не желало их принимать: в нём ярко запечатлелась картина их с Младой встречи на дороге. Обморок... Ведь он был! И глаза, которые снились ей ещё до смотрин... На одной чаше весов лежали странные, ничем не подкреплённые слова Твердяны, а на другой — все годы ожидания, мечтаний, веры в то, что путь её лежит в Белые горы... Смотрины, колесо, встреча, усмирение грозы, трепещущие кудри под сводом туч... Всё это безоговорочно перевешивало. Ждану затрясло, а по похолодевшим щекам покатились тёплые слёзы. В груди разливался жар негодования.       «Нет... Не может быть! — сдавленно воскликнула она. — Я в это не верю. Я верю своему сердцу, которое говорит, что Млада — моя суженая!»       Ног она не чуяла: ими двигало потрясение, заменив волю. Оно развернуло её и толкнуло к дому, да только далеко убежать не удалось — земля ушла из-под ступней.       «А ну-ка, тише... Успокойся».       Её поймали твёрдые, будто выкованные из железа руки, не дав упасть, а под подбородком оказалась неожиданно мягкая грудь. Грудь, которая кормила дважды... Подумать только. Суровый облик оружейницы, владеющей особым волшебным искусством, затмевал собой другую сторону женщины-кошки... Тук-тук... Когда-то Горана и Млада, ещё совсем малышки, сосали из этой груди молоко, влившее в них силу Лалады. Тук-тук... Сердце Твердяны размеренно билось, успокаивая.       «Всё... Если веришь — верь. Будь что будет. А теперь ступай и спи».       Ждана вытерла мокрые щёки, вернулась в свою постель и долго лежала без сна, опустошённая, слушая птичий пересвист.