***
За зиму 1883 года я не менее трёх раз услышал, как Шерлок Холмс пренебрежительно отозвался об иррациональной тяге влюблённых к написанию писем. Он выразил своё презрение к сантиментам и к процессу записывания их на бумагу задолго до событий, в которых участвовала Ирен Нортон, урождённая Адлер, и король Богемии. С одной стороны, переписка иногда облегчала его профессиональную консультацию, потому что когда всё документировалось, это упрощало расследование. С другой стороны, каждый раз, когда какое-то высокопоставленное лицо или известный человек умоляли вывести их из затруднительного положения, обусловленного их неосмотрительностью и неосторожностью при личной переписке, он не упускал возможности, чтобы упрекнуть их, прежде чем взяться за дело. После столь часто и однозначно высказанного им мнения я был очень удивлён, когда нашёл в ящике стола пачку неотправленных личных писем. Но я забегаю вперёд. У меня закончилась промокательная бумага, и я решил её поискать в ящиках стола Холмса. На дворе была холодная зима, и я не хотел идти в лавку, рискуя на обледенелом тротуаре больной ногой. Но и стол Холмса таил в себе множество опасностей из-за химического оборудования и стопок неразобранных документов, поэтому я потратил несколько минут, прежде чем открыл ящик, в котором обнаружились письма. Они лежали под стопкой листов промокательной бумаги, и когда я с радостью поднял свою находку, то не мог их не заметить. Следует сказать, что, не будь я уже одержим Шерлоком Холмсом, скорее всего я бы едва на них взглянул. Но он так старался убедить меня, что его методы вполне пригодны для использования их в повседневной жизни современным обывателем, что я пытался их применять: наблюдать, а не просто смотреть. Итак, что я увидел: небольшая стопка аккуратно сложенных листков бумаги, занимающих один из углов просторного ящика; что я отметил: бумага − исключительно хорошего качества, толстая и белоснежная. Сгибы сделаны решительно, будто бы тупой стороной ножа, а края очень аккуратно обрезаны. Эта бумага была особенной. Неудивительно, что Холмс держал её в нижнем ящике своего стола − иначе бы я вполне мог позариться на неё для собственных рукописей. В данный момент я смог извлечь из сложенных листов бумаги лишь такую информацию, но этого оказалось достаточно, чтобы возбудить моё любопытство. Я положил промокательную бумагу на стул Холмса и взял в руки небольшую стопку листов. Холмс вышел из дома после обеда в маскараде пожилого продавца чернил и просил меня не дожидаться его. Он не уточнял − он никогда этого не делал − но у меня сложилось впечатление, что в поисках нужной ему информации Холмс собирался провести вечер за выпивкой в каком-то трактире с его завсегдатаями. Я немного ревновал, что он занимался этим делом без меня, но это был не тот случай, чтобы высказывать своё недовольство. Возможно, я искал оправдание тому, что собирался сделать весьма неприглядную вещь − влезть в его личную корреспонденцию. Но на уме у меня не было ничего дурного, а влекло меня исключительно желание что-то узнать о моём друге и компаньоне, так легко читающем обо мне очень и очень многое по моему лицу, рукам и одежде. Я мало что мог скрыть от него, но до настоящего времени мне всё-таки удавалось хранить от него одну особую тайну, и это было моим главным достижением. Развернув самый верхний сложенный листок, я наткнулся на придуманный Холмсом способ стенографии. Он использовал её, когда составлял свои каталоги, и я видел её достаточно часто, чтобы сразу узнать. Эти письма, заметки − чем бы они ни были − точно писал Холмс. Вникнув и настроившись, я мог расшифровать его почерк так, чтобы он превратился в слова. «Холод делает вас очень раздражительным, мой дорогой, и мне жаль, что не могу предложить вам ничего, кроме места поближе к камину или ещё одной чашки чая. Если бы вы только могли подойти к моей кровати и позволили согреть вас теплом моего тела, позволили успокоить вашу боль прикосновением моих рук. Я могу слышать по утрам, как вы проклинаете вашу ногу, когда спускаетесь по лестнице, держась за перила так крепко, что я боюсь, что они треснут под вашими пальцами. Мне не нравится видеть вас таким. Вы намного сильнее, чем думаете, и всё же вы отказываетесь от моей помощи из-за страха показаться слабым. Вас расстроило бы, если бы я выразил беспокойство о вас, уже не говоря о предложении массажа. Возможно, я предложу вам поездку в турецкую баню. Пар мог бы поставить вас на ноги на некоторое время». Я невидяще уставился на письмо. Холмс упомянул турецкую баню буквально три дня тому назад, когда я сковано опустился в своё кресло. Нет. Это было безумие. Или это был трюк. Я не мог вообразить ничего абсурднее Холмса, пишущего мне письмо в гостиной, а затем прячущего его − разве что большим нонсенсом был бы Холмс, пишущий мне любовное письмо. Даже в самых смелых мечтах я не мог представить себе такое. Я свернул прочитанное письмо и обратился к следующему. «Наше расследование на прошлой неделе расстроило вас, мой дорогой, и я сожалею об этом. Я не мог сказать вам этого в лицо, потому что сам получил удовольствие, занимаясь им. Но зная, как оно на вас подействовало, сожалею, что не могу проявить к вам больше заботы. Я могу ограничить курение и химические эксперименты − хотя у меня есть несколько подходящих, которые очень хотел бы начать − но не могу устранить из вашей головы образ молодого человека, убитого из-за любви к своей семье. Я могу сделать так много, чтобы исправить эту ошибку, и всё же у меня такое чувство, что этого недостаточно. Этого никогда не будет достаточно». Усевшись на пол, с трясущимися руками и очарованный ощущениями, пробегающими под моей кожей, я прочитал все письма − от последнего до самого раннего, написанного почти два года тому назад. Некоторые из них были парой строк, написанных в конце дня: наблюдение, выражение привязанности, тоска по невозможному. Некоторые − в несколько страниц, с излияниями чувств, в которые я едва мог поверить. Но, тем не менее, все письма выглядели правдоподобно, и в них словно звучал его голос: временами тон был язвительным и саркастичным, а когда их автор сердился, нажим его пера был сильнее. Иногда, ругая себя за глупость и сентиментальность, он снова и снова клялся сжечь эти страницы. Он много писал о моих руках, при этом почти высмеяв моё собственное неизменное внимание к его рукам − уж это мне не удалось скрыть. Меня бросило в жар, я ощущал, как кровь прилила к щекам: несомненно, я покраснел как мальчишка. Иногда в письмах были только самые завуалированные намёки, но желания Холмса от этого не становились менее ясными. И он не раскаивался в них, он принял свою природу, как тот, кто давно пришёл к соглашению с самим собой. Он хотел меня. Холмс хотел меня. Он хотел меня. Но даже при чтении самых недвусмысленных слов мне нужно было подтверждение. И, добравшись до начала стопки, где почерк был более неразборчивым, словно защищающим то, что он писал, я его получил: моё имя в письмах не было упомянуто ни разу, но сомнений в их адресате не было. Будто выйдя из транса, я очнулся и заозирался вокруг. Чтение писем у меня заняло целый час. Промокательная бумага всё так же лежала на стуле Холмса, а солнце, проглядывая сквозь облака, разрисовало косыми лучами пол гостиной. Старательно сложив письма так, как они и лежали, я поднялся на ноги. Комната поплыла перед моими глазами. Я словно захмелел под воздействием эмоций, открытий и возможностей. Я не знаю, когда моё восхищение талантами Холмса изменилось, превратившись сначала в глубокую дружескую привязанность, а затем в страстное, хоть и тщательно подавляемое, желание. На меня всегда производили впечатление такие мужчины, как он: умные, находчивые, суровые в своей красоте. Когда я вернулся в Лондон, Холмс стал моим якорем, из-за него я окончательно и бесповоротно осел здесь; а затем он превратился ещё и в мою безопасную гавань − влюбиться в него оказалось очень просто. Но вот любить его было и прекрасно, и мучительно: его периодические увлечения кокаином меня ужасно расстраивали, а его острый язык и презрительное высмеивание романтики и сантиментов часто огорчали. И я никогда бы не поверил, что он способен на тот уровень чувств и эмоций, о которых только что я прочитал, если бы я сам не держал минуту назад в своих руках тому самое прямое доказательство. Он прятал всё в себе; не удивительно, что это требовало хоть какого-то выхода. Я удалился в свою спальню и лёг на кровать. Его слова стояли перед моими глазами. Именно отчётливые, в деталях, воспоминания о разговорах и сказанных или прочитанных словах делали меня столь бесценным компаньоном Холмса и помогали мне в писательском мастерстве − но теперь они подвергли меня настоящим пыткам. «Вам бы подошла сельская местность, и будь я мудрее, то отказался бы от проживания в городе. Я хочу увидеть вас в вашей стихии, потому что волнуюсь о вас. Я хочу сорвать ту смешную шляпу с вашей головы и поцеловать вас напротив забора, почувствовать ваши руки в своих волосах и свежий воздух на коже. Я хочу взять вас в траве, скрытой от посторонних глаз холмами, и с одним-единственным свидетелем − солнцем на моей спине. Я предполагаю, что соитие с вами было бы нежным и неуклюжим, но, ожидая его так долго, я точно знаю, что буду им наслаждаться в любом случае. Увидеть, как вы, обнажённый, довольны и смеётесь − моё самое заветное желание. Но нет, не думаю, что такое когда-нибудь может случиться». Я находился один в комнате, и поэтому мои руки непроизвольно легли на застёжку брюк. Его фантазии легко переплелись с моими собственными. Его наблюдательность хорошо бы ему послужила, мне даже не пришлось бы говорить ему того, что я хочу. Он прижал бы меня к траве, раз он так этого желает − сила, скрытая в его теле, убеждает меня − и я охотно позволил бы ему это. Он мог бы удерживать меня, применяя силу, а мог бы просто обнимать меня, его бёдра напротив моих, мы соприкасаемся самыми интимными частями тела. Я вижу перед собой его лицо с выражением удивлённого удовольствия, которое видел во время многих расследований, когда на него находит озарение. Смогу ли я добиться такого же его взгляда, направленного на меня, только на меня? Едва раздевшись, я кончил в свою ладонь, и лежал после этого в течение какого-то времени в виноватом оцепенении. Возбуждение улеглось, мои мысли прояснились и стали безрадостными. Я глубоко вторгся в его личную жизнь. Холмс не делился со мной ничем подобным, и я не мог сказать ему, что теперь знаю то, что он держал в секрете. Это не было частью знаний, которые он считывал с меня — всё это было намного больше, чем места, куда я ходил, моя медицинская карьера или кончина моего брата. У меня не было права знать всё это. Он никогда не думал, что я смогу это узнать. С другой стороны я был виноват так же, как и он. Я не хотел говорить ему ничего подобного. Мы могли прожить двадцать лет бок о бок, раздавленные весом наших тайн. После ужина я находился в гостиной, старательно работая над главой моей новой рукописи, когда Холмс распахнул дверь. − Уотсон! − закричал он. − Поздравьте меня! − Поздравляю, − откладывая перо, машинально сказал я. − С чем именно? Он всё ещё носил часть своей маскировки, но, оказавшись в гостиной, начал раздеваться. Потянувшись и вздохнув, он уселся в своё кресло. Мгновение спустя он снова был на ногах. − Для Ярда это дело оказалось слишком сложным, мой дорогой, − (мой дорогой я услышал в тоне его голоса). − Но сейчас их ждёт сюрприз! − Это великолепно, − сказал я, изо всех сил пытаясь взять контроль над вновь разыгравшимся волнением в крови. − И что же вам удалось совершить в этот раз? Признавая комплимент, он улыбнулся и направился к камину, чтобы набить трубку табаком. − Вы помните, я рассказывал на прошлой неделе о поддельных банкнотах, попавших в руки столичной полиции? Я кивнул, вспомнив что-то такое. − Вы были удивлены, что они заметили подделку. Раскурив трубку, он приоткрыл губы и, проведя языком по мундштуку, вернул её обратно в рот. Я с трудом перевёл взгляд. − Да, − ответил он, − но не они были теми, кто первым обратил на это внимание. Фальшивку заподозрил управляющий банком. − Какое острое зрение, − сказал я. − И у вас есть идея, кто стоит за всем этим? Он начал расхаживать туда-сюда по ковру у камина. − Некоторое время я находился в тупике, Уотсон, но несколько часов в трактире пролили свет на это дело. Фрагменты начали складываться в единую картину. «Иногда я рад, что вы не можете читать по моему лицу ход моих мыслей так же, как я могу по вашему. Вы немедленно бы меня разоблачили. Я смотрю на вас, когда вы − автор, посвятивший всего себя своему ремеслу − склонившись над бумагами, пишете. Вы преданны вашим потенциальным читателям. Я хочу, чтобы вы были преданны так мне. Но с другой стороны, если бы вы увидели это выражение на моём лице, эту тоску неутолённого желания... если бы вы отследили путь моих глаз по вашим рукам до вашего лица и затылка, вы бы поняли. Вы бы больше не высовывали кончик языка в уголке рта. Вы бы не ворчали себе под нос, вычёркивая слова, которые написали. Вы бы не смотрели на меня в раздражении, когда я вам мешаю. Вы бы не делали всех этих вещей, потому что вас бы не было здесь, поэтому я должен быть благодарен, что у вас нет моих способностей к наблюдению. О, но если бы вы только знали!» − ...И вот здесь мы найдём их сегодня вечером! − с триумфом в голосе добавил Холмс. − О! − сказал я. − Конечно, да. Он прищурился. Я прослушал то, что говорил Холмс, и он понял это. Чёрт. Внезапно он метнулся к своему столу и начал что-то искать. Моё сердце подпрыгнуло. Я оставил там всё, как и было, но... − Вы что-то искали в моём столе? − поинтересовался Холмс. Моё сердце почти остановилось. − Что? − спросил я. − Почему? − О, неважно, − сказал он, достав из стола перочинный нож. − Я подумал, что, может быть, вы его использовали − но он на месте. − Он выпрямился. − Вы пойдёте со мной сегодня вечером? Боюсь, что никаких опасностей не предвидится, но, возможно, это... − он не договорил. Я закончил за него предложение: − Возможно, это к лучшему... − Да, − сказал Холмс, − Я думаю, что это так. − Вы знаете, что это так, − исправил я его и встал. − Ну, мы идём? Холмс положил перочинный нож в карман жилета и схватил остатки парика, оставленного на моём кресле. Всё это, наряду с остальной частью его смешного костюма, он унёс в свою спальню, а затем взял наши пальто. К тому времени, когда я в раздумьях дошёл до двери, он был полностью одет для зимней погоды, только теперь он выглядел как джентльмен. − Вы уведомили полицию? − обернув кашне вокруг шеи, спросил я. − Мы арестуем их сегодня вечером? − Конечно, − ответил он. − Лестрейд и Грегсон предупреждены; я с нетерпением жду, когда смогу узнать, кто из них появится первым там, где, как я полагаю, находится логово фальшивомонетчиков. С кем бы заключить пари? − Может, вы дадите им небольшую передышку? − последовав за ним, сказал я. Холмс, услышав это, рассмеялся.***
Грегсон оказался проворней. Он прибыл с шестью констеблями к дому на Лемен-стрит в полицейском фургоне, и Холмс поприветствовал каждого рукопожатием и поклоном. Он направил Грегсона с тремя констеблями занять пост за домом, в то время как мы и трое других подошли к парадной двери. Дело было закончено меньше чем за десять минут. Когда Холмс, изменив голос, назвался именем какой-то женщины, за дверями началась суета и паника, и вскоре мы услышали топот бегущих ног. Холмс и констебли выломали дверь, и я, последовав за ними в дом, остался у двери. Недолгий поиск, ещё более кратковременная драка, и фальшивомонетчики − муж с женой, и ещё один мужчина − были выведены из подвала в наручниках. В этот момент прибыл Лестрейд с другим фургоном. Холмс, уклонившись от спора между Грегсоном и Лестрейдом, быстро повёл меня прочь. − Вы безумны, − сказал я. − В один прекрасный день, когда вы их очень рассердите, они не позовут вас на помощь. − Нет, − держа меня под руку, сказал он, и похлопал меня по руке другой своей ладонью. − Я им нужен. Даже если я дразню их и немного забавляюсь, от меня им очень много пользы. Я с опозданием понял, как близко мы стояли там на тротуаре; я чувствовал тепло его тела, а его рука находилась между моей рукой и моей грудной клеткой. Это не отличалось от любого другого случая, когда мы шли под руку, но теперь для меня всё это было наполнено тайным смыслом. Теперь, когда я всё знал. Холмс не выглядел расстроенным; ему было вполне комфортно стоять рядом со мной и наблюдать за тем, как Грегсон и Лестрейд переругиваются, за хмурыми преступниками, сидящими на крыльце, и за соседями, которые начали интересоваться происходящим. − Ну, − сказал Холмс, потянув меня в сторону дороги, − я думаю, что мы им на сегодня больше не нужны. Кэб!