Чувства на бумаге

***

Следующий день мы провели дома, наслаждаясь покоем и теплом камина: Холмс работал над химическим экспериментом, а я взялся за недочитанный роман. Эксперимент не был ни взрывающимся, ни зловонным, и я подозревал, что такой выбор Холмс сделал из-за меня. Но, держа в руках книгу, я никак не мог сосредоточиться на чтении: я видел перед глазами совсем другие строки, написанные той же рукой с тонкими сильными пальцами, которая сейчас переливала какую-то жидкость из одной пробирки в другую. Я раздумывал, могу ли я использовать в своих интересах хорошее настроение Холмса, чтобы поговорить с ним, опередив возможное разоблачение. Мне казалось, что комната, где мы находились, становится все меньше и меньше, заключая нас в замкнутое пространство и неуклонно приближая друг к другу. Каждый раз, когда он подходил к своему столу, я опасался, что он обнаружит признаки чужой руки, коснувшейся содержимого ящиков, и в то же время наблюдал за ним как ястреб, выжидая момента, когда он начнёт писать мне ещё одно письмо. И Холмс, конечно, заметил мое беспокойство, как я ни старался изобразить безмятежного читателя. Он озабоченно нахмурился. − С вами всё в порядке? − спросил он. − Уотсон, вы в напряжении весь день. Вы что же, расстроены из-за инспекторов? − Нет, − быстро выпалил я, утыкаясь взглядом в раскрытые страницы романа и обнаруживая, что с утра совершенно не продвинулся дальше. − Хотя вы иногда ведете себя как озорной мальчишка, у меня нет никаких возражений. − Тогда с какой стати у вас такое лицо? На вас нагоняет скуку роман, который вы читаете? Иначе с чего бы вам наблюдать за мной так, будто я собираюсь сделать какой-то невероятный фокус, и вы не хотите его пропустить. Я покачал головой, безуспешно пытаясь придумать причины для моего поведения, так насторожившего Холмса. − Давайте выйдем из дому, − предложил Холмс, вставая со стула. − Я думаю, что погода весь день будет ясной. Надеюсь, что прогулка пойдёт вам на пользу и развеет ваше уныние. Я выглянул из окна. Прогулка мне не повредит, но то, что она будет проходить под руку с Холмсом, мои нервы не успокоит. Я буду находиться рядом с ним, осознавая его отношение ко мне и мучаясь от бесконечных колебаний, хранить ли упорное молчание о найденных и прочитанных письмах или поговорить начистоту. А ещё меня терзали сомнения. В самом деле, как я, жалкий бывший армейский доктор, ещё не окончательно поправивший свое здоровье после ранения, мог вызвать такой пылкий интерес со стороны столь незаурядной личности? Прошло почти четыре года после моего увольнения, но я всё ещё боялся того, что холодный день снова спровоцирует боль в ноге. Как мог такой человек, как Холмс, полюбить такого, как я? − Вы чем-то подавлены, − сказал Холмс, подойдя ко мне и забирая книгу из моих рук. − Мы определённо должны выйти прогуляться. Тихонько проверив состояние больной ноги, я вздохнул и встал. Холмс принёс мне моё пальто и надел мне на голову шляпу. Вместо того, чтобы протестовать против явной опеки, я стал молча застёгиваться, пока он одевался сам, а потом направился, идя впереди меня, к лестнице. Я подозревал, что это имело некоторое отношение к тому, как я держался за перила, но не мог решить, сделал ли он это, чтобы предоставить мне больше личного пространства или помешать себе на меня смотреть. Воздух снаружи был не столь холодным, как я подумал, выглянув из окна. Конечно, это не было похоже на весну, и кончики ушей начали мёрзнуть, но пальцам рук и ног было вполне комфортно. Холмс не держался ко мне так близко, как накануне ночью, а шёл рядом, пряча руки в карманах. Он никуда не спешил, и поэтому мне почти не приходилось опираться на свою трость. Холмс начал рассказывать о своём новом эксперименте, над которым продолжал работать, но я не слышал почти ничего. Вместо этого я видел перед глазами слова из его писем, и мне казалось, будто он читает их мне вслух.       «У человека с моим интеллектом и у мужчины с моим эго много времени не займёт, чтобы понять, что он умён и как он может использовать свой ум, и всё же, мой дорогой, когда с ваших честных уст слетает то, что вы чувствуете, это похоже на откровение. Инспектор, признавая результативность моей работы, скрывается за понятием, что она нова и в некотором роде экспериментальна, не желая признавать, что я всегда вижу то, что он не может заметить в упор, но вы... у вас нет таких приступов недоверия ко мне. Ваше, столь любимое мною, лицо светится, когда я рассказываю вам о своих выводах, и именно поэтому, мой дорогой, я скрываю весь процесс от вас, пока у меня не будет всех нитей в руках. Я отказываюсь утратить привилегию наблюдать за выражением удивления и радости на вашем лице. Ах, я действительно очень эгоистичен. Но надеюсь, что вы сможете простить мне это: вы обычно прощаете мне мои не самые лучшие качества. Но простите ли вы мне мою запретную страсть? Я принимаю её без колебаний, но подавляющее большинство людей обоих полов осудило бы её. Возможно, её осудили бы и вы». Я задался вопросом, будет ли у меня шанс развеять его сомнения. Как мне заговорить на эту тему? Казалось, не было очевидного способа подойти и просто сказать: «Холмс, я прочитал ваши письма, я счастлив, вполне разделяю ваши чувства, а физическая сторона вопроса меня привлекает не меньше, чем вас». Господи, я не смог бы это выговорить. Нужна какая-то уклончивость, намёк... «Холмс, я наткнулся на стопку писем, которые вы, по-видимому, написали мне. Не хотите ничего объяснить?» − Нет... Боже мой, нет... Это прозвучит ужасно, это будет похоже на обвинение. Фигурально, в моих руках было доказательство тех желаний, которые бы вменили в вину мужчине вплоть до ответственности перед законом. Нет, ни в коем случае я не мог позволить ему думать даже одно мгновение, что хоть в чём-то его обвиняю. Что если, не мучаясь от всех недомолвок, просто заявить: «Холмс, всё, что я сейчас хочу больше всего на свете − поцеловать вас. Вы мне разрешите сделать это?». Это сущая правда, но сказать подобное на улице невозможно. Тем более − сделать. Внезапно Холмс приостановился и внимательно взглянул мне в лицо: − Что с вами, Уотсон? Вас лихорадит. Мы немедленно возвращаемся домой. − Я не... − начал возражать я, но он уже повернул в сторону Бейкер-стрит. − Молчите, − перебил меня он. − Врачи − худшие пациенты, я это точно знаю. Если я быстро не уложу вас в кровать, вы, вероятно, испортите себе весь декабрь. Если до этого моя «лихорадка» была вполне условной, то от слов «уложу вас в кровать» меня по-настоящему бросило в жар. Конечно, не узнай я об этих письмах, слова Холмса прозвучали бы для меня вполне нейтрально. Но сейчас они были полны волнующей двусмысленности и обещания. Я не способен на ложь и притворство. И сейчас я осознал, что не в состоянии больше скрывать свою тайну. Какой, однако, позор! Холмс, со всем его умением вводить в заблуждение и маскироваться, был бы разочарован. Холмс, читая на моём лице признаки усиливающегося волнения, растерянности и едва ли не муки, очевидно, принял их за недомогание и обращался со мной очень бережно. Без лишних слов он помог мне снять верхнюю одежду, подал халат, усадил в кресло и принёс чашку горячего чаю. Пока я пил чай, Холмс, усевшись в кресло напротив и наморщив от беспокойства лоб, смотрел на меня с выражением самого искреннего участия. − Я не болен, − сказал я, хотя перспектива полежать в постели несколько дней для того, чтобы всё спокойно взвесить и прийти в себя, показалась мне заманчивой. − Я просто... в раздумьях. − Мой дорогой доктор, − сказал Холмс, − дразня вас опасностями размышлений и предлагая применить науку дедукции, я никогда не надеялся, что работа мысли заставит вас выглядеть таким измученным. Очевидно, есть какая-то конкретная вещь, о которой вы думаете, и которая вас расстраивает. Я покачал головой. − Ничего серьёзного. Холмс, пожалуйста, не обращайте на это внимания. Холмс выпрямился, но беспокойство с его лица не исчезло. − Не думайте, что я собираюсь легко сдаться, − сказал он. − Я знаю об этом вашем качестве, − пробормотал я. − Вас беспокоит нога? − Чёрт побери мою ногу, − огрызнулся я. − Забудьте о ней. − Вы скажете мне, рано или поздно, − сказал Холмс, вставая с кресла и делая шаг вперёд. Похоже, я оказался перед необходимостью сделать это сейчас. «Да, сейчас», − подумал я, с грохотом отставляя пустую чашку. − Холмс, вы мне доверяете? − Мой дорогой друг, конечно. Как никому другому. − И вы знаете, что я намеренно никогда не сделал бы ничего, чтобы причинить вам боль. Он выглядел сбитым с толку, но кивнул. − И если... если я скажу то, что хочу сказать, вы сможете мне доверять, как и раньше? Что вы на это ответите? Его глаза потемнели. − Я не думаю, что что-то может это изменить, − сказал он. − Есть кое-что... кое-что, о чём вы мне не говорили. − Я не ожидал, что меня охватит такое волнение, от которого закружится голова, подведёт живот и покажется, что вот-вот стошнит. Во рту пересохло. Я боялся взглянуть ему в глаза. − Вы о кокаине, Уотсон? Я никогда не утаивал этого от вас; вы хорошо знаете, какую концентрацию я использую и когда. Я не скрываю этого. − Холмс, я рылся в вашем столе.       «Сегодня я заставил вас рассмеяться и считаю это одним из своих самых больших достижений. Вы делите квартиру с сумасшедшим, мой дорогой, поскольку мои самые большие успехи действительно таковы. Идея посчитать простую задачу рассмешить вас достижением − нелепа, и всё же я не могу не сделать этого с удовольствием. Вы в хорошем настроении всю неделю, и это вдохновляет меня. Я счастлив оттого, что вы здесь, и мы можем болтать о разных пустяках и беззаботно смеяться. Но если я позволю вам показать это, вы насторожитесь: ведь вы считаете меня холодным и бесстрастным. Но наблюдать за тем, как вы, дорогой мой, от души смеётесь, доставляет мне такую радость, что я хочу делать это снова и снова». − О, Боже мой, − воскликнул Холмс, закрывая лицо руками. − О, Боже. Вы нашли их. Моё сердце упало. − Это получилось совершенно случайно. Холмс издал сквозь зубы болезненный стон. − Чёрт побери, − пробормотал он себе под нос, − я собирался их сжечь. Я... и я бы никогда... А сейчас... Ах, глупец! Какой я глупец! − Он отвёл руки от лица: оно словно окаменело, не выражая никаких эмоций. − Что вам там понадобилось? − мрачно осведомился он. − Промокательная бумага, − ответил я. Мой голос был чуть громче шепота. Я совершенно не ожидал такой реакции и был подавлен ею. − Сначала я подумал, что это были какие-то старые заметки о делах... − И я сам поперхнулся от своей наглой лжи: он держал старые дела в сундуках на чердаке, и я это прекрасно знал. − Доктор, вы столько времени тратили на то, чтобы осыпать меня упрёками за пренебрежение к понятию неприкосновенности личной жизни, но, как оказалось, вы сами к этому не испытываете никакого уважения. − Холмс, это в высшей степени несправедливо, − сказал я, пытаясь нащупать путь к оправданию и взаимопониманию. − Несправедливо? − Смех его был невесёлым. − Несправедливо доверять человеку жизнь, но быть не в состоянии доверить ему имущество. Для вас нет ничего святого? − Вы слишком остро реагируете, − сказал я, вставая, чтобы его успокоить. − Остро... − Вскинув руки в жесте отчаяния, Холмс прошёлся по комнате. − До чего приятно жить в мире, где, не беспокоясь о последствиях, тайны могут нарушаться направо и налево, да ещё теми, от кого меньше всего этого ожидаешь! − А теперь послушайте меня, − в расстройстве сказал я, с трудом пытаясь овладеть собой. − Вы легко узнаёте о других людях то, что они хранят в тайне, об их прошлом, об их занятиях и намерениях. У меня же нет такого дара. И я бы никогда не узнал то, что узнал. И никогда не решился бы... Почему вы скрываете всё о себе, даже от меня, хотя, как говорите, мне полностью доверяете? − Не притворяйтесь, что вы не знаете, почему я делаю то, что делаю, − воскликнул Холмс. Он дрожал, и его глаза сверкали негодованием. Он делал шаг за шагом ко мне, выглядя при этом угрожающе. − Уотсон, разве вы не боитесь последствий того, что узнали? Вы не собираетесь пойти в полицию? − Холмс, остановитесь, − сказал я, положив руку ему на грудь. Он замер на месте, как будто столкнулся со стеной, и мы уставились широко открытыми глазами друг на друга. А потом, зная, что это, возможно, мой единственный шанс, я сократил расстояние между нами. И поцеловал его.