Чувства на бумаге

***

Холмс, видимо, сразу не поняв, что я собираюсь сделать, отшатнулся, и мой поцелуй обозначился всего лишь лёгким касанием. Оно длилось секунду, но мои губы словно обожгло от прикосновения к его коже, чуть прохладной и неожиданно нежной. Сообразив, что я только что сделал, Холмс схватил меня за руки и мягко, но решительно отстранил. Его лицо пылало румянцем, но в глазах мерцал испуг − а испуганным я его до сих пор не видел. Но я не мог не заметить, что мой поцелуй произвёл на Холмса отнюдь не отталкивающее впечатление, пусть даже он от него уклонился. − Вы в самом деле глупы, дорогой Холмс, если полагаете, что я собираюсь идти в полицию, − с улыбкой сказал я. − Но даже если представить такой поворот дела, что я им сказал бы? То, что объект моего желания наконец-то понял, что его чувство взаимно, хотя всё случилось не при идеальных обстоятельствах? То, что человек, которого я называю другом и который мне дороже брата, может позволить мне считать его самым близким и стереть границы между нами? Об этом нужно заявлять в полицию, как вы считаете? Холмс смотрел на меня во все глаза. В замешательстве он свёл брови, а сейчас я имел удовольствие увидеть, как его лоб разглаживается. Его облик смягчился, а взгляд потеплел. Наконец он улыбнулся. − Я поступил неправильно, − сказал я. − Я без спросу узнал то, что вы хранили в секрете. Но я всё равно очень рад, что нашёл эти письма и прочитал их. Он снова вспыхнул, на этот раз от смущения, а не от страха и злости, и поджал губы. Затем, снова нахмурясь, он очень серьёзным тоном произнёс: − Вы же понимаете, чем это может грозить.* − Я это понимаю. Но при этом я понимаю себя и, надеюсь, вас. В подтверждение своих слов я снова приблизился к нему почти вплотную, делая это медленно и предоставляя ему возможность остановить меня, если он того захочет. Холмс не шелохнулся. Я взял его за плечи и прижался губами к его губам. Второй поцелуй получился лучше первого, но Холмс не отвечал мне; зато я почувствовал, как напрягается его тело, как его охватывает волнение. Не встречая сопротивления, я поцеловал его ещё и ещё раз, вдыхая запах его кожи и гладя ладонью по слегка растрепавшимся волосам. Видимо, Холмс только теперь окончательно поверил в происходящее и в то, что я вполне отдаю себе отчёт в своих поступках и в наших совместных действиях, и потому дал себе волю: он крепко прижал меня к себе, его язык настойчиво толкнулся в мой рот, принеся с собой тепло и влажную сладость. Он целовал меня горячо и умело; он оказался гораздо опытнее, чем я ожидал, хотя, возможно, я должен был предвидеть это. Я испытал бы прилив ревности, если бы хоть какие-то чувства могли примешаться к этому потоку любви и страстного влечения, который полностью захватил меня. − Вы простили меня, Холмс? − всё же спросил я, отстраняясь. Мне хотелось избавиться от всего, что может встать между нами, от недоразумений и недомолвок. − Да, − пробормотал он, снова целуя меня. − Да. И я надеюсь, что не вовлекаю вас во что-то, в чём вы разочаруетесь или от чего вы пострадаете. − Нет, − твёрдо сказал я. − Нет. Я ни в чём не разочаруюсь. Сделав три шага в сторону дверного проёма его спальни, я прижал Холмса к косяку, чтобы снова поцеловать. − Идёмте в спальню, − прошептал он напротив моего рта, открывая дверь свободной рукой и позволяя нам неловко ввалиться в комнату. Мы должны были отстраниться друг от друга, чтобы сохранить равновесие, но как только дверь за нами закрылась, мы скинули с себя халаты и снова обнялись. Мне не терпелось его раздеть. Я и раньше мельком улавливал манящее тепло его тела и волнующий аромат его кожи, и теперь, когда открылась возможность получить эти ощущения полной мерой, я не мог проявлять сдержанность и разумную постепенность. Я боялся, что процесс раздевания окажется неловким и неуклюжим, но раздевать мужчину оказалось легче и быстрее, чем женщину − впрочем, я тут же забыл это смутно промелькнувшее сравнение. Холмс не мешал мне, не делал лишних движений, ничто в нём теперь не выдавало ни смущения, ни сомнений, а когда я провёл ладонями по его коже, инстинктивно выгнулся мне навстречу, и его сердце забилось быстрее. Грудь Холмса была тёплой и сильной, а мускулатура столь же тверда, как его грудная клетка. Он обнял меня за шею и снова поцеловал. Попав в спальную, мы пока не сказали друг другу ни слова. Возможно, он не считал нужным что-то говорить в такой ситуации. Я тоже молчал − но я был очень занят: от его губ я перешёл к изгибу его шеи, к мускулистому плечу, потом к гладкой груди, коснулся запястья. Кожа Холмса горела под моими губами, а его пульс был сильным, быстрым и ровным. Наконец, я ощутил, как он задрожал, а его дыхание стало прерывистым. Его руки потянулись ко мне, ловкие пальцы взялись за пуговицы моей рубашки. Мне пришлось отстраниться, чтобы предоставить ему свободу действий. − Вы скрывали всё виртуозно, − сказал я. − Если бы не эти письма, я так никогда ничего и не узнал бы. Задушенно рассмеявшись, Холмс покачал головой, одновременно снимая с меня рубашку и расстёгивая пуговицы на моих брюках. Моё тело трепетало от его прикосновений. − Вы и не должны были узнать, − сказал он, − в этом был весь смысл. − Вы в самом деле не хотели, чтобы я это узнал? Холмс поднял на меня свои прекрасные серые глаза: − Вы полагаете, я хотел подвергать вас такому риску? − Нет. Но теперь я знаю, − ответил я и бросил рубашку в том же самом направлении, где лежал мой халат. Я мягким толчком усадил Холмса на край кровати, а затем уложил на спину и сел верхом на его бёдра. − И что вы собираетесь с этим делать? − поинтересовался Холмс, глядя на меня из-под полуопущенных век и тяжело дыша. − Я уже делаю, − сказал я, наклоняясь над ним и целуя его в приоткрытые губы. − И разве мои действия не однозначны?       «Это чувство никогда не уходит? Мы прожили рядом почти год, мой дорогой, и я не знаю, смогу ли и дальше так же успешно всё скрывать. Если это − муки любви, то они действительно ужасны. Я клянусь, что больше никогда не буду смеяться над теми, кого приведут в нашу гостиную горести, хлопоты или отчаянное положение из-за любви. Как люди с этим справляются? Страдал бы я так, будь вы женщиной, и мы могли бы пожениться?.. Сию минуту я каким-то замечанием заставил вас рассмеяться, и вы на меня смотрите... Я не могу представить вас как женщину, и я не могу вообразить себя живущим в браке. Да и зачем мне эти праздные фантазии? Вы есть вы. Вы здесь, сидите в двух шагах от меня. Я безмерно рад этому − если не учитывать безмерную же боль от того, что вы здесь, и всё же я не могу быть вашим». Мы были уже полностью обнажены, и кожа касалась голой кожи. Меня всё волновало в нём: бледная гладкая кожа, почти безволосая грудь с аккуратными тёмными сосками, даже трогательная угловатость коленей. Было наслаждением просто гладить его тело, крепкое и хрупкое одновременно. Я провёл большим пальцем по его соску и почувствовал, как Холмс задрожал. Я лёг рядом с ним и крепко обнял его. Он тоже стиснул меня в объятиях. Так мы лежали некоторое время, слушая дыхание и сердцебиение друг друга. Но разгоравшееся желание было слишком требовательным, и я с восторгом ощущал у своего паха полностью возбуждённый член Холмса. Он уже блестел от выделявшегося секрета, а когда я погладил бедро Холмса, нетерпеливо дёрнулся. Его член был горячее, чем он сам, немного влажным и восхитительно-напряжённым. Когда я нежно провёл по нему рукой, обнажая головку, Холмс зарычал, и его зубы впились в моё плечо. − Как... − спросил я, едва способный к связной речи. − Что... − Как хотите, − ответил он. − А что бы вы хотели? − прошептал я. − Что угодно, − сказал он и поднял мой подбородок, чтобы снова меня поцеловать. − Я готов ко всему. Но, по-моему, именно сейчас происходит то, что наиболее уместно. В следующий раз мы предпримем попытку некоторой изобретательной акробатики, но если быть честным, то в эту минуту я вполне... ах... доволен одним только вашим присутствием и подозреваю, что этого сейчас будет более чем достаточно. Эти слова вызвали в моём разыгравшемся воображении картины, заставившие меня покраснеть. Холмс наблюдал за мной с той сосредоточенностью во взгляде, с какой разгадывал головоломки. Мне даже показалось, что он смог понять то, что я нарисовал себе в фантазиях, и выразил чуть насмешливое, но полное одобрение. Когда я опять его коснулся, взгляд Холмса заметался, а потом он зажмурился. Но спустя мгновение ресницы дрогнули, Холмс открыл глаза и встретился с моими, позволяя мне увидеть там то, что он чувствует. Облизав губы, он мягко прикусил нижнюю. Я наклонился, чтобы сделать то же самое. Я держал в плену его рот, а его член легко скользил в моей руке, и я чувствовал, как его бёдра двигаются мне навстречу, а ладони жадно проводят по моей груди. Я с трепетом изучал места, которых касался, а на моей коже горели отпечатки его пальцев. Вскоре он задышал тяжелее и сжал мою руку. Остановив наши нескоординированные движения, он признался: − Мне нужно... мне нужно больше. − Да, − согласился я и отпустил его, но не удержался, чтобы провести левой ногой по его правой. Мы перекатились, и я оказался сверху, прижимаясь к его бёдрам, и обхватил нас вместе. Холмс одобрительно хмыкнул, зацепил пятками мои голени и толкнулся навстречу. Мы научились успешному взаимодействию в обыденной жизни и в наших приключениях, и, похоже, быстро находили пути друг к другу и здесь. Глаза Холмса затуманились, а скулы покраснели. Его обычно аккуратно уложенные волосы прилипли к потному лбу. Он самозабвенно улыбнулся моему очередному движению: − Уотсон, − попросил он, − сделайте так ещё раз. Я готов был сделать для него, что угодно. Мне было невероятно хорошо и при этом удивительно легко на душе. Но возбуждение нарастало, Холмс, кажется, тоже начал терять самообладание, его руки беспокойно заметались вверх и вниз по моим рукам, по плечам и груди, и в конце концов оказались между нами на моём члене. Он обхватил нас обоих, и я позволил ему вести, погружаясь в ослепительные ощущения и невольно закрыв глаза. Негромкие и неконтролируемые стоны, которые издавал Холмс, говорили о том, что он тоже уже на грани. − Поцелуйте меня, − внезапно потребовал Холмс, обхватывая меня одной рукой за шею. Опираясь на один локоть и с трудом сохраняя координацию, я коснулся губами его губ. Холмс сделал еще одно движение рукой, я напрягся на краю оргазма, а затем почувствовал, как он вздрогнул, и ощутил горячую пульсацию напротив моей кожи. Я пришёл в себя через минуту или две. Обрушившиеся на нас оргазмы были столь сильны, что некоторое время мы были способны лишь на то, чтобы восстанавливать дыхание. Мы лежали, тесно прижавшись и не обращая внимания на липкую влажность между нами. Всё ещё удерживаясь на руках и коленях, я устроил голову в изгибе его шеи и вдыхал терпкий и тонкий запах его тела. Он казался таким знакомым − чуть-чуть дыма, немного соли, словно в воздухе у моря, и аромат хорошего мыла − и всё же настолько экзотичным, как будто заключал в себе сущность этого восхитительного существа: человека, лучше которого я не знал, мужчины, которого я полюбил, не задумываясь ни на миг, правильно это или нет. Вернувшись к действительности, я увидел на бледном горле Холмса след, оставленный моими зубами. Я лизнул пот с его кожи и почувствовал, что он вздрогнул, а затем одна из его рук легла на мой затылок, а другая нашла место на моей спине. Некоторое время он тихо дышал в моё ухо. − Уотсон, − наконец прошептал он, − будет лучше... − Да, наверное, − согласился я. Я бы лежал так вечность, но тело требовало приведения в порядок, о чём не мог сразу же не подумать такой поборник личной гигиены как Холмс. Холмс рассмеялся и закрыл лицо руками, в то время как я голым прошёлся через комнату, чтобы найти фланель в его умывальнике. Я вытер себя как мог, а затем, передав ткань ему, деликатно отвёл глаза. Мгновение спустя я почувствовал напротив спины его прохладную и влажную кожу, когда он положил руку на одно моё плечо и оперся подбородком на другое. − Всё отлично, − сказал он. − Да, − согласился я. Посмотрев на часы, мы обнаружили, что уже почти пять пополудни. Если бы мы не были осторожны, могли бы пропустить обед. Холмс задумчиво оставил поцелуй на моём плече. − То, что я сказал раньше... − начал он. − Я, возможно, был немного... резок. − Вам не за что извиняться, − ответил я. − Я вполне заслужил это. − Нет, − сказал он. − Я нарушил ваше доверие и прочитал ваши личные письма. − Это так, − сказал он. − Но теперь я не уверен, что это было неправильно. Я улыбнулся: − Лучше было бы их вообще не писать. − Бровь Холмса приподнялась. − А сказать мне всё прямо. − Да? И рискнуть тем, что вы съедете и не захотите меня знать? − Вам ещё нужно совершенствовать вашу дедукцию. − Вот как? − Да. Иначе вы бы очень быстро поняли, что я влюблён в вас. Может быть, даже раньше, чем я сам. Холмс драматично застонал и ущипнул меня за нежное место, где встречаются моя рука и плечо. Вскрикнув от неожиданности, я шлёпнул Холмса по руке, что заставило его рассмеяться. − Как я всегда и говорил, − продолжил он, наклоняясь и целуя меня, − никогда ничего хорошего не выходит из записывания своих чувств на бумаге. − Отчего же, иногда очень даже выходит, − возразил я. − Хотите, я приведу вам пример? Я почувствовал, как он улыбнулся. − Как скажете.       «Я − худший из лицемеров. Я протестовал против неблагоразумия переносить на бумагу свои тайны и считал мужчин, которые делают это, глупцами. Ещё хуже, если они предают этим своих жён и влюблённых женщин, которые доверились им. Но оказалось, здесь есть свои законы. Мои чувства и мысли требовали выхода, и я боялся, что если не запишу их, то они вырвутся из меня как-то иначе. Я скажу вам в лицо, что к вам чувствую, и вы меня оставите. Поступая так, я, по крайней мере, знаю, что меня никогда не услышат. Я следую своему собственному совету, чтобы не рисковать потерять ни вашу дружбу, ни ваши доверие и восхищение. И я буду знать, что слова, которые были сказаны вам, никогда не будут вами услышаны. Я сожгу это, как только буду удовлетворён. А сейчас я без страха могу повторять: Я люблю вас. Я люблю вас. Чёрт побери, мой дорогой, я люблю вас».