Before the Dawn

Колотит не то от холода, не то от так и не рассеявшегося до конца ужаса. Ужаса, что всё ещё не выветрился и, в вены впившись, осколками застыл. Колотит, и толстое пуховое одеяло не спасает. Словно чем больше кутаюсь, тем ниже температура падает в комнате. По нос натянул, но заботливо перетянутые ведьмой ладони неверные, не могут как следует уцепиться за край. Ладони неверные, только и остаётся, что вытягивать их перед собой, пытаясь отгородиться от тьмы, что в плотный клубок собралась и, недвижимая, зависла в углу, под самым потолком. От тьмы, что глядит на меня единственным жёлтым глазом и даже не прячется в кубле спутанных волос. У тьмы нет рук, нет острых когтей… И от этого лишь страшнее. Тьма не моргает, но, кажется, дышит. Дышит подобно дворовому коту или лошади, дремлющей в стойле. Дышит, словно живая. Тьма только снится мне, я это знаю, но отчего-то не легче. Наверное, оттого, что стоит только попытаться отвернуться от неё, как комнату наполняет солёными водами. Водами, что оставляют абсолютно сухой постель, но набиваются в мою глотку. Топят. Покорно смотрю вверх. И тени тут же, те, что в углу толпятся, расползаются по комнате. Силуэтами. Кажется, они не собираются нападать, но пытаются заговорить со мной. Хотят шепнуть что-то, для этого придвигаются ближе, так и не отлипнув от потолка. Растягиваясь, как тягучая, терпко пахнущая смоль. Жёлтый глаз изредка моргает. Смотрю до самого рассвета и только тогда, с первыми лучами солнца, заглянувшими в комнату, совершенно измученный, просыпаюсь. Воспалённые глаза, кажется, обожжены, слёзы катятся. В воздухе так и витает запах тлена. На тщательно выбеленных потолочных балках разрастается зелёное пятно. *** — Ну так когда?.. — Голос сорванный чуть, заполошный из-за быстрой схватки. Приглушённый плотно сомкнутыми и притёртыми друг к другу деревянными рамами, облупившимися и шершавыми на ощупь. — Что «когда»? — Второй чуть спокойнее, с лёгким оттенком насмешки. Но и его проступившая хрипотца выдаёт. Анджея тоже ради забавы устроенная схватка изматывает. И пусть заметно это только по налипшей на мокрый лоб чёлке да быстрым, словно наполовину урезанным вдохам. На вопрос вопросом, отражая удары. Лезвие на лезвие — палаша и узкого, лёгкого, по сравнению с привычным для чистильщика двуручным мечом, клинка. От высокого увитого плющом забора до стены самого дома. Шаг, разворот, блок. Наблюдаю за ними из-за прочного на вид, немного мутноватого стекла. Наблюдаю, находясь в комнате, что временно могу назвать своей. Или «нашей»? Стараюсь даже не думать об этом и, покачав головой, осторожно берусь за занавеску, задёрнутую, разумеется, не до конца. Провожу по её складке указательным пальцем и надеюсь, что эти двое снаружи слишком заняты, чтобы обращать внимание на какого-то мальчишку, что не может заставить себя отлипнуть от окна. — Когда ты снизойдёшь до того, чтобы выслушать меня? Ответом ему лишь снисходительное пожатие плеч. Лука не придаёт этому особого значения, откидывает растрепавшиеся волосы со лба болтающейся на перевязи рукой, выставленной утопленником, и ловко уходит от атаки. Кажется куда более проворным, чем в ту ночь, когда решил утащить меня для смеха и подождать Анджея под храмом. Должно быть, восстанавливает форму, и спустя пару колющих выпадов загоняет Анджея в дальний угол двора, почти что пришпиливает к забору и лишь в последнее мгновение отскакивает назад, чтобы грудью не нарваться на ответный выпад. Грудью, что туго перетянута под рубашкой, а рваную рану на ключице и вовсе пришлось шить. Собирать, как полотнище, из лоскутов и стягивать воедино. Я не смог даже смотреть. Я трусливо слинял в спальню и, как когда-то в детстве, спрятался под одеялом, вздумав, что там уж точно ни одной ведьме не достать меня. Но он двигается, на удивление, легко и либо не чувствует боли, либо внимания на неё не обращает. Тут же, только подумав об этом, опускаю взгляд и долго смотрю на свои ладони. Ободранные и покрывшиеся противной, стягивающей кожу корочкой. Ободранные и не желающие полноценно гнуться без мерзковатой пощипывающей боли. Боли столь незначительной, что, пожалуй, и обращать на неё внимания не стоило бы, но не могу. Не выходит. Слишком жалко себя и свою привыкшую к иному обращению изнеженную тушку. Ненавижу это в себе и вместе с тем никак избавиться не могу. Не могу, как Анджей или тот же Лука, глаза которого всё ещё жутко красные из-за полопавшихся капилляров, переступить через это ощущение и забыть про него. Лязг железа. Усмешка — тут уже и не разобрать чья, — и Анджей оказывается разоружённым. Я даже не успел понять, что произошло, а чистильщик уже поднимает пустые ладони вверх и задирает подбородок. Остриё палаша прямо под ним почти давит на тонкую кожу. Два сантиметра вбок — и коснётся места, где бьётся ярёмная вена. — Сколько ещё? — Сколько ещё что? — Чистильщик приподнимает бровь и не то всерьёз хмурится, не то попросту издевается над ним. Не вижу лица Луки в этот момент, но догадываюсь, что кривится. Возможно, закатывает глаза. — Сколько ещё ты будешь делать вид, что ничего не произошло? Весь обращаюсь в слух, почти не дышу и дёргаю туда-сюда несчастную занавеску. Может быть, даже пачкаю её капельками крови из треснувших ранок. — А разве что-то произошло? — удивляется слишком живо и натурально для того, кто только что не выказывал никаких эмоций. — Или желаешь поговорить о ведьме? Кошмары мучают? Хочешь, куплю тебе ночник? — Попробуй. — Наёмник кивает вполне благосклонно, только вот оружие в его руке незначительно опускается вниз, а вслед за металлом тянется розовая, мгновенно становящаяся заметной царапина. — Но не обижайся, когда я верну тебе его назад. Внутри чьей-нибудь башки. — Какой ты стал сентиментальный… Это всё из-за привычки носить платья? Кстати, всё хотел спросить: как оно — в панталонах спать? Резинка не давит? — Хочешь попробовать? Я даже знаю, у кого можно одолжить пару. О, ну конечно. И тут без Йена не обошлось. Без Йенны, вернее, но какая разница, если меня всё равно цепляет? А наёмник, отпустивший эту дерьмовую шутку, остаётся явно доволен собой. Анджей, кажется, задумывается всерьёз. Или просто делает вид. На пробу ведёт указательным пальцем по лезвию чужого меча, но не отводит его в сторону. — Когда-то мы танцевали с тобой. Помнишь? Лука вздрагивает, выглядит растерянным, кажется, что не верит в то, что услышал, и осторожно поправляет чистильщика: — С мадам Лукрецией, ты имеешь в виду? Поправляет, а лезвие палаша, качнувшись, касается воротника куртки и снова поднимается выше, прижимаясь к коже. Нервничает. Анджей ему улыбается даже. Пусть скупо и лишь уголком изуродованного рта. Рта, который он не прячет, а, напротив, словно выставляет шрам напоказ, отведя волосы в сторону. — Верно. С ней. Прежнего тебя под её юбкой ни на грамм не было. Так, черты лица да пара замашек. — Зато сейчас это я. От сапог и до макушки. Но к чему это? — С ней мне было проще. Просто ещё одна размалёванная ведьма, встретившаяся на пути. — Ну прости, что разочаровал, не заявившись в алом платье. Как-то не подумал о том, что перестал соответствовать твоим предпочтениям. — Ты вообще никогда им не соответствовал. — О, тут я бы поспорил. Только ты снова юлишь. — Лука качает головой в ответ и становится серьёзным. Но руку всё ещё не опускает, удерживая остриё около чужого кадыка. И пальцы у него не дрожат. А мои почему-то да. Моим приходится сжаться, вцепившись в край подоконника. — Ну так сколько? Не вижу наверняка, стекло всё-таки искажает, но уверен, что Анджей опасно щурится и чуть приподнимает подбородок. Неосознанно бросая вызов или не соглашаясь с чем-то. А может, и то, и другое сразу. — Сколько что? По кругу пошло. Один спрашивает, второй дразнит. — Ты будешь делать вид, что всё, как и должно. Одни и те же слова. И словно о глухую стену. Долго ещё они будут вот так? — А что-то произошло? — Приподнимает бровь, и Лука, кажущийся собранным и равнодушным всего секунду назад, не сдерживается. Хмыкает, кривит губы и порывисто отступает назад, опуская оружие. — Да, чёрт возьми! Произошло! И я до сих пор жалею об этом! Каждый грёбаный день, понятно тебе?! Просто… — Качает головой и, вдруг оступившись, кривится, словно только сейчас вспомнил о том, что ему неслабо досталось. — Просто скажи, что я могу сделать. Повисшая пауза лишает меня возможности дышать. Раз — и всё. Лёгкие сжимаются, и кажется, что грудину стискивает тоже. Вминает внутрь, совсем как когда заканчивается воздух под водой. Совсем как в моих последних снах. Во снах, где я неизменно тону, захлёбываясь горькой морской солью. Захлёбываюсь и даже не сопротивляюсь, позволяя чёрной скрюченной лапе, уцепившейся за лодыжку, волочь себя вниз. На глубину. Чёрной скрюченной лапе, что Анджей принёс вчера ночью Тайре в качестве сувенира. Чёрной скрюченной лапе мёртвой ведьмы, что они всё-таки изловили вдвоём. Скрылись за широкой дверью с закатом и вернулись под утро. Абсолютно молча. Ни одной новой царапины, только на плащах ил. Ни одной новой царапины, только у Луки те, что он получил, не позволяя утопленникам сожрать меня. Обузой был… Обуза и есть. Анджей смотрит на него, и взгляд, и без того тяжёлый, вовсе становится материальным. К земле пригибает не хуже дорожной поклажи. Смотрит не моргая, и я, занервничав отчего-то, отворачиваюсь на мгновение. Отворачиваюсь и, лишь с силой закусив губу, успокаиваюсь немного. Слышу его глухое «ничего» в ответ и, вопреки ожиданиям, испытываю вовсе не радость. Испытываю нечто среднее между страхом и непониманием. Что-то между горечью и сожалением. Испытываю вовсе не свои эмоции. Не понимаю, почему так, но всё стою, не шелохнувшись, чтобы не спугнуть. Чтобы вместе с его добивающим «нечего исправлять» и негромким лязгом упавшего на землю палаша шагнуть вглубь комнаты и рухнуть на кровать. Колени к груди, и тут же рассаженными ладонями их сжать. Тупая ноющая боль заставляет скривиться и тут же стиснуть ещё сильнее. Почти что наказывая себя. Почти, потому что знаю: половины того, что могут эти двое, не выдержу. Половины… Четверти. Почему Анджей так упорно не желает слышать его? Почему, если не раздумывая бросился в ледяную воду? Зажимаю уши ладонями. Чтобы ни возобновившегося лязга, ни их голосов не слышать. Не хочу. С каждым днём всё больше и больше чувствую себя пятым углом в комнате. Чувствую себя рудиментом, который вроде бы пока нужен, но совсем скоро отвалится и пропадёт. Ничего с этим не поделать. Разве что только… Перекатываюсь ближе к краю и запускаю руку под кровать. Нащупываю застёжку своей уже успевшей покрыться пылью сумки. Разве что только попробовать поискать ответы там, куда я не рисковал сунуть нос с того самого первого раза? Что, если разгадка кроется на одной из страниц дневника? Что, если то, что случилось между этими двумя, дало такую трещину, что, как бы Лука ни хотел, назад уже не склеить, и все его попытки собрать уже бурьяном поросшие черепки — зря? Что вообще произошло? Что могло загнать матёрого наёмника, рассуждающего о чужих жизнях словно о мешках с зерном, в бордель? Что могло заставить его уйти от Анджея, на которого он так тоскливо глядит, когда думает, что никто не видит? Даже по прошествии стольких лет. Кому он перешёл дорогу? Не хочу вмешиваться в это. Даже знать не хочу. Но всё больше вязну. Всё больше вязну в перипетиях чужой судьбы, в ревности, а главное — в собственной беспомощности. Неспособности быть рядом, не повиснув бесполезным грузом. Грузом, что, потонув, и его, Анджея, может потащить вниз. Никак не удаётся выбросить из головы те слова Луки: «Я знаю, что ты не умрёшь. Но тебе будет больно». И ему было, каждый раз, когда он получал свои шрамы. И почему-то упорно кажется, что тот, который его лицо уродует, был одним из первых. Одним из самых старых. Сплошные вопросы. И только одна вещь способна ответить хотя бы на часть из них. Только одна. Обёрнутая в шероховатую кожу, с пожелтевшими, а кое-где и вовсе размокшими и ставшими твёрдыми страницами. Только одна, до которой мне пока не добраться. Терпеливо жду, но, на удивление, ни у кого из наёмников, поселившихся в этом доме, не возникает важных дел. Терпеливо жду, когда эти двое выметутся к чертям собачьим гоняться за своими монстрами, и даже в мыслях нет больше тащиться следом. Спасибо, нажрался охотой на годы вперёд. Охотой, солёной водой и ощущением собственной никчёмности. Спасибо, но, как бы ни душила ревность, ни одни подозрения не стоят так дорого. Ни одни не стоят того, чтобы платить за них человеческой жизнью. Пусть даже жизнью того, кто сам был бы не прочь скормить меня кому-нибудь из ночных тварей. Жизнью того, кто всё-таки не скормил. Всё гадаю почему и никак не нахожу ответа. Почему?.. И стоит ли сказать ему «спасибо»? Стоит ли благодарить того, кто даже в расчёт меня не берёт? Почти до самого вечера валяюсь на кровати, не желая выходить из комнаты и сталкиваться с кем-то из них. Не желая снова испытывать чувство вины. За свой страх, за то, что позволил утащить себя под воду. За то, что мешал им обоим. Мешал прикрывать друг друга. Анджей не поднимается тоже. И вина, нахлынувшая было вместе с фантомными и настолько реалистичными ощущениями нехватки воздуха, перекрывает глупую ревность. Сметает, словно волной. Раз — и утащило в море. Осторожно сажусь и всё-таки решаюсь. Поговорить. Чистильщик обнаруживается сразу же, стоит только выглянуть в окно. Всё там же, во внутреннем дворе, разговаривает с Тайрой, завернувшейся в шаль. Судя по тому, как ветер треплет их волосы, разыграется нехилый шторм. А это значит, что только полный кретин отправится на поимки неприятностей в ближайший лесок или, того хуже, на побережье. А это значит, что сегодня мне не почитать. Ладно… Усевшись на кровати, какое-то время просто смотрю прямо перед собой, а после, всё ещё испытывая смутное чувство вины, нагибаюсь, чтобы нашарить сапоги. Не отрубит же он мне голову, в самом деле? Не после того, как ради её целостности рисковал своей. Выхожу в коридор и, помедлив немного, чтобы прислушаться, спускаюсь вниз, в маленькую гостиную, больше смахивающую на угол сумасшедшего книжника. Всё абсолютно так же, только сумки на полу у дивана да стол, что стоял у окна, разложен и на центр ковра передвинут. Стол, что стоял у окна, сейчас застелен плотной грубой тканью, поверх которой любовно разложены разномастные ножи: с узкими и широкими лезвиями, с зазубринами и без, и даже пара маленьких топоров. Метательные, начищенные до блеска, чуть поодаль. Сразу становится понятно, чему именно отдаёт предпочтение хозяин всего этого добра. Арбалет на полу. Палаш в ножнах прислонён к одной из полок. Несколько подозрительного вида склянок прямо поверх шерстяного одеяла валяются, и порошок в одной из них слабо мерцает синим. Не по себе. — Ты собираешься на войну? — неловко шучу, краем глаза приметив смазанное движение за одним из стеллажей, и в ответ доносится приглушённый смешок. Оборачиваюсь на звук и едва борюсь с желанием развернуться и свалить. А после ещё и двери запереть тоже. Глаза наёмника всё ещё красные — капилляры от давления полопались, как мельком объяснила ведьма. Глаза всё ещё красные и совершенно жуткие. Демонические. Куда более пугающие, чем уже привычные, напоённые тьмой радужки монстролова. И, должно быть, именно испуг напополам с удивлением так и отображается на моём лице. Лука понимающе хмыкает, но отворачиваться не спешит. — Может, только захватить какое-нибудь маленькое государство. Или островок. Ещё не решил. — Кажется задумчивым, даже подбородок трёт. Левой рукой. Не могу не отметить, что правая, что так и болтается на привязи, кажется совершенно безжизненной и синеватой. И как только он управляется без неё? — Один? — Неверующе приподнимаю бровь, и он вдруг начинает негромко смеяться надо мной. Качает головой и отходит к столу. Проверяет на остроту лезвие одного из ножей. — А ты хочешь вместе со мной? Вопрос как минимум неожиданный. Как максимум — мне стоило большого труда не распахнуть рот, словно деревенская дурочка, впервые увидевшая каменья и заморские шелка. — Определённо точно нет. — И чего же тебе тогда? Кажется настолько поглощённым чисткой оружия, что я даже расслабляюсь немного. Спину перестаёт ломить, а напряжение, пусть всё ещё витающее в воздухе, становится менее ощутимым. Менее, но не пропадает полностью. — Я хотел… — пользуясь тем, что он, прищурившись, разглядывает обломившееся остриё ножа, а не моё лицо, переминаюсь с ноги на ногу и, не натолкнувшись на явную неприязнь, договариваю: — Сказать, ну, знаешь, спасибо. Без граничащих с дебилизмом неловких вставок не выходит, но хотя бы не мямлил. Молодец, Йен. Делаешь успехи. — Это за что же? Даже положения головы не меняет. Всё пялится на свой идиотский нож и пальцами той же руки, что и держит, ощупывает зазубрины. Рискуя ещё и порезаться до кучи. — Ты знаешь за что. — Ну нет, я не такой догадливый, как может показаться на первый взгляд. Выдохнуть да посмотреть на белёный потолок… Выдохнуть и не ответить на подначку сарказмом. Не начинать по новой. Не надо. Нет. — За то, что не отдал меня ведьме. Вот так, хорошо. Поблагодарить и уйти. Хлопнуть дверью своей комнаты и дождаться Анджея. Или не дождаться, в зависимости от того, взбредёт ему в голову выполнять очередной заказ или нет. — За то, что я передумал тебя ей отдавать, ты хочешь сказать? — Остаётся абсолютно невозмутимым и принимается за следующее колюще-режущее, у меня же внутри всё пошло трещинами. Остаётся абсолютно невозмутимым и звучит устало-буднично, как если бы разъяснял что-то непонятливому ребёнку. Дурачку. — Так мне не показалось тогда… — Сглатываю, и, кажется, слюна имеет хорошо знакомый мне уже, солоноватый привкус. Только откуда бы ему взяться? Но противная тошнота всё равно накатывает. Хочется сплюнуть. — Ты хотел. Губы сами. Я не собирался этого произносить. Не знаю, как после этого мне вообще дальше с ним говорить. Находиться так близко. Делить один дом. Но всё это — лишь вспышкой. Короткой и тут же померкшей. Вот я ненавижу его, всего одну короткую искру, а вот уже шагаю ближе. И он наконец разворачивается ко мне. Оглядывает с ног до головы и присаживается на край стола, сдвигая часть своих сокровищ задницей. — Да, хотел. Шаг вперёд. Не я, ноги сами. Ближе быть. Чтобы всё расслышать, хотя и без этого не глухой. Ближе быть, потому что это поневоле тащит меня к нему. Прямолинейность и явная неохота облекать столь жуткие вещи в праздничную упаковку. Вот тебе, как есть. Хочешь — жри. Не хочешь — давись. — Потому что я мешаю тебе? Ты же сам меня под него подложил! Халат, цветы, масло? Припоминаешь? — выходит громким шёпотом. Не то потому, что мне кажется, что сейчас сами стены подслушивают. Не то потому, что нечто внутри подсказывает, что так добиться правды, чуть более развёрнутой, чем мог бы мне скормить сам монстролов, проще. — Ну, тогда это казалось забавным. — Словно только и ждал, когда я окажусь рядом, касается моего плеча и, проведя по нему раскрытой ладонью, опускается пальцами к локтю, а там и к запястью. Поворачивает его, чтобы мельком оглядеть ссадины на ладонях. — Ты же так этого хотел, почти дыру во мне прожёг, когда я поцеловал его. Или она поцеловала? Неважно… Да и откуда мне было знать, что Анджей так размяк за последние годы, что поведётся на слезливые уговоры? Кстати, долго пришлось упрашивать? Как же ты это сделал? Ртом?.. — Тут задумывается на мгновение и, хмыкнув, чуть кривит губы. — Или ртом? — Можешь не стараться. Я и так прекрасно знаю, что ты обо мне думаешь. И меня это мало трогает теперь. После того, как разок почти отправишься на тот свет, приоритеты резко меняются. — Считай это попыткой отработать старые грешки. Преставиться ты всегда успеешь, а мне будет куда спокойнее, если наш общий знакомый будет знать, что тут я не у дел. И без тебя на шее висит столько, что и за сто лет не разберёшься. Странно, но отвращения не испытываю. Даже разочарования нет. Всё замешано на непонимании и, возможно, удивлении. Да и того немного совсем. Отчего-то это, оказывается, просто. Обсуждать свою возможную смерть. Вот так сухо и немного по-деловому. Наверное, даже торговки на рынках ругаются между собой по десятому кругу с большим энтузиазмом. — Но ты сам едва не погиб. К чему было рисковать? Зачем? Анджей бы не узнал. Качает головой и едва уловимо кривится. Ладонью здоровой руки неосознанно тянется к ключице и, так и не коснувшись свежего шва, опускает её. Словно не позволяет себе признать. То, что рана тревожит, или то, что он отвлекается на это? — Когда-нибудь ты сам поймёшь. Может быть. — Что всё это значит? — Это значит, конфетка, что скорее рано, чем поздно, ты подставишься так, что ни я, ни сам Анджей не сможем тебя вытащить. Или тебе надоест, устанешь или остынешь, захочешь тепла и покоя, а не чужих холодных рук. И выходит, что мне нужно только потерпеть немного, пока ты сам не сбежишь или остатки былого лоска сотрутся, и ты станешь ничем не лучше затасканных дворовых девок. Рано или поздно, малышка Йенна. Либо ты сам уйдёшь, либо он к тебе охладеет. Странно, но я оказываюсь ещё ближе. Почти касаюсь его ноги своей. И ладони противно щиплет. Только поэтому и замечаю, что они стали мокрыми. — И ты готов просто ждать? — Я два года бегал за ним по всему северу, прежде чем узнал имя, конфетка. Чего-чего, а терпения мне не занимать. Интересом прошивает мгновенно. Сознание жаждет подробностей, но упорно прикусываю язык. Даже если спрошу — он не расскажет мне. А если и расскажет, то в таких подробностях, что после вряд ли смогу заснуть, снедаемый новой волной противоречий. Нет уж, лучше подождать и добраться до дневника. Должно же в нём быть хоть что-то? Какие-то зацепки. — Но если нет? Что, если я не сбегу, а ему не надоест? Что тогда? — А ты, выходит, думаешь, что у вас это на всю жизнь, да? — спрашивает проникновенно и, на секунду нагибаясь пониже, заглядывает в мои глаза так, словно готовится нырнуть в них. — Ты же не можешь оказаться настолько наивным, Йен. Сколько у тебя было мужчин? — Достаточно для того, чтобы влюблённость с похотью не перепутать. Достаточно для того, чтобы упрямо гнуть своё и ни на секунду не сомневаться в истинности сказанного. — Сможешь повторить мне это, когда следующая, чуть более проворная тварь твоё лицо искалечит? Выбьет глаз или ногу раздробит? Что останется от твоей влюблённости, когда ты будешь смотреть в зеркало и проклинать себя за такой выбор? — Ты всегда такой или только когда больно? Безысходностью душит? Отмахивается, как от мухи, и даже мотает головой. — Ерунда. Я верю лишь в физическую боль. Ту, что от ран или обморожений. Фи-зи-чес-ку-ю, конфетка. Всё остальное — сказки для несведущих малышек. — Как я? — Может быть. Но ты же не глупый, а значит, подумай вот о чём, Йенна: ты будешь так же влюблён в него, когда тебя изуродуют? Не «если», конфетка, это лишь вопрос времени, а «когда». Ты будешь влюблён в него, когда он провалится в спячку и бросит тебя одного посреди леса или в горах? Будешь влюблён в него, окоченевшего и синего от холода, твёрдого, как труп? Будешь любить после того, как тьма возьмёт верх и он перестанет быть нежным и заботливым? Когда он трахнет тебя так, как ему хочется, а не так, как ты привык? Будешь влюблён, когда он, ослеплённый яростью, искалечит тебя, а после решит добить, как лошадь, сломавшую ногу, чтобы больше не мучить? Ты будешь любить его, зная, что он никогда не полюбит так же в ответ? Скажи мне, Йен. «Скажи мне. Скажи. Скажи…» Фантомной волной шёпотов. Всё в голове моей звучит и в бесконечный поток бессвязного бреда закольцовывается. Бреда, от которого начинает болеть голова, а язык распухает и едва помещается во рту. Сердце колотится быстро-быстро и вот-вот после очередного удара замрёт. У меня только что не вышло сохранить лицо. Скулы сводит, а уголки губ неумолимо ползут вниз. Подрагивают. Удар был вполне предсказуемый, но всё равно не выдержал его. — Ты настолько меня ненавидишь? — Всё, что могу из себя выдавить в ответ. Всё, что могу, несмотря на то, что он явно иного ждёт. Иного во всех смыслах. Иных слов. Равнодушно вроде бы пожимает плечами и, легонько сжав, отпускает мой локоть, который невесть когда успел ухватить кончиками пальцев. Снова. Улыбается почти нейтрально и качает головой: — Напротив, ты мне даже нравишься. И ненависть — слишком сильное чувство, чтобы растрачивать его зря. Хорошего вечера, малыш, и я надеюсь, что сегодня ты будешь кричать выразительнее, чем в прошлый. Акустика прекрасная. Приятно знать, что есть хотя бы что-то, с чем ты справляешься, пусть и не без помощи Анджея. Кажется, всё, что его интересует сейчас, — это разложенное на столе оружие. Возвращается к нему и больше не оборачивается, словно утратив ко мне весь интерес. Словно меня здесь нет. Словно если бы он захотел добавить ещё что-то, его бы не услышал никто, кроме равнодушных стен. *** Из угла в угол, как запертый в клетке на потеху высокой публике затравленный зверь. Замираю на мгновение, ухмыльнувшись пришедшему в голову сравнению. Какой из меня зверь? Так, перепуганная мартышка, которая даже оскалиться не может. Из угла в угол небольшой комнаты, даже не одевшись толком, и потому продрогший насквозь. Незастёгнутая рубашка болтается на плечах, а вся спина мокрая из-за тяжёлых, влагой напитанных волос. Волос, что то и дело за пуговицы, не продетые в петли, цепляются или лезут в лицо. Досадливо смахиваю их, а после, вконец замучавшись, стягиваю лентой прямо так, всклоченными и мокрыми. Когда высохнут, проклинать себя буду за это, шипя и кривясь от боли, пытаясь распутать это сорочье гнездо, но сейчас откровенно плевать. Не мешают — и чёрт с ними, пусть хоть все вылезут. Из угла в угол, и плевать, что босые ноги давно ледяные, а по позвоночнику то и дело пробегает дрожь. Стемнело давно уже, а Анджея всё нет. Анджея, который даже не сказал ничего, прежде чем подхватить свой тяжёлый меч и скрыться. Или только мне не сказал? Тайра наверняка в курсе его не слишком-то и туманных дел. Лука, который остался в доме и, судя по то и дело доносящемуся негромкому лязгу, всё ещё коротает часы в обществе своих ножей, тоже. Даже уродский тролль в лаборатории-подвале наверняка в курсе. Все, кроме меня. Кроме меня, который только для одного и годен… Стискиваю кулаки и тут же, охнув, спешно разгибаю пальцы, прижимаю рассаженные ладони к прохладной ткани рубашки. Мне больно, и ничего с этим не выходит поделать. Взмах руки, неловкое движение, заносит чуть в сторону, и словно само провидение смеётся надо мной. Бедром, на котором красуется достаточно глубокая багровая царапина, цепляю ручку массивного комода. Шиплю от боли и принимаюсь растирать повреждённое место, чтобы не было ещё и синяка. Плотная корочка, натянувшая ранку, треснула, и даже выступила пара алых капель. Сначала едва заметных, а после уже налившихся, словно блестящие бусины, крупных. Не удержавшихся наверху и соскользнувших по коже к колену вниз. Хмурюсь, осторожно кромкой отросшего ногтя подцепляю коросту, уже умышленно расширяя ранку. Капель становится больше. Кажется, что они, наливаясь, подрагивают… И ощущения совершенно странные, не похожие на противную щиплющую боль в ладонях. Ни на что не похожие. Прохожусь пальцами по выделяющейся на коже полосе раз, второй… Закусив губу, собираюсь уже и вовсе очистить порез от засохшей крови и сукровицы, как, неосознанно вздрогнув, выпрямляюсь, попутно пряча ладони за спину. — И что это ты делаешь? Неловко переступаю с ноги на ногу и киваю прислонившемуся к косяку плечом Анджею. Чувствую себя будто бы пойманным за чем-то неприличным. Пульс громче в ушах, шее горячо. — Ничего. — Обезоруживающе улыбаюсь и взглядом окидываю вернувшегося монстролова. Плащ мокрый, тёмные пятна на штанах. Багровые наверняка. Не разобрать. — Как твоя шея? Отираю пальцы о влажную рубашку. Шагаю ближе как раз в тот момент, когда он, разделавшись с плащом, берётся за по самое горло застёгнутую куртку. Отреагировав на мои слова, словно невзначай касается ворота и, хмыкнув, дёргает за первый шнурок. — А что с ней? — О, даже не знаю. — Ещё ближе к нему, остановившись в двух шагах, то и дело нетерпеливо приподнимаясь на носки и покачиваясь. — Кажется, она была сломана часов… двадцать назад? — Так ты об этом? Не заморачивайся, всё нормально. — Но Лука сказал… — Лука склонен преувеличивать, — перебивает меня на полуфразе и морщится. Видно, что упоминание этого имени причиняет ему… что-то. Не знаю, как характеризовать точнее. Эмоций на его лице отображается слишком мало, чтобы догадаться. Эмоций на его лице слишком мало, чтобы начать паниковать. Раздевается, а я всё не отвожу взгляда. Наблюдаю за ним. Кусаю губы. Выжидаю лучший момент, и он, шумно вдохнув, сдаётся первым: — Ну что ещё? Неловко улыбаюсь, касаюсь кошмарного даже на ощупь хвоста и, набрав в грудь побольше воздуха, спрашиваю наконец, спрашиваю о том, что последние сутки мне глотку жжёт: — Ты на меня сильно злишься? Недоумевающе приподнимает бровь, неопределённо ведёт плечами. Удивляется, пожалуй, слишком натурально, да только прищур тёмных глаз его выдаёт. Взгляд у него оценивающе-холодный. Внимательно-подозрительный. Словно он знает что-то, чего не знаю я, и если и сердится, то именно за это. — А ты что-то натворил? Да. Ещё как натворил. Сглупил, дав волю ревности, и едва не поплатился за это. Если бы только я один. — Тебе бы не пришлось отвлекаться, чтобы приглядеть за мной, рискуя собственной шеей. Мне не стоило идти к пещерам. Да и в доки тоже. Прости. Качает головой. Выдёргивает широкий ремень из шлёвок. Словно раздумывая, что с ним делать, наматывает на кулак, оглядывается в поисках стула. — Наверное, — начинает издалека и так расплывчато, что я не понимаю, о чём пойдёт речь, и невольно напрягаюсь, — мне стоило бы радоваться. Что ты понял это, оставшись целым, а не лишившись руки или ещё чего. Передёргивает немного. Пусть думает, что от трусости. На самом же деле сразу же вспоминаю слова Луки. О том, что рано или поздно меня всё-таки искалечат. Рано или поздно. Не важно, кто и как. Когда. Вот и весь вопрос. Когда меня растерзают или изуродуют? — Да, я понимаю. — Кажется, смахивает на детский лепет. Совершено глупо пальцами рукава рубашки тереблю, да и глаза больше не поднимаю, но то, о чём я собираюсь с ним говорить, вовсе не добавляет мужества. Скорее, наоборот. — Всегда понимал, но… он появился из ниоткуда. Замолкаю и заставляю себя поднять подбородок, стараясь не думать, насколько жалким выгляжу. Анджей просто молчит, терпеливо ждёт, когда продолжу, и рубашку, даже не мокрую от пота и чужой, не всегда-то и красной крови, стаскивать не спешит. — Он появился и… — Голос отказывается слушаться, приходится приложить усилие, чтобы говорить дальше. Кусаю губы и прихватываю кончик языка. — Я ничего не знаю. Ни о нём, ни о ВАС. И… — Так расспроси, — перебивает на середине моего блеянья, и я даже рад этому. Да только его слова ещё больше обескураживают. — Что-что, а треплется он всегда много и с удовольствием. — Да. — Усмешка выходит откровенно не очень. — Я уже заметил. — Уже, значит. — Перестаёт теребить рубашку и, обернувшись, мельком глядит на дверь, весьма недобро скривившись и, вместо того чтобы остаться здесь, со мной, явно намереваясь куда-то свалить. К кому-то. — И что же, узнал что-нибудь занимательное? О да. Если бы. Впрочем, возможные причины моей смерти наверняка можно назвать занимательными. Занимательными настолько, что до сих пор где-то под коленками сводит. — Ничего. Он много болтает, но, к моему величайшему сожалению, ничего не выбалтывает. Не беспокойся, все твои грязные секреты в безопасности. Немного кривлю душой, но отчего-то повторять всё услышанное ранее нет ни желания, ни сил. Немного кривлю душой, не желая признавать, что на самом деле боюсь, что всё, сказанное Лукой, может подтвердиться. — Не то чтобы у меня было много грязных секретов… — Улыбается и вроде оттаивает немного. Пользуясь этим, шагаю вперёд и становлюсь совсем близко. Не касаясь ладонями, впрочем. Пока не касаясь. — Выходит, их несколько? — Около того. — Сам расскажешь или мне привязать к стулу и угрожать пытками твоему приятелю? Анджей даже смеётся. Пусть я и сам понимаю, что сморозил очевидную глупость, но разве это важно, если я тоже могу заставить его улыбаться вот так, в кои-то веки не прячась за сардонической усмешкой? — Ты даже не представляешь, с каким удовольствием я бы на это посмотрел. Становится не так напряжённо, и я немного неуверенно растягиваю губы в ответ. Закусываю нижнюю, когда он прикасается к моему подбородку пальцами и, потрепав по голове, поворачивается к двери. Внутри что-то звонко рвётся. Как струна или крепкая капроновая нить. Рвётся, потому что, лишь мимолётно коснувшись, поощрительно, как верному маленькому пёсику, что никогда не покидал хозяйских покоев, он собирается уйти. Пальцы сжимаются конвульсивно, и ногти впиваются в рассаженные ладони с такой силой, что хочется вскрикнуть. И я вскрикнул бы, не стискивай с такой силой челюсти. Я закричал бы на него, если бы не понимал, чем кончится это всё. — Как ты спал с ним? Анджей замирает, уже повернув дверную ручку. По иронии мой голос сейчас — почти один в один голос Луки. Такой же вкрадчивый и с маньяческой ужимкой. Мой голос правильно холодный и вовсе не обиженный. Он мёртвый. — Что? — Оборачивается через плечо, и я приподнимаю брови, всем своим видом демонстрируя, что ни на единую монету не поверил в его недогадливость. — Как ты его трахал? Быстро? Медленно? Грубо? Больно? Как? — Йен… — А вот и тот Анджей, к которому я привык. Опасный прищур и выражение лица такое, как будто челюсть свело от холода или боли. Тот Анджей, с которым мне постоянно приходится иметь дело. — Расскажи мне. — Сам не понимаю когда, а главное, как я умудряюсь в него вцепиться и, схватив за плечи, рывком развернуть к себе. — А лучше покажи. — Тебе не понравится, — с нажимом и сквозь зубы. С не очень-то и прикрытой злобой и предостережением в голосе. — Брось это, Йен, — повторяет моё имя снова. Не грубовато-снисходительное «бестолочь», не насмешливое «малыш», не «Йенна», как бывает, когда раздражаю его особенно сильно. Йен. Это значит, что кто-то предельно серьёзен и лучше не нарываться? Это значит, что нужно отступить, верно? Это значило бы что-то, если бы отчаяние не жрало меня, разрывая на куски. Слишком сложно принимать свою бесполезность. Прохожусь языком по губам, подаюсь ближе и, погладив его грудь через плотную ткань рубашки, из-под ресниц заглядываю в его глаза. Томно и совсем как когда-то раньше, когда пытался соблазнить куда более лёгкую добычу. Куда более лёгкую, пусть и более балованную чужим вниманием и лаской. Высокопоставленные дворяне и заезжие кандидаты в женихи Мериам уж точно не говорили мне «брось это, Йен». Да плевать мне было, что они там говорили. Гляжу на его подбородок и, не выдержав, ухмыляюсь. Грубовато и достаточно пошло. Развязно и зная наверняка, что таким я ему нравлюсь меньше всего. — Давай, не стесняйся, — звучит скорее как приказ, а не призыв к действию, но мне настолько наплевать уже, что даже не пытаюсь скрыть это. Как и свою нервозность. Так и проскальзывает истерическими капризными нотками. — Ты будешь не первым, кто меня отшлёпает. И только лишь приподнятая бровь в ответ. Его лицо застывает искусно вылепленной маской. Пауза и напряжение в воздухе материальные. Душащие. И уже когда решаю, что вот сейчас, прямо сейчас или в следующее мгновение скинет мои руки и всё-таки свалит к Луке или ещё каким чертям, он удивляет меня. В первое мгновение всё ещё на моё лицо смотрит, а во второе я, сложившись напополам и стекающий вниз от резкой, пронзившей слабый незащищённый живот боли, опускаюсь на колени. Даже вскрикнуть не вышло. Только бестолково распахнуть рот и с огромным трудом сдержать рвущийся наружу кашель. Хочется сжаться в комок, чтобы переждать спазм, сдавивший словно в кулаке мой желудок, но не позволяет этого. Хватает за волосы и тащит вверх. Мне требуется секунда или две, чтобы понять, что происходит, и включиться. Мне требуется секунда или две, чтобы потянуться к его штанам и испуганно вскрикнуть, когда новая обжигающая вспышка лизнёт моё лицо. Голова бестолково дёргается в сторону, и я бы упал набок, не держи он меня за волосы. В ушах начинает звенеть, а глаза поневоле становятся влажными. Ударил наотмашь, абсолютно серьёзно и не как раньше, не вполсилы. Врезал по-настоящему, пусть и раскрытой ладонью, а не кулаком. Замахивается ещё раз, и я, жмурясь всем своим существом, малодушно надеюсь, что удара не последует. Но ты же хотел этого, Йен? Хотел попробовать? Так открывай рот и жри. Жри… Следующей хлёсткой пощёчиной разбивает мне губы. Голова снова дёргается, как у шарнирной куклы, но уже почти не кусает боль. Скорее щиплет, и головокружением всё остальное скрадывает. Во рту привкус крови. На языке привкус самого настоящего, ничем более не сдобренного унижения. Голова кружится, и выходит так, что упускаю момент, когда он всё-таки расстёгивает свои чёртовы штаны. Всё так же продолжая придерживать мою голову. Пальцами стискиваю свои колени. Ногти впиваются в кожу, сводит израненные ладони. Но это так потрясающе легко отодвинуть на второй план, что сжимаю лишь сильнее. Понаставлю себе синяков? Пусть. Касается моих приоткрытых губ пальцем, раздвигает их, больно надавив на нижнюю челюсть, и, совершенно не опасаясь зубов, заталкивает его в мой рот. Один, второй. Нажимает на язык и ловит его, раскатывая солоноватый привкус по нёбу. Кажется отвратительно-тошнотворным сейчас. Слишком много. Много… Отдёргивает руку так резко, что наверняка царапается. Отдёргивает руку, а я даже посмотреть на него не могу. Встретимся взглядами сейчас — и это наверняка просто убьёт меня. Окончательно размажет. И чёрт с ней, с болью… Неужто Лука радостно жрал всю эту прорву унижения каждый раз? Неужто именно такое нравится им обоим? Нравится Анджею «по-настоящему». Покорно открываю рот пошире, когда он собирается вставить мне, и понимаю, что у него даже не стоит. Тяжёлая головка просто касается моего языка, ложится на него, и, вместо того чтобы толкнуться самому, он отвешивает мне слабенький по сравнению с недавними пощёчинами подзатыльник. Понукая к действию. Хорошо. Ладно. Я понял. Ногти впиваются в колени ещё сильнее. Прикрываю глаза и послушно делаю то, чего так яростно добивался. Поглаживаю его всё ещё вялый член языком и стараюсь не кривиться из-за ноющей боли, возникающей каждый раз, стоит только пошевелить губами. Минуту спустя челюсти немеют, и становится проще и сложнее одновременно. Я не испытываю ровным счётом никакого возбуждения, у него же становится колом. Я стараюсь как никогда. Я стараюсь почти не выпускать его изо рта и часто-часто дышу носом. Я стараюсь так тщательно, что даже не обращаю внимания на то, что рассечённую губу щиплет от солёных слёз. Поначалу кажется, что они выступают из-за того, что толкается слишком глубоко, словно пытаясь протиснуться в узкую глотку, но после их становится слишком много. Потоком. Стекают по щекам и шее, дорожками теряются, впитываясь в воротничок и ткань распахнувшейся рубашки. Даже не пытаюсь его коснуться. Не руками. Отчего-то уверен, что он оттолкнёт их, а меня наградит очередной затрещиной. Отчего-то не могу представить Луку — ехидного, сильного и злого, как чёрт, Луку — на своём месте. Не могу представить, как он хмыкает расхлёстанными губами и берёт в рот. Не могу, как ни пытаюсь. Или всё это оттого, что голова немилостиво кружится и в ней не задерживается ни одной связной мысли? Или всё это оттого, что я ожидал грязи иного рода? Методично долбит меня в рот почти без единого звука, изредка лишь вздыхая чуть громче, чем обычно. Двигается всё быстрее, я уже и не шевелюсь практически, только держу распахнутым рот, готовясь к тому, что вот-вот это закончится. Вот-вот закончится… Готовлюсь почувствовать хорошо знакомую мне на вкус вязкую жидкость, которая вот-вот ударит в нёбо или на язык, но… Он кончает на моё лицо, выдернув в последний момент. Жмурюсь, ощущая, как попадает даже на веки, и плотно стискиваю челюсти. Поздно плакать. Хотя бы потому, что я уже плачу. Не шевелюсь и не дышу даже. Словно стоит распахнуть глаза — и тут же умру. А как же удовлетворение? Я же получил то, что хотел. Сполна… Анджей выдыхает и молчит. Секунды идут. Отпускает мои волосы наконец и, прежде чем я, подобно полену, завалюсь на бок, резво нагибается и подхватывает меня подмышками. Наклоняет на себя, тянет вверх и, придерживая под бёдрами, выпрямляется. Доносит до кровати и бережно, словно не сам только что существенно подправил мне лицо, опускает на одеяло. Присаживается рядом, и я всё ещё не рискую открыть глаза. Но ровно до того момента, пока он не собирается встать. Сажусь тут же, выпрямляясь рывком, и, поборов дурноту, вцепляюсь в его руку двумя своими. — Не уходи, пожалуйста! — вырывается само собой. Ресницы чуть слипаются, кожу начинает неприятно стягивать. Представляю, как выгляжу сейчас, и лишь каким-то чудом заставляю себя не отворачиваться. Анджей моего взгляда не избегает тоже, но его лицо всё ещё смахивает на посмертную маску. Равнодушную и не способную на какие-то живые эмоции. — Не уходи… — на грани шёпота, и, не выдержав, скривиться. Губы саднит. Левая скула словно от ожога горит, и несложно догадаться, что на ней вот-вот нальётся внушительный синяк. Если не уже. Разжимаю левую руку и, опустив плечо, выскальзываю из и без того съехавшей с плеч рубашки. Спешно потянув её вперёд, остервенело тру лицо насквозь мокрой тканью, напитавшейся водой, стекающей с волос. Отцепившись от него полностью, и вовсе комкаю и откидываю её в сторону. Падает не так далеко от кровати, и кровавые подтёки, отпечатавшиеся на ткани, хорошо видны. Анджей смотрит на них так тоскливо, что я невольно чувствую себя виноватым. Опять. — Не уходи, не уходи, не уходи… — бормочу вслух и про себя тоже. Бормочу, то и дело сглатывая слюну с красными прожилками. Бормочу, пока он не укладывает меня на подушки, нависнув сверху. Бормочу, обнимая его, намертво цепляясь за плечи, и жмусь всем телом. Бормочу, даже когда пытается поцеловать меня, но, передумав, подаётся назад, должно быть, решив не тревожить опухшие губы. И меня это решительно не устраивает. Тащу поближе сам, ладонью нажимая на затылок и, прежде чем поцеловать, ещё раз мельком заглядываю в его глаза. Остались ли они такими же злыми? Или лишь только усталое равнодушие… Не успеваю понять, потому что, словно прочитав мои мысли, спешно смыкает веки и всё-таки целует сам. Медленно, едва касаясь и не стремясь толкнуться вглубь рта. Только губами прихватывает мои губы, обводит их языком, каждую по очереди, и, коротко чмокнув напоследок, приподнимается, опираясь на локоть. — Не уходи, — повторяю снова, и это сейчас совершенно точно единственное, что вертится у меня в голове. Не уходи… иначе я провалюсь. В полнейшее отчаяние или в чистилище — не знаю. Только не уходи. Не уходит. Так и нависает сверху, разглядывает мою опухшую скулу и косится на губы. На губы, которые я покусываю, несмотря на то что это причиняет ощутимую боль. Но не ту, что нельзя вытерпеть. Просто противно, и щиплет немного. Просто делает всё чуть легче. Прекращаю это, когда он, шумно выдохнув, утыкается лицом в мою шею. Дышит, щекоча кожу прохладным воздухом, и я зарываюсь в его волосы пальцами, удерживая, не позволяя подняться. Приподнимаюсь, выгибая спину, чтобы мог ладонь под мои лопатки пропихнуть, и забрасываю ногу на его лодыжки. Словно смог бы удержать так. Наверное, смог бы. Другой. Тот, который НЕ Я. Тот, который не боится боли, который будет нужен ему даже спустя несколько лет, а не только когда хочется тепла. Ведёт приоткрытыми губами по шее, спускается ниже, трётся о ямку над ключицей носом. И меня выкручивает, почти подкидывает над матрацем, но вовсе не из-за чужой нежности. От вынужденности этих ласк. Пусть это приятно, особенно после крепких пощёчин, которые я сам же и выпросил, но возбуждения так и нет. Да и откуда ему взяться? Словно извиняется сейчас. — Не надо так. — Кажется, без голоса почти, сам себя едва расслышал. Откидываюсь назад и гляжу в потолок. Всё для того, чтобы не столкнуться взглядом с поднявшим голову Анджеем. — Я не из хрусталя. — Чего ты добиваешься? — спрашивает прямо в лоб, даже повысив голос. — Мало тебе досталось? — А ты можешь дать ещё? — отвечаю запальчиво, отвернувшись в сторону, а у самого комок в горле и голова кружится. Потому что — нет, меньше всего я хочу «ещё». Меньше всего я хочу на чужое место снова, но что, если с меня нечего взять на своём? Что тогда? — Может, объяснишь мне, с чего вдруг ты так страстно возжелал получить по роже? У тебя лицо пятнами от слёз, а ты нарываешься на ещё? Для чего это, Йен? Пихаю его в макушку в мгновение ока сжавшимся кулаком и, вывернувшись, словно уж, отползаю назад. Усаживаюсь задницей на подушки и обнимаю себя руками. — Потому что я слабый, понятно?! Потому что мне осточертело быть слабым! — С чего ты взял? — Да ты церемонишься со мной каждый раз, как с принцессой! — Губы дрожат, всё лицо ноет, а прохладой, царящей в комнате, тонким невидимым панцирем сковывает. — Потому что ты никогда не был таким с ним! Анджей понимает наконец. Или делает вид, что понимает это лишь сейчас. Делает вид, недовольный тем, что этот разговор всё-таки настиг его. Даже глаза не закатывает, только чуть поджимает губы и тоже, следуя моему примеру, садится, только по другую сторону кровати, привалившись поясницей к изножью. — Он этого никогда не заслуживал, вот и всё. Отрицательно мотаю головой, и перед глазами плывут какие-то смазанные круги. Много их, один наползает на другой, затирая реальную картинку, и я на всякий случай усаживаюсь поустойчивее, чтобы на пол не свалиться. — Неправда. Просто ему никогда не было нужно это. Не нужна была жалость. Он не слабый. — Перестань, — обрывает довольно грубо, но, вопреки всем моим ожиданиям, не злится и не уходит. Только смотрит испытующе и ждёт. И я наконец решаюсь. Задать вопрос, который уже не первый день мучает меня. Вопрос, который мешает мне спать и, я уверен, провоцирует кошмары. — Теперь, когда он здесь… — Пауза выходит неумышленной, скорее потому, что голос подводит, и мне требуется сделать короткий вдох. — Всё изменится? — Ничего не изменится. Звучит так, словно я ослышался. Будто это некто, наложивший чары невидимости, играет со мной, выдавая желаемое за реальность. Но Анджей выглядит более чем уверенным в своих словах. Всё же уточняю на всякий случай: — Не между нами? — Не между нами, бестолочь. Тяжёлый вздох, возведённые к потолку глаза и это язвительное обращение возвращают меня к жизни. Почти буквально. Почти что всё, исполинских размеров валун с души скатился. Почти. — Но тебе же нравится, ну… — Кривлюсь и неосознанно касаюсь языком своей разбитой губы. Верхняя столь пухлой стала, что любая модница удавилась бы от зависти. Даже договаривать не приходится, чтобы он понял, о чём я. — Не с тобой. С тебя мне не хочется спустить шкуру, пусть временами и бесишь. Не делай больше так, Йен. Ты хотел знать — я показал. Но на этом — всё. Больше никаких вопросов и сравнений. Не лезь в бутылку. — Ты любил его? Вздрагивает. Впервые за всё время нашего разговора. Да вообще за всё время, что я знаю его, натурально вздрагивает, не рассчитывая услышать именно этот вопрос! Вот тебе и не сравнивай… — Прекрати это. — Даже не пытается скрыть грозные нотки, так и проскальзывающие в напряжённом, ставшем глухим голосе. — Или я решу, что сделал тебе не достаточно больно. — А сейчас любишь? — не отстаю от него, и монстролов, наконец, вспоминает о своём излюбленном способе прекращения неудобных разговоров. Он просто поднимается со скрипнувшего матраца и направляется к двери. Останавливается, сделав всего один шаг. — Влюблённости оставь Даклардену. Я слишком мало чувствую для того, чтобы полюбить. А теперь сделай себе одолжение и поспи. Уверен, к утру твои синяки станут ещё очаровательнее. — А ты куда?.. Как и ожидалось — без ответа. Выходя, даже дверью не хлопает, прикрывает её за собой и почти бесшумно нажимает на ручку, щёлкая замкнувшимся механизмом. Я же, понаблюдав за пустотой перед собой, вместо того чтобы лечь, тоже встаю и медленно, потому что ноги почти не держат, ковыляю к комоду. Одеваюсь кое-как и, даже быстрого взгляда не бросив в мутноватое, но вполне себе достоверно отображающее реальность зеркало, выхожу в коридор. Босиком и не подумав разобрать, должно быть, перепутавшееся насмерть кубло на голове. Даже не дойдя до лестницы, слышу доносящийся с заднего двора лязг. Останавливаюсь, чтобы вслушаться, и, смотря лишь себе под ноги, спускаюсь в самый низ. В лабораторию ведьмы. Тайра, почти как и в любой другой день, оказывается там, снующей от полок до стола. Оборачивается на звук моих шагов и, даже если хотела сказать что-то, молчит. Смотрит не то с жалостью, не то с какой-то тоской даже. Ухмыльнувшись ей в качестве приветствия, охаю от боли и, покачнувшись, усаживаюсь прямо на ступеньки. Лбом прижимаюсь к одной из отполированных деревянных перекладин и вдыхаю запах давно истёршейся краски. — Так, — обращаюсь и к ней, и одновременно ни к кому, — ОН был тем первым, да? Впрочем, это именно тот вопрос, на который не требуется ответа. Звон, с которым сталь встречает сталь, слышится даже здесь. Звук, с которым у меня внутри что-то на куски рвётся и медленно валится куда-то вниз, иногда цепляясь за рёбра, кажется, тоже.