Before the Dawn

— Не надоело тебе ещё? Йен, только что разбуженный, запутавшийся в съехавшем наполовину одеяле, лишь морщит нос, улыбается, плутовски закусывая губу, и трётся щекой о шёлковую, изрядно потрёпанную прошлой ночью подушку. Отрицательно мотает головой и, охнув от этого простого движения, сжимает виски. Со вздохом откидывает одеяло и садится на широкой кровати. Его свешенные ноги утопают в ворсе ковра. — Не надоело тебе ещё, Йен? — с толикой сдержанного отчаяния повторяет вошедший в господские покои светловолосый курчавый паж, и Йен, словно ребёнок, которого только что пожурили за плохо выполненную домашнюю работу, закатывает глаза. — А тебе? Тебе не надоело? — выходит грубее, чем он хотел, но пусть. После спишет на разыгравшуюся головную боль и лёгкое похмелье. Возможно, тогда мальчишка, что таскается за ним последние несколько месяцев, наконец отвянет. Перестанет караулить его под чужими дверями. Перестанет искать встреч и клясться в своей глупой любви. Абсолютно пустой и ничего не значащей. Уж он-то, Йен, ей цену знает. Цену, которая ночных стонов и криков едва ли выше. Цену, которую если кому и платить, то не ему. — Волочишься следом, как собачонка. Ведёшь список тех, с кем я переспал, и сдержанно каждого ненавидишь… Так когда уже? Когда тебе надоест? Хочешь, переспим? Тогда отвалишь? Отрицательно мотает головой, и Йен уверен, что это только для того, чтобы непрошеные злые слёзы, выступившие на глазах, скрыть. И у мальчишки-пажа выходит. У мальчишки, что младше его самого на пару лет. — Нет. — Почему же? Будет мало? — Потому что мне говорили, что если хочешь получить что-то, то будь готов бороться за него. Йен смеётся так звонко, что зажимает себе рот двумя ладонями. Валится назад, на подушки, и едва не давится перехватившим горло кашлем. Перекатывается на бок и, отсмеявшись, взглядом находит свои разбросанные по полу шмотки, что его случайный любовник наверняка изорвал. Попался пылкий — Йен любит таких. А когда они уходят до рассвета, любит ещё больше. — Должно быть, тот, кто говорил тебе это, был очень глупым человеком. Мальчик, имя которого начинается не то на «Е», не то на «О» — тут своё бы после бессонной ночи не забыть, какое там чужое вспомнить, — стискивает челюсти и в бессильной злобе кулаки. Разворачивается, щёлкнув каблуками своих туфель, и уносится прочь. Йен лишь давится новой волной хохота. *** Яблоко удобно лежит в ладони. Нет, даже не так. Кажется, будто оно и создано-то было для того, чтобы вот так сжимать его пальцами. Идеально круглое, твёрдое и светло-зелёное. Настолько кислое, что стоит только впиться зубами, как их тут же сведёт от сока. Именно такие я люблю. С глянцевой плотной кожицей и белой мякотью. И как только Анджей угадал и принёс именно их? Или он и не угадывал вовсе, а просто изменил своим правилам и в счёт оплаты за какое-то мелкое поручение благосклонно принял корзину фруктов, а не поеденные плесенью медные монеты. Корзину зелёных яблок, которые, видимо, никто, кроме меня, в этом доме не ест. Ну и чёрт с ними. Пожимаю плечами, словно отвечая на свои же мысли, и, для верности прислушавшись, убедившись ещё раз, что остался совершенно один в доме, наконец-то вытаскиваю сумку из-под кровати. Переворошив весь свой хлам, достаю то, ради чего отказался идти с монстроловом в ближайшие поля собирать некую чудо-траву, которая может остановить даже самое сильное кровотечение и показывается только в определённые часы. Задание вроде как безопасное, пустяковое, даже и со мной наверняка бы ничего не случилось, но… Пальцы наконец натыкаются на знакомую уже, шероховатую, покорёженную обложку. Но есть то, что мне необходимо сейчас куда больше маленьких безопасных приключений. Есть кое-что, что необходимо мне для того, чтобы вернуть себе сон и найти ответы на часть вопросов, а если повезёт, то и на все. Откуда взялся тот его шрам? Почему ушёл Лука, если даже спустя несколько лет, когда всё должно было давно отболеть, в глазах обоих так и плещется тоска? Почему Анджей не простит его, но продолжает повторять, что ему и не за что? Продолжает повторять, а сам так, забывшись, иногда зыркнет, что не по себе… И, пожалуй, самый главный из всех вопросов: как много неправды он скармливает мне? Действительно ли по-прежнему всё или прав в итоге окажется Лука? Лука, которого черти, к моему счастью, унесли куда-то ещё на рассвете. И, судя по его глумливой улыбочке и похабному «Дорогая, жди меня абсолютно голой и после полуночи», он не вернётся до наступления темноты. Судя по глумливой улыбочке, мечу на поясе и арбалету. Неужто заскучал настолько, что тоже взял заказ? Холщовая сумка, абсолютно идентичная той, что Анджей таскает для «сувениров», у него точно с собой. Вопрос только в том, чья именно голова окажется на дне. И голова ли. Отгоняю подальше начавшие стремительно мрачнеть мысли и, прихватив дневник, решаю спуститься в лабораторию ведьмы. Ведьмы, которой на этот раз тоже в доме нет. Один, и это, наверное, впервые за последние несколько недель. Немного не по себе даже, но что со мной может случиться в городе да за крепкими, магией пропитанными стенами? Что со мной может случиться? Разве что один из плотоядных цветков ведьмы тяпнет за палец, или взорвётся что-то в одной из колб. Да и то так слабенько, что даже стекло обычно не трескается. Тайра тщательно следит за тем, чтобы все опасные реактивы находились под замком. Тайра тщательно следит за сохранностью как моего, так и своих секретов. Тайра, которая вроде бы даже прониклась ко мне какой-то странной симпатией, что, впрочем, не мешает ей шипеть по поводу и без, если причёска не удалась или, того хуже, одно из зелий взорвалось. Мы так и не успели поговорить с ней. Пошушукаться о том самом, которое она по неявным мне причинам не упоминает при Анджее и, к моей огромной благодарности, Луке. Стоило ещё и об этом вспомнить, как едва ли не физически почувствовал себя погребённым под ворохом вопросов. Старых и новых. Тех, без ответов на которые я вполне смог бы прожить, и тех, что скоро попросту сожрут меня вместе с подозрениями и любопытством. Любопытством, которое поутихло вдруг, стоило только спуститься вниз и бережно, как если бы корешок переплёта мог ужалить меня за непочтительное обращение, положить потрёпанную рукописную книжицу на одну из пустых столешниц. Надкушенное яблоко оказывается на ней же, максимально далеко, чтобы не капнуть на страницу ненароком. На соседней слева — деревянная клетка с какими-то не внушающими доверия, вяло копошащимися крупными жуками. Справа же — увесистая плетёная корзина, что доставили ещё ранним утром. Закатываю глаза и, вместо того чтобы не отвлекаться на ставшую уже привычной романтическую ерунду, всё-таки делаю это. Касаюсь гладкой лакированной ручки с бантом и разворачиваю вложенную записку. Умышленно тяну время, настраиваясь на то, что, возможно, увижу между строчками, написанными рукой монстролова, и не могу сдержаться от ухмылки. Дакларден остаётся себе верен до последней замысловатой запятой: «С каждым днём надежда на встречу лишь крепнет в моём сердце, прекрасная Йенна! Надеюсь, что мои чувства окажутся взаимными и…» Не дочитываю даже до середины. Кривлюсь и, скомкав сложенный надвое листок плотной бумаги, запихиваю его обратно. Умудряюсь оцарапаться даже, зацепившись тыльной стороной ладони о шипы неизменно красных роз, и уже было вовсе теряю интерес, как краем глаза замечаю кое-что ещё, запрятанное среди толстых стеблей. Коробка тёмно-синяя. Обитая бархатом и слишком большая для того, чтобы внутри оказалось кольцо. Тогда что? Подвеска? Серьги, которые мне не на что навесить? Браслет? Ладно, стоит признать, что любопытство и тут взяло верх. Только если перелистывать старые шероховатые страницы мне попросту страшно, то что случится от того, что я на секунду гляну, что там прислал Максвелл? И потом, прислал всё равно мне, так почему бы и не… Медленно, чтобы не уколоться ещё раз, самыми кончиками пальцев вытягиваю оказавшийся куда тяжелее, чем на вид, презент и откидываю крышку. С полминуты пялюсь на длинные, украшенные какими-то мутными камнями, уродские серьги и, пожав плечами, заталкиваю их назад, к записке. Ни клейма мастера, ни замысловатой вязи, обрамляющей камни. Работа настолько топорная, что я бы предположил, что он сделал этот ужас собственными руками, если бы не низкое качество материалов. Что же. Наверное, стоит признаться, что я ожидал от него чего-то более… изящного, но, в конце концов, не всё ли равно? Ни это уродство, ни настоящие сапфиры мне всё равно не носить, а раз так, то какая, к чёрту, разница, что он там шлёт? Да и кто их знает, этих Дакларденов? Может, семейная реликвия, подтверждающая серьёзность его намерений? Его первый, снятый ещё в далёком соплячестве любовный трофей? Пожалуй, чтобы узнать это, стоило бы дочитать записку. Пожалуй, желание не заморачиваться насчёт чужих странных даров всё-таки перевесило. Только вот… показалось мне или нет, но внутри этих самых камней, тёмно-серых и тусклых, подвешенных на грубые, отливающие серебром цепочки, клубилось что-то. И чем дольше я держал этот заурядный футляр в руках, тем темнее становилось? Игра магического освещения или моего больного, не в меру воспалившегося воображения? Второе наверняка, да и было ему от чего за последнее-то время. Было от чего и от кого тоже. Что же, пора бы уже перестать тратить и без того утекающее сквозь пальцы время и заняться действительно важным делом. Опёршись о край стола и нависнув над дневником, никак не могу решить, как же именно стоит читать. С того места, на котором остановился в прошлый раз, или же искать упоминания Луки? Искать хоть что-нибудь, смахивающее на откровение или зацепку. Что-нибудь, что поможет мне хоть сколько-то разобраться в их отношениях. В том, что, возможно, когда-то можно было назвать отношениями. И я искренне надеюсь, что лишь «когда-то», что сломанное никакой магией не склеить и щипцами самого искусного мастера не починить. Как же я надеюсь… Пролистывая первые страницы, невольно вспоминаю о том, что написано на каждой из них, взглядом цепляя знакомые строчки, и чувствую, как становится немного нехорошо. Понимание того, что дальше — лишь хуже, не оставляет мне шанса обойтись без дурноты и тёмной ряби перед глазами. И даже треска в ушах. Треска, что, впрочем, слишком быстро становится подозрительно громким для того, чтобы принять его за шум крови, несущейся по сосудам. Треска, что сопровождает слабый запах тлеющей ткани и усилившийся — лепестков роз. Непонимающе кошусь в сторону корзины, не замечаю ничего подозрительного и, списав всё на разыгравшуюся паранойю, склоняюсь над дневником. Итак, что же у нас тут? Приходится бегло просмотреть без малого половину страниц, чтобы наткнуться на первое упоминание наёмника. Представленное всего одной-единственной строкой, но столь едкой, что в описании тут же узнаю Луку. «Этот бес дался проще, чем предыдущий. Почти не напутал со знаками. По пути встретился ещё один, из Ордена. Предпочитает палаш и глубокий капюшон. Наглый, но удачливее предыдущего. Угрожает и отдаётся одинаково сладко». Выдыхаю через нос и зубами сжимаю нижнюю губу. Вот, значит, как? Никаких расшаркиваний? Подрались, перегрызлись и тут же переспали? Кончиком пальца провожу по странице, и в голове вдруг вырисовываются неясные образы, меньше всего смахивающие на мои собственные мысли. Образы, что становятся чуть чётче, и я, сосредоточившись, могу продраться сквозь рассеивающийся туман, не разглядеть даже, а скорее интуитивно нащупать две фигуры. Фигуры, что, кажется, пререкаются, а после та, что незначительно меньше, бросается в бой. Фигуры, движения которых я узнаю и так. Анджея уж наверняка. Анджея с его тяжеленным мечом и резкими движениями. Анджея, усмешку которого удаётся ухватить, вытянуть на поверхность и отшатнуться вдруг, когда резко пахнёт свежей кровью. Кровью, мелом, плесенью, жжёным маслом и тленом. Остро и много. Насыщенно. Кажется, с потолка сейчас прямо за шиворот капнет, а чужой заливистый смех раздаётся за моей спиной, а не только лишь меж висков. Руку отдёргиваю тут же, и наваждение пропадает. Сиюминутное было… Промелькнувшее вроде взмаха ресниц, но и этого хватило, чтобы окатило волной тошноты. Словно за краткий миг я израсходовал все свои силы или давно не спал. Как если бы я только что, сам того не ведая, заплатил за возможность подсмотреть. Что, если это действительно так? Что, если… Боже, как же кружится голова… Трясу ей, словно намочивший уши щенок, и, попятившись, почти упираюсь в чучело тролля. Останавливаюсь в каких-то десяти сантиметрах и пытаюсь прочистить голову, отдышаться. Разобраться в своих ощущениях и том, что произошло. Трачу на это не больше пяти минут и, вместо того чтобы поступить благоразумно, спрятать дневник и, дождавшись Тайру, разобраться во всём этом вместе с ней, возвращаюсь к столу. Упрямое любопытство не позволяет отступить. Упрямое любопытство столь сильно, что мои руки почти не дрожат, когда касаюсь страницы снова. Некогда намоченного уголка для начала, после — рукописного текста и того самого абзаца. Того самого, что написан немного иначе, чем остальные. Резче. Угловатых изгибов больше, а заглавные буквы и вовсе смахивают на пики. В конце, рядом с точкой, замечаю явно замытую, но так и не исчезнувшую до конца желтоватую каплю. Буквально глажу бумагу, сначала указательным пальцем, а после уже всей ладонью, но ничего. Не происходит. Реальность не желает расступаться, чтобы я мог подсмотреть ещё что-то. Не желает пускать меня в чужое прошлое, и, кажется, досада — слишком мягкое слово, чтобы описать то, что я испытываю. Но разве и этого уже не много? Разве раньше я мог даже помышлять о подобном?.. Всё-таки стоит дождаться ведьму. И молиться, чтобы вместе с ней не вернулся кто-нибудь ещё, иначе этот разговор будет откладываться до бесконечности. Пролистываю ещё пару страниц, не нахожу там ничего, кроме рассуждений Анджея о способе умерщвления какой-то болотной твари, название которой он сокращает до неинформативной «М», и снова ощущаю запах. Запах чёртовых роз. Роз, разогретого дерева и отчего-то полыни. Возвращаюсь к корзине, и, кажется, тянет ещё и сырой, напитавшейся влагой землёй. Землёй, которой совершенно точно среди стеблей нет и быть не может. Поднимаю её, осматриваю со всех сторон… Взгляд падает на прямоугольник, обтянутый тёмным, теперь кажется, что и вовсе чёрным, бархатом. Чутьё, что раньше всегда представлялось мне откровенно бестолковым и молчащим в самые нужные моменты, теперь отчего-то просто вопит и требует, просто требует взять футляр в руки. Как если бы кто-то незримый ненавязчиво уговаривал меня сделать это, откуда-то из темноты, притаившись за одним из стеллажей или среди густых зарослей ведьминской оранжереи. Подчиняюсь весьма неохотно, уверенный, что и внутри, рядом с этими уродскими серьгами ничего интересного нет, и, откинув крышку, убеждаюсь в этом. В первый миг. Камни из тусклых стали насыщенно-чёрными, глянцево-блестящими, словно тщательно отполированные ониксы, и, как только на их поверхность попал верхний свет, лопнули со звонким хрустом. Отшатываюсь назад и рефлекторно, отбросив коробку, прикрываю лицо. Но тёмный дымок, смахивающий на призрачных змеек, бесшумно просачивается наружу и, деловито обогнув меня с двух сторон, растворяется в воздухе. Раз — и не было. Ни инфернального шипения, ни замогильного холода. Ожидаю чего угодно в этот момент, боюсь даже дышать, но секунды всё идут, и ничего не происходит. Только то, что я принял за дрянные камни, оказалось мутным стеклом с клубящейся дрянью внутри. И что этим хотел сказать Дакларден?.. Приворотное зелье? Или, вернее, дым? Ерунда какая-то. Розы кажутся и вполовину не такими свежими, какими были каких-то пять минут назад. Лепестки почернели по краям и скукожились, высохли. Прутья, из которых сплетена корзина, и вовсе стали серыми и ломкими даже на вид. Старыми. Записки же просто не найти. Кучка пепла присыпала шипы. Тишина в лаборатории вдруг кажется страшной. Абсолютно мёртвой и пустой. Мурашки собираются на загривке, прокатываются волной холода по плечам. Не раздумывая хватаю дневник и уже разворачиваюсь к лестнице, как нечто тёмное, что удалось зацепить боковым зрением, останавливает меня. Выпрямляюсь, как если все позвонки разом закостенели. Выпрямляюсь и, привстав на носки, медленно и совершенно бесшумно поворачиваюсь на пятках. И именно в этот момент плотоядный цветок, самый большой и агрессивный из всех, именно тот, что едва не оттяпал мне фалангу, в последний раз клацает массивными челюстями и безжизненно обвисает. Пальцы разжимаются сами собой, и дневник, самое ценное из всего, чем я сейчас обладаю, падает на пол. Да так, что, раскрывшись в воздухе, разлетается на десятки страниц. По всему полу. Медлю, а после, отчего-то разучившись дышать, падаю на колени и принимаюсь собирать их. Путаю, вкладываю назад, к уцелевшим листам, роняю, снова вкладываю… Кисти онемели. Дрожат. Почти ничего не вижу перед собой и паникую настолько сильно, что несколько раз даже подскакиваю и порываюсь бежать наверх. Порываюсь сбежать прочь из этого дома, а после, одумавшись, снова собираю чёртовы листы. Исписанные полностью и нет. Перед глазами проносятся десятки «сожалею», «ранен» и «ненавижу». Последнее — чаще всего. Последнего много. Так много… А вот «люблю», попавшееся на глаза и тут же затерявшееся в числе прочих строчек, всего одно. «Люблю», когда-то написанное его рукой. Листы почти белые и заляпанные высохшей кровью. Почти целые и с отсутствующей половиной. Со следами жирных пальцев и даже прокушенные чьими-то тонкими зубами. Понимаю, что в любую секунду может вернуться Анджей. Может вернуться Тайра. Бегло оглядываюсь через плечо, упираюсь взглядом в абсолютно почерневшие, истлевшие почти полностью стебли и листья и бессильно опускаюсь на пол. Апатия, словно морские валы, накатывает и смывает страх. Заменяет его почти равнодушием. Но вместе с тем не позволяет мне подняться с пола. Взглядом бессмысленно нахожу оставшиеся на плитах обрывки чужих откровений. Выхватываю целые абзацы и, даже несмотря на то, что не хочу, всё равно читаю. «Оказалось поздно. Проклятие уже не снять. Зарубил». «Рана никак не желает зарастать. Странно, обычно закрывалась за несколько часов, сегодня же идут третьи сутки, как я истекаю кровью». Контуры снова плывут. Смазываются. Никаких ориентиров в пространстве. Ни столешницы, что прямо передо мной, ни разномастных склянок, жидкости в которых все, как одна, бурлят. Белые, или не очень, прямоугольники, разлетевшиеся по полу. Лишь они. Строчки на них. «Этот придурок снова нашёл меня. Второй раз за год. Странно, но в этой промозглой дыре я был ему почти рад». «Метательным ножом в спину. С тридцати шагов. Очаровательно». «Снова. Но, несмотря на это, всё ещё непредсказуемый. Почти свалился мне на голову с соседней крыши. Кажется, ранен, но упорно скрывает это. Ядовитый даже больше, чем обычно. Огрызается, но не отстаёт. Хромает, но тащится в самое гнездо следом за мной. А если тебя там прикончат, то кто будет меня раздражать, а, Лука?» «— Если тебя сожрут, кто же тогда будет таскаться за мной? — Ты не это сказать хочешь. Не это спросить. И вовсе не это знать. — Что же тогда? Просвети меня. Только давай быстрее, пока кровотечение тебя не добило. — Кто будет согревать твои пальцы и напоминать о том, что, несмотря ни на что, ты всё ещё живой? Кто будет спать рядом? Кто будет стоять за твоим плечом? Шить твои раны? Кто будет с тобой? И будет ли? Найдётся ещё кто-то, кто захочет? Но самое главное, найдётся ли тот, кого сможешь полюбить ты? — Только не говори, что думаешь, будто я… — Не скажу. Мне не нужно. Хочешь — повторяй почаще для себя». Не мои мысли. Не мои фразы. Голосами этих двоих. Почти равнодушным Анджея и пылким шёпотом убеждающего Луки. До боли, давящей на глаза, и тонкой струйки из правой ноздри. До конвульсивно сжавшихся пальцев. Сжавшихся и скомкавших очередной лист. Голова кругом. Глотку сжимает спазмом. И то, что поднимается по пищеводу, кажется вовсе не желчью. Чем-то куда более густым и солёным на вкус. Чем-то, что оказывается тёмно-багровым, когда, закашлявшись, выплёвываю целый сгусток крови. Внутри режет так, словно где-то застряла опасная бритва. Внутри всё пылает, и даже попытка выдохнуть отзывается болью. Внутри всё просто воет от физической, нисколько не вымышленной муки ровно до того момента, пока я не разжимаю пальцы и бумажный ком не валится назад, на плиты. Образы выцветают, привкус чужих эмоций с языка снимает другой. Тот, который я последние несколько недель ощущаю чаще остальных. Лоб оказывается совершенно мокрым. Шея тоже. Да даже по горловине рубашки расползается отвратительное ледяное пятно. Наверное, именно так и сходят с ума. Наверное, как только я смогу подняться на ноги, то уползу в комнату ведьмы и буду ждать её там, усевшись около кровати. Ждать и надеяться на то, что она сможет мне помочь. На то, что она захочет мне помочь после того, что случилось с её погибшими невесть по какой причине цветами. Если она поверит, что я ни одного из них не коснулся. Если она услышит… Вздох. Тяжёлый и настолько гулкий, что вздрагиваю всем телом. Шумный, словно через силу, и совершенно точно здесь, внизу, в лаборатории. Где-то под самым потолком. Один, второй… Боюсь даже пошевелиться или моргнуть, не то что поднять голову. Упорно не желаю верить в то, что нечто опасное могло пробраться в городской дом. Пробраться в защищённый магией дом ведьмы. Только для того, чтобы увидеть, взгляд поднимать вовсе не требуется. Достаточно не закрывать глаз. Массивная лапища тролля приходит в движение и, оторвавшись от деревянной подставки, опускается на каменный пол. На плиту, что, не выдержав веса, тут же покрывается сетью мелких трещин. Вторая остаётся приклеенной к подставке, и лишь с третьего раза этому огромному чучелу удаётся отодрать её, оставив большую часть ступни прилипшей к низкому постаменту. И это не тошнота даже, это так хорошо знакомый мне, замораживающий абсолютно всё внутри ужас. Обездвиживающий. Не верю. «Я в тебя не верю!» — хочется закричать твари, деловито осматривающейся по сторонам и всё ещё не заметившей сжавшегося в комок меня. Хочется закричать прямо в безобразную морду, вместо глаз у которой вставлены стекляшки, а брюшная полость забита соломой и трухой. Но откуда тогда взяться мухам, чьё жужжание становится всё более близким? Откуда взяться сладковатому запаху гниения, который я ни за что ни с чем другим не спутаю? Откуда, если не из раскрывшейся пасти ожившего монстра? Монстра, что едва бугристой головой не касается потолка, а расправив плечи, и вовсе сносит оной массивный светильник. Принюхивается, шумно втягивает в себя воздух, и вонь усиливается в разы. Хочется сжаться ещё больше, отползти под столешницу и, уткнувшись коленями в лицо, зажмуриться. Хочется, но на этот раз рядом нет никого, кто мог бы спасти меня. Поддамся страху — и всё случится ровно так, как говорил Лука. Случится даже скорее, чем он мог надеяться или мечтать. Слишком хорошо для одного чересчур самоуверенного наёмника. Слишком хорошо для того, чтобы подарить ему то, что он хочет. Ну уж нет. Считаешь его своим — так бейся башкой о стену, сколько потребуется. Пока не получишь желаемое или череп не треснет. Кончиками пальцев отталкиваюсь от пола и, отложив потрёпанный и порядком поредевший переплёт в сторону, поднимаюсь на ноги. Ни одного лишнего движения. Вдоха тоже. Только сердце грохочет. Удар, удар, удар…. Добраться до лестницы, а после по узкому коридору на улицу, во внутренний двор. Я не думаю о том, как это существо ожило. Я думаю о том, как дотянуть до прихода Анджея. Кого-нибудь. Я думаю о том, что скрыться от столь неповоротливой, да ещё и ослеплённой громадины должно быть просто. Ровно до того момента, пока тролль не разворачивается в мою сторону, всё-таки унюхав что-то. Меня или мой страх. Коротко рычит и быстро, так, что едва успеваю пригнуться, замахивается своей огромной лапой. Бьёт наотмашь и задевает по касательной. Сносит с ног и отбрасывает на низкий стол, уставленный колбами. Боли почти не чувствую, только резкий жар, опаляющий кости, и, уже не скрываясь, вскакиваю, перепрыгивая через две ступеньки, бросаюсь наверх. Едва успеваю преодолеть последние, как ожившее чучело выдирает лестницу и, отшвырнув её в сторону, ревёт. Хрипло и страшно. Угрожающе злобно, как и все твари, с которыми мне довелось столкнуться, голодно. Левой стороне лица влажно, волосы в чём-то вязком. Не думая об этом, на бегу убираю вылезшие пряди за ухо и, не замедляя шага, грудью налетаю на входную дверь. Тут же дают о себе знать ушибленные рёбра, но я едва ли чувствую что-то. Всё моё сознание сузилось до того, чтобы, вцепившись в дверную ручку, повернуть её, и… Пальцы загребают пустоту. Её попросту нет. Исчезла. Растворилась. Про-па-ла. Грохот за спиной стоит оглушающий. Ломаются многочисленные полки, звенит разбитое в крошево стекло. Утробный рык и шипение реактивов фоном. Остервенело луплю по дверному полотну обеими ладонями, но всё без толку. Не выбраться. Дверь сидит как влитая, а на том месте, где должна быть замочная скважина, — гладкая древесина. Как же это? Как?! Грохот внизу затихает, и воздух наполняется едкими запахами реактивов. Кажется, клубы пара вот-вот расползутся по всему дому. Тролль замирает внизу, но только для того, чтобы, примерившись, с чудовищным шумом подпрыгнуть и попытаться взобраться на верхний этаж. Безуспешно. Мелькнувшая было исполинская ладонь соскальзывает, и я, развернувшись, долблю в дверь уже ногой. С тем же успехом. Сошедшее с постамента чучело, любимец Тайры, пробует взобраться ещё раз, выламывает кусок стены, и я, понимая, что здесь мне не выбраться, бросаюсь на второй этаж, к спальням. К спасительным, не защищённым решётками, как на первом этаже, окнам. Ощутимо прихрамываю, ладонь сама прилипает к пояснице, придерживая её, но всё это не важно. Голова кружится, пол и стены вращаются вместе с ней. Всё это мелочи по сравнению с тем, во что меня превратит это существо, если доберётся. И снова в голове чужой вкрадчивый голос поправляет: «Не если, а когда». Не сегодня. И не эта ожившая куча начавшей стремительно портиться плоти и трухи. Ступеньки кажутся бесконечными, а ноги с каждым шагом — всё более тяжёлыми. Бросаюсь в гостиную, ожидая увидеть гладкие рамы, лишённые ручек, но те на месте. Отталкиваю низкий столик, попутно смахивая с него какое-то барахло, и, привалившись к подоконнику животом, тянусь к створке. И этот полёт запоминается мне куда большей болью, нежели предыдущий. Отшвыривает назад, почти к самой лестнице, и несколько раз переворачивает в воздухе. Приземляюсь неловко, совершенно не успев сгруппироваться, да ещё и на правую руку. Что-то внутри хрустит, да так громко, что даже тролль, возящийся внизу, замирает. С силой сжимаю зубы на спешно подлетевшей ко рту левой ладони, чтобы заглушить одной болью другую, и только поэтому не ору. Не ору во весь голос, а только сорванно поскуливаю в кулак. Разметавшиеся волосы падают на лицо, и, чтобы перекатиться на спину, приходится приложить просто чудовищное усилие. Повреждённая конечность словно сама прижимается к груди. Кажется, что больше никогда не смогу встать на ноги или хотя бы сесть. Только кажется, пока от стены внизу не отваливается ещё кусок. Сначала на бок… После, опираясь непострадавшей левой о пол, толкнуться и сесть. Едва подавить приступ рвоты и не выпасть из собственного сознания. Проморгаться, избавляясь от застилающих глаза слёз. Заставить себя дышать, несмотря на то что рёбра сдавливает нещадно. Нет Тайры, нет Анджея… У меня есть только я. И только от меня зависит, дотяну я до прихода кого-нибудь из них или нет. Только от меня… Чтобы встать, приходится придвинуться к стенке. Опёршись на неё сначала плечом, а после и ладонью, толкнуться. Едва не выблевать желудок снова и, злобно зыркнув в сторону защищённого магией окна, побрести в свою комнату. Защищённого магией, которой раньше и в помине не было. Когда только успела? И Тайра ли? Шаг, следом ещё один… Где-то на периферии, фоном, слышу, как дрожит и крошится стена. Голова кружится, а череп и вовсе стал мягким, кажется. Липко-противное стекает за воротник. А глаза сухие. Выступившие от боли слёзы скатились по щекам и высохли. Ни единой больше. Поддамся панике — умру. Понимаю как никогда ясно. Понимаю наконец, в чём фокус. Понимаю, как эти двое играючи переносят боль. Боль, что сигнализирует лишь о том, что ты всё ещё жив, всё ещё одним куском, а не разобран на части. Боль — почти друг. Истерики сейчас лишнее. Шелуха. Спрятаться где-нибудь, переждать. Затихнуть, и тогда, возможно, эта громадина не потащится наверх. Да и сможет ли втиснуться в дверной проход? Страшный грохот этажом ниже в ответ. Взобрался. Треск дерева и потолочных балок. Насыщенный привкус извести, да и просто пыли на языке. Притворяю за собой дверь, старательно защёлкивая замок максимально тихо. Часть меня сейчас словно спит. Та самая часть, что едва не обделалась от ужаса в ночь, когда я впервые увидел гулей. Голова раскалывается, но разум кристально чист. За окнами, к которым я больше не рискую подходить, теплится вечернее зарево. Это сколько же я провёл внизу, в лаборатории? Сколько же прошло? Обхожу кровать и, уже почти усевшись на пол, раздумываю. Понимаю, что в считанные секунды мне на ноги не вскочить, поэтому глупо забиваться в угол. Глупо прятаться в месте, из которого нет выхода. Прислушиваюсь, и абсолютная тишина в коридоре кажется мне странной. Начинаю считать про себя и дёргаюсь от неожиданности, когда на девятом счёте поднимается новая волна шума. И я даже знаю где… Ломаются книжные стеллажи, трещат шторы и, звонко треснув, рвутся стальные струны, которые ведьма использовала вместо карниза. Ведьма, что, наверное, вот-вот вернётся и придёт в такой ужас, что испепелит проклятый экспонат на месте. Ведьма, что тоже может пострадать. Или… даже должна пострадать? На что ещё рассчитывал тот, кто оживил эту громадину? За кем посылал? Враги Анджея редко водятся в городах, Луку скорее подстрелили бы из арбалета или пырнули в бок. Остаётся только Тайра, что наверняка успела перейти не одну дорогу за свою долгую жизнь. Что, если это и вовсе Максвелл? Что, если в чёртовых серьгах всё дело? В сером тумане! О боги, какой же я идиот! Был поглощён чужими тайнами настолько, что едва ли заметил! Ну конечно же! Корзина! Идиот, идиот, идиот! Зачем я вообще её трогал?! Проклятущее любопытство… Проклятый Дакларден! Только разве он стал бы подсовывать подобное мне? Или все его романтические поползновения — только прикрытие, и всё, чего он хочет, — это вернуть кулон? Тот самый трофей. Может ли он знать о нём больше, чем думает Тайра? Грохот внизу всё нарастает, добирается до кухни, судя по лязгу кастрюль и прочей утвари. Но совсем скоро, прежде чем тролль закончит с нижним этажом, понимаю, что он не крушит, с его размерами, напротив, слишком аккуратен. Понимаю, что он ищет что-то, планомерно потроша комнату за комнатой. Что-то, что явно имеет магический след и, если и находится в доме, должно быть спрятано в соседней комнате. В комнате ведьмы. Совсем близко, за двумя тонкими стенками. Что, если поиски начнёт с этой?.. Дурнота проносится по пищеводу волной. Перед глазами темнеет, и краски блекнут. Понимаю, что это значит, но просто запрещаю себе отключаться. Жмурюсь и левой рукой прохожусь по плетью повисшей вдоль тела правой. Сжимаю чуть выше места, где боль сильнее всего. Терпи, Йен. Это можно терпеть. Терпи… Секунды складываются в минуты, а те, в свою очередь, почти что в часы. На самом деле, теряюсь в пространстве, пару раз всё-таки теряю сознание и старательно не замечаю маленькой багровой лужицы, что натекла с моего рукава. Секунды складываются в минуты, за окнами — опустившаяся на город тьма. Кто-нибудь, пожалуйста… Быстрее бы… Внизу подозрительно тихо, даже половицы не скрипят. Внизу подозрительно тихо, и я уже почти что решаюсь высунуться и проверить, как, опутанный пресквернейшим предчувствием, замираю на месте. Не треск даже, а скорее хруст… Каким-то неведомым доселе чувством ведомый, отскакиваю в сторону, и именно в это мгновение пол уходит из-под ног. Проваливается вниз, в образовавшуюся дыру, через которую ко мне тянутся уродливые, каждый почти что в моё запястье толщиной пальцы. Тролль ревёт так, что, не будь стены магией защищены, все окрестные дома вместе со мной содрогнулись бы. Ломает половицы, крошит камень, расширяя образовавшуюся дыру, и упорно тянется, тянется за мной. Сердце в пятках, отрезан от двери, да и бежать некуда. Каждый вдох — болью, каждый вдох — стальным обручем на ушибленные рёбра. И дыра в полу всё шире, ещё немного — и пройдёт сжатый кулак. Ещё немного… Всё-таки разворачиваюсь и по кровати, едва не запнувшись о подушку, бегу к двери. По кровати, которая тут же на добрую половину уходит вниз, под пол. Выдёргивает её, словно бумажную, и, подтянувшись, без труда оказывается в комнате. Сносит часть потолка, переворачивает комод и зажимает меня в угол. Надвигается, широко разведя руки, намереваясь не отпускать, рычит, а у самого в стеклянных, так и оставшихся пустыми глазах клубится то самое, серое, клубится та самая тьма. Пячусь, пока в стену не упрусь, и он, широко замахнувшись, легко хватает меня, пальцами сжимая поперёк туловища. Отрывает от пола и подносит к своей уродливой голове. Принюхивается, втягивая воздух сквозь чёрные провалы ноздрей, и низко урчит. Словно размышляет, нюхает снова и даже пару раз клацает челюстями, будто пробуя воздух на вкус. Сначала воздух, а после, второй лапищей вцепившись в мою повреждённую руку, неловко сжимает её так сильно, что, не выдержав, захожусь криком, и тащит к своему рту. Начинаю биться снова, один раз даже выходит треснуть его сжатым кулаком по лбу, выбить стекляшку из глазницы и пнуть в грудь, абсолютно каменную на ощупь. Ушиб пальцев мне обеспечен, если, конечно, мне вообще удастся сохранить их. Если удастся сохранить хоть что-нибудь… Мусолит мою руку, обхватив её губами, собирает подсохшую кровь, и меня почти что выворачивает от вони и отвращения. Костяшками пальцев ощущаю близость крепких широких зубов и совершено неожиданно ещё чего-то. Чего-то мягкого, шевелящегося, только что вывалившегося из его десны. Прямо на мою ладонь. Отвращение становится столь сильно, что всё вокруг меркнет. Выцветает, теряя краски, и всё моё сознание сжимается до кинжально-острого «НЕ ТРОГАЙ!». Сжимается в узкую тёмную полосу и с силой врезается в его квадратную челюсть. Так быстро, что и взгляду не уследить. Так естественно, что это даже не пугает. Не сейчас. Его откидывает на пару шагов, и я, словно тряпичная кукла, лишённая костей, валюсь на пол. Тут же, не позволяя себе даже почувствовать боль, поднимаюсь, каким-то чудом перенеся вес на правую, словно давно опалённую до головёшек руку, и, проскочив сбоку бестолково мотающей головой махины, пригнувшись, прыгаю на первый этаж. Умудряюсь приземлиться на ноги и, пошатнувшись, снова бросаюсь к входной двери. Понимаю всю тщетность своих попыток, но больше некуда. Наверху — тролль, за спиной — разгромленная гостиная и маленькая кухня. Внизу — руины. Никаких ниточек. Никаких лазеек… До обшитой деревом створки считанные метры. Хриплый, явно рассерженный полукрик-полурёв сверху. Задирая голову, оборачиваюсь через плечо, чтобы не терять его из виду, и упускаю момент, в который дверь, чёртова зачарованная дверь отпирается. Подёрнутая серебристым сиянием, послушно впускает внутрь того, кто потянул за ручку с внешней стороны, и тут же захлопывается вновь, заталкивая вошедшего, что даже ногу через порог не перенёс, в дом. Не успеваю притормозить и на всём ходу врезаюсь в мокрого Луку. Тут же вцепляюсь здоровой рукой в его плащ, наматываю ткань на пальцы и лбом утыкаюсь в холодный, усеянный мелкими каплями лацкан. Жадно дышу и почти что вою от облегчения. Никогда и никому я не был так рад, как ему сейчас. Никогда и никому… Даже несмотря на то, что он не умеет держать на замке свой проклятый рот. — А ты всё воспринимаешь буквально, да? Тогда почему всё ещё оде… Рёв тролля заставляет его заткнуться на полуслове. Попросту захлопнуть рот и, сжав моё предплечье, заглянуть внутрь дома, пристроив подбородок поверх моей всклоченной макушки. Пальцы сжимаются сильнее. Оценивающе оглядывает мою голову, лицо, косится на руку и более чем выразительно кривится: — Ну что за… Извёстка и остатки половых досок сыплются из проделанной дыры. Следом валится матрац у так и не ушедшей полностью под пол кровати, а прямо на него, метнув разбитую люстру на манер снаряда, что разваливается на тысячи кусков прямо над нашими головами, и сам тролль. Тролль, морда которого оказывается опалённой и почти чёрной. С раскуроченным подбородком и без верхней губы. Лука резво оборачивается назад, тянется к дверной ручке и… замирает, совсем как я недавно. Только вот осознание настигает его куда раньше. — Дерьмо… Он не задаёт никаких вопросов, не пытается наорать на меня и пихнуть вперёд как щит. Становится собранным в одно мгновение, словно фокусник меняет маски, и сбрасывает сумку с плеча. Арбалет, бесполезный сейчас, также оказывается на полу. — Анджей зарубил его спящим, ты знаешь? — спрашивает как бы между делом, чуть с ехидцей, и чертыхается ещё раз. Медленно, должно быть, чтобы не дразнить тролля, выдвигается вперёд. А я заставляю себя расслабить уцепившиеся за плащ пальцы, чтобы не мешать, и вжимаюсь в холодную стену, стремясь стать как можно меньше и зверски кусая губы, чтобы унять новую волну паники. Страшно. Теперь — да. Теперь, когда вроде как можно. Когда между мной и громадиной, нафаршированной чёрт-те чем, есть ещё кто-то. Что бы он ни думал обо мне — пусть. Пусть… Только теперь, впотьмах, замечаю, что тролль оставляет явные следы. Да и сам покрыт ими, словно раскрывающимися рубцами. Следами разложения. Смахивает на исполинский кусок гниющего мяса, который оживили магией. И лишь одна из всех сил способна на такое, насколько я знаю. Лука замахивается на пробу, внимательно следит за сжатыми кулаками чудища, оценивает его габариты и то, насколько же узок для него коридор. Почти не развернуться, но и наёмнику мимо не проскочить. Ни за спину не зайти, ни ударить в бок. Тролль медлительный, грузный. Лука почти без труда наносит резкий, скользящий удар по его груди и тут же отскакивает назад, едва оцарапав толстую кожу. Злится, скидывает плащ… Мне хочется прикрыть лицо ладонями и, скатившись по стенке вниз, очнуться лишь, когда всё закончится. Но приходится смотреть. Мёртвая, кажущаяся и вовсе чёрной кровь хлещет во все стороны. Зверюга — язык не поворачивается назвать это существо разумным — ревёт, но скорее не потому, что чувствует боль, а потому, что не может продвинуться вперёд. Лука отсекает ему пальцы и кончик уха. По два на каждой руке. Полосует грудь, пытается найти слабое место, чтобы вскрыть грудину и вырезать сердце. И неумолимо пятится назад. Когда на полшага, когда на целый шаг. Пятится, сжимает зубы, и я понимаю, что он пытается тянуть время. Понимаю так же ясно, как и наёмник: он не может с ним сражаться. Физически не может. Не без чёрного, ничего не отражающего клинка, что признаёт только одного хозяина. Вместе с тем ещё одно открытие, столь явное сейчас, почти что ослепляет. Ему нужен я. Не безделушки или, напротив, ценности. Не зелья или артефакты. Я. Тому, кто оживил тролля. И от наёмника он скорее отмахивается, как от назойливой мухи. Лука ошибается всего раз. Не доводит пируэт до классически правильного на десяток градусов, оступается, зацепившись кончиком сапога за кусок стены, и попадает в тиски. Выкручивается до того, как лапищи сомкнутся поперёк его торса и вожмут в каменную грудь, и, замахнувшись, метит в надутый живот существа. Не промахивается, вгоняет тонкое лезвие палаша почти на треть и получает такой удар по лицу, что его голова бестолково дёргается, а тело свешивается набок, обмякая. Не успеваю вскрикнуть даже, а он исчезает из виду, отброшенный троллем за свою спину, как какой-то котёнок. Грохот и скрипы сломанных досок. Теперь между нами снова никто не стоит. Выдёргивает торчащий из своего тела меч, да так грубо, что скалывает больше половины. Остатки лезвия так и остаются торчать, засевши глубоко в его теле. Метры. Сжимаю локоть сломанной руки. Обе кисти в кулаки. Вижу, как из зияющей, разъехавшейся в стороны дыры проглядывает солома и кое-что ещё, кое-что живое и белое. Неспешно копошащееся внутри. Кровь тоже льёт, но вовсе не так, как у живых. Вовсе не так… Ком в горле не проглотить. Запрокидываю голову и жду. Уговариваю колени не подломиться. Уговариваю себя не сломаться в последний момент. И тролль, почти уже было занёсший руку для того, чтобы, подобно молоту, обрушиться сверху, замирает. Принюхивается снова, якобы желая убедиться. Разевает пасть, клацает челюстями, пытаясь впиться ими в воздух и распробовать что-то. Делает ещё один грузный шаг вперёд. — Не подходи. Вздрогнул и сам сначала не узнал этот охрипший, севший и словно напитавшийся солью голос. Свой голос. Уверенный и низкий, куда более смахивающий на голос глубокого старика. Не знаю, что это, не знаю, откуда взялось. Знаю только, что нельзя отводить взгляда от единственной уцелевшей стекляшки, в которой так и клубится чернота. Тролль ведёт уцелевшим ухом, словно большая озадаченная собака, и заносит ногу снова. — Я сказал: стой. — Пальцы правой сжимать в кулак дико больно. Умирать — ещё больнее. Ногти давно впились в ладонь и, кажется, даже режут её. — Стой. Действительно медлит. Останавливается, замирает, становится точь-в-точь таким же, как на подставке, и я успеваю сосчитать до десяти, пока он, дёрнувшись, оживёт снова. Успеваю пригнуться и медленно, всё также боясь сомкнуть веки лишний раз, подбираю сломанный меч. Надеюсь, что только меч. Тролль явно беспокоится, мечется, головой вертит и, наконец, полностью очухавшись, рычит на меня во всю мощь своих давно ссохшихся лёгких. Рычит со всей злобой, на которую когда-то был способен, и уже бросается вперёд, как, взвыв, выпрямляется во весь рост, проламывая головой тонкий потолок. На его шею, где кожа намного тоньше, а мышцы — подвижней, удавкой наброшены тонкие струны, что он сам же и сорвал, круша гостиную. В его плече глубоко засел метательный нож. Скрылся по самую рукоять точно так же, как и второй. Чучело налетает на стену, пытается сбить нечто, напавшее на него со спины, но у него не выходит. Пятится назад, до той самой дыры, через которую пытался меня выдернуть. Пятится и тут же срывается на вопль ещё более громкий. Не должен чувствовать боли. Неживой. Чувствует. Воет. Бестолково размахивает руками, и задубевшая от времени кожа попросту мешает ему согнуть их, чтобы дотянуться. Дотянуться до злого, как сам чёрт, Луки с разбитым виском и распоротыми чёртовой струной до самой кости ладонями. Кажется, даже не замечает этого, стягивает всё сильнее и, дёрнув на себя, вовсе повисает на спине взбесившегося монстра. Коленом меж лопаток давит и, сжав зубы так, что из прокушенной губы на подбородок просто льёт, дёргает. Крови много. Фонтаном бьёт. Мёртвой крови, что окрашивает и стены, и самого наёмника. Крови, вместе с которой прорываются и отвратительные белые черви. Тролль всё слабее мечется, почти оседает на пол, на колени, выбивая давно ставшие хрупкими и неживыми суставы, и хруст, с которым ломается его хребет, когда Лука перебирается на его плечо и, обхватив толстую шею ногами, резко падает назад, я не забуду никогда. Он будет являться мне в кошмарах и, наверное, наяву. Отрезанная голова не валится на пол, а повисает на уцелевших остатках мышц. Повисает на лоскуте кожи, и только тогда из его взгляда уходит темнота. Вижу, как она растворяется за тонким стеклом, и тролль становится ещё мертвее, чем был прежде. Вот теперь точно. Теперь всё. Теперь можно съехать вниз и вытянуть отказывающиеся слушаться ноги. Можно прижаться затылком к стене и распахнуть рот, чтобы просто уговорить себя дышать. Чтобы осознание произошедшего, что всё никак не придёт ко мне, бумерангом остатки разума не вышибло. Лука шипит, и я, пересилив себя, поворачиваю голову на этот звук. Его ладони больше похожи на месиво. Дрожат так сильно, что капли крови, срывающиеся вниз, брызгают даже на стены. Стены, что теперь не отмыть и за неделю. Кажется, в абсолютном алом мелькают даже белые кости. Надеюсь, что только кажется. Отбрасывает струну и, с чувством пнув монстра в твёрдое бедро, пошатываясь, делает шаг в мою сторону. Открывает рот было, чтобы спросить что-то, но не успевает. Дверной замок щёлкает, проворачивается как ни в чём не бывало появившаяся ручка, шуршат длинные юбки. И мне настолько потрясающе всё равно, что я лишь молча наблюдаю за реакцией ведьмы и стоящего за её плечом Анджея. Наблюдаю, не меняясь в лице и не пытаясь что-нибудь сказать. Опустошён настолько, что, кажется, даже разговаривать не смогу больше. Ни в этой жизни, ни в следующей. Немая пауза не затягивается ни на одну лишнюю секунду. Ведьма тяжело сглатывает, невнятно проговаривает себе под нос что-то, и весь коридор и то, что осталось от гостиной, заливает магический свет. Едва заметно морщусь и как-то отстранённо даже замечаю, что так красного в десять раз больше. А Лука — вылитая мадам Лукреция. Бледная как полотно, с залитыми алым губами. Кривящаяся и вдруг выхватившая палаш из моих пальцев. Разворачивается на пятках, возвращается к троллю и в одно движение перерубает оставшийся лоскут, удерживающий его голову. Хватает её за оставшееся ухо и швыряет к ногам ведьмы. — Может быть, ты изволишь объяснить как-то. — Дёргается. Кажется, его сейчас попросту вырубит от боли, но, глубоко вдохнув, договаривает: — Какого хера?! — Ты у меня спрашиваешь?! Меня здесь не было последние десять часов! — А у кого мне спрашивать?! Здесь есть ещё один больной таксидермист с коллекцией уродов?! Так подкинь мне адресок, я зайду! Чтобы выпотрошить его на хуй за такие шутки! Ругаются… Кричат друг на друга, и всё это каким-то образом смазывается в один-единственный зудящий гул. Перестаю разбирать слова. Меня мутит. Анджей оказывается рядом. Присаживается с правой стороны, сбрасывает свой рюкзак, повисший на одной лямке, на пол и осторожно, словно простым прикосновением может доломать, касается моего подбородка. Легонько берёт за него и поворачивает к себе. Пытаюсь улыбнуться в ответ, но, кажется, не выходит. Тогда он находит мою ладонь своей и сжимает. Сдавленно охаю, потому что для того, чтобы вскрикнуть, нужны силы, которых у меня попросту нет. Отпускает тут же и принимается осматривать. Трогает, гладит везде, и это почти не больно. Почти не чувствуется. Теперь мне и вовсе не верится, что живой. Не верится, что закончилось. Обнимает и, чуть помедлив, подхватывает под коленями, чтобы поднять на руки. Покорно прижимаюсь скулой к его плечу, левой рукой держусь за съехавший набок капюшон. Последнее, что вижу необычайно чётко, прежде чем закрыть глаза и провалиться, — червей, что продолжают корчиться в лужах на полу. *** На удивление, уцелел отброшенный к стене диван. Продавленный и давно вышарканный, сейчас кажется мне самым удобным местом на целом свете. Лежу на боку, закутавшись в плед по самый подбородок, и всё, что пытаюсь делать, — это дышать. Дышать так, чтобы не тревожить отбитую грудную клетку и вытянутую вдоль тела, обработанную и толстым слоем бинтов стянутую руку. Перелом. Но без сколов и явных смещений. Перелом, но всё могло бы быть намного хуже, если бы порвались сухожилия. Так сказала Тайра, что колдовала надо мной в прямом и переносном смысле добрый час. А может быть, всего десять минут. Не запомнил, не знаю, едва ли пребывал в себе. Зелье, что она заставила меня выпить, принесло с собой не только волшебную лёгкость, но и туманящую разум дрёму. Должно быть, ведьма чувствует себя виноватой отчасти и поэтому едва не заперла меня в своей комнате. В единственной, что осталась нетронутой во всём доме. Но сама мысль об одиночестве, о том, что придётся остаться наедине с самим собой и столь свежими, острыми, словно осколки разбитого стекла, воспоминаниями… И мороз даже не по коже. Мороз по венам и по ту сторону глазных яблок. Почти не соображаю, только моргаю да отсутствующим взглядом наблюдаю за происходящим в комнате. Комнате, что кажется полностью уничтоженной, но всё ещё пахнущей книжной пылью. Сотнями и тысячами старых, в клочья разодранных страниц. Переломанные полки, осыпавшаяся краска на стенах и клочьями свисающие обои. Сорванные шторы и следы крепления струн на потолке. Струн… Одна всё ещё висит. Тошнота, кажется, теперь мой верный спутник. А в кишках застряло по меньшей мере с полкило опилок, что, отсырев, неизбежно начнут гнить. Иначе почему же так плохо? Почему… Лука не садится, а буквально валится рядом, чуть ниже моих коленок, и тут же откидывает голову на широкую спинку. Выглядит так себе, почти серым, и если это не тревожит его, то Анджея, должно быть, ещё как. Анджея, что материализуется почти из ниоткуда и нависает над ним во всех смыслах. Швыряет на колени наёмника целую охапку аккуратно скрученных бинтов и пару склянок поверх. — Покажи руки, — командует, нахмурив брови, но Лука лишь кривится и коротко мотает подбородком, не открывая глаз. Дышит, совсем как я, стараясь не тревожить лишний раз грудину, и пригибается влево. Рана на его виске, должно быть, закрылась, но вот багровые засохшие кровоподтёки никуда не делись. Равнодушно думаю о том, что монстролов наверняка сейчас нашипит на него, схватит за плечо или отвороты куртки и утащит смывать всё это дерьмо. Равнодушно настолько, что, пожалуй, днём раньше испугался бы. Испугался бы, когда всё ещё мог это делать. Сейчас же из меня словно выкачали весь страх, да и остальные чувства тоже. Поспать бы, и только. В абсолютной темноте и без сновидений. Ещё и кошмаров мне сегодня не выдержать. — Отвали, — огрызается Лука спустя целую вечность. Так и не подняв век. Должно быть, ведьма со своим варевом и до него добралась тоже. Внешне всё вроде бы нормально, насколько это может быть, но я слишком хорошо чувствую, как подрагивает спина, в которую я упираюсь коленкой. Непроизвольный рефлекс, ничего более. Попытка справиться с травмами и перегрузкой. Анджей, вопреки всем моим ожиданиям, оставляет это безответным и, ещё раз вздохнув так, как если бы пытался набраться немного терпения, просто опускается на корточки перед диваном. Удерживая равновесие, кладёт ладонь на чужое бедро, а второй осторожно перехватывает руку Луки. Разворачивает её ладонью вверх и, повертев, оглядывает. Левую, а после, положив назад, правую… Ощутимо мрачнеет, но удерживает лицо. Не морщится. — Разожми пальцы. — Легко тебе говорить, — всё ещё деланно возмущается Лука, но открывает глаза. Следит за движениями чистильщика из-под опущенных ресниц и, сомкнув зубы, делает то, о чём его просят. Не скривившись. Умудряется, как и Анджей, сохранить лицо. Несмотря на то, что ему совсем недавно досталось от водной ведьмы и он бы просто физически не успел оправиться до конца. Как бы ни бахвалился и ни скрывал. Несмотря на то, что весь день наверняка был занят не сбором фиалок или праздным ничегонеделанием. А теперь ещё и это. Ещё и тролль. Насколько ещё запаса его прочности хватит? Сколько ещё он готов рисковать собой ради спасения того, кто ему даже не нравится? Ради спасения того, кто так или иначе мешает ему добраться до цели, перетягивая одеяло на себя? Не понимаю его. И наверное, не хочу понимать. Не хочу, но где-то в глубине души рад, что он, даже преследуя собственные цели, не пустил меня в расход. Где-то в глубине души, что уже успела немного оттаять и снова начать чувствовать. Что-то. Не неприязнь или симпатию, последней-то и близко нет, но что-то. Что-то настоящее. Живое. — Идиот, — не сдержавшись, выдыхает в пустоту Анджей, и уголки моих губ слабо дёргаются. Скосив глаза так, чтобы не пришлось поворачивать голову, наблюдаю за тем, как он держит чужие ладони в своих и снизу вверх пытливо заглядывает в глаза Луки. Ищет там что-то или просто ответа ждёт. Не долго ему приходится это делать, впрочем. — Зато оба живы. — Ответ наёмника исчерпывающий и серьёзный. Без присущей ему дурашливости. Без тысячи лишних слов. Насколько же ему, должно быть, плохо сейчас. Анджей тянется к одной из склянок, срывает пробку, подносит бутылёк к ноздрям и, тут же отдёрнув голову, морщится. Размыкает губы, чтобы сказать что-то, но в последний момент передумывает. Заливает глубокие порезы антисептиком без единого слова и не поднимая взгляда. Лука бледнеет на глазах, а его губы, напротив, становятся почти фиолетовыми. Дышит носом и рассматривает потолок с таким интересом, как будто на нём вытесан секрет вечной жизни или, по крайней мере, карта пиратского клада. — Мог пальцев лишиться, — как бы между прочим, промакивая начавшую шипеть и пениться кровь с чужих пальцев, замечает монстролов и принимается за вторую склянку. С полупрозрачной зеленоватой мазью, которая уже знакома мне по запаху. Именно её ведьма втирала в мою руку и ей же покрывала налившиеся синяки. И пусть пахнет странновато, зато холодит на славу, забирая как минимум четверть испытываемых мук. — Не головы же. Или я тебе нужен только с пальцами? Они словно и спорят, и нет. Анджей не отвечает, а Лука снова расслабляется, но глаза больше не закрывает. Наблюдает за тем, как чистильщик обрабатывает его ладони и пальцы, а после слоями накладывает бинт. Тщательно затягивает, касается кончиков его пальцев своими ещё раз, словно раздумывая взять за руку или нет, и, так и не сделав этого, отходит. Всего на два шага, чтобы остановиться напротив меня и, терпеливо дождавшись, пока до меня дойдёт это, выжидающе протянуть руку. Не понимаю, чего он хочет, но доверчиво вкладываю свою здоровую ладонь в раскрытую его. Уверенно тянет на себя, заставляя приподняться, а после и вовсе сесть. Рёбра отзываются протестующим стоном. — Ну, ты как? Пожимаю плечами, не испытывая никакого желания раскрывать рот, и отворачиваюсь. Говорить сейчас, кажется, сложно и как-то болезненно неправильно. — Ты ни единого слова не сказал за последний час. Тебе глотать больно? Язык прикусил? Отрицательно мотаю головой и тут же морщусь. Сжать виски хочется чудовищно. А ещё больше не хочется объяснять, что я попросту боюсь. Боюсь, что, когда воспользуюсь своими голосовыми связками снова, услышу тот низкий, скрипучий, подобно наждачной бумаге, хрип, которым приказывал троллю. Троллю, который пусть на краткие мгновения, но послушался меня. И это самое страшное из всего. Самое страшное — почувствовать в своей голове кого-то ещё. Почувствовать, как сам становишься кем-то ещё. И Анджей своими тёмными проницательными глазами видит. Видит, что то, что грызёт меня, заставляет бледнеть и вздрагивать, никуда не делось. — Да отстань ты от него. Захочет — заговорит. Дай парню переварить. — Тайра появляется так же неожиданно, как и исчезла получасом ранее, огибает кучу хлама, которая ещё утром являлась нехилым собранием книг, и цепляется краем юбки за единственную из четырёх уцелевших ножек низкой табуретки. — Согласен с госпожой Каргой. Не трогай его, Анджей, никуда не денется. Часом позже, часом раньше. Какая разница? Пусть спит, ему досталось куда больше моего. Вот это да… Откуда не ожидал, так это с противоположного края дивана. Но Лука поворачивает голову в нашу сторону и испытующе глядит на чистильщика. Тот, помедлив, кивает, но так и не позволяет мне улечься назад, зато, усевшись рядом, предлагает свои колени в качестве подушки. И я был бы рад и почти объятиям, и пальцам, неторопливо разбирающим мои спутанные волосы, если бы грудь разламывало на куски чуть меньше. Тайра тем временем пихает Луке подозрительного вида кружку, из которой поднимается сизый, горько пахнущий дымок. Принимает её, неловко придерживает, донышком поставив на ладонь, и, принюхавшись, деланно кривится: — Там что? Яд? — В следующий раз непременно будет, если не научишься вовремя закусывать язык. Сил нет смотреть на твою перекошенную морду. Пей. — Совершает замысловатый пасс кистью и точно такую же кружку протягивает Анджею. — А это для Йена. Как хочешь, так и вливай. Лука делает глоток и корчится так, словно его только что настигли предсмертные муки. Но предусмотрительно удерживается от замечаний. Ведьма проходится по комнате, накрывает плечи появившейся шалью и, как-то особенно душераздирающе вздохнув, обнимает себя ладонями. Откромсанная башка некогда живущего в горах чудища появляется около её ног. — Итак, господа. Кто-то желает высказаться первым? Лица Анджея не вижу, Лука же, в очередной раз скривившись, салютует ей своей порцией травяного, судя по запаху, отвара. — Ну что же. Тогда придётся мне. Всё более чем прескверно. Только одна из всех магий способна поднимать мёртвых, и уж точно лишь одна позволяет наращивать плоть. — Покушение? Считаешь, что кто-то из твоих подгнивающих приятелей вспомнил о старых обидах? Скажем, лет триста назад? — Лука остаётся собой, даже несмотря на мрачный тон всего разговора. Кажется, будто сарказма в нём так много, что в один прекрасный момент он сможет неплохо нажиться, продавая его подобно змеиному яду, собирая прямо капающим с языка. Анджей протестующе мотает головой, и его ладонь скатывается с моей макушки. Ложится ниже, накрывая шею. — Это так не работает. Тролль должен был ожить, только почувствовав цель, её ауру или магию. А тебя в это время не было дома. Разве такие заклинания сбоят? Для чего бы ему сдался Йен? Тайра глядит на меня виновато, и я по одному только выражению её глаз понимаю, о чём пойдёт речь. Максимально, насколько позволяет разбитое тело, сжимаюсь в комок и лицом утыкаюсь в чужие, пахнущие мхом и землёй колени. Пытаюсь спрятаться, как когда-то в детстве. — Ты прав и не прав одновременно. — Ведьма старается говорить мягко, словно подбираясь издалека, и я жмурюсь ещё сильнее. — Всё так, наведённые чары не знают осечек, и меня не было в доме, но посмотри на его морду. Что ты видишь? Прикусываю язык и силой мысли уговариваю сползший шерстяной плед натянуться на голову, да повыше. Ловлю каждый звук и вместе с этим надеюсь пропустить всё. — Ожоги, раскуроченная челюсть, глаз выбит. Ты что, гоняла его магией по коридору для острастки? Повисает пауза, и Лука негромко присвистывает. Конечно же, до него дошло первым. И чёрт знает, слышал ли он, как я в момент помешательства разговаривал с этой самой головой, ещё крепко сидевшей на плечах, но… — Начинай уже думать, монстролов. Йен с самого первого дня здесь показался мне не столь… обычным. И дело не в мордашке или тонких изнеженных лапках. Не все способны продраться через защитную магию и разглядеть мой истинный облик, знаешь ли. Абсолютно случайно, до кучи, лишь вспыхнув от обиды и едких слов. Возможно, тролль должен был свернуть мою шею, но заклинание оживило его, почуяв потенциал или способности — как тебе будет угодно — внутри Йена. Я не хотела говорить тебе, пока сама не разберусь, что к чему, и это вышло всем боком. Анджей молчит. Не говорит ничего, но и руку не убирает. Его холодные пальцы словно неживые и вот-вот сомкнутся, сдавливая мою шею. Его холодные пальцы абсолютно расслабленные и тяжёлые. — Если в нём есть что-то, то почему раньше не проявилось? Скажем, лет десять назад? Разве маленьких ведьм начинают натаскивать не с самого детства? — Потому что, какие бы там ни были способности, без хорошей встряски их наружу не вытащить. Потенциал может спать в течение всей жизни и пробудиться лишь в глубокой старости, когда лошадь лягнёт, или вовсе на смертном одре, вспыхнув вместе с домом и безутешными родственниками. Я не знаю его возможностей. Не знаю особенностей и природы. Скорее всего, это и не дар вовсе, а так, слабенькая искра, но она есть. Вспоминаю, какой раньше была эта самая жизнь, и пониманием накрывает. Ну конечно же… Какие там могли быть потрясения в моей старой жизни? Корсет жмёт? Очередной любовник решил перенести встречу? Действительно, абсолютный ужас… И как это я только не сжёг отцовский дворец дотла? Теперь же что ни день, то новая встряска. Страх, жестокость, холод. Что ни день, то новая трещина. А теперь и вовсе на тебе… Поворачиваю голову, проезжаясь по грубой ткани щекой, и открываю глаза. Смотрю на застывшую в посмертном оскале изуродованную морду и никак не могу поверить в то, что это сделал я. Разозлившись, почувствовав омерзение или испуг — не важно. Это сделал я. Беспомощный, как рафинированная, выросшая за высокими безопасными башнями принцесса. И отчего-то это знание не приносит мне никакой радости. Скорее, наоборот. Настораживает, и, если бы мне хватало сил хоть на какие-то эмоции, паникой бы уже закусило. — Ладно. Хорошо. Допустим, Йен — маленькая добрая фея или около того. Мы все чудовищно удивлены и прочее, прочее в этом духе. Но, если я правильно понимаю, для того, чтобы оживить тролля, сколопендру или ещё какую срань, нужно находиться рядом с этой самой сранью? Читать заклинание? Или нет? — Лука поднимается с дивана и весьма уверенно держится на ногах для того, кто буквально только что медленно менял цвета от светло-серого до почти мертвецки синего. Должно быть, ведьмин отвар, что столь великодушно не спешит вливать в меня Анджей, и вправду работает. Обходит Тайру кругом и, остановившись около окна, выжидающе складывает руки на груди. Его пальцы, очевидно, не гнутся, но, перевязанные, выглядят намного лучше. Во всяком случае, не кажется, что вот-вот посинеют, а то и вовсе начнут отваливаться по одному. — Не обязательно. Заклинание можно заключить внутрь какого-либо предмета. Вопрос не в том, в какой именно. Вопрос в том, кто его туда заключил. — И ты ещё думаешь? Утренняя корзина с розами, нет? — Ты же не хочешь сказать, что это мог быть Дакларден? Прислать вместе с любовной запиской концентрированное чёрное заклятие? Серьёзно? Не слишком ли очевидно? Мне иногда кажется, что эти двое и вовсе не переваривают друг друга. Ненавидят или вроде того. Питают взаимную неприязнь, но каким-то чудом уживаются под одной крышей, и, более того, сколько бы ведьма ни грозила Луке, дальше слов никогда не зайдёт. Анджей предпочитает абстрагироваться и не вмешиваться. Должно быть, глубоко в себе, размышляет, и я, не выдержав, всё-таки задираю голову, чтобы встретиться с ним взглядами. Чувствую себя виноватым даже, и это наверняка отражается в моих глазах. Коротко хмыкает и качает головой. Его снисходительно-ласковое «бестолочь», кажется, не слышит больше никто в комнате. Всего слово, а на один камень стало меньше на душе. Робко улыбаюсь ему краешком рта и ловлю ответную улыбку. Слабую, которой скорее и не было, чем была. — Сколько уже было таких корзин? Да и реши он мстить, то скорее накляузничал бы городской страже. — Любовь, знаешь ли, толкает людей на странные поступки. — Тебе-то откуда знать? И потом, Максвелл даже не догадывается о моей магии. Если что-то и было в корзине, то явно не от него. — Если что-то и было в корзине, то этого уже не найти, — Анджей подаёт голос и тоже встаёт, позволяя мне наконец разлечься снова. Только теперь это кажется уже не таким привлекательным. — Внизу вообще ничего не найти. В корзине. Было. Это да. Были чёртовы серьги. И, должно быть, всё ещё валяются где-то там, под обломками. Наверное, стоит рассказать о них и о том, что тролль рылся в ящиках и по стеллажам, разыскивая явно не меня, но, как только собираюсь с силами и открываю рот, Лука опережает меня. — Но я бы всё равно поговорил с этим Дакларденом, — бурчит это скорее себе под нос, но чистильщик, что ещё секунду назад был настроен вполне благодушно, в одночасье срывается на шипение, да ещё и кривится. Кажется, будто ему только что не просто наступили на больную мозоль, а ещё и смачно проехались по ней всей пяткой. — О да, давай. Вот ты и поговори с ним. Сломай нос ещё раз, и тогда, может быть, он тебя запомнит. А после объявит в розыск. Наёмник, что только что задумчиво рассматривал тыльные стороны своих ладоней, недоумевающе приподнимает бровь. Кровавая корка, что он так и не оттёр со своего виска, некрасиво трескается. — Не обязательно так бурно реагировать, любовь моя. Если хочешь, единственным носом, который я буду ломать, будет твой. Подначка грубая и даже без претензии на неочевидность. Анджей от неё только отмахивается, от и до пропуская мимо ушей. И мне отчего-то кажется, что этот разговор они заводят уже не в первый раз. Возможно, не один год прошёл, да и потенциальный собеседник был другой, но… Но есть что-то. Не могу нащупать что. — Нет и точка. Никакого Даклардена. Никаких допросов и пыток. Оставайся в доме. — Кажется, кому-то пора начать чистить уши после охоты. Я сказал о «поговорить», а не о «пытать». Тебя количество общих букв спутало? — Я слишком хорошо помню, как и посредством чего ты разговариваешь. Вот и та самая ниточка. Анджей помнит. А тот, с кем задушевно побеседовал Лука? Он остался жив? — Твой Йен всё ещё одним куском, смею заметить, а с ним мы болтаем довольно часто. Даже не знаю, что теперь. Радоваться, что чистильщик не возразил приставке «твой», или же напрячься ещё больше, чем обычно, без труда вычислив намёк на угрозу. Да только стоило так подставляться только ради того, чтобы разбрасываться призрачными намёками? Тайра закатывает глаза и подаёт мне отставленное Анджеем на пол питьё. Глазами указывает на этих двоих и качает головой. Одними губами произносит пару смутно узнаваемых мною ругательств и заставляет приложиться к кружке. И вкус действительно кошмарный. Куда хуже, чем у того, первого зелья. Могу разобрать только привкус чьей-то шерсти и отвар багульника, а остальное же столь мерзко, что предпочитаю не гадать. Вкус такой, что хочется откусить себе язык, чтобы только избавиться от выжигающей рецепторы горечи. И голова тут же кружится, но, вопреки ожиданиям, второй, а после и третий глотки идут уже легче. Слабость наваливается сразу же, будто мне было мало той, что захватила всё моё тело. Веки, и без того тяжёлые, теперь и вовсе держать открытыми задача непосильная. Но зато рёбра почти прекращают ныть, и гул в висках утихает. Судя по черноте за окнами, давно уже наступила глубокая ночь. Кажется, она наступила, ещё когда вернулся Лука. Или Анджей и Тайра?.. Не помню. — Но что-то ты собираешься с этим делать? — Что-то. Собираюсь. Сам. Будь так добр, хотя бы в этот раз без приглашения не лезь. Пауза устанавливается нехилая, и наёмник, прежде чем ответить, кажется, передумывает два или три раза. Анджею же не требуется ни секунды. — Я не пойму, ты приказываешь или всё-таки просишь? — А ты ждёшь, что я на колени встану? — Хватит! — Тайра не выдерживает первой, хотя я прислушиваюсь к ним с куда большей долей интереса, чем ревности или раздражения даже. Пусть ругаются. И погромче. Пусть ругаются прямо у меня над ухом, чтобы подсознание, твёрдо уверенное в том, что рядом кто-то есть, не подкинуло мне кошмаров. — Отложим на утро. Я посмотрю, что можно спасти внизу. Ты, — ей не хватает каких-то полметра, чтобы ткнуть Анджею пальцем в щёку, — унеси Йена наверх и вытащи сломанную мебель на задний двор. А ты, — выразительно глядит на Луку, — умойся уже и займись остальными ранами. Такой жалкий, что смотреть тошно. — Так и не смотри, — огрызается и тут же делает шаг назад, пропуская решившего больше не тратить слова понапрасну, нахмурившегося монстролова, что так же осторожно, как и до этого, поднимает меня на руки и, подождав, пока я обхвачу его за шею и обопрусь на плечо, направляется к лестнице. Тайра растворяется в воздухе почти сразу же. Раз — и нет её, только мелькнули юбки и край ярких волос. Лука же следует за нами до подножья лестницы. Задумчиво смотрит на моё лицо, удерживает зрительный контакт и за секунду до того, как перестану его видеть, скрывшись на верхних ступенях уцелевшей, пусть и шатающейся лестницы, подносит указательный палец к губам и даже улыбается заговорщически. Набрасывает на голову капюшон и, развернувшись на пятках, исчезает за входной дверью. Без единого шороха, умудрившись даже не щёлкнуть ручкой. Всё это и вполовину не так странно, как то, что вижу я это, уже уложенный на кровать, сквозь толстый, далеко не прозрачный пол. Вижу, не размыкая воспалённых, разгорячившихся век.