Before the Dawn

Руки даже в перчатках мёрзнут. Снег, что падает и падает сверху, укладывается на мощённую брусчаткой площадь и отказывается таять. Становится ощутимо светлее. Будто белое покрывало скрадывает темноту, отражая свет не так давно зажжённых вручную фонарей. Будто привносит чистоту, накрывая собой горы мусора и засохшие на дороге тёмные пятна, смахивающие на кровь. Белым-бело и вроде бы совсем не страшно. Изо рта вырываются облачка густого пара, а мурашки бодрым шагом маршируют по коже. В грудине, стянутой корсетом, так и ворочается нехорошее предчувствие. Предчувствие, которому пора бы начать доверять. Снежинки оседают на волосах, потому что с такой причёской чёрта с два удастся накинуть на голову капюшон, и на ресницах. И мне, честно говоря, уже наплевать, размажет потёкшая влага краску или нет. Мне наплевать, буду я выглядеть как заплаканная идиотка или отпахавшая дневную смену проститутка. Уже плевать. Улицы пустынны. Тайра, как и собиралась, осталась с Максвеллом. Я же возвращаюсь назад, и мысли, что только крутились вокруг Даклардена и его нисколько не уменьшившегося самомнения, неизменно тянутся к другим вещам. И когда я один на один со своим внутренним голосом, когда некому влиять на меня своими взглядами или прикосновениями, всё это кажется невозможным. Всё то, во что я с таким энтузиазмом ввязался. Всё то, что мы делаем и чего делать не стоило бы. Во всяком случае, не сейчас. Не так. Не за его спиной. Но как бы легко ни было обещать всё рассказать, стоит только представить, как открываю рот, глядя в тёмные матовые глаза, как нападает ступор. Самый настоящий, парализующий до костей и мешающий управлять хотя бы лёгкими. Мешающий шевелить языком, не то что подбирать какие-то слова. А белая завеса всё падает… Даже снимаю перчатки, чтобы пару хрупких снежинок поймать на ладонь. Чтобы поглядеть на то, как медленно тают на тёплой коже, растекаются каплями. Вот так же растекаюсь и я. Сразу перед и под двумя. Сжимаю кулак, кончиками пальцев растирая по коже холодную воду. Разогнул — и как не было. Ни снежинок, ни оставшихся капель. А от меня?.. От меня после всех этих игр останется что-нибудь? Останется что-нибудь, если наиграются они оба? Или же, помня о формулировках наёмника, стоит иначе ставить вопрос? Что будет, когда они наиграются? Когда Анджею надоест ежесекундно проверять, в порядке ли я, а самому Луке — зубоскалить и зажимать меня по углам просто потому, что нельзя? Просто потому, что это в пику тому, с кем он действительно хочет быть? Что, если?.. Усталость давит наравне с корсетом. Голову ломит не меньше рёбер. И бесконечный черёд «если», подозрений и догадок. Всё это — магия скоро наступающей ночной тишины. Всё это — магия пустоты, которая тишиной вокруг давит на мою голову, заполняя её мыслями, что, как ни размахивай руками, не отогнать прочь. И Лука… Можно ли ему доверять? Не только тело, которое он и без того получил, не особо-то напрягаясь, но и остальное? Можно ли думать, что мы на одной стороне? Или всё это лишь до очередного удобного случая? До ситуации, в которой он уже не передумает? Не вернётся в последний момент? Что, если всё так?.. А я сам… заслуживаю ли вообще какого-то доверия? Чего-нибудь помимо подвязок и платья заслуживаю? Может, стоит бросить всё и добровольно податься в какой-нибудь бордель? О боги, как же много всего, и как оно давит на бедную голову! Как выбраться из этого и не остаться калекой с разбитым сердцем? Обернувшись и заслышав хруст снега за спиной, некстати снова вспоминаю о Даклардене, что, по словам Тайры, не успел глаза распахнуть, как изъявил о желании немедленно жениться. Но раз так, почему он ничего не сказал мне? Почему окучивает её, стремясь добиться какой-то договорённости? Почему поступает так же, как нынешний муженёк сестры? Монета любые слова бьёт, не так ли?.. К чему унижения и клятвы, когда ты можешь заплатить? К чему волнения и поступки, если есть то, что можно положить на соседнюю чашу весов? К чему пылкие речи и переживания, если можно заключить договор, расписаться оттиском большого пальца и деловито пожать руки? Когда ты можешь заплатить деньгами, каменьями или же артефактами… К чему выворачивать душу, если есть куда более приземлённая валюта? У всех есть. У отца, сестры, Максвелла, Анджея, Луки и Тайры. У всех есть что предложить взамен чего бы там ни было. У всех, но только не у меня. Впервые за несколько месяцев задумываюсь об этом и понимаю, что у меня даже одежды своей нет, не говоря уже о недешёвом оружии или самих деньгах. У меня. Ничего. Нет. Возможно, самого Анджея уже тоже… И, оглушённый этой мыслью, ускоряю шаг, наплевав на неудобные колодки закрытых туфель. Наплевав на то, что, если двигаться напрямик, приходится лезть через успевшие собраться рыхлые сугробы. Пригорок, на котором стоит дом ведьмы, уже виднеется вдалеке, и если прищуриться, то можно различить и светящиеся окна второго этажа. Ждёт, значит. Не ушёл, как в предыдущие семь дней. Не ушёл, потому что я обещал ему. Обещал опрометчиво и совершенно не подумав. Не подумав о том, кем и как буду себя чувствовать на четвереньках и с поднятой до самой головы юбкой. Не подумав, каким он будет со старательно его же руками разряженной куклой. И упорно не желаю представлять сейчас, потому что иначе горячая волна приливает к лицу, а дышать и вовсе становится невозможно. Потому что становлюсь похожим на дорогую, спешащую к небедному любовнику проститутку, кусающую губы от предвкушения. Как же мне порой не хватает всей той грязи, в которой я годами варился при отцовском дворе. Как же мне страшно, что я, даже сбежав оттуда, так и не смог отскрестись. Не смог, несмотря на то, что пытаюсь убедить себя, что двое — это не сотня. Что двое, что сами давно запутались друг с другом, — это не так страшно. Что совесть простит мне, если в итоге они решат это между собой. Ближе и ближе… Очертания дома, тонущие в стынущей темноте, всё чётче. Прибавляю шаг и буквально забегаю на ступеньки, едва не наступив на край длинной юбки. Прежде чем схватиться за ручку, прикладываю тыльную сторону ладони к щеке. Вспоминаю, как это было первые два раза, и надеюсь, что успею скинуть хотя бы проклятые туфли. Надеюсь, что поздней ночью, когда я, уничтожив все следы пребывания в чужих руках, уползу в свою пустующую кровать, мне будет так же легко и просто, как сейчас. А снегопад, что не прекращается с самого утра, только усиливается. Белая тишина опутывает Штормград. Последний выдох… Дёргаю дверь на себя и буквально проваливаюсь внутрь, развернувшись боком, чтобы тут же запереть за собой. Буквально проваливаюсь в вязкую, совсем не такую, как царит на улицах, темноту и, щёлкнув вставшей в свой паз, прилаженной после нападения тролля цепочкой, замираю, прислушиваясь к ощущениям. Тихо до одури и фантомных шумов в ушах. Тихо и страшно от этого. Колко в пальцах. Осторожно стаскиваю перчатки, сжимая их в правой руке, оборачиваюсь, готовый увидеть и жёлтый внимательный глаз, и нового тролля, и саму чуму. Готовый увидеть что угодно, кроме одного. И это пугает меня до глупой, вот-вот начнущейся икоты, что грозится перейти в удушливый сухой кашель. Около лестницы, ведущей к спальням, стоит Анджей. Таращусь на него, как на призрака, и по-настоящему теряюсь в первые мгновения. Теряюсь и понимаю: вот оно. Вот оно то, на что так пыталось намекнуть моё внутреннее чутьё. Вернулся. И, боги, как же хорошо, что раньше, а не когда… На коже, прикрытой плотными тканями, выступает самая что ни на есть настоящая изморозь. Недвижим и почти раздет. В лёгких штанах, накинутой на плечи рубашке, с мокрыми зачёсанными назад волосами, не скрывая прядями заметных даже в полумраке шрамов. Скрестив на груди руки и привалившись боком к уходящим вверх перилам лестницы. Словно в себе и нет. Словно не просто дремлет, но и ждёт тоже. Ждёт меня, и поэтому в комнате наверху горит свет. В единственной из всех. Но тогда где же Лука? И почему так тихо? Тихо, что, даже переступив с ноги на ногу, можно услышать несколько раздающихся друг за другом скрипов. Половиц, каблуков туфель, моих зубов. Беру себя в руки, бросив на него всего один настороженный взгляд. Пропихиваю отвратительный, образовавшийся в горле ком вниз как можно незаметнее. Кусаю себя за щёку, чтобы не стоять с раззявленным ртом, и, сморгнув, делаю шаг вперёд, отпуская дверную ручку с такой неохотой, будто это мой спасительный плот. Напряжение сковывает сильнее, чем пластины из китового уса. Напряжение всё нарастает, пока я, не решаясь открыть рот, подхожу ближе. И звук моих шагов единственный во всём доме. Монстролов будто и вовсе не дышит. Изваянием стоит. Расстояние между нами всё меньше, коридор, увы, не бесконечен. И когда оказываюсь напротив, в каком-то метре от лестницы, осторожно касаюсь его руки своей. Осторожно касаюсь и тут же, испугавшись ответного движения, пытаюсь отдёрнуть пальцы и не успеваю. Перехватывает, да так быстро, что мне остаётся только ойкнуть и выдохнуть. Несколько мгновений глядит словно сквозь моё лицо, а после, тряхнув головой, начинает просыпаться. Узнаёт ещё спустя столько же. Всё это время сжимает моё запястье, и то хорошо, если просто синяки останутся, а не, дёрнув в сторону, сустав выставит. — Эй? — зову, чуть понижая голос, чтобы его, дрейфующего где-то в своём сознании, не обманывали женские тряпки, и, решив рискнуть, накрываю второй ладонью сжавшийся поверх узкого рукава платья кулак. — Ты здесь? — А где ты хочешь, чтобы я был? — Звучит довольно хрипло, но с нотками едва различимого интереса. Звучит довольно странно, и вкупе с матовым, словно помутневшим, взглядом — это вдвойне не по себе. Ещё и треклятое платье будто потяжелело на несколько килограммов. Попробуй тут стоять прямо, расправив плечи. Голова невольно запрокидывается назад, и вовсе не потому, что так удобнее глядеть на того, кто выше. Голова невольно запрокидывается назад, и полсотни шпилек, что держат причёску, словно из чугуна. — Конечно тут. Но ты же сам сказал… Вдох-выдох. Себя в руки — образно, его в свои — буквально. Приходится расцеплять вдавившие в моё запястье пуговицу пальцы по одному. — Передумал. — Вздрагиваю, звучит слишком резко, и монстролов смягчается. Взгляд и прикосновения становятся куда легче. — Решил, что важнее находиться здесь. — И вернулся?.. — Неверие — вот что сейчас по моим венам. Подозрение — вот что бьётся в голове. — Из-за меня или?.. — Из-за тебя, — отвечает довольно просто и сразу же, предпочитая не играть в гляделки или одаривать меня усмешками. Уставший и словно загнанный чем-то. — Слишком хорошо, чтобы так и быть, — бормочу себе под нос, не разбираясь особо, услышит или нет. Не разбираясь и делая ещё один шаг вперёд. — Не веришь? Качаю головой и никак не могу расслабиться. Смотрит слишком устало и мрачно. Смотрит так, будто бы действительно уже спит вполглаза и едва соображает, что вокруг происходит. Будто спит, но каким-то чудом заставляет себя возвращаться назад. В чёрт-те знает какой раз. Нервничая, по привычке пытаюсь привстать на носки, чтобы после плавно перекатиться на пятку, и тут же шиплю. Проклятые узкие туфли! Анджей улыбается на это и кивает на уходящие вверх ступени. — Пойдём. Помогу тебе избавиться от всего этого. — Тебе не нравится? — спрашиваю, уже придерживая юбки и обернувшись на середине лестницы. Спрашиваю с неподдельным интересом и нарываюсь только на ледяное молчание в ответ. На молчание и брошенный исподлобья взгляд. Не то презрительный, не то просто весящий как одна из могильных плит. Что же… весьма убедительное «нет». — А как же твой долг? — напоминаю, сворачивая в сторону спален, и, не удержавшись, бросаю беглый взгляд на тёмную гостиную. И здесь нет. Тогда где?.. Под рёбрами свербит. Всё ещё, и это явно не корсет. Под рёбрами всё горит, а сверху, напротив, ледяной как смерть. Пальцы едва слушаются, и, чтобы разжать их и бросить перчатки на заваленное книгами кресло, приходится буквально уговаривать. Указательный… средний… Анджей подходит со спины и, протянув руку, просто отбирает прохладную материю, вытащив из моих пальцев. Бросает куда придётся и не слишком-то осторожно разворачивает меня лицом к себе, взявшись ладонями за плечи. Придирчиво оглядывает и невольно напоминает мне Луку. Только взгляд последнего был почти нездоровым и крайне заинтересованным, а этот… Этот всё ещё тяжёлый и словно… Брезгливый? Вот теперь горячо и щекам. Кожа пятнами. Губы сухие, а глаза, напротив, вот-вот станут влажными. Выбираюсь из туфель только затем, чтобы был повод сделать шаг назад. Тут же становлюсь ниже на какие-то ничтожные сантиметры. Тут же увеличивается разница в росте. Сжаться хочется всё больше и больше. Рот открывать не тянет вовсе, но тревога, что внутри вот-вот начнёт ломать мне кости, просто требует. Заставляет спросить. — Ну, где Тайра проводит свои томные вечера, я знаю… — Без дурацкой присказки просто не выходит, хоть пол-языка откуси — никак и всё тут. Никак, иначе не настроиться и не заставить себя. — А куда ты дел Луку? Вторая часть, что с вопросом, звучит почти как надо. Не ломко и не сказать, что особо заинтересованно. Вторая часть звучит почти как надо, только вот губы, растянувшиеся в улыбке, которой просто подобает сопровождать шутку, предательски кривятся. Только пальцы, что я предусмотрительно спрятал под накидку, дёргают и теребят подол платья. Потому что мне страшно. Страшно как никогда. Страшно находиться в комнате с человеком, что так изучающе смотрит, и взгляд его такой же острый, как фиксирующие спицы. Взгляд его, только что отливающий скучающей пустотой, просто чёрный. И вовсе не из-за цвета радужки. Ожидаю небрежного пожатия плеч или встречного вопроса. Ожидаю, что он сейчас просто замахнётся и… Крупно вздрагиваю, когда кивком головы указывает на окно. Непонимающе вскидываю брови и, чтобы заставить себя выдохнуть, ухожу в указанную сторону. Чтобы перевести дух. Чтобы вцепиться в подоконник и, бесцельно вглядываясь в темноту, различить силуэт на заднем дворе, освещённым одним лишь фонарём, поставленным на покосившееся крыльцо. Чтобы, бесцельно вглядываясь в темноту — потому что из-за зажжённого в комнате света я вижу своё размазанное изображение, словно в дрянном зеркале, — различить фигуру, что так выделяется среди белого покрывала. Фигуру, что в руках держит обыкновенный охотничий лук, отчего-то отказавшись от своего арбалета. Лицо — светлым пятном. Деревянные плечи и тетива угадываются лишь по позиции рук. И пока целится в наспех прибитую к забору ещё чёрт знает когда мишень — статуя. И пока целится, расстояние между мной и монстроловом сокращается. Три взмаха ресниц — и вот он уже прямо за мной, в искажённом отражении можно различить и его лицо. Не касается, но подбородком над моим плечом. Не касается, но запирает в живую клетку, просто положив ладони по обе стороны от моих на покрытый растрескавшейся краской подоконник. — Почему лук? — Вопрос, может, и глупый. Вопрос, ответ на который я слышу на самое ухо после того, как монстролов заботливо отведёт обрамляющие его пряди в сторону. — Он всегда берётся за лук, когда бесится. Костяшкой касается моей щеки. Колени едва держат. — Из-за чего? Небрежное пожатие плеч вижу в отражении. Вижу и слышу звук, с которым тёмная, незаметная в ночной мгле стрела рассекает воздух и глухо врезается в деревянный щит. Первая из всех. — Не услышал того, на что рассчитывал. Отгибает тугую застёжку на плотной накидке, нарочито медленно стаскивает её с моих плеч. И несмотря на то, что в доме не просто тепло, а жарко, омывает холодом. — Он или ты? — шёпотом, без движения, как истукан. А стрелы знай только летят себе. Одна за одной. За спиной стрелка полный колчан — только стреляй. — А ты как думаешь? — с насмешкой и глуховато из-за того, что носом ведёт по прядкам моих волос. Вдыхает запах духов. Неприкрыто морщится. — Впрочем, может, о другом поговорим? — О чём же? — эхом его голосу вторю и ощущаю, как твёрдый ворот, что заставлял держать голову прямо, ослабевает. Расстёгивает пуговицу за пуговицей так, что я даже не чувствую этого. Не чувствую, потому что смотрю лишь перед собой. Считаю выпущенные стрелы. Смотрю на ноги, прямую спину и силюсь разглядеть лицо. Но щуриться нельзя, слишком пристально тогда получается, и поэтому приходится довольствоваться лишь светлым размытым пятном, гадая, что же у того, другого, в душе происходит. Гадая, сколько маленьких круглых штук осталось высвободить из петлиц, чтобы под собственным весом упало платье. Ожерелье, что лежало поверх, сейчас холодит мою кожу. — О чём-нибудь приятном? — предлагает, не отвлекаясь от своего занятия ни на миг, и я невольно вспоминаю то последнее, что он сказал мне в этой комнате. Последнее из запоминающегося и важного. И не сказал даже, а так, уходя, бросил, как кость. — О моём предназначении в этой жизни, например? — Звучит совершенно сухо и тускло. Без толики или намёка на любопытство. — Не начинай снова, Йен. О, почти любимая фраза. Накидка спала. Платье, что держится на одних только узких рукавах, вот-вот соскользнёт тоже, да только не легче. Теперь на плечи давит усталость. И кажется, будто многодневная, копившаяся месяцами. — Почему нет? — интересуюсь, и в голосе совсем нет самого интереса. В голосе нет ничего. Голос, что другой, внутренний, отказывается просыпаться тоже. Медленно пустеет давно налившаяся тяжестью голова. Интересуюсь и ожидаю в качестве ответа чего угодно, но только не этого. Чего угодно, но только не прижавшихся к косточке под линией роста волос губ и шёпота, что не хуже мёда растекается, обволакивая кожу. — Потому что со всей этой беготнёй я сам не заметил, как соскучился по тебе. Ведёт ладонями по моим рукам и, вытянув их, уложив по новой на подоконник, расстёгивает едва заметные пуговицы у краёв отстроченных манжет. Справляется ловко, будто бы всю жизнь только это и делал. Платье, шелестя тканью, сваливается вниз, уродливой кучей остаётся лежать вокруг моих ног. Нижняя юбка следом. А он говорит и говорит. Говорит как никогда много и словно опутывает меня этим. Каждое слово — новый слой. — По твоей коже… и запаху… губам тоже, — перечисляет неторопливо, уложив ладони на стянутый корсетом торс, на талию, которая появляется у меня только из-за жёстких уродских косточек. С нажимом проводит по четырём из них и берётся за вязки корсета. За вязки, которые оказываются стянутыми в хитрый узел. Хмыкает, и я ожидаю уже, что уйдёт за ножницами, но он, напротив, придвигается ближе. Напротив, теснит к окну, которого я и так почти касаюсь лбом, и рвёт корсет, взявшись даже не за шнуровку, а края. Плотная ткань трещит. Мне, сдавленному сильнее прежнего на миг, дышать совсем невозможно. Рвёт медленно, растягивая, насколько позволительно. Слышится хруст поддерживающей конструкции лифа. Слышится мой невольно громкий выдох. Почти свистом или бесцветным призраком крика. Сглатываю его, как сухость или противный комок, что встаёт в горле после приступа кашля. Сглатываю и разрешаю себе целых два полноценных вдоха, прежде чем, осмелев, глянуть через плечо и уточнить, глядя в тёмные, совсем не пустые глаза: — И по чему же больше? Отвечает взглядом на взгляд. Отвечает тонкой, насколько это вообще возможно с перекошенными шрамом губами, улыбкой и, заинтересовавшись всё ещё ярким из-за слоя помады ртом, лишь на него глядит. — Скажу позже. — Это что, попытка создать интригу? — Пускай так. Ощущаю себя куклой из дорогущего фарфора. Красивой, разряженной и… полой внутри. Пустой. Снова. Остатки корсета стаскивает, почти не отвлекаясь и не прижимаясь ладонями к всё больше и больше оголяющейся коже. Отстёгивает подвязки от даже не думающих съезжать вниз плотных чулок, не давая сделать ни шагу прочь от проклятого, уже запомнившегося мне всеми своими трещинами подоконника. От окна тянет немного, но мурашки по коже бродят отнюдь не поэтому. От окна тянет стужей, но пальцы подрагивают от приглушённого стеклами звука. Свиста стрел. Всё ещё на улице. Всё ещё собранный и, должно быть, злой, как чёрт. Лицо — восковая маска. И только в профиль. Словно ничего кроме мишени в его мире нет. Движения выверенные настолько, что за кистями рук впотьмах и не уследить. Закрываю глаза, лишь ощутив, как грубоватые пальцы забираются в мои волосы. Вытаскивают шпильки по одной, нашаривают их на ощупь и выпутывают, всё больше и больше руша хитрую, с таким трудом собранную конструкцию. Чудом сохранившиеся локоны падают вниз, обрамляя лицо. Ложатся на плечи и стекают на грудь, выпрямляясь под собственным весом. Голову держать становится легче, лицо равнодушным, напротив, тяжелее. Лицо, что можно прекрасно видеть в мутном отражении. Шпилек очень и очень много. Аккуратно уложенные на край всё того же подоконника, растут маленькой горкой. Отвлечься на то, чтобы подсчитать, не представляется возможным. Пятерня, почти лежащая на затылке, не позволит мне повернуть голову. Пятерня, что проверяет на ощупь, все ли тонкие железки выбраны, и треплет волосы. Разглаживает их, сжимает отдельные прядки и ведёт по ним до самого низа спины. Расчесывает пальцами, словно широким гребнем. Ни единого проклятого раза не делает больно. Не путается и не дёргает. И от этого дышать невозможно почти. Лёгкие внутри груди сжимаются и словно опускаются вниз. Колени дрожат, когда, оставив в покое волосы, касается плеч. Когда гладит шею и, заинтересовавшись вдруг ожерельем, легонько тащит за него вбок, словно прося повернуться. Наконец-то затылком к стеклу. Наконец-то лицом к другому, обезображенному и столь редко открытому лицу. Хочется коснуться каждого шрама. Проследить все. Представить, каким он был без них, и… оборвать себя. Никогда другим его не знал и не уверен, что надо. Не уверен, что всё так же вышло бы. Глядит на моё горло или чуть ниже. Глядит на крупные, нанизанные на золочёную основу бусины. Белые и круглые, смахивающие на жемчуг. Сглатываю, и монстролов тут же вскидывает голову, привлечённый движением кадыка. Кадыка, которого у Йенны вообще не должно быть. — Так тебе не нравится? — спрашиваю, понизив голос до шёпота и дождавшись, пока воздух разрежет оперение одной из стрел. — Не нравятся… платья? Хотел по-другому, но язык в последний момент отказал. В последний момент струсил. Нравлюсь ли я ему таким? Не проще ли?.. Не проще ли прощать слабости изнеженной девчонке, а не тому, кого должны были учить обращаться с оружием, а не с пудреницей? Вместо ответа, продолжая указательным пальцем натягивать колье, будто бы проверяя хрупкую вещицу на прочность, другой ладонью касается моих губ. Всё ещё ярких и покрытых стойкой помадой. Всё ещё имеющих приторный привкус, что, кажется, будет ощущаться ещё неделю. Указательным и средним к нижней губе. Указательным и средним, усиливая нажим и после разглядывая оставшийся на подушечках яркий след. Разглядывая, а после с ничем не прикрытым удовольствием проводит по поджавшимся губам, размазывая краску. Пачкая ею свою ладонь и мою щёку. Пачкая щёку, подбородок и, кажется, даже кончик носа. И тут же, не позволяя опомниться, срывает с шеи замысловатое украшение. Бусины — стуком по полу. Бусины прыгают по всей комнате. Бусины, на которые он наверняка умудряется наступить, когда шагает ближе. Подоконник всего на секунду давит. Подоконник, что холодом прямо через тонкие панталоны мою задницу жжёт всего секунду спустя. Миг. Пятерня в волосах снова. Вторая — на вороте нижней рубашки. Треск рвущейся ткани громче стука бусин. Надрывает горловину, оттягивает её вбок, чтобы сползла, оголив плечо. Затылок упирается в стекло, лопатки — почти. Даже так на несколько сантиметров выше. И всё на яркий оставшийся след глядит. Словно раздумывая, сойдёт так или… Сойдёт. Понимаю это, когда всё за тот же уродливый, свисающий лоскут ткани к себе тащит и медленно, прикрыв глаза, целует. Целует с явным удовольствием и не торопясь. И даже так давит. Давит, ощутимо натягивая прядки у корней. Давит, накрывая мой рот своим, укусами требуя расслабить губы, и нисколько не опасается зубов. Напротив, кончиком языка дразнит, нажимая на острые клыки. Кончиком языка, что от кромки до кромки исследует мой рот, будто в первый раз. Будто пробует, решая: углубить или нет? Будто решая: позволить мне поучаствовать тоже или всякую инициативу задавить? Наконец, сжав напоследок плечо, отпускает мои волосы. Ладонью, той, что в следах помады, упирается в стекло. В сантиметре от моего лица. Целует с явным удовольствием и не торопясь… А меня начинает трясти вдруг почти так же сильно, как в ледяной воде. Пытаюсь сжаться, но даже ноги сдвинуть не позволяет, просунув ладонь между коленями. — Холодно тебе? — отстранившись к моей шее, спрашивает и тут же, словно забывая о том, что это был вопрос, кусает за кончик уха. Дышит на раковину и стискивает её зубами. Не больно, как могло бы, но на грани. — Что мне сделать, чтобы согреть тебя, Йен? — Горячая ванна — не самый плохой вариант, — пытаюсь отшутиться до того, как сожрёт меня, но, видно, не слишком успешно. Цепочка укусов, перемежающихся с маленькими, едва ощутимыми засосами, спускается ниже. И несмотря на то, что губы у него холодные, начинает гореть кожа. — Да и одеяло сойдёт тоже. — И только? — В голосе, что дыханием щекочет ямочку между моими ключицами, явственно слышится разочарование. — Что ты хочешь услышать? — спрашиваю напрямую, растерявшись окончательно от столь несвойственных ему игр, и предпочитаю не гадать. Возвращается вверх, успев заклеймить и оголившуюся ключицу. На этот раз ведёт языком и даже убирает пристающий к щеке локон за ухо. Словно использует это для того, чтобы погладить моё лицо, коснуться скул и угла челюсти. Словно нарочно нежно, чтобы и без того уже заброшенный крючок засел под кожей. Растерян до крайности. Подводит всё — и разум, и отказывающиеся шевелиться губы. Подводит всё моё существо. Лёд тоже может плавить. Оставляет мой вопрос без ответа. Повисшим в воздухе. Опускает его как нечто незначимое и пустое. К виску, оставляет на нём едва уловимый поцелуй тоже. Невольно протягиваю ладонь вперёд, чтобы коснуться и его кожи, упереться пятернёй в неприкрытую грудь, провести по ней, выискивая столь знакомые уже росчерки чужих мечей и выбоины от стрел. Отмечая ожоги и косые мышцы. Отмечая гладкость не задетой железными наконечниками кожи. И звуки летящих за спиной стрел — как фоновый шум. Не заботит больше. Отходит в сторону. Весь мир в сторону… Гладит мои бока, втягивает во всё новые и новые поцелуи. Отстраняется с какой-то невнятной усмешкой, что в глазах больше. Отстраняется для того, чтобы, опустив взгляд на мои колени, опереться о них обеими ладонями, и медленно становится на свои. Дышать, боги. Просто помогите мне дышать. Хочу спрыгнуть вниз и, если уж так не терпится, увести его на кровать. Хочу остановить жестом, но так смотрит, чуть наморщив лоб и в кои-то веки снизу вверх, что немота кажется мне болезнью, которую столь легко подцепить. Немота владеет мной целиком. Паралич, что испытывают зачарованные глазами змеи пойманные грызуны, тоже. Едва заметные выдохи — вот моё всё. Улыбается и, ни на секунду не разрывая зрительного контакта, не позволяя мне ускользнуть, берётся за тугую резинку чулка. Стаскивает его вниз нарочито неторопливо и тут же касается ртом оголившейся коленки. Смазанный полупоцелуй, после которого жмётся выбритой щекой к успевшему выцвести до некрасивого жёлтого, чёрт-те знает где пойманному синяку. Хочется заткнуть себе рот ладонью и как следует укусить. Хочется заглушить болью то, другое, что сейчас через край. Другое, что я чувствую напополам с виной и не могу разобрать, чего больше. Второй чулок следом. Когда тянет за край панталон, понятливо приподнимаюсь, опёршись руками о подоконник. Проходится ладонями по внутренней стороне моих бёдер, особенно погладив места, на которых отпечатались следы тугих резинок, и медленно раздвигает ноги в стороны. И это волнующе и немного стыдно. Быть таким открытым и глядеть сверху вниз. Это волнующе и жарко. От холода и дрожи — ни следа. Гладит и гладит, большими пальцами дотягиваясь до прикрытых рубашкой бедренных косточек. Гладит, пока у меня окончательно не встанет. — Так как мне согреть тебя? — спрашивает, дыханием касаясь моей кожи, и я, не выдержав, с силой жмурюсь. Правое запястье давно около рта, левая рука неловко наталкивается на его спутанные и всё ещё влажные волосы, хватается за них и тащит к себе. Тащит ближе. Поддаётся так охотно, словно только этого и ждал. Словно ждал приглашения. Проходится губами в каких-то миллиметрах от оголившейся чувствительной головки, и я стискиваю зубы на ни в чём не повинном мизинце. — Снег уже не первый день идёт… — Отчего-то именно сейчас вспоминаю о плотном белом слое, что покрыл грязные мощёные улицы. — Почему ты всё ещё не спишь? — Потому что кое-кто не пускает меня. Тащит назад, как только я начинаю мёрзнуть. Прежде выдох, уже после в голове ряд картинок. Прежде выдох, а уже после глупая улыбка ложится на тут же закушенные губы. Кажется, будто корсет снова на рёбрах. Кажется, будто сдавливают всё сильнее и больше не планируют отпускать. Руки или ощущения. — И кто же это? — спрашиваю как только могу осторожно, ожидая смешка или подначки, и все мои догадки — тут же в прах. Ответом поцелуй чуть выше колена. Ответом цепочка поцелуев по внутренней стороне бедра. Уплываю, и голова, как после чарки креплёного вина, тяжёлая. Ох уж эта проклятая впечатлительная голова… Кричать хочется — до того чувствами распирает. Кричать хочется, да лишь крепче зубами прихватываю на этот раз край отказывающегося слушаться языка. — Прости меня, — доносится смазанно и словно пробиваясь через радужные всполохи, что я вижу под веками. Словно пробиваясь откуда-то из небытия. Словно это не он сейчас здесь и не я. — За что простить? — Короткая фраза, а кажется, будто совершил подвиг. Проплыл чёртову прорву метров или бежал через лес. Такая простая фраза, а чтобы выдавить её, приходится собрать в кучу все мозги. Такая простая фраза и совершенно не важная. Не запоминающаяся ни на секунду после того, как Анджей перестаёт медлить и дразнить. После того, как касается губами подрагивающей плоти, очерчивает её сухими губами и медлит с языком. Пальцы в его волосах сжимаются конвульсивно. Не потому, что я захотел. Пальцы в его волосах тащат так, что будь я на его месте — уже бы завопил. Пальцы, что, кажется, не мои. Ласкает не торопясь, совершенно невинно поглаживая коленку и вместе с тем исследуя ртом. В первый раз. Терпимо, пока осторожничает, и хочется кричать, когда берётся за дело всерьёз, с языком. Всё ещё не втягивает в рот, поверх поцелуями кружит, но и этого так много, что на части рвёт. И этого так много, чтобы, забывшись, дёрнуться назад и затылком едва не разбить окно. И этого так много, что пружина, что обычно закручивается в животе, на этот раз, распрямившись, рвётся. Целует, лижет, дразня кончиком языка, по нежной коже кружит. Чувствую себя совсем-совсем голым. Препарированным. И словно в первый раз, словно до этого никто и никогда… Словно всегда был только он один… И тут же в опровержение — дерева треск. Уже не лёгкая стрела. Опомнившись, распахиваю глаза и с трудом заставляю себя сфокусироваться на белом потолке. Потолке, что кажется столь низким, что руку протяни — и вот он, готовый рухнуть. — Кровать… пожалуйста… — давлю из себя и слабо пытаюсь оттащить в сторону. Собственному голосу не верю и подаюсь назад. Пытаюсь, но маленькая дёрнувшаяся головка ложится на подставленный влажный язык и… И пелена. Больше никаких компромиссов. Ни намёка на полутона. Не дразнит больше. Ладонью, что всё это время покоилась на моём колене, ведёт ниже, обхватывает ей лодыжку и, чуть сдвинувшись, устраивает мою ступню на своём плече. Ещё ближе к краю. Во всех смыслах. Не играет со мной больше, а, кажется, пытается вытянуть саму душу. Не останавливается ни на миг, и лежащая на его голове ладонь просто горит. Я весь. Скулы, шея, грудь… Наверное, и глотка изнутри. Движется ритмично, ведёт головой вверх и вниз. Вверх и вниз… Никаких компромиссов больше, втягивает в рот полностью и поглаживает головку языком. Буквально давит им, в едином ритме с пальцами, что невесть когда успели поднырнуть под моё бедро и сейчас кружат внизу, почти что касаясь входа. Кружат, словно разминая и подготавливая. Словно собирается ещё и трахнуть меня тут. Кружат и от стекающей вниз по стволу слюны становятся влажными, волнующе прохладными. Гладят, потирают, поднимаются вверх, к мошонке, с нажимом проходятся и по ней тоже. До основания члена и, лишь только взяв его в кольцо из среднего и указательного, едва-едва сжав, возвращаются вниз. В комнате светло, но, даже если не смыкать веки, ни черта не видно. В комнате светло, но кажется, будто я вовсе не в ней. Не в этом городе и не на этом континенте. Заставляет меня вздрагивать и издавать звуки, что не заглушить даже зубами, терзая ни в чём не повинную кожу. Даже если кусать так же сильно, как и приятно, до одури. Даже если пытаться отвлечься и думать о чём-нибудь другом. Да и чем думать? Чем?.. Если остатки моего сознания давно вниз утекли. Если всё, что меня сейчас заботит, — это приближающаяся разрядка, которая обещает стащить меня с этого подоконника и в три погибели скрутить. Заставляю себя дышать чаще и размереннее, пускай и открытым ртом. Заставляю себя опустить взгляд, чтобы посмотреть на монстролова. Чтобы увидеть его таким. Чтобы почувствовать, каково это, когда кто-то столь сильный на коленях стоит. Чтобы почувствовать себя не подстилкой, которой не обязательно возвращать должки. Не торопится и не поднимает головы до первых скрутивших меня судорог. До первого судорожного всхлипа не выпускает из своего рта. Напротив, позволяет остаться внутри и, непроизвольно дёрнув бёдрами и едва не навернувшись, кончить. С коротким оборвавшимся криком, воплем, на который не хватило воздуха, и ощущением, будто что-то в лопатках свербит, прорываясь наружу. И, словно от неожиданности, замереть. Не веря, что он действительно сделал это. Сделал для меня. И если до этого у меня откровенно ехала крыша, то теперь в ней так пусто, что поместился бы не один сквозняк. Теперь в ней так пусто, что страшно на миг. Всего на миг, а после Анджей в ответ на моё замешательство закатывает глаза и, поднимаясь на ноги, затаскивает меня на своё плечо. Просто для того, чтобы утащить на кровать. Просто для того, чтобы не ставить босыми ногами на холодный пол. И это ещё одна причина продолжить умирать. *** Выскальзываю из комнаты спустя полтора часа и вполовину не так грациозно, как хотелось бы. Но кто не готов идти на маленькие жертвы ради больших благ? Танцевать хочется больше, чем думать о свербящей боли в заднице. В тёмном коридоре тихо. Тайра по-прежнему не вернулась и вряд ли вернётся сегодня вообще. Что, в роскошных апартаментах её бывшего любовника не найдётся гостевой комнаты? Лука, кажется, будто и не возвращался в дом. Анджей тоже куда-то вышел, одевшись и даже куртку не прихватив. Какие у него могут быть дела перед полуночью? Буркнул что-то о колдовских штуках и скрылся в лаборатории. Таинственный, тоже мне… Губы так и тянет в улыбке, и я закусываю нижнюю. Выскальзываю из комнаты, нацепив куда более привычную белую рубашку, в которой сплю, взамен той, порванной. Ох и влетит же кому-то за это… Если ведьма вообще заметит, а заметив, не махнёт рукой, погребённая под ворохом куда более серьёзных проблем. Неторопливо бреду в сторону ванной комнаты и указательным пальцем веду по одной из стен. Сильно подозреваю, что на лице у меня чёрт-те что из-за поплывшей в абсолютное «не годится» косметики, но сейчас это кажется совершенно незначимым. Пятна и пятна. Чёрт с ними. Добираюсь до нужной двери и, подумав, решаю оставить её открытой. Так, на всякий случай. Если кое-кто занятый и серьёзный всё-таки решит присоединиться. Шансы, конечно, неважнецкие, но вдруг? Горячая ванна ещё никому не повредила, даже если дважды в день. Пальцы ложатся на краны, деревянная затычка находится на дальнем борту. Тянусь за ней и запоздало понимаю, что забыл полотенце. Задумываюсь на секунду, стоит ли вернуться, и, пожав плечами, решаю, что и чёрт с ним. Вода набирается медленно, и я, не желая мёрзнуть в пустой ванне, принимаюсь мерить шагами маленькую комнату. Один — к полкам с разномастными флаконами, другой — в сторону ширмы и зеркала… Волосы, всё ещё волнистые, кажутся короче, чем обычно. Медленно кручу шеей, ощущая вес прядок, и едва не подскакиваю на месте, когда слышится довольно резкий щелчок. Испуганно распахиваю глаза, спешно оглядываюсь через плечо, уже готовый бросить насмешливое «Неужто передумал копаться в крысиных хвостах?», и… слова замирают на успевших изогнуться в довольной улыбке губах. Слова, что тут же поперёк глотки, и приходится постараться для того, чтобы просто сглотнуть их. Приходится постараться для того, чтобы улыбка не исчезла следом. Не Анджей. Лука. Приваливается к двери и складывает руки на груди. Глядит на носки своих сапог, а когда поднимает голову, я едва не отшатываюсь. Взгляд абсолютно стеклянный. Пустой и сквозь. В наглухо застёгнутой куртке и с влажными от растаявших снежинок волосами. Разом вспоминаю и про то, что обещал ему, и про то, что Анджей упомянул вскользь. — Значит, поговорили? Скупой кивок и ни намёка на какие-либо эмоции. Восковая маска с подозрительно белым пятном на левой щеке. Словно обескровили участок кожи. Запоздало вспоминаю, что это значит, и, придерживая расходящиеся полы рубашки пальцами, делаю шаг вперёд. После ещё. И так, пока не окажусь настолько близко, чтобы, привстав на носки, коснуться тыльной стороной ладони этого пятна. Холодное. — Тебе понравилось? — подаёт голос до того, как я успею его опередить. Подаёт голос, и тот подстать взгляду. Бесцветный и словно голема или гаргульи — не живого существа. Впрочем, решаю считать этот выпад чисто символическим и не реагировать на него. — А тебе нравится подкрадываться? — Потираю его щёку пальцами, и кажется, будто на секунду он даже отмирает и прикрывает глаза, повернув голову на одну сотую градуса, чтоб потянуться следом за теплом. — Не надо было столько торчать на улице. Улыбается мне и глядит прямо в глаза. Смаргивает, и равнодушие сменяется маниакальным блеском. Равнодушие сменяется цепкостью и почти звериной внимательностью. Когда заговаривает, кажется, будто каждый новый слог исподтишка. Будто каждый слог — маленькая отравленная игла. — Не надо было вытаскивать тебя из воды. — Растягивает уголки рта шире и накрывает мою ладонь своей. — И из подвала тоже. Отдёргиваю пальцы, которые он и не пытается удержать, и сам отшатываюсь назад. Не идёт следом, только наблюдает, зная, что за моей спиной полки и стена. Только наблюдает, чуть прищурившись, и я понимаю, что и не таких сейчас гадостей наговорит. Обида и злость сейчас его лучшие друзья. Медленно качаю головой и изо всех сил стараюсь не вестись. — Ты сейчас не всерьёз. — Откуда столько уверенности, княжна? — Сводит брови на переносице, изображая задумчивость, и я мысленно готовлюсь просто к потоку дерьма, от которого мне после отскребаться не один час. — Возможно, я тебя разочарую, но умение давать в задницу не гарантирует чужие симпатии. Восхитительно. Отвечаю слабой улыбкой на оскал, сжав ладони в кулаки и смолчав только потому, что он выглядит несчастным настолько, что вот-вот сам отравится своим ядом. Просто киваю на дверь: — Уходи. Вскинутая бровь и сузившиеся зрачки в ответ. Не по себе с каждой новой секундой. Не по себе потому, что смотрит так, будто я виноват во всех его несчастьях. Не по себе потому, что начинает оттаивать и злиться. Не по себе потому, что слишком раздет и уязвим. — А если я скажу «нет»? — Голос становится ниже, что тоже знакомо мне. Признаки тщательно скрываемого, затаившегося бешенства. — Что ты будешь делать? — Попрошу ещё раз. — А ещё? — Интерес, на удивление, искренний. Интерес и то, что стоит за ним. — Что ты можешь сделать ещё? Отталкивается от двери и проходится пальцами по застёжкам на куртке. Стаскивает её в итоге вовсе, чтобы не мешала. Плохой, плохой знак… И пятиться больше некуда. За лопатками — полки, немного левее — стена. Совсем-совсем некуда. — Ничего. — Спорить не имеет смысла. Ничего не имеет смысла, когда тот, кто может просто задушить тебя, стоит так близко и явно не собирается бороться с желанием выместить свою боль. Дай только повод, поднеси огниво к фитилю… Тревога зашкаливает, заставляет взгляд бегать, а пульс — метаться, разгоняя кровь. Тревога, что волной по венам, заставляет меня желать по-настоящему сбежать. — Ты знаешь, что я больше ничего не могу сделать. Близко-близко стоит, не глядя отбросив куртку к стене. Близко-близко, почти касаясь носом моего. Словно в трансе и нет. Словно здесь и одновременно с этим в другом месте. Во множестве других мест. Руки плетьми вдоль тела, внешне расслаблен и едва стоит. Не позволяю себе обманываться, не позволяю себе забыть то, что знаю о нём, и то, что видел. Внешне расслаблен, словно пьяный. Кренится вперёд и касается скулой моих растрёпанных волос. Вдыхает запах пудры и духов. Вдыхает запах, едва ли не проводит губами по цепочке видных багровых синяков-меток на шее, и мне хочется просочиться сквозь стену — только бы сбежать. Пугает до одури и наслаждается этим, упёршись рукой в мою грудь. Слушает, как быстро сердце толкается в его ладонь. Слушает и вроде как дремлет. До того момента, пока я не решаю заговорить снова. Не решаю, что можно и миновало. Глупый… Едва произношу его имя, как пятерня, пробравшаяся под рубашку, дёргается вверх и сжимается на моей шее. Не просто быстро — в один миг. Раз — и не вдохнуть. Раз — и кажется, что, сожми он пальцы ещё, проткнёт кожу и острые кромки ногтей вонзятся в мой хребет. Инстинктивно перехватываю его запястье обеими руками и пытаюсь оттащить в сторону. Пытаюсь разжать пальцы и добиваюсь лишь снисходительной усмешки. — Прекрати! — шиплю, едва ли перекрывая наполнившую ванну лишь на одну десятую воду. Шиплю и понимаю, что воздух вот-вот закончится. — Или что? — Явно наслаждается и коверкает слова интонацией, всё больше и больше распаляясь. — Попросишь ещё раз? Трепыхаюсь в его руках, привстаю на носки, выгибаюсь, пытаюсь пнуть или ударить лбом. Трепыхаюсь в его руках, как пойманная мышь, и понимаю, что действительно ничего не могу сделать. Совсем ничего. И от этого осознания веки начинает печь. Упорно смаргиваю, борюсь с подступающими слезами, но он, отпустив было, сжимает пальцы сильнее, и крупные капли срываются с ресниц, прочертив по щекам, огибают нижнюю челюсть. Только тогда отступает, напоследок унизительно щёлкнув меня по успевшему намокнуть носу. — Вот мы и выяснили, на что ты способен. — Оглядывается по сторонам, и я не узнаю его. Не узнаю того, с кем целовался и кого не боялся. — Кроме, естественно, твоего основного таланта. — За что ты так?.. — Да за то, что ты появился! За то, что, несмотря на коллекцию собранных ёбырей, ты так и остался маленькой наивной идиоткой! Думаешь, ты что-то для него значишь? — А ты всё ещё уверен, что нет? — возвращаю, стараясь, чтобы мягче, чтобы ни одного угла. Возвращаю реплику и стараюсь перестать дрожать. Что он мне, в конце концов, сделает? Ударит? И верно, собирается вроде бы даже, замахивается, но отводит руку. Опускает сжатый кулак вниз. Во взгляде усталость куда большая, чем могла бы накопиться за один день. Во взгляде отрешённость и затаённая обида вперемешку со злобой. На меня, на Анджея, на весь мир. — Если бы значил, стал бы он иметь тебя напоказ? — спрашивает словно между прочим, и я в первое мгновение непонимающе хмурюсь. — Скажи, стал бы? Усаживать на окно, раздевать и целовать только для того, чтобы я увидел? Только для того, чтобы в тысячный раз оцарапать меня? Едва не прикусываю ставший вдруг неповоротливым и огромным язык. Возразить хочется больше, чем выдохнуть. — Это не было… Вздрагиваю от стремительного движения. Ладонь врезается в стену в сантиметре от моей головы. Испуганно жмурюсь от резкого шлепка и инстинктивно пытаюсь отодвинуться. И плевать, что для этого придётся слиться со стеной в единое. Плевать, что не выйдет ничего. — Тогда для чего это было? — Проводит по выбившейся из общей массы волос прядки и проходится по ней, оглаживая каким-то чудом всё ещё не распрямившийся локон. — Для чего касаться тебя каждый раз, когда я смотрю? Для чего трахать так, чтобы непременно слышал? — Он просто хотел этого. Вот и всё. — Конечно, он хотел… А тебе и этого много, верно? Какие же ещё подтверждения нужны? Он тебя хочет — остальное уже детали. Пустое, совершенно не главное. Издевается самым настоящим образом, играет интонациями ловчее, чем своими ножами, и с каждым новым словом чувствую себя всё больше и больше размазанным. Чувствую, как яд, что таится в слогах, просачивается внутрь меня. И где-то в глубине души я начинаю соглашаться с ним. Соглашаться, очень некстати или, напротив же, кстати вспомнив о вскользь брошенном «прости». — В последний раз я прошу тебя: уходи. — На грани срыва уже. Даже шёпот вибрирует, оборвётся вот-вот. — Иначе… — Иначе что? Позовёшь его? — с искренним интересом любопытствует, и на лице, медленно вырисовываясь из черт, проступает самый настоящий оскал. — Так давай, кричи. Распахиваю рот, чтобы действительно закричать, и… понимаю, что тогда будет. Понимаю, и крик замирает, не вырвавшись из глотки. И наблюдающий за мной Лука, конечно же, понимает тоже. Не понимает даже — знает. Знает, что пути назад для него уже не будет. Знает и с упорством маньяка вдруг пытается срезать и эту нить. Довести всё до абсурда и полнейшего неразрешения. Но зачем? Зачем это ему? Зачем сейчас? — Что ты делаешь?! — Теперь боюсь, что даже стены услышат, теперь боюсь, что заклинание Тайры даст сбой и она узнает, находясь чёрт-те где. — Ты же не хотел… Обрывает, заговорив вдвое быстрее, чем до этого: — А сейчас вдруг хочу. Давай, покажи, на что способен твой рот. Ну же! — Нет. — Мотаю головой, пока не затошнит. — Не буду. — Позови, пускай увидит и следом за мной и тебя вышвырнет. — Злость напополам с отчаянием. В каждом слоге, в каждой букве. Злость и какое-то навязчивое желание довести всё до грани, которая "слишком". Сделать максимально плохо. Всем троим. — Когда же ты, бестолочь, уже поймёшь? Ты всего лишь инструмент! Нож, с помощью которого он мне мстит. В горле, наверное, опухоль. Вот-вот перекроет всё. И доступ воздуха, и мои глупые, никому не нужные вопросы. Вопросы, что сами срываются с языка. Вопросы, в которых обиды больше, чем смысла. — Ну а ты? — Лепет лишь, задавил меня почти. И забавно, что сейчас, а не раньше, в самом начале, когда силился. — Зачем тогда ты?.. — Стало интересно попробовать. — Когда бьют, отчего-то не так больно. Немеет лишь место удара, а не ноет всё, что может ныть внутри. — Что-то же он нашёл в тебе? — Попробовал? — переспрашиваю совершенно равнодушно, потому что истерика — слишком много для меня сейчас. Слишком много сил требуется. Слишком много сил, которые негде взять. — Более чем. — И как, разобрался? — В одном хорош… — Носом ведёт по моему виску и, склонившись ниже, прижимается лбом к нему же. Договаривает, глядя прямо в глаза. Ни единой возможности увернуться. — Лезть в чужие штаны ты мастер, даже когда об этом не просят. Вот теперь слёзы взаправдашние совсем. Крупные, словно бусины, и выступают сами. Вот теперь слёзы, стекающие по скулам, самые настоящие, не от физической боли, не от удушья. Наблюдает за каждой из них. Одну даже отирает большим пальцем. Прикосновением обжигает. Во многом потому, что я не хочу его. Выходит, во всём виноват я? Что же… — Теперь… — Лишь с третьей попытки, две предыдущие сожрал подкравшийся к гортани всхлип. — Теперь ты можешь уйти? Надувает губы, круглит глаза. — Только после того, как ты сделаешь то, чего я хочу, малыш. — Обращение хоть и ласковое, но унизительное. Обращение хоть и мягкое, но с таким пренебрежением, что вылезает истинное. Истинное его ко мне отношение. Ещё одной незримой оплеухой. Как же я так? Как же прогадал? Как повёлся и решил, что может, что на секунду… Шумно сглатываю, едва не прикусив ставший неповоротливым язык дальними зубами. — И чего же ты хочешь? — Слова насилу из глотки. Каждое выскребать приходится, вытягивать клещами и сжимать, чтобы не убежало, пальцами. Каждое как маленький позорный шажок к поражению. — Позови его, — цедит так медленно и зло, что смотреть невозможно. Зрачки словно замерзают, и больно внутри колет. — И глядя в глаза спроси. Спроси, к чему всё это и касался ли он тебя хотя бы раз за последние недели только для того, чтобы почувствовать? Твоё тепло? Твой запах? Твоё тело? — Что ты пытаешься доказать?! — выкриком, который обрывается на самой высокой ноте. Выкриком, совершенно забывшись и лишь в конце фразы усмирив бунтующий голос. — Почему мне? Почему не ему? — Так вышло, княжна. Чем же ты думал, когда решил, что хочешь обоих? Что хочешь чувствовать меня после него? — Внимательно следит за моим лицом и ловит каждое, даже самое незначительное движение. Будь то взмах ресниц или дрожь, исказившая губы. И как же сложно, оказывается, принять то, что он неприкрыто наслаждается этим. Наслаждается тем, что может и делает мне больно. — Что, уже тоже нет? — Уйди! — Пихаю в грудь изо всех сил, но не выходит отбросить даже на шаг, куда там вывернуться и выскользнуть. — Если в тебе хотя бы что-то хорошее есть, просто прислушайся к этому и уйди! Медленно качает головой. — Я мог бы, наверное. Оставить все эти разборки для Анджея. Мог бы не цеплять тебя и не причинять боль только ради того, чтобы чувствовать себя лучше. Но видишь ли… — По щеке гладит, а второй рукой уже хватает за волосы и, примерившись, ловко наматывает пару прядей на кулак. Замираю от непонятного, скользкого и невесть как закравшегося внутрь подозрения и боюсь даже выдохнуть. Боюсь спровоцировать на действия даже движением ресниц. — Я не благородный. Челюсть расслабляется сама собой. Рот округляется дрожащей буквой «О». В глазах нечто такое, что заставляет его довольно щуриться и кусать губы. Нечто такое, что заставляет его челюсть каменеть, а скулы — проступать резче. Нечто такое, что я распознаю как животный инстинкт, и желания тоже звериные. — Не надо, пожалуйста… — быстро, выдохом, опустив глаза. Быстро, выдохом и даже не договорив до конца. Не надо, пожалуйста, не так… — Не надо что? Цепляюсь за вопрос, как за кромку или последнюю уцелевшую нить. Заставляю себя поднять подбородок. Заставляю себя посмотреть всё-таки. Удержать взгляд. — Не надо пугать меня. — О, так ты думаешь, я пугаю? И только-то? Дёргает вбок и, как куклу, поворачивает, удерживая всё за те же, так до конца и не распустившиеся локоны. Утыкает лицом в стену, и я невольно подставляю руку, чтобы не расшибить лоб. Шагает ближе и соприкасается с моей спиной. Дыхание, что на открытую из-за отведённых в сторону прядок шею ложится, обжигает кожу. И вовсе не в том приятном, волнующем смысле. — Я думаю… — Слова подбирать сложно, глотку всё ещё сжимает и дерёт. Глотку, что словно так и не перестали держать цепкие пальцы. Глотку, что то и дело скручивает от нового подступающего спазма. — Что пугаешь. — Почему же? — Интерес цепкий и злой. Интерес, почти что вибрирующий в голосе. — Что мне помешает сделать с тобой что-нибудь ещё? Мурашки не по коже даже. Мурашки под ней. На костях танцуют, продираются под них, щекоча органы. Мурашки мелкие, и каждая как оставшееся после погрома тролля стеклянное крошево. Каждая — острая. В который раз уже. Сначала вдох. После пропихнуть мешающий говорить ком поглубже в горло. Выдох. — То, что я доверяю тебе. — Доверяешь?.. — Смеётся и напрягает обмотанный прядками кулак. Прядками, что у корней противно ноют. Боль слабая, терпимая больше, чем нет, но от этого не менее унизительно противная. Боль, напоминающая о том, что он может причинить куда больше. — И сейчас тоже? — Сейчас тоже… — повторяю покорно и с долей призрачной уверенности в голосе. Обернуться хочется даже, да не позволяет. Дёргает за волосы. — Почему ты такая дурочка, княжна? — ласково даже, без острого в голосе, но знаю уже, что это острое сейчас — расплавленная сталь. Нарвись только — и не проткнёт, а спалит полностью. С силой жмурюсь, желая только одного. Желая, чтобы всё это оказалось дурным сном. Желая забыть его сразу же, как проснусь. — Сколько раз нужно повторить, чтобы до тебя наконец дошло? Мне осточертело уже. И ты, и твоя наивность, — шипит, а мои слова теряются за всхлипом. Слишком не вовремя накатил. Сожрал половину короткой фразы. Но привлёк его внимание, безусловно. — Врёшь снова. — А тебе хочется, чтобы я врал? Потому что одного тебе мало? Или потому, что привык иметь как минимум двоих? — Выворачиваешь всё. — Отдышаться сложно, выдавить нечто связное — ещё сложнее. Просто продышаться бы. Без спазмов. Без новых вспышек в груди. Без коварных, готовых вот-вот передавить глотку рыданий. Не выдерживаю, как бы ни силился, срываюсь на задушенный вопль. Срываюсь и тут же жалею об этом. — Говоришь не тому! — Так позови, кого следует. Уверен, одно только то, что я без спроса взял его вещь, изрядно нас всех повеселит. — Я не вещь, — повторяю, в чёрт-те который раз рискуя нарваться на удар, но оборачивается куда хуже. Тянется подбородком вперёд и больно вжимается им в моё оголившееся из-за съехавшей рубашки плечо. — Но взять тебя оказалось проще, чем свистнуть чужой кошель, — парирует с затаённым злорадством. Парирует, и, кажется, даже дыхание пропитано ненавистью. Ненавистью, которой по его же словам я недостоин. Слишком сильное чувство. Слишком сильное, чтобы тратить его на тебя, Йен. — Будешь отрицать? За единственным, расположенным почти под самым потолком, вытянутым оконцем — глухая ночь. Воды в ванне, должно быть, далеко за половину. — Позови его. Разберёмся раз и навсегда со всем. Ты же так этого хотел. — Нет. — Снова «нет»? Думаешь, насколько его хватит, если я примусь за тебя всерьёз? Думаешь, что вообще можешь сказать мне «нет»? Бред всё это. Какой же бред! Страшный, закольцованный на схожих репликах и обиде сон. Морок и наваждение. Магия. Что угодно, только не быль. Что угодно, только не реальность. Такого попросту не может происходить со мной. — Пожалуйста… уходи. Просто выйди за дверь. Только что ему мои «пожалуйста»? Что ему вообще значимо сейчас? Входит в раж и не слышит уже. Всё своё заводит, бормочет, как безумный. Негромко вроде, но близко, и каждое слово — ударом колокола. Каждый звук или вздох. Движение ресниц. — Бедный, бедный малыш… — В голосе та самая, отвратительная, застывшая поволокой жалость, и от этого хочется рвать глотку ещё сильнее. От этого хочется отгородиться и спрятаться, пускай хотя бы и за собственным криком. Но мои судороги и дёрганья — только мои, Лука их попросту не замечает. Держит всё так же крепко лишь. Всё так же негромко, прямо на ухо, болтает: — Лезешь на каждого без разбору в надежде, что хотя бы кто-нибудь сможет тебя полюбить. Что хотя бы кто-нибудь захочет тебя на дольше, чем один раз засадить. Каково оно? Знать, что всё, что ты можешь предложить, — это свой зад? Каково это, позволять делать с собой всё больше и больше, страшась того, что попользуют и бросят? Во второй, третий, пятый раз?.. — Остановись… — Для самого себя больше. Для самого себя, у которого память услужливо подкидывает образы, воскрешает старые воспоминания в голове. Воспоминания, что раньше были сладостными, теперь от каждого дёргает почти уже. — Пожалуйста, остановись. — Так дерись! Кричи! Отстаивай свою шкуру! Заставь его подняться наверх и оторвать мне голову! — Запала хватает лишь на первую часть фразы. Едва не выкрикивает её, но гаснет так же быстро, как и вспыхивает. Заканчивает уже тише, с долей мрачной ехидцы: — А после ты увидишь, как быстро он потеряет интерес. Мотаю головой, что позволяют пальцы, фиксирующие волосы. Мотаю головой так сильно, что тошнит. Говорить и вовсе не могу больше. Не могу разжать губы и не захрипеть от ужаса. Рыдания сухие, спазмами больше. Рыдания сухие всё скручивают. Лука словно мёртвый позади. Не дышит. Не двигается. Долгих несколько минут ждёт, ни слова не говорит. Долгих несколько минут ждёт, пока паника, превратившая меня в деревянную колоду, отпустит. Ждёт, чтобы удостовериться в том, что я слышу его. Понимаю каждое слово. Размыкает губы по новой: — Хочешь знать, что он сказал, прежде чем уйти к тебе? — Пауза тоже на славу выдержанная. Пауза страшная. А я ни жив ни мёртв для того, чтобы возразить. Я здесь и словно нет. — Он сказал, что предпочтёт мне любую из дешёвок. Сказал, что будет делать и говорить всё, что потребуется для того, чтобы вернуть должок. Шум воды. Отблески магического, зажжённого в подвешенной над потолком лампе пламени. Брошенное украдкой «прости» всплывает в памяти… Замираю и боюсь моргнуть. Боюсь пошевелиться или втянуть воздух. Боюсь подумать хотя бы о чём-нибудь. Боюсь, потому что… Прости. Прости меня, бестолочь. Прости меня. Прости, прости, прости. — Поймёшь ты когда-нибудь, что он не способен тебя полюбить? — Усталость теперь, кажется. Словно в тысячный раз. В тысяча первый, может быть. Или уже больше? — Поймёшь ты когда-нибудь, что ему жалко тебя сейчас? Жалко выбросить? Он. Не. Будет. Тебя. Любить. Для того чтобы распахнуть рот, приходится воспользоваться всеми оставшимися силами. Для того чтобы дорожки на щеках оставались совершенно беззвучно, приходится перешагнуть и через них. Перешагнуть через себя. В тот самый, тысяча второй раз. — Всё сказал? — шёпот. Пустой. Чужой. И спустя вечность. Шёпот мой и не мой одновременно. Страшный и мёртвый. — Отпусти. Молчит, и тогда я, решив, что терять больше нечего, пробую ударить его. Двинуть локтём, угодить в бок или по рёбрам. Угодить куда-нибудь ещё. Сделать больно в отместку. Сделать ему хоть что-нибудь. Трепыхаюсь, как выброшенная на берег большая рыбина, но даже повернуться не выходит. Не выходит ничего. Только разве что оказаться притиснутым ещё ближе. Только разве что ощутить и осознать в полной мере то, что его возбуждает это. Возбуждает причинять мне боль. Казалось, всего мгновение назад, что страшнее быть уже не может. Казалось, что худшее только что случилось. Казалось лишь… — Как я и говорил. — Насмешка или же её отголосок. Меня так тошнит от ужаса, что не разбираю. — Единственное, для чего годен. Ноги! Слова растворяются в напоённом паром воздухе. Должны были. Слова, что вопреки всем законам не расплываются в стороны, а липнут к моей коже. Каждое — пренебрежительным клеймом. Замираю и не шевелюсь больше. Презрением стреножило. Бросить не бросил, не попытался, но предал. По-настоящему на этот раз. Каменная тяжесть в каждой клетке. Медлит, но всё равно расстёгивает ремень на своих штанах. Медлит, но от этого выпуклость, прижимающаяся к моей оголившейся из-за возни заднице, не становится меньше. Теперь действительно хочется закричать. Закрыть глаза и завопить во всю глотку. Закрыть глаза и… приняться бессвязно бормотать, как в полузабытье. Приняться упрашивать какими-то ломаными слогами, заикаться и проглатывать остатки слов. Проглатывать остатки себя. За что ты со мной так? За что? Когда берёт, только крупно вздрагиваю и ладонью упираюсь в стену. Пальцы выгибаются назад, словно от соприкосновения с холодной стеной обуглились кромки ногтей. Когда берёт, довольно легко по чужой остывшей сперме вставляет, меня едва не убивает от отвращения. Раз — и сжимаются отказывающиеся работать лёгкие. Каждое движение ощущается так остро, словно увеличилось количество нервных окончаний. Каждое движение сопровождается бесполезным спазмом пытающегося вывернуться наизнанку пустого желудка. Быстро всё. Совсем как в тот раз, на диване. Щёки противно лоснятся. Шея тоже мокрая. Быстро всё. Второй снова. Вот что его привлекало во мне. Возможность коснуться не моей кожи, а оставленных на ней следов. Прочертить пальцами по меткам. Зубами попробовать каждый из припухших засосов. Приходится привстать на носки. Приходится, потому что, сжимая, дёргает левое бедро вверх. Неудобно и всё ещё не больно. Он делает это просто потому, что может сделать. Он делает это, чтобы доказать мне, насколько я жалок и беспомощен на самом деле. Осознание этого парализует куда больше движений внутри. Осознание того, что меня можно просто развернуть лицом к стене и поиметь, как вещь. Вещь, которая против и пикнуть не смеет. Вещь, которая не может сделать абсолютно ничего. Даже откусить себе язык, захлебнуться и умереть. Бесполезными слезами лишь. Солёными, как кровь. Вода шумит ещё. До края, должно быть, недалеко. До края или вот-вот через него. Мне так пусто внутри, что, кажется, единственное, что осталось, — это холод. В голове бесконечное, тающее, ускользающее в никуда «за что?». Не криком, не шёпотом. Очертаниями эха. Как если произносить одно и то же много-много раз. Одними губами контуры слов, без звука. В голове смазывается всё… Больно нарочно не делает. Кусает пару раз за плечо. Носом по шее ведёт, вцепляется пальцами в оголившиеся ягодицы. Смазанно и опять словно во сне. Смазанно, деловито и без лишних движений. Смазанно, сосредоточенно и молча. Молча… А в голове, словно на одной ноте, сотни, тысячи пустых, ничего не значащих «прости». «Прости. Прости. Прости…» «Прости меня, Йен, но это всё было для него» — никогда не скажет этого вслух, но… Жмурюсь, одновременно сжимая веки и губы в линию. Пальцы, дёрнувшись, — в кулаки. Заканчивает быстро и, разумеется, тоже внутрь. Заканчивает, прикусив ворот рубашки и оттянув его. Заканчивает и вынимает почти сразу же, мешкает, оставаясь рядом, чтобы пальцы, запутавшиеся в свалявшихся в кубло локонах, высвободить. Мешкает, но, как только отходит, я тут же скатываюсь вниз. Всё ещё не больно, почти нет… Саднит только. Сущая ерунда. Скатываюсь вниз и гляжу лишь туда, куда повёрнута моя голова. Слышу, как ходит по ванной комнате, поднимает свою куртку с пола и закручивает краны. Да, так правильно. Да. Тайра будет более чем не в духе, если затопит первый этаж. Тайра, которая предупреждала меня, убеждая не связываться. Тайра, которую я не послушал. «Прости, прости, прости» — гулом, от которого не избавиться, внутри головы. То тише, то громче. То ближе, то так, будто из самого далёкого далека. Слёзы, что всё текут тоже, — всего лишь вода. Вода… Заставляю себя повернуть голову спустя целую вечность. Теперь впереди деревянный борт. Отчего-то смазанный и уплывающий в сторону. Сглатываю ком. Жалею, что вместе с ним не могут уйти и все ощущения. Что не перестанет подтряхивать от чужого тепла. От того, что внутри тела, тоже. Провожу ладонями по лицу. Старательно пытаюсь вспомнить, зачем вообще здесь. На то, чтобы стащить рубашку, требуется целая вечность. Чтобы выскользнуть из неё, нужно расстегнуть всего-то три пуговицы. Чтобы выскользнуть из неё, нужно, чтобы хотя бы пара пальцев гнулась. Копаюсь безумно долго. Поднимаюсь на ноги ещё дольше. Шатает из стороны в сторону, буквально швыряет вперёд. Склоняюсь над поверхностью набравшейся воды и упорно стараюсь не видеть в смазанном прозрачном отражении черты своего лица. Серого отчего-то. Провалы вместо глаз… Вместо глаз, которые я медленно закрываю и на ощупь переношу ногу через высокий борт. Поясницу тут же тянет, пониже тоже. Сжимаю зубы, чтобы не издать ни единого звука, и, усевшись на дно ванны, совершенно не обращая внимания на то, что вода слишком горячая, обнимаю себя руками. Перекрещиваю их и впиваюсь пальцами в плечи. Уверенность в том, что развалюсь, если не сделаю этого, с каждой секундой растёт. *** На самом краю, и единственное, что ощущаю ясно, — это холод, который сковывает босые ступни. Единственное, что чувствую кроме холода, — это раскрошившиеся от времени кромки давно впаявшихся друг в друга камней. Ветер в спину, нещадно волосы треплет. Ветер в спину, а с ночного, тревожно синего и тяжёлого неба комьями валит снег. Бесшумно и от этого лишь более мрачно. Голова словно чужая. Мыслей ворох, и вместе с тем чёткой ни одной нет. Мыслей ворох, и все, кажется, на каком-то далёком, незнакомом мне языке. Что-то колючее царапает голову, в волосах путается, но тело как замороженное, не поднять руки. Одежды белые… Мутный взгляд, едва опустив подбородок, вниз. Вниз, в чёрную, идеально круглую выемку. На самом краю потемневшего от времени и плесени, наверняка больше не пригодного для использования колодца стою. В голове всё ещё мутно. В голове единственная чётко оформленная мысль появляется. Сон ли? На запястьях откуда-то взялись синяки. И запястья сами… довольно странные. Запястья, кажется, не мои. Порыв ветра. С неба снег хлопьями. Кажется, будто не я раскачиваюсь, а камни под ногами скашивает и они проседают куда-то вбок. Кажется, будто не я раскачиваюсь, а весь мир вокруг. Желудок пуст. В глотке — сухость. Глаза печёт. Губы, стянутые кровавой коркой, тоже. Вдох, и тут же, чтобы не передумать, левую ногу над зияющей круглой пропастью… Чтобы не передумать? Не передумать что?.. И как же холодно. Как же холодно поздней осенью на улице босиком. Что я вообще здесь делаю? И почему так тянет и болит за левым виском? Будто хорошо приложили, не слишком-то метко зарядив по уху. Будто толкнули, выкидывая за порог. Вдох. Всхлип. Кренит вперёд. Страшно и вместе с тем обречённо холодно. Вместе с тем осознание того, что всё. ВСЁ. Что значит это «всё»? Тело продолжает вести себя как чужое. Ветер меняет своё направление, и снег, что падал сверху, оседал на волосах, теперь забрасывает в лицо. Колко. По глазам бьёт, заставляет зажмуриться до головокружения и встать снова на обе ноги. Чтобы не раньше времени. Чтобы не потому, что сбросило вниз. И так целая вечность проходит, кажется, в темноте, что вовсе не спасительна, но затаилась под веками. В темноте на продирающем ветру. Собаки поднимают лай на соседнем дворе, но отчего-то не страшно, что заметят меня. Отчего-то уверен, что усадьба, подле которой медленно умирает старый колодец, давно пуста. Отчего-то уверен, и снова это ощущение, будто шкура, в которую забросило, не моя. Не моя? С трудом заставляю себя взглянуть на руки ещё раз. На пальцы, запястья и длинные, некогда белые рукава. В голове роятся смутные образы, но все их, все до единого прогоняет вдруг зашевелившаяся на дне колодца тьма. Тьма, что вовсе не настоящая, тьма, что мёртвая и лишь чернотой ночи подкрашенная. Внизу никого нет наверняка. Даже змеи и те уползли зимовать по известным только им ходам. Что же там тогда? Что же глухо застонало и с плеском ухнуло в никуда? Лай становится ближе, равно как и блуждающий за оградой свет фонаря. Ещё немного, не больше минуты, и становятся различимыми голоса. Один узнаю точно, а когда ближе — ещё два. Узнаю и вместе с тем, как ни старался бы, не назвал имени, но плакать хочется так, как никогда. От обиды, от жалости к себе, от обмана… Кто-то обманул меня? Сознание всё ещё словно наполовину. Сознание спит и проясняется лишь иногда. Дым из труб почти по земле стелется, пахнет деревом, и ноздри щекочет запах сдобного пирога. Живот тут же подводит, и ломит словно намятые кем-то бока. Живот подводит, и догадываюсь по тошноте и слабости, что не ел уже день или два. Когда же я успел? Когда? Всплеск близкий совсем, будто вода вовсе и не ушла. Будто до дна всего пара метров, а то и меньше. Меньше?.. Снег прямо в лицо, ближе и ближе становятся голоса… Обозлённое «сука!» долетает обрывком, и губы начинают дрожать. Не понимаю почему, но обида как никогда сильна. Не понимаю почему, но новый всхлип, волна слабой тянущей боли, и теперь уже над чернотой, особенно глубокой в сгущающихся сумерках, занесена правая нога. Вниз страшно и совершенно не хочется. Вниз страшно до одури и зубного скрежета, но назад некуда, а значит, нельзя. Вопросов всё больше, ответа — ни единого. Ответа ни единого, и вдруг резкий шорох и какое-то смазанное движение в кустах. Замираю, повернув голову, и даже так, в темноте, вижу за полысевшими по осени ветками ломаную дыру. Дыру, что выводит за пределы высокого частокола. Дыру, через которую что-то проскреблось внутрь брошенного двора. Что-то маленькое, суетливое и почему-то чавкающее. Мелькают две жёлтые вспышки, щурятся, ворчат и смотрят прямо на меня. Смотрят чьи-то маленькие, близко посаженные глаза. Урчат… Тут бы закричать. Но собаки и без меня уже услышали, собаки, что с лаем вперёд своих хозяев тащат. Прут, скулят! Сердце из груди прочь, сердце быстро, словно вот-вот трещинами изойдёт! «Глаза» осторожно раздвигают кусты, и показывается маленькая сморщенная синеватая рука. «Глаза» ближе тянутся, и ворота, запертые изнутри на засов, прогибаются вдруг от внешнего натиска. Нашли! Выгонят прочь! Прямо так, босиком, на тракт! Рыдания новой волной, рыдания смывают страх. Жмурюсь, до выступившей крови закусываю губу. Жмурюсь, а самого трясёт. Как же близко крики, свет и возня собак… Как же близко всё… Жмурюсь, стискиваю кулаки, и… шаг. Вниз, в черноту, не оборачиваясь назад. Один шаг. Опоры нет, впереди — чернота. Холодно. Падения миг растягивается будто бы на года. Будто бы вечно падать теперь, будто бы зависну в черноте навсегда. Черноте, что вокруг плотная, черноте, что скрадывает. На деле же — секунда или две. Захватывает дух, сердце ломится из груди, ужас с головой тоже и, несмотря на скорый конец и черноту, только растягивается. Секунды или две на полёт. После громкий всплеск, и ледяные воды обжигают босые ноги. Не крик следом — отголосок его. Колодец измельчал совсем за прошедшие годы, и потому утопиться в нём если бы и вышло, то только у драной кошки. Воды по грудь. Досада напополам с облегчением. Не вышло. И пусть. Болезненно ноет от холода словно голая, облепленная лишь вымокшей тканью кожа. И не так уже пугает тёмный тракт, не так горят свежие синяки. Не так хочется скрыться в темноте. Хочется одного только. Хочется жить. Оборачиваюсь кругом, вытягиваю перед собой руки. Натыкаюсь ладонями на мокрый склизкий камень. Отдёргиваю пальцы, запрещаю себе плакать. Пробую снова. Щупаю пальцами в поисках выступов. Наверху вовсю ночь, внизу и того чернее. Внизу лишь, если голову задрать, будет видно тёмное, мерцающее редкими белёсыми звёздами небо. Далёкое как никогда. Как же холодна вода! Безжалостно жалит рой мурашек. Босые ноги в мягком, явно глиняном дне вязнут. Волосы, взмокшие из-за поднявшихся брызг, мокрые. Нечто, что так царапало голову, свалилось и плавает теперь по поверхности, то и дело отталкиваясь то от моих рук, то от стен. Нечто краями колкое. Нечто, что я отпихиваю от себя, будто противно трогать. Будто виновато оно в части, а то и во всех моих бедах. Всё кругом, всё против своей оси. Верчусь и верчусь, игнорируя колкие крошки, невесть откуда взявшиеся на дне и впивающиеся в ноги. Всё кругом, задрав голову. Ледяная вода прояснила. Дура дурой! Как же теперь выбраться?! Лучше на тракт, лучше в снега или к нежити. Лучше куда угодно, только бы жить! Сглатываю. На губах — ряска, во рту — привкус болотной затхлости. Ещё один раз кругом. Ещё раз… Пальцами за склизкие камни, просто примериваясь пока, просто так, для верности, не цепляясь… Пальцами нащупывая временем и водами оставленные между валунами, что выложен желоб, борозды. Глубокие и почему-то снизу вверх. Много их. Где четыре, а где три. Прослеживаю ногтями до самого уровня воды. Прослеживаю и отдёргиваю пальцы, натыкаясь на что-то твёрдое, застрявшее в камне. Новая попытка сглотнуть, унять дрожь в теле и стук зубов. Губы плотные, словно сшитые из чего-то. Непослушные. Упускаю момент, когда начинаю всхлипывать. Лай собак как никогда близок. Обследуют двор, шарят по старому дому, но почему-то ни один не идёт к колодцу. Почему-то ни одна вшивая псина не бросается на запах. Затихаю тоже. Отступаю к стене. Отвожу мокрые волосы в сторону, стараюсь не скулить слишком громко и игнорировать боль в правой ноге и почему-то в спине. Но неважно всё, потерпеть. Неважно… Лишь бы не нашли… Зажимаю ладонью рот, и плевать вдруг, что в тине, налипшей на стены, теперь и губы. Плевать, что мерзкий привкус этой скользкой гадости набивается в рот. Плевать. Только ушли бы, а после — выбраться за забор. Сбежать. Минуты проходят, становится тихо, в колодец заглядывает равнодушная, только-только на небе появившаяся луна. Освещает весьма смутно, но кладка довольно видна. Закусываю губу, пробую ухватиться и подтянуть тело вверх. Пробую ухватиться и влезть — и, разумеется, провал. Пальцы от холода и мышечных судорог сводит, продолжает болеть спина. Пробую ещё раз, только толкнувшись ногами ото дна. Ухватился! Секунда триумфа, мелькнувшей радости, и новый провал. Мышцы слишком слабые, слишком долго голодал. Ещё и ещё раз, теряя попыток счёт. Ещё и ещё раз, вслушиваясь в надежде, что там, наверху, никто не затаился. Не ждёт. Ещё и ещё раз… Уже и ногти сорваны, кровит рассечённая об острую кромку ладонь. Уже руки дрожат, а плечи и вовсе сводит от напряжения и боли. Отчаяние обжигает, вскипает криком в груди. Отчаяние нарастает. Зачем ты, дура, прыгнула?! Посмотри на себя теперь, давай же, посмотри! Кругом и кругом… пока ещё достаёт сил. Пока в воде ледяной не откажут ноги, пока не подогнётся правая и не уйду под воду, будто кто-то резко вниз потащил. Барахтаюсь, отбиваюсь. Сделать вдох бы, и чем меньше воздуха остаётся, тем чётче ощущаю, как сжимает лодыжку и тянет вниз, через глину и песок. Барахтаюсь, поднимая сотни брызг. Пальцы что-то на поверхности задевают, инстинктивно вцепляюсь, но лишь больно жалит, колет кожу, но уже не разжать их, добычу захватив. Лёгкие пылают, глаза, что распахнулись, против воли жжёт. В тщетной попытке вдохнуть, открываю рот… Задыхаюсь. Больно. Голова на части раскалывается, рёбра же, напротив, словно взяли в тиски. И черно всё кругом, как же черно! Пытаюсь кричать, цепляться за стены, немного совсем, ещё секунд пять… Слабею, и сознание, наконец, начинает милостиво меня покидать. Внутри — огонь. Внутри — огонь, впереди — отчего-то ярко-жёлтое пятно. Впереди, прямо перед лицом из темноты, выплывает жёлтый, словно трещинами, покрытый чёрными прожилками глаз. Толкаюсь с удвоенной силой и налетаю затылком на камень, ладони так и остаются сжатыми в кулаки. «За что ты так со мной?» — мелькает вдруг необычайно ясно в тяжёлой, омываемой чем-то тёплым голове. — «За что?..» *** — Йен! По щекам лупят, да так нещадно, что моя бедная, и без того только что пробитая голова мотается из стороны в сторону. По щекам лупят, да так нещадно, что тут же немеют, и я словно сквозь вату или слой ткани эти удары чувствую. — Ну же, давай! Очнись! — Издалека. Из-под толщи воды. Воды? Распахиваю глаза и понимаю, что лёгкие не работают, понимаю, что только выдернули с того света почти, подняли со дна ванны. Подняли, усадили и стучат по спине. Закашливаюсь. Чтобы сделать вдох, нужно сначала избавиться от того, что набилось в лёгкие. Виски разламывает чудовищно. Словно морская толща давит. Виски разламывает, а затылок печёт. Спазм за спазмом сокращает лёгкие, спазм за спазмом выворачивает пустой желудок, едва ли не выталкивая его через рот. Тошнит, да только не пустотой, а чёрной, с вкраплениями ряски, затхлой колодезной водой. Тошнит, да так долго, что успел бы за это время умереть трижды. Захлебнуться. Собственной кровью, например. Её разводов тоже много на бортиках ванны, и розового налёта на поверхности воды. Кашляю и кашляю. Всё ещё не понимаю. Волосы завесой на лицо. Пытаюсь отвести их в сторону и вздрагиваю от того, как больно шевелить пальцами. Как больно шевелить пальцами с сорванными ногтями и глубокой царапиной через всю ладонь. Глубокой и покрытой колодезной плесенью, самую малость отдающую зеленцой. Пахнет не притирками и шампунями ведьмы, пахнет настоящим болотом. Просто продышаться бы. Унять гул. А чужие ладони уже сами распутывают упавшую на лицо волну волос и отводят её назад. Теперь могу видеть сломанный не единожды нос и тёмные матовые глаза. Надо же… Услышал. Вытащил. Отворачиваюсь. А в голове всё ещё отголосками чужих мыслей, чужих панических криков. А в голове закольцованный девичий вопль. — Дура дурой… — шепчу, едва продираясь сквозь кашель, и, как только могу сфокусироваться, с удивлением замечаю синяки на запястьях и пятерню на лодыжке. Да столь чёткую, что сквозь помутневшую воду видно. Словно из своего тела сначала выдернули, а после чуть не угробили в чужом. Словно… Поднимаю на чистильщика, который лишь каким-то чудом услышал и вытащил меня, мутный взгляд. Забавно даже. Сейчас спас, а часом раньше — нет, не почувствовал. Привкус болотной гнили становится ещё более горьким. В полной мере осознаю, где я и кто я. Рассматриваю его вымокшую по самый воротник рубашку и застывшие на полу лужи. Долго же барахтался… Боролся. Ладонь — не ту, что рассечена, — колет вдруг. Поднимаю её из воды и разворачиваю кулак пальцами вверх. Разжимаю осторожно, словно предмет, который я схватил там, в своём почти кошмаре, может выпрыгнуть или укусить. Разжимаю осторожно, чтобы увидеть маленькую, завядшую, но от этого не утратившую колкость шипов, розу. Бутон. Всего было три. В свадебном венке. Внутри трясёт. Вырубиться бы снова, но слишком страшно теперь. Вырубиться бы снова, чтобы только не сталкиваться с этим внимательным взглядом, который не понимает ровным счётом ничего. Со взглядом, на дне которого мне чудится та самая, противная жалость. И только чудится ли? — Ты можешь сказать мне, что происходит? — спрашивает осторожно, и я, несмотря на то, что вроде как почти умер только что, почти захлебнулся и понаставил ссадин, каким-то чудом или проклятием заброшенный в чужое тело, заставляю себя исказить губы в горькой усмешке. Перевести взгляд на впившийся в проходящие по моей ладони линии цветок. — Она прыгнула. Тёмная бровь Анджея приподнимается вверх. Мои же сходятся на переносице, потому как жмурюсь, стремясь спрятаться от чужого отчаяния и страха, что отголосками всё ещё гуляют внутри моего «я». — Видно, оказалась неумная, — перевираю фразу, брошенную тогда Лукой, и от одного послевкусия его имени на языке подкатывает новый спазм. Рвотный позыв. Справляюсь с ним и стараюсь игнорировать прикосновения ладони, сочувствующе поглаживающей мою спину. Тёплой на контрасте с моей кожей. Понимание на иссечённом шрамами лице проступает не сразу, но когда проступает… Становится куда мрачнее обычного. — В колодец сбросилась, — повторяю прилежно и чувствую, как свербит в горле, щиплет нос и внутри всё дерёт: — Сбросилась и передумала.