Before the Dawn

Ещё неделя проходит, и лаборатория становится мне ближе и милее спальни. Хотя бы и в переносном смысле, мать её. Хотя бы потому, что, кажется, скоро я плюну на все попытки вырваться из цепких лапок ведьмы и притащу вниз подушку да одеяло до кучи. Ну а что? Так можно будет и вовсе не подниматься. Какая экономия времени! Лишние пять минут для изучения непонятных мне в большинстве своём книг и разбора ингредиентов для зелий. От топорных, вроде костяного порошка, до сложных многокомпонентных отваров, и поди попробуй секунду над огнём передержи — всё, негодно, начинать по новой. Перебирать, резать, натирать… С тоской гляжу на свои пальцы и свежий, оставленный едким соком борщевика ожог. Сначала на руки, а после на уходящую вверх лестницу. Скажи мне кто полгода назад, что я буду мечтать забиться в угол и просто поспать лишних полчаса… Ха-ха. Бросаю ещё один тоскливый взгляд через плечо и, запрыгнув на ближайший свободный стол, сильно сутулюсь, предпочитая наблюдать и не отсвечивать. Ни перед ведьмой, что вошла во вкус и теперь использует меня как бесплатную рабочую силу, ни перед Анджеем, который тоже не сказать, что сильно в духе. Зима медленно подкрадывается, температура за окнами уже ощутимо падает ночью, а ни единой новой зацепки так и не появилось. Даже несмотря на то, что Дакларден очнулся, сказать ничего нового он не смог. Или же не захотел, как уверенно утверждал Лука. Утверждал до того, как был вдавлен в ближайшую стену и поклялся, что больше никаких «дружеских визитов» дому разбуженного не наносил. Разбуженного, но так и не переставшего стареть. И именно поэтому вместо того, чтобы хотя бы ненадолго выдохнуть, ведьма продолжает искать способ разорвать установленную тёмной магией связь. И чёрт её разберёт, из каких-то своих резонов или же потому, что он ей всё ещё нравится. Или нравился. Голова гудит. Забывшись, тянусь пальцами к вискам и отдёргиваю левую, едва не прижавшись волдырём к волосам. — Скажи мне: ветка, что хлестнула тебя по лицу вчера, случайно не повредила глаз? — Тайра интересуется у монстролова совершенно небрежно, едва поведя бровью и даже не оторвав головы от стопки не очень-то аккуратно сваленных на расчищенную столешницу книг. Потрёпанная карта, схематично изображающая Штормград и окрестности, разложена прямо на полу. На ней монстролов отмечает уже проверенные кладбища, захоронения и даже просто гроты. Проверяет всё, что только может, пока нет более конкретных указаний или зацепок. Торопится. Непонимающе моргаю, выныривая из своих серых, как небо над городом, мыслей, прекрасно помня, что у Анджея даже царапины на лице нет, и недоумевающе ожидаю продолжения. Равно как и он сам, не соблаговоливший даже повернуться, чтобы ответить на вопрос. Занят тем, что перепроверяет содержимое склянок, магией наспех собранных после устроенного троллем погрома, и то кивает, то морщится. — Почему ты вообще об этом спрашиваешь? — Беспокоюсь, не ослеп ли. — Выдерживает паузу, нарочно длинную для того, чтобы чистильщик всё-таки недоумевающе глянул из-за плеча, и заканчивает, добавив вовсе не так вкрадчиво, как начинала: — Потому что я просила принести книгу в тёмно-бордовой обложке, а не в карминовой! — Не в какой? — Не в карминовой! — повышает голос и выглядит настоящей фурией. Наверх хочется с удвоенной силой. Ненавижу, когда ругаются те, кому можно попасться под горячую руку и упрыгать лягушкой или недосчитаться целых костей. — У тебя что, нарушение цветового восприятия? — Ты сказала «все, которые в красных», — чеканит вроде бы равнодушно, но напряжение всё равно нарастает. Он вообще последние дни едва ли не из-за всего бесится, а стоит глянуть на медленно опускающиеся на землю хлопья снега, так и вовсе лучше не подходить. — Я принёс все в красных. — Да в тёмно-бордовой же! — это и отчаянье, и возмущение одновременно. Её волосы заметно потускнели и теперь кажутся больше в медь, чем в огненно-красный. Кожа словно истончилась тоже. Морщинки проглядывают, и даже ни за какую личину заглядывать не надо. — С верхней полки крайнего от дивана стеллажа. Это так сложно запомнить? Монстролов рывком отодвигает от себя уставленный склянками ящик без крышки и оборачивается уже всем корпусом. Скрещивает руки поперёк груди и сжимает пальцами собственные плечи, обтянутые не привычной курткой, а только лишь тонкой материей рубашки. — Прекрати сотрясать воздух понапрасну и просто перенеси всё, что тебе нужно. Или что, магия закончилась? — Приподнимает бровь и терпеливо ждёт, пока ведьма, словно сдаваясь, выдохнет. — Ты прекрасно знаешь, что закончилась. — Надо же. А вот я не знал. По крайней мере, не опасался бы ещё хотя бы несколько дней и, возможно, выгадав момент, прицепился бы с парой вопросов. — Чёрта с два я буду колдовать, пока не восстановлюсь, и поэтому, будь так добр, сноси свой зад наверх ещё раз и принеси нужную! — И снова громче, чем следовало бы для просьбы. Анджей, к сожалению, такие перемены замечает тоже и, кажется, решил, что самое время упереться и затеять новый спор. Монстролов заметно устал к первым снегам, и теперь вывести его из себя проще, чем щёлкнуть пальцами иной раз. Ну нет. Не пока я тут, а вокруг столько опасных, взрывающихся, прожигающих кожу и попросту ядовитых вещей. Решительно спрыгиваю на пол и привлекаю к себе внимание, неловко взмахнув рукой. — Я могу сходить. — На лице ведьмы такое выражение, будто она и вовсе забыла, что я всё это время находился здесь. Чувствую себя подслушавшим и отчего-то принимаюсь тараторить, словно оправдываясь за что-то: — Тёмно-бордовая обложка. Верхняя полка, крайний от дивана стеллаж. Вроде ничего сложного. Так я схожу? Заодно поищу что-нибудь, чтобы замотать вот это, — демонстративно помахиваю обожжённой рукой, и Тайра кивает, а её локоны, тяжёлые и сохранившие пару завитков лишь ближе к концам волос, пружинят вместе с движением её головы. На монстролова напрямую и вовсе стараюсь не глядеть. Слишком давит его въевшееся в мою голову на уровне подкорки «у каждого свой крест» и ещё то, что больше он не заговаривал об этом. Ни единого раза. Ни единого, несмотря на то, что избегать меня нужным не считает. Касается, под настроение обнимает и тискает. Смеётся надо мной, подтрунивает и… не тащит в постель. В остальном же всё почти как и было ДО. Всё как, по его разумению, и должно быть. Выдыхаю и, дёрнув подбородком, поворачиваюсь к лестнице. Только вот несмотря на то, что всё вроде бы и так, никак не могу перестать чувствовать себя брошенным. Теперь, по иронии, в два раза больше. В такие моменты безумно жаль, что топорная монотонная работа занимает только руки, но не голову. — Йен, — окликает, чёрт знает за сколько времени назвав по имени, а не одним из прилипших прозвищ, и я невольно оборачиваюсь. Анджей чуть меняется в лице. — Не все магические книги стоит открывать. Не листай её. Опускаю подбородок, всем своим видом показывая, что понял, и поднимаюсь наверх. Какое-то время просто стою, задержавшись на верхней ступеньке, дышу воздухом, не насыщенным химическими испарениями, и пытаюсь выдернуть это «Йен» из своей головы. С чего бы это вообще? С чего бы… Потирая зудящую кожу рядом с ожогом, тащусь в пустующую гостиную, кофейный столик в которой уже привычно завален оружием. Около дивана брошена дорожная сумка. Притормаживаю на секунду, чтобы, закусив губу, провести кончиками пальцев по обивке, невесело хмыкнуть и, задрав голову, отправиться высматривать нужную полку. И книга на ней, кстати, оказывается всего одна. Единственная из всех в тёмной, цвета запёкшейся крови обложке. А также единственная из всех не стоит, ровно прижимаясь корешком к соседней, а лежит наискось. И из-за чего спорить было? Подхожу ближе, приподнимаюсь на носки и понимаю, что мне просто-напросто не хватает длины руки, чтобы дотянуться. Каких-то пары сантиметров. Ладно… Цепляюсь пальцами за полку пониже, пытаюсь опереться на неё, чтобы вытянуться сильнее и ухватиться за торчащий багряный корешок. Конечно, всегда можно взять стул, но кто же ищет лёгких путей? Вот так… Ещё немного… Кромки ногтей подозрительно шероховатую поверхность так и царапают. Ну же, совсем чуть-чуть… И ещё, и… Замираю, выпрямившись едва ли не в струну, ощутив вдруг движение воздуха прямо над ухом. — Может, тебе помочь? Вздрагиваю всем телом и от испуга едва не роняю пару увесистых талмудов на свою многострадальную макушку. Оборачиваюсь, да так резко, что лопаткой врезаюсь в полку и сдавленно охаю от боли. И тут же, не дав подкравшемуся ко мне засранцу насладиться эффектом, с чувством луплю его раскрытой ладонью по плечу. — Очень смешно. — Ухмылка на лице Луки становится только шире, а выпада в свою сторону и пару шлепков он, кажется, и вовсе не заметил. — А главное взросло. — С чего ты взял, что я взрослый? — Поджимаю губы и уже прикидываю, как бы половчее ему ещё раз двинуть. Смягчается, и ухмылка перестаёт походить на хищный оскал. — И потом, я вполне серьёзно. Тебе помочь? — Лучше бы ты там внизу помог. А не шлялся чёрт знает где, пока Анджей таскается по окрестным кладбищам, выискивая хоть какие-то следы, а я копаюсь чёрт-те в чём, делая чудовищно «важную» работу, сортируя лапки и хвостики всякой мелкой нечисти. Звучит как вполне себе упрёк, и я даже не собираюсь отрицать это, если ткнёт. Нечего прохлаждаться, когда все так или иначе работают. Нечего шататься чёрт-те где, избегая всего и вся. Пожимает плечами и кончиком мизинца отводит приставшую к уголку губы тонкую прядь. Заправляет её за ухо и нарочито небрежно отвечает: — Кто же виноват, что из меня никудышный ученик чародея? А вот ты вроде бы ничего, справляешься, — с ленцой в голосе и демонстративно потягиваясь, словно после сна. Выглядит откровенно помятым и явно хорошо накуролесившим прошлой ночью. О том, как именно он мог куролесить, стараюсь не думать вовсе. Боюсь, что голова лопнет, если начну ревновать и его тоже. Скептично изогнув бровь, демонстрирую свою обожжённую ладонь и, запрокинув голову назад, указываю взглядом на полку. — Кто говорил о помощи? Достань мне книгу и можешь снова валить спать. Разве что только губы не дует, но, судя по всему, собирается это сделать, не отказывая себе в удовольствии покривляться. — Какие мы сегодня злые… — Ведёт ладонью по моему предплечью и добирается до выступающих ключиц. — С чего такая неприветливость? О, разумеется. Нет ни малейшего намёка на повод. Кроме того, что он, переспав со мной, просто свалил наутро, и напрямую мы почти не разговаривали. «Да», «нет», «передай мне чашку». — Книгу. — Указываю пальцем наверх и тут же вниз на находящуюся под полом лабораторию. С чувством шлёпаю по кисти, сбрасывая её, и чеканю, как для восьмидесятилетнего давно глухого деда: — Достань мне. Пожалуйста. Нависает, ухватившись за полку над моей головой, пытливо вглядывается в лицо, тяжко вздыхает, обдавая волной не самого приятного перегара, и, помедлив, кивает. Только вместо того, чтобы просто сделать то, о чём его просят, пригибается, обхватывает мои бёдра одной рукой и, прижав к себе, едва не пошатнувшись, выпрямляется. Шиплю и против воли хватаюсь за словно специально для этого и подставленное плечо. Гляжу так, что в шутливом ужасе отклоняется назад. — Что? Я же не знаю, какую именно. — И взгляд такой, будто бы и в мыслях не было юлить. Сама невинность. Выдыхаю и надеюсь, что мы не завалимся вместе с тяжеленным стеллажом, с этого кренящегося пропоицы станется. Оборачиваюсь в полкорпуса и хватаю нужный корешок. Книга тяжёлая и словно холодная. Вовсе не комнатной температуры. И ощущая, как пощипывает кожу, и безо всяких предупреждений не тянет лезть внутрь. — Будь так любезен, поставь меня назад. — Тогда ты уйдёшь. Надо же, как прозорливо! — Именно. Меня и вот это, — помахиваю тяжёлым переплётом, рискуя врезать по прямому носу или же вовсе уронить талмуд, перед его лицом и старательно делаю вид, что не чувствую, как пальцы сжимаются в замок на уровне моих бёдер, чтобы было удобнее держать, — ждут внизу. — Но я соскучился. Распахиваю рот и тут же закрываю его. Серые глаза глядят снизу вверх и выглядят абсолютно честными. Не замутнёнными ни похмельем, ни куда более привычным ехидством. Надо же. Соскучился. Он. По мне. Ага. Сглатываю и проникновенно, склонившись и понизив голос до шёпота, спрашиваю: — Что же ты, скотина, тогда бегаешь от меня всю неделю? Пожимает плечами и изо всех сил изображает раскаяние. И выходит настолько дерьмово, что мгновенно выводит из себя. — Думал. Восхитительно. Он думал. Анджей шарил по чужим могилам, Тайра торчала у постели резко переменившего своё отношение к ведуньям и ворожеям Даклардена, а я безвылазно сидел внизу, уткнувшись носом не в один реактив, так в другой. — О чём же? — Не спросить невозможно. Едко добавить ещё одну фразу после, едва ли не дело чести: — Две выпить или три? — Не начинай, княжна. — Морщится и, если бы мог, наверняка бы прижал пальцы к ноющему виску. — Будь уверена: своё я уже выслушал. Деланно пожимаю плечами и едва сдерживаюсь, чтобы не врезать ему книгой по роже. Глупо, неэффективно, но как же хочется! «Выслушал» он… — Тогда поставь меня на пол и отвали. Смотрит так, словно сквозь мой затылок видит корешки и полки. Пару раз заторможено моргает и, сдаваясь, словно сдувается весь. Опускает плечи и удобнее перехватывает мои ноги. — Ладно. — Звучит как откровенное «отвали», но я не особо обращаю внимание. Повернувшись в сторону коридора, вслушиваюсь в тишину и жду продолжения. — Я думал, что с тобой делать. И с ним тоже. И с собой. — И как? Много надумал? Или, точнее сказать, выпил? — Слушай, конфетка, мне почему-то кажется, что кое-кто покусал тебя в прошлое полнолуние. Не припомнишь такого, нет? Медленно выдыхаю и действительно чувствую себя заражённым чужой серьёзностью. Чувствую, что уставшему разуму сейчас не до игр и словесных пикировок. В конце концов, Лука был единственным, кто всё это время праздно шлялся чёрт-те где. С кем он мог шариться, стараюсь не думать, но запахи всё равно невольно считываю. Просто не могу не втягивать ноздрями воздух в попытке учуять сладковатую нотку женских духов. И то, что ничего не выходит, меня даже успокаивает. — Прекрати кривляться. Не хочешь разговаривать со мной, так дай уйти. Надо же, как много может произойти за один единственный миг. Движение ресниц, разорванный зрительный контакт, и едва успеваю взмахнуть руками и чудом удержать почти было выскользнувшую из пальцев книгу. Один единственный миг, за который раздвигает мои ноги и, согнув их в коленях, тащит за свои бока, заставляя скрестить щиколотки, чтобы не грохнуться. Миг — а пульс тут же вверх и частит. Сразу по нескольким причинам. Одна из которых вполне может подняться следом, чтобы проверить, не сожрали ли меня магические книги, кстати. Одна из которых всего-то этажом ниже. — Эй… — предостерегающе должно быть, но выходит ни на грош не похоже. И не такой уж он и страдающий, судя по всему. Пальцы под бёдрами сжимаются крепко. — Отпусти. Пожалуйста, — последнее для увесистости. Последнее, несмотря на то, что знаю: проигнорирует. Они оба только и занимаются тем, что игнорируют мои слова. Маленький глупый Йен. Княжна да бестолочь. Кого там слушать? Вот и Лука сейчас щурится, и во взгляде его снисходительности ровно вполовину от всех остальных мелькающих эмоций — от похоти до раздражения. — Тебе не кажется, что поздновато для «пожалуйста»? — Тебе не было до меня никакого дела последние семь дней, — насмешливо, ему в тон, копируя не только интонации, но и тембр голоса, вторю и заканчиваю куда жёстче, чем собирался. Мстительнее. — Может быть, поздновато распускать руки? Улавливает перемену и тут же смаргивает, меняет выражение лица на более расслабленное. Словно раз — и очередная тонкая маска, искажающая черты, спала. — Перестань. — Хмурюсь, не зная, расценивать это как просьбу или же приказание. — Обида тебе не к лицу. И так всё шёпотом, с самой первой фразы, теперь же и вовсе для того, чтобы разобрать, приходится склониться к нему, сгорбив спину. Теперь же и вовсе приходится быть максимально близко, чтобы, невольно включаясь в игру, полюбопытствовать: — А что же тогда к лицу? — Ну, — высокий лоб прорезают глубокие, вызванные мнимой задумчивостью складки, — мои губы неплохо смотрятся, например… Невольно улыбаюсь на это и горблюсь сильнее. И страшно, и вместе с тем хочется. И страшно, и вроде как есть повод. Повод поцеловать его, а после, спустившись вниз, делать вид, что ничего не было. Поцеловать его, тщательно следя за тем, чтобы не успел, увлёкшись, укусить. Не успел смять губы и толкнуться языком так, что рот раскраснеется и начнёт саднить. Никаких следов. Никаких улик. Пока нет. И поцелуй, что до этого отдавал сладковатым элем, приобретает горький привкус. Теряет всю свою привлекательность. Отстраняюсь, обхватывая за шею одной рукой, и, бросив очередной взгляд на виднеющийся проём, в котором спрятана уходящая вниз лестница, спрашиваю, прижавшись щекой к его щеке: — И когда? Лука дёргает плечом и невозмутимо переспрашивает, сделав полшага вперёд и часть моего веса перенеся на явно не привыкший к такому обращению стеллаж: — Что «когда»? Невольно замираю, и по позвоночнику пробегает противный холодок. Не может быть. Догадка с каждой секундой заминки становится всё более правдоподобной. И оттого во рту горчит ещё больше. Оттого рот вяжет, а все радужные картинки, что я так прилежно рисовал в своей голове все эти дни, блекнут одна за другой. — Когда ты с ним поговоришь? — уточняю на всякий случай, надеясь на то, что мы просто не поняли друг друга, но, отстранившись достаточно для того, чтобы серые глаза видеть, понимаю, что всё было верно. Лука вообще не собирается никому ничего объяснять. Не собирается пытаться больше. Даже для себя не собирается. — Или ждёшь, пока я скажу? Вот теперь кривится уже по-настоящему. Не прячась. Поджимаю губы и, заведя руку за спину, вцепляюсь в его запястье в попытке оттянуть его в сторону. Нехотя ставит на ноги и делает полшага назад. Тут же отираю рот и прижимаю к груди книгу, что уже успела оттянуть мне руку. Выставляю её между нами как преграду или барьер. — Когда наступит подходящий момент, — заговаривает всё-таки, а я уже всерьёз начинаю опасаться, что торчу наверху непростительно долго. Правда Анджей это заметит, только если Тайра напомнит ему. Анджею вообще по большому счёту всё равно, куда я ушёл и на сколько, если это никакими неприятностями в виде смерти, например, не грозит. Вспоминаю и начинаю злиться ещё и поэтому. Злиться на одного и второго. Но злиться сдержанно, поджав губы и не впадая в глупые и громкие истерики. Кажется, за последнюю неделю, заваленный рутинной работой, брошенный ими обоими, успел не вырасти, а постареть. — И когда же он наступит? — интересуюсь, стараясь сделать так, чтобы голос звучал как можно спокойнее, не пропускал того и гляди проберущихся наружу истерических ноток. — Не сейчас. — Отворачиваюсь. Теперь если и вижу его, то только боковым зрением. — Вот когда снег растает, возможно… — Да иди ты, — проговариваю чётко, продышавшись и взвесив каждую букву, прежде чем произнести. Взвешивая и подбирая так тщательно, словно выверяя пропорцию для нового эликсира. И выдержки на то, чтобы встретиться с ним взглядами, требуется не в пример больше, чем для того, чтобы помешивать очередное варево в течение двух часов строго против часовой стрелки. — Я не собираюсь никого обманывать до весны. Молчит. Молчит и даже не смотрит. Не меняя положения головы, принимается изучать стоящие над моей головой книги. Корешок каждой оглядывает, да так внимательно, словно выучился читать, не разлепляя страниц. Что же. Прохожусь языком по губам, чтобы убрать противное пощипывание с верхней, и, решившись, предупреждаю и сам вздрагиваю, когда осознаю, что всё, сказанное мной, звучит самой настоящей угрозой: — Решай сам, кто расскажет: я или ты. Ну, или можешь спрятать голову в песок и уйти в новый загул. Решай, потому что мы оба должны это сделать. Должны хотя бы потому, что всё становится слишком сложно и каждая новая ложь наслаивается на другую. И давит, и давит, и давит… Каждая новая ложь, словно толчком в грудь, отталкивает меня на шаг назад, прочь от Анджея, и теперь я вовсе не уверен, что в руки к Луке. Тишина снова. Ладно. Киваю сам себе, мысленно делая пометку о том, что был услышан, и, протиснувшись мимо него, бросаю ещё один беглый взгляд на диван. — И когда ты успел стать таким сознательным и взрослым? — летит уже в спину, когда половина коридора оказывается преодолённой. И так услышит, оборачиваться не считаю нужным: — Кто-то же должен. *** — Держи. — Улыбаюсь ведьме и протягиваю книгу. Пальцы, что так долго удерживали её навесу, всё ещё немного дрожат от мышечного напряжения. — Эта вроде не карминовая. Забирает, оглядывает обложку и подозрительно косится на моё лицо. — Не открывал? Отрицательно мотаю головой, и плечо, которым я так неловко приложился о стеллаж, напоминает о себе противной ноющей болью. Неужто так сильно? А сразу вроде и не заметно было. Ну конечно же. Куда мне было заметить… — А с лицом тогда что? Показательно кривлюсь и ладонью левой руки разминаю ушибленное место. — На меня напала книжная полка. Подло и со спины. Ведьма только лишь качает головой и поджимает губы. — Я даже не буду спрашивать, как ты умудрился. И не надо, не спрашивай. Тогда мне снова придётся сочинять что-то. Не хочу. Короткая, отличная от обычных, перепалка вымотала меня куда больше, чем должна была. Вымотала и расстроила. Анджей, что выходит из отделённой тонкой стенкой кладовки, просто впивается в меня взглядом и, поставив пыльную увесистую чашу туда, куда, мельком обернувшись, указала ведьма, подходит ко мне. — Полка, значит? Нет. Не полка. Твой бывший любовник. Я с ним сплю тоже. — Я задумался, — парирую совсем вяло, и он не считает нужным напоминать о моей неуклюжести. Кивает только и тянет к себе, ухватившись за предплечье. Подчиняюсь нехотя, хотя бы потому, что лицо просто адским пламенем горит — настолько мне стыдно. Подчиняюсь, становлюсь спиной и, несмотря на то, что ожидал этого, крупно вздрагиваю, когда накрывает место предположительного синяка ладонью. Неторопливо разминает его, поглаживает поверх одежды, и мне так сильно хочется выложить ему всё разом, что приходится прикусить язык, чтобы сдержаться. Куда проще молчать, когда думаешь, что промах был разовым. Когда постыдная ошибка и когда очень не в себе. Когда действия диктует не разум, а измученное тело. Куда проще молчать было. Но не теперь. Теперь всерьёз опасаюсь, что сгорю раньше, чем Лука решит, что нужный момент настал. Да и настанет ли он вообще? — Лучше? — монстролов спрашивает, низко склонившись и почти что коснувшись носом моей шеи. Слабо улыбаюсь и отвечаю, очередной раз опустив подбородок. Размыкать челюсти попросту страшно. Чувство вины, когда он такой ласковый, не просто плещется — штормовыми волнами глушит. Перехватываю его так и оставшуюся лежать поверх ключицы ладонь и сжимаю в своих пальцах. — Не сильно-то и болело. — Я знаю. — Пристраивает руку на моём боку и, присев на край столешницы, меня тащит следом. Теперь дышит мне куда-то в затылок. — Когда болит сильно, ты не такой… спокойный. Закатываю глаза, явственно услышав непрозрачный намёк. — Не все из нас могут, не моргнув и глазом, выдрать арбалетный болт из своего плеча или как ни в чём не бывало подняться на ноги после купания в ледяной воде. Ну вот, пожалуйста… Сначала вырвалось, а уже после, договорив, я пожалел об этом. Сравнение слишком явное. Сравнение, отдающее глупой, абсурдной сейчас втройне, ревностью. Ревностью и неясной, невысказанной обидой, что вот так сразу и не вычислить. О боги, зачем я вообще об этом сказал? Анджей предпочитает промолчать, и ничего не скрадывает повисшей тягостной тишины. Уж точно не недовольное бормотание ведьмы, склонившейся над чашей. — Прости, — выдавить из себя это простое слово оказывается сложнее, чем выскрести давно задубевшую плесень из вытянутой чарки. — Я не начинаю снова. Просто… Просто первое, что в голову пришло… Вместо ответа привлекает поближе и обхватывает поперёк плеч, позволяя опереться на себя, как на спинку живого кресла. — Устал? — Выходит даже слишком проникновенно для того, у кого явные проблемы с выражением эмоций. Его предплечье так близко к моей шее, что это кажется своеобразной насмешкой судьбы. На десять сантиметров выше — и с лёгкостью задушит. Увы, есть за что. Сглатываю перекрывшее горло противное нечто и кривовато улыбаюсь, запрокинув голову и заглянув в его лицо. — Немного. — Отчего же? — Тайра, которая, казалось, выпала в какую-то свою реальность на всё это время, оказывается, заинтересованно слушала. У меня пальцы сами собой сжимаются оттого, какой может быть её следующая фраза. — Сушёные лягушачьи лапки тебе угрожали? Больше не можешь выносить давление со стороны толчёных хрящей? — От давления пестика на дно ступки. — Чувствую, как Анджей прячет улыбку в моих волосах, и смелею ещё больше. — Это насилие над её керамической личностью угнетает меня и лишает сна. — О, ну если так, то приношу свои извинения. И тебе, и несчастной ступке. — Я ей обязательно передам. Ведьма отмахивается, а Анджей вдруг, совершенно несвойственно для себя, уже меня использует как подставку для своей тяжёлой головы. Больно давит подбородком на плечо, но я не то что сказать — вдохнуть лишний раз не смею. Слишком уж редки подобные нежности вне стен спальни. Всё больше и больше путаюсь и уже начинаю жалеть, что не оставил всё как было раньше. По обыкновению, влез, куда не следовало, и оказался меж двух огней. И чёрт его знает, какой спалит быстрее. Лаборатория перестаёт казаться безопасной, стоит только послышаться лёгким шагам на лестнице. Да и учитывая то, насколько я успел его изучить, шумит скорее нарочно, чтобы привлечь к себе внимание заранее. Прикрываю глаза, на мгновение лишь, чтобы взять себя в руки и не ляпнуть чего со злости. Непросто контролировать себя, когда челюсти сводит от неприязни, и всё становится ещё хуже, когда ненависть сменяется чем-то другим. — Милостивый господин. — Появляется и, ещё даже не соскочив с последней ступеньки, отвешивает Анджею шутовской поклон. Тайре же кокетливо машет, перебирая пальцами в воздухе, растопырив их на манер кошачьей лапы. Мне достаётся нечто среднее между кривляньями и воздушным поцелуем. — Дамы. Непроизвольно принимаюсь вслепую шарить по столу, надеясь зацепить что-нибудь, что будет не жалко разбить, прицельно или не очень запустив в его пустую голову. — Виделись уже, — цежу сквозь зубы. Анджей лишь смазано кивает, нисколько не впечатлённый, и кажется, будто вовсе дремлет. Ведьма реагирует за нас всех. Выпрямляется, опирается ладонями о стол и улыбается ему ласково, как малому ребёнку. Да только глаза её будто бы вспыхивают и тут же гаснут, возвращая свой естественный цвет. — Пошёл вон отсюда. Лука закатывает глаза, и последнее, что собирается делать, так это кого-то слушаться. Напротив, проходит вглубь лаборатории, лишь на секунду притормозив около расстеленной карты, чтобы глянуть на появившиеся небрежные метки. — Не будь так сурова, дорогая. Не моя вина, что этот не берёт меня с собой, а ты не допускаешь к практической магии. «Этот», на которого было указано небрежным кивком головы, даже бровью не ведёт, и я уже не уверен, что взаправду не вырубился. Кто бы стал мне объяснять, как это происходит, но раз никто вокруг не хватается за голову и не причитает, то, должно быть, всё в порядке. Более или менее. Анджей купается в умиротворении, а взвинченная ведьма наконец-то добралась до того, с кем можно поругаться и выпустить пар. Очаровательно. — Именно поэтому я и рекомендую тебе свалить куда-нибудь. — Кажется страшно занятой. Занятой даже для того, чтобы обнаружить пару тёмных пятен на своём платье. — От тебя вреда больше, чем пользы. Лука вздыхает и вместо того, чтобы поиграть в оскорблённую невинность, закатывает рукава, принимается с интересом шарить по столам. Трогает почти всё, до чего может дотянуться, но тщательно следя, чтобы подушечки пальцев касались лишь только склянок, а не их содержимого. — Ты когда-нибудь научишься щадить чужие чувства? — бросает через плечо, усевшись на корточки рядом с разложенной картой. В некоторые точки вглядывается особенно внимательно. — Сразу после того, как они у тебя появятся, дорогой. — Нечто подобное ему уже говорил Анджей. Точно помню, что говорил, пускай не слово в слово, но было. Неужто абсолютно серьёзно, а не для красного словца? Надо же, на сколько наводит мыслей. — А теперь… Вскидывается, поднимается на ноги и глядит на неё сверху вниз, задержавшись зрачками на вышивке платья. Хмурит лоб. — А теперь я останусь внизу и с удовольствием послушаю о том, как продвигаются дела. Продвигаются же? — Да ни черта! Вокруг города пусто, Дакларден поёт как соловей, да только не о том, о чём нужно. Лука поднимается на ноги и снова начинает беспокойно бродить вокруг столов. Ни секунды на одном месте. Словно руки горят, если ничего не трогает, а стопы сводит от зуда. — И о чём же он поёт? Тайра кривится и кивает в мою сторону. — О свадьбе. Обещает всё на свете и даже больше, если я выдам за него замуж свою прекрасную племянницу. — Ничему его жизнь не учит, — Анджей встревает совершенно неожиданно, и по коже от звука его голоса в разные стороны разбегаются мурашки. Лука тут же оживляется и даже оставляет колбу с прозрачным мерцающим содержимым до того, как получит по рукам. Оборачивается к монстролову и как-то нехорошо усмехается. — Так ты бы и научил, — говорит медленно, а заканчивает и вовсе понизив голос до громкого намекающего шёпота. — Объяснил в доступной для него форме. Анджей шумно выдыхает и ладонью проходится по моей, так и этак её вертит, разглядывая волдырь, о котором я уже совершенно забыл. И чёрт его разберёт, для отвода глаз или потому, что ему действительно интересно поглядеть, что я с собой сделал на этот раз. — Мы уже говорили об этом. — Отлично. И когда же? А самое важное, почему я, как непосредственно тот, кого касается всё это дерьмо, не в курсе? — И ответ не изменился. — Какой ты скучный. Мало того, что сам не собираешься вмешиваться, так ещё и меня за шкирку как щенка держишь. — Ничего хорошего не происходит, когда ты вмешиваешься. — Это как посмотреть… — Приведи хотя бы один пример. Выдыхаю слишком шумно, чтобы не привлечь к себе внимание. Опять началось. Во взгляде обернувшейся Тайры — смешинки пополам с жалостью. Как никто знает, каково оно — оказаться между ними. В моём случае буквально. На линии прожигающих взглядов. — Ты на нём почти лежишь, любимый. Если бы не я, то спать тебе сейчас с грелкой, а не с маленькой, тёплой и, что самое главное, живой княжной. Что, скажешь, нет? Сдохнут же, если хотя бы раз в неделю не поругаются. И как только Лука выживал без этого столько лет? А Анджей? Много ли тех, кто не боится провоцировать чистильщика? Много ли вообще таких отбитых, как этот вон? Этот вон, что стоит и нетерпеливо покачивается, перекатываясь с пятки на носок. Во время их споров настолько живым становится, что невольно залюбуешься. И это очень и очень нехороший симптом. Хуже, чем у подбирающейся издалека лихорадки. — Скажу, что хрена с два ты бы пальцем пошевелил, если бы не знал, что тебе за это что-то светит. — Да? И как много мне насветило? И главное чего? Денег? Твоих хмурых испепеляющих взглядов? Сарказм, кажется, сейчас с языка покапает, но я пропускаю все насмешливые интонации мимо ушей, цепляясь лишь за смысл слов. Потому что меня это заботит тоже. Что он получил взамен спасения моей жизни? Что, исключая самый очевидный вариант? Очевидный и далеко не самый желанный самим наёмником. И хвала богам за то, что мне хватает ума и храбрости признать это. Признать и принять. Да только ответа не следует ни на один из его вопросов. — К Даклардену ни ногой. Точка. — Как отсёк и к прошлой теме возвращаться не собирается. И надо же, никогда бы не подумал, что можно синхронно закатывать глаза и чувствовать от этого странное тепло, расползающееся по коже. Лука замечает это тоже, прячет косую ухмылку, прихватив губу зубами, и медленно кивает. — Чего и следовало ожидать. Обожаю твою способность отвечать на любые неудобные вопросы. — Обожаю вас обоих. — Тайра, должно быть, всерьёз вознамерилась выпереть его мало того что снизу, так и из дома тоже. — Особенно обожаю поодиночке. — А я обожаю тебя. — Подмигивает ей, и, пускай голос звучит совершенно беззлобно, я просто уверен, что одну из своих ужимок приберёг напоследок. И Лука не разочаровал меня: — Полностью и безраздельно, до последней складочки и морщинки. Если бы на месте ведьмы была любая другая женщина, она бы, без сомнения, уже зарядила ему чем-нибудь в голову или выплеснула стакан воды в лицо. Тайру же выпад, кажется, вовсе не впечатлил. Словно она слышала его столько раз, что он затупился и перестал быть колким. — Напомни, почему я тебя терплю столько лет? — Потому что ты мне обязана по гроб жизни и, между прочим, вот этим хмурым бугаём с чёрной железкой тоже. Так что давай не будем разыгрывать трагикомедию. Как бы тебе ни хотелось от меня избавиться, ты этого не сделаешь. Ведьма никак не комментирует это, продолжая заниматься своими делами, а я, сражённый любопытством, тут же сую в чужое прошлое свой нос: — Что за очередная мутная история? Сую в надежде на то, что уж теперь-то он может снизойти до меня и проявить снисходительность. Нельзя мучить людей, заставляя их доходить до головной боли от целой прорвы в разные стороны рвущихся догадок. В надежде, которая, разумеется, не оправдывается. — Страшно старая и скучная. — Лука машет ладонью из стороны в сторону, будто ему жарко, а заметив, что его скомканный ответ меня нисколько не убедил, добавляет уже серьёзнее: — И совершенно не твоего ума дело, конфетка. — Да пожалуйста. Тебя послушать, единственное, что моего ума, — это цацки и платья помоднее. — Платья, говоришь… — Замирает на месте вдруг и окидывает меня оценивающим взглядом. От носов как попало застёгнутых сапог до макушки. И ох как мне не нравится этот взгляд. И ещё больше то, что Анджей, вдруг заинтересовавшись тоже, поднимает голову и жмурится, словно чтобы зрение прояснилось. Лука в нетерпении кусает губы и указывает пальцем не то на мою грудь, не то на дёргающийся кадык. В глазах его появляется явно нездоровый блеск. Лука в нетерпении кусает губы и, озарённый чем-то явно не очень хорошим, подскакивает к почти было скрывшейся в каморке ведьме. — Так Дакларден жениться жаждет, ты говорила? Предчувствую надвигающееся «нехорошо» загривком и закусываю щёку изнутри. Предпочитаю придерживаться своей любимой тактики в подобных ситуациях. Предпочитаю сделать вид, что только что оглох и буквально на секунду после ослеп. Опускаю взгляд и принимаюсь заинтересованно разглядывать ладонь Анджея, как делал это уже чёрт-те знает сколько раз. Шрамы все старые, новых нет. Царапина через две костяшки да ссадина на большом пальце… — Жаждет едва ли не больше, чем вернуть свою молодость. — Тайра откидывает непослушный, кажется, будто и вовсе не в ту сторону закрученный локон и, только что появившаяся из каморки, скрывается в ней снова. Её голос звучит довольно далеко и глухо, когда заговаривает снова: — На месте Йена я бы беспокоилась. — Так, может быть, визит потенциальной невесты развяжет его язык? Вдруг сболтнёт что в приступе откровенности или отчаяния? Вот и оно. Отлично. Именно то, чего я так надеялся не услышать. Только не по новой… Выдыхаю и абстрагируюсь, решая, как и Анджей, что тоже внимательно слушает, не вмешиваться. — А может и сболтнёт. В порядке общего бреда и приступа жалости к любимому себе. Если, конечно… Лука даже подходит ближе и опасливо заглядывает в зияющий темнотой прямоугольник, на всякий случай ухватившись пальцами за дверной косяк. Оборачивается ко мне, и я, не выдержав, всё-таки переспрашиваю, стараясь, чтобы без лишней нервозности в голосе: — Если, конечно, что? Ответом — ухмылочка из тех, что я просто ненавижу, и фраза, полная намёков: — Если княжна снизойдёт до того, чтобы пожалеть страдальца. Проглатываю её, как какое-нибудь мерзотное лекарство из пробирки, и вкрадчиво, черпая уверенность в прохладных пальцах, что всё это время крутил в своих ладонях, обещаю, кивком головы указав не то на амфору, не то на чью-то урну с прахом: — Я тебе сейчас голову разобью вот этой самой вазой. — Да ладно тебе! — Лука восклицает так, будто бы и не ожидал. Восклицает и едва ладонь не прижимает к груди, симулируя сердечный приступ. Веселится вовсю и глядит почему-то не на меня, а чуть выше. — Втиснешься в платье, припудришь носик, что тебе стоит? Всего-то визит вежливости. Можешь смело бить его веером по пальцам, если вздумает их распускать. — Никаких больше платьев. Никаких платьев, туфель и помады. — Стараюсь, чтобы звучало как можно категоричнее, хотя и понимаю, что всё это похоже больше на танцы загнанного в угол. Понимая, что если по-настоящему будет нужно, то никто не станет спрашивать. И от этого так тянет безысходностью, что голос невольно падает. — Лучше просто подвесь его и пытай. Анджей, что явно не ожидал такого окончания, перехватывает меня за предплечье и разворачивает боком, чтобы видеть лицо. Кошусь на него в ответ и едва сдерживаюсь, чтобы не показать язык. Потому что он, скорее всего, уже решил и просто молча обдумывает детали. Лука же всем своим видом показывает, что «молча» он сможет только в гробу, да и то если не восстанет какой-нибудь нечистью. — Ох, это так трогательно, что я сейчас пущу слезу. Ты уверен, что тебе нужен этот скучный тип? Может, мы… — Это была шутка, ясно тебе? — сквозь зубы и бросив через плечо абсолютно зверский предупреждающий взгляд. Любишь разгуливать по краю, так, ради всех богов, гуляй себе, только других за собой не тащи. — Но это не отменяет того, что я не… — Это может сработать, Йен. — Осекаюсь и гляжу на монстролова совершенно беспомощно. Пожалуйста, не поступай со мной так. Ну не надо! Не заставляй! — Время уходит, а этот напыщенный идиот действительно может знать что-то важное. Совершенно бесполезное на его взгляд, но значимое для нас. Губы сводит, и лицо становится невольной гримасой. Лицо того, кто только что был готов спорить до хрипоты и понимает, что отступит назад. Потому что чувство вины заставит. Потому что монстролову я должен как никому в своей жизни. Потому что именно ему приходится решать возникшие из-за меня проблемы. И именно его время сейчас переводит счёт на дни. Успеет или нет до прихода настоящей зимы? — За что ты со мной так? — спрашиваю совершенно упавшим голосом и даже не у него самого, а у пряжки одного из сапог. Спрашиваю, опустив голову, и даже пальцы, погладившие подбородок и понукающие его подняться снова, не ободряют. Потому что меньше всего я хочу делать то, что делал на протяжении стольких лет, опять. Потому что мысленно попрощался уже и не хочу шагать назад. — На этот раз тебя никто не украдёт. — Вообще нисколько не убедительно, и Лука, понимая это, хмыкнув, добавляет после: — По крайней мере, я. — Очень ободряюще. — Звучит кислее, чем простоявшее на солнце несколько суток молоко. Звучит так, будто мне только что вынесли если не приговор, то предварительное наказание. Мерзкое и унизительное. На виду у собравшейся толпы. — Просто посиди и послушай его. — Анджей всё-таки заставляет меня поднять голову. Обеими ладонями обхватывает лицо и глядит прямо в глаза. — Очень и очень внимательно. Хорошо? Обречённо киваю и ладонями вцепляюсь в его рубашку, свободную настолько, что ткани хватает, чтобы ухватиться пальцами и сжать их в кулаки. — Я ненавижу это, понятно тебе? — не то для него произношу, не то для себя. Гляжу не выше уходящего к уху шрама, но, сморгнув, поднимаю глаза. — И я клянусь: плесну тебе в лицо чем-нибудь едким, если ты снова скажешь про то, что это — мой крест. Монстролов становится серьёзнее и словно темнеет лицом. Медленно качает головой и уже было открывает рот, чтобы сказать что-то, как оказывается перебит подскочившим сбоку, любопытным едва ли не больше, чем я, Лукой: — Что за история с крестом? — Страшно скучная и совершенно не твоего ума, конфетка, — отсекаю и, с сожалением разжав пальцы, отпихиваю его, толкнув в плечо. — Какой ты мстительный. Ну так что, решено? Обречённо киваю и сжимаюсь весь, вспоминая просто ощущение, что испытываю, видя в зеркале не Йена, а разукрашенную Йенну. Тесные туфли и корсет — отдельным пунктом. Следующий вопрос уже к появившейся Тайре, которая словно нарочно тянула время, чтобы не ввязываться во всё это, предоставив возможность разобраться самим. И не понятно — мне с ними или со мной им. — Долго тебе ещё тут, когда сможешь начать колдовать? — Ты всё это придумал, тебе и колдовать. — Ответ ведьмы обескураживает всех троих. Поворачиваемся к ней почти синхронно, и Лука, подозрительно прищурившись, подаёт голос первым: — Это в каком смысле? Непонимающе изгибает бровь, и я невольно следую его примеру. Анджей замирает, склонив голову набок и думая о чём-то своём. Отстранённый и будто где-то далеко. — Я не могу пользоваться магией, и посему прекрасную княжну придётся собирать без использования чар. И раз уж ты такой опытный в подобных делах… — Кажется, что от волны исходящего от меня «энтузиазма» ссохнется и рассыплется прахом даже подвешенная под потолок летучая мышь. — Платье и остальную одежду возьмёшь в моём шкафу, щипцы и косметика на туалетном столике. Обувь я, так и быть, увеличу до нужного размера, но большего сделать не смогу. Мне большую часть ночи торчать у кровати Максвелла, чтобы провести ритуал и замедлить старение, и поэтому я не собираюсь тратить силы на ерунду. — Восхитительно. — Цепляюсь за локоть монстролова, как за последнюю соломинку или плавающую на поверхности водоёма не утопшую доску. — Дакларден решит, что родители купили ему несколько часов утешения в ближайшем борделе. Лука выглядит заинтересованным чуть больше, чем озадаченным. Складывает руки на груди, оценивающе обходит меня кругом и замирает по левую сторону, нахмурив лоб. Одному только Анджею отчего-то смешно. Только Анджею, работёнка которого кажется мне необычайно привлекательной в этот момент. *** По лестнице вверх втроём. Молча, каждый о чём-то своём. Молча до самой спальни, но не той, что я уже привык считать нашей или своей, а ведьмы. До двери, что неплотно притворена, до кровати с замысловатой кованой спинкой. Туалетный столик, на котором баночек и кистей больше, чем когда-либо у моей сестры было. Шкаф, что явно увеличен изнутри магическим пассом. Масляная лампа и ростовое зеркало прямо рядом с изголовьем кровати. Кровати, что так широка, что вполне могла бы сгодиться на то, чтобы спать вчетвером. Задумываюсь даже на мгновение, сколько же любовников было у Тайры, но Лука почти тут же распахивает дверцы шкафа, и все мысли вылетают из моей головы. Из моей бедной головы, которую вот-вот подвергнут новым истязаниям. Кошусь в сторону чугунных щипцов и очень надеюсь, что удастся обойтись без крутых локонов. Надеюсь совершенно впустую, потому что ни одна приличная девушка не выйдет из дома, не причесавшись по последней моде. Ни одна приличная девушка… Ха. — Зелёное, зелёное, зелёное… О, что это у нас тут? Неужто снова зелёное? Не стой столбом, княжна, можешь начинать раздеваться. У нас не так много времени, Тайра собирается вечером навестить этого упыря. Кривлюсь, как если бы пытался скрыть зубную боль, и, пока Лука деловито перебирает многочисленные платья, оборачиваюсь к Анджею. Для опоры цепляюсь за резную спинку кровати. Холодная, и края лепестков впиваются в пальцы. — Тоже хочешь поучаствовать? — спрашиваю без особой надежды, зная, что ему скоро идти, но что-то выдавить из себя нужно. Иначе неловкость того и гляди пролезет, отразится на лице. Неловкость оттого, что мы вроде как втроём в спальне, и вовсе не потому, что кто-то умирает или требуется срочное совещание. Монстролов бросает короткое «ага» и делает шаг вперёд. Лука, перебирающий вешалки, замирает, и спина его становится подозрительно прямой. Словно раздумывает, притвориться истуканом или нет. — И как же? Будешь крутить мне локоны? Или, как в прошлый раз, попробуешь переломать рёбра корсетом? Лука негромко хмыкает себе под нос и оживает. Качает головой и, кажется, даже находит что-то. Что-то подходящее, на его вкус, и это тоже нисколько не обнадёживает. — Ты сам попросил затянуть. — Небрежное пожатие плеч, и вот уже укладывает ладони на мои. Легонько сжимает их и проводит по рукам. — И не уточнил насколько. — Так останешься? Отрицательно мотает головой, и пальцы, что задержались на моих предплечьях, поднимаются назад. Последнее время почти постоянно касается меня так или иначе. Касается не то затем, чтобы проверить, насколько я тёплый, не то затем, чтобы удержать нечто незримое, запомнить, как оно ощущается, и не забыть на время ударивших холодов. — Не могу, нужно проверить ещё… — прикидывает в уме и быстро бросает эту затею, покачав головой, — много всего. — Так, может, стоит подождать и отталкиваться уже от того, что нам раздобудет прекрасная княжна? — Лука подаёт голос и оборачивается наконец, придерживая перекинутым через руку нечто невнятное, смахивающее на тёмный чехол. — Южнее от города, в соседнем порту, ожил захороненный ранней осенью крестьянин. — Тут же вспоминаю, как это было на старом, усеянном покосившимися надгробиями кладбище и огромное, слепленное из чёрт-те чего нечто. Кажется, из плотно законопаченного окна начинает задувать, иначе как мороз добрался до моей кожи? — Это не может подождать. — Значит, долг зовёт. — Лука задумчиво почёсывает темнеющий подбородок, и я почему-то думаю о том, что никогда не видел, как он бреется. — Бедняга. Поди выкопайся, когда земля на три метра вглубь промёрзла. — Значит, долг. — Анджей ни секунды не спорит с ним и вдруг берётся за ворот моей рубашки. Помедлив, подцепляет первую пуговицу. Ощущения от этого смутные, но продолжаю стоять, не шелохнувшись. Как и внизу, предпочитаю слушать, не вмешиваясь до необходимости. — Думаешь, она? Наша любительница роз? — Думаю, что нет, но проверить бы не мешало. Сейчас только ещё одного некроманта-самоучки под боком не хватало. — Тогда, может, подождёшь, пока я закончу с Йеном, и… Отрицательно мотает головой и, сморгнув нечто, подозрительно похожее на растерянность, вытягивает из петлицы маленький, вырезанный из кости кругляшек. — Нет. — Поворачивается в сторону кровати, на которой наёмник раскладывает длинное, почти в пол, тяжёлое шерстяное платье с глухим воротом и узкими рукавами. — Останься с ним. Просто так, на всякий случай. — Ты же знаешь, что всё, что я могу противопоставить магии, — это сарказм. И что-то мне не верится, что мёртвые в этом много понимают. — Знаю. — Анджей глядит на него и медленно расстёгивает пуговицу за пуговицей. — Но это лучше, чем совсем ничего. — Всегда мечтал, чтобы меня оценили в чуть лучше, чем ничего. — Прекрати, — одёргивает устало и всего в одно слово. Не просит заткнуться и не считает нужным доходить до угроз. И это настораживает. Настораживает не одного меня. — С тобой всё нормально? Анджей в ответ молча кивает на не зашторенное окно, за которым так и валит снег. Перехватываю его запястье, остановившееся чуть ниже моего солнечного сплетения, и с силой сжимаю, привлекая к себе внимание: — Так не уходи. Глядит вниз, на мои пальцы, и едва хмурится, будто не знает, что со всем этим делать. Улыбается, как видавший многое старик улыбается наивному ребёнку. Хотя почему «как»? Ребёнок я для него и есть. Для них обоих. Несмышлёный, порой откровенно недогадливый и глупый. Ребёнок. Которого можно напугать, повысив голос или слишком зло зыркнув. С которым нужно разговаривать негромко и вкрадчиво, чтобы понял. — Всего день, княжна. От силы два. — Целый день или целых два, — поправляю и всё никак не желаю отпускать его руку. Пальцы словно задубели и сжались намертво. — Ну, если ты настаиваешь, то я постараюсь вернуться побыстрее. Анджея, что без труда избавляется от хватки, отгибая их по одному, это явно веселит. — Ещё как настаиваю. Кивает, а я старательно делаю вид, что не замечаю их переглядок. Лука, вернувшись к шкафу, кладёт на кровать ещё одно платье. С пышным подъюбником и насыщенного коричного цвета. Что же, оба закрытые, по крайней мере, и не превратят меня в кроваво-красное вытянутое пятно. Уже за одно это, пожалуй, можно сказать «спасибо». — Считай, что договорились, а теперь не мешай мне раздевать тебя. — Звучит двояко до дрожи. Звучит с подтекстом, несмотря на то, что явного его там быть не может и нет. Хотя бы потому, что Анджей произносит это донельзя буднично, и пальцы его двигаются так, чтобы лишний раз не коснуться всё больше и больше оголяющейся кожи. — Хочу посмотреть, что он для тебя выберет. Киваю, но отчего-то не могу избавиться от невесть откуда взявшегося, чуждого мне прежде много лет желания прикрыться. Застегнуть пуговицы назад, вернуть на место только что выдернутый из шлёвок, не позволяющий штанам свалиться ремень. И чёрт его знает, в чём дело. В том, что наблюдают оба, или в том, что наблюдают не по разнице, а сразу вдвоём. И мысли об этом — вовсе не то, что сейчас должно бродить в моей голове. Вовсе не то, учитывая, что не одному мне каяться, если не сдержусь и ляпну чего. И поэтому вместо признаний, таких лишних сейчас, совершенно не ко времени, пытаюсь отделаться глупыми вопросами. — Я нравлюсь тебе в платье? — вырывается само собой, когда пальцы ложатся на плечи и сжимают их. В комнате не то чтобы холодно, но завернуться в одеяло или плащ хочется. Да так плотно, чтобы торчал один лишь кончик носа. — Ты нравишься мне голым. — Конечно, кто бы сомневался… К чему вообще обращать внимание на какие-то тряпки? Лучше сразу переходить к сути! — Опусти руки. Подчиняюсь и порываюсь было сжать пальцы в кулаки, но вовремя одёргиваю себя. Монстролов же как ни в чём не бывало расстёгивает мои штаны. Спускает их вниз вместе с тонкими кальсонами, и мне остаётся только согнуть ногу в колене и переступить через них. — И всё-таки, если выбирать между платьем и… — Любое «и» лучше платья. Повернись. Кручусь на месте и, как и до этого, укладываю руки на спинку кровати. Смотрю прямо перед собой, и взгляд упирается в зеркало. Смотрю сразу на всех троих. На себя, замершего и отчего-то бледного, как только что окрашенное полотно, на Луку, что нет-нет да бросит ответный взгляд, и на Анджея, которого если что и интересует, то слишком крепко затянутый шнурок на конце моей косы. Борется с ним долгие полминуты и, когда стаскивает, вешает тут же, на кованый лист. Не спеша распутывает переплетённые пряди, и в тишине это отчего-то… почти больно. Не физически. Больно, и я отвожу взгляд. На раму, на подоконник, на занявшие почти всю поверхность кровати платья. В поле зрения попадает рука Луки, который задумчиво расправляет тёмно-синие, уродливо собравшиеся складки. Проводит пальцами по тонкой шерсти, и одновременно с этим другие, почти как широким гребнем, продираются сквозь мои волосы. Знаю, пытается быть аккуратнее, но всё равно то и дело больно дёргает и тянет. Терплю, стараясь даже случайно не морщиться. Наблюдаю за выражением его лица. Наблюдаю, как чуть хмурит брови и приглаживает ставшие волнистыми прядки. Расправляет их, скидывает с плеч, чтобы свободно спускались по спине. Приглаживает и выглядит так, будто это самое важное, что он когда-либо делал. Едва касается кожи, чертит изредка кончиками пальцев по лопаткам, дотрагивается до локтей, и меня накрывает вдруг. Вина, что раньше плескалась где-то рядом, поднимается волной и топит с головой. И её столь много, что, чтобы начать дышать, приходится распахнуть рот. Приходится выплеснуть её часть. Оборачиваюсь так резко, что освобождённые прядки наматываются на шею, а некоторые и вовсе хлещут по лицу. — Послушай… — Взглядом ищу взгляд и пытаюсь ухватить руками за одежду. Не знаю, как и что. Знаю лишь, что надо. И это смахивает на панику или приступ. Это смахивает на испуг. Испуг, который он тут же стремится подавить. — Тшш… — Обхватывает моё лицо ладонями, гладит указательным пальцем подбородок и им же касается моих губ. Легонько совсем, без нажима. Заглядывает в глаза и быстро, пока я не попробую вставить ещё одно или несколько слов, наклоняется, чтобы поцеловать. Просто жмётся губами к моим. Просто и без изысков. Просто медленно умираю в этот момент внутри. Потому что рассказать хочется ужасно. Объяснить, покаяться, попробовать убедить… Хочется ужасно, и вместе с тем понимаю, что не могу. Не могу сделать это вовсе не потому, что боюсь его. Боюсь потому, что не знаю, что тогда будет с другим. С другим, который, демонстративно повернувшись спиной, перебирает склянки на туалетном столике ведьмы и молчит, не стремясь разрушить момент. И пускай попробует доказать теперь, что плевать он на всё это хотел. — Поговорим, когда я вернусь, ладно? — Всё ещё гладит моё лицо, а я держусь за его локти. Опираюсь на них, чтобы привстать на носки и быть выше. И ближе тоже. Сглатываю и, поборов желание бросить быстрый взгляд в спину Луке, медленно киваю. Порыв признаться во всём здесь и сейчас схлынул. — Вот и хорошо. Будь благоразумна, княжна. И постарайся хотя бы в этот раз никуда не залезть. — Будет исполнено, господин. Анджей возвращает мне улыбку, и самое удивительное в ней то, что она касается не только его губ, но и тёмных глаз. Быстро целует ещё раз, скорее даже клюёт губами в кончик носа и, бросив взгляд на окно, ощутимо каменеет. Отступает назад, и в этот раз я даже не пытаюсь перехватить его. Просто опускаю руки и смотрю на то, как мельком кивает Луке и, проходя мимо, смазано касается его плеча. Выходит из комнаты, и наёмник, словно одеревеневший на всё это время, отмирает и бросается следом. Столь стремительно, что едва не врезается на всём ходу в появившуюся в дверях Тайру. Тайру, что смотрит на него с крайним недоумением, а в руках держит уже знакомый мне комплект нижнего белья. Женского нижнего белья. И треклятые узкие туфли. — Куда-то собрался? Лука медленно мотает головой и забирает у неё принесённые вещи. Выглядит словно только что выдернутым из воды. — Уже нет. — Вот и хорошо. Его высокоблагородная задница ожидает меня к шести. Будь добр уложиться до этого времени. Лука глубокомысленно кивает, и ведьма оставляет нас снова. От окна тянет, и я прошу её прикрыть за собой дверь. Слышится щелчок ручки, и почти сразу же тяжело хлопает, запершись, входная этажом ниже. Ушёл. В комнате повисает тягостная тишина. Лука всё роется в чужих склянках, а после стаскивает свободно накинутую куртку и закатывает рукава. Раскладывает принесённые Тайрой вещи. Осматривает колодки туфель. Делает всё что угодно, лишь бы не касаться меня. И это настолько очевидно, что немного смешно. И это настолько очевидно, что для того, чтобы сдержаться, нужно немного больше, чем чувство такта. — Даже если ты будешь делать вид, что один, я никуда не денусь. Замирает, занеся руку над столом, и, не найдя, что ещё схватить, словно признавая поражение, позволяет ей плетью повиснуть вдоль тела. Выпрямляется, запрокидывает голову, глубоко вздыхает и лишь затем оборачивается. — Чего ты от меня хочешь, Йен? — Ты знаешь. — Сейчас не время. Шагаю к нему через всю комнату и хватаю за предплечье. И абсолютно плевать, что пол ледяной, а я уже минут как десять разгуливаю голышом. Это вообще последнее, из-за чего я испытываю смущение. — «То самое» не наступит никогда. — Он не слушает, конфетка. А если бы и стал, то мне нечего говорить. Врёт снова, но это уже не кажется важным. Должно быть, я уже дошёл до того, что научился распознавать истину по полутонам и взглядам. А болтает пускай что хочет. Болтает он больше себе, а не другим. — Не хочешь сам, так позволь сказать мне. — И что же скажешь ему ты? Что с обоими спишь? И дальше что? Кому-то станет проще? Тебе? Ему? Может, мне? — Проще станет всем. — Жаль тебя разочаровывать, принцесса, но в этом мире немного другие законы да и судьба та ещё сука. Моя так точно. — Тогда почему ты всё ещё здесь? Почему ты со мной? — Ну, положим, сейчас я и не могу уйти. — Что это значит? — Ничего. Хватай бельё и тащи сюда корсет. Тайра ясно сказала: времени почти нет. — Эй… Отпихивает мою руку, отворачивается, рот накрывает ладонью. Отворачивается, и я тут же возвращаю его назад, схватив за плечи и с силой дёрнув. Злится, шипит, как змея, и я, не слушая, привстаю на носки, буквально на шею вешаюсь. Жмусь всем мелко подрагивающим телом и не то пытаюсь его самого согреть, не то просто ухватить. До того, как рухнет. В свои думы или чего похуже. До того, как отпихнёт. Один ушёл, второй пытается сделать то же, пускай немного в другом смысле. Чувствую себя раздираемым надвое. Не тянет никто, ничего не предлагает и за собой не зовёт. Не тянет никто, и одновременно с этим тащат оба. Каждый на свою сторону. Жмусь, жмурюсь тут же, чтобы не напороться на приступ злости, и крепко-крепко сжимаю запястье левой руки пальцами правой. За его шеей. — Не надо. — Не ударом или насмешкой. Шёпотом. Сердце под лопатками где-то. — Отойди. — Поздновато для «отойди», не находишь? Усмехается в мои растрёпанные волосы, что лезут в лицо обоим, и ведёт по спине ладонью. Едва-едва, ребром, словно раздумывая, стоит ли. Раздумывая недолго, и, словно плюнув на всё, всё-таки обнимает. — Так что за история с крестом? Улыбаюсь в его воротник невольно и совершенно не весело. Знает же, не может не догадываться. Слишком проницательный для этого. — Её смысл в том, что у каждого он свой. — И в чём же тогда твой? Поднимаю лицо и, прежде чем ответить, долго гляжу в его глаза, будто поблекшие с наступлением холодов. — Угадай. Тонкие черты искажаются, и во взгляде появляется понимание. И лучше бы оно одно. — И чтобы доказать себе, что он неправ, ты побежал ко мне? Отпусти меня, конфетка, я похлопаю. — Я не собирался себе ничего доказывать. — Что же тогда? Обида и желание пойти наперекор взыграли? Не пожалел ещё? — Я и не пожалею. Если ты ему расскажешь. Разжимает мои руки, отстраняет и сам делает шаг назад. Кивает в сторону зеркала. — Время, княжна. Мне бы очень не хотелось состариться, пока ты копаешься. Беспомощность — вот что я сейчас чувствую. Беспомощность — всего одно слово на разные лады то шепчет, то кричит в голове. И я понятия не имею, как со всем этим быть. С ним, а главное — с собой. С собой, который рвётся на лоскуты от неправильности всего происходящего. Но когда у меня вообще было что-то как положено? И было ли? Что ж… Платье так платье. Чего же мы ждём? Выпрямляю спину, поднимаю подбородок. Не на одном уровне, всё равно выше меня, но так, по крайней мере, приятнее смотреть в упор. Руки крест-накрест на голой груди — последний штрих. Всё, закрылся, можем по новой начинать. — Вообще-то всё это — твоя идея, а значит, и копаешься ты. — Ты же понимаешь, что только от меня зависит, насколько комфортно тебе будет в этой штуке? — указывает в сторону брошенного на пуфик корсета и, вернувшись к кровати, швыряет в меня скомканной нижней рубашкой. Тонкой и непонятного светлого цвета. — Так что не советую дразниться. Умудряюсь перехватить брошенный ком, почти было врезавшийся в моё лицо, как ни в чём не бывало расправляю его и встряхиваю, оценивая масштаб катастрофы. Верчу её и так и этак, не понимая, на кой она мне. Бежевая, до середины бедра, с небольшим вырезом и короткими рукавами. Ладно. Было и хуже. — Ты не станешь мстить мне посредством завязок и китового уса. Быстро забираюсь в горловину и, расправив ткань, нарочно стою так, чтобы не видеть своего отражения. Чулки и подвязки ждут своей очереди. — Почему это? — А как же солидарность? Или ты уже забыл о мадам Лукреции? — Лучше бы забыл, — выходит мрачновато, но, кажется, тут же забывает о своих думах, стоит ему только протянуть мне короткие панталоны. — Тебе не нравилось? Быстро натягиваю на задницу этот кружевной кошмар и неприязненно оттягиваю резинки, обхватившие бёдра. Тонкий, стянутый шёлковым шнурком разрез на промежности изо всех сил стараюсь не замечать. — Нет. — Зачем тогда? — Красивым девочкам лишние знания ни к чему. А ты же красивая, княжна. — Хмыкает, умудрившись ментально щёлкнуть меня по любопытному носу и тут же сделать комплимент. Оживает на глазах, абстрагируясь от того, что его гложет. На чулки и широкий пояс к ним глядит по-настоящему заинтересованно. С очень и очень знакомым мне уже блеском в глазах. — Помочь тебе с чулками или справишься сам? Отрицательно мотаю головой. Такая задача не по силам маленькой глупой княжне. Хочешь поиграть? Так давай. Кивает в сторону пуфа, дождавшись, пока усядусь и, вскинув голову, выжидающе уставлюсь. Хмурит лоб и присаживается рядом, опустившись на одно колено. Берётся за мою лодыжку и уже почти было натягивает чулок, как останавливается. Озадаченно моргает пару раз и, оставив в покое стопу, хватается за руку. Поднимает её вверх, разглядывает показавшуюся из-за скатившегося рукава подмышку. Отпускает. Моргает ещё раз. — Что с тобой не так, княжна? — В каком из смыслов? — Что-то я сомневаюсь, что последние недели у тебя было время на воск, мёд или какую-то другую придурь. Что с твоим телом? Пожимаю плечами и отчего-то отвожу взгляд. Резные ножки низкой кровати кажутся мне сейчас необычайно занимательными. А до Луки, что мысленно складывает что-то в своей голове, начинает медленно доходить. И в отличие от молчаливого Анджея, который предпочитает не поднимать сомнительные темы, не может отказать своему любопытству: — Сколько тебе лет? — Почти двадцать. — Медленно веду шеей, чтобы встретиться с его взглядом своим. Стараюсь не замечать пальцы, успокаивающе поглаживающие моё острое да ещё и украшенное чёрт-те где пойманным синяком колено. — Хочешь спросить — спрашивай. Я отвечу. — Так, может, и не надо спрашивать? Сам расскажешь? — Что именно? Мой отец — ландграф, мать я никогда не видел, но знаю точно, что благородных кровей там не было ни капли. Понимаешь, да? Я бастард. Меня увезли чёрт знает куда и растили как девчонку, чтобы никто не узнал об отцовской интрижке. Наряжали в платья, учили этикету, плели косы. А когда моё тело начало меняться, привели к умелой ведьме. Такой же, как Тайра. Ну и, как видишь, она сделала всё возможное для того, чтобы мужчиной я никогда не стал. Нормальным, я имею в виду, как ты или… — Поджимаю губы и отчего-то не хочу произносить имени. — Или как он. У меня не ломается голос, не растёт щетина и вообще почти ничего, кроме как на голове, не растёт. И не сказать, что я особо от этого страдал. — А что твой отец? Ты же уехал из замка вместе с Мериам, а значит, вернулся туда. — Вернулся. В качестве пажа, да и то потому, что упросила сестра. Как бы там ни было, росли мы вместе. — Надо сказать, с внешностью тебе повезло больше, чем ей. Не могу сдержать слабой, вовсе не радостной улыбки и шлёпаю его пальцами по плечу. Улыбается в ответ и тут же возвращается к чулкам. Натягивает один, и я подставляю ногу для второго. После всегда цепляют пояс и подвязки для чулок, но до этой сбруи есть ещё кое-что, что мы должны сделать. Лука жестом просит развернуться и кивает на туалетный столик с массивным трельяжем. Выдыхаю и, покосившись на разложенные кисти, веду шеей, которой, скорее всего, скоро станет тяжело и плохо. Почему-то медлит и, как и Анджей, водит пальцами по моим волосам. Разбирает их на отдельные пряди, должно быть, прикидывая, что со всем этим делать, и, лишь повертев и так и этак, берётся за крепкий костяной гребень. Оставляет греться щипцы для завивки в крутом, принесённом из ванной кипятке, который почему-то не остывает и даже не прекращает бурлить. Закрываю глаза, предоставляя ему полную свободу действий. Пускай что хочет, то и делает. Начинает пахнуть травами, зельями и какой-то странной дрянью, что оседает на моих волосах и висках. Он начёсывает, крутит, вставляет шпильки одну за одной. Поднимает пряди, крутит их и тут же прихватывает. Постепенно расслабляюсь, понимая, что руки, в которые меня вверили, ловкие не только во время плотских утех. Нарочно не смотрю в зеркало и даже пробую подремать, но при первой же попытке прислониться к себе Лука одёргивает, вынуждая держать голову прямо. — Не шевелись, обожгу. — Угу… — бурчу нечто невразумительное и спустя мгновение ощущаю, как осторожно касается моей щеки. Утешающе поглаживает её и, словно опомнившись, отдёргивает пальцы. Следующий локон накручивает сильнее и словно нарочно дёргает. Старательно прячу улыбку, не таясь, кусаю губы и так и не открываю глаз, даже когда голова становится ощутимо тяжёлой от собранных наверху волос, а по скуле щекотно ведёт широкая кисть. Не открываю глаз, когда рисует мне брови и румянец. Послушно гляжу в потолок только затем, чтобы колючая щёточка коснулась ресниц, и, сколько могу, не моргаю, когда заканчивает, чтобы тушь успела подсохнуть. Последние на очереди — губы. Прорисовывает их особенно тщательно, и помада оказывается немного приторной на вкус. Помада оказывается густой и маслянистой. Пробую её, пока Лука огибает пуфик и подправляет что-то то тут, то там. Ещё пара гнутых шпилек, пуховкой по лбу… Осторожно берётся за мой подбородок, остановившись за моей спиной по левую сторону, и давит на него, понукая опустить голову вниз. Принимаю это за приглашение открыть глаза. Принимаю это за разрешение наконец посмотреть на то, что он сотворил со мной, и… часто-часто заморгать, стремясь сохранить краску на веках. Из зеркала на меня глядит девчонка. Самая что ни на есть настоящая, с горящими глазами, хитрой причёской и искривлённым гримасой ртом. Последнее совсем не красит. Последнее — единственное настоящее в отражении. Рассматриваю себя и так и этак, кручу шеей, корчу рожи. Поднимаюсь на ноги и верчусь уже так, в полный рост. Едва сдерживаюсь, чтобы не застонать в голос, когда Лука подходит ко мне с проклятым корсетом. Простой гладкий лиф, который должен подчеркнуть мою несуществующую грудь, и твёрдые, изогнутые внутрь косточки. Пальцем показывает, чтобы повернулся спиной, и я не придумываю ничего лучше, чем снова, в этот раз чтобы перетерпеть, вцепиться в спинку кровати. — Готов? Киваю, делаю, как просят, и с силой жмурюсь, ощущая, как прикладывает эту дрянь к моим рёбрам. — Придержи-ка пока. Прижимаю плотную материю к груди и с каждой секундой ощущаю, как эластичное широкое кольцо, грозящееся расплющить мои внутренние органы, становится плотнее. Пальцы у Луки ловкие, без труда справляются со шнуровкой. Без труда и в полной тишине. Продев узкую ленту — или что там? — во все отверстия, осторожно разглаживает рубашку, чтобы складки ткани не впивались в кожу, бросает быстрый взгляд в зеркало, что у изголовья кровати, на моё лицо. Приподнимает бровь, словно спрашивая ещё раз, готов ли. Кривлюсь. Сжимаю зубы. После, передумав, расслабляю рот. — Давай уже. — Выдохни. Упирается в спинку кровати коленом и, намотав ленты на пальцы, медленно стягивает их. Медленно, пока косточки не прижмутся к коже, а корсет не займёт нужную позицию. Медленно, а после, когда я мысленно мирюсь с вот-вот опоясующей рёбра тупой болью, дёргает. Резко и наверняка с удовольствием. Резко, заставив меня выдохнуть и выпрямиться. Заставив непроизвольно вскинуть голову и пересечься с ним взглядами в зеркальной глади. Ещё один рывок, после которого хочется завопить и отодрать от себя эту дрянь. После которого хочется налупить его по ладоням и никогда больше к себе не подпускать. Не издаю больше ни звука. Весь сосредоточен на выражении его заблестевших иначе глаз. Заблестевших маниакально и словно обратившихся в жидкий сплав. Серебра или стали. Всё тянет и тянет, выравнивая шнуровку, и завязывает её, даже не глядя. Руки сами всё делают. Лука же, не отвлекаясь, глядит на моё лицо. Глядит в глаза и лишь изредка, на считанные секунды, на губы. На губы, что, покрытые плотной помадой, мне даже не прикусить. Испорчу тут же всё. Испачкаюсь. Трудно будет оттереть. Ох, насколько же будет трудно… Укладывает ладони на обозначившуюся талию, ведёт по плотному материалу, шагает вперёд, вжимается в меня со спины и, дёрнув за локоть, вынуждает сделать полный оборот. Лицом к лицу. Его — нечитаемо. Его нечитаемо ровно до того момента, пока всё так же, едва ли позволяя мне просто моргать, опускается на колени. Плавно и нарочно медленно. И все эти тягучие секунды я не могу сделать вдох. Растягиваю то, что ещё осталось в лёгких, и боюсь пошевелиться. Будто закован не в корсет, а в панцирь. Будто, поведи я плечом или взмахни рукой, набросится. Пристёгивает к болтающимся на краю корсета подвязкам сначала один чулок, после — второй. Проводит ладонями по бёдрам и так же плавно поднимается вверх. Улыбается теперь. Самодовольно до крайности. — Не так уж и страшно было. — Нарочно привстаёт, чтобы возвышаться надо мной ещё больше и, сжав ладонями плечи, добавляет: — Правда, княжна? Замахиваюсь быстрее, чем успеваю обдумать. Замахиваюсь быстрее, чем успеваю решить, стоит ли, но он словно ждал этого и без труда перехватывает мою взметнувшуюся ладонь. По пальцам ведёт, а после сжимает запястье. Цокает языком. — Предсказуемо, Йен. Вместо ответа поджимаю накрашенные губы, и он, засмотревшись на них, подтаскивает меня ближе. Дожидаюсь, пока склонится, почти коснётся их бледными своими, и отталкиваю, пихнув в грудь. На полшага лишь. — Испортишь. — Накрашу по новой. — А как же время? — Так и скажи, что не хочешь. Открываю рот, чтобы повторить, и слова отчего-то отказываются прыгать на язык. Ни одно. Открываю рот, да так и замираю, не выдавив ни «да», ни «отвали». Это можно было бы назвать капитуляцией. Можно было бы, если бы победившая сторона в последний момент не отказалась от побеждённой. Отступает сам, отпуская мою руку. Приподнимаю бровь, спрашивая, что же это значит. — Передумал. — Пожимает плечами и, обходя кровать, решает, какое же всё-таки выбрать платье. — Сейчас, по крайней мере. Решает, что тёмно-синее. Я же молчу. Молчу, даже когда помогает мне забраться сначала в нижние юбки, а после и в этот тяжёлый, с узкими рукавами и сотней пуговиц на спине ужас. Молчу, когда терпеливо застёгивает их одну за одной и даже когда подталкивает к моим ногам туфли. Молчу, послушно забравшись в них и покорно позволив накинуть на плечи такую же тёмную, в тон платью, шерстяную накидку, подбитую мехом. Вертит меня и так и эдак, обходит кругом, дорисовывает линии бровей и пудрит нос. Поправляет волосы. Тяжёлое ожерелье ложится прямо поверх ворота. Вертит меня и так и эдак, как реалистичную неживую куклу, и всё никак не может перестать трогать. И взгляд этот… Снова. Скальпельно-острый, пронизывающий до костей. Изучает, словно ту же лягушку, прежде чем препарировать. Прежде чем сделать надрез, тонкую кожицу отделить и пробраться внутрь. Прежде чем агонизирующее ещё сердце вытащить. Жутко до дрожи, но и притягательно тоже. Круг за кругом. Оглядывает со всех сторон. И я за ним слежу тоже, но лишь из-под накрашенных ресниц, стараясь не вертеть головой, стараясь в поле зрения держать… И всё равно упускаю. Момент, бросок, наступление. Сбоку на этот раз. К спинке кровати теснит, а юбки путаются между ногами, оплетают щиколотки и мешают сбежать. А юбки, макияж вкупе с корсетом и прочим — и есть причина всего. Задники туфель креплёные и давят. Причёска тяжёлая, корсет всё сильнее и сильнее начинает жать. Мешает дышать. Поджимаю губы, поднимаю подбородок, попытка расправить плечи выходит тщетной. Поджимаю губы, как недавно совсем, и приподнимаю бровь, словно спрашивая, чего же ему на этот раз. Чего же? — Ответь мне всего на один вопрос… — начинает словно издалека, а сам оглядывается на дверь и ладонью сжимает кованое изножье. — Вопросов за сегодня и так было много. — Значит, ответь на последний из них, — проговаривает с нажимом, пускай и вполголоса, внимательно вслушиваясь в тишину за спиной. Словно сейчас особенно важно, чтобы нас не поймали. — Ответишь? Выдерживаю паузу и коротко киваю. Что от меня убудет от ещё одной откровенности? Что от меня вообще может убыть? Тогда делает шаг вперёд, сгорбившись, коленом втискивается между моими ногами, и плевать ему, что многочисленные слои ткани изомнёт. Плевать, что так в шею дышит, аккурат над высоким воротником, что сейчас вся косметика потечёт. — Кем ты чувствуешь себя сейчас? Йеном или Йенной? По больному словно не бьёт даже, а режет. Задевает за края никак не желающей заживать раны, и я, прежде чем думаю, отвечаю ему тем же. — А ты? — отвечаю ему, даже зная, что наверняка пожалею. — Кем чувствовал себя ты? Лукой или Лукрецией? В отместку — взгляд искоса и усмешка. Распрямившись, встает напротив и цепко, в одно движение ухватившись сзади за мою шею, фиксирует голову. Не позволяет ни отвернуться, ни даже дёрнуться. Что же, вот и поймал. Жарко в комнате. Не то из-за плотных одежд, не то из-за того, что взглядом обжигает. Позволяет промолчать мне, но отвечает сам. Отвечает, придвинувшись ближе и осторожно, чтобы по всему лицу не размазать, укусив меня за нижнюю губу. Осторожно и жёстко, с силой сжав зубы и тут же отпустив. Ойкаю и отшатываюсь, а на его бледных губах остаётся слабый след. Тут же отирает его и свободной рукой тянется к моей ладони. Переплетает пальцы со своими как ни в чём не бывало и исподлобья глядит. Взгляд становится мягче и в разы шаловливее. Взгляд становится оценивающим и привычным. Расслабляюсь немного и, забывшись, пробую ссутулиться, но, зашипев, тут же выпрямляю спину. — Бедняжка… — Оставляет мою шею в покое наконец, скользит пальцами под незастёгнутую накидку и пристраивает их на пояснице. — Потерпи немного. Обещаю, все твои страдания окупятся втройне. — Да что ты? — Недоверчиво щурюсь и киваю на кровать хозяйки дома. Лука жмёт плечами в ответ. — Никаких проблем. Тайра будет выхаживать своего принца, Анджей… — тут непроизвольно мрачнеет, но справляется с собой в ту же секунду, — решил, что обойдётся своими силами, так что… мы останемся совсем одни. Только пообещай мне кое-что… Необычайно чётко слышно, как скрипят лестничные ступени. Необычайно чётко и слишком близко. Пытаюсь отступить, но упорно удерживает на месте, пока я нервозно не спрошу что же. — Пообещай мне, что, когда вернёшься, будешь весь мой. В этом самом платье, пока я сам не захочу снять его. Обещаю быстрее, чем обдумаю и осознаю в полной мере. Обещаю лишь для того, чтобы Лука разжал ладонь и отшатнулся на два шага назад раньше, чем отопрётся дверной замок. *** Дом Дакларденов кажется слишком пустым. Кажется потускневшим и холодным без света нескольких сотен маленьких огоньков. Кажется странным и отчуждённым без фуршетных столов и снующих туда-сюда слуг. Дом Дакларденов кажется спящим. Входную дверь отпирает слуга и вместо приветствия только устало кивает ведьме. Должно быть, за последние дни виделись столь часто, что уже не до церемониалов. Должно быть, хозяева дома не чураются никаких средств, если те хотя бы в теории способны помочь их сыну. Тайра, не глядя по сторонам, направляется к широкой лестнице. Торопливо следую за ней, невольно сжимая пальцы, обтянутые чёрными, грубыми, по сравнению с шёлковыми бальными, перчатками. Коридор помню. Какая из дверей ведёт в рабочий кабинет с балконом тоже. С балконом, с которого меня так ловко унесли отсюда, перекинув через плечо, кажется, уже вечность назад. Целую вечность, за которую случилось столько всего. Тайра молчит до последнего и, лишь остановившись около двери, что должна вести в покои больного, размыкает губы: — Тебе сюда. Выглядит уставшей, и среди убранных в причёску медных волос явственно проступают серебряные нити. Не знаю, заметила ли она сама, но на всякий случай молча указываю на выбившийся, окрашенный лишь наполовину локон. Указываю с виноватым взглядом и с большой неохотой. Только потому, что здесь на это явно обратят внимание, и чёрт знает, как высокородные хозяева дома отреагируют на весть о том, что травница-знахарка окажется самой что ни на есть настоящей ведьмой. Ведьмой, которая старше всего этого города. Спохватившись, тут же стаскивает перчатку с руки, сосредоточившись, прямо так, не глядя, кончиками пальцев водит над своей головой, возвращая волосам нужный оттенок. Бледнеет немного и вцепляется в перекинутую через плечо сумку пальцами второй руки. Осторожно, чтобы не отхватить по кисти или того хуже, беру её под локоть, чтобы поддержать, пока не придёт в себя. — Всё нормально. — С сомнением приподнимаю бровь, но говорить вслух всё ещё не решаюсь. Отчего-то страшно мне подавать голос раньше времени в этом доме. — Давай, иди уже. Я пока поболтаю с его матерью. — И где ты собираешься её искать? — хрипло звучит и вовсе не по-девичьи. Спохватившись, тут же прочищаю горло и старательно слежу за интонацией. — Дом огромен. — После того, как Максвелл вернулся, она почти всё время проводит в летнем домике в саду. Вот с него и начну. — Сомнение сменяется пониманием. Только сейчас задумываюсь о том, каково всё это время было родным наследника всех этих богатств. Каково было тем, для кого он в первую очередь любимый сын, а не повеса и негодяй. — Иди, он не станет откровенничать при мне. — А после? Мне дождаться тебя или… Качает головой и ощутимо мрачнеет. Должно быть, всё дело в работе, которая ей ещё только предстоит. В работе, что затянется на долгие часы. — Нет. Возвращайся назад. Тут всё время почти по прямой, трудно будет заплутать. Да, в этом она права. Заплутать будет трудно, учитывая, как меня ждут назад… Кровь приливает к щекам в момент. Выдыхаю, чтобы успокоиться, старательно делаю вид, что меня ничуть не тревожит уже начавший медленно пробираться к моим костям корсет, и, чтобы сбежать от ведьмы, пускай и не такой внимательной, как обычно, хватаюсь за дверную ручку. Проворачиваю её и только после, спохватившись и почти распахнув дверь, стучу. Ответом приглушённое далёкое покашливание, слишком уж смахивающее на старческое, и бесцветное, вовсе не заинтересованное «войдите». Быстро оборачиваюсь назад, бросаю на ведьму полный удивления взгляд и, сморгнув всё это, возвращаю нейтрально-приветственное выражение лица. Не в новинку далеко, пускай и давно позабыто. Не в новинку, пускай и ненавижу его. Мысленно считаю до трёх, на четыре распахиваю дверь, делаю шаг вперёд и тут же оказываюсь во власти царящего в комнате полумрака. На секунду даже возникает ощущение, что снова во всё том же сне. Что сейчас из самого тёмного угла вперёд выступит Лука, а Дакларден подскочит и сядет на матрасе. Кажется, что он меня не заметит, но, увы, приподнимается на подушках и глядит во все глаза, и в зрачках его отражается едва ли не суеверный ужас. Моё имя одними губами произносит, и тут же, словно опомнившись, отворачивает лицо. Он не знает, но в нашу последнюю встречу он выглядел лучше, чем сейчас. Он не знает, что его нашёл я. И это крайне странное чувство или, вернее даже, смесь чувств. Жалости и тут же облегчения оттого, что он вообще жив. Он, который не знает, что молодость — это далеко не всё, что у него можно забрать. Отчего-то вспоминается та распятая магией, словно спицами, лягушка, жизненной силы сердца которой хватило для того, чтобы его разбудить. Отчего-то вспоминается и звучит не иначе, как жизнь за жизнь. Менее значимая за ту, что более. Заставляю себя улыбнуться и упорно смотрю только на него, чтобы понял, что морщины нисколько не неприятны и нет смысла отворачивать лицо. — Здравствуйте, господин. — Осторожно приближаюсь к кровати, что размером с комнатку в иных трактирах, и в нерешительности останавливаюсь около стекающего с потолка, прихваченного лентой балдахина. — Я могу присесть? Борется с собой долгий десяток секунд. Понимаю, что не хочет показываться таким, но и от встречи, которой так долго добивался, отказываться тоже. Терпеливо жду, когда решит что-нибудь уже, и не к месту вспоминаю недавние колебания Луки, когда я забрался на него сверху. Вспоминаю, с каким удовольствием Анджей дразнил меня в кровавом озере, а после того, как вытащил с того света, всё-таки решил смилостивиться над глупым мальчишкой и дать ему желаемое. Вспоминаю всё это и понимаю, что в обоих случаях напросился сам. Вынудил и всё усложнил. Поставил с ног на голову как свою жизнь, так и чужие. А Дакларден всё мучительно решает, позволить ли мне присесть на стул. И это объясняет сразу всё. Почему это никогда не будет он, сколь бы красив и богат он ни был. Почему, находясь в метре от его кровати, я думаю о других мужчинах. Кивает, наконец, и вымученно улыбается, отодвигая стоящую прямо на толстой книге, что лежит в изголовье кровати, масляную лампу подальше. Что же, если он чувствует себя лучше в тени… Огибаю кровать и устраиваюсь на одном из двух приставленных к ней стульев с резными спинками и такими неудобными сидениями, что хочется плюхнуться просто на пол, что я непременно бы и сделал, будь я Йеном, а не княжной. Будь в постели другой, я бы валялся поверх одеяла или под ним, собираясь утешать вовсе не ласковыми взглядами. Не любой, разумеется. Разглаживаю складки на коленях, чопорно переплетаю пальцы замком. Улыбаюсь как только могу сдержанно и то и дело отвожу взгляд, в который раз уже жалея, что прямой зрительный контакт вовсе не то, что может заставить меня покраснеть. Так было бы лучше, да и куда реалистичнее. — Как вы себя чувствуете? — Осведомляюсь максимально вежливо, как того требует этикет, и старательно делаю вид, что не замечаю, как прикрывает глаза и возводит их к потолку. Жалость к себе его просто топит. — Я же просил тебя… по имени. — Вымученно улыбается, и я возвращаю улыбку в ответ. — Это само собой вышло, прости… Максвелл. Так как ты? Пожимает плечами с деланным равнодушием и снова глядит в потолок. Невольно прослеживаю направление его взгляда и вспоминаю, что именно оттуда на него и обрушилась та чёрная туча. — Ничего, твоя тётя говорит, что выживу. — Думаю, в этом ей можно верить. — Ты знала? О том, что она, ну… — Взмахивает рукой, словно пытаясь из воздуха выхватить нужное слово. Мягко подсказываю до того, как выдаст что-нибудь более категоричное, и с задумчивым видом вру напропалую: — Ворожит? Догадывалась, но никогда не видела. Тётя очень ревностно относится к своим секретам. Кивает с задумчивым видом и уходит в себя. Мы оба прекрасно понимаем, что говорить нам особо не о чем, и висящая в воздухе, затянувшаяся неловкость воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Как нечто неизбежное. Он молчит, я же терпеливо жду, пока снова откроет рот. За окнами стремительно вечереет, света единственной лампы становится мало для того, чтобы разгонять тьму. Света становится мало, и высокородному повесе молчать становится тяжело. — Зачем ты пришла? — вроде и устало, с нотками обречённости, а надежда так и проскальзывает в голосе. Знаю, что он желает услышать. Знаю также и то, что никогда ему этого не скажу. — Для того чтобы убедиться, что ты в порядке. — Полуправда не совсем ложь, так ведь? Вспоминаю, каким он был в пещере, каким было выражение его лица, когда Анджей его, бесчувственного, скинул прямо на каменный пол. И понимаю, что я действительно желал. Желал своими глазами увидеть, что он жив. — Разве вот это, — неопределённым жестом, не касаясь кожи, обводит своё лицо, — в порядке? — Да, — звучит слишком низко для нежной принцессы и более чем категорично. Только плевать на какую-то секунду становится. Плевать, что он, поглощённый жалостью к себе, может подумать. — Ты жив, а значит, остальное можно исправить. — Я на это очень надеюсь. — Надежда — это всегда хорошо. — Говоришь так, будто веришь в это. — Потому что я действительно верю. И надеюсь. — И на что же? На то, что два упрямых идиота смогут договориться и ни один из них не лишится чего-то важного. Скажем, доверия или головы. На то, что каша, которую я заварил, не потянет меня вниз. На то, что Лука при всех своих недоговорках и любви к далёким от нормальности играм не всадит мне вилку в спину, отказавшись делать хоть что-нибудь. На то, что Анджей никогда больше не заикнётся о том, что всё, на что хватает моих способностей, — это «нести свой крест». О боги, как же я надеюсь… Просто пережить всё это и не стать жертвой повёрнутой на знаниях и чужой силе некромагини. Я надеюсь просто дождаться весны. — Надеюсь, что зимы здесь тёплые, господин. — Жалко тебя разочаровывать, красавица, но здесь есть лишь бесконечные шторма и ледяной ветер. — Значит, отложу все прогулки до лета. Улыбается в ответ, и пускай не радостно, но совершенно искренне. Улыбается, и таким, с морщинами, проседью и словно севшим голосом, нравится мне куда больше. Пускай это и жестоко, но именно лич, вытянув из него столько жизненной силы, сделал его настоящим, убрав все ужимки и глупое кокетство. Молчим снова, тишину нарушает глухой удар о стекло, когда мелкая птица врезается в него, но тут же, сообразив, что произошло, огибает раму и скрывается в вышине. Молчим снова, и я понятия не имею, как спросить его о женщине, выращивающей розы, или о чёрном пятне. Затея кажется абсолютно провальной. Кажется, будто он снова ушёл в себя и по своей воле ничего не расскажет. Не мне и не сейчас. — Знаешь, чем дольше я думаю о том, что произошло, тем больше мне кажется, что именно ты спасла меня. От неожиданности и смятения снова перехожу на «вы»: — Простите? — Нет, не обращай внимания, это всё глупо и… — Пытается отмахнуться, но я, почуяв верное направление, спешно стягиваю перчатку и хватаю его за руку. Сжимаю в своей. Крепко, вовсе не по-девичьи. Максвелл осекается на полуслове, и взгляд его становится озадаченным. Глядит на мои пальцы, как на нечто неведомое и страшное. Глядит так, будто бы я коснулся не его руки, а чего-то более значимого. — Расскажи мне, — прошу со всей мягкостью, которой во мне значительно поубавилось за последние месяцы. Прошу и всю её вкладываю в умоляющий взгляд, который он просто обязан расценить как нечто большее, нежели просто любопытство. — Расскажи, прошу. Тебе станет легче. Полумрак, тепло рук или же шёпот — чёрт его знает, что в итоге помогает ему решиться. Подумав, поворачивает кисть так, чтобы сжать мои пальцы в ответ. И меня едва ли не потряхивает от этого. Едва ли не потряхивает от того, что он касается меня, как обычно это делает Анджей. Параллель столь яркая, что становится неловко и вдруг… стыдно. Стыдно, как не было стоять голым несколько часов назад. И это пугает. Пугает, требует высвободить ладонь и для верности ещё и провести ею по платью. Стереть ощущение чужого прикосновения. Боги, почему же это не работает с Лукой? Почему это не работало раньше, но просто убивает меня сейчас? Почему? — Не знаю, говорила ли Тайра, но родители наняли монстролова, который и нашёл меня где-то в горах. Я спал всё это время, но готов поклясться, что видел твоё лицо. Видел тебя в кромешной темноте и слышал твой голос. Словно издалека или из-под толщи воды, и, вопреки всем словам, продолжаю верить: меня спасла ты. Губы словно замороженными становятся. Почти невозможно управлять ими. Почти невозможно гримасничать или хотя бы сложить в подобие улыбки. Это и удивление, и страх быть разоблачённым, хотя, если подумать, не много-то потеряю, если Дакларден поймет наконец, почему не быть мне примерной женой. — Но этого не может быть, господин. — Мне так искренне жаль его, что слова даже не приходится выдавливать из себя. Мне так искренне жаль его, потому что правду знать ему попросту нельзя. — Мне очень жаль, но это был именно монстролов, а не я… — Да, — отзывается эхом и смотрит в темноту перед собой. — Мне тоже жаль. Лучше бы это была ты, а не грязный наёмник, которому есть дело только до чужих денег. — Какая разница, кем быть спасённым? — Разница в том, что тебя я бы благодарил до конца своей жизни, а ему заплатили и всё на этом. Да и вопрос в том, заслуженно ли. Кажется, будто только что ослышался. — Простите? — переспрашиваю и думаю лишь о том, как высвободить свою ладонь. Сдерживаюсь только потому, что помню, зачем я здесь. Сдерживаюсь и представляю, как долго-долго буду отмывать пальцы. — Он не поймал её. Не поймал ту, которая сотворила это со мной, — поясняет со значимой долей горечи, и я закусываю язык, чтобы не ляпнуть что-нибудь ядовитое в ответ. — Но он вернул тебя. И вернул живым. И ты должен быть безумно благодарен за это. Благодарен за то, что бродячий монстролов, так вовремя подвернувшийся под руку, вообще взялся за это дело. Взялся не столько из-за обещанных денег, сколько из личных интересов. — А что, за тела им тоже платят? — Говорят, что платят. — Мрачновато выходит и как будто бы с намёком. Мрачновато, и тот же Лука бы понял, но не Дакларден, видящий перед собой лишь нежную княжну. — О… Так я, оказывается, везучий. — Везучий, — подтверждаю, искоса поглядывая за тем, как вертит мои пальцы в своих, рассматривая ногти и тёмные пятна на коже. Решаю прояснить до того, как начнёт расспросы: — Я пересаживала цветы в новые горшки. Прошу простить меня за небрежность… И плевать, что пятна от реагентов, а мы с Лукой были так заняты, что даже не подумали о пальцах, решив в последний момент просто спрятать их под перчатками. Под перчатками, которые я и не должен был снимать. — Мама тоже любит возиться в земле. Вы бы подружились. — Намёк настолько прозрачный, что усмешку удаётся сдержать в самый последний момент. Скулы каменеют, а я уже вовсю представляю себя его женой. На фоне любви к растениям, ага. Несомненно. Сразу и до гробовой доски. Так и вижу себя, подающим пожилой мадам совочек и, раскрыв рот, слушающим об особенностях выращивания гортензий. Так и вижу, как психую через неделю и нанимаю в садовники одного крайне складного высокого типа с вечно растрёпанным небрежным хвостом. А после ещё одного конюхом. И плевать, что все лошади в течение недели от ужаса передохнут. — Может быть. — Решаю не отрицать, вспоминая о том, что вроде как девушку украшает кротость. — Никто не знает наверняка. — Никто не знает наверняка… — повторяет эхом, и я наконец могу вытянуть свои пальцы. И так же чинно, как и до этого, уложить ладони на колени. — Но одно истинно точно: все проблемы в этой жизни из-за женщин. Что же, пожалуй, тут следовало бы обидеться, да только есть одно маленькое «но», которое помешает мне это сделать. Я не женщина. Я вообще чёрт-те что, застрявшее между. — Вот как? — Да, вот так. — Поудобнее устраивается на подушках и бодреет на глазах, должно быть, готовый уцепиться за куда более приятную для себя тему. — От женщин и любви к ним. О, боги… Прекрасно знаю, что именно сейчас начнётся, и едва сдерживаюсь от того, чтобы не закатить глаза. Жалею, что веер не по погоде. Так хотя бы можно было кривиться, прикрывая лицо. Ну что же… Я само внимание, Максвелл. Давай, расскажи мне. Иначе неужто зазря меня запихали в этот корсет? Выжидающе молчу, выражением лица показывая, что он может продолжать, и старательно делаю вид, что меня не беспокоит то, что в комнате всё темнее и темнее. Ещё каких-то полчаса — и всё, не выйдет разглядеть даже двери. Осенние ночи особенно чёрные. Раздумывает долго, косится то на меня, то на мутные бока лампы, решая, стоит ли каяться. Раздумывает долго и, когда я уже собираюсь встать и попрощаться, всё-таки решается. — Меня подвела любовь к тебе, Йенна. — Изобразить испуг, не изуродованный картинно поднесённой ко рту ладонью, не так-то просто. Особенно учитывая то, что после его слов об Анджее мне совершенно расхотелось испытывать к нему хоть какую-то жалость. — Задурманила голову и помыслы. Если бы я получил хоть какой-то ответ, то никогда бы не решился обратиться к… этой женщине. — Меня похитили, господин, — напоминаю, незначительно повышая голос. — Умыкнули прямо с приёма и держали в подземелье под старым костёлом. Обокрали и собирались убить. Неужто ты думаешь, что я, пережив всё это, могла думать о каких-то влюблённостях? Неужто ты думаешь, что я вообще хоть когда-то думал о своей возможной влюблённости в тебя? В тебя, что от каждой обманутой девушки имеет по сувениру? В трусливого тебя, по чьей милости меня едва не убил тролль? И тут же, пропитанный ехидством, сочащимся из моих же мыслей, замираю. Потому что, по иронии, сейчас я по уши в том, что намного хуже Даклардена. В том, кому до других ещё меньше дела и кто не считает случайных жертв. И от этого не горько, вовсе нет. От этого абсолютно безнадёжно. Топь вокруг. И никак из неё не выползти. Чем больше на месте, тем ниже вглубь. Чем больше на месте, тем проще кого-то за собой становится утянуть. Но вязнем ли мы все вместе? Или лишь я один? Очередные вопросы, на которые никто не торопится давать ответы. Очередные вопросы, что так и останутся лишь в моей голове. Дакларден молчит, а меня так и подмывает напомнить ему о привороте и рассказать о махине, что сломала мне не одну кость и едва не отхватила руку. Молчит, а я снова жду, надеясь на то, что постарел он лишь внешне и его не начнёт клонить в сон. — Да, ты права. Мне не следовало давить на тебя тогда, но… — Мнётся и глядит, как будто я могу его ударить. — Но ты так долго избегала меня. Игнорировала все знаки внимания, и я отчаялся. Обычно дамы ко мне… более снисходительны. Об этом я тоже наслышан. Да только проблема в том, что мне не хочется быть снисходительным к нему. Мне вообще ничего с ним не хочется. Ни с ним, ни для него. — Я иначе воспитана. — Я не думал об этом, моя дорогая. Всё, что вертелось в моей голове, — это с каждым днём крепнущее нежелание быть отвергнутым. И тогда я решился. Решился пойти на крайние меры. Это всё… словно случилось само собой. Эта женщина — или кто она там на самом деле? — возникла просто из ниоткуда, я напился и… И помню только, как она предложила свои услуги. Я не хотел вредить тебе, я клянусь! Я желал лишь немного взаимности. — Немного? — переспрашиваю с сомнением и тут же отшатываюсь назад, нарвавшись на полный эмоций выкрик. — Много! Конечно же много! — Повышает голос, и я уже взаправду готовлюсь бить его по рукам, если начнёт хвататься за мои или за подол юбки. — Я сделал всё, как она велела, но ничего не случилось! Я ждал тебя весь день, надеялся на вечер, и в итоге ночью оно пришло… — Требовать оплаты? Кивает и ёжится, несмотря на плотно захлопнутые и, кажется — в темноте наверняка не разобрать, — законопаченные на зиму окна. Ёжится, словно сквозь его тело прошёл зимний хлад, и обхватывает себя ладонями. — Это было как в кошмарном затянувшемся сне… Холодно и темно, темно и холодно. Словно по бесконечному кругу. Я помню только, как она, или оно, утащила меня из кровати, а после сразу лицо Тайры, выдернувшей меня из сумрака. Тогда-то я и узнал, что проспал не день и не два. Испугался, когда зеркало поднесли: решил, будто годы прошли. И первая мысль о том, как же теперь на меня посмотришь ты? Врёт. Совершенно точно и нагло врёт. Врёт для того, чтобы произвести впечатление, заставить меня охнуть и броситься ему на шею. Заставить гладить по голове, разделяя объятия, и шептать о том, какой ужас ему пришлось пережить. И любая бы повелась. Совершенно любая, заинтересованная в выгодной партии девушка. Вот он, возможный принц, и возможность прибрать его к рукам. Вот она возможность приласкать и обогреть. Возможность, которую я с затаённым удовольствием упускаю. Продолжаю сидеть прямо, вжавшись лопатками в неудобную спинку, и даже не пытаюсь прикоснуться к нему. Оставленную без перчатки руку прячу под накидку, чтобы не схватил сам. И разумеется, расценивает это по-своему. — Я противен тебе теперь? — шёпотом, чтобы, не приведи боги, не услышал кто за дверью. Чтобы не услышало его потрёпанное эго. Хочется ответить честно, но я лишь медленно веду уставшим от высокого ворота подбородком из стороны в сторону. Нет, не противен. Пусть у жалости и есть общее с этим чувством. Мотаю головой и ощущаю на этот раз, насколько тяжело шее. Ещё немного, и всё тело начнёт ломить от неудобной одежды, тяжести платья и причёски. И это очередное напоминание о том, зачем я здесь. О том, для чего всё это. — А та ведьма… Ты смог бы её узнать? Его взгляд становится пустым. Тут же, словно разом всех мыслей лишился и поглупел. Тут же, словно пытается абстрагироваться и тем самым защититься. Испытываю ни с чем не сравнимое разочарование. Представляю, как скажу вернувшемуся чёрт-те откуда Анджею, что ничего не удалось выяснить, и тошнота подкатывает к горлу. Медленно поднимаюсь на ноги и, прежде чем отойти, натягиваю перчатку. Глядит всё это время куда-то сквозь — и не меня даже, а словно сами стены. Выражение его лица становится отрешённым и потому жутким. Поседевший, с глубокими морщинами вокруг глаз и рта, рябыми щеками и ставшими блеклыми глазами, а некогда обласканная солнечными лучами кожа покрыта пигментными пятнами. Прощаюсь вполголоса и, уже отвернувшись, слышу негромкое задумчиво-мечтательное в спину: — Розы цветут у её дома. Всегда цветут розы.