Before the Dawn

Потолок. Зрение — первое, что возвращается. В горле — давящий на кадык и связки комок. Возможно, земли. Возможно, мертвечины или сгустков крови. Не разобрать. Тени всё так же по стенам бродят. Тени, что сгущаются к вечеру. Тени, что не столь плотные, чтобы всю комнату утянуть во мрак. Перекатываюсь на бок, ощущая противную тянущую боль во всём теле. Столь сильную, словно камнями били. Столь сильную, словно каждый полученный в другой реальности синяк воспалён. На покосившейся тумбочке стоит не лампа, но прогоревшая больше чем на три четверти толстая свеча. Это её свет заставляет так трепыхаться тени? Не ощущаю жажды, только усталость, что кажется бесконечной. Кажется такой плотной, что не соскоблишь и сотней часов сна. Сна, окунаться в который по новой вовсе не хочется. Не хочется ничего и словно навсегда. Голова весит больше лапищи каменного тролля. Одна голова, а тут ещё и коса в нагрузку. Вниз тянет. Раздражает, и потому отпихиваю в сторону, далеко не сразу разобравшись, почему треклятая верёвка никак не отцепится от меня. Ещё и кулак правой руки как заклинило, никак без помощи левой не разжать. Онемело всё, словно снова в ледяной воде чёрт знает сколько простоял. Словно снова огненный демон и та пещера. О, если бы я только знал тогда… Если бы я только знал… По одному, начиная с мизинца, осторожно разгибаю пальцы. Перевязь, что закрывала порез от острого каменного скола, съехала вниз, и теперь на покрывшуюся плотной корочкой рану что-то другое давит. Твёрдое и горячее. Твёрдое и горячее, что я держу уже целую вечность. Что уже слилось с моей рукой, и потому выскрести его из плена оказывается не так просто. Скребу по фалангам ногтями, наплевав на то, что они, по сути своей, больше чем на половину обломаны или треснуты. И так, на боку лёжа и закусив губу, начинаю снова: мизинец, безымянный. Замираю, обхватив средний. Его и не нужно трогать. Вовсе незачем, и так видны тёмные грани. Задерживаю дыхание. Не потому, что хочу, а потому, что это единственный способ заставить себя не кричать. Потому что для того, чтобы воспроизводить звуки, нужен треклятый воздух. Воздух, которого во мне нет. Моргаю раз. Второй. Внутри всё кажется мёртвым. Мертвее, чем девочка в подвале, что действительно попала на разделочный стол, начав разлагаться. Мертвее, чем проклятый дед, которого убил я. Мертвее… чем мальчик, что был ещё младше меня, погибший в горах. Не убитый, о нет. Обездвиженный, искалеченный и брошенный. Запрокидываю голову, всё ещё ощущая себя ИМ, а не собой. Всё ещё ощущая затухшие в горле крики и рыдания по отцу, которого я никогда не терял. Внутри всё кажется мёртвым. Да только до того, как закрою глаза и алым разольётся ненависть под веками. Слишком сильное чувство, ты говорил? То, что я чувствую сейчас, сильно как никогда. Сильно и имеет отвратительный привкус соли и металла. Земли и дождевых капель. Лесной, разгорячившейся на стволах деревьев, лежащей пыли и твоей кожи. Твоих рук и губ. И это уже от меня. Это уже из этой реальности. Из реальности, что в очередной раз распалась и просто ссыпалась кусками вниз. Как разбитое зеркало. Осторожно разжимаю оставшиеся пальцы. Изумруд никуда не девается из моей ладони. Большой… и, несмотря на прозрачность, лишённую мутных разводов, почти чёрный впотьмах. Сколько он может стоить? Неужто недостаточно для того, чтобы две жизни пощадить? И не забрали же… увлечённые друг другом, даже не вспомнили. От голоса Луки, что повторяет уже в моей голове своё короткое, маниакальное, полное затаённой злобы и торжества «руби», передёргивает. От свиста, с которым чёрный клинок рассёк воздух и единым махом снёс чужую голову, хочется сжаться в комок и закрыть уши. Потому что такой же. Потому что сам мне говорил, а я не слушал. Верил в то, что даже в мрачном, разочаровавшемся во всём на свете монстролове есть лучшее. Есть благородство. Маленькая наивная княжна. Маленькая наивная идиотка. Откидываю вылезшую прядь от щеки, да так сильно дёргаю, что, зашипев, жмурюсь, чтобы не выступили слёзы. Хватит с меня уже. Хватит соли. Опираюсь сжавшимся по новой кулаком о матрас и вдруг отчётливо вспоминаю, что вырубился вовсе не на кровати. Надо же, значит, наведывался проверить и назад унёс. Уложил. Кривлюсь и, оттолкнувшись от смявшегося одеяла, поднимаюсь. Комната тут же пускается кругом. Вместо того чтобы плюхнуться назад, терпеливо пережидаю. Я выйду за эту проклятую дверь, даже если придётся вместе с ногтями сломать пару пальцев, цепляясь за скошенные половицы. Я выйду за эту проклятую дверь. Сейчас. Я выйду — и все кошмары останутся за порогом спальни. Только прежде… прежде, чем потянуть за ручку, останавливаюсь, по обыкновению уже, напротив зеркала. И по ту сторону серебряного стекла оказывается вовсе не то, что я ожидал увидеть. Вовсе не то. Тёмная багровая полоса на шее, оставшаяся от перекладины, бросается в глаза первой. Хмыкаю даже, оценив иронию, и мой рот кажется слишком большим на осунувшемся лице. Глаза запали, волосы — матовые и всклоченные, как у ведьмы, что протащили за повозкой волоком. Синяк на щеке, изуродованные руки. Догадываюсь, где ещё может быть, и, нагнувшись, нажимаю ладонью на бедро чуть выше колена. Нажимаю туда, куда совсем недавно вонзились сколотые зубы. И надо же! Вспышка и онемение, разлившееся вверх по ноге, подтверждают догадку. Склаблюсь, глядя в собственные, отчего-то посветлевшие глаза, и почему-то вовсе не радостно от того, что удар лопаты моё тело миновал. Словно прошёл сквозь, не повредив позвоночника. Почему же так? Почему укус и глубокий синяк на месте, но я всё ещё могу дышать и переставлять ноги? Остаточное действие зелья? Какая-то другая дрянь, о которой я ещё не знаю? Что же, уже не привыкать к сюрпризам. Вопрос только в том, переживу ли я следующий? Умыться бы. Просто опустить лицо под воду и стоять, пока воздух не закончится. Просто тереться бы вихоткой, пока не слезет кожа. Но даже тогда, уверен, больше никогда не почувствую себя чистым. И какой же ерундой кажутся все мои прошлые интрижки… Права была Тайра: Анджею нет дела до моего прошлого блядства. Как же она была права! Отдёргиваю расстёгнутый на две пуговицы ворот вниз и замечаю, что, кажется, ещё и успел его погрызть. Порвать в двух местах, вцепившись зубами. Разглаживаю жёсткие складки, но вовсе не для того, чтобы попытаться привести себя в порядок. Для того, чтобы хоть что-то тактильно почувствовать кроме холода да твёрдых граней камня. Хоть что-то реальное до того, как, дотянувшись, ладонь обхватит прохладную ручку двери и повернёт её, продавив вниз. Жмурюсь перед тем, как вывалиться в коридор, потому что ноги всё ещё стреножены слабостью и почти не поднимаются. Жмурюсь перед тем, как вывалиться в коридор, и, распахнув веки, уже ожидая наткнуться взглядом на привычную пустую стену, замираю. Сердце, вздрогнув, напротив, молотит как сумасшедшее. В три раза быстрее. Прямо напротив дверного проёма, на полу, сидит тот, кого я хочу видеть меньше всего. Тот, кто должен был сбежать и избегать меня всеми силами. Тот, кто сделал всё это со мной, поддавшись сиюминутному порыву или прихоти. Теперь я знаю, как эти двое терпят боль. Когда ярость сознание топит, становится плевать на мокнущую, растравленную острой кромкой ладонь. Замираю на месте, так и вцепившись в ручку, и ни назад, ни вперёд. Замираю на месте, но не отвожу взгляд, наоборот смотрю так, будто пытаюсь прожечь дыру во лбу. Впервые, наверное, отводит свой. Отводит, оглядев мои кулаки, и, с чувством приложившись затылком о стену, вскидывается вновь. Тоже растрёпанный и бледный. Только синяков нет, а на обескровленных губах расцветает вымученная ухмылка. И вызова в ней столько, что я, если бы не боялся упасть, стёр бы её ударом ноги. И плевать, что он, скорее всего, не позволил бы. Плевать, от попытки стало бы легче. Должно было стать. — С добрым утром, конфетка. Стереть бы, да поймает ногу до того, как успею замахнуться. Стереть бы, да от одной мысли, что придётся коснуться его, передёргивает всего. От звука голоса — тоже. Почти так же сильно, как мышечной судорогой. И ни на секунду, ни на мгновение даже не думаю о том, чтобы скрыть это. — Рад, что ты вернулся. А я тебе нет. Сказал бы, да не хочется. Не хочется с ним больше никогда и ничего. Близко или далеко. Не хочется взглядов, подколов и случайных, или же нет, прикосновений. Одного воздуха в лёгких или направления взгляда. Хочется, чтобы он сам навсегда остался под той горой. Всё молчу и остаюсь на месте. Гляжу сверху вниз, и кажется, что его совершенно не беспокоит. Кажется, будто ему действительно не всё равно и поэтому он торчит здесь. Раньше подобное казалось тоже. Выдыхает, опирается ладонью о колено. Скосив глаза, замечаю, что костяшки у него сбиты, а та, что указательного пальца, опухла. Лицо нетронуто совсем. Значит, не Анджей. Жаль. Жаль, что, пока я спал, они не нашли повода сцепиться и перегрызть друг друга. — Я не укушу тебя, если выйдешь, — пробует ещё раз, и интонации его один в один те, что я слышал, когда он вправлял мою челюсть в том самом поместье. Интонации один в один те самые, что используют для того, чтобы успокоить напуганное животное. Да только я не напуган. Не им. Больше нет. — Не бойся. Как ни в чём не бывало кивает на лестницу, уходящую на этаж ниже, и, не выдержав, всё-таки делаю шаг, отцепляясь от ненадёжной опоры. Делаю шаг вперёд и, игнорируя тянущую боль и головокружение, что возникает тут же, стоит мне наклониться, становлюсь перед ним, чуть повернув голову вбок. Всё ещё выше, но не больше чем на пару десятков сантиметров. Тут же напрягается весь и нетерпеливо сжимает губы. Во взгляде — поистине странная смесь. Смесь чувств, которых я никогда раньше не видел на этом лице. И сейчас, заприметив тоже, отмахиваюсь от них, прекрасно осознавая, что ни единому взмаху ресниц верить не стоит. — Думаешь, я боюсь? — спрашиваю, а внутри кишки по спирали скручиваются. От того, что вообще к нему обращаюсь. От того, что так близко и, если захотеть и накрениться, можно впечататься в скулу носом. — Я умирал из раза в раз, ощущая чужую боль и вылетая из собственного тела. Я умирал, барахтаясь в агонии незнакомых мне людей, и ничего не мог с этим поделать. И ты думаешь, что после всего того, во что ТЫ меня швырнул, я всё ещё способен бояться? Чётко и хрипло выходит. С паузами. Чётко и хрипло от криков и молчания. Маниакально и сдержанно зло. Почти так же, как разговаривает взбешённый и затаившийся он сам. Ирония — чистое зло. Открывает рот и впервые на моей памяти не находится со словами. Впервые на моей памяти не может совладать с собственным лицом и не пытается скрыть это. Или же, напротив, слишком искусно играет, путая в очередной раз. Пытаясь запутать. Только то самое, что он, посмеиваясь, назвал слишком сильным чувством, настолько сильно, что мне плевать, что он там пытается. Мне плевать, что он чувствует и чувствует ли. — Ты трое суток проспал, если это можно так назвать. Мы… — Осекается, натолкнувшись на мой взгляд. Споткнувшись о него, как о подвернувшийся коварный валун на тёмной дороге, поправляется, закончив всё вымученной усмешкой: — Они беспокоились. Сегодня вроде как моя очередь тебя караулить. Смотрю на него, даже не скрываясь, вглядываясь в черты лица и сравнивая с тем образом, что отпечатался в моей памяти. Вглядываясь в черты лица и сравнивая, сильно ли изменился. Сравнивая и решая, что это абсолютно не важно. Отталкиваюсь от колен и выпрямляюсь, собираясь направиться к лестнице. Поворачиваюсь спиной и, пошатнувшись, вдруг выбрасываю руку вбок, чтобы упереться кулаком в стену. Запоздало вспоминаю, почему же он всё ещё сжат. Опускаю голову и, сделав пару шагов вперёд, всё-таки оборачиваюсь. Не изменил положения тела, но всё так же пристально следит взглядом. Взглядом, в котором нет ни капли сожаления или раскаяния. Расплавленное серебро — и только. Улыбаюсь в ответ, а когда меж тёмных бровей залегает удивлённая складка, замахиваюсь. — У меня есть кое-что для тебя. Хмурится ещё сильнее, должно быть, ожидая увидеть припрятанный нож или вроде того. Ожидая нападения или хотя бы одного удара. Смаргиваю и замахиваюсь. Грани мажут по его скуле, и изумруд, отлетев, падает посреди коридора. Инстинктивно вздрагивает, ладонью хватается за щёку и провожает камень взглядом. И так и замирает, не изменившись в лице. Окаменев и словно потерявшись в реальности на мгновение. Даже спустя годы узнал. — Я надеюсь, ты когда-нибудь захлебнёшься, лапушка. Не выдерживает. Равнодушие и холодная, натянутая на лицо маской вежливость просто трескаются, как неверно обожжённый в печи глиняный горшок. Порывисто поднимается на ноги и делает шаг вперёд. Всего один, но такой, что расстояние между нами сразу вполовину. Всего один, но я тут же вскидываю руку, чтобы отгородиться. Не позволить себя схватить. Не позволить коснуться. Даже кончиками длинных пальцев. И он замирает. Замирает вовсе не потому, что вдруг внял голосу разума. На лице отпечатывается недоумение, а мою ладонь неприятно колет чем-то, что растекается от центра и рассеивается на кончиках пальцев. Чем-то, что незримое и упруго врезается в воздух, не позволяя ему меня тронуть. Даже не удивляюсь этому сейчас. Просто не осталось сил на то, чтобы радоваться или сокрушаться насчёт нового шага вперёд. — Йен! — зовёт так, словно без боя сдавшись и даже опустив плечи. Зовёт, не пытаясь дёрнуться вперёд или прорваться. Не пытаясь, несмотря на то что завеса слабая совсем, ходуном ходит и то и дело грозится растаять. Отпустить его. — Дай… — Нет! — отрицательно качая головой, обрываю сразу же, не дав закончить насилу выжатую фразу. Слово даже. Плевать, хватит с меня того, что просто рядом. Обрываю и, как и в самом начале, не пытаюсь избежать его взгляда. Отчего-то сейчас выносить его и вполовину не так тяжело, как было раньше. Как было ДО. — Нет. Опускаю горящую словно от свежего ожога ладонь и, развернувшись, пробую снова добраться до лестницы. Не оборачиваясь и не глядя больше. Не надо мне. Всё, хватит. Уверен, что не пойдёт следом, и оказываюсь прав. Просто бесшумно растворяется где-то в доме, и я забываю о нём. Как о тени, как о мёртвой некромагине, как о всём том плохом, что повисло надо мной за последнее время. Просто вперёд, считая половицы, а затем и ещё пахнущие свежим деревом ступени. И как только раньше не замечал? Ни запаха, ни шероховатых необработанных краёв. Как странно… Или же всё дело в том, что, спускаясь вниз, я всегда поднимал голову и перво-наперво искал высокий силуэт? Силуэт, который я игнорирую сейчас, упорно не желая прикасаться к нему даже взглядом. Он говорил. Я с самого начала знал. И если бы от этого знания было хотя бы на толику менее больно… Если бы это знание не было подкреплено картинкой, что из памяти возможно вытравить теперь лишь лишившись головы… Лишившись головы… Фантомный свист, с которым тяжеленное лезвие рассекает воздух, столь громок, что, не выдержав, кривлюсь и зажимаю ладонями уши, замерев на предпоследней ступеньке. Не хочу этого слышать. И знать не хотел тоже. Да только кто же снизошёл до того, чтобы спрашивать?.. Магии плевать, чего там хочу я. Магия не заморачивается, швыряя в того, в кого считает нужным. Сглатываю, неловко кашляю, подавившись собственными мыслями, и ведьма, что стоит у стола, поднимает голову одновременно с монстроловом. И если Лука почти не изменился — лишь в ширине плеч и заострившихся чертах лица — за годы, что прошли с того инцидента в горах, то Анджей… Анджей стал совсем иным. Шрамов на одном только лице добрая половина десятка. Шрамов, что читаются лишь в его матовых зрачках, ещё больше. Его собственных и оставленных на телах других. Не замечал раньше и меньше всего рад заметить сейчас. — Долго же ты спал, — первой подаёт голос ведьма. Скрипучий и совсем старческий. Словно не спала всё это время со мной и выбилась из сил. Вспоминаю лицо Луки. Тут же отмахиваюсь от зрительного образа. Плевать мне, насколько выглядит замученным. И Тайра, и Анджей смотрят так, будто я вернулся призраком. Смотрят так, будто ставшие уже привычными для меня синяки, появившиеся из ниоткуда, удивляют их. И точно же: всего пара дней прошла, а не несколько недель, за которые я успел около пяти раз вылететь за грань и вернуться обратно в самый последний момент, нащупав ту самую дверь. Ту самую… ухватиться за которую было так больно. Даже во сне моё сознание уцепилось за тебя. За тебя, мрачного, как сам чёрт, и глядящего так, как на один из своих оживших заказов. Непонимание и чёрная, под цвет глаз, горечь меж ресниц. — Да, долго. — Улыбаюсь и стараюсь не кривиться, выдавливая из себя реплики в ответ. Отчего-то наверху было проще. Не было ощущения передавливающей горло перекладины. Теперь же ощущаю её стальной бок, как будто всё ещё вгрызается в кожу. Наверху не было… Злость позволяла мне дышать, а сейчас же и она ушла, оставив вместо себя пустоту и усталость. Возможно, налёт разочарования. Слишком устал, спускаясь вниз, чтобы разбираться. — Кажется, на пару лет вперёд выспался. И всё ещё крайне дерьмово себя чувствую. Анджей делает шаг вперёд. К лестнице и ко мне. Пячусь рефлекторно, даже не поворачивая головы. Пячусь, потому что НЕ ХОЧУ. Потому что не трогай меня. Замечает сразу же. И судорогу, скользнувшую по скулам, и сжавшиеся губы. Останавливается. Но смотрит всё так же внимательно, не меняя даже наклона головы. Смотрит всё так же внимательно и, должно быть, пытается угадать, что именно я увидел. Какую из страниц его прошлого. Какую из великого множества. Впрочем, может не гадать — всегда есть тот, кто с удовольствием поделится. Воспоминаниями, что они создали вместе. Кошмаром, что они сами, не подозревая, создали для меня. — Ты… — обращаюсь лишь к ведьме, не желая затягивать диалог или обсуждать что-то сейчас, — поможешь мне? Оставаться одному уже не страшно, но проклятая слабость и многочисленные синяки… Оставаться одному уже не страшно, но, увязнув во всём этом по уши, хочется хотя бы с подбородка отереть налипшую грязь. Чтобы не поднялась выше. Чтобы хотя бы через раз, но всё ещё дышать. Я очень хочу дышать. Ведьма кивает и лишь раз бросает на Анджея короткий быстрый взгляд. Не спрашивая, оценивая его реакцию. Не спрашивая, а глянув, в порядке ли. Усмехнуться хочется всё больше. Ему-то что сделается? Вообще может ли что-то сделаться? — Да, конечно. — Улыбка в обрамлении тонких, наметившихся вокруг рта морщинок кажется мне самой человечной и тёплой из всех, что она мне дарила. Самой настоящей. Протягивает руку и, ступив на лестницу, осторожно берётся за мою. — Пойдём. Приведём тебя в порядок. Есть хочешь? Киваю и послушно поднимаюсь следом, ощущая шероховатую кожу её маленькой ладони в не сжимающейся даже до конца своей. Киваю и молчу о том, что теперь знаю, какова человечина на вкус. Молчу о том, благодаря кому я знаю это. *** Есть вещи, значение которых первостепенно. Есть действия и слова, которые нельзя отложить на потом. Есть важное, а есть то, что легко отодвигается на заднюю полку. Моим важным сейчас становится сушка мокрых волос уже вторым по счёту полотенцем. Осторожно промакиваю пряди, двигаясь руками снизу вверх, и так, пока кусок полотнища полностью не отсыреет. Осторожно и так сосредоточенно, словно одно только это и позволяет мне дышать. Но занятые руки — увы, не голова. Занятые руки двигаются сами по себе, я же просто смотрю перед собой, прямо на заваленный разноразмерными ножами кофейный столик. На мгновение чудится даже, что среди прочих есть и тот самый, выкованный не людьми, но… только чудится. Замысловатой рукоятки там нет. Но то, что руки заняты, увы не спасает от внимания остальных. Я рассказал Тайре всё, что знал, ещё в треклятой ванной, когда она выбирала комья земли из моих волос, что я умудрился прихватить вместе с камнем из последнего сна. Я рассказал Тайре обо всём, что увидел, скупо упомянув о том, как же всё-таки выбрался. Как нашёл нужную нить, что вела в моё настоящее, а не обрывалась в чужой, уже прекратившей своё существование реальности. Отказываюсь залечивать царапины и синяки, пусть они и делают меня похожим на скатившийся по каменистому склону труп. Пусть. Пройдёт. Слишком бледной выглядит, чтобы просить её ещё и об этом. Слишком часто тратит на меня свою магию. Слишком часто спрашивает, как я. Слишком часто для двух прошедших часов. Всё вожусь с волосами, полностью одетый и даже застёгнутый на все пуговицы, когда монстролов приносит поднос с зелёными яблоками. В одно движение смахивает большую часть разложенных ножей на пол и ставит его так, чтобы я мог дотянуться. Подмигивает мне и даже улыбается, прежде чем распрямиться и молча отойти в сторону. Подмигивает мне, пытается ободрить и, даже несмотря на то, что я просто физически не могу заставить себя есть, притаскивает эту кислятину. Как я любил. Заходит за стоящий посреди маленькой гостиной диван и останавливается точно за моей спиной. Чувствую его пальцы, когда макушка прижимается к спинке. Наверное, стоило пойти в спальню, но кажется, будто кошмары, которые мучили меня последние дни, никуда не ушли, и стоит только переступить через порог, как набросятся снова. И на этот раз сожрут, а не оцарапают. Что синяки по сравнению с разломанной грудной клеткой и оттяпанными конечностями? Что они по сравнению с удушливым запахом мертвечины и весом пережимающей трахею перекладины? Что они по сравнению с ощущением топящего по самую макушку отчаяния? По сравнению с ощущением падающего на голову неба? Как мало я раньше знал. Как мало о чудищах, но ещё меньше — о людях. Поднимаю взгляд, скольжу им по блестящим лаком полкам книжных стеллажей, по верхушке рыжих локонов, что кажутся совсем небрежными сейчас, по рукаву самого простого, что я на ней видел, закрытого бордового платья. Неосознанно обвожу им всю комнату, чтобы приметить особо тёмные углы. Чтобы то, что притаилось в них, не выползло незамеченным. Неосознанно обвожу им всю комнату и, опустив, натыкаюсь на голенища чёрных начищенных сапог. Смаргиваю, невольно дёрнув плечом, и медленно, очень-очень медленно поднимаю голову, вытянув шею, почти с удовольствием ощутив, как болью вспыхивает самый приметный из всех синяков. Тот, что опоясывает шею тёмной бороздой и не желает прятаться за наглухо застёгнутым воротничком рубашки. Тот, что я оставил себе сам. Тот, что появился, пока я задыхался, глядя на собственное искажённое лицо. Голенища сапог, колени, бёдра, пряжка не очень-то приметного ремня… рубашка и бледная шея. Для того чтобы взглянуть на лицо, на удивление, не приходится прикладывать никаких усилий. Не страшно, не стыдно — абсолютно ничего. Около дверного косяка стоит, готовый, чуть что, выскользнуть в коридор. Около дверного косяка стоит, сложив на груди руки, и так же, как и я, не стал отводить взгляд. Сталкиваемся зрачками — и потрясающе всё равно. Не приподнимает бровь в шутливом вопросе, как было раньше, не подначивает дразнящими ухмылками, не задаёт глупых вопросов. Как статуя, одни лишь глаза движутся. Как статуя, которая больше всего хотела бы куда-нибудь свалить отсюда, но по какой-то причине не может сделать это. Как статуя, которой всё нипочём и всё равно. Ощущаю прикосновение к щеке и неохотно запрокидываю голову, отзываясь на касание. — Я понимаю, что после человечины — яблоки совсем не то, но хотя бы попробуй. — Попытка пошутить совсем слабая и вымученная. Попытка подобраться ко мне или завязать диалог. Попытка, которую я не собираюсь замечать. — Не хочу. — А твой желудок ещё как хочет, — возражает и вполовину не так категорично, как мог бы, но подкрепляет свои слова прижавшейся ладонью к моей шее. Не сжимает её, а едва поглаживает. Пожимаю плечами и тянусь к подносу. Уж жевать-то — совсем не сложно. Пускай и кислые настолько, что ноют передние зубы. Пальцы исчезают, и монстролов нагибается вперёд, заглядывая в моё лицо. — Что мне сделать, чтобы ты не был таким мёртвым? Поворачиваюсь к нему, и между лицами никак не больше десяти сантиметров. Выглядит обеспокоенным и уставшим. Выглядит таким живым сейчас. Словно в противовес мне. Радоваться бы, да в голове его «прости» и взгляд, с которым он планомерно вырезал целый маленький отряд. Взгляд, с которым он обернулся к Луке перед тем самым ударом меча, сломавшим мальчишку. Сломавшим мальчишку, которым был я. Сколько ещё таких? Сколько ещё тех, с кем он не был так ласков? Сколько тех, кого он, даже не поведя бровью… Слова вырываются раньше, чем успеваю сунуть яблоко в рот. Слова, которые мне так хочется ему сказать. — Перечисли всех, кого убил, чтобы я наперёд знал, какой смертью умру, если снова в чужое тело бросит. Не находится с ответом. Смаргивает и, изменившись в лице, распрямляется, исчезая из поля моего зрения. Зато Лука оживает и, должно быть, отвечает на недоумение, отразившееся на лице монстролова: вскидывает руку, в которой всё это время, оказывается, был зажат зелёный камень, и, стиснув его между указательным и большим, показывает. Без единого слова, едва изменившись в лице. Пауза длится пару секунд, а после — спинка дивана тревожно хрустит, слишком сильно сжатая длинными пальцами. О, неужто так быстро вспомнил? Надо же, вот это уровень понимания. С одного взгляда. Мысль столь желчная, что приходится снова впиться зубами в яблоко, чтобы не выплюнуть её. Удивительно, но в этот раз кажется мне бумажным. Совсем не чувствую вкуса. Ничего не чувствую. Волшебное ощущение почти установившегося покоя. Только покой этот — словно затхлый воздух, зависший над мёртвой стоячей водой. Ведьма всё вертится вокруг полок, хватает то один корешок, то другой, находит нужные и складывает в кресло, и без того заваленное всяким хламом. Среди непонятного вида тряпиц узнаю наполненную чем-то мутным склянку и поблёскивающую камнем запонку. Ого! Это чья же? Буквально руками и ногами хватаюсь за столь соблазнительную возможность отвлечься хоть на что-то и заинтересованно хмурю брови. Впрочем, если присмотреться и оценить примерную стоимость работы и самого металла… — Это Даклардена? — киваю на обтянутую тканью спинку, и Тайра отвечает лишь небрежным кивком, даже не обернувшись. — И для чего она здесь? — Пробую подобраться к заклятию с другой стороны. — Всё ещё стареет? — интересуюсь без какого-либо любопытства и с отголосками беспокойства понимаю, что просто не могу выдавить из себя ни капли сочувствия. Просто не могу — и всё тут. Закончилось или выветрилось, как алкогольные пары из открытой бутылки. — Ещё как… Недели не пройдёт, как начнут путать с почтенным дедом. — Оборачивается и, сделав полшага назад, приваливается лопатками к полкам. И на этот раз на её платье нет даже вышивки. Вообще никаких украшений нет. Ни серёг, ни колец на пальцах. Словно не до того. Даже брови, по обыкновению оттенённые краской, сейчас едва заметные. Ни капли косметики на лице. — И мне очень не нравится признавать то, что я больше ничего не могу сделать. Но раз это так, то, может, мы поговорим о более… важных вещах? Ощущение того, что хотела сказать другое слово, просто повисает в воздухе. Ощущение того, что это слово — «страшных». Страшных и тех, о которых я как раз не имею никакого желания разговаривать. Спасибо, нахлебался уже этих «вещей». Застряли посреди глотки — и никак их не вытащить. — Не знаю никаких более «важных вещей», — отвечаю, выдержав паузу, и даже улыбаюсь в конце. Улыбаюсь и тянусь за новым яблоком, бросив надкусанное прямо на обивку. Чувствую себя зажатым в угол. Слишком много взглядов. И самый тяжёлый — тот, что на макушку обращён. — Йен… — зовёт бесконечно спокойно, наверняка как следует укусив себя за щёку, чтобы не вспылить, и сжимает моё плечо пальцами. Вздрагиваю от прикосновения, но руку не убираю. Пускай лежит, если такой упрямый. — Я сказал, что не знаю. Всё, что знал, выложил. И последнее, чего мне хочется, — это копаться в подробностях своих смертей, — отвечаю словно подносу, не поворачиваясь назад, и, лишь закончив первое предложение, снова поднимаю глаза на ведьму. Словно она единственная в этой комнате, кто может услышать меня. Кто захочет меня услышать. — Ты сказала, что я сам пойму. Я понял и живой, а Дакларден… Монстролов прерывает меня на полуслове, явно давая понять, что дряхлеющий аристократ — это последнее, что его сейчас интересует: — Как именно ты выбрался? Чудно. Его — нет, а меня — очень даже, но решаю, что проще быть послушным и сказать то, что он хочет. Хотя бы потому, что никакой великой тайны или секрета в этом нет. — Вспомнил. Нашёл, за что зацепиться, и осознал, что это не моё тело. И как только это произошло, меня вышвырнуло назад. — Взгляд неосознанно притягивается к мелькнувшему между тонкими фалангами того, кто подпирает спиной дверной косяк, зелёному камню. — С сувениром. Хотя бы потому, что я могу сказать ему «как», но вовсе не желая уточнять. Хватит с меня. Слишком смешно это всё. Все мои к нему наивные чувства, которые следовало придушить в зачатке и бежать прочь. — И что это было? Какой была твоя ниточка? Неужто он всегда становится таким любопытным не к месту? Взгляд падает на блюдо, стоящее на столе. — Вспомнил, что люблю яблоки. И прежде чем успевает усомниться, это делают за него: — Что, лёжа в яме с перебитым хребтом, думал о яблоках? Вскидываюсь так быстро, что успеваю краем глаза поймать исказившиеся в тут же растворившейся злой усмешке губы Луки. Луки, что всё-таки не выдержал и влез. Судорога проходит от поясницы до самого верха шеи, и я вдруг обнаруживаю, что неосознанно корёжу свой собственный рот. Словно зеркало передразнивая. Замечаю, как Тайра переводит взгляд на потолок и поджимает губы, но, на удивление, не вмешивается. — Думал о том, что умру от омерзения, если услышу, как вы трахаетесь на чужих пожитках. Скрип диванной спинки и едва ощутимо дёрнувшиеся пальцы, лежащие на ключице, — как предупреждение. Только о чём? Не бесить его? Не напрашиваться? Или же не нервничать?.. О да, сейчас это просто безумно страшно, после всего-то. Выпад сам собой. Выпад грубый и тем первым, что пришло в голову. Выпад чужой обидой, злостью и разочарованием, что всё ещё слишком явно в моём сознании. Ведь я там был. Я всё видел. Только того, кто стоит напротив, вовсе не так просто оцарапать. — И от чего же в итоге умер? — Лицо наёмника становится любознательным вдруг и издевательски заинтересованным. Чуть приподнятые брови, полуулыбка. Камень, что он без конца крутит в пальцах. Понимаю, что, что бы он ни вытворил, будет кусаться до последнего, а кусаться не сможет — так будет скалиться. — От того, что гном, вылезший из твоей сказки, начал жрать меня заживо. Лицо Луки вытягивается от удивления так натурально, что я ни секунды не сомневаюсь, что, переждав ночь, они свалили просто так, даже не подойдя к той яме. И несмотря на это осознание, мой голос остаётся совершенно спокойным. Без подъёма и истерических ноток. Сухое любопытство в остатке, не более того. — Был так занят, что даже не услышал? — Ты даже… — распахивает рот спустя несколько секунд, но, зная его, уже и это внушительная заминка. Неужто зацепило? Распахивает рот и тут же злобно скрипит зубами, нарвавшись на низкое и не обещающее ничего хорошего, мрачное «прекратили». — Да нет же, — возражаю и даже по привычке тянусь к жестковатым пальцам, лежащим на плече, но в последний момент передумываю и оставляю руку на колене, — пускай скажет. Но Лука лишь лениво скалится в ответ, чуть приподняв уголки губ, и, скривившись, отворачивается, скрестив руки на груди. Едва ли не первый раз на моей памяти капитулирует вот так. Почти без боя. Или в отголосках вины дело всё? Только перед кем из?.. Думаю об этом и тут же смаргиваю непрошеную мысль. Не хочу. Хватит. Ты показал мне всё, что хотел, а я всё про тебя понял. Прочь из моей головы. Прочь. Потираю глаза и возвращаюсь к тому, с чего всё началось. Возвращаюсь к тому, кому ещё можно помочь. — Что там с Дакларденом? Ничего не вспомнил? — обращаюсь исключительно к ведьме, напрочь игнорируя мрачные гляделки, в которые играют эти двое. Пускай. Не моё дело. — Нет, и вряд ли вспомнит. — Тайра, что демонстративно не вмешивалась всё это время, поднимает голову. Что-то подсказывает мне, что книга, которую она держит в руках, оказалась не полезнее других. — Словно замок висит, который мне не по силам снять. — А обойти этот замок нельзя? Вижу, как Лука закатывает глаза, но, сжав челюсти, молчит. Его раздражают глупые вопросы, меня — необходимость дышать с ним одним воздухом. Всё честно. Потерпит тоже. — Как в обход, если там глухая стена? — А вот ведьма звучит порядком раздражённо. Ведьма, что устала за все эти дни и наверняка перебрала с сотню возможных способов. — Не все умеют бродить по чужим мыслям, Йен. Да и толку от этого, если он не может думать о том, чего не помнит. — Но это же не значит, что его подсознание забыло тоже. Что, если попробовать заглянуть не в его голову даже, а в воспоминания? Что если заглянуть… не в него, а вместе с ним? Что, если попробовать проделать это, как было с рыцарями и дедом? Мысль… не самая приятная, но отходить в сторону не желает. Мысль, закравшись уже, не отпускает и так и вертится, ударяясь то об один, то о другой висок. Хмурю брови, пытаясь разложить её на более мелкие составляющие. — Ты же не хочешь сказать, что собираешься покопаться ещё и в его прошлом? — Снова Анджей. И снова обращаясь к моей макушке. Видимо, обойти треклятый диван и встать так, чтобы видеть моё лицо, довольно сложно. Видимо, заставляет себя разговаривать со мной через силу. Разговаривать и не орать, наградив подзатыльником. — Почему бы и нет? Он, по крайней мере, ещё живой, нетрудно будет выбраться. — Ты на ногах едва держишься, — возражает спокойно вроде, а пальцы, что всё ещё лежат поверх моего плеча, напряжены и готовы сжаться. Забавно, но мне даже хочется, чтобы он сделал это. Хочется, чтобы вспылил и перестал быть таким подчёркнуто хорошим. — А мне и не нужны ноги, чтобы сделать это. — Поддавшись порыву и всё-таки накрыв его ладонь своей, запрокидываю голову, проигнорировав тянущую противную боль в шее, и заглядываю в его глаза. Прищуренные и очень недобрые сейчас. Опасные и настороженные. Даже получив болт в грудь, он не был столь мрачен. Получив болт в грудь… Договариваю, выдержав паузу и сглотнув вместе со слюной и непрошеные, вновь возникшие образы: — И твоё разрешение тоже. Проглатывает и даже не кривится. Словно не слышит смысла. Словно всё, что его интересует сейчас, — это чтобы я действительно остался цел. Словно внимательность вместо равнодушия не может быть очередным обманом. — То ты боишься всего, то лезешь на рожон. Почему на этот раз? Потому что хочу, чтобы всё это быстрее закончилось. Потому что хочу спать без страха. Потому что хочу убраться подальше от вас обоих и никогда больше ни во что не ввязываться. Потому что я опустошён настолько, что едва ли ещё какая-то боль может меня покалечить. Потому что уже всё равно и не хочется никаких чувств. Только покоя. И ничего из этого я, разумеется, не произношу вслух. Ничего. Потому что где-то глубоко внутри зашевелился страх сделать всё бесповоротным и окончательным. Потому что слова, будучи сказанными вслух, оживают. Упираюсь взглядом в свои коленки, а после перевожу на гору сваленных в кресле вещей. Может, стоит взять что-нибудь оттуда, чтобы настроиться? Как вообще всё это работает? — Ты мне поможешь? Или здесь я тоже должен сам? — обращаюсь к ведьме, которая не рада затее так же сильно, как и Анджей. Которая хмурится и словно взвешивает все «за» и «против». Колеблется. Неужто жалко ей?.. Неужто жалко рисковать… мной? Такое вообще может быть? — Живой-то он живой, но зачарован, и как только ты втиснешься куда не просят — она почувствует это. И чёрт его знает, что может сделать, если примчится. Предпочитаю просто не слышать. Пропустить мимо ушей и проигнорировать. Ещё бы выгнать этих двух куда подальше — и совсем хорошо было бы. Да только проще молчать, чем связываться. Жаль, что и этот урок я выучил слишком поздно. — Отлично… — Выдох и улыбка выходят скорее обречёнными, нежели обнадёживающими, но события последних нескольких суток научили меня смотреть на многие вещи под другим углом. Физическая боль — это не страшно. Физическая боль, что я могу испытать, — проклятое ничто по сравнению с ощущением того, что мир рушится на части, а всё, что ты можешь, — это сжимать в пальцах проклятую лопату или цепляться неверными пальцами за стену, пытаясь не провалиться в кипящий мрак. Физическая боль — это не страшно… — Что мне нужно сделать, чтобы попасть именно в его голову, а не, скажем, могильщика в глубоком маразме? Что мне нужно сделать?.. Выпить, прочитать, представить? Давайте всё, я готов. Распутать бы этот клубок поскорее, и почти не важно, какой ценой. Палец, скажем, я бы ради Даклардена не отдал, но потерпеть немного — вполне готов. Потерпеть. Тайра молча расстаётся с книгой и выходит в коридор. Развернувшись и вернув яблоко на поднос, укладываюсь на диван, лишь чудом не приложившись затылком об его подлокотник, и принимаюсь ждать. Складываю руки на груди и понимаю, что поторопился. Перед лицом — лицо опёршегося на спинку монстролова. — Я лишь надеюсь, что ты знаешь, что делаешь. — Теперь знаю. — Ой ли? Три дня кошмаров — и уже мнишь себя великим чтецом чужого прошлого? — А для меня, во время последнего, почти месяц прошёл. Месяца достаточно для того, чтобы мнить себя хоть кем-то? — Сомневаюсь. — Сколько же тогда нужно? Лет восемь? Или, — повернув голову, взглядом упираюсь в коленки так и не отклеившегося от стены Луки, — всю жизнь нужно придерживаться одного пути? Чтобы знать, кто же в итоге ты? Ответа не следует, и я, чтобы хоть как-то занять себя, сосредотачиваюсь на поблёскивающей запонке. Хочу рассмотреть её поближе и невольно тянусь пальцами. Вижу, как начинает подрагивать, елозя по какой-то невнятного вида тряпке, смахивающей не то на рубашку, не то на подклад жилета. По руке проходит почти что судорога. От запястья и до фаланг. Копится в центре ладони и… Запонка, пролетев под ручкой кресла, врезается в мою ладонь. Смаргиваю удивление и понимаю, что даже разогрелась немного. Красивая… и чуть поцарапанная. Словно трещина идёт через одну из выточенных на металле граней. — А что потяжелее поднять можешь? Или твоя магия только для побрякушек? Неужто так сложно прикусить язык и сделать вид, что меня здесь нет и никогда не было? Неужто так сложно хотя бы на мгновение почувствовать себя… виноватым? Раздражение, что улеглось было, возвращается с утроенной силой. Волной. Перевожу взгляд на столешницу даже раньше, чем понимаю, что собираюсь сделать. Раньше, чем мысль полностью оформится, и нож, замерший на самом краю и лишь чудом не свалившийся вместе с остальным на пол, медленно взмывает в воздух. Подрагивая, словно раскачиваясь и резонируя с невидимым источником звука. Подрагивая, подскакивает на добрых полметра и валится на пол. Едва заметно сжимаю челюсти и отворачиваюсь, но волны едких комментариев или насмешек отчего-то не следует, а Анджей глядит на Луку так, словно готов загрызть. Прямо здесь и сейчас. Интересненько… было бы прежнему мне. Этого же куда больше интересует застёжка на запонке. Надо же, насколько тугой механизм. Должно быть, и поносить толком не успел, как успел потерять. Молчание, повисшее в комнате, так и давит, пока ведьмы нет. Молчание, повисшее в комнате, что давит мрачностью на всех, кроме меня. Всё ещё нет никакого дела до чужих гляделок и молчаливых угроз. Словно всё это никогда не касалось и не может касаться меня, разом перехотевшего лезть не в своё дело. Пускай сами. Пускай без меня. Тайры нет добрых десять минут. Десять минут, за которые на диванной спинке вполне себе могут остаться следы от чужих пальцев, а то и вовсе трещины на каркасе. Всего десять минут, за которые меня начинают раздражать и этот самый диван, и запонка, что словно начинает жаловаться на своего хозяина, заставляя меня о нём думать. Представлять его в своей голове. Представлять молодым, нахальным и чуть растерявшимся в кабинете. Представлять его прежним. Настоящее размывается, одни лишь очертания камня вижу достаточно чётко и потому упускаю момент, когда под носом оказывается терпко пахнущая полынью и ещё чем-то столь же горьким склянка. Дёрнувшись, едва не опрокидываю её, и ведьма, присевшая рядом, недовольно шипит. — Нечего кривиться. Давай пей. — Я должен спросить, что это? — Направляющее зелье. Поможет сконцентрироваться на нужном образе. А теперь пей, пока не остыло, не то придётся варить заново. — А кроме него что ещё мне нужно делать? — Ты уже делаешь, — взглядом указывает на вещицу, что я цапнул просто от скуки, и подталкивает питьё ближе к губам. — Просто думай о моменте, в котором хочешь оказаться. Киваю, не желая пускаться в пространные рассуждения о том, что, вообще-то, не очень-то и хочу, но мои желания никого не интересуют, и, приподнявшись, залпом опрокидываю склянку. Обжигает язык, щёки и нёбо. Будто жидкий огонь вниз по пищеводу. Закашлявшись, падаю назад, едва не выронив запонку, и упускаю момент, за который успеваю зажмуриться, чтобы спрятаться под темнотой век. Привкус, что на языке, отвратительный. Кислотно-едкий и никак не желает смываться. Ни водой, ни креплёным вином. Хотя последнее было определённо лишним. И уж не от него ли так дурно? Отмахиваюсь от подобных мыслей, как от маленькой, кружащей вокруг забродившего винограда мушки, и, поправив сюртук, провожу ладонью по взлохмаченным волосам. Оборачиваюсь для того, чтобы подмигнуть сонной красотке, с которой провёл эту ночь, и, подхватив с туалетного столика одну из довольно дешёвых серебряных серёжек, выбегаю в коридор, опасаясь того, что с воплями погонится следом. Чёрт их знает, этих продающих свою любовь девиц. Вдруг заплаченного ей покажется мало для того, чтобы компенсировать эту незначительную потерю? Уже ближе к лестнице вспоминаю о в спешке брошенном на ковре шейном платке, но возвращаться совершенно не хочется. Запонки и цепочка на месте, ни одной утерянной пуговицы… Задерживаюсь перед зеркалом в просторном холле спящего по утру дома для того, чтобы бросить быстрый взгляд на отражение и проверить, не слишком ли неряшлив. Впрочем, стоит признать, что даже растрёпанный — довольно хорош. Губы невольно складываются в улыбку и, кивнув сонному камердинеру в дверях, едва ли не в припрыжку выбегаю за уличную дверь. И тут же волной шума новый день обрушивается. Волной шума, света, крика торговок первых открывающихся лавок и самых разных запахов. Тут же лупит головной болью и желанием как следует зажмуриться, вернуться назад и упросить хозяйку сего прекрасного заведения пустить проспаться и спрятаться, хотя бы до полудня, а то и позднего вечера, но… отец с меня три шкуры сдерёт, если не явлюсь до завтрака, а потому стоит наступить на свои «хочу» и как можно быстрее добраться до дома. Спускаясь по ступенькам, верчу серёжку в руках, бесконечно расстёгивая застёжку, и, неловко перехватив, выпускаю её из пальцев. Прыгая, отскакивает прямо на мощёную, все ещё пустующую дорогу, и я со вздохом спешу следом. Негоже разбрасываться памятными сувенирами, пускай этот и не выглядит столь примечательно, как прочие. Не кружево, не каменья… Краем глаза замечаю плетёную корзину с чем-то светлым и, мысленно махнув рукой, присаживаюсь на корточки, чтобы поднять серьгу. Выпрямляюсь, уже глядя на выглядывающие из-под длинной юбки носы чуть запылённых туфель. Надо же, насколько тихо подошла! Впрочем, учитывая похмелье и шум улицы… Взгляд скользит по серой ткани, не по погоде тонкой накидке на плечах и молочно-белой, в синеву даже, коже. Прикрытое декольте, простенькое на первый взгляд ожерелье на шее. Точёный подбородок и алые губы. Мои растягиваются в приветственной улыбке сами собой, а пальцы уже прячут маленькую безделушку во внутренний карман сюртука. Черноволосая… Взгляд скользит по её плечам и выступающим ключицам. Взгляд опускается ниже, и с недоумением понимаю, что розы в её корзине — алые, а вовсе не белые, как мне сперва почудилось. — Хорошего дня, господин. — Улыбается, и на щеках появляются милые ямочки. — Не желаете купить розу для своей дамы? Киваю, с ужасом понимая, что от былого красноречия не осталось и следа, и испытываю какой-то неясный трепет, всё больше и больше усиливающуюся тревогу. Киваю, лезу за порядком похудевшим за ночь кошельком и, не считая даже, плачу за всю корзину. Дарю ей же. Слова так и встали распоркой поперёк глотки. Давлю лишь ответную улыбку, когда кокетливо стреляет глазами и, спрятавшись за пушистыми ресницами на миг, предлагает прогуляться. Соглашаюсь, как робкий мальчик, и стараюсь не замечать, как взмокли ладони, стоило ей коснуться моего локтя. Кажется нереальной, сотканной из холодного тумана, что стелется после дождя над низинами. Кажется ненастоящей и почему-то опасной, но настолько красивой, что все лишние мысли попросту гоню прочь. Улыбаюсь во весь рот и, набрав в грудь побольше воздуха, принимаюсь рассыпаться в комплиментах. Принял бы её за простолюдинку, если бы не тонкие кисти рук, осанка и гранёный камень на шее. Довожу её до края площади, а после веду ещё несколько кварталов, надеясь вызнать, где же живёт. Надеясь вызнать и напроситься в гости. С каждым новым шагом кажется мне всё привлекательнее, всё больше похожей на… Вздрагиваю даже, едва не подумав о той, которая упорно избегает любых встреч. Не к месту сейчас. Не надо. — Господин чем-то расстроен? — участливо заглядывает в моё лицо и приподнимает тонкие брови. Тогда перехватываю её холодную даже через перчатку ладонь и подношу к своим губам в мнимом поцелуе. Забываю обо всём на свете, и это чувство кажется почти новой влюблённостью. Кажется, но если прислушаться к себе, то, увы, не оно. Эйфория почти сменяется куда более приземлённым интересом. — Вовсе нет, красавица. Может быть, продолжим знакомство в другом месте? Улыбка, что расцветает на её губах, куда красноречивее любых слов, а дальше — всё словно в тумане. Мостовая, крики торговок… всё размывается. Кажется, только что солнце затылок жгло, но вот уже кругом — приятная шёлковая темень. Сапоги уже не сдавливают ноги, а под лопатками — гладкие простыни. Рассыпавшиеся по полу и кровати розы, колкие. Стебли и шипы, необычайно крепкие, царапают до крови. Как и она. Прекрасная, гибкая и необычайно бледная в свете настенных бра. Шторы плотно сомкнуты, а двери закрыты. Очередной дом женской милости, что сдаёт постоянным клиентам комнаты. Очередной и всего через одну улицу от того, что я покинул с утра. Видела же, откуда вышел, и ничуть не обеспокоилась. Видела и сама меня на второй этаж этого повела. Корзина брошена. Платье у изножья кровати. Туфли — там же. Так и не разделась полностью, оставшись в тугом тёмном корсете и чулках. Не позволила дотронуться до своей причёски и ни разу словно плотно забелённого лица. Верхом. Меня же раздела догола и запретила касаться себя, необычайно сильно сжав потянувшиеся было вверх запястья. Позволила кончиками пальцев мазнуть по корсету, очертить линии строчек и твёрдых косточек. Едва-едва. И тут же — к подушке их. Гибкая и такая сильная. Хищная и… прекрасная. Дышу через раз, и не столько потому, что катается верхом, сжимая бока коленями, сколько потому, что, замерев и выгнувшись, вынимает шпильки по одной, распуская тяжёлые локоны. Струятся по спине, ложатся на едва прикрытую вздымающуюся грудь, и я просто… просто не могу не попробовать коснуться. Не поймать кончик прядки, чтобы пропустить его между пальцами. Чтобы представить на миг, что… — О ком ты думаешь? — спрашивает столь насмешливо, что смущаюсь, как зелёный юноша, который первый раз оказался в постели с женщиной. — О тебе, разумеется, — вру, и она тут же чувствует это. Раскусывает и, шутливо поцокав языком, грозит мне пальцем. И ноготь на нём кажется мне необычайно длинным и заострившимся. — Негоже врать даме, господин Дакларден. Неловко хмыкаю и, привстав, пытаюсь дотянуться до её лица, чтобы поцеловать. Укладывает назад, да толкнув так, что воздух вышибает из лёгких. Толкнув так, как будто силы в её руках больше, чем в моих. — Скажи мне. Скажи правду. Глаза её, кажется, даже светлеют. Становятся золотистыми на миг. Подсвеченными словно изнутри. Её глаза, что темны как сама ночь и обрамлены длинными густыми ресницами. Её глаза… которым невозможно противиться. Подаётся назад и сжимает меня внутри своего тела. Так плотно, что, сделав выдох, теряю дыхание на вздохе. — Есть одна… одна девушка. Кивает, покачивая бёдрами, словно поощряет, и я, справившись с собой, продолжаю: — И я, кажется, в неё влюблён. — А она? Моя усмешка смешивается со слабым хрипловатым и по горлу прокатившимся стоном. — А она — не влюблена. — Вот как… — Темп медленный совсем, но не замирает, не останавливается ни на секунду. Не отпускает ни движением тела, ни взглядом. — Чем же ты ей не мил? — Откуда же я знаю? — Так может… её стоит немножко подтолкнуть? Непонимающе улыбаюсь и всё-таки умудряюсь пристроить ладонь на затянутый плотной тканью бок. И даже сквозь материал ощущаю твёрдые своды рёбер. Ускоряется, улыбается алым ртом и накрывает мою ладонь своей и меняется в лице вдруг. Словно судорога или рябь по воде. Искажает черты. Стискивает сильнее и внутри, и запястье когтистыми пальцами. Стискивает и словно глядит внутрь. Словно… узнаёт? Кривится, размывается и с шипением обрушивается сверху, перенеся часть веса так, чтобы давить на грудь. Перенеся часть веса и обеими ладонями вцепиться в ничем не защищённое горло. Чернее и чернее всё. Шторы размываются. Вместо ткани — каменная кладка. Вместо бра — оплавленные, плачущие восковыми каплями свечи. Вместо привлекательной девушки — костистое тело с повисшими лоскутами плоти. И лишь одни глаза горят. Безграничной злобой и жёлтым. И лишь голос остаётся прежним. Вкрадчивым и холодным. Голос, что шелестит что-то о том, что бывает с теми, кто любит подсматривать и вмешиваться не в своё дело. Выгибаюсь, почти не слушая, и умудряюсь схватить чертовку за прядь волос. Намотать на пальцы и с силой дёрнуть. Умудряюсь коснуться её тела и увидеть кое-что ещё. Увидеть то, что она так хотела спрятать. Расплывается тут же, становится совсем чёрной и, нависнув надо мной, как волна, готовится рухнуть поверх, полностью накрыв. Инстинктивно выставляю локоть и отворачиваюсь, понимая, что дышать больше ничего не мешает, пытаюсь отпихнуть её второй рукой и… просыпаюсь, ощутив, как растопыренные пальцы сжала куда более широкая, чем моя собственная, ладонь. Прохладная, но не ледяная, как у некромагини. Знакомая на ощупь и шероховатая. Привыкшая держаться за рукоять оружия, а не изнеженные кисти прекрасных, или не очень, дам. Смаргиваю и, инстинктивно уцепившись за неё, тянусь вверх, чтобы сесть и, привалившись к диванной спинке, коснуться своего горла, разодрав застёгнутый по самый подбородок ворот. И тут же поморщиться, отняв ладонь. Мысленно здороваюсь с каждым новым синяком. Но на этот раз всё действительно куда проще. Что выпасть, что назад выскользнуть. Сбежать из чужого прошлого и проснуться здесь, в маленькой гостиной на диване. — Почему снова шея? — жалуюсь скорее пустоте вокруг, но она неожиданно отвечает мне голосом присевшего около дивана на корточки Анджея: — Потому что она хрупкая и выставлена напоказ. — Ну, знаешь ли, моя, может, и хрупкая, а у Даклардена — вполне ничего себе. — Потираю висок, борюсь с хрипотцой в голосе и желанием ещё раз как следует вымыться. Ощущение тяжести чужого тела сверху не так-то легко прогнать. Равно как и её взгляд, когда догадалась, что к чему, и всё-таки примчалась. — Но меняться мне бы всё-таки не хотелось. — Увидел что-нибудь полезное? Надо же. Если медленно-медленно повернуть голову, чтобы боль была тягучей, а не режущей, можно заметить, что Лука тоже всё ещё здесь. Всё ещё подпирает стену и не похоже, что хотя бы раз сдвинулся с места. — Или принёс ещё один памятный сувенир? Опускаю глаза и замечаю, что на левую руку, которой я ухватился за некромагиню, намоталась пара длинных чёрных волос. Осторожно отцепляю их и собираюсь брезгливо отбросить куда подальше, но задремавшая было в опустевшем кресле ведьма останавливает меня: — А ну стой. Это её? Замираю с вытянутыми пальцами и после сна никак не могу взять в толк. — Её. Хочешь оставить на память? Закатывает глаза и, тяжело оттолкнувшись от подлокотника, встаёт. — Хочу использовать их для поискового заклятия, бестолочь. Торжествующе улыбнуться хочется до зуда в уголках губ. На миг, всего на один миг, но ощущаю самую настоящую гордость. Почти триумф. Жаль, что на мгновение лишь. Проступает из пелены равнодушия и тут же тонет в нём. Сколько они ни искали, а в итоге подобраться к ней смог я. Я, такой никчёмный и слабый. Такой бесполезный. — А оно больше не нужно. — Это почему это? — Потому что Дакларден был прав: там розы везде. Сложно будет спутать. Анджей приподнимает бровь, Тайра берет паузу тоже… Как жаль, что не все в этой комнате способны вовремя закусить язык. — Я весь город обошёл, но даже близко ничего подобного не… Дожидаюсь, пока выплюнет достаточно яда, и прерываю, не дав закончить и как следует пройтись по себе. Не имеет больше никакого права на насмешки и тонкие, или не очень, издёвки. Больше нет. — Потому что её дом не в самом городе, — парирую, глянув с откровенной жалостью, и перевожу взгляд на ведьму. На неё глядеть легче остальных. — Это и не дом вовсе. Это склеп, и розы высечены прямо на нём. Каменные розы. Анджей ещё глубже в себе, словно, опустив взгляд, просчитывает варианты, а Лука же, напротив, никак не уймётся: — Тогда было бы неплохо пойти прямо сейчас и умыкнуть договор до того, как она успеет его перепрятать. — Успокойся и не лезь раньше времени. — Монстролов оживает только для того, чтобы одёрнуть его, коротко глянув через плечо. Напряжённо думает о чём-то своём, не то вспоминая, не то рассчитывая. Минуту или около словно в дрёме, а после, поведя шеей, возвращается и, как и я, переводит взгляд на Тайру. — Она не может его перепрятать. Вообще коснуться не может. Так же? — Так-то оно так, зато тебя она может потрогать запросто. И потому я бы не советовала соваться к склепу, как следует не подготовившись. И поисковое заклятие я бы использовала тоже. Просто для верности. — И как же я могу подготовиться? Болты окунуть в святую воду или помолиться? — Можешь выспаться, — предлагает монстролов единственный из всех доступных вариантов и добавляет с усталым выдохом: — Хотя бы во сне помолчишь. — О, спасибо большое, а то я страшно перетрудился за последние дни. Анджей качает головой, явно не считая нужным продолжать, и, дождавшись, пока Тайра опасливо соберёт выдранные мной у некромагини волосы и снова скроется внизу, придвигается ближе. Всё ещё держит меня за руку, и попытка вытянуть её ни к чему не приводит. Тут же протестующе сжимает, словно в капкане. — Теперь ты можешь со мной поговорить? После того, как сделал всё по-своему и нашёл её? — Ты ругаешь меня или… — Или. Но всё равно считаю, что всё прошло подозрительно просто. — Да, но в каком-то смысле она поймала меня. Заметила. И теперь знает, что я в курсе, где её искать. Наверное, будет особенно зла. Вот оно вроде бы. Вот оно, то самое, к которому все мы так долго шли, а внутри — ни капли радости. Внутри ни радости, ни опасения. Внутри — ничего. — И будет ждать. — И будет ждать… — киваю и повторяю, как бездушное эхо. Всё никак не могу отвести взгляд от кистей его рук. Раненых столько раз, что на правой шрамы лежат просто поверх друг друга, образуя неправильный крест. Всё никак не могу отвести взгляд и перестать слышать свист, с которым его меч рассекает воздух. Столько бегал и отмахивался. Столько отмахивался, и в итоге оно всё-таки догнало меня. Правда догнала. — В чём дело, Йен? Замираю, мгновенно уловив перемену, и боюсь даже моргнуть. Боюсь пошевелиться и малодушно думаю, что если не дышать, то он решит, что я каменный, и перестанет спрашивать. — Я не могу понять, когда успел что-то тебе сделать. — Потому что ты ничего не сделал, — пожимаю плечами и неловко улыбаюсь замороженным ртом. Краем глаза вижу, как Лука, развернувшись, исчезает в коридоре, не желая становиться свидетелем этого разговора. Что же, отчасти даже жаль. Я бы, наверное, хотел, чтобы он слышал. — Я просто понял кое-что, пока бродил в своих снах. Я понял, что ты с самого начала был прав. И ты, и Тайра, и даже Лука. Вы все говорили одно и то же, а я не слышал. Не хотел слышать, продолжал идеализировать тебя и только сейчас наконец понял. Понял, как всё есть на самом деле. Какой ты есть. Фраза длинная и вовсе не такая, какой я её представлял в своей голове. Холода в голосе вполовину меньше, чем предательской дрожи, которая мысли путает. Предательской дрожи столько, что она вибрирует, собираясь в передавленном саднящем горле, и грозится выплеснуться вовсе не словами. Не словами, в ответ на которые монстролов согласно опускает подбородок. Достаточно умён, чтобы спорить сейчас. — И тебе не понравилось. Достаточно равнодушен и отчуждён, чтобы броситься доказывать, что это не так. — Я в полном ужасе, на самом деле. — Голос становится шёпотом на пару слов, после — поднимается снова. Интонации скачут, как блохи, и ничего, ничего с этим не поделать. Не выровнять и не замолчать. Я просто должен всё это сказать. Для самого себя должен, пускай в итоге это и не принесёт мне облегчения или радости. Ничего не принесёт, кроме опустошения и новой боли. Не физической, увы. — Но не от того, что увидел и прочувствовал на себе. От того, что не замечал раньше и видел тебя другим. Теперь же… я просто не хочу больше. Не хочу всего этого. Не хочу навязываться тому, кого никогда не существовало, не хочу ждать его подачек. Потому что мне чертовски мало того, что ты по-настоящему можешь мне дать. Мне мало, понимаешь? Мало спать с тобой, таскаться рядом и молчаливо утыкаться в стену, когда ты не в духе. Но я понимаю, правда. Теперь понимаю и поэтому не хочу. Не хочу, потому что большего ты просто не можешь мне дать. Вот и всё. Выдохнул. Смог выдохнуть единым порывом, и… в груди всё раскурочено и страшно, как у той самой девочки на разделочном столе. Анджей меняется в лице. Кривит рот и, явно не зная, с чего начать, пробует просто позвать: — Йен… Пробует просто произнести моё имя, и выходит у него так, будто впервые его слышит. Выходит немного ошарашенно и удивлённо. Выходит, будто он пытается позвать меня с другого конца комнаты, а то и растущей каждую секунду пропасти. Такой взрослый, сильный и мрачный. Сейчас растерян и всё так же на полу сидит, и я могу смотреть на него сверху вниз. Я могу не чувствовать давление его взгляда. Потому что отводит его. Рассматривает мои колени и обивку дивана. И это кажется мне жутко несправедливым. Мне кажется, что он не имеет права от меня прятаться или отводить взгляд. Новые слова появляются сами собой. Из сосущей пустоты рождается целый поток, и это вовсе не родниковая вода. — Но знаешь, если бы ты действительно не мог любить… это ладно. Это было бы проще, но… Но там, во сне, я видел, как ты смотришь на него. И знаешь что? Вскидывается наконец, и в чёрных матовых глазах явственно проступает не вопрос даже, а обречённость. Он знает. Всё знает сам. Знает, что я скажу и как на самом деле обстоят дела. Знает, несмотря на то что не верит и упрямо отрицает каждый раз. Отрицал. Теперь и смысла нет уже. Теперь нет смысла, потому что, как только я договорю это, додавлю из себя всё, что хотел сказать, я просто… встану и уйду. Пока только из этой комнаты, но надеюсь, что и на прочее мне хватит решимости и сил. И на прочее, как только эта мёртвая гадина перестанет существовать. — Твой взгляд не изменился. Дело не в том, что ты не можешь любить вообще. Дело в том, что ты не можешь любить меня. А раз так, то и к чертям всё. И тебя тоже. Не хочу больше. — Дай мне сказать, а уже… Яростно мотаю головой, что тошнит и звёзды мерцают вместо огоньков внутри расставленных масляных ламп, и принимаюсь тараторить вдвое быстрее, чем до этого. Тараторить, освобождаясь от слогов и целых фраз неровными толчками, всё чаще и чаще сбиваясь и затягивая паузы. — Не хочу быть разменной монетой и куклой для демонстраций. Не хочу, слышишь меня? Не хочу, чтобы в меня втыкали иголки для того, чтобы другой увидел, насколько больно мне можно сделать. Сколько можно оставить следов. Что, скажешь не так? Скажешь, что не хотел, чтобы он видел, что ты можешь перебиться кем-то другим? Боюсь не успеть. Боюсь, что сломаюсь раньше. Сломаюсь… Что там ещё ломать? Что там ещё ломать, если сейчас, когда ответ действительно нужен, он молчит? Смотрит, но ничего не говорит? Что там ещё ломать, если даже не пытается отрицать? Наверное, нужно бы добавить ещё что-то. Что я устал, что перерос или что мне жаль. Наверное, нужно, но… просто вытягиваю свою ладонь из тут же разжавшейся его и, отодвинувшись в сторону, поднимаюсь на ноги. Шатает и ведёт вправо. Никак не выходит оправиться от старых ударов, как тут же приходится принимать новые. Никак не выходит оправиться от этих двоих. Мне бы просто выйти. Хотя бы в коридор. Мне бы просто скатиться где-нибудь по стенке, сжаться в комок и переждать, пока не затихнет всё внутри. — Ты сказал, что любишь меня, — в спину летит, когда я, неловко споткнувшись, хватаюсь за стеллаж, чтобы не упасть. В спину летит, и в этой фразе вовсе не сомнение или попытка уличить во лжи. В этой фразе явственно слышатся доказательства того, что не одному мне сейчас больно. Что не один я чувствую больше, чем чайный столик или книжные полки. Это приятно даже. Приятно, как охлаждающий компресс на лбу сгорающего от лихорадки. Приятно, но уже не поможет. Обернуться и посмотреть не хватает сил. Обернуться и посмотреть слишком сложно, выше моих сил, выше меня. Но отвечаю всё-таки, отвечаю шёпотом, потому что голос сел и синяки ошейником сдавили горло: — И что? Отвечаю шёпотом и не знаю даже, расслышит ли его ещё кто-то, кроме книжных полок и корешков плотно притёртых друг к другу книг. *** Слоняться по дому нет сил. Вернуться в спальню, где кошмары и, по меньшей мере, несколько десятков проведённых вместе ночей, — тоже. В лаборатории я буду абсолютно бесполезен, да и разговаривать совершенно не хочется. День лишь только к концу близится, опускаются на крыши домов первые сумерки, а я ощущаю себя бродящим в одном из кошмаров. А я ощущаю себя в чужом теле и чужой жизни. Хочется сжать голову и просто осмыслить всё. Перемолоть ещё на раз с самого начала и утвердиться в правильности своих выводов. Хочется просто выбраться на улицу и идти, пока ноги держат. Просто подальше. Почти так и поступаю, но, вместо того чтобы выйти на уличную дорогу, сворачиваю вбок и, обогнув дом, бреду на задний двор. Волосы всё ещё влажные. Рубашка из-за них же тоже. Моментально леденею на ветру, но уединения, пускай и минутного, хочется больше, чем тепла. Уединения… в котором мне отказано и тут тоже. Покосившееся крыльцо уже занято. Лука. Развернуться бы и уйти, да только именно в этот момент задумчиво выпускает изо рта дым и подносит камень, что по иронии вновь оказался в его руках, к глазам. Глядит сквозь него на темнеющее небо и после затягивается по новой. — Соскучился? — спрашивает, даже не повернув головы, и я не считаю нужным хоть как-то на это реагировать. Хоть как-то реагировать на бесцветный пустой голос, похожий на выплывшее из его же рта сизое облако. Нисколько не смущается ответной тишиной и, потянувшись к голенищу сапога, вытягивает всё тот же неизменный нож. Коротко замахнувшись, втыкает его прямо в доску и приглашающе кивает: — Не стесняйся. — И что это значит? — А что хочешь. Можешь попробовать его кинуть. Вдруг станет легче? Мишень, изрешечённая не одним десятком выпущенных стрел, всё ещё стоит на месте. Даже вскидываю голову, чтобы глянуть на тёмное окно комнаты. Чтобы убедиться, насколько хорошо ему было видно. — А можешь попробовать запустить мне в голову. Спасибо, кажется, будто уже пробовал. Пробовал не далее, чем вчера. И поясница отзывается чужой болью, напоминая, чем всё кончилось. Напоминая, чем всё закончилось и как начиналось. Просто разворачиваюсь и ухожу, решая поискать немного уединения в доме. Та же ванная — просто прекрасный вариант, а уж сколько приятных воспоминаний… Шаг. Один. Второй… — Зачем ты так с ним? Всё-таки слушал, значит. Не ушёл сразу. Замираю в ожидании окончания фразы, но слышу лишь, как в очередной раз выдыхает дым. Оборачиваюсь тогда и, окинув оценивающим взглядом, вдруг ощущаю, как губы невольно растягиваются в стороны. Горечь, что внутри меня скопилась и, кажется, наводнила собой даже вены, наконец-то находит выход. — Так забери себе. Останавливается на середине затяжки и будто бы и вовсе забывает, зачем сунул в рот эту кое-как свёрнутую дрянь. Не ожидал? — Или ты и забрал бы, да сам ему не нужен? Выдыхает медленно, тонкой струйкой, и поднимает взгляд. Окончание фразы не заставляет себя ждать. Так и рвётся наружу. Вместе со всей болью и желчью, что он заставил меня выхлебать за последние дни. Со всей чернотой. Оборачиваюсь уже всем телом и даже подхожу ближе, чтобы, несмотря на ветер и приглушённый уличный шум, всё равно расслышал. Каждую букву, выжатую надсадным шёпотом. Каждый звук. — Обоих. Не-на-ви-жу.