Before the Dawn

Утро наступает так резко, что не успеваю понять, как закончилась ночь и для чего зажгли так много света. Утро накрывает и буквально выдёргивает меня из плотной почти комы, через которую не пробился ни один сон. Одна только чернота. Чернота, тишина и никаких ощущений. Ничего не ломит, нигде не режет и не колет. Только пока веки сомкнуты, а солнечный, беспрепятственно проникающий в комнату свет не начинает падать на лицо. Вот тогда-то всё и возвращается скопом. И боль, и неприятное чувство, что возникает всякий раз, когда некто, находящийся в непосредственной близости, уставляется в упор. Первым порывом — перекатиться на бок и запустить руку под подушку, выискивая пальцами рукоять ножа. Вторым — открыть хотя бы один глаз и глянуть, кто это тут… — Я вижу, что ты не спишь, — весьма буднично сообщает наблюдатель чуть сиплым голосом Йена, и я, оставшись на спине, распахиваю сразу оба. Зажмуриться хочется сразу же, да ещё и натянуть одеяло на голову до кучи. Утренние беседы — вовсе не то, в чём я хорош. — Это ты пришёл или я не… — Неопределённым жестом пытаюсь объяснить, что я «не», и указываю куда-то в сторону смежной двери. Попутно отмечаю, что если особо не размахивать, то и рёбра о себе почти не напоминают. Если не размахивать рукой, не дёргаться, глубоко не дышать и вообще притвориться мёртвым. — Или ты остался здесь, — кивает растрёпанный, заправивший за ухо мешающие волосы мальчишка и поправляет соскользнувшее до пояса одеяло, под которое и меня умудрился затащить не разбудив. Просто восхитительная потеря концентрации. Вырубился бы так в другом месте — мог бы и не проснуться. — Но если тебе принципиально, то можешь думать… — Не принципиально, — перебиваю и аккуратно переворачиваюсь. Так, чтобы к нему спиной, так, чтобы не видел выражение моего лица, когда я начну осторожно прощупывать рёбра и проверять, что там с коленом. Вот уж точно: пить не стоило. Усугублять после — тоже. Усугублять прогулками, физическим насилием и Йеном, что так и продолжает смотреть, надеясь, видимо, просверлить дырку в моём затылке. — Ну что? — спрашиваю, не оборачиваясь, и, наскоро огладив бок, решаю, что могло быть и хуже. Но и лучше тоже, мать его, могло быть. — Да так… — отмахивается и, судя по глухому хлопку, заваливается на спину. — Я тут вдруг понял утром… Выдерживает паузу до тех пор, пока я, чертыхнувшись, не поворачиваюсь и, подперев голову рукой, не воззаряюсь на него, приподняв бровь. Выдерживает паузу неприлично длинной и явно ещё раздумывает, стоит говорить вообще или нет. — Понял, — поворачивает голову и смотрит прямо в мои глаза, — что ты мог умереть вчера. О боги… А я-то уже решил. Демонстративно закатываю глаза и выдыхаю через ноздри, всем своим видом показывая, что, вообще-то, впечатлиться ни черта не вышло. — Ну мог. Вчера, позавчера, в любой другой день. Теперь уже его очередь корчить мордочку и передразнивать меня, глядя в потолок. — Но, как видишь, пока везёт. — Это нельзя назвать везением. Надо же сколько категоричности для того, кто не подозревает, сколько перьев запуталось в его волосах и как комично это всё. Как комичны маленькие сжатые кулаки, вызов во взгляде и желание спорить, что наверняка нехило разрослось, пока он тут скучал, рассматривая стены да моё лицо. — А что же это ещё? — Может, стоило бы сначала спуститься вниз, в маленькую зимнюю столовую, и перехватить что, а уже после подначивать, но… Но соблазн слишком велик, когда он вот-вот взорвётся. — Никто не видел одряхлевших наёмников, конфетка. И я не стану исключением. Выражение лица — просто подарок. Выражение лица и ставшая жёсткой линия рта. — Ты же больше не охотишься на людей, — цедит, почти не размыкая губ, и я надеюсь, что, вспылив, он, может быть, выдаст что поинтереснее. Выдаст что-нибудь, чем можно будет дразнить его и припоминать ещё пару недель, а то и месяцев. — О да. Теперь я нет-нет да сталкиваюсь с чем похуже. С троллями, например. С одуревшими почившими ведьмами, их прихвостнями и придурками вроде Даклардена, который, как по мне, весьма посредственен как человек. — И можешь не лезть к этому «похуже», но всегда вмешиваешься. — Это что, хреновая попытка прочесть мне нотацию? Пауза повисает такая, что слышно чьи-то размеренные шаги в коридоре, которые постепенно удаляются, а после и вовсе исчезают, растворившись в тишине на лестнице. Пауза повисает до тех пор, пока княжна не отворачивается вспылив и не хватает почти свалившуюся с кровати подушку. Наверняка борется с желанием накрыть ей голову и спрятаться. Удивительное сочетание детской наивности и порой недетской похоти. Лежит, стискивает свою набитую перьями пленницу, а я, не удержавшись вдруг, прохожусь указательным пальцем по его лопатке. Вздрагивает от щекотки, отмахивается и разве что не пыхтит. Излучает угрозу, как ифрит тепло. Как маленький, только-только рождённый магией чародея-недоучки, чуть тёплый ифрит. — Конфетка? — зову полушёпотом и придвигаюсь ближе, надеясь не выхватить по рёбрам острым локтем. Склоняюсь и самыми кончиками пальцев касаюсь его прохладного плеча. Отвечает на прикосновение искоса брошенным заинтересованным взглядом и едва заметно подаётся назад. Так, может быть, на сантиметр. — Что там у нас со временем? — Ближе к обеду, наверное, — бурчит якобы с неохотой, но отклоняется ещё немного. Вот-вот прижмётся. — И почему ты всё ещё не собран? Выдыхает поистине мученически и на секунду утыкается лицом в подушку. После поворачивает голову, чтобы мне удалось расслышать, что же он там ответит. — Сегодня все завтракают в своих постелях. — Покусывает губы и, решившись, добавляет: — И мне не хотелось, чтобы ты сбежал снова, пока я где-то шарюсь, шурша юбками. Вот оно, значит, как. Неужто уже нахлебался своих приличий и светской роскоши? — Разве высокородным дамам положено говорить «шарюсь»? Не прогуливаюсь, музицирую или общаюсь? Становится серьёзным и предупреждает так, будто я собираюсь сделать какую-то глупость: — Даже не думай. — Что не думать? Моргаю совершенно невинно и передумываю закладывать, попытавшись было, руку за голову. Тянущая боль в рёбрах всё-таки пересиливает желание казаться расслабленным и беззаботным. — Увиливать. Я не хочу, чтобы ты опять смылся без меня. — Скажи мне, красавица, разве ты притащила меня сюда не ради сестры? Почему я должен сидеть рядом и охранять тебя? Ворочается снова, будто решая, стоит или нет, но в итоге перекатывается на спину и всё так же прижимает подушку к груди. Косится на меня, а после с тяжёлым вздохом выдаёт так тяжко, будто признавая поражение в некоем неведомом мне споре: — Мне с ними скучно! Я не могу несколько часов кряду слушать о победе над троллем и петь дифирамбы вовремя подсуетившемуся придурку! Надо же! Вроде бы мальчик, а порой совсем как девчонка. Порой обидчив и капризен настолько, что не верится, что он же может быть терпеливым и даже мудрым. Поистине, дитя контрастов. Дитя, которое так и тянет раздразнить ещё больше. — Ой ли? Может, дело в том, что ОНА может похвастаться, а ты нет? Тут же понимает, о ком идёт речь, и, подскочив на матраце, садится. И плевать ему уже и на сползшее одеяло, и на подушку, что он так нещадно тискал, и на то, что я уже скалюсь во весь рот. — Вот и нет! — Вот и да, — возражаю крайне довольным голосом и удивляюсь, когда он тянется за подушкой и только хватает её, а не пробует приложить меня ею. — Вот и нет. — Звучит уже не так уверенно, а стоит мне коснуться пальцами его оголившегося колена, и вовсе отводит взгляд. — Ещё как да, малыш. Отводит взгляд и чуть краснеет от обращения. Краснеет, но не от злости, а так, будто ему нравится это. Нравится и то, как я его называю, и интонации. — Три раза «да». — О, отстань от меня! — Тушуется, отпихивает мою почти было уже добравшуюся до его бедра ладонь и снова укладывается рядом. Шило, а не мальчишка. — Если бы я хотел, то нашёл бы, чем похвастаться. — Это например? — Ну, — начинает наигранно задумчиво и, отпихнув наконец подушку в сторону, приподнимается на локте, а второй рукой тянется к моему лицу. Гладит по подбородку и так заглядывает в глаза, что начинаю подозревать, будто караулит меня вовсе не потому, что скучно. Потому что мало. И когда касается шрама, который от уголка рта и до середины скулы, — не шрама даже, а так, едва заметной плотной полосы, — только убеждаюсь в своих предположениях. — Тобой, например? Ты молод, довольно приятен внешне, когда молчишь… — И у меня маленький член, — заканчиваю с удовольствием и тут же получаю подушкой по лицу. Вот же гадёныш! И как только умудрился швырнуть её магией? — Эй! Это ты так сказал! — Я сказал, что они так решили! Отпихиваю набитую перьями наволочку в сторону и, прерывая поток возмущений, наклоняюсь вперёд и без лишних слов кусаю его за подбородок. Чуть выше, чем вчера. Чуть выше, чем расплылся заметный почти синяк. Тут же замолкает и осторожно укладывается назад, расслабляя руку. — И я вроде ни разу не жаловался на твой член. — Ещё бы ты жаловался… — проговариваю, почти носом уткнувшись во впадину между его ключицами, и так и замираю, гадая, насколько солёной окажется кожа. — Я мог бы, — заявляет чопорно и наверняка поджимает губы. Поджимает губы совсем как какая-нибудь старая блюстительница морали, ни разу не показавшаяся собственному мужу без чепчика и ночнушки. — Это кому же? — интересуюсь, всё также не меняя положения, и даже ладонь пристраиваю на его рёбра. Одеяло сползло, но каким-то чудом ещё не свалилось на пол. — Своей сестре или стражникам? — Ты знаешь кому, — намекает всё с теми же интонациями и, когда фыркаю, дёргается, ойкнув от щекотки. Деланно отстраняется, но так, чтобы не скинуть мою руку и касаться бедра согнутым коленом. Маленький недоигрывающий поганец. — О да! Запрокидываю голову и, каким бы серьёзным ни пытался казаться для усиления эффекта, ничего не могу поделать с нездоровым, так и распирающим смехом. — Я даже представляю, как это прозвучит! «Дорогой, вот этот меня плохо трахает! Ты не мог бы сделать что-нибудь с его членом?» — передразниваю его голос нарочито противно, гнусавя и сбиваясь почти на писк. Передразниваю его голос, и он, вспыхнув, тут же хватается за оставшуюся на месте подушку, но не успевает даже дотянуться до неё. — Да иди ты! — Отбрыкивается, но столь осторожно, что хочется умилиться. Боится щекотки, но, видимо, не настолько, как вмазать мне по рёбрам. Хватает за ладонь двумя своими, отпихивает её и фыркает, пытаясь смахнуть упавшие на лицо волосы. — Иди, я сказал! Перекатывается на спину, трепыхается под сползающим всё ниже одеялом и, наконец, отдирает моё запястье от рёбер, удобно схватившись, и прижимает к своей груди. Подкатывается ближе и словно в отместку слабо бодает в плечо. Так и лежит, делая вид, что всё никак не отдышится, и удерживая мою руку. — Лука? — зовёт, понизив голос не до шёпота даже, а так, что я скорее угадываю своё имя по шевелению его сухих губ. Зовёт и облизывает их, ожидая, когда откликнусь. Облизывает и этим выдаёт нерешительность. Отзываюсь едва заметным движением подбородка, и он, собравшись, договаривает: — Я знаю, что ты, скорее всего, надо мной посмеёшься, но… Но как думаешь, он красивый? Не понимаю сначала и даже переспрашиваю, чуть скривив рот: — Кто? Переспрашиваю и надеюсь, что мальчишка, которому теперь придётся прорву времени провозиться с расчёской, назовёт правильное имя. Имя, что не носит ни один из дворцовых прихвостней. — Анджей. — Легонько закатывает глаза, будто это абсолютная очевидность и я кошу под дурака для того, чтобы заставить его произнести. — Ты считаешь его красивым? Ощущаю себя сбитым с толку и даже не нахожусь с ответом. Потому что просто не знаю, считаю ли что-то вообще. Что-то насчёт него. Красивый ли? Возможно, с подходящим светом. Возможно, по меркам, что не подходят для всех остальных. Возможно, и красивый, но не для остальных. — Почему это вообще тебе в голову пришло? Отчего-то не хочется ему ничего объяснять, и я увиливаю, предпочитая оставить мысли только для себя. Оставить себе возможность поразмышлять в одиночестве, прикидывая и сравнивая так и этак. А как оно для других? А для меня? Пожимает плечами, сдаваясь подозрительно легко, и, задрав голову, глядит куда-то в потолок. Глядит так, будто и не видит ни сводов, ни балок. — Я раньше… — начинает осторожно, словно бы на пробу, взвешивая каждое слово, и, остановившись после двух, мотает головой, будто отказываясь от чего-то. От чего-то, что так и вертится внутри его хорошенькой головёнки. И я думаю уже, что этим «чем-то» окажется откровенность, как он прилежно продолжает уже без пауз: — Раньше не особо переборчив был, но именно Адриана не стал окучивать из-за шрама. Можешь себе представить? Мне не понравился его шрам на лице, — заканчивает и глядит на меня, досадливо поджав губы. Глядит, а сам едва держится, чтобы не рассмеяться, качая головой. Да, тут ты права, княжна. Судьба, или нечто другое, заведующее всем, что вертится вокруг, любит иронию. — А теперь у тебя коленки трясутся от упоминания имени того, на ком сотни шрамов, — проговариваю его тону под стать и в последний момент, уже подняв руку, передумываю щёлкать по носу. — Да, забавно вышло. Так и остаётся рядом, смаргивает, будто бы перелистывая мгновение как страницу, и уже совершенно иначе, растянув губы в плутовской улыбке, шепчет, понизив голос: — У тебя тоже есть шрамы. — Есть. — Всё-таки касаюсь его носа указательным пальцем, что после тут же соскальзывает и, очертив влажный бледный рот, нажимает на подбородок. — Посмотреть хочешь? — А можно? — Приподнимает брови, а сам осторожно, будто укусить в любой момент могу, притирается к моему плечу. Пальцами не глядя находит ту самую выемку, что осталась от арбалетного болта, и давит на неё. Напоминая о том, как я её получил. Намекая на то, что помнит об этом. И, несмотря на то что боль в рёбрах игнорировать всё сложнее, склоняюсь к нему ещё ниже: — Если хорошо попросишь. Сглатывает и сгибает ногу в колене, с которого тут же соскальзывает одеяло. Одеяло, которому хорошо бы уже валяться на полу, а не поверх сбитых вертлявым мальчишкой простыней. — Правда самые примечательные Тайра убрала, но и те, что остались, ничего. Моргает раз, после — другой… Взгляд голубых глаз из мутного становится осмысленным, и Йен спустя секунду отталкивается от моей руки и, откатившись, резко садится, легко разрушив весь момент. — Точно! Тайра! — восклицает и с чувством шлёпает себя по лбу, наплевав на то, что от такого удара и синяк проступить может. — Какой же я лопух! Она же дала мне… Погоди-ка! Спрыгивает с матраца и прямо так, голышом, бросается сначала к неприметному сундуку подле туалетного столика, а после, раздумав, к гардеробной. Наверняка ищет свою сумку и никак не припомнит, куда же дел. Или слуги дели? Выдыхаю и, улёгшись на спину, сцепляю пальцы в замок, оставляя их лежать поверх груди. — Ну, хотя бы вообще вспомнил, — бубню себе под нос и отчего-то не испытываю ни досады, ни раздражения. Забыл и забыл — можно подумать, я тут умираю или никогда хуже не было. — А о чём именно ты вспомнил? Не отвечает, слышно только, как шуршит многочисленными юбками, перекладывает с места на место обувь и, наконец, судя по установившейся тишине, находит. Возвращается назад по-прежнему голый, но с небольшой склянкой, набитой чем-то мелкорубленным. Осматривается по сторонам и, заприметив графин, что чёрт знает сколько стоит на туалетном столике, наполняет одну из оставленных заботливой прислугой чашек. Откупоривает склянку, нюхает её содержимое, резко отдёргивает голову, но даже не кривится. Напротив, становится более чем довольным. — И что это? — Исцеляющий сбор. Насыпает немного в кружку и, отставив склянку, выглядит страшно забавным, когда пытается сосредоточиться, чтобы подогреть получившуюся муть магией. Выглядит забавным, растрёпанным и серьёзным. — Выпьешь — и станет не так паршиво. Возвращается к кровати медленно, сконцентрированный на слабом свечении ладоней, что не может не притягивать взгляд, и получившуюся бурду старается не расплескать. Я же уже по запаху узнаю эту ведьмовскую смесь и, трагически вздыхая, сажусь на постели. И чертовски жалею, что сунулся к высокородным господам и решил глянуть на то, как же охотятся те, у кого в запасе с десяток слуг. Пусть бы тролль сожрал всех и завалился спать. И никакого тебе Адриана, проблем и боли, что явно не позволит мне согнуть ногу. — Знаешь, малыш, если это тот самый сбор, которым нас с тобой потчевали после проделок той громадины, то я предпочитаю ждать, пока само пройдёт. На самом деле, конечно, нет. На самом деле я просто хочу, чтобы меня поуговаривали немного. Хочется поломаться, когда знаешь, что тебе не отвесят подзатыльник, а после, схватив за волосы, просто не вольют всё в глотку, а там уже — кривись не кривись. Это никого не волнует. Йен же другой. Йен будет бегать вокруг, злиться и уговаривать, хмуря лоб и поджимая губы. Йен другой, но безумно предсказуемый, и, потоптавшись на месте, недовольно фыркает и продолжает удерживать наполненную чашку двумя руками, не имея ни малейшей возможности смахнуть с лица лезущие волосы. — Не веди себя как ребёнок. И это всё? Всё, что ты смог придумать? — Говорит мне другой ребёнок. Вспыхивает сразу же, и на щеках проступает румянец. Столь яркий, что даже упавшими на лицо прядками не скрыть. — И как оно? — Тут же и о чашке, и о вареве позабыл. Будто бы я не глядя попал по одному из самых больных мест и даже не заметил этого. Так кто-то всё ещё бесится, что его не воспринимают всерьёз? — Нравится тебе спать с ребёнком? Изображаю задумчивость, даже потираю подбородок и, лишь смерив его изучающим взглядом, окинув с ног до головы, медленно киваю: — Довольно неплохо, если он не пускает слюни и не требует свою соску. Сжимает губы ещё плотнее, и те вовсе теряются на лице. Упрямо стоит рядом, хотя наверняка страсть как хочется запустить в меня этой самой чашкой. — Хотя я не против побыть соской, если подумать. Ну… — Я понял. Не трудись, — отсекает и, сглотнув, медленно, с явным усилием говорит снова: — То, что ты моральный урод, не повышает регенерацию, а если тебе так хочется, то можешь терпеть. Плевать я хотел, больно тебе или нет. Так уж и плевать? И что, никаких увещеваний не будет? Наблюдаю за тем, как отставляет чашку на прикроватную тумбочку, а сам усаживается в изножье кровати, дёргает на себя одеяло и заматывается в него по самую шею. Одни глаза и горят. — Вообще мне хотелось просто подразнить тебя немного. — Примирительно поднимаю руки, показывая, что готов сдаться, и, отклонившись к краю, беру оставленную им чашку. Чашку, бока которой горячие, а не просто тёплые. Надо же, вскипятил — и жидкость стала тёмной, крупинки почти растворились полностью. Правда запах никуда не исчез. Хорошо знакомый едкий запах. Отворачивается к окну и так и сидит, придерживая края пододеяльника, пока я залпом не опрокину эту дрянь в глотку, а после, скривившись, не верну чашку на место. Горько, вяжет и будто бы протухло ещё в прошлом году. Горько, вяжет и запить нельзя, потому что иначе смесь так и не начнёт действовать — и, считай, все мучения зря. Но мерзкий привкус полностью оправдывает себя, когда меньше чем через минуту и всего через три осуждающих тяжёлых взгляда дышать становится проще, а нехилая, вздувшаяся за ночь гематома, обхватившая колено, начинает спадать. А если это не более чем ушиб, то и вовсе окончательно рассосётся до вечера. — Наверное, мне стоит сказать «спасибо»? — обращаюсь к сгустку ершистого недовольства, который ещё и колени подтянул к груди и теперь кажется в два раза меньше, чем есть на самом деле. — Иди к чёрту. — Разве ты не должен ответить «пожалуйста»? Где твои манеры? — Детям они ни к чему. — Да ладно, чего ты так взбеленился? Можно подумать, это худшее, что ты слышал. Зыркает и снова отворачивается, глядит в сторону и сжимается ещё сильнее. Костяшки пальцев, что держатся за край одеяла, и вовсе почти одного с ним цвета. — Йен? — зову по имени, зная, что на него-то уж точно обернётся, и, когда делает это, даже улыбаюсь, скосив рот. — Мне теперь стоит спать со светом и проверять твои чулки? Или где там ещё ты сможешь спрятать вилку? Отмахивается и кривится ещё больше. Покачивается на месте, а после, отбросив одеяло, спускает ноги на пол и, оттолкнувшись от матраца, пытается встать. Только пытается, потому что у меня реакция лучше, а колено, в отличие от рёбер, уже почти не болит. Хватаю за предплечье и, прежде чем дёрнется и ударит меня по запястью, тащу на себя, возвращая на кровать. Пятится неохотно, садится тоже и смотреть на меня не хочет совсем. Так и сверлю взглядом его затылок, а когда надоедает, пробую уложить на лопатки. Вот тут-то и начинает по новой. И не бороться, а так, скорее возня. Вяло толкается, пихает коленями, но всё-таки разворачивается лицом и, бросив взгляд на мой бок, кривится и перестаёт дёргаться вовсе. Даже когда затаскиваю на свои колени, безропотно остаётся на месте. Сидит сверху и опускает руки плетьми свисать вдоль туловища. — Ну что же ты?.. — спрашиваю шёпотом, отпустив его запястье, на котором не спешат выцветать следы, но вцепившись в волосы и дёрнув назад, заставив поднять голову. — У тебя явное преимущество, пользуйся им. Косит глаза вправо, осматривает растянувшийся на полтела чёрный синяк и перехватывает моё запястье своими пальцами. — Не хочу, — сквозь зубы цедит, и никаких больше попыток высвободиться. Не то потому, что опасается за свои волосы, не то потому, что острое колено в нескольких сантиметрах от моего пострадавшего бока. — Потому что это низко? Нарочно причинять мне боль? Отворачивается, несмотря на то что не удаётся ослабить хватку и спасти свои космы. Отворачивается и молчит, предпочитая перетерпеть сам, а не врезать мне. — Вот поэтому я и говорю, что ты ребёнок. — Освобождаю прядки, и взгляд его прищуренных глаз возвращается к моему лицу. — Наивный, добрый ребёнок, который всё ещё верит, что бывает по-хорошему. — Потому что бывает. Упрямый. Всегда спорит. Упрямый и так часто нарывающийся на поражение. — Нет, княжна. Не бывает. Как бы ты ни старался, каким бы справедливым и честным ни был. Всегда найдётся тот, кто растопчет тебя просто потому, что сможет это сделать, без глубинных причин. — Такой, как ты? — пытается ударить в отместку, но колкости давно не колют. Колкости, что должны изобличить, но разве можно обвинить того, кто заранее согласен со всем, что ему попытаются предъявить? Я злой? Бесчестный? Жадный? Временами подлый? Всё так, всё верно. Есть что добавить или я могу продолжить список сам? — Такой, как я, или, может, немного лучше, — пожимаю плечами, отмечая, что мышцы спины уже не отзываются на это движение. Каким бы кошмарным ни был вкус ведьмовского варева, работает оно всегда как надо. — Прекращай искать справедливость. Вырасти уже, наконец. Вырасти, прекрати биться в стену там, где двери нет, и стань уже таким же, как все. Таким же, как мы. Стань взрослым, озлобленным и чёрствым. Стань тусклым и пустым, и, может быть, тогда… Тогда, может быть, я перестану тянуться к тебе как к источнику света, что никак не перегорит. Как мотылёк к лампе, которому не жаль ни лапок, ни крыльев. Не замечает, что уже тлеют. — Но я так не хочу, — парирует упрямым шёпотом и смотрит напрямик. Как же он смотрит! Будто насквозь всего меня видит, и ни единой паршивой мыслишки не утаить. Смотрит тяжело, серьёзно, и обречённости в этом взгляде столько же, сколько в моих мыслях. Он и впрямь не хочет. Не хочет и пересилить себя не сможет, не вывернувшись наизнанку и не изломав хребет. — Значит, стань сильнее. Сильнее меня, сильнее Анджея, сильнее всех. И вот тогда твоё «хочу» будет иметь вес. Вот тогда не останется никого, кто сможет оспорить твои слова или твоё право на желаемое. Вот тогда ты перестанешь быть маленьким странным мальчишкой, в котором ужимок и двоякости подчас больше, чем в любой из девчонок. Вот тогда ты перестанешь быть собой. — А после того, как передавишь всех, кто посмеет бросить на тебя косой взгляд, будешь проповедовать своё добро. Теперь в его взгляде — откровенный ужас. Теперь в его взгляде — растерянность и желание спрятаться от меня. Забиться в угол. — Это не для меня. Ещё немного — и мурашками весь покроется. Ещё немного — и двинет мне по носу и сбежит из собственной комнаты. Прямо так, в чём есть. И это настолько легко прочесть на его изменившемся лице, что остановиться уже не выходит. Не выходит оборвать переставший вдруг быть шуточным диалог до того, как прекратит со мной разговаривать или спать. — Что же тогда для тебя? Кружевные панталоны и чай по вечерам? Ожидаю обиды, может быть, даже слёз. Ожидаю, что фыркнет, как молодая норовистая кобыла, и отвернётся, но никак не того, что, сжав пальцы в кулак, едва мне челюсть не свернёт. Заваливает назад, на подушки, и, прежде чем приду в себя после неожиданно сильного для него удара, вцепляется в глотку пальцами. Тут же перемещается вперёд, протаскивается голой задницей по моему паху и торсу и так и замирает, сжав коленями рёбра. Так и замирает, нависнув сверху и мешая мне сделать вздох. Так и замирает, стиснув моё горло и грозясь расплющить гортань, а я только и думаю о том, как щекотно его длинные волосы скользят по лицу. А я только и думаю о том, что, пожалуй, смотрится весьма неплохо. Весь такой злой. — Так достаточно сильно? — цедит свозь зубы и чуть смещает пальцы. — Или нужно ещё? Пытаюсь ответить, но тут же стискивает сильнее, вызывая приступ непрошеного кашля. Пытаюсь ответить и понимаю, что ещё немного — и просто подомну его под себя и покажу, как нужно. Научу так, что навсегда запомнит. Ещё немного, но пока держусь. Даже не трогаю, позволив ладоням упасть на простыню. Даже не трогаю, гадая, сам начнёт ёрзать или придётся помочь немного. Гадая, заводит ли его это так же, как и меня. Мнимая власть, кусок которой он только что выхватил своими маленькими слабыми ручками и сам не знает, что из этого выйдет. — Это заводит, правда? — хриплю насилу, но едва ли замечаю это. Едва ли замечает он, что уже с приоткрытым ртом и затуманенными глазами. Он, которому, как и мне, многого не надо. Тянусь расслабленной ладонью вверх и укладываю её туда, где быстрее обычного бьётся сердце. — Тебе поэтому нравится быть сверху? Чувствуешь себя главным? Не находится с ответом, ослабляет хватку, и сбить его пальцы легче лёгкого. Сбить его пальцы, вдохнуть полной грудью и, едва не свалив его набок, выпрямиться. Сесть тоже. Как в амбаре почти. Он на полголовы выше. Он, сердце которого будто бы замирает, а после стучит ещё сильнее, ускоряя ритм. — От тебя… — Словно растерял всю спесь и теперь смотреть может только на мой подбородок и не рискует выдержать прямой взгляд. Словно растерял всю спесь и судорожно размышляет, как же теперь отступить. Как отыграть назад. Сглатывает, будто это я стискивал его горло, и говорит первое, что пришло на язык: — Перегаром тащит. — А от тебя страхом. — Улыбаюсь, и Йен неосознанно втягивает голову в плечи. Наверняка чувствует себя загнанным в угол. Наверняка чувствует задом, почему нельзя так набрасываться, а после пытаться сбежать, только начав. — И самую малость недотрахом. Хочешь, я тебя от него вылечу? — Себя вылечи, — парирует, а сам уже ладони пристраивает поверх моих плеч. А сам уже ладонями не торопясь убирает растрёпанные волосы в сторону, пробует пригладить их, но концы настолько жёсткие, что ничего не выходит, и тогда, сдавшись, просто заводит пряди за моё ухо. И растерянный, и странно собранный одновременно. И взгляд блуждает, и меж тем только и делает, что покачивается, отталкиваясь коленями от мягкого матраца. Совсем как ночью. И дневной свет ничуть не рушит очарование момента. И дневной свет совсем не портит его, не делает иным, не делает менее желанным, нежели в свете ночников или свечей. Приласкать бы сначала, а не хватать за задницу. Погладить, поцеловать, но… Но пальцы уже сами ложатся на две маленькие половинки и, сжав их, разводят в стороны. Йен тут же понятливо приподнимается, прогибается в спине и, оглянувшись через плечо, примеривается, чтобы опуститься уже не только на мои бёдра. Покачивается, дразняще позволяет члену проехаться по своей промежности, закусывает губу и на середине движения, почти усевшись, замирает. Замирает, будто бы передумав и вернувшись глазами к моему лицу. — Ну что опять? — Нетерпения в голосе почти нет, потому как не сказать, что я слишком голоден или возбуждён до крайности. Нетерпения в голосе почти нет, только лёгкое удивление из-за отсрочки перед чем-то приятным и вовсе не острым. Перед чем-то вкусным, но не горячим, не обжигающим до костей. Ведёт плечом, отмахивается от вопроса лёгким кивком головы и медленно склоняет её к моей. Глядит, наморщив лоб, и смаргивает, будто бы прогоняя ненужные сейчас мысли. Смаргивает, смыкает веки, подаётся чуть ниже и явно ждёт поцелуя. Смыкает веки, замирает, разомкнув губы, и я касаюсь их своими. Просто так, на секунду. Просто так, без языка, попытки укусить или втянуть в шуточную, или не очень, борьбу. Немного лениво и не пытаясь надавить или нажать. Не пытаясь перехватить, и он расслабляется. Обмякает и как будто сдувается. Горбится, подаётся назад снова, утыкается лбом в моё плечо, глядит вниз и, пройдясь пальцами по левой стороне моего тела, минуя чёрные, не спешащие, несмотря на магическую помощь, выцветать синяки, и задерживается на животе. Словно раздумывая, касаться ниже или нет. Словно раздумывая, доиграть до конца или отложить на потом. Отложить на потом, когда нами обоими будет двигать не расслабленность, а злость или страсть. Словно раздумывая, можно ли со мной вот так, без надрыва. Я и сам раздумываю, умею ли так. Утыкается лбом в моё плечо, будто бы бодается, привлекая к себе внимание, и я, когда выпрямляется, перехватываю его за шею. Не за горло, вовсе нет. Пальцы ложатся на прикрытые распущенными волосами позвонки. Сжимают вполсилы, придерживают так, чтобы лица снова вровень, и, почти поцеловав уже, едва не стискиваю зубы, ухватив за край расслабленной губы. Вздрагиваю от неожиданно резкого скрипа дверных петель и едва не подпрыгиваю на месте, заслышав звонкий девичий голос, что обрывается на середине фразы и переходит в тут же оборвавшийся вскрик. Я — едва, а вот он — ещё как. Выкручивается как змея, отползает и умудряется забиться под одеяло. Надо же, вот это отработанный навык! Я всё ещё не понимаю, что происходит и почему его вломившаяся в комнату сестра идёт пунцовыми пятнами. Я всё ещё не понимаю, почему она выглядит так, будто готова схватить приступ сердечной болезни и свалиться замертво. Ну голые и голые, нехрен толкать все встречные двери без стука. — Ты… — начинает говорить, но сбивается сразу же, так сильно её начинает трясти. — Ты снова взялся за старое!!! Всё ещё ни черта не понимаю, но, кажется, прекрасно понимает Йен. Йен, который очень по-взрослому натягивает одеяло до самых глаз и просто смотрит на то, как психующая чёрт знает почему герцогиня разворачивается на устойчивых каблуках, стремясь покинуть покои. Очаровательно во всех смыслах. Только вот я вовсе не собираюсь её отпускать, пока эти две истерички не объяснят, в чём дело. Только я слишком научен уже и прекрасно знаю, к чему приводят незначительные на первый взгляд недоговорки. Первое, что попадается под руку, — это подушка. Та самая, которую так яростно тискала княжна получасом ранее. Та самая, увесистая и перьевая. Удобная для сна и совершенно неудобная в качестве метательного снаряда, но для того чтобы швырнуть и попасть по дверной захлопнувшейся створке — вполне подходит. Для того чтобы напугать отскочившую в сторону девушку — тоже. Отскочившую, тонко взвизгнувшую и втянувшую голову в плечи. Так и стоит, зажмурившись и сжав кулаки вытянутых вдоль тела рук. Так и стоит, когда я, поднявшись на ноги, подхожу ближе и защёлкиваю замок, что чуть ниже дверной ручки. — Ну, может быть, кто-нибудь объяснит мне, какого хера тут происходит? Потому что сам я, видимо, ни черта не смыслю. Ни в правилах приличия, по которым положено постучать, прежде чем ворваться в комнату, ни в женщинах и тех, кто на них смахивает. — А, девочки? Мериам лишь сильнее сжимает губы, Йен же скалится в ответ на издёвку, высунувшись из-под одеяла. И как же он был прав: я действительно трахаю ребёнка, который при случае прячется среди подушек. — А я всё радовалась, что ты изменился. — Кажется слишком злой для той, кто порой шугается своей тени и выращена подобно розе под стеклом. — А ты так и остался взбалмошной легкодоступной маленькой шлюхой! — Всё не так, как ты думаешь… Он и оправдывается, и нет. Он прячется, опуская взгляд, и, мать его, тоже краснеет. И только я, оказавшийся в этом внезапно развернувшемся океане нравственности, всё ещё ни черта не понимаю. — А как тогда? Как ты это объяснишь?! — тычет острым пальцем прямо в мой живот и в запале даже не думает упасть в обморок от того, что только что коснулась голой кожи. — Ты сказал, что он друг твоего монстролова, а сам спишь с ним! В первое мгновение мне хочется запрокинуть голову и заржать в голос. В первое мгновение я просто давлюсь приступом гомерического хохота и едва уговариваю себя заткнуться до того, как выступят слёзы. А я-то уже успел забыть, что же такого неправильного во всей этой истории. А я-то уже успел забыть, что не все женщины этого мира относятся к порой странным вещам так же холодно, как Тайра. Хочется постучать по плечу исходящей желчью «обманутой» девушки и вкрадчиво просветить её. Так хочется, что не отказываю себе в этом удовольствии, несмотря на то что стоит мне только коснуться её, как Йен меняется в лице и сильнее стискивает край одеяла. — Простите за то, что прерываю, любезная госпожа, но, вообще-то, это мой монстролов. Мериам оборачивается и от касания дёргается будто бы от укуса ядовитой змеи. Тут же отшатывается и запоздало замечает, что на мне даже шнурка для волос нет. Краснеет до корней волос, но всё-таки слушает. — И это я сплю с этим недоразумением, а не он со мной. Моргает раз, второй… Гнев сменяется растерянностью и непониманием. Гнев сменяется полной дезориентацией и будто бы усталостью. Словно несколько брошенных в запале фраз утомили её. — Но тогда как же… — Их светлая и безумно трепетная любовь? Дожидаюсь робкого кивка, после которого она высоко задирает подбородок, чтобы глядеть не ниже линии моих плеч. — Не переживай, лапушка, всё в полном порядке. Считай, что Йен и не наврал вовсе. К Анджею у него чувства, а мы — друзья по перепиху, — договариваю и ожидаю получить как минимум подушкой по затылку или обиженного крика. Договариваю и ожидаю хоть какой-нибудь реакции, но единственной, кто подаёт голос, оказывается Мериам, а не Йен, которого я не вижу. Не Йен, замерший за моей спиной. — Я всё ещё не понимаю. — Она лепечет как маленький, не желающий учить правила ребёнок, и я ощущаю, что терпение, которого во мне ни на две монеты, заканчивается. Начинает раздражать меня. — Не понимаешь чего? Всё очень просто, на самом деле. Есть я, есть вот он, — указываю на Йена, что в ответ зыркает дикой, готовой осклабиться псиной, и его затаённая злость ставит всё на свои места, — а есть монстролов, которого устраивает текущее положение вещей, и он не прочь повеселиться с нами обоими. Вот такая вот любовь. Повод для криков ещё есть? Нет? Очаровательно. Можно мне теперь потрахаться? Она выглядит слишком ошарашенной для того, чтобы ответить. Выглядит выпавшей в прострацию и неспособной сейчас хоть как-то отреагировать на мои слова. Только лишь добредает до пуфа, что на четверть задвинут под туалетный столик, и неловко опускается на него, двигаясь так, будто разум затуманен. Зато Йен — ещё как в себе. Йен, всё-таки решивший повторить трюк с подушкой и запустить скомканными штанами в мою голову. Пряжка болтающегося ремня больно бьёт по шее и, готов поклясться, пытается захлестнуться удавкой вокруг. — Зад прикрой, — мрачно приказывают с кровати, и мне безумно хочется швырнуть чем-нибудь в ответ. Вот хотя бы стулом. — И рот тоже. — Да я откуда знал, что ты теперь весь такой остепенившийся и приличный? — Мог бы и не представлять меня своим женихом. Мало, что ли, всяких троюродных братьев и сестёр? — Нечего было спать со мной. Вскакивает на колени, выпрямляется, не отпуская одеяла, и переходит к обвинениям. К пустым, глупым и призванным для того, чтобы ему стало немного проще. Немного проще думать, что всё сложилось бы так же, открой он рот и предупреди меня о том, что напел своей сестре. — Это ты остался! — А кто настоял? Повисшая пауза едва не разбивается о попытку Мериам сбежать ещё раз. О попытку, которую я пресекаю, нажав на её плечи и усадив назад. — И вообще я пытался употребить это слово в другом смысле. — Ты можешь одеться и помолчать минуту? Вот и закончились все хлипкие аргументы. — С превеликим удовольствием! — Поклонился бы, да вспылит и лампой бросит. Лампой, которую может и не получиться перехватить. — Всё ради того, чтобы послушать, как ты будешь оправдываться. — Если бы не ты, мне бы и не пришлось, — бросает, вскинувшись на мгновение, и тут же вновь опускает голову. Выискивает уже собственную одёжку и вытягивает из-под кровати коричневые, положенные пажам штаны. Находит рубашку, оказавшуюся затолканной под кучу подушек и измятой настолько, что теперь только выкинуть, но Йену сейчас плевать на такие мелочи настолько, что он бы и в мешок влез, если бы это помогло ему избавиться от неловкости. Но Йену сейчас плевать, лишь бы прикрывало как можно больше тела, и потому, кое-как расправившись с одеждой, сгребает волосы в кулак и отводит за спину, пытаясь открыть лицо. Пытаясь открыть лицо, натянуть на него самое виноватое из всех выражений и, закусив губу, приблизиться к сестре, что будто и не жива вовсе. Будто не здесь или в странном магическом трансе. Будто не едва перешагнувшая двадцатилетний порог девушка, а старуха с тщательно уложенными на голове косами и в опрятном платье. Приближается к ней, присаживается рядом на корточки, осторожно касается её сцепленных на коленях рук и заглядывает в лицо, и контраст становится поистине разительным. Я даже делаю пару шагов назад, чтобы в полной мере оценить его. Оценить, насколько мальчишка в мешковатом мятом тряпье далеко не лучшего качества может быть привлекательнее разодетой в расшитый камнями бархат герцогини. — Ты не слушай его, он часто лишнего болтает. — Йен слабо улыбается ей и становится ещё более виноватым. Виноватым по причине, которая, может быть, и очевидна для этих двоих, но совершенно непонятна для меня. — Но в целом всё так и есть. Так уж вышло, что мы остались втроём, и меня это устраивает. — Друзьями по перепиху? — повторяет брошенное мной определение совершенно бесцветно и даже без толики ужаса в голосе, но Йен тут же принимается мотать головой и разубеждать её. Сам хочет в большее верить или дело в том, что подобные выверты приемлемы для его сестры лишь по очень большой любви? — Нет, всё не так. Не так плохо. Пряди волос налипают на его щёки, и он смешно смахивает их и заводит за уши. — Плохо скорее у Луки с чувством такта и манерой шутить, когда не стоит. Нет, всё не так плохо — в этом ты, пожалуй, прав. Всё много хуже, хотя бы потому, что такие себе из нас друзья. Кивает, будто её толкнули со стороны затылка, и переводит взгляд на меня. Косится и, прикрыв глаза ненадолго, пересиливает себя и спрашивает: — И как так вышло, что ты тоже оказался влюблён в моего брата? Пожимаю плечами, решая не разрушать её романтичное «влюблён» своим банальным «захотел». Хватит с неё потрясений, а с меня уже — её слёз. Ну нет, разведённая ею сырость — не моя забота. Хватит того, что порой устраивает её брат. — Как так вышло, что все, кого я знаю, так или иначе заинтересованы в нём? Как?! Оборачивается столь резко, что Йен, подавшись назад, просто садится на задницу и глядит так, будто только её увидел. Будто бы она шагнула из стены прямо перед ним или заверещала вдруг в лицо, напугав до полусмерти. Оборачивается столь резко и, кажется, ничего не замечает, кроме меня. Сверлит помутившимся взглядом и стискивает унизанные кольцами пальцы в кулаки. Сверлит помутившимся взглядом, и ненависти в нём — слепой, опустошающей её саму ненависти — столько, что вот-вот выпадет в осадок, да так и останется на дне зрачков. Ненависти, что никакими слезами не вымыть и не выплакать. Но ко мне ли? Или же… Наклоняюсь так, чтобы наши лица оказались на одном уровне, и, упёршись ладонями в колени, вкрадчиво интересуюсь, понизив голос: — А с чего ты взяла, что проблема именно в нём, а, лапушка? Замирает с приоткрытым ртом, будто зачарованная. Замирает, даже не дыша, и приходит в себя, лишь когда первая солёная капля прокатывается по её щеке и скрывается под линией челюсти. Смаргивает повисшие на ресницах слёзы, опускает голову и, всхлипнув и, должно быть, придя в себя, отрицательно мотает головой. Мотает так яро, будто пытается устроить себе сотрясение мозга или же выгнать что-то из своей головы. — Это… просто вспышка. Просто приступ отчаяния. Я вообще не должна была ни врываться сюда, ни осуждать кого-то. Если всё так, как ты говоришь… — С явным усилием оборачивается в сторону так и не шелохнувшегося на месте брата и вымученно улыбается ему и протягивает руку. — То пусть будет так. Если тебе хорошо с этими… людьми. А вот прежде чем закончить фразу, глядит уже на меня. Глядит снизу вверх, без всякого интереса скользнув взглядом по незастёгнутым пуговицам на штанах и животу. Глядит снизу вверх, останавливается на лице и, сосредоточившись почему-то на правом глазу, снова начинает плакать. Плакать уже иначе, уткнувшись лицом в подставленные ладони и сложившись напополам, наплевав на платье. Рыдает навзрыд, и в глазах Йена появляется незамутнённый другими эмоциями ужас, а рот, что совсем недавно так заманчиво улыбался, перекашивает и вот-вот тоже задрожит. Как и весь мальчишка, что, растерявшись, становится трепетной княжной, а не тем, кто каким-то чудом умудрился укокошить некромагиню. Не тот, кто умудрился не позволить укокошить меня. Тот, кто сидит сейчас на полу и умоляюще глядит, ища поддержки или спасения, другой. Растерянный, перепуганный и совсем маленький. Ладно… Видимо, придётся пока перестать выискивать взглядом свою рубашку и сапоги. Видимо, придётся, пока кое-кто невозмутимый спит, примерить на себя его роль и, вместо того чтобы просто развернуться и свалить из этого солёного царства, всё-таки спросить: — А теперь ты чего ревёшь? Чувствую себя идиотом и жалею, что нельзя переиграть. Жалею, что нельзя малодушно притвориться, что никто ничего не слышал, и сбежать. Мотает головой было, но, ощутив, как Йен тянется к ней, стискивает её колено, предлагая молчаливую поддержку, шмыгает носом чуть громче, чем до этого, и выпрямляется. И в первое мгновение я едва заставляю себя не отшатнуться. Она, оказывается, ещё и была накрашенной. Она, бледная, как обитающая в шкафах моль, оказывается, темнит брови и ресницы, и краска теперь дорожками расползается по покрасневшим щекам. Вдыхает полной грудью, косится на втянувшего голову в плечи Йена и на одном дыхании выдаёт, будто боясь, что если запнётся хотя бы раз, то тут же передумает: — Мой муж купил новую любовницу. Так вот откуда эта вспышка. Вот почему её, вечно меланхоличную, так взбудоражила чужая, вовсе и не настоящая измена. Всё пришлось слишком кстати и ударило по больному. — Велел распорядиться, чтобы к его возвращению для неё приготовили комнаты. Йен — само сочувствие и того и гляди поникнет сам. Йен, который, проникнувшись её бедами, успел напрочь забыть, что и его в этом замке ждали вовсе не как ещё одного слугу. Морщит лоб и осторожно переспрашивает: — Что значит «купил»? Она в ответ даже не глядит, только дёргает плечом и тут же пожимает уже двумя. — То и значит. Заключил одно из торговых соглашений, за которое заплатили сразу же, но не деньгами. Снова, — проговаривает размеренно, даже суховато, и если бы не добавила ещё одно полное горечи слово в конце, то я бы и вовсе решил, что ей плевать на то, как именно женщины попадают в руки её мужа. Плевать на всё, кроме своей гордости и официального статуса, который сторонние связи весьма пятнают. — «Снова»? — цепляюсь за него же и выпрямляюсь до того, как отвечает. Не хочу больше глядеть на её зарёванное лицо, да ещё так близко. — Где же тогда предыдущие? Пожимает плечами и, отерев щёки ладонью, перехватывает пальцы Йена, что любит её куда больше, чем следовало бы. Что доверяет ей и готов утешать, сколько понадобится. — Отсылает назад, как наиграется. Удивляет меня подобным ответом, но вида не подаю. Вот это великодушие и любовь к лишним заморочкам. — Одна была здесь, ещё до свадьбы. Другую вернули родителям незадолго до того, как он уехал. Был ещё один, но уже из местных. Его водили тайными ходами и так же провожали назад. Это длилось недели две, не более. — «Один»? — Моего недоумения, пожалуй, хватило бы на троих, но в комнате слишком мало народа, чтобы поделиться с кем-то. Йен, по обыкновению уже, опускает голову, но не её руку, а она сама явно не рада шквалу обрушившихся вопросов. Она сама не хочет об этом говорить. — То есть ты знаешь, что твой муж предпочитает не только девочек? То есть ты знаешь это и додумалась притащить сюда своего конфетного, вылепленного будто по эскизу махрового маньяка брата? Ты знаешь с самого начала и надеялась, что он останется? — И что с того, что я знаю? Что я могу сделать? — огрызается, и это едва ли не впервые, когда я вижу, как она показывает зубы. Огрызается, но если и зла, то только на себя. Если и зла, то только потому, что в действительности связана по рукам и ногам. — Уйти в лес с каким-нибудь конюхом? Шпилька острая, и я, как никто, понимаю, в чью сторону она направлена. — А что, есть конюхи, готовые уйти вместе с тобой? Шпилька острая, и я слишком поздно прикусываю язык, чтобы убедить себя не возвращать её. Её лицо снова приобретает скорбное выражение, и Йен, который так и не шелохнулся, сидя в её ногах, отмирает, подавая голос. И Йен просит за неё, как не стал бы за себя. — Лука… не надо. Просто не надо. Не сейчас. Не думая вступается, глядит умоляюще и всё держит её за руки. Держит, сцепив свои пальцы с её и перекрестив кисти. Держит, как наверняка привык много раньше, успокаивая и утешая. Подумать только, почти всю свою жизнь он только и делал, что сидел рядом с ней. Подумать только, она самостоятельная, как табуретка, нашла в себе силы его отпустить. Может, это и есть пресловутая любовь? — Нет, он прав. — Мериам первая заговаривает после затянувшейся паузы и обращается вовсе не ко мне. Говорит это Йену, и у меня невольно меняется выражение лица. Говорит это Йену, повернувшись к нему всем телом и так спокойно, будто в десятый раз. Может, так оно и было? Быть может, предыдущие девять представляла в своей голове? — Всё так. За мной никто не пойдёт и никогда не пошёл бы. Просто потому, что в меня никто никогда не был влюблён, никто не писал мне стихов и не дарил цветов. Я всегда была приложением к сделке, что планировал отец. И всегда завидовала своему младшему братцу, что никогда не осторожничал и получал то, что хотел. — Что, абсолютно всегда? — порчу этот трогательный момент тут же и нисколько не жалею об этом. Порчу этот момент исключительно потому, что Йен уже готов расчувствоваться и продолжить стенать на пару с сестрой. Ну уж нет. Раз уж решил, что пора обзавестись яйцами, не складывай их в карман. — Никто не отказывал милашке Йенне? Нехотя поворачивает шею и окидывает меня красноречивым взглядом. Вспышка утихла, и молчаливая, всегда печальная герцогиня успокоилась, и если что и таится в её голосе, так только грусть. — Монстролова же он получил. С этим я бы и будучи не в себе не стал спорить. Хотя бы потому, что уже делал это с самим собой, но быстро перестал, признав, что самовнушением не выиграю битву. Битву, ввязавшись в которую я умудрился и проиграть, и выиграть одновременно. — Да и не одного его. Неприкрытая ирония, как она есть. Ирония, о которой Мериам напомнила нам обоим, сама того не понимая. Не догадываясь, что стоит за всем этим «получил». — Я написала ему в приступе отчаяния и даже не надеялась, что откликнется, — заговаривает снова, только обдумав и делая такие паузы, будто надеется вместить в каждую ещё по три слова. — Я написала ему, потому что хотела попросить о помощи. Хотела, чтобы он научил меня. Должно быть, так проще. Проще говорить с ним и просить у него о чём-то. Проще говорить так, чтобы он слышал, но не напрямую. Проще говорить без «пожалуйста» и «помоги». — Научил чему? Ответ на поверхности, вот он, только руку протяни — и коснёшься ворота измятой рубашки или россыпи пятен, что притаились на одной стороне его шеи. Ответ на поверхности, потому как невозможно быть с ним и не знать, в чём именно он так хорош. — Крутить юбкой так, чтобы не было отбоя от желающих за неё зацепиться? — Научил быть желанной! — почти кричит и тут же усмиряет так толком и не разгоревшуюся вспышку. Усмиряет, тащит брата вверх, заставляя подняться на ноги, и уже на него глядит, задрав округлый подбородок. — Научил тому, что надо делать, чтобы собственный муж меня захотел! Хотя бы захотел… Последнее — полное горечи. Наверное, и не рассчитывает на большее. Наверное, желает только того, чтобы не отселили в дальнее крыло замка и навещали чаще, чем требуется для того, чтобы завести ребёнка. Высокородным господам нужны наследники, а значит, и породистая жена. Высокородным господам нужны те, кто будут иметь право на власть по крови, и совершенно не нужна та, которая их принесла. После — уже нет. Именно в этом вся суть заключённых по договорённости браков. И как бы горько ей ни было, как бы она ни цеплялась за оставшиеся возможности и ниточки, одного мне всё-таки не понять: — И как ты себе это видишь? Как он должен научить тебя, а, дорогуша? Как он должен сделать тебя иной и выкорчевать из твоей головы всё то, что в неё вколачивали на протяжении двух десятков лет? — В виде лекций или практического инцеста? — Ты же его хочешь, — произносит как нечто само собой разумеющееся, и Йен, о котором она ведёт свои речи, закрывает глаза и медленно выдыхает через нос. Должно быть, догадывается, что я отвечу, и запасается терпением, чтобы не вспылить. — Что в нём есть такого, чего нет в других? Чего нет во мне? Хочу уже предложить перечислить и попросить её загибать пальцы, как она, задумавшись и бросив беглый взгляд на разворошённую постель, задаёт новый, должно быть, только что пришедший ей в голову вопрос: — И что вы вообще делали в кровати днём? Никогда не думал, что заставить себя заткнуться будет так сложно. Никогда не думал, что ехидство может просачиваться сквозь плотно стиснутые зубы, как себя ни уговаривай. — И ты ещё спрашиваешь, почему тебя даже конюхи не хотят? Йен реагирует первым и, поспешно выдохнув, цедит буквально по одной букве: — Пошёл вон. Цедит медленно и даже добавляет улыбку в конце, не забыв кивком головы указать на дверь, что объединяет наши комнаты. Ни на секунду не остаюсь в долгу и даже вскидываю пустые руки. — Да с удовольствием. Весь уже в ваших соплях. Боюсь, теперь за день не отмоюсь. Возвращаюсь к кровати и, взяв только обувь, делаю, как и просили. К чёрту все эти достойные театральных представлений драмы. Слишком сложно для такого, как я. В спину летит сразу два вздоха. Один — откровенно страдальческий, а второй — полный тщательно сдерживаемой ярости. Наверняка накуксился ещё, поджав губы, как древний старик. Наверняка утрёт слёзки любимой сестрице и примется носиться вокруг с удвоенной силой. И пусть носится. Пусть. Главное, что без меня. *** Как-нибудь без меня. Ага. Как же. Разве княжна способна вообще что-нибудь в этой жизни сделать без меня? Что-нибудь, помимо опрометчивых, а подчас и опасных, глупостей? Вопросы сплошь риторические, да так и не слетевшие с губ. Вопросы просто клубком змей в голове вьются, но все их при себе держу. Держу для того, чтобы не привлекать к себе внимания, и для того, чтобы, психанув, не выставили в очередной раз. В очередной за минувшие несколько дней, что Йен безуспешно пытается посвятить любимой сестре и научить её быть чуть более привлекательной, но пока успехов у них — как у предназначенной для мытья полов швабры. Но пока его ненаглядная сестрица только краснеет, бледнеет и совершенно не понимает, как это всё работает. Не понимает, для чего нужны ужимки, кокетливые подмигивания и якобы случайные прикосновения. Не понимает, почему Йенна, даже изуродованная спрятанной под платьем подушкой, продолжает привлекать заинтересованные взгляды. Подушкой, что сейчас валяется на соседнем кресле с моим и мешает мне закинуть на него ноги. Подушкой, которую Йен вытащил, не желая вальсировать по маленькой, явно служащей укромным уголком кому-то из хозяев замка зале. Округлой, заставленной книжными стеллажами и всего парой кресел напротив пустого, остывшего ещё чёрт знает когда камина. Воздух довольно прохладный, но Йен, закованный в тяжёлое широкое платье, этого даже не замечает. Йен сейчас — девчонка девчонкой, если глядеть со стороны. Платье скрывает его угловатость и отсутствие груди. Платье скрывает случайно посаженные на коленях синяки. Волосы, что Мериам собственноручно причёсывала и разбирала битый час, собраны лишь у лица, хитро перекручены и уложены обручем поверх остальных, абсолютно прямых и стекающих по его спине уже даже не до задницы. Полгода ещё — и дотянется до середины бёдер. И как только не тяжело? Держит сестру за руки, кружится вместе с ней в центре залы, ловко переставляя ноги, и Мериам, кажется, оживает с ним. Мериам меняется в лице, с которого исчезает вечно скорбное выражение, и будто бы слабо светится. Улыбается и становится если не красавицей, то весьма приятной для глаза. Становится настоящей, и выбившиеся из уложенных на голове тугих кос пряди только украшают её. Как и румянец, что красит щёки, и блеск, заставляющий сиять невыразительные, вовсе не такие голубые, как у брата, глаза. Наблюдаю за ними, откинувшись на спинку глубокого кресла, и думаю о том, как же сложно ему должно было решиться удрать. Наблюдаю за ними — и от осознания того, что малышка-княжна свою старшую сестру любит, никуда. Любит, и вовсе не так, как Анджея. Любит, держится за её руки и рукава и, должно быть, считает самой близкой подругой. Должно быть, многие годы так и было. Должно быть, там, в аргентэйнском замке, они были единственными друг у друга. И если для Йена что-то изменилось, то для его сестры — нет. Если Йен сделал выбор не в её пользу, то она же… Она совершенно точно оставила бы его при себе. Кружатся, Йен что-то негромко втолковывает ей, а остановившись вдруг, кивает в мою сторону. Сталкиваемся взглядами на миг, и я едва успеваю вопросительно приподнять бровь, прежде чем он отводит свой. Отводит свой, ещё раз зыркает на сестру и, отпустив её руки, отступает назад. Она же, разом сжавшаяся и напряжённая, разворачивается на низких каблуках и делает шаг в мою сторону. Всего один шаг, а я невольно вспоминаю тех, кто едва переставляет ноги, проходя по эшафоту. И без того догадываюсь, для чего меня сюда притащили, но жду, пока первая откроет рот. И без того догадываюсь, для чего, но позабавиться немного всё же хочется. Выпадет ли ещё такой шанс? Сама герцогиня неловко топчется около кресла и бледнеет от ужаса, когда случайно касается своей юбкой края моих коленей. Гляжу на неё, запрокинув голову, и ни секунды не собираюсь помогать. Для чего-то же Йен провёл вместе с ней битых три дня? Пусть покажет, насколько она безнадёжна на самом деле. — День сегодня просто изумительный. Вам так не кажется, господин? — Улыбается даже не наигранно смущённо, приподнимая уголки губ, и чуть приседает в свободном реверансе. Оглядываю её всю от колен и до жёсткого, касающегося краями линии челюсти ворота и, оттолкнувшись от ручек кресла, поднимаюсь на ноги. Тут же вскидывает голову и отшатывается. Тут же перестаю казаться ей расположенным для беседы и безопасным. — Да, вы правы, прекрасная госпожа, — начинаю нарочито мягко, бросив беглый взгляд на стоящего поодаль Йена. — Мокрый снег с самого утра валит, и уже даже балконы замело. Тушуется тут же, отступает, готовая впасть в панику, но раз уж я здесь, то решаю играть до конца. Что я от этого потеряю? Ничего, помимо проведённых в праздном безделье часов. Часов пустоты, что уже откровенно давит. Не привык плевать в потолок и жрать в три горла и вряд ли когда-нибудь смог бы. Тело жаждет хоть какой-нибудь деятельности, а Йен, которого можно было уложить в постель, с утра до вечера торчит со своей сестрицей. А Йен, что таскается с ней по всему замку, вечерами просто падает, а трахать мёртвое бревно — такой себе интерес. Тело жаждет хоть какой-нибудь деятельности, и я, подыгрывая взявшейся за нелёгкую задачу княжне, отвешиваю принятый при аргентэйнском дворе поклон его сестре и протягиваю руку ладонью вверх. — Прекрасная госпожа не откажет мне в одном танце? Ни музыки, ни намёка на мелодию в свистящем за окном ветре. Ни музыки, ни желания её трогать, ну да это всё лучше, чем вернуться в комнату и, завалившись на кровать, считать тянущиеся, будто загустевший мёд, секунды. Ну да это всё лучше… Хотя бы потому, что хорошенькое личико княжны, в котором я бы сам ни за что не опознал мальчика, удивлённо вытягивается: — Вот уж не подумал бы, что ты танцуешь. — Вот уж не подумал бы, что ты думаешь о том, танцую я или нет. Складывает руки на груди и отступает в сторону, освобождая центр круглой залы. Складывает руки на груди, и я ловлю себя на мысли, что с ним мне хочется дурачиться, старательно вырисовывая квадраты по ковру, много больше, чем с замороженной герцогиней. Ловлю себя на мысли, что с удовольствием бы прошёлся с ним два или три круга, а после, позволив себе обмануться и поверить в то, что он действительно высокородная недотрога, толкнуть к стеллажам и задрать юбки. Так и вижу, как будет отнекиваться, отталкивать меня, уклоняться и уговаривать подождать. Так и вижу и вместе с тем понимаю, что, скорее всего, нет — не будет. Хочется узнать наверняка, но вместо этого берусь за кончики холодных пальцев его сестры и, как и положено, вывожу её в центр кругом вытканного ковра. Касаюсь едва-едва, даже ладонь, что ложится на её талию, ни секунды не давит, и делаю первый шаг назад. Сбивается тут же, путается в своих же ногах и густо краснеет. Порывается сбежать, но я, цепко перехватив за запястье, не отпускаю. — Ты бы ещё в обморок упала, лапушка, — проникновенно советую и, дождавшись, когда проглотит и это, и свой глупый порыв, начинаю ещё раз. Медленнее. Выдыхает, собирается, будто бы перед прыжком в холодную воду, и следует за мной. Напряжённая, словно, ошибившись, тут же умрёт. — Расслабься. Это всего лишь танец. Ты не будешь обязана лечь со мной после него. — А что буду? — В её голосе так и мелькают панические нотки, и поэтому я, закусив язык, позволяю ответить Йену, мимо которого мы только что прошли. — Ничего. Это просто игра. Способ сойтись поближе и поболтать немного. Приглядеться, — поясняет ей терпеливо, как совсем юной барышне, только готовящейся к своему первому балу, и меня веселит это. Тоже мне заботливая наседка, беспокоящаяся о том, что её подопечная останется без кавалера. — Если тебе не нравится тот, с кем ты танцуешь, то нет ничего зазорного в том, чтобы поблагодарить его после и выбрать нового партнёра. — Это так ты выбирал того, с кем проведёшь ночь? — подытоживаю нарочито небрежно, и Йен, которому воспоминания доставляют весьма сомнительное удовольствие, корчит в ответ недовольную рожу. — И так тоже, — подтверждает всё-таки, решив не тратить время на споры. Решив не отнимать его у Мериам, которой в кои-то веки довелось получить какие-то уроки, не связанные с обязательными церемониалами. — Смотри под ноги и не оторви юбку моей сестры, пожалуйста. — Ты меня недооцениваешь. — Улыбаюсь так широко, что скулы немного подводит, а Йен едва держится, чтобы не показать мне язык. — И перестань заигрывать со мной. Легко сказать, но попробуй-ка захлопнуть рот, когда у его обрамлённой прядями мордашки такое серьёзное выражение. — У тебя есть дама — покажи ей, как себя ведёт заинтересованный мужчина. Ляпнуть, что «я бы с радостью, только замените этот моргающий труп на живую женщину», хочется нещадно, но последствия слишком предсказуемы: одна разрыдается, вторая скорее сдохнет, чем даст мне в ближайшие несколько дней, а учитывая, что в замке трудно с другими развлечениями… — Всегда готов прийти на помощь даме. Давай, лапушка, подними голову и возьмись за мою руку. Не бойся, мне нечем откусить её. Вторую — на плечо. А теперь переставляй ноги и просто отвечай. Кивает вместо одного сразу три раза и, несмотря на то что вышколена много лучше моего, допускает ошибки. Путается в шагах и никак не привыкнет к ритму. Путается в шагах, всё пытается отвести взгляд и делает вид, будто не замечает, насколько сильно потеют её руки. Боится. Боится, и не меня вовсе, а физической близости. Боится контакта и чувствует себя крайне неловко из-за этого. Чувствует себя так, будто бы совершает нечто недопустимое, и никак не отделается от этого. Ох уж это высокое воспитание, которого в излишке досталось ей и почти не перепало Йену, который успешно пропустил все нормы приличия мимо ушей. Йену, который так и стоит на месте и на которого мне всё больше и больше хочется обменять свою партнёршу. — Замок поистине огромен, а иные залы просто поражают воображение. Разве столь прекрасной даме не одиноко среди его стен? — Лишь иногда, ночами, когда завывает ветер и не разобрать, крадётся ли кто по стене или же это всё гул внутри стен, — отвечает складно, с лёгкой улыбкой на губах. Отвечает с прохладой во взгляде, и что-то подсказывает мне, что Йен наверняка уже заходил с этой стороны. Задавал подобные вопросы. Подобные первому, но явно не следующему. — Неужто не нашлось желающего разогнать все страхи и согреть постель? Мериам краснеет, а Йен звучно фыркает и, как только я поворачиваюсь на звук, закатывает глаза. — Ты слишком напираешь. Пробуй мягче, издалека. Теперь уже мой черёд оглядеть трещины, что с краёв потолка стекаются к его центру. Напираю? Серьёзно? — Издалека? — переспрашиваю с так и рвущимся наружу сарказмом и душу попытку ещё и скривиться. — «Кончики ваших пальцев сводят меня с ума»? Ты про это? — Хотя бы так. Ты же не начинаешь расспрашивать про постель у едва знакомой девушки? Неужто он сейчас серьёзно? Он, который если бы ещё и разговаривал со своими «кавалерами», то ни за что бы не собрал столь внушительный список. Попросту не хватило бы времени. Если, конечно, все из них были в состоянии развлечь даму чем-нибудь ещё, кроме беседы. — Зависит от девушки. С иной можно вообще не раскрывать рта. Мериам отворачивается, будто бы брошенная мной фраза — страшная скабрёзность, а Йен же — само ехидство. Выглядит так, словно собирается припомнить мне что-то, но передумывает и будто бы проглатывает это. Передумывает, облизывает губы и возвращается к относительно невинным вопросам. — Но если бы ты хотел окрутить её? Упаси меня, речная нечисть, её захотеть. А если и захочу, то шагну с башни. Поговаривают, что болезни, поражающие мозг, не лечатся. — С чего бы начал? — Тебе не кажется, что я немного не дотягиваю происхождением до кругов, в которых ей следовало искать кавалеров? Голубые крови — это всё-таки не ко мне. — Но ты единственный доступный для тренировок манекен. Наверное, стоит поблагодарить хотя бы за то, что не назвал чучелом. Хотя герцогиня, отплясывающая с соломенной фигурой, выглядела бы весьма забавно. Безумно тоже, но кого волнуют милые девичьи причуды? — Поэтому включи голову и будь повежливее. Да что же мне ещё остаётся, если от безделья уже болит спина, а вся эта глупая ерунда — моё единственное развлечение? Откажешься тут, как же. — Ты же понимаешь, что я не делаю всё это за просто так, княжна? Реагирует тут же, нарочно встав так, чтобы я видел только половину его лица, что на мгновение словно треснуло, искажённое совершенно не идущей ему ухмылкой. — Тебе придётся очень постараться, чтобы я не почувствовал себя обманутым. — Сочтёмся. — Выглядит таким деловым, пока не спохватывается и не натягивает на лицо маску ветреной, предвкушающей танцы девицы. — А теперь оставь свои пошлости для деревенских дурочек и сделай так, чтобы даже я захотел за тебя замуж. — А ты что, ещё не хочешь? — оскорбляюсь по всем правилам, но игнорирует это и только молча указывает на свою сестру, отступая ещё дальше. Почти касается лопатками книжных полок, да там и остаётся. Наблюдает. Его сестрица же расслабляется немного в моих руках, перестаёт ожидать подвоха или угрозы и даже расправляет плечи. Ещё круг по зале, и её ледяные, будто мёртвые пальцы, что просто лежали поверх моей ладони всё это время, легонько сжимаются. Кажутся куда более подвижными. Она кажется более подвижной. Она, которая перестаёт запинаться и то и дело наступать на край юбки. Она, которая успокаивается, удерживает на лице лёгкую вежливую улыбку и, кажется, больше не собирается падать в обморок. — Так что там с погодой? — приподняв бровь, полушутя спрашиваю, когда Йен оказывается вне поля моего зрения. — Хочешь пригласить меня на прогулку? Фыркает в ответ, тут же краснеет щеками и опускает голову. Надо же. Как всё с ней, оказывается, просто. Ладонь почти на талии, удачная шутка, и вот тебе — сменила гнев на милость. Сменила или играет, но столь усердно, что я готов поверить ей. Па становятся правильными, взгляды прямыми, но переключиться с Йена на неё не так просто, как бывало раньше. То и дело ловлю себя на мысли, что продолжаю следить за ним, выхватывая неподвижную фигуру краем глаза. То и дело ловлю себя на мысли, что, несмотря на то что попросил сам, недоволен теперь. Скрещённые руки. Прямая спина. И сжатые, якобы спрятанные в подмышках кулаки. Так и хочется запрокинуть голову и спросить: ревнуешь, лапушка? Даже если и не так вовсе. Даже если нет, хочется подразнить. Хочется настолько, что включаюсь в игру быстрее, чем Мериам соберётся с духом и заговорит со мной опять. Улыбаюсь ей, нарочито медленно прохожусь взглядом по её губам, что закусывает тут же, и чуть сильнее сжимаю ладонь. Совсем немного. Только для того, чтобы привлечь внимание. — Физический контакт довольно важен, дорогуша. Но и о зрительном лучше не забывать. Смотри на того, кого хочешь получить. — Смотреть? — Чуть морщит лоб, но, спохватившись, тут же перестаёт слишком много думать. — И только? — Рот лучше тоже открывать. Кокетничать. Принимать комплименты. Как у тебя с этим? — Пока не довелось узнать. Что же, остаётся только проверить это. И позаботиться о том, дабы не избалованная вниманием дама не рухнула в обморок и меня не утащила на пол ненароком. — Если я скажу тебе, что твои взгляды не позволяют мне дышать, то как ты отреагируешь? Интерес сопоставим с тем, что я испытываю, играя в догонялки с очередной жертвой. Играя, нарочно отставая и позволяя ей думать, что оторвалась или показалось. Интерес поверхностный и вовсе не оказывается удовлетворённым, когда она отвечает. — Я не знаю. И даже раздосадованной не выглядит. Не пытается ничего изобразить на своём лице. И меня, привыкшего читать по мимике, это раздражает. Ещё один пунктик в негласно появившийся список. Список под названием «Почему он, а не я». — Тогда хотя бы сделай вид, что польщена. Недоумевает чуть сильнее, и потому подсказываю до того, как ляпнет о том, что и этого не знает: — Опусти глаза. Улыбнись. Поблагодари. Скажи что-нибудь в ответ. Осторожно кивает, и мы проходим почти через весь зал, прежде чем начинает говорить снова. Начинает говорить не сбиваясь, не деля предложения на рубленые огрызки и без волнения в голосе: — Чем дольше я смотрю на тебя или слушаю голос, тем сильнее уверена, что мы уже встречались раньше. Кошусь в сторону Йена, который, расслышав её фразу, хмурится, но почти сразу же опускает подбородок в знак одобрения. — Встречались же? — Умница. Улыбается в ответ на похвалу и тут же едва не выдирает свою ладонь из моих пальцев, чтобы прикрыть лицо. — И двух недель не прошло, как смекнула. Вспоминай где. — Вряд ли это был один из давних приёмов. — Вряд ли. — Тогда… тогда... — начинает фразу, будто собираясь перечислять, и сама же себя обрывает. Дважды. Замолкает, сводит на переносице светлые брови, пристально вглядывается в моё лицо, прикидывает что-то, прикрыв глаза, и вдруг светлеет. — О! Ты и есть та мадам из борделя! Это и есть твоё предприятие в предместьях? — В общих чертах. — Пожимаю плечами на блеклый, как и все остальные эмоции, что проступают на её лице, ужас и, смекнув, о чём она беспокоится, тут же договариваю. До того, как напридумывает себе в лучших традициях сказаний о Германе. — Ты не переживай, Йен если и спит с кем-то, то исключительно по велению своей маленькой похотливой душонки. Ему не угрожает моё предприятие. И самое главное, ему не угрожает Йен, который со своими меценатскими замашками и сердобольностью развалил бы всё нахрен за первую же неделю. И вряд ли у кого-то из местных хватило бы денег, чтобы купить княжну хотя бы на час. Думаю об этом и веселюсь. Думаю об этом и одёргиваю себя вдруг, забывшись и вспомнив, что стало с моим «предприятием». — Никогда бы не подумала, что буду состоять в родстве с человеком, который водит дружбу с убийцей и сутенёром. Если это и было шпилькой, то сказанной столь тихо, что тот, кому она предназначалась, и не расслышал. Если же это было просто брошенным вслух рассуждением, то весьма смелым для этой пришибленной правилами тихони. — Любой благородный господин на моём месте оскорбился бы. И бросил тебя посреди танца. — Но ты же не благородный, — парирует, но так, будто в любой момент готова отступить и извиниться. Парирует, но голосок всё-таки дрожит. — Нет, — отвечаю со странной, непонятной для её высокородия усмешкой и перевожу взгляд на Йена, который весьма неоднозначно меняется в лице. Слишком противоречивые воспоминания с этим связаны. — Я не благородный. Я говорил уже, что ты очень красива? — меняю тему так же стремительно, как увожу свою шуршащую юбками партнёршу в сторону, но смотрю вовсе не на неё и не под ноги. — Нет, не говорил, — сквозь зубы цедит сразу смекнувший, что к чему, Йен и всем своим видом показывает, насколько ему не нравится затеянная мной игра. Но так ли это на самом деле? — Что же… — Опускаю голову лишь на мгновение, чтобы глянуть на девушку, а после тут же вернуться глазами к недовольно поджавшему губы мальчишке. — Тогда я говорю это сейчас. Ты очень красивая. Самая красивая девушка, которую мне довелось знать. Мериам выдыхает, идёт пятнами и едва не сжимает мою руку в порыве смущения. Йен краснеет тоже. Только от гнева. Я же самозабвенно продолжаю, кружа по залу, и с каждым произнесённым словом возвращаюсь глазами к княжне. К княжне, которая не знает, куда деваться и как заставить меня заткнуться до того, как её сестрица сообразит, что к чему. — Тонкая и вместе с тем гибкая. Своевольная и такая наглая порой, что дух захватывает. — Разве это комплимент? — Мериам всё не понимает, и потому её голос звучит весьма озадаченно. Ещё бы, попробуй тут не удивиться. Она своевольничает только в выборе платьев. Да и то наверняка не всегда. — Не лучше ли упомянуть о кротости? Женщина должна быть покорной своему мужу. — Верно, лапушка. Если хочет всю жизнь прожить украшением гостиной, которое не стыдно показать гостям. Таких женщин не хотят — их терпят. Вижу, как сникла, и, чтобы не стать свидетелем ещё одного потока слёз, спешно добавляю до того, как всхлипнет или влезет Йен: — Но ты делаешь успехи, надо признать. Уже не трясёшься, как заяц, разговаривая со мной. — Я никогда и не тряслась. Фыркаю в ответ на её смазанное возражение и, покружившись на месте, отпускаю её руку, чтобы сделать шаг назад, и, забыв о положенном в качестве благодарности за танец поклоне, поворачиваюсь к княжне, что всё это время стояла, впившись пальцами в плотную ткань, обтягивающую плечи. — Ну а ты? Не хочешь потанцевать? — обращаюсь, остановившись напротив него, и нарочно не собираюсь сокращать это расстояние. Захочет — подойдёт сам. — Чтобы ты мог и на мне потренироваться? Захочет — перестанет корчиться и изображать ледышку, которой только и дай, что поспорить. — Так давай сам. Окрути меня, — предлагаю, приглашающе разводя руки в стороны. Вот он я. Прямо перед тобой. Давай, дорогая, покори меня, как сотню несчастных, падких на всё, что носит корсет, тупиц до этого. — С удовольствием посмотрю на то, как у тебя ничего не выйдет. Закатывает глаза и тут же ведётся. Шагает вперёд, мне навстречу, и, вместо того чтобы бросить что-нибудь желчно-ехидное, опускает голову и чуть приседает, придерживая юбки. Раскланиваюсь почти всерьёз, подаю руку, как того требует церемониал, и он, протягивая мне свою, принимает правила игры. Притворяется тоже. Успел моргнуть лишь раз — а передо мной уже самая настоящая кокетливая приосанившаяся девица, что глядит из-под ресниц. Девица, что ниже на полголовы и потому вынуждена, как и прочие, запрокидывать её, чтобы глядеть в глаза, а не на подбородок. Девица, что, становясь рядом, идеально подходит к моим рукам. Рукам, что я вдруг путаю и вместо правой кладу на её спину левую. Что я вдруг путаю, а вместо того чтобы просто подставить ладонь, расслабляю, позволяя легонько, не сжимая, переплести наши пальцы. Ещё до того, как начну двигаться. Ещё до того, как начнётся этот странный танец, без музыки. И странно, но ни единой остроты на язык не идёт. И странно, но вместо того чтобы трепаться без умолку, как до этого с его отстранённо-вежливой сестрой, я молчу. Просто потому, что так, оказывается, удобнее всего. Просто потому, что смотрит на меня в упор своими голубыми глазами, и кажется, что даже моргаем вместе. Кажется, попался на этот раз я. Как и сотни олухов до этого. Попробуй тут устоять, когда он — будто разогретая в пальцах глина. Когда он будто читает мысли и двигается настолько в такт, что словно продолжение моего тела. Попробуй тут устоять, когда играючи, едва ощутимо проходится кончиками пальцев по моим, а вторая его рука, что должна быть на плече, двигается в сторону и касается моей шеи. Щекотно. Едва. Попробуй тут устоять, когда он ни единого слова не произносит, а по губам так и блуждает плутовская, хитрая улыбка. Обещающая всё и вместе с тем совсем ничего. Попробуй тут устоять, когда нарочно, я уверен, сбивается с шага, подаётся вперёд и прижимается всем телом, привстав на носки. Попробуй — я не уверен, что получится. Не получалось у них, и не получается у меня. Всё молчу, только смотрю в открытую и представляю вдруг другого на своём месте. Представляю другого, что раньше вполне неплохо выписывал все эти незамысловатые квадраты и сейчас спит. Представляю их вместе и едва ли не с ужасом, который тут же смывается волной неверия, понимаю, что ревности, которая просто обязана была вспыхнуть, нет. Потому что да — Анджей был бы красив рядом с ним. Потому что Йен сейчас смотрит на меня так, как смотрит на него. А за высокими окнами, что меж стеллажей, валит снег. А за высокими окнами целая белая буря. А внутри гробовая, не считая скрипа половиц, тишина и, кроме нас, никого нет. Я должен был ехидничать, бахвалиться и нести романтичную чепуху, смыслу которой обычно не придаю значения. Я должен был трепаться и делать всё для того, чтобы юная особа, которую сейчас так удачно отыгрывает Йен, растаяла и влюбилась. Я должен был, но даже усмешки не выдавить — так он смотрит. Я должен был, но могу только переставлять ноги, упорно делая вид, что мы не двигаемся слишком медленно. Что он не жмётся слишком близко, согнув руку в локте и едва не наступая на мои ноги. Что он не боится моргнуть лишний раз и потерять этот контакт. В молчании проходим не один круг, и Йен, что играет куда лучше моего или же вовсе забыл о том, что должен изображать, позволяет своим пальцам опуститься с плеча. Пробежаться по моему рукаву и, надавив на запястье, опустить руку, что всё это время примерно лежала на его рёбрах, на пояс. Обхватить сильнее и притянуть ближе. Выходит вовсе не так, как прописано в дворцовом этикете. Выходит грубоватым рывком, и вторая ладонь тут же освобождается от расслабленных пальцев и ложится рядом с первой. Ещё полшага — и весь окажется в моих объятиях. Ещё полшага — и можно будет поцеловать его. Можно будет дотянуться, лишь чуть наклонив голову, и забыться на какое-то время. Забыться, перед тем как признать поражение и перевести всё в шутку. Похвалить его за мастерски развитый навык. Похвалить его за то, что такой хороший маленький врун, и Мериам действительно есть чему у него поучиться. Мериам, что всё это время маячила где-то, сливаясь со стеллажами, и просто перестала существовать для меня на какое-то время. Мериам, что, стоит мне только опустить подбородок, а Йену улыбнуться уголками губ и прикрыть свои глаза, вдруг срывается с места и не оглядываясь выбегает в коридор, с силой толкнув дверные створки. И только после этого наваждение проходит. Отступает, будто скользнув по лицу, и вот Йен уже отталкивается от меня и бросается за сестрой следом, умудрившись хлестнуть меня своими волосами. Бросается, ни разу не оглянувшись назад и забыв про оставленную на одном из кресел подушку. Выдыхаю через нос, качаю головой, стараясь не думать о том, что же это сейчас такое было и с чего бы психовать и уноситься прочь, зная, что тебя непременно догонят, чтобы утешить. Тоже мне великая страдалица, закованная в шелка и обречённая носить драгоценные камни до конца своей жизни. Спать на взбитых подушках и есть серебряной вилкой. О да, участи, хуже этой, даже представить сложно. Сам удивляюсь тому, с какой скоростью милость сменяется на раздражение, и собираюсь уйти тоже, прихватив с собой брошенную подушку, а после как следует вломить тому, кто её бросил. Только по заднице или затылку — ещё не решил. *** Занятно, что даже брусчатка в этой части города, боком приросшей к подпирающему скалы замку, иная. Камень иной. Гранёный даже, не осыпающийся по краям, как хотя бы в соседнем, тоже зажиточном, но не настолько, районе. Здесь всё иное. Фасады домов, пики, венчающие кованые заборы, и то тут, то там ненавязчиво мелькающие служивые, коих видно по выправке даже в простой тёмной без отличительных знаков одежде. Служивые, что не то патрулируют, за день проходя весь район не по одному и даже не по десять раз, не то ищут. Что-то или кого-то. Спокойнее думать, что первое. Чутьё подсказывает, что, вероятнее, второе, и заткнуть его не так просто. Особенно если учесть, что моё лицо совсем недавно перестало появляться на развешанных по городу плакатах и единственное оружие, которое есть при мне, — это тонкий метательный нож, что, по обыкновению, в голенище сапога. Тонкий метательный нож, абсолютно бесполезный в схватке с мечником. Никак не могу перестать выгадывать, представлять, что стану делать, если кто-нибудь всё-таки узнает, и прикидывать пути возможного отступления. Прикидывать, кого из боевой тройки убрать первым и какова вероятность того, что лучник не прячется на одной из соседних крыш. И это похоже на паранойю и вместе с тем на игры утомлённого бездельем разума. Жаждет деятельности, вот и подкидывает мне подобные ребусы. Жаждет деятельности и свалить в какой-нибудь тёмный, пусть даже поросший плесенью, или какой дрянью поопаснее, угол, где не будет слышно чужой трескотни. Кажется, я уже в курсе всех последних событий и сплетен, что гуляют и в замке, и подле него. Кажется, скоро озверею от перешёптываний, хихиканья и надобности постоянно держать себя в руках и либо отрежу собственные уши, либо вырежу парочку языков и заберу с собой в Штормград как памятные сувениры. И Йен, что чинно вышагивает рядом со мной, будто чувствует, о чём я думаю, поглядывая на его «подружек», пожелавших отправиться на дневной променад. Чувствует и потому цепляется за мой локоть затянутыми в перчатку пальцами и чуть тянет на себя, чтобы я повернул голову. Делаю это без особого энтузиазма и только потому, что это будет как минимум странно, если я вдруг рявкну на него ни с того ни с сего. Но как же хочется! Хочется хотя бы как-нибудь показать зубы и надеяться на то, что от этого станет легче. — У тебя сейчас пар из ушей повалит, — произносит довольно мягко и заранее чуть приподняв плечи, словно опасаясь и нет. Словно раздумывая, стоит ли добавлять «пожалуйста», и в итоге решив, что перебьюсь. — Хватит кипеть. Отстаём немного от пёстрой, разодетой в меха стайки с Мериам во главе, и, лишь глянув на спину неожиданно решившего присоединиться к жене Адриана и убедившись, что идём против ветра, отвечаю. — Я не злюсь, — возражаю из чувства противоречия и, бросив на него беглый взгляд, добавляю уже миролюбивее: — Всего-то хочу кого-нибудь выпотрошить. И чем больше чинно прогуливаюсь по жилым этажам замка и исследую многочисленные гостиные, тем больше хочу. — Всего-то! — Вроде и восклицает, но удивления ни в глазах, ни в интонации ни на грош. Вроде и восклицает, но только потому, что ему положено реагировать возмущением даже на разговоры о жестокости. Судя по тоскливому взгляду, порой сам уже раздумывает, не приложить ли кого по тщательно уложенному затылку, а после плакать и врать, что так и было. И я даже знаю, с чьей белокурой головы он бы начал, если бы решился. — Будешь так закатывать глаза — я рассмотрю твою кандидатуру. Не дразнить его — выше моих сил, а учитывая ситуацию, это и вовсе единственный способ скоротать время. Вряд ли достопочтенная округлая графиня согласится отсосать в какой-нибудь укромной подворотне. — Больно страшно. — Мало того, что держится за мой локоть, так ещё прижимается боком, мешая делать нормальные шаги. — Я же знаю, что ты со мной ничего не сделаешь. А я вот не знаю. Как и не знаю, как много всего может входить в это самое «ничего». — С чего это? — С того, что я нравлюсь тебе живым. Тут можно было бы поспорить, но подсознание сразу же намекает, что трахать его задубевшее тело было бы крайне проблематично, и я закусываю язык и просто смотрю на даже не подозревающего о том, какие мысли бродят в моей голове, Йена. — Болтающим и тёплым. Как ни отпирайся, но сейчас я — твоё главное развлечение, а значит, ты будешь и дальше терпеть мою болтовню. И даже более того, конфетка. Ты и в Штормграде порядком перетягивал на себя одеяло, разбавляя серые, наполненные чужим хмурым молчанием будни. И именно за это хочется погрозить пальцем и шутливо щёлкнуть по носу, проникнувшись вдруг каким-то странным, вовсе не свойственным мне ощущением. Ощущением, что никогда не вызывал кто-то другой. Даже Анджей, который очень долгое время являлся единственным, кто вообще мог заставить меня испытывать какие-то положительные чувства. И то едва ли можно светлой назвать смесь порой острого как бритва обожания и столь же ранящей ненависти. Нас обоих ранящей. — Тебе не положено быть такой умной, Йенна. — Всё, что я могу выдавить из себя, погрузившись в размышления. Выдавить задумчиво и деланно не заметить мелькнувшее на вытянутом лице самодовольство. — Ты уже говорил об этом. Ещё у Тайры. Помнишь? Ещё как помню. Помню не столько слова, сколько разъедающую изнутри желчь, которой они были вызваны. Желание похвалить и тут же кинуть издёвку следом, что, много вернее, доберётся до цели. — Весьма в общих чертах, — ухожу от этого его удивительно жёсткого для того, кто только что дурачился, «помнишь» и перевожу тему, удачно вспомнив о так и не состоявшемся разговоре. — Но помню, что ты болтал что-то о призраке. — С которым так и не встретился по твоей милости. И тут я. Прямо-таки краеугольный камень преткновения всех бед. Как ни крутится — всё у него упирается в одну из граней. И это даже льстит. — Но это даже хорошо, — сбивает с толку репликой, и я на мгновение выпускаю из поля зрения прямую спину и посеребрённый годами затылок Адриана. И надо же случиться так, что именно в этот момент он подозвал поближе одного из сопровождающих процессию, но держащихся поодаль гвардейцев. Бросает тому буквально пару слов и отсылает. Бросает тому буквально пару слов, что я мог бы надеяться расслышать, если бы не оберегающий не только наши секретики ветер. — С чего бы? Досада так и скребёт глотку, и Йену я отвечаю только потому, что тот ждёт и наверняка задаст ещё не один десяток вопросов, если заметит, кто является объектом моего пристального интереса. Совершенно лишних сейчас вопросов. — Теперь мы можем поискать его вместе. В первое мгновение даже не понимаю, о каком «его» идёт речь, и недоумение так и проступает на лице. Поспешно вспоминаю, о чём мы болтали минутой ранее, и мальчишка, слишком нетерпеливый для того, чтобы ждать, пока я открою рот, цепляется по новой. Цепляется, да так яро, будто бы сам подыхает от скуки и вполне невинную, безопасную даже, охоту уже во снах видит: — Что? Хочешь сказать, что предпочтёшь валяться в постели, а не бродить по тёмным коридорам в поисках чьей-то неуспокоенной души, которая может быть так добра, что выболтает пару старых секретов? Недоумение звучит столь искренне, что ухмылка расцветает поневоле. Недоумение звучит столь искренне и знакомо, будто бы на секунду он умудрился пробраться в мою голову и выцепить эту фразу из общего потока мыслей. Звучит столь ехидно, что пальцы будто обретают волю и сами желают его потискать. Пальцы, которым совершенно точно этого нельзя. И спорить, кажется, сейчас нельзя тоже. Потому что он знает, что прав. Потому что слишком сильно нравится мне таким — уверенным в своих словах и изнывающим от жажды деятельности, которую совершенно точно не одобрила бы его глубоко порядочная сестра. — А если не будет, что тогда? — любопытствую на случай, если и тут приберёг что-то, способное удивить, но лишь легонько, насколько позволяет тяжёлое пальто, пожимает плечами: — Вот именно на этот случай я и зову тебя с собой. Ага, очень дальновидно. Было бы, не забудь ты, что у меня из оружия только нож, которым разве что буженину да людей резать, и ни единой склянки, содержимое которой могло бы притушить чужой пыл. — Если тебе случалось встретиться с призраком, что ты делал? Оглядываюсь по сторонам, желая убедиться, что никто не вознамерился погреть уши, и только после заговариваю, бросив беглый взгляд вперёд, на Беатрис, что только что попыталась по примеру Йена уцепиться за своего отстранившегося мужа. — Сваливал, если мог. Если нет, то отбивался, а уже после сваливал. — Как вообще можно отбиться от того, у кого нет тела? Глядит внимательно, каждое слово ловит и, несмотря на причёску и розоватые от румян щёки, несмотря на юбку и подушку, что вырисовывает живот даже под тяжёлой верхней одеждой, вижу всё того же всклоченного мальчишку, что постоянно жжёт пальцы в чужой лаборатории. Вижу мальчишку, который жаден до новых знаний так же, как когда-то был до тепла чужих тел. Занимательные метаморфозы. Кто знает, что бы из него выросло, если бы вместо кукол ему подсовывали книги? Кто знает, что бы из него выросло, если бы он не был неизбежным злом для своего отца и вечно сопереживающей жилеткой для сестры, что уже трижды повернулась, а каждый её взгляд всё продолжительнее предыдущего? — Есть способы. Недовольный таким ответом, кривится уже, но только пока я не касаюсь его запястья своими пальцами. Сжимаю поверх плотного рукава, будто бы намекая на то, что стоит повременить. — Тебе не кажется, что твоя сестрица уже начала на нас поглядывать? — Начала, — соглашается сразу же, и обречённости в голосе примерно напополам со смирением. — Наверное, мне стоит догнать её, а тебя оставить Адриану. Всё-таки так положено. Собираюсь кивнуть и даже проводить вперёд, прибавив шагу, как едва не подпрыгивает на месте. — О! Всё хочу рассказать, да никак не выдастся момент, — восклицает слишком громко для того, кто хочет остаться неуслышанным, и даже вздрагивает от нетерпения. И судя по заблестевшим глазам, мне стоит ждать ещё одну занимательную историю о размере своего члена или чего-нибудь ещё. — Служанка наябедничала Мериам, что обнаружила подозрительные следы на моей постели. И решила, что — о ужас! — ты посмел надругаться над беременной женщиной, извращенец. Хихикает, как глупая девица, и даже прикрывает перчаткой рот. Хихикает, как глупая девица, а я никак не могу взять в толк: почему это звучит так нелепо? — Разве она не знает, что ты моя жена? — Конечно, знает, — уверенно кивает и, заглянув в моё лицо и не найдя там ни следа понимания, пускается в объяснения. Объяснения, что для меня слышать настолько же дико, как потчевать гостей сырым мясом для местной знати. — Так не положено. Мы не должны спать вместе, если на то пошло. И видеть меня голым ты не должен тоже. Киваю и, просто чтобы подразнить то и дело крутящих головами барышень, накрываю его сцепленные на моём локте ладони своей рукой. Жаль даже, что это не выглядит настолько шокирующим, чтобы заставить какую-нибудь разряженную курицу хлопнуться в обморок и разбить свою пустую башку. — И дай угадаю: раздвигать твои ноги только для того, чтобы подселить в тебя очередного маленького паразита? Кивает с самым серьёзным видом и тут же жалеет об этом, потому что высокая причёска, сооружённая из его волос, опасливо покачнулась. Ещё час на ветру — и вовсе развалится. — Именно так. Мужчины в высших кругах вовсе не с жёнами реализуют свои потребности. Ты для них как минимум странный или очень скрытный. Никто не видел тебя с мальчиком или даже служанкой. — И, по всему, выходит, что у меня либо не стоит вовсе, либо я имею кого-то столь тихо, что даже мыши не слышат, — подытоживаю, и Йен, который сам тот ещё обманщик, хмыкает. Как же, ни со служанкой, ни с мальчиком. Стащить для него, что ли, передник? — Как-то так. — Очаровательно. Как и взгляды, что я ловлю всё чаще. Взгляды, что сплошь заинтересованные, и лишь один откровенно неодобрительный. Взгляд Мериам, что вот-вот сама вырвет из моих рук свою «сестрёнку». Не утерпит. — Особенно меня умиляет то, что никто не додумался подежурить под дверями твоей спальни. — Может, и додумается теперь, после обнаружения пятен. Может, и так. Каждой хочется знать, что участь товарки — не лучше твоей собственной. И именно поэтому каждая из этой пёстрой стайки птичек пытается придумать мне какой-нибудь недостаток. Придумать причину, по которой бедняжке Йенне должно быть плохо. — Для знати это самый нелогичный вариант. — К чему вообще жениться на красавице, если максимум, что тебе светит, — это длинная ночная рубашка, обтягивающая раздвинутые коленки? К чему вообще жениться, если в любом трактире, постоялом дворе или лавке можно найти девушку, что будет куда краше и любвеобильнее, нежели замотанная по самую шею, выращенная в соответствии со всеми правилами и обычаями рыбина, которую нельзя трогать? — Ради связей и положения отца невесты, например? Браки — это о выгоде, а не о любви. Селянки имеют куда больше прав на свою жизнь, чем все они, — указывает взглядом на узкие спины девушек, позади которых мы держимся, и удобнее цепляется за мою руку не то ненароком, не то специально проведя кончиками пальцев по моим. — Дорогие платья и украшения — ничто по сравнению с необходимостью мириться со статусом красивой безделушки без права голоса. — Эти, как по мне, вообще не затыкаются, — не соглашаюсь с ним и беру немного правее, чтобы широченный, да ещё и замотанный в тяжёлую шубу мужик не зацепил мой бок. Становится многолюднее, несмотря на ставшее сизым небо, с которого если не сейчас, то ближе к ночи всенепременно пойдёт снег. — Это другое. Они сколько угодно могут обсуждать друг друга или ковры в замке, но ни одна из них никогда не посмеет пойти против воли мужа. — И ты сочувствуешь им? — Немного. И для меня это непонятно, по крайней мере. Непонятно ни это самое чувство, ни чересчур уж раздутая тяжесть чужого бремени. Тоже мне страдалицы. — Мне кажется или кого-то из твоих подружек не хватает? — Это и попытка перевести тему, и одновременно с этим кое-что вызнать. — Их не было больше?.. Йен поднимает голову, прищуривается и, приглядевшись, соглашается со мной: — Нет Маргарит. Прекрасно. Ещё бы вспомнить, как она выглядит. — Её муж пропал во время празднования победы над троллем. Слышал что-нибудь? Так вот оно что. Значит, всё-таки хватились, а не решили, что загулял с очередной любовницей. Или кто там у него был? Любовник? Значит, всё-таки хватились и, должно быть, ищут, но совершенно тихо, не поднимая шума. — Откуда бы? Знаешь же, местные сливки со мной не секретничают. — Остаюсь расслабленным, но княжна, будь она неладна, должно быть, успела изучить меня немного лучше, чем я думал. И потому её глаза становятся всё больше и больше прищуренными. С каждым моим новым вопросом. — А кем был её муж? — Чиновником средней руки, как я слышал. Баронетом или бароном?.. Имени не припомню. Плешивый такой, ростом тоже не особо вышел. Значит, точно он. Ну что же… Остаётся только пожелать удачи в поисках и выразить свои соболезнования прекрасной, или, скорее всего, не очень, Маргарит. Бедняжка наверняка уже в трауре и всей душой надеется, что муженька не найдут и она сможет свалить в уже своё собственное поместье. Овдовевшей и свободной. — Обширное описание, дорогая. Конечно же, я тут же его узнал. Явно не может взять в толк, сарказм это или нет, и потому морщит лоб. Догадывается же. — Что-то ещё говорят? Кто видел? Где пропал? — Вышел из залы — и на этом всё. — Теперь осторожнее в словах, и это только подтверждает мою догадку. Уже понял, но продолжает осторожничать, будто бы не желая обвинять. И это даже забавно, учитывая, как он любит разбрасываться словами. — Как в воду канул. Пять дней ищут — и ничего. Ещё бы. Снегом в ту же ночь замело, да и ветер снаружи такой, что и следы занесло. Попробуй догадайся, где копать. — По весне оттает — найдут, — бросаю в ответ на внимательный долгий взгляд, решая, что ладно уж, так и быть — пусть знает немного больше, и Йен сначала непонимающе моргает, а после, переварив, переспрашивает: — Что? — Что? — передразниваю, а когда пересекаемся взглядами, его физически ощутим. Такой тяжёлый, что я почти в восторге от того, как злится. Секунду назад болтал себе, постукивая подушечками пальцев, а теперь мрачнее нависших туч и вовсю меня подозревает. Хочется щёлкнуть по носу и посоветовать не пихать его, куда не следует. — И у меня есть не включающие тебя дела, лапушка. Полюбезничай пока с сестрой. Я скоро. — Лука… Обескураженный, запинается о край каменного бруска, и приходится придержать, чтобы не подвернул ногу. И это служит хорошим поводом для того, чтобы остановиться и уложить ладони на его плечи. Показать всем обернувшимся на негромкий вскрик идеально приторную картинку. — Хорошей прогулки, любимая. Разлука покажется мне вечностью, — говорю настолько громко, насколько требуется для того, чтобы все, включая победителя троллей, что, к моему сожалению, за следующим всё никак не поспешит, услышали, и, уже наклонившись для дежурного поцелуя в висок, добавляю, понизив голос до предупреждающе-хриплого: — Не шали. — Ты не можешь просто взять и… Ещё как могу и тут же доказываю это. Протестует, собирается схватить меня за плащ, но успеваю первым. Перехватываю за протянутые ладони в тёплых перчатках и демонстративно касаюсь губами костяшек. И только убедившись, что все заметили, отпускаю, зная, что не устроит никаких допросов здесь и сейчас. Не на глазах у своей сестры и не рядом с ушами её любопытных подружек. Не устроит, даже если будет сходить с ума от любопытства. Так и хочется назвать «хорошей девочкой», но закусываю язык. Так и хочется ляпнуть что, но после наверняка припомнит ещё не раз, а иметь дело с его капризами — совсем запала нет. Слишком тоскливо среди каменных стен облепленному якобы важными делами, а на деле совершенно пустыми вроде выбора запонок или шейного платка. Облеваться можно. Пожил бы так с месяц — и сам бы сбежал с первым встречным. Или, что вероятнее, перерезал бы к чертям половину стражников, что давно разленились в своих постовых будках и знай только и делают, что полируют оружие да изредка перебрасываются в карты, а после смылся, украв чью-нибудь лошадь. От одних мыслей становится лучше, надо же. Удаляюсь неспешно, спиной вперёд, чтобы не упускать из виду глядящую на меня как на предателя «любимую» и её сестру, что подскочила, стоило только сделать пару шагов в сторону. Удаляюсь неспешно, будто бы дразня. Расслабившись и зная, что как минимум двое из разномастной, снующей по мощёной площади толпы провожают взглядами, а кое-кто и вовсе цепляется хвостом. Пасёт. Самый невзрачный и бедно одетый из всех, выдающий себя только полученными в бою шрамами на лице, но никак не прямой спиной и презрением во взгляде, что так отличает от прочих всю эту братию, облачённую в мундиры. Коренастый и широкий в груди, смахивает на гигантского гнома. Держится в отдалении, но будто приклеенный. Проверяю, не паранойя ли, но даже когда дважды обхожу один и тот же дом, не теряется. Огибает точно так же, едва ли не по моим следам. Что же… Я никуда не тороплюсь и потому провожу его по всем незнакомым мне извилистым улочкам, не пытаюсь затеряться и переступить границу самого зажиточного из всех районов. Напротив, то и дело остановлюсь якобы для того, чтобы на что-то посмотреть или примериться к содержимому открытых, несмотря на холод, прилавков. Мясо, ставшие едва ли не стеклянными фрукты и даже кухонная утварь по цене среднего качества ножей. В самом деле, почему бы не поразглядывать тарелки? Тяжёлые настолько, что если стукнуть по чьей-то голове, то велик шанс, что расколется вторая. Упрямо таскается за мной, и потому гуляю по городу почти полтора часа, дожидаясь, когда выдохнется, и уже у самой северной части города, у той, что славится вовсе не своей безопасностью и благородством и границы которой заканчиваются каменными скалами, теряюсь. Это совсем несложно сделать, если дождаться раннего вечера и нырнуть в ставший куда более оживлённым поток людей, что закончили свои работы и спешат по домам. Было бы проще, будь я чуть ниже, но, если немного пригнуться, сгодится тоже. Буквально три метра вместе с основным потоком, а после в ближайшую нишу, просвет между кирпичными, уже далеко не такими пафосными домами. Едва втиснулся, чудом не обтёр накидкой не самого свежего вида багровое пятно и, вынырнув на соседней улице, тут же забежал на крыльцо таверны, что хозяин столь удобно расположил. Этот квадратный пока пролезет следом, можно трижды умудриться уйти. Этот квадратный пока пролезет, можно успеть убить пару человек, обчистить их карманы и раствориться. Но насилие не входит в мои ближайшие планы и потому любезно придерживаю дверь для выползающего из таверны мужика, что, судя по внешнему виду, только что пропил свою шубу — или что там у него было? — вместо того, чтобы как следует садануть створкой по раскрасневшейся роже. Нахожусь внутри не дольше, чем того требует моё маленькое дело, и, разобравшись с ним, выбираюсь назад, на улицу, с сожалением глянув на чужие, наполненные доверху, простые кружки. То, ради чего я приходил, осмотрел лишь мельком, убедился, что никакого подлога нет, и спрятал во внутренний карман. То, ради чего приходил, совсем лёгкое, незаметное за слоями подкладки, но отчего-то ощутимо давит на грудь. Будто прожигает карман. И вовсе не потому, что имеет печальную предысторию. Его прошлое и вполовину не таким важным кажется, как возможное будущее. Широкоплечего, украшенного рваными шрамами нет ни на крыльце, ни на подступах к таверне, будто не разобравшись, куда именно я делся, бросился в неверном направлении. Кручу головой по сторонам и, заприметив довольно фривольную вывеску в форме женской, облачённой в кокетливую туфельку ноги, понимающе хмыкаю. Наверняка ищет там. Наверняка торчит внизу и выспрашивает у местного вышибалы о клиентах, рискуя неплохо огрести. Как просто водить за нос тех, кто думает о тебе хуже, чем того требует ситуация. Кто вообще шастает по борделям, оставив жену куковать с подружками на каменной лавке? Тупее было бы, пожалуй, только завести её внутрь и умолить подождать за ширмой, пока одна из оплаченных дам выполняет свои рабочие обязанности. Представляю лицо Йена и не могу сдержаться от ухмылки уже во второй раз. Вспоминаю, скорее даже, каким он был, когда мы столкнулись впервые и едва ли перекинулись парой-тройкой фраз. Вспоминаю, каким он был, когда его расчёсывали и вправляли в каждую хитро сложенную из его же волос петельку по цветку. Кажется, будто и не он вовсе. Кажется, что можно обмануться, но нет: упрямство в его глазах было уже тогда. Да и не только оно, если поразмыслить. Иначе сорвался бы я следом, осознав наконец, что всё-таки не могу отдать ЕГО? Не могу — и всё тут. Не могу. Назад возвращаюсь совсем другим путём и решаю срезать через узкий, смахивающий не на квартал даже, а на какую-то свалку, перешеек. Будто граница между миром богатых и очень богатых. Граница из тех, кто роется в мусоре, что свозят сюда и те, и другие, и надеется перебраться со временем хотя бы в предместья. Прекрасно помню вонь и дым, что стоят по весне над всем Камьеном, когда жгут скопившийся за зиму хлам, и частенько вместе с теми, кто притаился среди завалов или же просто уснул, устроившись на чужом старом диване, что, несмотря на вылезшие пружины, всяко мягче неоттаявшей земли. Домов немного, и все крепкие, каменные, с решётками на окнах и прочными дверями. Домов немного, но все, что стоят здесь, огорожены и среди возвышающихся куч выглядят странно, будто порталом притащенные с другой земли. Огибаю один, другой, стараясь не наступить ни на какую дрянь, и вздыхаю полной грудью, лишь миновав заторы и, судя по топоту и близкому звону, выйдя прямо напротив главной городской площади. Пара метров вперёд, и каменные тротуары такие чистые, будто некто старательный с утра до вечера скоблил их и, несмотря на холод, усердно щёткой тёр. Пара метров вперёд, ещё один переулок, посреди которого выбита крышка ливневой, уходящей на два метра под землю канализации, и назад, в чужой скучный мир. Мир, в котором я бросил свою окружённую милыми птичками жёнушку, жаждущую обучить сестру хоть какой-то женской премудрости. И когда знаешь, кто есть кто на самом деле, выходит ироничнее вдвойне. Вот такая насмешка судьбы. Далеко не десятая по счёту. Уже вижу очертания лавки на противоположной стороне площади, как за спиной, будто выбираясь из ливневки, скребётся что-то. Замираю, так и не сделав следующего шага, и, убедившись, что не послышалось, оборачиваюсь, крутанувшись на широких каблуках. И вовремя. Безумно вовремя, чтобы, накренившись, уйти от неуверенного, почти было нанесённого дрожащей, сжимающей нож рукой удара под лопатку. Безумно вовремя, чтобы разорвать дистанцию и с недоумением уставиться на выбравшегося из канализационного слива человека. Или то, что когда-то называлось человеком. Тощий до ужаса, в натянутой на заломленные уши, стоящей от грязи шапке, замотанный чёрт-те во что. Тощий до ужаса и с глубокими рытвинами на вытянутом лице. Сразу и не поймёшь, двадцать ему или перевалило за сорок. Сразу и не поймёшь, притаился для того, чтобы ограбить, или случайно оказался рядом и, заслышав мои шаги, решил не упускать лёгкую добычу. Делает ещё один выпад, и я, лишь мельком глянув на щербатое лезвие явно кухонного ножа, тут же разочаровываюсь. Даже когда сколотый кусок повидавшего в своей жизни металла вихляет туда-сюда в полуметре от моего горла. — Отдавай кошель и прочее, что держишь в карманах! — приказывает сиплым, скачущим то вверх, то вниз голосом и тут же заходится в приступе кашля. Да таком, что, кажется, лёгкие сейчас прямо на камень выплюнет. Содрогается весь, складывается почти вдвое и сплёвывает тёмно-бордовый сгусток. Терпеливо дожидаюсь, когда выпрямится снова, и только после заговариваю с ним. Только после того, как, отерев рот, зыркает и невольно останавливается взглядом на моих зрачках. — А если у меня ничего нет? — В интонации только нотки любопытства. В интонации ничего кроме. — Тогда прикажешь раздеться? — Лучше мёртвого обыскивать! — выкрикивает с вызовом и, наверняка думает, что угрожающе, взмахивает ножом. Лезвие так и гуляет из стороны в сторону, и мне начинает казаться, что не сможет порезать, как бы сильно ни хотел. — Зачем же тогда требовать кошелёк? Убил бы — и уже тогда обыскал, — советую, как старому знакомцу, и делаю шаг вперёд. Отшатывается тут же, но, вспомнив про нож, подаётся назад, вновь вытянув руку. Тонкую, дрожащую и явно лишённую сил. Тонкую и сомневающуюся руку. Оглядываю его ещё раз и начинаю догадываться, откуда столько нерешительности: — Или дело в том, что это твоё первое ограбление? — Не твоё дело! Отдавай кошелёк! — психует столь явно, что давится, вовремя не сглотнув слюну. Кашляет, и я снова терпеливо жду, когда изволит распрямиться и уделить мне немного своего драгоценного времени. Своего драгоценного, стремительно подходящего к концу времени. — Значит, я прав? Что же ты не прихватил топор? Непонимающе сводит брови над переносицей, и я, вздохнув, принимаюсь объяснять, как приходится порой княжне, с той только разницей, что она пока не пыталась меня зарезать для того, чтобы грабануть: — Им всё вернее. И весит больше. И раны остаются рубленые, глубокие. И кость дробит так, что не выйдет ни одним ножом. Это уже про себя, не произнося вслух. Это уже про себя, вспоминая. Это уже про себя, не торопясь обойдя его полукругом и остановившись у стены. Обойдя его, озадаченного, не понимающего и не находящего ответ. — Или… ты бы взял, но живёшь настолько бедно, что попросту не имеешь топора? Голод погнал? Или, может, жена? — перечисляю, а он багровеет всё больше с каждым словом. Он, который польстился на чужой плащ, что по стечению обстоятельств оказался застёгнутым на моих плечах. На чужой плащ, что должен носить граф или барон, но никак не готовый взвыть от скуки наёмник, который даже этого оборванца воспринимает почти подарком судьбы. Шансом немного развлечься. — Дай угадаю. Бедняжке надоело вкалывать без продыху, глядя, как неудачник, за которого она выскочила по молодости, знай и делает, что шатается из угла в угол? Сглатывает, судорожно соображает себе что-то и невольно подаётся назад, когда следующее своё предположение начинаю с нарисовавшейся на губах улыбки. — Что? Снова нет? — Звучит даже доброжелательно, и он явно собирается помотать головой. Звучит даже доброжелательно, и тонкие обветренные губы уже готовы разомкнуться и бросить что-то в ответ, когда не позволяю ему этого, продолжив, не меняя тона: — Тогда крысы, с которыми ты живёшь в тоннелях под ливневкой, потому что твои родители были так любезны, что выпнули тебя из дома? Кажется, задохнулся. Кажется, будто и вовсе забыл, чего минутой назад требовал. Кажется, будто схлопотал магией в спину и потому так кривится. Но непонимание сменяется яростью за доли секунды. Но непонимание сменяется вдруг выступившими слезами на необычно светлых на тёмном, испещрённом струпьями лице глазах. Стискивает и челюсти, и рукоять ножа покрепче. Нет, всё-таки не дотягивает даже до двадцати пяти. Большая часть зубов на месте. Наступает куда увереннее и уже не собирается болтать. Собирается сделать так, как и советовал: заколоть, а после обчистить карманы. Собирается, но ни скорости, ни сил для полноценного выпада не хватает. Слишком сильно вкладывается, замахнувшись, и кренится вправо, тут же подставляя незащищённую спину в широкой, штопанной-перештопанной куртёшке, что годится только для поздней весны. Воистину, нищета страшнее смерти. Собирался поиграть немного, развлечься, но выходит чересчур пресно и скучно. Собирался поиграть немного, но что от него толку, если едва стоит на ногах и вот-вот сам сдохнет, подавившись кусками лёгких? Пробует ударить ещё один раз и повторяет ту же ошибку. Пробует ударить ещё раз и даже не думает, что сам попался. Метит в мой живот, когда нападает снова, и с чистейшим удивлением уставляется на остановившую его запястье руку. Моргает несколько раз даже, будто не веря. Моргает несколько раз даже и успевает поднять лицо, прежде чем, дёрнувшись, подавиться. Согнуть его руку и толкнуть вперёд — даже слишком легко. Прорезать тупым сколотым ножом затасканную одежду и тонкую кожу — тоже. Вдавливаю по самую рукоять и, не побрезговав, свободной ладонью придерживаю его за плечо. Для того чтобы заставить попятиться и заботливо довести до выломанной решётки. Для того чтобы заставить попятиться, пройти несколько неуверенных шагов и спихнуть в дыру, из которой он вылез, и, услышав близкий, подхваченный эхом шлепок, отереть пальцы о плащ. Совершенно само собой вышло. Никакой показной брезгливости, но и удовольствия тоже. Ни капли. Убрать ощущение прикосновения и, развернувшись, натолкнуться на взгляд, куда более опасный и внимательный, чем был напротив моего полминуты назад. Безумно хочется как следует чертыхнуться вслух, но давлю отстранённо вежливую улыбку и думаю, как бы так осмотреться, не повторяя чужих ошибок. Не поворачиваясь спиной. — У вас возникли какие-то проблемы? — любезно интересуется негромкий голос, с хозяином которого мне хотелось бы связываться меньше всего, но кого вообще интересует, чего мне там хотелось? — С чего вы взяли? — отвечаю в тон появившемуся из ниоткуда Адриану, которому наверняка наябедничал тот переросток-гном, и нарочито небрежно отхожу от зияющей чернотой дыры. Либо наябедничал, либо сам меня пас всё это время. Неужели так всё и есть? Неужто я не заметил его? А если так, то выходит, что один из нас дьявольски хорош, а второй размяк, поплёвывая в потолок. А ещё я гадаю, как много он на этот раз успел увидеть и не собирается ли обвинить. — Я выгляжу как человек, у которого есть проблемы? — Вы выглядите как человек, который их создаёт. — Тон всё тот же, прохладно-вежливый, немного отсутствующий. Таким обычно обсуждают не очень-то удавшийся завтрак и не сыграть ли во что, чтобы скоротать время до аперитива. Таким обычно обсуждают что угодно, но никак не вуалируют готовящуюся угрозу. — Это только лишь первое впечатление, — беспечно пожимаю плечами и неторопливо приближаюсь к нему, вытянув руки вдоль тела. На случай, если явился не один и притаившийся чёрт знает где лучник может решить, что я угрожаю его господину. — Поздновато для первого, вы не находите? — спрашивает, а сам так и сверлит взглядом. Спрашивает, и я, несмотря на ощущение натянутости, несмотря на то, что буквально по натянутой лесе хожу, думаю вовсе не об этом, а о том, что у него седеют даже брови. Очень дельное наблюдение, которое обязательно спасёт мне жизнь. — Это что, какая-то игра? Кто кого перевуалирует? — спрашиваю сразу в лоб, не желая тратить слишком много своего времени на всё это дерьмо. Спрашиваю сразу в лоб и думаю уже наклониться и предложить ему разобраться в другом месте и по-иному. Разговоры хороши только с теми, с кем их хочется вести. С этим же, в мундире и натянутой на лицо маске, мне хочется разобраться побыстрее. Убрать его со своей дороги. — Если так, то найдите другого оппонента. Я косноязычен. — Ну что вы, не умаляйте своих талантов. — Улыбается мне и закладывает руки за спину, как, должно быть, велит ему сложившаяся за годы службы привычка. Я же начинаю чувствовать себя идиотом, который торчит в переулке и вынужден поддерживать совершенно ничего не значащую беседу. — Айзек наверняка был иного мнения, раз решил побеседовать с вами наедине. Или, напротив, значащую слишком много. О ком речь — понимаю сразу, но это вовсе не мешает мне недоуменно вскинуть бровь и переспросить: — Кто? Это вовсе не мешает мне, а, напротив, позволяет выиграть пару секунд времени. — Солидный господин с ранними залысинами, с которым вы ушли из зала во время недавнего пиршества, — поясняет весьма охотно и всем своим видом показывает, что не позволит просто обогнуть себя и уйти. — Совпадение ли, но больше в замке его не видели. — С пиршества по случаю вашей победы над троллем? — уточняю нарочито небрежно и чуть наклонив голову. Просто жуть как хочется увидеть, как изменится в лице. Просто жуть как нравится знать, как всё было на самом деле. Пусть это знание в итоге может выйти мне боком. — Если вы жонглируете оружием так же, как и словами, то, боюсь, придётся взять вас на службу. — Не заинтересован. — Пропускаю и комплимент, и очередной намёк мимо ушей, и решаю, что проще дать ему то, что он хочет, и проследить за реакцией. Проследить, поверит или нет. — Ни в служении, ни в господине Айзеке, с которым мы разошлись неподалёку от южной галереи. Он, помнится, ещё забрал мою бутылку с вином и удалился, бормоча что-то о готовящемся перевороте. Чего только не взбредёт в пьяную голову, не правда ли? Болтаю быстро и много, улыбаюсь, кривлю лицо и всем своим видом показываю, насколько смешной мне кажется собственная шутка. Болтаю быстро и много, зная, что уцепится за что-то одно, за самое важное, и упустит остальное. — Больше он ничего не бормотал? — бросает небрежно, разве что отведя взгляд, которым оценивающе скользнул по ближайшей, покрытой изморозью стене, и возвращается к моему лицу глазами. Только тогда жму плечами и отвечаю так, словно всё это меня ни капли не интересует. Словно я принял это за шутку и забыл о ней на следующее же утро. — Не прислушивался, торопился вернуться к жене. Моргает, стоит только попробовать перевести тему, и явно реагирует на последнее слово. Только поди разбери: реагирует потому, что его от своей мелко трясёт, или потому, что я говорю о Йене, который клялся, что они даже не разговаривали наедине. И думать, что соврал, мне не хочется вовсе. Думать о том, что уже врал одному из двух, временами предпочитая второго. — Всё никак не могу поверить, что мне досталось такое чудо. Спешу проводить с ней каждую свободную минуту. И сейчас спешу тоже. — О, так я отнимаю ваше время? Надо же, какой внимательный. — Можем вернуться вместе, если желаете. Не желаю, но вопрос абсолютно точно риторический. Не требующий никакого ответа, потому просто киваю из навязанной, необходимой среди всех этих людей псевдовежливости. И, сделав пару шагов вперёд, понимаю, что всё-таки не смогу удержаться. — Неужто тоже закончили все свои дела в этой подворотне? Коротко опускает подбородок, ничуть не смущённый подобным вопросом, и, прежде чем развернуться и шагнуть на свет, выйти на площадь, бросает беглый взгляд в сторону выломанной решётки, прикрывающей сток. Досады становится так много, что, если выдохнуть, соберётся клубами и так и зависнет вокруг моей головы. Точно видел. *** Влезает в свою старую одежду впервые с того самого дня, как попал в замок, и просто безумно наслаждается этим. И как бы ни пытался скрыть, всё равно наружу лезет. То и дело касается бедра, обтянутого тёмными брюками, и покусывает губы, пытаясь скрыть улыбку. И разумеется, тщетно. И разумеется, не могу проигнорировать это и не подтрунивать над мальчиком, который сам для себя выдумал ночное приключение и радуется этому почти так же сильно, как мужским вещам. Вовсе не таким качественным и дорогим, как многочисленные платья, что отрядила ему сестра. Вовсе не таким новым, но как же он радуется! Даже ободранные носы сапог, которыми он постоянно запинается, радуют его больше браслетов и туфель с тонкими ремешками. Деловито застёгивает застёжки на куртке, оглядывает себя и, поправив убранные под материю волосы, должно быть, чтобы небрежно собранная коса не тянула, поворачивается ко мне. Горит весь от нетерпения и вместе с этим не знает, с какой стороны подступиться. Как сообщить, что собрался и готов отправиться на поиски призрака. А сам весь светится так, будто на первое в своей жизни свидание. А сам весь светится и вот-вот схватит меня за что-нибудь и просто за собой потащит, если не пойду сам. — Как мало тебе нужно для счастья, — замечаю, уже прикрыв за собой дверь его покоев и вслушавшись в ночную, царящую внутри просторных коридоров тишину. — И ты не мог бы светиться чуть меньше? Неловко выйдет, если из-за этого нас заметят. — Да отстань ты. — Даже огрызнуться как следует не выходит, потому что никак не может перестать растягивать уголки рта. — Посмотрел бы я на тебя после двух недель в платье. — О, поверь, снимая его, я радовался намного меньше. Хотя бы потому, что знал, что на следующий день придётся влезать снова. И через один, и через неделю тоже. Хотя бы потому, что, в отличие от миловидного мальчика, у меня была другая жизнь до всех этих оборок и отвратной на вкус помады. Хотя бы потому, что он таким рос, а я себя несколько лет кряду ненавидел и только чудом смирился до того, как окончательно спиться. — Но радовался же? — цепляется вдруг, даже не дойдя до поворота, и разворачивается ко мне. Пятится, продолжая идти вперёд, рискует запнуться и сломать хребет. — Зачем тебе вообще было нужно платье? Выбрал бы я его, если бы мог обойтись другими средствами? Да трижды «нет». Нет, до кровавой пены на губах. Лучше отдал бы руку или что ещё. Откупился любыми средствами. — Даже если и мог, не стал бы рассказывать. Ни тебе, ни кому-то другому. Не об этом. И из своей памяти бы выцарапал, да нельзя. — Можно подумать, я умру без этого бесценного знания, — звучит немного обиженно, но не настолько, чтобы избавить меня от болтовни на некоторое время. Осматриваюсь всё, вслушиваюсь, а он, напротив, беспечен до крайности. Разве что не вопит во весь голос, а разговаривает полушёпотом. — Даже если умрёшь, — подтверждаю, зная, что тут же разозлится, и с показным сочувствием качаю головой. — Прости, конфетка, но моё спокойствие мне дороже твоей жизни. Принимает это как надо и вовсе не всерьёз. Принимает это будто неизбежную плату за что-то и, вместо того чтобы броситься в новую ссору, как в омут, негромко бормочет себе под нос. И даже не знаю, ко мне ли обращается. — Я иногда думаю, пройдёт ли хотя бы один день без вот этого вот. Без намёков, издевательств и прочих очаровательных вещей. К чему думать об очевидном? Ты же умный, ты знаешь ответ. — И до чего додумался? Возможно, раньше он бы выразил надежду на то, что мне надоест когда-нибудь. Или что что-то изменится. Возможно, раньше он бы уже обиделся и захлопнулся, а то и вовсе вернулся в комнату. Всё-таки растёт. — До того, что ты куда симпатичнее во сне. С закрытым ртом. — Но со мной бодрствующим ты тоже миришься. Со мной бодрствующим, кусающимся, трогающим и уж тем более с раздвигающим твои ноги. Так что не стоит, лапушка. Ой как не стоит кривить душой. — Неизбежная необходимость. Очаровательно. Учитывая, что я так сам порой о нём думал до какого-то времени. Неизбежная необходимость, которую придётся потерпеть немного до того, как получится убрать. Так думал — и где мы оба теперь? — Как крысы в амбарах или раздражение после пудры. Прикусываю кончик языка от неожиданности и выныриваю из своих дум слишком поздно, и потому Йену выпадает прекрасная возможность понаблюдать за этим. Понаблюдать за тем, как меняется выражение на моём лице, и вовсе не на саркастическое. — Ты только что сравнил меня с крысой? — Ну да, в какой-то степени. — И не думает ни отрицать, ни отворачиваться. Искренне получает удовольствие от этого диалога. — И знаешь, что в этом самое приятное? Ты ничего мне за это не сделаешь. — Восхищаюсь порой твоей самоуверенностью, Йенна. И прикидываю, не помочь ли утром со шнуровкой платья. Ничего не сделаю? И наивность наказуема, дорогая. — Если ты не заметил, сейчас я мало смахиваю на девчонку, и потому будь столь любезен не коверкать моё имя, — просит нарочито подчёркнуто и даже останавливается, чтобы отвесить лёгкий поклон. В качестве благодарности за то, чтобы быть услышанным. — Как же было не заметить? — Распустить его волосы и даже если будет стоять в брюках — четверо из пяти задумаются. — Ты в платье и с тремя ярусами на голове перед зеркалом меньше вертишься. Фыркает, отворачивается и продолжает идти вперёд уже молча. Так же, не проронив ни звука, спускается по лестнице на два этажа ниже и там, постояв немного на развилке трёх коридоров, выбирает тот, что ведёт влево. В конце оказывается ещё одна лестница. Куда более старая и почти не освещённая. Лампы всего три на гигантский пролёт из пятидесяти, а то и больше, ступеней. Спускаться приходится полубоком, держась у стены и борясь с желанием протянуть руку и предостерегающе дёрнуть за шкирку торопящегося Йена. Ему будто горит или же чем-то вперёд указано. Ему будто не терпится, и потому, выскочив в коридор и не вслушавшись, прежде чем продолжить путь, едва не попадается чеканящим шаг постовым, что неспешно прогуливаются по нежилому на вид этажу. Оружейной или тюрьмы здесь тоже нет, и потому появляются вполне понятные вопросы. Уж не сами ли камушки унюхал этот юный искатель неприятностей? Вся правая стена оказывается украшенной выточенными прямо в камне статуями, что занимает каждая свою нишу, и это вообще единственное, что в пустом коридоре есть. Ни дверей, ни пусть даже маленьких, под высоким потолком пробитых окон. Неужто настолько низко под землёй? Шаги всё ближе, и я, не придумав ничего лучше, хватаю мальчишку за ворот куртки и почти силой заталкиваю за ближайшую мрачную статую, что изображает некоего неизвестного мне воителя в широком длинном плаще. Втискивается без особых проблем и даже помогает мне сделать то же самое. Цепляется за вытянутую вперёд руку и тащит на себя, пока я пытаюсь выдохнуть и распрямиться, насколько это вообще возможно. Места за статуей аккурат на двоих. Но только если один будет стоять на ногах другого и прижмётся к плащу. Йен дальновидно делает это спиной, чтобы не оказаться втиснутым в меня задницей, и замирает, понимая, что так, лицом к лицу, не много-то лучше. Учитывая, что последние пять дней он провёл со своей сестрой и тем самым лишил меня последнего развлечения. Учитывая, что она даже ночевать оставалась в его комнате под предлогом заботы о беременной сестре и, разумеется, не вызвала никаких подозрений. Ни у кого, кроме меня, черти её, такую хорошую, задерите. И теперь, когда вот он, напротив, тёплый и вдруг отводящий взгляд, зубоскалить совершенно расхотелось. И шаги, которые приблизились настолько, что только чихни — и заметят, подначивают ещё больше. Теснота и сумрак тоже. Хватаю его за шею, притягиваю к себе, заставив опереться о плечо подбородком, и на ухо, касаясь мочки губами, шепчу, зная, что служивые, как правило, не обладают тонким слухом. Да и куда им? Эхо же, эхо, что наполняет коридор звуками их шагов. — Я надеюсь, ты знаешь, зачем нас сюда притащил. Вздрагивает, кое-как согнув руку, цепляется за моё плечо и, сжав его, пытается правую ногу втиснуть между моими ступнями. Ёрзает не нарочно, но от этого я не становлюсь менее заинтересованным. — Но если нет, то тоже неплохо. — Почему это? — спрашивает так же, шёпотом, и дыханием обдавая мою открытую шею. Спрашивает так же, совершенно отбросив все свои мелочные обиды и забравшись второй ладонью под мой камзол, что, в отличие от его платьев, в которых он бы сюда просто не пролез, куда больше подходит для шатаний по замку, нежели моя одежда. Одежда с определёнными знаками отличия, которые очень уж хорошо знают все те, кто носят форму и острые клинки. — Здесь хотя бы не будет твоей сестры. Приближаются, заслоняют слабый, едва пробивающийся за статую свет, и замолкаем оба, дожидаясь, когда пройдут мимо лестницы, но именно на её ступеньках решают устроиться на короткий, как я надеюсь, перерыв. Беззвучно закатываю глаза и дёргаюсь даже, когда начинает говорить снова. Ещё тише и ближе, чем до этого. Касается губами кожи под моей челюстью и, чтобы было удобнее стоять, обхватывает поперёк торса. И если бы не собачились совсем недавно, то я бы решил, что обнимает. Что тоже не рад спать в пустой, или почти, кровати. — Что мы будем делать, если нас поймают? Очень вовремя заданный вопрос, малыш. К чему было просчитывать заранее? — Разве это не ты всё придумал? Глядит так обиженно, будто я только что стащил скатерть со стола в самый разгар приёма и всё на него спихнул. Глядит так обиженно, всё моргает и моргает и продолжает упрямо ждать, когда же я всё-таки смилуюсь и перестану его дразнить. — Сам и будешь выкручиваться. — Ты сейчас серьёзно? — на грани слышимости, но с таким возмущением, что нас поймают только потому, что ещё немного — и засветится тусклым красным из-за разгорячившихся щёк. — Вполне. Тут же толкается, локтем пытается зацепить мой бок, а коленом двинуть по бедру. Только места для замаха совсем нет, и эффект от всего этого прямо противоположный. — И ради всех принципов своей сестры, перестань елозить, иначе тебя выдернут отсюда со спущенными штанами. Закатывает глаза и поджимает губы. Закатывает глаза и вместо очередной попытки ударить обвиняюще тычет двумя сложенными пальцами в мою грудь: — Мог и в комнате сказать, что не терпится. Мог-то мог, но уже начал опасаться, что тогда Мериам выберется из гардеробной и усядется на широкий пуф для того, чтобы кроме теоретических получить и практические знания. — И что тогда? Перепихнулись бы по-быстрому и уже после пошли? Пытается толкнуть ещё и, когда не выходит, мстительно бурчит, носом елозя по моему вороту: — Как только вернёмся, попрошу Тайру показать заклятие немоты. Вот это угроза. Пожалуй, страшнее только обещание не разговаривать. И как теперь жить? — А сил у тебя на него хватит? Клацает зубами вместо ответа и даже умудряется прихватить кусок моей кожи. Клацает зубами в ответ, и я тут же проталкиваю руку за его спину, царапаю костяшки о выступы на камне, но совершенно не беспокоюсь об этом. Царапаю костяшки, когда кисть спускается ниже и сжимает правую половину его задницы. Отстраняется немного, долго на лицо глядит, улыбается расплывчато в темноту и, несмотря на то что понимаем оба, что это очень и очень плохая идея, принимается водить пальцами по моему боку. Принимается водить везде, где дотянется, и уже устремляется повыше, окончательно отдавив мою ногу, как замирает, нащупав что-то во внутреннем кармане. Так и замирает, уложив ладонь на мою грудь, и в непонимании сводит брови. А мне смешно. Смешно от того, что он отчего-то решил, что я обязан отчитываться о содержимом своих карманов. Спрашивает беззвучно, шевеля одними губами, но те столь близко, что без труда можно разгадать. Разгадать два коротких слова и изобразить непонимание в ответ, зная, что полезет выяснять сам. Зная, и не мешать ему, когда осторожно пробирается пальцами за отогнутый лацкан и принимается неловко царапать подкладку, пытаясь уцепиться за край внешне ничем не примечательного свёртка. Удаётся далеко не сразу, слишком мало места, да ещё и бравый патруль не спешит продолжить свою почётную миссию, и Йен возится не меньше минуты, а достав наконец, едва не роняет, пытаясь поудобнее перехватить. Вторую руку ему не поднять, и поэтому помогаю своей. Придержать. Разворачивает сам и столь деловито, будто ожидает увидеть внутри чью-то подвязку, серёжку или выбитый зуб. Ожидает увидеть всё что угодно, но не тонкую, различимую впотьмах лишь на ощупь застёжку и сверкнувший зелёным бликом камень. Камень, что теперь почти на четверть меньше и огранён. Камень, что он сам вытащил из моего же прошлого, да, видно, уже позабыл о нём. Узнаёт точно, пусть и не рассмотреть. Узнаёт, касаясь его, нажимая подушечками пальцев, и от этого замирает. Замирает, опустив голову, и дрожит. Его «зачем?», раздавшееся в темноте словно спустя вечность, такое же, как и предыдущий вопрос. Едва-едва слышимое. Скорее на уровне понимания, а не слуха. Его «зачем?» сдавленное, будто кто держит за горло. Чьи-то призрачные скрюченные пальцы. — Чтобы всегда помнил. Вскидывается на мой шёпот и всё никак не может перестать обводить грани камня, прорисовывать каждую. Отпечатывать на своей коже и вспоминать. — С кем имеешь дело. Вскидывается на мой шёпот и сжимается весь, будто надеясь уйти от лишних соприкосновений, но попробуй-ка сделать это в такой тесноте. Попробуй-ка утаить хоть что-то. И пульс частит, и дышит носом. И здесь, и словно уже нет. Барахтается в своих воспоминаниях, а я наблюдаю за этим. Наблюдаю, как мог бы наблюдать за каким-то тревожащимся животным, почуявшим засаду. Не выдерживаю тишины, когда смаргивает, и чудится, будто что-то крупное срывается с его верхних ресниц. Перехватываю тогда за плечо, а там пальцы передвигаются и на тонкую шею. Легонько нажимают на неё под челюстью, чтобы поднял лицо. — И что значишь чуть больше, чем остальные. Последнее я вовсе не собирался говорить, но будто заставило что-то. Последнее не то само вырвалось, не то ещё какая-то мистическая хрень. Последнее заставило его кривовато улыбнуться и снова опустить голову, поёжившись и прижав плечом мою ладонь. — Почему ты такой?.. — Говорит громче, чем следовало, но сейчас это и меня почти не волнует. Всё одно никто не услышал. Говорит громче, чем следовало, а я понимаю, что никогда и не задумывался об этом. Есть и есть. Как судьба распорядилась. Не нравится — просто не ешь. Не нравится — не терпи. — Если не будешь носить, то отдай назад. — Передёрнул бы плечами, да слишком тесно. — Придумаю, кому продать. Тут же сжимает пальцы и вытягивает вещицу из свёртка. Стискивает её в кулаке и медленно, чтобы не приложиться о камень, опускает руку, а там, судя по всему, и вовсе неуклюже заталкивает её в карман. Отстранился бы, если бы мог, но места так и не стало больше. Отстранился бы, если бы мог, да только единственное, куда он может сбежать, — это коридор, в котором наконец-то начинается какое-то движение, и дробящий тишину, размеренный, сдвоенный шаг отдаляется лишь спустя долгие минуты. Выбирается наружу сразу же, как только скрываются за округлым поворотом, и я делаю то же самое, не забыв спрятать опустевший тканевый свёрток. Лишние следы здесь явно ни к чему. Идёт вперёд, крадётся даже, то и дело прижимаясь спиной к кладке, и вытягивается вдруг в струну, словно заметив что-то, мелькнувшее под самым потолком. Пронёсшееся. И разумеется, увидел только он. Что бы там ни было, оно не пожелало показаться мне. Оно, или она, или он. Одному Йену известно, что там. Йену, что так и застыл с отпечатавшейся на лице обидой и чем-то ещё. Чем-то, что глубже, но нечто, что промелькнуло по каменным сводам, возвращается, и мальчишка, проследив за ним взглядом, срывается с места, бездумно переходя на бег. Забыл и патрульных, и об эхо. Забыл даже обо мне — так ему не терпится поймать своего призрака. Догнать его, оказывается, не так просто, и это удивляет меня. Догнать его получается только около очередной развилки и то чудом заметить мелькнувший впереди кончик косы. И как же руки чешутся догнать, дёрнуть за эту самую косу и вломить! Вот же придурок! Броситься вперёд, под ноги совсем не глядя, опасаясь упустить неуспокоенного духа! Раскроит ещё башку! А вокруг всё темнее, лампы уже встречаются не чаще одной на сто метров, а коридор и не думает заканчиваться. Уходит вглубь, выбит в каменной тверди под наклоном. Глубже и глубже. Ниже. Становится сыро вокруг, и от стен тянет, как в склепе. Тем же тянет. Холодом и затхлостью. Тленом, что так характерен для застарелой смерти. Развилки редки, но все они мимо. Йен упорно ломится по прямой и сворачивает лишь один-единственный раз в правую сторону. Надеюсь, что хоть что-то запомнил и мы оба не сдохнем здесь от голода, если окончательно заплутаем, как он останавливается. Так же резко, как и бросился бежать. Просто замирает на месте и едва не пропахивает носом рыхлую кладку, неуклюже взмахнув руками. Нагоняю и собираюсь уже наброситься с обвинениями, как вскидывает левую руку и этим жестом не просит, а требует заткнуться. Должно быть, боится сбиться. Должно быть, потерял всё-таки. Или… Подхожу ближе и, прищурившись, понимаю, что в итоге случилось. Просто упёрлись в сплошную стену. Тупик. Пробую открыть рот ещё раз, но он шагает ближе к кладке, касается пальцами влажных от конденсата кирпичей, выискивает среди них что-то и, наконец, находит щель, в которую совершенно без страха заталкивает пальцы. Шарит ими, нащупывает что-то и, вывернув кисть, нажимает. Дверь, что я даже и не заметил, оказывается прямо по мою левую руку. Дверь, очертания которой проступили только после того, как невидимый глазу, сокрытый в стене механизм пришёл в движение и вытолкнул вперёд створку с едва выступающей, склизкой от зелёного налёта ручкой. Ручкой, которую мы оба не хотим трогать, но если малышке-княжне брезгливо, то я живо припоминаю случаи, когда подобный внешне безобидный налёт оказывался ядовитым. Осматриваю, присев на корточки, и от неожиданности едва не падаю, отшатнувшись назад, когда ручка проворачивается сама. Будто некто нетерпеливый дёрнул с той стороны. Будто некто нетерпеливый приглашает заглянуть в гости. Шагнуть в плотную чёрную тьму, что выделяется даже на фоне сумрачных коридоров. Медленно переглядываемся, и Йен, буркнув что-то себе под нос, хватается за мою руку и, зажмурившись, ступает вперёд, видно, надеясь, что если там и сидит что-то, то оно умилится такой непосредственности и не сожрёт его. И меня заодно. Тянет следом, и первое, что ударяет в нос, — это сильный запах пыли. Чихнуть хочется нечеловечески, но желание пропадает само собой, стоит только прежде незамеченной нами обоими лампе под потолком заскрипеть и зажечься. Самой. Дверь закрывается плавно, без хлопка, и, наверное, поэтому желание броситься назад и попробовать распахнуть её пока не просыпается. Йен, должно быть, понимает больше моего, но руки так и не отпускает. Вертит запрокинутой головой и несколько раз сглатывает, не решаясь начать говорить. — Ну как? С нами желают немного поболтать? — спрашиваю, осматривая комнатушку, что вполне сошла бы за чулан, и взгляд падает на единственный ветхий стул и старую, серую от грязи тарелку подле него. Ещё рядом валяется какой-то ссохшийся грязный цветок, но какой именно — уже не разобрать. — Потому что если нет, то, пожалуй, стоит… Стремительно прикрывает мой рот своей ладонью и всё так же глядит вверх. Почти не моргая. — Помолчать. — Переводит взгляд на моё лицо лишь на мгновение и только для того, чтобы добавить осторожно: — Пожалуйста. И осторожно вовсе не потому, что боится или не хочет со мной ссориться. О нет, дело явно в другом. В другом человеке или его оболочке, что, как паук, притаилась в углу и прячется, изредка касаясь тут же начинающего шипеть пламени в лампе. В лампе, в которой просто нечему гореть. Только сейчас понимаю, что это его первый призрак. — Она спрашивает, зачем мы пришли, — по слогам цедит и всё ещё весь как натянутая струна, но мне становится, напротив, проще. Если «она» снизошла до диалога, то значит, ещё не совсем сбрендила от прелестей своей затянувшейся жизни. — Пускай покажется для начала. А уже после спрашивает. Явно собирается протестующе нашипеть на меня, но призрак вдруг соглашается и, легонько качнув лампу, опускается на пустующий стул. Контуры проступают медленно, будто вырисовывается через силу. Контуры проступают медленно, будто вся собрана из тумана. Белёсого и почти ненастоящего. Полноватая, роста много ниже среднего и в годах. С круглыми щеками и трупными пятнами на них. Со следами разложения на чопорно сложенных на коленях пальцах. С поникшими маргаритками на старомодной, набок надвинутой шляпке. Почтенная дама за пятьдесят, коих до черта в этом замке. Почтенная дама, на шляпке которой явно не хватает цветка. Одного всего, что выпал ещё при жизни и завял. Расправляет свою то тающую в воздухе, то становящуюся почти молочно-белой юбку и бросает на Йена любопытный взгляд. Рассматривает недолго, так, всего раз проходится ото лба и до носов сапог и переключается на меня. И ощущение, с которым призрак деловито ощупывает взглядом каждую клетку твоего тела, более чем занятное. Пронизывающее. Пялится куда дольше и, даже поднявшись на ноги, обходит кругом, без каких-либо эмоций просочившись сквозь опешившую княжну. Княжну, которая только лишь вздрогнула и поёжилась, будто от порыва холодного воздуха. А я всё больше и больше чувствую себя экспонатом на выставке. Мне всё больше и больше хочется, чтобы она свалила из-за моей спины и наконец уже снизошла до диалога. До диалога, в котором мне не суждено участвовать, потому как если её голос кто и способен услышать, так это Йен. Йен, которому не нравится тоже, когда её пальцы, холодные и расплывчатые, касаются моей щеки и тут же исчезают. Возвращается на свой стул и даже улыбается. Кивает головой в знак одобрения и чуть сводит тонкие, выщипанные почти полностью брови на переносице. Готовится слушать. — Я подумал, что мы могли бы заключить своего рода… сделку. — Йен начинает осторожно, но не издалека, а кружит рядом, тщательно подбирая слова. — Давно вы живёте здесь? Призрак заходится беззвучным хохотом, и княжна едва подавляет порыв зажать уши. Вон даже дёрнувшуюся руку сжал в кулак, а второй сильнее стиснул моё запястье. Отсмеявшись наконец и кокетливо вытерев набежавшие на глаза, не видимые миру слёзы только что соткавшимся из её же руки платком, проговаривает что-то, и Йен, не сдержавшись, меняется в лице. — И вам не одиноко? Пожимает округлыми плечами и косится в мою сторону. — Вы можете уйти, если захотите? Отрицательно мотает головой и спрашивает о чём-то, лениво шевеля губами. Йен, в свою очередь, переводит взгляд на меня, будто бы прося помощи. — Она хочет знать, зачем мы здесь. Будто бы прося помощи, тушуясь и не зная, как ответить на вопрос призрака. Ох уж эта совестливость. Улыбаюсь каменной кладке, что просвечивает через округлое лицо, и прямо, не вуалируя, даю ей то, что она хочет. Правду в самом прямом из всех смыслов. А всё потому, что не очень-то мне уже и верится в эти камни. А всё потому, что мне не терпится подняться наверх, отмыться от всего этого склепного смрада и застегнуть подвеску на белой длинной шее. А всё потому, что мне не терпится отыметь его, прикусывая зубами тонкую цепочку и натягивая её, заставляя царапать кожу. — Ходят слухи, будто у герцога — не нынешнего, а того, что приходился Ричарду не то прадедом, не то дедом, — была коллекция камней. Драгоценных камней, дорогуша, и так уж случилось, что этот очаровательный юноша слышит голоса, которые не слышат все остальные. А раз так, то окажи услугу: расскажи про стекляшки, тебе они всё равно без надобности, а взамен малыш Йен поможет тебе с незавершёнными делами. Предложил бы свои услуги, да боюсь, что все твои злопыхатели и так давно передохли. Кривится, поначалу даже пятна на её коже становятся больше, кое-где обнажается белая лицевая кость, но всё меняется в мгновение ока, и вот она уже снова заливисто смеётся. Смеётся и сразу же, без перехода, не успокоившись, взвивается на ноги и оказывается прямо передо мной. Глядит, зло прищурившись и вместе с тем будто оценивая, прикидывая каждое моё слово на вес. Глядит, зло прищурившись и становясь ещё более чёткой. Морщины прорисовываются трещинами на мутной и из-за этого кажущейся более гладкой коже. Линия рта — будто рана, вместо глазных яблок — провалы. На все метаморфозы не более пяти секунд. От разлагающегося трупа со слезшим мясом до полной, чёткой настолько, что, кажется, протяни руку — и упрётся в её плечо, дамы. — Мог бы и не так прямо, — не поворачивая головы, шипит Йен, и она переключается вдруг на него. Поворачивается резко, слишком резко для любой живой, и, не перебирая ногами, приближается уже к нему. Становится по правую руку и, прикрывая ладонью рот, шепчет что-то на ухо. Шепчет заговорщицки, а когда Йен дёргается и с удивлением отшатывается, то поворачивается так, что вплывает в моё плечо, но даже не замечает этого. Он же пятится назад, пока не прижимается грудью, и, только когда она беззвучно начинает тараторить снова, немного расслабляется. Размахивает руками, доказывает что-то, и он, помедлив и будто не разрешая себе раздумывать, неуверенно кивает. И это порядком бесит — быть единственным, кто ни черта не понимает. Собираюсь вклиниться, но ещё до того, как открою рот, Йен заводит руку за спину и снова сжимает мою. Она растворяется всё, пару раз выцветает до бледной, не имеющей человеческих очертаний дымки и проявляется снова. Пропадает полностью на третий, и лампа под потолком предупреждающе трещит. Хватает нескольких секунд, чтобы понять, что это значит. Хватает столько же для того, чтобы уже без боязни дёрнуть на себя ручку и выбраться в коридор до того, как погаснет свет. Йен выбирается следом, но будто бы и не здесь вовсе. Осмысливает. — Ну так? Она рассказала?.. — Нет ещё. Обещала, что расскажет после того, как мы сделаем для неё кое-что. — Отлично, и что же это за «кое-что»? Принести ей котёнка на ужин или отрыть в закромах любимую дырку от любимой шали? — Ей чуть за сто пятьдесят, и единственное, о чём она сожалеет, — это о том, что вышла замуж девственницей. Была всего с одним мужчиной, который в итоге и запер её здесь, чтобы жениться на молодой. Но она на него даже зла не держит, да и не помнит совсем. Ни о чём не помнит, кроме того, как так и не подвернулось попробовать с кем-то иным. Молодым. И глядит, зараза, так выжидающе, будто я должен догадаться сам, что из этого следует. Всё же так просто, на поверхности. Да только вовсе не хочется мне о таком догадываться. Вовсе нет. — Даже если бы я хотел, то при всём желании не смог бы, — начинаю издалека, чтобы проверить, о том ли вообще идёт речь, как Йен перебивает и с пугающей уверенностью утверждает, что смог бы: — Если она на время займёт чужое тело. Занятно выйдет, не находишь? Безумно занятно. Безумно безумно даже на слух. — Твоё, например? Совершенно просто кивает и уже собирается уйти, как перехватываю за локоть и дёргаю назад, разворачивая лицом к себе. — Ты понимаешь, что несёшь? Хочешь следующие лет пятьдесят наблюдать, как веселится древняя старушенция, потрясая твоими руками и подмахивая твоим задом? Абсолютно не разделяет моих опасений и выглядит скептичным донельзя. Косится на мои пальцы, лежащие поверх рукава его куртки, и словно гадает: сбросить или пусть. Сбросить или потерпеть немного. — Она уже исчезает, Лука, — поясняет бесконечно терпеливо и выдохнув через нос. Чувствую себя идиотом из-за этого, но и заткнуть его не могу. Не могу, потому что всё одно теперь сделает по-своему, и попробуй повлияй. Попробуй повлияй на материю или сущность, что видит лишь он и запросто позволит ей обойти меня. Пустит её. Из чистого противоречия пустит. — Скоро растает совсем. Ей не удержаться в моём теле дольше нескольких часов, — заявляет с такой уверенностью, будто уже делал так минимум трижды. Заявляет с такой уверенностью, будто большую часть своей жизни только и делает, что возится с призраками, позволяя им бродить туда-сюда сквозь себя. — Это она тебе сказала? — А вот в моём голосе одно сомнение и ничего кроме. Сомнение и растерянность, потому что я в кои-то веки понятия не имею, подо что именно меня так легко подвели. — Тайра и её книги. Призраки не проваливаются в никуда просто так. Не рябят по своей воле. Этому уже хочется верить, да и больно спокоен он для того, кто может потерять своё тело. Он, что иногда всё ещё паникует без повода и шугается слишком проворных теней. Может быть, знает, что делает? — И если в итоге ты получишь свои камни, то я готов рискнуть. Чтобы не оставаться в должниках. — Только давай не будем делать вид, что это для меня. Недоумение, что прорисовывается на его лице, самое что ни на есть правдоподобное. И всё-таки разжимает мои пальцы. Высвобождается и начинает медленно пятиться, возвращаясь к развилке верхних галерей. — А для кого же ещё? Разве ты не за ними сюда ехал? — Это что, попытка уколоть в отместку за изумруд? Меняется в лице, правая сторона словно от судороги трескается, но всё-таки отрицательно мотает головой. Всего два раза, прежде чем отвернуться вовсе и идти уже нормально, обнимая себя руками. — И тебя не смущает то, что ты меня фактически продал? — бросаю вдогонку и, понимая, что ничего больше не остаётся, направляюсь следом. В конце концов, ругаться можно и в комнате, в окружении тёплого света ламп, а не сырости почти подземелья. — Тело будет моим. — Даже головы не повернул, только склонил шею. — А раз так, то какая тебе разница? Да, в чём же разница? В чём, если тело будет всё тем же? Уже изученным и отзывчивым? — Разница в том, что тебя в этом теле не будет, лапушка. На этот раз откликается на обращение и чуть насмешливо приподнимает бровь. И, признаться, мне изредка не по себе от того, как ловко порой копирует мою мимику или жесты. Копирует, едва ли замечая. — Она придёт через два часа. Запинаюсь на ровном месте и останавливаюсь, понимая, наконец, что не шутит. Понимая, что не дразнит меня, а действительно собирается это сделать. Вот так просто. Будто уступить стул. Будто не тревожится вовсе. — Будь поласковее, ладно? Сомневаюсь, что почтенная старушка любит то же, что и ты.