Before the Dawn

Спину очень ровно держит и будто сама невозмутимость, облачённая в плоть. Спину и рукой фальшивый, выделяющийся под свободным платьем живот, и если выдаёт его что, так только лицо. Усилившаяся, но и без ночных приключений ему свойственная бледность да синева под глазами. Спину очень ровно держит и шагает столь размеренно, как если бы уже везде успел и лишь по привычке переставляет ноги. Не отказывается от моей руки, несмотря на то что почти не разговаривает, и держится по левую сторону, уцепившись за локоть. Странно и вместе с тем привычно уже. Ощущать его пальцы поверх одежды, а не под ней. Не в волосах, не царапающими плечи или спину, а просто так. Заторможённый, будто всё ещё не в себе, и совершенно не выспавшийся. Слабый. Едва поднявшийся и вздрагивающий даже от эха собственных шагов. Будто с лютого перепоя, и в голове наверняка шумит так же. Такой весь приличный. Волосы собраны в высокий, скрученный самым примитивным образом хвост, платье заканчивается под подбородком, а рукава доходят до кончиков пальцев. Такой весь приличный… в одежде. А под ней живого места нет, весь в россыпи синяков. Шагает себе, а я знаю, что у него колени дрожат. А я знаю, потому что сам причина всего этого, потому что большую часть отметин оставил сам. Пара сверху — не в счёт. Пара из тех, когда умудрился поцарапать колено, зацепившись за изножье кровати, или удариться локтем об изголовье. Пара — не в счёт, все остальные — моя работа. Слишком сильно нажал или дёрнул. Слишком крепко держал или, злясь, шлёпнул. А он будто как ни в чём не бывало, кивает слугам, улыбается спешащим на завтрак редким шапочным знакомцам и знай себе переставляет ноги. Бледный как сама смерть. Дама, предпочитающая шляпки с поникшими маргаритками, оставила его уже под самое утро. Растворилась, отделившись от распростёртого на простынях тела, и, необычайно чёткая, насытившаяся, всосалась в потолок, напоследок не забыв коснуться своими ледяными пальцами моего лица. Именно пальцами, а не дуновением воздуха. Навампирила вдоволь и ушуршала. И чёрт знает, когда явится теперь. Если явится вообще. Понимаю, что снова начинаю злиться. Понимаю, что вся эта затея изначально была сплошным идиотизмом, на который он пошёл, ни минуты не подумав. Просто потому, что она согласилась показать ему, где треклятые камни. Просто потому, что так было проще всего. — Обязательно было кусать?.. — подаёт голос совершенно неожиданно и так и не повернув головы. Подаёт голос, и тот едва различим. Должно быть, потому что горло у него тоже саднит. — Не сдержался, — бросаю грубовато-небрежно, тут же прикинув, о какой именно метке он говорит, и Йен только кивает в ответ. Удобнее перекладывает пальцы. Выдыхает через нос. Всё никак не можем добраться до конца коридора, и это тоже уже бесит. Начинаю думать, что куда мудрее было бы вернуться, запихать его в кровать и продержать там до конца дня. Служанка не переломилась бы доставить захворавшей госпоже завтрак, а мне не пришлось бы ощущать себя чужой подставкой. Подставкой, которой по правилам этикета не положено большего, чем протянуть руку. Подставкой, которая с куда большим удовольствием просто донесла бы его до обеденного стола и усадила на стул. Но нет же, нельзя. Не принято. Молчит до поворота и, увидев, что до лестницы ещё около сотни метров, совершенно душераздирающе выдыхает. — Ладно. Хватит этого дерьма, — не выдерживаю в итоге и останавливаюсь. — Вернёмся в комнату. Наконец-то снисходит и удостаивает взгляда. И лучше бы не смотрел совсем. Я слишком не похож на Анджея, которому чужие капризы и всплески настроения до фонаря. Я слишком злюсь сейчас и на него, и на себя, чтобы удержаться и не натворить ничего. Чтобы не вызвериться и не добавить ему ещё. И синяков, и поводов подуть губы. — Я проторчал час подле зеркала, а перед — ещё столько же в ванной, не для того, чтобы пройти двадцать шагов по коридору, — цедит, толком не разомкнув губ, и этим напоминает свою сестрицу. Сестрицу, что с таким же лицом отчитывала на днях служанку, которая посмела не угадать, какие именно салфетки сегодня желала видеть на столешнице госпожа. Закипаю, но если внешне что и выдаёт — это только растянувшиеся в глумливой ухмылке губы. Губы да пальцы, которым так сложно запретить сжиматься сильнее поверх выступающей косточки чужой руки. — Кто же виноват, что ты на большее не способен? Должен был вспыхнуть и отвернуться. Обидеться и перестать разговаривать со мной. Должен был, или я просто надеялся на это. — Назвать тебе имя? — Встречный вопрос довольно колкий. Почти такой же, как и льдинки в сверкающих голубых глазах. — Короткое, из четырёх букв. Легко запомнишь. — Назвать тебе имя того, кто всё это придумал? — не желаю оставаться в долгу и уж тем более без последнего слова. — Тоже не длинное, даже в таком состоянии не забудешь, — выделяю главное, и он тут же кривится, будто упоминание о слабости оскорбляет. Будто ему противно слышать это и потому тут же возражает. Упрямо стоит на своём. — Я в порядке. — Ну разумеется, ты в порядке. Отворачивает лицо, но и так видно, как поджимает губы и выделяются скулы. Упорно не отпускает чувство, что успело произойти ещё что-то. Что-то, о чём мне не удосужились сообщить, предпочитая сразу начать играть в одному ему понятные обиды. — Вот-вот сдохнешь, но в порядке. Хватит кочевряжиться, пойдём назад. Хватаю за руку и, развернувшись, дёргаю в нужную сторону. Упирается ногами, шипит от тянущей боли в мышцах, но всё равно упрямится. Не хочешь сам? Ладно. Оборачиваюсь, перехватываю слишком медленно, чтобы успеть шлёпнуть, вскинувшуюся вверх руку, тяну за неё и, пригнувшись, забрасываю его на своё плечо. На всё про всё — секунды две, и уже молотит по спине, да не вполсилы, а собрав все оставшиеся. Прикладывает по лопатке, и я, вызверившись, не прохожу и трёх метров, а толкаю дверь первой же оказавшейся незапертой комнаты. Чужой комнаты, да только сейчас меня это абсолютно не волнует. Не убивать же его посреди коридора, пусть и пустого. На хер случайных свидетелей. На хер терпимость и пусть и жалкие крохи, но всё-таки сострадания. В порядке, говоришь? Прекрасно. Дотаскиваю до центра комнаты, убранство которой разительно отличается от временной его, ставлю на ноги и толкаю к высокому изножью кровати. На то чтобы развернуть спиной и заставить ладонями вцепиться в широкую спинку, уходит и того меньше времени. Выбивается вовсе не всерьёз, но когда пробует двинуть локтем, то тут же пресекаю это, сжав сначала его и сразу же другой рукой схватив за горло, заставив высоко вскинуть подбородок. Пробует дёрнуться ещё и закашливается тут же, инстинктивно пытаясь отодрать пальцы, передавившие трахею. Подаётся назад, пытается оттеснить, прогнувшись в спине, но толкаю так, что влетает в спинку кровати и, охнув, сжимает её тут же опустившимися вниз руками. До белых пятен на искусанных ночью костяшках. До скрипа стиснутых зубов и такой волны всколыхнувшейся злобы на грани ненависти, что дыхание перехватывает. Разом. — А ты так и не дал мне в платье, — замечаю будто бы вскользь, но он улавливает. Улавливает и намёк, и изменившийся тембр голоса. Тут же всё понимает и, спешно вздохнув, пытается выбиться куда активнее. Толкается сильнее. Движения становятся хаотичнее, вот-вот начнётся ещё и паника. А у меня уже ладони мокрые, и я ничего, ничего не могу с собой поделать. Ничего не могу поделать с мыслями, что так настойчиво забираются в голову, и с желанием сделать его посговорчивее. — Отпусти! — шипит, головой вертит, пытается врезать по моему лицу, но попытки настолько жалки, что, приложив усилие, легко удерживаю на месте. Вжимаю сильнее. — Зачем? Ты же в порядке? — Отпусти… — повторяет ещё тише и перестаёт дёргаться. Повторяет ещё тише, дышит тяжелее и больше не борется. Обмякает, сдувается, опираясь на кровать, и только сердце колотится как сумасшедшее. И у него в груди, и будто у меня в ушах. Ему страшно, а у меня вот-вот сорвёт крышу, и пока разве что слюна не капает. Доигрался. Раз — и переклинило. И попробуй убеди себя, что нельзя. Попробуй объясни и договорись с той стороной своего «я», которая привыкла грызться до последнего и не отступать. Попробуй убеди, когда в висках на все доводы бьётся одно-единственное. Одно деловито-равнодушное «Ну и что?». Больно ему после прошлой ночи? И что? Страшно до мокрых пятен на спине и груди? И что? — От того, что ты всхлипываешь, — осторожно разжимаю пальцы, на которых наверняка остались следы от маленьких мелких пуговиц, украшающих его ворот, и завожу тонкую, выбившуюся из причёски во время короткой борьбы прядку за его ухо, — я хочу ещё больше. Не увиливаю и предупреждаю совершенно честно. Не кривляюсь и не думаю, как переключиться. Просто слушаю, как бьётся его никак не желающий успокаиваться пульс. Просто продолжаю вжимать в деревянную спинку и, выдохнув, пробую обойтись малой кровью. Пробую говорить и надеюсь, что у Йена хватит рассудка подыграть, а не скалиться. — Так всё в порядке? — Нет… — отвечает едва слышно, на контрасте с шумным выдохом. — Нет, не в порядке. — И что же у тебя болит? — интересуюсь с участием и желанием осмотреть все полученные повреждения. В конце концов, часть синяков расцвела уже после того, как я ушёл. — Всё тело болит, — давит из себя буквально, признаётся неохотно. Не то потому, что боится насмешек и обвинений в слабости, не то потому, что знает, что ему и невредимому со мной не справиться. — Всё ломит. — Уже хочешь вернуться в постель? — Да… Да, я хочу. — Становится покорным, как никогда. Даже не думает взбрыкивать или спорить. Становится покорным и явно вспоминает, каково это — ощущать меня, стоящего за своей спиной. Вспоминает тот самый раз. Пытается сделать полшага назад, думая, что подвинусь, но только прижимается теснее и замирает вовсе. Замирает, ощущая даже сквозь плотный слой одежды. Ощущая мою «заинтересованность» и опасность ситуации, в которой оказался. Не стоило меня злить, малыш. Ой как не стоило. Так долго притворялся спокойным, что уже и сам поверил в то, что могу таким быть. Что могу не срываться, не потворствовать всему тому мраку, что просто изнемогает от голода среди этих стен и людей. Изнемогает от голода, не имея возможности утолить его, ввязавшись в драку или ещё во что. Не потворствовать всему тому, что с ума меня сводит, стоит только уловить его дрожь. Уловить отблески опаски во взгляде. Учуять запах страха. Двигаюсь медленно, нарочито растягивая каждое движение. Двигаюсь медленно, так, чтобы всё понимал и хорошенько взвешивал каждое принятое решение. И не приведи его демоны додуматься мне вмазать. Когда пригибаюсь немного и, опёршись подбородком на его плечо, прохожусь ладонями по скрытым под широкой юбкой бёдрам, крупно вздрагивает и тут же сжимается весь. Втягивает голову и спиной каменеет. Прохожусь по тёмной материи, ощущаю её рисунок под пальцами и, собрав складками, тяну вверх. Всхлипывает и тут же затыкается, нарвавшись на моё шипящее «тс-с-с». Затыкается и не издаёт ни звука, пока задираю эту треклятую тяжеленную юбку и, подобрав её, касаюсь его кожи. Не низко и не высоко, чуть выше уровня колен. Выдыхает носом, должно быть, закрывает глаза и расслабляется вдруг. Совершенно внезапно, в одно неожиданное движение растекается по мне. Обмякает и откидывается назад. Теперь не я напираю, а сам опирается на меня, пристроив затылок на моей ключице. Дышит размеренно и даже убирает ладони со спинки. Наполняет лёгкие ещё раз, задерживает дыхание и, сглотнув, касается кончиками пальцев моей руки. Той, что придерживает край юбки. Проводит по фалангам, пробирается между ними и, сжав, утаскивает вверх. Укладывает под своей грудью, туда, где особенно чувствуется переход от солнечного сплетения к краю подушки. Ведёт шеей, будто разминая, и запрокидывает голову, глядя назад. Глядя на меня снизу вверх. — Тела одержимых на какое-то время становятся ломкими, — шепчет, не моргая и не думая уводить взгляд. — Надавишь посильнее — превратишь меня в один большой синяк. — Ты уже похож на один большой синяк, — проговариваю и только сейчас понимаю, что даже не знаю, насколько всё плохо. Знаю про россыпь пятен на ногах и животе. Знаю, что передавил горло и оставил отметины на запястьях. Об этом, и только. — Одним больше, одним меньше — какая разница? — Мне есть разница, — возражает спокойно, без истерических ноток или всхлипов. Возражает так, будто и не боялся минутой назад вовсе. Возражает, успокоившись вдруг и уверенный, что ему ничего не грозит. И это сбивает с толку. Вырубает инстинкты. Отрезвляет. Тому, что так требует чужой крови порой, не нравится его покорность, и желание уже не так обжигает. Желание наказать сменяется на иное. Слишком податливым стал под пальцами. Слишком умным. — Рассказать тебе, почему платье? — спрашиваю, чуть склонив голову набок, чтобы коснуться его лица скулой, и Йен лишь вопросительно сводит брови на переносице. Окончательно успокоившийся, будто наплевавший на всё, уставший Йен. Которому действительно лучше вернуться в свою постель и проваляться там до самого вечера, обпившись горчащей гадостью Тайры. Йен, которому вдруг стало наплевать, что я с ним сделаю и сделаю ли. Йен, которому просто нельзя причинять новую боль. Нельзя — и всё тут. Наверное, в этот момент, отчасти всего лишь, но понимаю, почему для монстролова он словно стеклянный. Он видит грань. Видит линию надлома, за которую заступать нельзя. Видит её постоянно, и только сейчас заметил я. Заметил и осознал, почему именно нельзя. Развернуться и свалить бы куда подальше, но нет, только хмыкаю ставшим непослушно-замороженным ртом, прикусываю на пробу губу, словно проверяя, не онемела ли, чуть склонившись так, чтобы до мурашек, и на ухо рассказываю. И вкрадчивость сейчас — главное. — Ты такой странный порой. Порой парень, а порой — девчонка девчонкой. Порой что-то между двумя берегами. И Йена-мальчика я уже попробовал. — Вкрадчивость и темп речи. Тщательно выдержанные интервалы между словами. Всё ради того, чтобы обмяк ещё больше и расплылся. — Хочу сделать то же и с девочкой. Со всеми подвязками и кружевами, с размазанными румянами и помадой. С тихими охами и робкими попытками не оседлать, а сдвинуть ноги. Побудешь для меня девочкой? — Я не выживу, если ты возьмёшь меня ещё и как девочку. — Не сейчас. Я потерплю, если ты обещаешь, что мы сделаем это после. — Ты всю ночь развлекался с «девочкой». Не понравилось? — Если бы я хотел просто «девочку», то не торчал бы тут с тобой. У меня не сносит крышу от мысли, что какая-то «просто девочка» спустится к обеду и только я буду знать, насколько мокро под её нижним бельём. Только я буду знать, от чего именно пятна на подоле твоего платья, и смотреть, как ты отчаянно покраснеешь, когда заметишь их, — нашёптываю, а сам всё-таки забираюсь под его платье, по новой подняв юбку. Нашёптываю, сам уже укладываю его ладонь на деревянную спинку кровати и с удовольствием наблюдаю, как сжимает её. И уже не от страха. Не от него вовсе. Забираюсь под его платье, стараясь не касаться нижнего края подушки, и накрываю маленький, спрятанный под тонким слоем материи панталон член. Сжимаю совсем легонько, стремясь приласкать, и, пока Йен не очнулся, не отпихнул, принимаюсь говорить снова, прижимаясь губами к его уху: — Они все думают, что ты тухлая рыбина с постным лицом, а из тебя в этот момент просто вытекает, представляешь? Они все думают, что ты неосторожная, умудрилась рассадить губы, ударившись о кубок, а они такие красные, потому что… Дёргается, всем телом переживая возникшую судорогу, и я прерываюсь, ощущая, как крепнет плоть под неторопливо скользящими вверх-вниз пальцами. Замолкая, улыбаюсь и нарочно затягиваю паузу, зная, что теперь вслушивается. Каждый звук ловит. — «Потому что» что? — не выдерживает, переспрашивает и, несмотря на ломоту в теле, несмотря на синяки, возбуждается. Медленно входит во вкус и, ощущая себя в безопасности, зная, что никакой новой боли не будет, расползается. Растворяется в моих руках и голосе. С нетерпением ждёт его, смежив веки. Ждёт продолжения и плевать уже хочет и на дневной свет, и на мерзостно-розовые, окружающие нас стены. Чужие стены, хозяин которых, временный или нет, может вернуться в любой момент. — Ты знаешь ответ. Продолжаю поглаживать его, но уже выше, по животу, забравшись под жестковатую подушку и удерживающий её пояс. Пояс, что и без моих пальцев врезается в кожу и давит. Одёргиваю нижнюю рубашку, а после и вовсе расправляю юбку. Можно сказать, что выдохнул. Оба выдохнули. — Расскажи мне о прошлой ночи, — просит как ни в чём не бывало, не думая воспользоваться затишьем и сбежать. Просит буднично, без обвинений и устремив взгляд на полупрозрачный, оттенка розовой пудры балдахин. — Разве тебя совсем со мной не было? — Удивления в моём голосе ни на ломаную монету, но хочется, чтобы ответил. Удивления в моём голосе ни на ломаную монету, потому что сразу понял, когда сам Йен исчез, а его место заняла другая. Другая, которую я упорно не вспоминал, довольствуясь знакомым телом и изредка удивляясь странным, не свойственным ему повадкам и движениям. — Ни минуты, — выдыхает вроде как с сожалением, но можно списать и на досаду за иное. Можно списать на досаду за то, что не отговорил его или не попытался выдворить призрака. Можно списать на неправильную, нелогичную обиду. Что он там себе думает? Кто разберёт? — Помню, как расчёсывал волосы и ломило тело наутро. — Тебе бы понравилось, — утверждаю с уверенностью, которая вызывает у него неловкий смешок. Всё ещё лежит затылком на моём плече, и, наверное, в этом всё дело. В пресловутом доверии, которое он так и пихает мне под нос. «Вот он я, смотри. Можешь делать что хочешь. Я знаю: больше не навредишь». И как же иногда хочется, чтобы так и было. Как же иногда хочется противоположно иного. — Что? Боль? — переспрашивает всё-таки, и это уже больше похоже на бледный сарказм. Это уже больше похоже на нормального, живого его. — Нет, всё прочее, помимо боли. — А ей? Ей понравилось? Киваю, не вдаваясь в подробности, и носом касаюсь его плеча. Щека, по которой своей провёл, гладкая и чуть тёплая. Зато горячий под платьем. — Хорошо… Тогда мы всё-таки имеем шанс получить эти камни. Снова камни. — Тебе до них ещё вчерашним утром никакого дела не было. — И это абсолютная правда. Вчера и все дни до этого, единственное, что его волновало, — это Мериам. Ни призрак, до которого он не добрался один, ни я, ни чужой тайник. — Что изменилось за день? — Ничего. — Легко пожимает плечами, и чудится, что если бы мог, то расплылся бы ещё больше. На мою одежду налип и так и остался бесформенной жижей, утратившей хребет. — Просто ты напомнил мне, с кем именно имею дело. А за услуги таких, как ты, принято платить. — Йен… Не удаётся перебить. Не удаётся перехватить и руку, что слишком быстро поднялась и тыльной стороной кисти прижалась к моему рту, заставляя дослушать. — Просто ты напомнил мне, что случается с теми, кто в итоге не заплатил. И мне совершенно нечем заполнить возникшую паузу. Нечего возразить. Нечего возразить и отчего-то вовсе не хочется повторять то, что он услышал, стоя за статуей. Так часто повторять, что он больше, чем остальные, — уже слишком. — Считаешь, что я думаю о тебе хуже, чем ты есть? — Напротив, конфетка. Такой простодушный порой, что я никак не перестану удивляться этому. Даже меня, несмотря на то, что было, на всё, что случилось, всё ещё боится обидеть. Или, напротив, сейчас боится даже больше, чем тогда? Как бы то ни было, спешу успокоить до того, как окончательно сдуется и сникнет: — Ты думаешь обо мне лучше, чем я есть. И это рано или поздно выйдет нам боком. Собирается обернуться, и я больше не мешаю ему. Позволяю прижаться к изножью спиной и встать лицом к лицу. Даже по сравнению с моей ладонью, которая невесть как оказалась у его уха, бледный. Щёки синеватые. Того и гляди грохнется где-нибудь в обморок. — Ладно, хватит. Непонимающе моргает, и в глазах так и застывает невысказанный вопрос. — Давай вернёмся. Поваляешься в кровати денёк, никто от этого не умрёт. Распахивает рот, чтобы возразить, но замирает, так и не издав ни звука. Слишком чётко слышно гулкие, стремительно приближающиеся шаги. Замирает, округляет глаза, оборачивается и реагирует даже быстрее моего. Хватает за руку и с удивительной для недавно умирающего прытью тащит в сторону дверей гардеробной. По мне так укрытие очень так себе, но всё лучше, чем забиваться под кровать. Распахивает створки, едва не наступает на юбку, когда подталкиваю в спину, и втискивается в просвет меж висящих вешалок с тряпьём. Становлюсь рядом, и это до безумия напоминает вчерашние прятки со статуей. Только если там от запаха пыли хотелось до крови расчесать нос, то тут едва зубы не ломит от приторно-сладких, кажется, будто просто на сами стены набрызганных духов. Захлопнуть створки изнутри не так просто, и потому остаётся приличная щель. Щель, от которой мы, не сговариваясь, уходим влево, сдвинув и смяв одно из скрипнувших плотной тканью платьев. Йен держится позади, за моим плечом, но, как только входная дверь хлопает, приподнимается на носки, чтобы подглядеть. Чтобы понять, в чью мы в итоге вломились комнату. Девушка совсем юная и весьма редко сопровождает остальных. Девушка, которую я смутно припоминаю, но никак не могу нащупать в сознании её имя. Дверь хлопает ещё раз, много тише, и голос второго вошедшего я узнаю уже безо всякого труда. — Я тебе не собачонка, чтобы дёргать меня по всякому глупому поводу, — роняет зло, и любой, кто хоть сколько-то разбирается в людях, распознал бы угрозу, что стоит за каждым из этих слов. Но, должно быть, девчонка, что нервозно теребит крупные завитые кудри, не из таких. — Она меня бесит! — восклицает довольно запальчиво и тут же меняет тон на более плаксивый: — Ничего не могу с этим поделать! Он требует не устраивать сцен, она — как можно живее решить проблему. Голос мужчины отстранён и холоден, в женском так и проскальзывают истеричные нотки. В голосе, хозяйка которого не может ни на секунду устоять на месте и потому круг за кругом меряет шагами комнату. Останавливается в итоге там же, где стоял Йен минуту назад. Адриан и Генрика. Племянница герцога Ричарда, насколько я помню. Вот это встреча. Про неё я знаю только рассказанное Йеном, а Адриан скоро и вовсе перестанет скрывать, что следит за мной. Пасёт, прилипший, как тень, и, надо же, имеет какие-то общие дела с этой девицей. Девицей, что более чем так себе. С его титулом и положением мог найти и посимпатичнее. Побезопаснее. — Потерпи, — всё своё гнёт, но ей, судя по тому, как скручивает пальцы, а после, разорвав замок, складывает руки на груди, все уговоры — пустой звук. — Такие дела не делаются одним днём. — Уже две недели прошло, а эта тупая корова всё ещё жена моего дяди! Скрип зубов за моей спиной столь отчётливый, что невольно отвожу назад руку, чтобы хотя бы попробовать удержать, если прямо сейчас бросится её убивать. В том, что уже хочет это сделать, даже не сомневаюсь. Вцепится ещё в её волосы и разобьёт лицо. И как волочь обезображенное тело посреди бела дня? Куда прятать? Ну нет, Йен. Придётся тебе взять себя в руки. Хотя бы пока. Хотя бы пока у нас всё ещё есть шанс остаться незамеченными. Не заварить ещё большую кашу. — Прекрати вопить на ползамка, идиотка! — Адриан шипит на неё, будто змея, которой только что наступили на хвост. Адриан так зол, что вот-вот сам не удержится и замахнётся. Хочет уж точно. Вон как сжимает кулаки. Надо же, насколько вспыльчивый. Со мной, напротив, сама отстранённость и вежливость. — Даже у стен есть уши, не говоря уже о шныряющей по замку прислуге! Я сказал: потерпи — значит, потерпи. Всё сложится как должно, никуда не денется. Генрика обиженно выдыхает, сутулится и принимается бормотать совсем как маленькая. Ещё и губы дует наверняка. Генрика кажется мне совсем дурочкой, и именно это и напрягает. Напрягает тем, что её роль мне совершенно не ясна. Да и кто доверится вспыльчивой, недалёкой особе, которая из-за личной неприязни готова ввергнуть весь замок чёрт-те во что? — Но почему она просто не может сломать шею или задохнуться во сне? Почему ты просто не можешь свалить отсюда и продолжить всё это дерьмо в другом месте? Почему тебе было жизненно необходимо назначить встречу этому полуседому уроду именно здесь и сейчас? Почему не в другое время? Почему именно сейчас, когда Йен, бесшумно психуя, вот-вот подпалит шкаф или моё плечо, за которое невесть когда успел уцепиться разгорячившейся ладонью? Ещё палёной шерстью потянет — и, считай, приехали. — Потому что она редко бывает одна, — объясняет ей, как маленьким детям основы цифросложения, и я убеждаюсь в своих подозрениях. Дура дурой. Как она вообще оказалась во всё это вовлечена? Неужто вояка со связями не мог найти более расчётливого союзника? И почто ему далась тихоня Мериам? От неё что толку, что вреда — одинаково ни хрена. — И, кроме того, Ричард ей вполне доволен. Никуда не лезет и не высовывается. Думаешь, у него не возникнут вопросы, если после его первой невесты погибнет ещё и жена? Придётся постараться, чтобы списать всё на случайность. Так, значит, была ещё одна? И давно ли была? Оборачиваюсь в полкорпуса, готовый молиться, чтобы Йен, глаза которого такие большие и круглые, что даже в полумраке видно, не наделал глупостей. Оборачиваюсь в полкорпуса и предупреждающе касаюсь его локтя. После — онемевших, безжизненно опущенных пальцев. Давай, конфетка, соберись. От нас не будет никакого толку, если эти двое поймут, что не одни. От нас вообще ничего не будет. Да вряд ли удастся просто уйти. Даже если оставить этих двоих здесь завёрнутыми в одеяло. Хватятся и догонят, едва доберёмся до края предместий. Треклятая зима и так замечательно сохраняющий следы снег. — Так постарайся, раз пообещал мне. Не забывай: мне есть что рассказать и о твоих делишках. Всё своё давит, да ещё и пробует угрожать. Вот уж точно неумная. Но я бы с удовольствием послушал, о каких именно «делишках» идёт речь. Глядишь, вынес бы для себя пару полезных уроков. На будущее. — Не лучшая идея пытаться шантажировать того, кто может в любой момент сдать тебя, юная госпожа. — Адриан отвечает ей весьма насмешливо, упёршись ладонями в свои бока, и, судя по виду, если и опасается такого исхода, то тщательно скрывает это. Судя по его виду, он вообще делает ей великое одолжение уже тем, что снизошёл до диалога. Тем, что явился сюда. — Разве это не ты говорил, дескать, Мериам, конечно, умница, прекрасно гармонирует со столовым гарнитуром, но после заключения торгового договора на последующие пятнадцать лет можно было сыскать герцогу партию и повыгоднее? — Тебе-то что за дело, на ком он женат? Вот и мне интересно. Какая разница, если убирать она планирует не самого Ричарда, чтобы присесть на освободившееся высокое кресло, а его ничего не решающую жену? Неужели всё дело в одной лишь неприязни? Впрочем, исходя из моего опыта, люди убивали и за много меньше. Убивали, травили и… нанимали. За измены, ссоры, украденные серьги и даже поразительно похожие туфли. Чего только не приходилось исполнять. А раз так, то стоит ли искать в словах этой дурынды глубокий мотив? — Можно подумать, не будь у него жён, он бы предпочёл спать с тобой. Тут хочешь не хочешь, а дёрнешься. Тут хочешь не хочешь, а ладонь так и потянется к лицу. Хорошо хоть автоматически не хлопнул себя по лбу. — Может, и предпочёл бы, если бы бывал с женщинами чаще, чем раз в полгода. — В её словах вызова столько же, сколько и обидчивой горечи. Горечи, что вряд ли вызвана ревностью. Скорее непониманием или же стыдом за чужие пристрастия, что могут оказаться весьма уродливыми. — Уверена, что и новую привезёт лишь для видимости. Притащит сюда и запрёт в спальне. Новую, о которой говорила Мериам? Ту, для которой уже велено приготовить комнаты? Только вот не рановато ли, учитывая, что герцогу ещё минимум месяц со всей своей свитой, экипажем и скарбом по тракту не пройти? — Чернявая, говорят, а кожа — бледная. Тощая, как смерть. — А Генрика продолжает тем временем, и с каждым её словом мне всё больше хочется выгадать момент, уволочь её куда подальше и выбить всё, что она знает. Всё о чернявых и бледных. О таких, как создание, что лишь каким-то чудом ещё всё-таки не подожгло меня. О таких, как создание за моей спиной, которое так странно дышит, что я решил бы уже, будто и не живой, если бы он не стоял на своих ногах. — Тьфу. Ни форм, ни красоты. И что в таких вообще находят? И на этот вопрос я бы с удовольствием ответил. Весьма в красках, затягивая верёвку вокруг её сомкнутых стоп и собираясь перевернуть вниз головой. Больно уж, сука, бесит. И вся прелесть в том, что, несмотря на её положение и родню, за её бездыханное тело мне не светит чужая ненависть. Анджею было бы всё равно, а Йен смалодушничал бы, если бы заявил, что жалеет её. — Если ты сказала всё, что хотела, то я пойду. Умудрилась утомить даже Адриана, что должен быть привычен к раздражению, боли и лишениям. Адриана, который держится перед ней будто перед самим герцогом и не позволяет себе сгорбиться или просто немного расслабить спину. Да что же тут? Что же не так с ними? — И советую тщательнее выбирать собеседника для обсуждения сплетен. Не выливай на меня всё это дерьмо. Цокает языком и делает шаг навстречу мужчине, что ростом выше её почти на голову. — Какие мы, оказывается, нежные, — передразнивает и охает, когда он перехватывает её потянувшуюся похлопать по гладковыбритой щеке руку и сжимает так, что девушка, не привыкшая терпеть хоть какую-то боль, тут же шипит. Он же, будто не слушая, подтаскивает к себе и, вынудив приподняться на носки, ни на тон не повысив голоса, говорит: — Не забывай, с кем имеешь дело. — Угроза не явная, но слышимая. Угроза, что должна быть понятна и такой, как она. Хотя бы как предупреждение. — Может, твой дядя и герцог, но здесь его нет, Генрика. А лестницы, как ты успела заметить, довольно скользкие. Хочешь, чтобы наше соглашение осталось в силе, — не капай мне на мозги. А теперь — пошла. Нас не должны видеть вместе. Разжимает пальцы и делает шаг назад. Шаг, во время которого на беспристрастном лице мелькает призрак брезгливости, но, чтобы его заметить, нужно вглядываться. Не упустить момент, истратив его на растирание оставшихся на запястье следов. — Когда всё случится? И надо же, даже сейчас не отстаёт от него. Цепляется, уже обойдя по дуге и встав на границе ковра и пола. Адриан же своё гнёт и движением головы указывает на стену, что соседствует с коридором: — Иди вниз, ты должна быть на виду. — Так когда? — Сказал же: иди! Она цедит сквозь зубы что-то ещё, неразборчиво шипит себе под нос и хлопает дверями спальни. Адриан задерживается ещё на некоторое время. Горбится, устало потирает глаза пальцами, прикрывает их на мгновение и, выждав, когда вновь станет тихо, выскальзывает следом за сообщницей. На комнату опускается звенящая, кажущаяся необычайно плотной тишина. И в какой-то момент понимаю, что не слышу, чтобы Йен, что так и не сдвинулся с места, не перешагнул с ноги на ногу или ещё что, дышал. Понимаю, что то, что едва ли удивило меня, напугало его до полусмерти. Осторожно, чтобы не скрипнула, отворяю дверцу и боком, не поворачиваясь к нему спиной, возвращаюсь в комнату. Когда поднимет голову, привлечённый ворвавшимся в гардеробную светом, кивком головы приглашаю сделать то же самое. Внимательно глядит под ноги, перешагивает через низкий, только полосой краски намеченный на деревянном полу порожек и как-то особенно душераздирающе вздыхает, а после я не успеваю и глазом моргнуть, как пытается проскочить мимо и броситься к двери. Перехватываю у самой кровати, и то со второго раза. Перехватываю двумя руками, сжав поперёк туловища, и едва сохраняю равновесие, когда начинает трепыхаться подобно выброшенной на берег рыбине. Пытается ударить затылком в лицо и лупит по рукам. Злится сейчас не на меня вовсе, но больше рядом никого нет. Никого, на ком можно было бы выместить всё это. Выместить всё то, что так и кипит у него внутри. Забыл и о призраке, и о том, что сам едва живой. — Ну тихо… Тихо ты! Замирает, заслышав мой голос, и тут же принимается дёргаться с новой силой. Приходится отпустить, чтобы попросту не сломал мне нос, и перехватить уже за плечи. Держать на расстоянии вытянутых рук. — Ты же всё слышал! — выдыхает с таким отчаянием, что тут и совершенно тупой бы понял. Остаться сторонним наблюдателем — без шансов. Тут и тупой бы понял, что если не вместе, то он сам во всё это влезет и вымажется по самое не хочу. И хорошо, если только вымажется. — Ты же слышал… — Да, слышал, — подтверждаю, и Йен недоуменно вскидывает брови, ожидая ещё и каких-то действий. Ожидая ещё чего-то, помимо слов. Но, не дождавшись, принимается буянить вдвое сильнее, и того и гляди всё-таки поставит и мне пару синяков. — Так отпусти меня! — И что ты будешь делать? — Нужно рассказать ей! Нужно предупредить… — Будто сам путается в мыслях, барахтается в них, переваривая всё услышанное, и, лишь основательно тряхнув несколько раз головой, умудряется как-то собраться, сосредоточиться на моём лице. — Пусти! Она мне поверит! — Поверить-то поверит, но какой от этого толк? Ни единого доказательства нет. То, что ты услышал, прячась в чужом шкафу, — не аргумент, конфетка. Пытаюсь хоть как-то вразумить его, но только думаю, что вышло, как рыпается снова, и приходится хватать уже за воротник и по новой поперёк торса. И как же мешает эта идиотская подушка! Как только закончится это всё, заберу её с собой и сожгу по пути к Штормграду. Точно сожгу! — И что тогда? Просто ждать, когда эта сука столкнёт её с лестницы?! Что делать?! Паникует, вот-вот сорвётся в слёзы, и этого никак нельзя допустить. Нельзя, потому что если явится вниз зарёванным, то эта сердобольная с косами непременно его додавит. Прицепится и будет выспрашивать, пока не сдастся. А разве много нужно на грани истерики? — Тс… Не горячись. — Перехватываю ещё и над грудью, и тут же, будто за спасательную ветку, хватается за мою руку своими двумя. Так и стоим на месте, покачиваясь, пока вновь не начнёт нормально дышать. Пока не поймёт, что ничего не случится прямо здесь и сейчас. — Нужно обдумать. Если вскроется, кто мы есть на самом деле, ты мало чем сможешь помочь сестре, запертый в хозяйской спальне, куда тебя без сомнения тут же определят, а мне и вовсе светит разве что виселица. А при всём моём равнодушии к твоей сестре, хотелось бы закончить немного более достойным способом. — Тогда просто убей его, — просит совершенно упавшим голосом, и мне даже на секунду хочется, чтобы так и звенящие маниакальные нотки в нём просто чудились. — Зарежь, скинь откуда-нибудь, утопи. Что угодно, только убей! — Мог бы — уже бы сделал, конфетка. — Ненавижу признаваться в том, что что-то не могу сделать. Ненавижу эту досаду, что так и сквозит, но ничего не попишешь. Мои «не люблю» весьма ловко отходят на задний план, когда есть некто второй, от кого может зависеть не только его собственная, но и моя жизнь. — Слишком много внимания и вопросов. Слишком легко подставиться. Потерпи немного, нужно хотя бы ещё что-то выяснить. Выгадать момент. — А если… — начинает по новой, и сжимаю сильнее, так, что даже выдыхает со свистом. Мог бы, так и вовсе бы придушил и унёс отсюда. И из этой комнаты, и из замка. — Никаких «если». Соберись. Хотел в столовую — так пойдём. — Отпускаю, но только для того, чтобы в который раз уже посмотреть в лицо и предупредить. Чтобы убедиться. — Только без воплей и необдуманных решений. Мы поняли друг друга? — Угу… — тянет что-то невнятное и отводит взгляд. Приходится встряхнуть, чтобы повернул голову и уставился в упор. Приходится быть жёстче, чтобы добиться того, что я хочу услышать. — Так поняли или нет? — Да! — кричит, наплевав на то, что мы милуемся вовсе не в своей спальне, и вообще на то, что могут застукать здесь. Одно сплошное раздражение теперь, а не миленькая княжна. — Теперь мы можем пойти? — Не смей говорить ей сейчас, — повторяю ещё, просто на всякий случай, чтобы запомнил, и останавливаю, когда пытается уйти, отпихнув мои руки. — Ты слышишь меня? — Да слышу я! — огрызается, досадливо кусает губы и проводит пальцами по своим предплечьям, будто разгоняя столпившиеся на коже колючие мурашки. Проводит пальцами по предплечьям и нервозно одёргивает и без того натянутые по самое не хочу рукава. — Можно мне уже поесть? Отпускаю, и тут же устремляется к двери. Кривится на каждом спешном шагу, но ничего больше не говорит. Устремляется к двери и, проходя мимо, толкает меня плечом. Закатываю глаза и, медленно выдохнув через нос, нагоняю княжну уже в коридоре. И отчего-то требовать у него сделать лицо попроще язык не поворачивается. *** Оставил Йена вместе с сестрой, которая тут же приметила его нездоровый вид, но лишь поджала губы и великодушно отменила встречу своего змеиного клубка за обязательным послеобеденным чаем. Оставил Йена вместе с сестрой, от которой он теперь вообще не отцепится, пока что-нибудь не прояснится, и заставил ещё раз пообещать, что не раскроет рот. Оставил его, а сам, прогулявшись по заснеженной замковой стене и обдумав всё в тишине, решил навестить местного предсказателя погоды. Из прагматических соображений. Прикинуть, когда линять будет удобнее всего. Прикинуть, надеясь, что случится оттепель, а не новые заморозки стукнут. Прикинуть, куда можно будет забиться и переждать, в случае чего. В случае, которого я всем тем, что в подреберье, надеюсь избежать. Надеюсь, но теперь и не исключаю. Из башни, где обосновался этот крайне мутный старикашка, спускаюсь глубоко после полудня и, даже несмотря на то что перед лицом каменная кладка, а не навешанные одна на другую так сразу и не понятные карты, в глазах всё ещё немного рябит. В глазах рябит и так и тянет прикрыть уши, чтобы избавиться от мерзкого, никак не желающего отвязываться фантомного звука, которого давно уже не слышно. От звука, который издаёт странного вида ободранная птица, что летает под самой крышей и то и дело гадит на разложенные по столам свитки. Очаровательно до жути. И мерзко до одурения. Мерзко не из-за треклятой птицы, а от привкуса безнадёжности, от которого я начинаю медленно выходить из себя. От привкуса ощущения, что в кои-то веки именно я тот, кому неизвестно, как играется вся эта игра. В низах всё много проще, да и у среднего класса тоже. Никаких показных улыбок и прогулок под ручку. Никаких любезностей и комплиментов перед тем, как всадить в спину нож или заботливо придержать голову под водой, прокравшись в чужие покои во время купания. В низах редко месяцами выгадывают и составляют целую стратегию. Огрели по затылку или же, если побогаче, наняли того, кто огреет, — и дело с концом. И только в замках, подобных этому, творится всякое невнятное дерьмо. Невнятное и потому куда более опасное. Стал бы я дёргаться, если бы знал, что из-за поворота выскочит вооружённый до зубов наёмник или просто стукнувшийся о стол гвардеец? Да трижды хрен. А вот то, что Йен может не утерпеть, ляпнуть что или того хуже, заставляет меня дёргаться, да ещё как. Хоть вообще сиди подле его юбки и не спускай взгляда. Хоть вдарь по башке, перекинь через седло и, последовав по самому простому пути, просто увези его назад, Тайре. Попытаться хотя бы, по крайней мере, но эта норовистая вредина подобного не простит. Ни через неделю, ни через полгода. Тоже так себе перспектива, но всё-таки обиженный он лучше, чем мёртвый. Любой лучше, если живой. Особенно если вспомнить о том, что если пострадает, то единственный, кого сочтут виновным, буду я. Даже если окочурится, по тупости угодив под копыта чужой лошади или подавившись маслиной. Всё равно спросит с меня. Как с няньки, что не досмотрела за чужим непоседливым чадом, и плевать, что это самое чадо только и делает, что пытается засунуть куда-нибудь свою башку. И мою заодно. И чья именно примет основной удар — даже сомневаться не приходится. И почему мне всегда так поразительно везёт с теми, кто оказывается в моей койке? И, если прикинуть, монстролов даже не был первым, с кого это началось. Может, до него следовало и закончить? Грохнуть к чертям и не браться за сомнительные задания? И где бы я сейчас был? Кем бы был? Таким же, как Ахаб, или, напротив, уверовал бы в истинное предназначение Ордена и остался в нём? Кем бы я был и кем стал сейчас? Раскисшей нянькой для вредного великовозрастного ребёнка или всё-таки осталось что-то и от прежнего тоже? Прежнего… который, как мне казалось, умер лет восемь, а то и больше, назад. Умер, когда ушёл и остался сам по себе. Ступеней пройдено уже много, и впереди столько же. Ступеней, что по спирали уложены внутри узкой башни, с которой я никак не спущусь. Не вернусь на жилой этаж. Всё замедляю шаг, пока не останавливаюсь вовсе посреди площадки с узкой, заставленной кусочками слюды бойницей, в которую задувает ветер. Хочется дождаться ночи, опоить княжну какой-нибудь дрянью и свалить до того, как очухается. Хочется бросить его здесь и вместо Штормграда отправиться в совершенно другую сторону. Хочется уйти в горы, забиться в одну из щелей до конца зимы и, если не сдохну от холода, осесть в одной из деревень. Где-нибудь. Хочется спрятаться снова. От Анджея, от того, что он на меня любезно скинул и вырубился, от идиотских чувств, что я поневоле начинаю испытывать к этой маленькой, размягчающей мои мозги дряни, что теперь с места не сдвинется по своей воле. От дряни, которой хочется справедливости, и даже не отсечённую голову, а воздаяния для Адриана и его сообщницы-идиотки. Хочется спрятаться и наплевать на всех, кроме себя. Хочется, но даже если сделаю, даже если и удастся дотолкать себя до городской черты, наперёд знаю, что вернусь. Потому что обещал ЕМУ. Потому что похерил к чертям всю свою жизнь из-за него. Не «ради», потому что он этого никогда не просил, а именно «из-за». Из-за того, что вцепился сам. Из-за того, что держался всё время. Таскался следом, выслеживал и, наконец, находил. Был рядом, когда нужен был, и когда совсем нет — тоже был. Когда он, поддавшись какому-то самому ему непонятному порыву, вдруг начинал нежничать со мной, сам не осознавая, для чего это и кому нужно, и когда, напротив, всё было совсем люто, я же был первым, кто попадался под руку. Я же был тем, кто хотел всего и сразу. Больше искр, больше ненависти, которая оживляла его, лишала невозмутимости. Только она и лишала. Только она и ничего кроме. Так я думал. Я хотел больше, зная, что она вся моя и вряд ли достанется кому-то ещё. И так и было, так осталось сейчас. Только Йену досталось совсем иное в итоге. Только Йен и меня умудрился втянуть во всю эту на болото смахивающую жижу. Умудрился заставить увязнуть, да так, что, оглядываясь назад, и берега не видно. Шумно выдыхаю через нос и качаю головой. Ну вот. Круг замкнулся. Снова злюсь и снова на него. Как проклятие какое-то. Снова злюсь, запоздало пытаюсь вытряхнуть это из своей головы, чтобы не искажало мысли, и решаю, что делать сейчас. С Мериам, Адрианом, к которому на три метра не подойдёшь — всё время рядом кто-то из обученных с мечами наперевес, и с Генрикой, что вдруг появляется из-за ближайшего поворота, стоило мне только покинуть наконец треклятую лестницу и, миновав одну из галерей, вынырнуть посреди жилого этажа. С Генрикой, которая, лишь глянув на меня, тут же расплывается в улыбке. Невольно бросаю быстрый взгляд на её руки, чтобы убедиться, что не припрятала чего за спиной. И вроде нет, ничего такого, только держит некий сложенный надвое листок. Девица тем временем приосанивается, замедляет шаг, и мне не остаётся ничего, кроме как вежливо кивнуть ей, порадовавшись тому, что основные церемониалы были исполнены за завтраком. — Вы-то мне и нужны, — улыбается, присев в кокетливом реверансе, и, уверен, только для того, чтобы показать вырез и бюст, что так удачно сформирован туго затянутым корсетом. — И какой же из звёзд я обязан столь счастливому стечению обстоятельств? — Своей замечательной жене. Надо же. Вот это неожиданность. И с каких пор это моя «жена» использует столь сомнительных посыльных, а не мчится ткнуть меня сама? — Она такая болезненная и совсем хрупкая, бедняжка. И если уж шёпотом, между нами, скажите: она не расстраивается?.. — Звучит вполне заботливо, даже с лаской, но учитывая, что за глаза болтает друг о дружке этот змеиный клубок, вряд ли стоит проникаться и верить. А вот недоумевать — вполне. — А повод? Оглядывается через плечо, будто боится, что объект обсуждений может подкрасться и услышать, и, вскинув руку, прикрывает рот и лишь затем сочувствующе шепчет: — Ну как же! В моде формы и мягкотелость, а она… А она и вовсе не она. Так что зря ты распинаешься, лапушка. А она, несмотря на свои милые особенности, в платье куда естественнее, чем половина замковых прилипал. И в этом просто чёртова прорва иронии. — А она привыкла выделяться и не стала прибегать к магии, чтобы решить так называемые «проблемы». — Правда, боюсь, теперь это придётся сделать мне, чтобы на секунду представшее перед глазами видение покинуло на хрен мою и без того нездоровую голову и не являлось ночами. Несмотря на всю свою стукнутость, представлять его с грудью я вовсе не хотел. — Так что за дело отправило вас от неё ко мне? — Ей с самого завтрака не здоровится, и её высокородная сестра вверила мне разыскать вас и отдать список необходимых для излечения трав. — Будто жалуется, но вместе с тем имеет вид заядлой сплетницы. И попробуй тут определить: она просто не разбирает, что и кому говорит, или же все эти женские секретики не предназначены для моих ушей. — Замковый лекарь так себе, да и запасами не обзавёлся по осени. Я не понимаю, почему нельзя было отправить слугу, но госпожа Йенна настояла на том, чтобы этим занялись именно вы. Зато я понимаю. Обслуга наверняка нехило удивилась бы, поручи ей миловидная госпожа достать пару сушёных языков или корень, вымоченный в человеческой крови. Странно только, что Йен ни словом не обмолвился об этом после завтрака, но кто знает, что он успел придумать, пока я занимался своими делами? — Что же, раз настояла… — Протягиваю руку, но она вместо листа бумаги укладывает на ладонь свои пальцы. Виновато улыбается и, приблизившись на шаг, привстаёт для того, чтобы говорить максимально тихо: — Мне крайне неудобно, но не могли бы вы оказать и мне небольшую услугу? Для того чтобы сохранять равновесие, ей приходится держаться за моё плечо и тем самым быть ещё ближе. Тем самым быть в шаге от того, чтобы я взглянул на её шею вовсе не в том ключе, в котором юная госпожа, возможно, ожидает. — Понимаете, дело весьма щекотливое, и потому сначала спрошу: я могу вам довериться? Пожимаю плечами, но тут же, вспомнив о подслушанном разговоре, спешно киваю. Почему бы и нет, в конце концов? Почему бы не узнать её поближе? Якобы с облегчением выдыхает и принимается тараторить, умышленно прижавшись к моей руке грудью и едва не коснувшись языком уха. И я бы, может, впечатлился той потрясающей небрежностью, с которой она это делает, но все эти штуки стары как сам мир. Все эти штуки известны не одним только высокородным шлюхам. Девки в тавернах и местах чуть приличнее ведут себя совершенно так же, заприметив что-нибудь интересное. — Дело весьма щекотливое, и я надеюсь, что вы поймёте меня, господин. Понимаете, случилось так, что моё сердце украл один из городских стражников, и мне хотелось бы ещё не раз встретиться с ним до того, как вернётся мой наречённый. — И чем я могу помочь? — Не особо понимаю, куда дует ветер, да и насторожённость тут как тут. Насторожённость, что о себе настойчиво напоминает, стоит только вспомнить, как эта милая девушка шипела утром, не подозревая, что у неё вовсе не один благодарный слушатель. По крайней мере, я хочу верить, что не подозревала. — Возьмите меня с собой в город! Хочу отказаться сначала, а после тут же прикидываю, что дельного из этого может выйти. — Я покажу самую лучшую травничью лавку, а после разойдёмся каждый по своим делам. — Допустим. Выйдем мы вместе, но как потом? Отстраняется, но руку так и не отпускает. Держится, но так, что почти не чувствую веса её кисти. — Вернуться в замок не так сложно, как из него выйти, поверьте мне. Ещё бы не верить. Сам могу подкинуть пару обходных маршрутов за умеренную плату. — Ну так что? Будем сообщниками или мне поискать понимания в другом месте?.. — Приподнимает брови и будто бы вся объята нетерпением. Покачивается на пятках, теребит край моего рукава, перекатывая между пальцами плотную материю, и, уверен, если не отвечу прямо сейчас, тут же переспросит. — Зачем же? Непонимающе хмурится, и тут же спешу все её сомнения развеять: — Всегда готов прийти на помощь даме, оказавшейся в беде. Умалчиваю только о том, что обычно делаю это за деньги или иные ценности, но зачем портить такую пафосную фразу? Опускает голову, встряхивает обрамляющими её лицо локонами и глядит на положение солнечных пятен, что неспешно дрейфуют по каменному полу. — Тогда идём? Госпожа Йенна была довольно слаба, когда мне вручили этот список. Не стоит терять время. Ребёнок внутри её чрева всё чувствует, знаете ли. Ага, чувствует он — надо же сколь одушевлённая попалась подушка! — Вы правы, ничто не должно навредить моей драгоценной супруге и нашему малышу. Не распознает сарказма в моём голосе и принимает всё за чистую монету, согласно кивая на каждое слово. — Полагаю, вы должны захватить плащ? Я подожду вас внизу. Отцепляется от меня, раскланивается со счастливой, предвкушающей улыбкой на устах, а после пятится к дверям своей комнаты, что совсем недалеко, метров двадцать, не больше. Уже вернувшись к лестнице и направившись вниз на этот раз, понимаю, что список она мне так и не отдала. Понимаю, что, возможно, она не так и проста, как пытается показать. Понимаю, что хочу разобраться в этом сейчас, пока Йен, охраняя свою сестру, не изгадит всё своими жалостливыми порывами. *** Если выходить в город со стороны голого, кустами торчащего во все стороны сада, то вид открывается совершенно иной, не похожий на тот, что предстаёт перед глазами, если пройтись по давно символическому, не поднимавшемуся уже не один год мосту. И дорожки не такие широкие, и камень не один к одному в дорожной плитке. И охраны меньше, чем у главного выхода. Можно подумать, кто-то рискнёт попытаться вторгнуться в замок через центральные ворота. Вот же показушники. Я местным служивым примелькался уже, а Генрику они и вовсе знают много лет, потому только кивают на выходе и, не задавая вопросов, отпирают створки. Девушка держится по правую руку, но не льнёт, хотя ещё минутой ранее явно раздумывала, не взяться ли за мой локоть. Не нашла отклика и решила больше меня не трогать. И забавно, и в то же время почему-то нет. И забавно, и то и дело, забывшись, зыркает исподлобья, да так, что колет. Тщательно сдерживаю усмешку и сохраняю нейтральное выражение лица. Изображаю отстранённую доброжелательность и даже останавливаю её, когда, задумавшись, едва не налетает на торговца, с пыхтением тащащего небольшой, но, должно быть, не самый лёгкий бочонок. Останавливаю её за секунду до столкновения, и она, только натолкнувшись на мою вытянутую руку, будто просыпается и тут же рассыпается в любезностях. Заливается о том, какая она неловкая и как хорошо, что с ней такой ловкий мужчина. Мужчина, только что героически спасший её накидку с прорезями для рук от обширного пятна. Выслушиваю всё это, киваю где нужно и вдруг вспоминаю, что она так и не отдала мне бумажку со списком всевозможной требухи, которая потребовалась моей «благоверной» для восстановления или ещё чего-то. Зная Йена, скорее для «ещё чего-то». Да и потом, насколько я помню, отвратительный сбор Тайры ещё не закончился, и маленькая княжна вполне могла бы и хлебнуть немного для того, чтобы залечить свои синяки. Могла бы, но отчего-то не стала. — Супруга моего дяди всё раздумывает, стоит ли устраивать традиционный зимний приём, и я, признаться, даже не знаю, с кем буду танцевать, если он всё-таки случится, — говорит ни с того ни с сего, и я поворачиваю голову, чтобы не пропустить удобный момент перевести разговор на другую тему. — Не думаю, что у столь милой девушки имеется недостаток желающих урвать хотя бы один танец. Охотно краснеет от комплимента и всё-таки цепляется за мою руку. Тут же сгибаю её в локте, показывая, что не против побыть чужой опорой, и мы заметно замедляем шаг, выбиваясь из ритма торопящейся толпы. Всё никак не могу разгадать её, понять, какая же на самом деле и стоит ли опасаться. Опасаться получить нож в спину от кокетливой дурочки или вилку в глаз от расчётливой капризной стервы. Во врагах, пусть даже таких условных, лучше разобраться пораньше. До того, как эта милая лапушка дойдёт до истины и схватится за пресловутую вилку. Ох уж все эти интриги, родства и заговоры. Было бы дело в какой деревне, в колодец бы скинул — и все проблемы. Не видел. Сбежала. — Зря не думаете, господин. К сожалению, именно в этом порой и есть моя проблема. Я слишком много думаю, и о возможных исходах ситуации в том числе. Но это только в голове, ей же я отвечаю исключительно мимикой и внимательно слушаю. — Я помолвлена, и, как бы мила ни была, многие юноши при дворе опасаются моего будущего мужа. — Поэтому вы обзавелись поклонником не из их числа? Поджимает губы, якобы испытывая неловкость, но тут же кокетливо опускает ресницы и чуть поворачивает голову. Словно вскользь глядит. — Почти. — Неужто из всех обитателей и гостей замка не нашлось никого, кто смог по достоинству оценить вашу красоту и поставить её выше возможных рисков? — Это и искреннее недоумение, и даже некая вовлеченность. Потому что я и вправду не понимаю — почему? Зачем таскаться чёрт-те куда, рискуя своей шкурой, когда много проще пройтись по соседнему коридору, избрав одну из тайных гостиных местом для встреч? Или всё дело не в физических потребностях, а в чувствах? Ради чего ещё женщина согласна так подставляться? — Увы. Мужчинам моего круга куда больше нравятся разговоры о политике. Они не привыкли рисковать. — Так вам не хватает риска? Медленно опускает подбородок и говорит снова, лишь когда мимо протиснется целое семейство торговцев, перетаскивающих через улицу одинаковые, набитые чем-то терпко пахнущим тюки. — Вы весьма проницательны. Хочется ощущать себя добычей, а не охотником, который, притаившись за шторой, нападает на пугливого юношу и тащит его танцевать. — Так, может, в этом всё дело? Выглядит не наигранно заинтересованной, а я уже не знаю, как вывернуться, чтобы свести всё это в нужную сторону. — В юношах? Мужчины постарше обычно куда бесстрашнее юнцов. — Постарше? — Хмурится, придвигается чуть ближе к моему боку, якобы для того, чтобы не зацепить чужой прилавок, но я-то вижу, что там почти добрых полметра. — Вы говорите о ком-то конкретном? Пожимаю плечами и жалею, что не натянул перчатки. Так можно было бы взять её за руку для пущей доверительности, но совершенно не хочется делать этого голой кожей. — Да, наверное, так. — Наверняка миновали уже половину пути, а значит, и на расшаркивания времени нет. Не скажет — так не скажет. Чёрт с ней. Попробовать явно стоит. — Мне показалось, что один из гостей герцогини весьма пылко смотрит в вашу сторону. Тут же склоняет голову набок, глядит как-то иначе и приподнимает подкрашенную бровь. Если приглядеться, при солнечном освещении окажется, что она вся какая-то подрисованная. Брови, ресницы, якобы свежий румянец, украшающий щёки. Даже ложбинка на груди, что не скрывает расстёгнутый плащ, и та оттенена полоской растушёванной краски. Сравнение в голову приходит поневоле. Сравнение кое с кем бледным, синюшным подчас, плоским и, несмотря на всё это, более красивым. И это настолько ненормально, что пора задуматься о собственной вменяемости. Это настолько ненормально — так часто возвращаться мыслями к тому, что уже и так от меня никуда не денется, что хочется выкинуть что-нибудь эдакое. Доказать, что я всё ещё в себе и не превратился в сопливую обожающую болонку. — И вы говорите о… — озадаченная моим молчанием Генрика подначивает и тем самым возвращает в реальность. Смаргиваю и немного рассеянно гляжу на девушку, надеясь, что всю эту дымку в глазах спишет на магию своей красоты. — Вы сами прекрасно знаете, о ком я говорю. Откровенность в качестве платы за помощь? Как вам такой обмен? Расскажете мне об Адриане? Понимаю, что уже давлю, но все эти сравнения и мысли, что без спросу так и лезут в голову, утомляют больше любой драки. Мне хочется быстрее отделаться от неё, притащить все эти травы из списка, подлатать княжну и вытрахать до хрипа. Без сожалений, поблажек и нежности. Просто для того, чтобы доказать самому себе, что так лучше всего. Просто для того, чтобы окончательно убедиться, что, сделав это, я не испытаю ничего. Никаких попыток в раскаяние или муки совести. — Мы с ним не любовники, если это то, что вы успели подумать. — В голосе явная обида, но это и хорошо. Легко ляпнуть лишнего на эмоциях. Сам грешен, и другие нисколько не лучше. — Ой ли? Разве не об этом вы только что говорили? — Разве не об этом ты так горестно сожалела? Что мужчины — не мужчины вовсе, а так, гульфик на обтягивающих штанишках? — Кто ещё в замке может похвастаться победой над троллем? Поверьте мне, я там был, и зрелище было поистине ужасающим. Даже не знаю, вернулся бы кто назад или нет, если бы господин Адриан был не столь впечатляющ. Даже не знаю, позволил бы я кому вернуться, если бы знал, чем всё это обернётся в итоге. Если бы знал, сколько проблем можно решить одним махом, просто упав за ближайшее бревно и притворившись мёртвым. — Вы правда так думаете? — Конечно. Так, выходит, между вами и вправду ничего нет? Я был убеждён в обратном. Вы так смотрите друг на друга, что всё ясно даже бедной Беатрис, — откровенно блефую, на самом деле не могу припомнить ни единого раза, когда бы эти двое вообще оставались вместе в одном конце комнаты или говорили. Откровенно блефую и рискую врезаться в кого-нибудь, потому что смотрю только на её лицо. Смотрю и жду, когда же ляпнет что-то или оговорится. Хотя бы что-нибудь. Любая информация, которую можно будет использовать. Покусывает губу и явно горит желанием поделиться. Посплетничать хоть с кем-нибудь. Ну давай же, давай! Женщина ты, в конце концов, или кто? — Между нами… только лишь деловые отношения, — заминается на середине, облизывает губы и подбирает самое подходящее слово на её вкус. На её, но не на мой. — Вот как? Деловые, не приятельские? И из-за совместных дел вы так переглядываетесь? Может, давить — не лучшее решение, но как ещё её разговорить, если не подпихивая к нужной теме, чуть ли не пиная в спину? — Возможно. Он давний знакомый герцогини и помогает мне в одном щекотливом деле. Замираю даже и сбиваюсь с шага. Не удержалась всё-таки! Не удержалась! — Помогает подготовить для неё сюрприз в честь грядущего дня рождения. — Понятия не имел, что у герцогини скоро какой-то праздник. И если начистоту, то ещё утром я понятия не имел о том, что её собираются кокнуть, а теперь вот всё идёт к тому, что эта юная особа, вот-вот продырявящая мой рукав своими ногтями, имеет склонность к символизму и хочет всё обставить красиво. Как в старых сказаниях. Пафос, да и только. Решила убить — убивай сразу уже. Не собирая свору из единомышленников и имеющих свои туманные планы. — Да, совсем скоро. И Йен наверняка знает, когда именно это «скоро», а значит, можно не наседать на эту, тем самым вызывая подозрения. — Но, боюсь, мой дядя не успеет к нему вернуться, и потому вынуждена действовать сама. Бедняжка не заслужила остаться без подарка в столь важный момент. Ей уже двадцать два, представляете? Так и тянет съязвить о том, что и Генрику совсем скоро ждёт кошмарное для любой женщины число «двадцать», но прикусываю язык и старательно проглатываю все приходящие на ум шуточки. Особенно после того, как вспоминаю, сколько на самом деле Тайре. Тайре, которая по сравнению с местными мадам прямолинейна и груба до непристойности. Тайре, по которой я уже начинаю скучать, обляпанный всем этим приторным сиропом. — Так, значит, вы готовите для неё что-то особенное? — подытоживаю, выделяя последнее слово, и девушка расплывается в довольной улыбке. Весьма маниакальной, на мой взгляд, и находящей отражение и в её глазах тоже. Меняющей её всю до неузнаваемости. — С позволения своего дяди? — Разумеется. Господин Адриан всего лишь помогает мне сохранить тайну. Когда живёшь в таком большом замке, с этим сложно, знаете ли. А у вас большой дом? — меняет тему столь же стремительно, сколь и выражение лица. Лица, что расслабляется и не выглядит ни хищным, ни неприятным. Девица и девица, коих тысячи на мощённых камнем улицах. — Не настолько, как ваш, — отвечаю совершенно равнодушно, не вдаваясь в детали и ничего не представляя в этот момент. Потому что нет его у меня. Нет у меня каменного, привязывающего к одному месту дома и вряд ли когда-нибудь будет. Но, возможно, мог быть, если бы не Орден и его обычаи. Возможно, у меня был бы и дом, и плуг, и даже пара удойных коров. Вот уж что представляю, и едва не выворачивает. — Уже обустроили детскую? А имя для малыша? — Генрика расслабляется настолько, что принимается тараторить как не в себя, и я теряюсь даже ненадолго. Теряюсь, пока не понимаю, что в короткие паузы, которые она берёт между фразами, от меня и не требуют ответа. — Я спрашивала у вашей жены, но она только повторяет, что верит в приметы и потому хранит всё в секрете. Даже потрогать живот не позволила. Вроде и ябедничает, а вроде мне, как прилежному мягкотелому червяку, положено считать, что это трогательно. Трогательно, что моя единственная на всю оставшуюся жизнь такая неприкосновенная и недоступная для всех. Вроде и ябедничает, но это не кажется чем-то странным. То, как от Мериам мы перешли к Йену. Столь же ненавязчиво и легко, как на противоположную сторону петляющей меж высоких каменных домов улицы. Улицы, что никак не закончится, а пора бы уже раскланяться и разойтись. — Она не любит, когда её касаются без спроса. — Пожимаю плечами, показывая, что в подобном ничего странного нет, и стараюсь не думать о том, что на деле постоянно его трогаю. Умышленно и нет, тяну руки и, даже контролируя себя, забываюсь и то и дело принимаюсь портить чужую причёску, наматывая на пальцы длинные волосы. — Даже одевается сама, не доверяя служанкам. — О, я слышала об этой её странности. Разумеется, ещё бы ранее прибывшие дамочки, обсудившие друг друга с головы до ног, не принялись за новую жертву. К моему великому удовольствию, далеко не все «её» странности бросаются в глаза. — Но прислуге она нравится, хотя герцогиня как-то рассказывала, какой привередой была её сестра до замужества. Чем же вы так её изменили?.. — Виной всему обстоятельства. — Всего одно обстоятельство. Что в своё время проехалось и по мне тоже. И если не изменило, то, перемолов, собрало уже под себя. Всего одно обстоятельство, что так ловко самоустранилось и бросило меня всё разгребать. — И любовь, конечно же. Последнее добавил потому, что именно это желает услышать любая девушка. В свой адрес или нет — не важно. Для них главное, чтобы всё в этой жизни было подчинено светлой высокой любви. А на то, что эта самая любовь калечит чаще прочего, можно простодушно похлопать ресницами. — А у вас по любви? Так и хочется ляпнуть какую-нибудь двусмысленность, но в том, что потащит всё это дальше, не приходится сомневаться. И вряд ли образ обожающего свою наречённую подкаблучника выдержит сплетни о том, что наше «по любви» завязано на присутствии третьего мрачного мужика, который ещё и ненавидит большую часть живого до кучи. — Бывают и такие случаи? — Наверное, изредка. — Наверное, всё-таки чаще, чем мне попадается не утомляющий до желания убедить замолчать насовсем собеседник. — Кстати, о любви. Вы так и не отдали мне её список. — Простите, виновата! Заболталась. — Притормаживает, чтобы пробраться пальцами в карман, скрытый складками плаща, и, повозившись, вытаскивает сложенный вчетверо желтоватый прямоугольник, который я тут же вытягиваю из её пальцев. — К тому же мы почти пришли. Видите вывеску? Поднимаю взгляд, рассматриваю выбитые на деревянной доске буквы и, кивнув, разворачиваю наконец листок. Считываю строки и замираю на середине шага. Кипрей, люцерна, шалфей… Смаргиваю, понимая, что даже не узнаю почерк. Не узнаю в этих аккуратных округлых завитушках резкие мелкие каракули Йена, что частенько смазывает половину букв, потому что торопится. — Это что? — Вопрос вырывается сам собой, и Генрика ощутимо напрягается. Генрика улыбается, но в глазах её мелькают насторожённость и тень страха. Генрика улыбается и легонько пожимает плечами. — Травы, показанные при беременности, господин. И именно это сейчас самое забавное. Самое забавное из всего. Потому что моей милой Йенне лекарственный веник для дамы на сносях пригодится только в качестве каминной растопки. — Вы, верно, не разбираетесь? Ответить не успеваю, потому как, удивившись и задумавшись, пусть всего на мгновение — не важно, теряю бдительность. Теряю бдительность и слишком поздно понимаю, что именно не так. Понимаю ещё до того, как в спину утыкается нечто увесистое, и, скорее всего, это «нечто» — арбалет. Крайне знакомое ощущение. Медленно поворачиваю голову, гляжу на Генрику, которая ничуть не напугана и делает лишь шаг в сторону, когда из промежутка между домами показывается мрачный, одетый сплошь в чёрное бородач и кивает кому-то, стоящему за моим плечом. — Мы уже пришли, я так понимаю? — обращаюсь скорее к воздуху, чем к кому-то конкретному, но тут же вынырнувший из-под левого бока складный вёрткий мужик, которому на вид вряд ли можно дать меньше пятидесяти лет, вытягивает листок из моих пальцев и, мельком глянув, комкает его. Генрика делает ещё один шаг назад и всё молчит. Генрика, что только притворялась дурой или же слишком уж хорошо притворяется сейчас. Берёт бородача под руку, совсем как недавно меня, и, кивнув тому, кто держит арбалет, удаляется, исчезнув меж домов. Я же так и стою на месте, осмысливая, за что именно я впал в немилость. Неужто всё из-за шкафа?.. Всё дело в Мериам?.. Или Адриан решил пошевелиться и разрешить ситуацию, возникшую из-за тролля? Жду того, что произойдёт дальше, жду звука, с которым выпрямится натянутая тетива и, выбросив вперёд болт, переломает мне позвоночник. Жду росчерка впившегося в бок лезвия, но мужик вдруг поправляет куцую, затасканную вусмерть шапку и, воровато оглянувшись по сторонам, кивает тому, кто держит меня на прицеле. — Идём. Должно быть, в ответ ему достаётся непонимание, потому что, скривившись, сплёвывает и раздражённо добавляет, кивнув на виднеющуюся между домами площадь: — Не здесь! — Было велено… — Спорящий с ним в затылок мне дышит и едва не басит. Здоровый, значит. — Я знаю, что было велено! Давай, уводи! Тут же получаю тычок в спину и покорно поворачиваюсь, последний раз бросив взгляд на травничью лавку. Понимаю, что, разозлившись, позволил одурачить себя и увести из замка. Понимаю, что, собственно, ничего не потерял от этого. Поворачиваюсь и понимаю, что кроме этих двух есть ещё и третий. Совсем щуплый пацанёнок лет шестнадцати. Пацанёнок, нож в руках которого явно тупой и поеденный ржавчиной. Ну что же… Йен остался с Мериам и вряд ли куда-то без неё ступит, а значит, в относительной безопасности и в няньке не нуждается пока. Значит, можно и задержаться немного. Не всё же мне развлекаться, сдувая с притащенных им книг пыль или гадая, что там задумал Адриан. Можно и размять руки. Идём совсем недолго, и уже на подходе к старому, облезшему от влаги амбару понимаю, что вот он, последний пункт моего сегодняшнего небольшого путешествия. Понимаю, а сам озираюсь, оценив и притащенный чёрт-те откуда стул, и дыры в потолке, из-за которых внутри так светло, и перевёрнутый днищем кверху ящик, на котором разложены разнокалиберные щипцы и пара длинных игл. — Надо же, всё как я люблю, — тяну с заметным сарказмом в голосе и тут же получаю между лопатками. — Да ладно, ладно, иду я. Толкает к хлипкому, видавшему в своей жизни и лучшие времена облезлому стулу, сиденье которого некогда было обтянуто бархатом. Толкает к стулу, шипит что-то о том, чтобы не дёргался, и ни на секунду не отводит арбалет, пока другой, тот, что высокий и, должно быть, жилистый, затягивает верёвку на моих заведённых за спину руках. И надо же, как старательно затягивает! Не шевелюсь даже, пока делает это, и не пытаюсь развести кисти в стороны. Не пытаюсь дёргаться или драться. Курок арбалета взведён, а значит, стоит только дёрнуться — и с такого расстояния и слепому не промазать. Разворотит мне всю грудину, а сердце превратит в обезображенную отбивную. Курок арбалета взведён, и я, пока фиксируют руки, оцениваю само орудие. Смахивает на бронебойный, да только откуда такую махину уличным отморозкам достать? Смахивает на бронебойный, но выполнен уж больно небрежно, будто бы собран из попавшегося под руку хлама по некоему образцу. И всё бы ничего, да только никто уже не таскает с собой бронебойные. Никто, кроме закованных в металл рыцарей, которым достаёт силы и выносливости для такой громадины. Так может… и этот тоже?.. Этот здоровый, чересчур уж развитый физически мужик, покрытый самыми разными шрамами? Рукава куртки закатаны, и лишь кусок шеи видно, но и на них росчерков до черта. Росчерков, следов прикосновения пламени и резких, обжигающих кожу уколов от узких ножей. И одежда на нём словно с чужого плеча. Одежда на нём не новая, но совершенно не сидит. Топорщатся плечи куртки, штаны коротковаты… Опускаю взгляд, чтобы оценить ботинки, но тут же вскидываю подбородок вверх. Чужое лезвие предупреждающе ужалило. — Велено было на месте пристрелить, — цедит тот, что с арбалетом, и даже поднимает свою махину повыше, и прицел теперь смотрит ровнёхонько на мой лоб. — За каким было в амбар тащить, да ещё и связывать? Его подельники, куда более мелкие, суетливые и смахивающие на крыс ребята, замирают, и тот, что старше, в натянутой на лоб шапке, проверяет опутавшую мои руки верёвку ещё раз. Только убедившись, что она плотно примотана к перекладине, выходит из-за моей спины и отвечает: — Да погоди ты! Пристрелить всегда успеется, а заплатила-то девка всего ничего! Как те четыреста монет на троих делить? Не собирался встревать, но после озвученной суммы в голове что-то переключается само собой. Щёлкает, да так звонко, что я на миг ощущаю себя пятилетним обиженным ребёнком. — Может, этот вот где ценности держит да нам расскажет? Прочищаю горло, перед тем как вклиниться, и даже улыбаюсь. Улыбаюсь той самой улыбкой, от которой скулы будто замораживает. И искренне надеюсь на то, что если и понесёт, то хотя бы не слишком сильно. — Я, конечно, страшно извиняюсь, что прерываю столь свирепых господ, но… Глядят на меня весьма снисходительно, наверняка уже наизусть заучив первую фразу и ожидая мольбы и предложения выкупа. Глядят на меня весьма снисходительно и, лишь когда заканчиваю, меняются в лицах. — Сколько, блядь?! Четыреста?! Переглядываются, и громила сводит брови на массивной переносице и кивает. А я едва воздухом не давлюсь от такой наглости. Ни хера себе! Эта овца что, действительно заказала меня за четыреста монет?! — За четыреста медяков? — уточняю и ничего не могу поделать с собственным голосом. Яд так и сочится. Ничего не могу с ним поделать и, откровенно говоря, не собираюсь. Какая, к чертям, разница, заподозрят что или нет, если выйду я отсюда в итоге один? — Не камней, не слитков, не ёбаных пустынных мышей, из желчи которых делают эликсир, поднимающий упавший хер? За четыреста монет?! Самый старый опускает подбородок снова, и я, не сдержавшись, хмыкаю. Вот же… Четыреста монет. Как за простого карманника или конокрада. Пытаюсь припомнить, когда меня в последний раз так оскорбляли и оскорбляли ли вообще. Запрокидываю голову и взглядом упираюсь в широченные дыры меж досок давно обветшавшей амбарной крыши. Что может быть лучше, чем сдохнуть в подобном месте, да ещё и зная, что за тебя заплатили каких-то вшивых четыреста монет? Выдыхаю через ноздри и перевожу взгляд на плечо чужого арбалета, который при желании можно использовать как таран. — Прошу прощения за то, что прервал. — Голос звучит максимально чопорно, и, кривляясь, даже поджимаю губы. — Ради всех богов, продолжайте. На чём мы там остановились? На пытках, без которых я не скажу, каким имуществом владею и где его держу? Так, может, начнём уже? Клещи, пламя, может, кузнечные щипцы?.. В недоумении только и делают, что сталкиваются взглядами. Громила пожимает плечами и чем-то напоминает мне убитого тролля. Первого или второго — без разницы. Всё тот же низкий лоб и массивная тяжёлая челюсть. И крайне сомнительные проблески интеллекта в глубоко посаженных глазах. — Ты его по голове, часом, не ударил? Бугай мотает головой, и мне очень хочется вставить и на это что-нибудь. Сдерживаюсь, закусывая щёку. Пальнёт по тупости ещё, а мне потом последние секунды своей жизни проклинай себя на все лады. Нет, ещё рановато для подначек. — Он вообще как, нормальный? — Разумеется, нет, — отвечаю вместо старого и быстро, пока не заметили, кошусь в сторону того, кто явно побаивается и держится в стороне. Мальчишка совсем всё-таки, не освещение обманывало. Можно считать его половиной противника. — Будешь тут нормальным, когда за твою смерть заплатили всего четыреста монет. — А ты оскорблён, видно? А кто бы не был, если бы наворовал с моё, да и убитым никогда не вёл счёта? — Просто до смерти, — подтверждаю и, чуть подавшись назад, осторожно откидываюсь на спинку, пробуя, насколько она крепкая. — Вот-вот от обиды сдохну, и окажется, что вам и платить не за что. — И сколько же надо было требовать? — Вопрос звучит от дверей, и становится ясно, кто тут не только самый неопытный, но и любопытный. Отвечаю, повернувшись в нужную сторону, и про себя подмечаю, что кинжал, который он всё никак не выпустит из рук, на деле старый кухонный нож с широкой узкой ручкой. Видно, промышлять начал недавно совсем и на нормальное оружие ещё не натаскал. — Ну… один мой знакомый сказал бы, что хватит и монеты, а я предпочитаю думать, что не меньше пяти. Пяти тысяч. Присвистывают одновременно, и тот, что в шапке, не сдерживается и ухмыляется почти беззубым ртом. Или не почти, если не считать показывающихся сточенных клыков. — Это голубая кровь в ваших жилах стоит столь дорого, господин? — Наклоняется ко мне и обдаёт далеко не самым приятным дыханием, но едва ли веду глазом. Брезгливость — весьма редкий гость в моей голове, если это не явное желание продемонстрировать отвращение, конечно. — Кое-что другое, — отвечаю, подавшись вперёд, и заглядываю в его глаза, заговорщицки понижая голос: — У меня член волшебный. Раз коснёшься — и до конца своей жизни блевать монетами будешь. А уж если лизнёшь… Бьёт сильно и резко. Наотмашь. Бьёт, и рука у него прекрасно поставлена. Врезается локтем в мою челюсть, и голову отбрасывает назад, да так, что всё вокруг взрывается искрами. Да так, что едва не затылком до спинки стула, что надсадно скрипит и, кажется, будто ещё и трескается. Очаровательно. Выпрямляюсь медленно, ни звука не проронив, и, коснувшись языком треснувшей губы, как ни в чём не бывало перевожу взгляд на того, кто с арбалетом. На того, кто куда больше остальных хмурый и явно бешеный. На того, кто самый серьёзный и нетерпимый к моим шуточкам. — Может, ты первый, сладкий? А если будешь старательным, то, возможно, это потрясёт меня настолько, что я тут же скажу, где припрятал довольно увесистый мешок с каменьями? Даже позволяет договорить, а после, нисколько не меняясь в лице, поднимает оружие так, чтобы прицел смотрел аккурат на мой рот. Выстрелит — и череп разнесёт как трухлявую тыкву. На ошмётки, во все стороны. Выстрелит — и я едва ли успею прочувствовать это всё. Укладывает большой палец на крючок, показательно поглаживает его, но до того, как вожмёт, рука старшего опускается на его плечо. Смотрит на него долго, с силой сжимая пальцы поверх кожаного наплечника, грубо пристёганного к рукаву куртки, и медленно качает головой. Лишь после того, как здоровяк выдыхает через раздувшиеся ноздри, оборачивается через плечо: — С каменьями, говоришь? Сама вкрадчивость, и нечто такое мелькает в его взгляде, что тут же смекаю: опасен тут явно не этот плечистый лесоруб, что, скорее всего, раньше состоял на государственной службе и носил латы. Отсюда и умение обращаться с подобным оружием. Отсюда и мышцы, что неизбежно высохнут без положенного такой массе довольствия. — Целый мешок? — Ну… грамм на семьсот потянет, — веду диалог охотно, не собираюсь сжиматься в комок и верещать о том, что не дам ни опала, пока не отпустят. О нет, расчёт тут иной. Охотно расскажу, где и что. Охотно расскажу и даже сам предложу одному из них отлучиться и сбегать проверить, не наврал ли. — Это же лучше, чем четыреста монет? Изумруды, например, довольно неплохо поднялись в цене. — Так ты, значится, ювелир? О да. В точку. В точку, что примерно в километре от истины. Но разве стоит такая мелочь чужого внимания? — А что, красавица, которая меня привела сюда, ничего не рассказала? Условились только о месте? Ну же! Хотя бы что-то! Что-то полезное! Что-то, кроме туповатых смешков, плевков и блестящих от жадности глазёнок. — Так, стало быть, ювелир. Приподнимаю бровь, намекая на то, что я этого не говорил, но и отказываться от предположения не намерен. — И много у тебя «вкладов»? — Охотно отвечу, но после того, как ответишь ты. — Подмигиваю обоими глазами по очереди и кривляюсь, вытягивая губы, несмотря на то что разбиты, в трубочку. Бугая всё больше раздражаю, а вот старый не обращает на подначки вообще никакого внимания. Потому и старый, что вовремя не реагировать выучился. — Даже если я скажу, даже если про камни расскажешь, то отсюда не выйдешь. Репутация, понимаешь ли. Важно киваю, сглатываю ставшую солоноватой от крови слюну и продолжаю гнуть своё, начисто игнорируя намёк на скорую смерть. — Ну так зачем тратить время на пытки, если всего-то и требуется — это рассказать, с чем именно пришла девчонка? А после я скажу, где спрятал камни, и сможешь кокнуть меня с чистой совестью. Чем не идеальный план? — Слишком идеальный. — Человек-холм влезает неожиданно, и если и неумён, то с инстинктами у него всё более чем в порядке. В порядке с тем, что называют чутьём. — Не пойдёт. Давай, кончай его — и валим отсюда. — Как знаешь, — жму плечами, насколько позволяет верёвка, и снова осторожно наваливаюсь на спинку. — Россыпь алмазов, как по мне, ни для какого кармана не лишняя. — Может, всё-таки проверим? — Вопрос ломкий, но сколько же в нём жадности! Пацан всё-таки не выдерживает. Пацан, что всё это время приплясывал на одном месте и так и гнулся весь от нетерпения. Вот точно как ожившая глина. Пацан оказывается самым простодушным из всех. — Может… узнаем, где у него тайник, я проверю, а после и пришьём уже, а? Ага. Да. Ты проверишь, отсыплешь себе больше половины, закопаешь поодаль и остальное честно разделишь с приятелями. Знаю я таких «любезных», готовых бежать по любой наводке. Старый молчит, поглаживая тёмный от выступившей щетины подбородок, и вместо него отвечает этот, с арбалетом: — Слишком уж складно всё. Упорно гнёт своё и совершенно не собирается переубеждаться. Такая умница, что хочется разумилиться и посоветовать ему так и держать. — Так, может, свезло в кои-то веки, а? — явное дитя трущоб тоже упорное и одно да потому талдычит, да с таким запалом, будто уже мысленно всё нашёл. Будто прикинул, на что именно можно обменять найденные камни и сколько долгов раздать. Будто прикинул, как удобно будет в новых сапогах и сколь ярко будет блестеть новый острозаточенный нож. — Ну видно же: блаженный он! Идиот! Может, всё-таки, а… — Я бы прислушался к… Бугай скалится, кривит морду и, не желая слушать моего трёпа, спускает крючок. Болт свистит аккурат рядом с моей щекой, даже цепляет вылезшую прядку волос и тяжело врезается в один из опорных столбов. Наконец-то! Смаргиваю, и счёт начинает идти на секунды. Арбалет тяжёлый, с ножной педалью, такой одними руками не перезарядишь. Арбалет тяжёлый, громоздкий, и можно целых полминуты ковыряться. Полминуты, если они есть. Резко подаюсь назад, смещаю центр тяжести и падаю на спину, ломая хлипкую спинку стула. Ломаю спинку, всем своим весом падаю на кисти, тут же отреагировавшие вспышкой резкой, пронизывающей суставы боли, и, выдернув сломавшуюся палку, распутываю ослабившуюся верёвку. Откатываюсь в сторону, наплевав на сохранность дорогущего представительного плаща с меховой отстрочкой и, увернувшись от удара сапога, что метил в мою голову, вовсе расстёгиваю пряжку, улучив секунду. Блокировать удары лёжа — то ещё дерьмо, и потому, вывернувшись, нарочно подставив спину, а не живот, откатываюсь дальше и поднимаюсь. Перед глазами — плывущие ночные звёзды, передо мной — две фигуры, что столь сильно рознятся по размеру. Бугай отбросил арбалет в сторону и выхватил короткий нож. Тот, что старый, самый матёрый из всех, уже заходит сбоку, согнув в локтях руки. В каждой — по тонкому лезвию, что так любят сажать под рёбра своим жертвам дорожники. Но всё это не важно. Всё это — ерунда. Потому что не арбалет. Не дальнобойное. Потому что щенок, что позади всех, так и застыл напротив ворот и не может заставить себя пошевелиться. Даже если и схватится за эту махину, то колчан всё равно на чужом поясе. И далеко не факт, что перезарядить сможет. А за тонкими досочными стенами — улица. А за тонкими досочными стенами туда-сюда снуют рабочие люди, и никто из них, никто не сунется внутрь, даже услышав крики. Каждый сам за себя или за своих. Отступаю назад, на ходу ослабляя застёжку на куртке, чтобы не задохнуться, если кому-то удастся зайти сзади, и, неловко дёрнув за ремешок, цепляю край цепочки. Выскакивает наружу и ложится на лацкан уже расстёгнутой крутки. Тот, что огромный, как холм, и бровью не ведёт, а вот старый… Старый будто бы что-то понимает. Щурится и успевает рассмотреть до того, как спрячу вновь. Щурится и кивает здоровому, чтобы заходил слева. Кивает здоровому, и я, пока есть хоть какая-то дистанция, пригибаюсь, чтобы поднять с усыпанного соломой пола отскочившую от стула ножку. Деревянную палку с крепким, даже не согнувшимся от удара о пол длинным гвоздём. Кисти противно ноют, но кому до этого есть хоть какое-то дело? Какое вообще дело до боли, когда по крови наконец-то расходится нечто куда более горячительное, нежели праздное бездействие и скука? И теперь не до болтовни. Теперь — одна сосредоточенность и голый расчёт. Теперь только лихорадочно летающие туда-сюда мысли. Одни только попытки просчитать. Сразу бросятся или?.. Сразу. Додумать не успеваю, как приходится уворачиваться от лезвия и не подставиться под другие два. Приходится отпрыгнуть назад и нырнуть за опорный столб так, чтобы отделить от себя более опытного противника. Чтобы убрать гору, которая куда медлительнее, но может и хребет переломить, если поймает. Предсказуемы оба. Обходят по новой. Предсказуемы оба, но тот, что моложе, не терпит и, бросившись на меня как разъярённый бык, рефлекторно прикрывает лицо, вскинув руку, когда я мечу в шею. Когда крепкий гвоздь легко рассекает плотную кожу и рвёт артерию, которую видно настолько чётко, что и слепнущему не промахнуться. Застревает глубоко, но палку приходится выпустить, чтобы второй не раскроил мою ладонь. Палку приходится бросить, крутанувшись на пятках, обогнуть замершего, ещё не понявшего, что произошло, бугая и на ходу вцепиться в короткую стрелу, которая больше прочих торчит из его набедренного колчана. Выдернуть её, использовать как хоть какое-то оружие и слишком поздно услышать раздавшийся за спиной, безумно близкий свист. Пальцы, уже было сжавшиеся вокруг добычи, разжимаются сами собой. Недооценил! На полный финт не хватает ни времени, ни места. Будто крутым кипятком обжигает спину, будто окатили по диагонали, от лопатки и наискось, до самого бедра. Недооценил пацана! Недооценил сразу, но больше не повторюсь. Ухожу от второго неумелого удара, едва блокирую вскинутой рукой росчерк тонкого лезвия, защищая глаза, и, отбежав, улучив момент, пригибаюсь и выдёргиваю нож из сапога. Всего один с собой. Но зато всегда. Всего один, но тот, что пальцы знают до последней царапины. Пальцы, что ощущают его вес сейчас и почти сразу же нет. Бросок вышел откровенно так себе. Бросок вышел такой, что самому в пору закатить глаза, но цели достиг. Вонзился во впалый, прикрытый лишь древней хламидой живот того, кто может быть хоть сколько-то серьёзным соперником. И надо отдать должное: сразу не падает. Держится. Сразу не падает, хоть и глаза его ползут на лоб, а пальцы, стискивающие рукоятки ножей, сжимаются сильнее. Выпрямляюсь, и с распоротого рукава на солому щедро течёт. Пояс штанов, да и штанина тоже, ощутимо мокнут. Раны плёвые, но кровят. Раны плёвые, но ноют. Раны болят, но это едва ли то, что способно потушить мой запал. Напротив. Перед глазами всё алое. Перед глазами — на ногах двое и груда мяса в луже, что и не лужа вовсе, а так, спешно впитывающееся в солому и землю пятно. Перед глазами — на ногах двое. Ненадолго только. Рукоять ножа ходуном ходит вместе с судорожными вздохами, вместе с чужими мышечными спазмами. Вздыхает раз, второй… Алое выступает на его поджатых губах. Алое выступает на его, а мои растягиваются против воли. Совсем так же, как и в начале этого чудного знакомства. Переступает с ноги на ногу, пошатывается и, выпустив оружие, падает на колени. Валится и смотрит только вниз теперь. Его не интересую ни я, ни осмелевший и испоганивший мою куртку пацан. Его не интересует ничего, кроме рукояти, что он пробует коснуться и тут же отдёргивает скрючившиеся пальцы. Держу в поле зрения обоих, несмотря на то, что теперь-то этот мелкий уродец явно не сунется. Не сунется в лоб. Не сунется, понимая, что остался один. — Тут я, пожалуй, должен сказать, что стоило бы узнавать хотя бы что-то о том, кого собираешься грохнуть… — Поднимаю с пола чужой арбалет и, оценив его немалый вес, приближаюсь к стоящему на коленях и тому, что спешно отскочил к дальней стене амбара. — Но какая уже разница, правда? Вскидывает голову, явно собирается с вызовом зыркнуть или выплюнуть нечто ехидное, но не даю ему такой возможности. Приклад широкий, будто созданный для того, чтобы ломать чужие носы и шеи. Приклад широкий, впечатывается прямо в переносицу, а во второй раз — выше из-за рефлекторно дёрнувшейся назад головы. Хрустят позвонки, и тело с изуродованным лицом заваливается назад. Склоняюсь над ним и обращаюсь к тому, кто только что скользнул в тень и наивно полагает, что сможет спрятаться от меня за небрежно сваленным стогом. — Вот мы и остались вдвоём. — Мой голос звучит вовсе не так, как в начале этого пути. Мой голос явно выдаёт, что больше не настроен дурачиться, и лучше бы ему оказаться догадливым. Лучше бы ему оказаться чуть более мозговитым, чем тот, кто истёк кровью и сейчас конвульсивно подрагивает, дёргая огроменными ступнями. — Ты и я. Напуганный, забившийся в самый тёмный угол силуэт не отвечает, а только жмётся лопатками к доскам. Напуганный силуэт только выдыхает и давится писком, когда я, так и не выпустив из рук уродливую самодельную махину, наклоняюсь за выпавшим из колчана болтом. Как и думал: целая вечность на то, чтобы перезарядить, и тетива такая тугая, что едва получается натянуть с повреждённой, тут же закровившей куда сильнее рукой. Но оно определённо того стоит. То, как вместе со вставшей в паз стрелой всхлипывает самый юный и успевший сотворить в своей жизни всего лишь несколько больших глупостей мальчишка. — Давай, лапушка, вылезай сюда. Замирает, кажется, даже дыхание задерживает, но тут же начинает стучать зубами так, что я бы и в полной темноте его нашёл. Не промахнулся бы. — Мне нравится видеть глаза тех, кто меня боится. А не будет страха — значит, будут твои крики. Эта уродская штука разломает твою грудь так быстро, что даже обделаться не успеешь. Гулко сглатывает и, прижавшись к стенке, осторожно выбирается из-за стога. Выходит ровно на середину, да так и остаётся стоять, прилипший к доскам. Просто идеальная мишень. Идеальная мишень, в которую я тут же целюсь и даже демонстративно прикрываю один глаз. — Не надо… — Справляется со своими страхом и немотой даже для того, чтобы попросить, а после всхлипнув, отмереть и закричать уже в голос: — Не надо, пожалуйста! Ностальгией омывает даже. Ностальгией по тем временам, когда самыми частыми словами, которые я слышал, были вот эти три. — Почему нет? — интересуюсь скорее для того, чтобы растянуть момент, прочувствовать его ещё полнее. Буквально из воздуха кусок его ужаса выгрызть и проглотить. — На «да» у меня куда больше аргументов. Лихорадочно соображает, глаза так и бегают, и, дёрнувшись всем телом, даже светлеет. Едва не подпрыгивает на месте, будто найдя абсолютную лазейку. — Я расскажу! Приподнимаю и бровь, и арбалет, и он начинает тараторить куда быстрее: — Я расскажу, что сказала та девушка, когда пришла к Сундуку! А, так этот щуплый и без зубов, значит, Сундук? Непременно бы поинтересовался почему, да время не терпит. Непременно бы поглумился и вызнал прозвище этого, что сейчас обделается и размажет по стенке, но что-то подсказывает мне, что если сдохнет от разрыва сердца, то пользы от него не будет вообще. — Когда пришла? — Да два дня назад! — кричит так, что умудряется испугать пробегающую мимо и тут же отозвавшуюся лаем собаку. Кричит так, будто я барабашка и меня можно отогнать этим криком. — Явилась вместе с Бородачом, так, мол, и так, есть один при манерах, которого нужно убрать. Заплатила половиной и остаток отдать должна была после того, как мы тебя сюда увели. Сказала, что мешаешь каким-то там делам и вообще хапнул не по карману. Не для тебя, мол, предназначенное совсем. Два дня. Ещё до подслушанного разговора. Значит, всё-таки не заметили тогда. Значит, не из-за него. Значит, продумали всё раньше? Но вместе с Адрианом ли? Стал бы бывший гвардеец, а ныне напыщенный индюк при мундире и наплечных лентах, опускаться до найма подобного сброда? Стал бы он нанимать трёх идиотов после увиденного около пещеры тролля? Может быть, и вовсе не в Адриане дело? Очень большой вопрос и, увы, не единственный. Может статься, что сейчас и не самый важный. Может, как-то прознала про призрачную бабку и о том, что тайник — вовсе не красивая сказка? Просто окутывает предчувствием чего-то близкого и мерзкого, как сломанные кости. — Что предназначалось? — Она не сказала! — выкрикивает и тут же, испугавшись, видно, что могу рассердиться, зажимает себе рот ладонью, явно прикусывает её и, сглотнув, говорит уже нормально. Тараторит только страшно. — Какая-то ценность, надо думать. Каменья, золото, может, ещё какая требуха. Проглатывает, дёргает себя за рукав хламиды и продолжает, решив не дожидаться наводящих вопросов или звона спущенной тетивы. Решив не испытывать терпение того, кто медленно истекает кровью и куда быстрее звереет от осознания собственной глупости. Надо же было так расслабиться! Думал, она дура совсем и максимум попробует на шею вешаться. Думал, она дура и по иронии именно в моём лице искала развлечения. Думал вызнать что, и она охотно поделилась своими планами, сама того не подозревая. Поделилась, потому что посчитала, что любезничает с будущим мертвецом. — Знатные — из другого теста все. Кто знает, что у неё там в голове? — уже не тараторит, напротив, растягивает слова и глядит себе под ноги. На сбитые носки сапог и гнущиеся коленки. — Сказала, что нужно убрать того, кого приведёт, и только. Бросила напоследок, что очень вовремя это всё. Я её и не видел толком, не рассмотрел! Клянусь, это совсем всё… — шепчет уже, и глаза у него, когда поднимает голову, на пол-лица. Шепчет уже, и губы дрожат. Такой весь жалкий, нарочно сжавшийся и умоляющий. Такой весь покорный и позабывший о своих мёртвых друзьях. Ни капли сочувствия или солидарности, волнуется только о себе. Прикажи — и землю жрать станет, и даже ухо этого мёртвого Сундука отгрызёт и проглотит. Прикажи — и поклянётся в чём угодно, наобещает с три короба, только бы выбежать из этого амбара и со всех ног броситься прочь. Что-то ещё бормочет, а у меня в голове вертится это его «не для тебя совсем». Это странное, непонятное и будто бы ничего не значащее послание. «Не для тебя…» Что у меня вообще есть из того, что другому принадлежит или принадлежать может? Что у меня… Осекаюсь на середине мысли, и в голове становится пронзительно тихо. Ни единой мысли. Совсем ни одной. «Не для тебя совсем». Шиплю, как гадюка, которой наступили на хвост, и едва сдерживаюсь, чтобы не подолбиться о ближайший стол своей тупой башкой. — Я могу… Лишь только подаёт голос, как, потеряв к нему всякий интерес, жму на спусковой крючок. Не поворачиваю голову даже, чтобы проследить за коротким полётом болта, и игнорирую громкий ломаный хруст. Выпрямляю руки, отбрасывая чужую, лишившуюся хозяина игрушку и, всё ещё не желая признавать, что угадал, оборачиваюсь, чтобы пинком уложить на спину изуродованное тело и выдернуть из него свой нож. Отираю об его же одежду, совсем небрежно, просто для того, чтобы дать себе ещё пару секунд, а после, заставив очнуться, вырваться на улицу, навалившись на притворенные, но не запертые на засов двери амбара. Странно, но боли почти не чувствую. Боли нет, но раны будто горят, и это единственное, что напоминает о них. Это единственное и совсем не перекрывает болезненно пульсирующей, разросшейся по всему моему подсознанию догадки. Догадки о том, что же всё-таки не для меня. Что не моё. *** Я не верю в предчувствия и хрень вроде ярмарочных предсказаний. Я не верю в ерунду вроде примет или несчастливых знамений. Я верю своему чутью, которое если и сбоило, то всего раз или два за всю жизнь. Я верю чутью, и сейчас оно просто тащит меня в замок. Гонит, подталкивая в поднывающую от глубокой царапины спину. Царапины, что я даже не ощупал, посчитав это напрасной тратой времени. К воротам возвращаюсь не длинным путём, не по извилистой широкой улице, а переулками, потому что всё ещё надеюсь успеть раньше этой ведущей какую-то свою игру суки и поймать её на подступах к замку. Поймать и поговорить вовсе не так, как она привыкла. И плевать, кто там её дядя. Плевать, если он её больше никогда не увидит и даже останков не найдёт. И никак, никогда, ни со мной, ни с Йеном её не свяжет. Каменная кладка под ногами так и мелькает, смазываясь контурами и выступами. Каменная кладка под ногами так и мелькает до самых замковых ворот, и только там, около кованых решёток, вспоминаю, что не подобрал плащ. Плевать на содержимое карманов, в них ничего ценного и не было, разве что записка, написанная кем угодно, но только не Йеном и не Мериам. Плевать на карманы, да только прорезанную в двух местах куртку и тёмные пятна, что так сразу и не вычислить на чёрной одежде, стоило бы прикрыть. Не для чужих глаз всё это дело. Но возвращаться уже не имеет смысла, и потому просто киваю дремлющим закутанным стражам, и те, лишь мельком глянув на знакомое лицо, отпирают засов. Прохожу внутрь, не обронив ни звука, и так же преодолеваю первую лестницу, небрежно справившись у постового, не возвращалась ли госпожа Генрика со всем необходимым для моей жены. Сам держусь в тени, радостно болтаю, пока не получаю чёткий отрицательный ответ. Неужто и вправду, покончив с делами, отправилась на свидание? Надо же, какая восхитительная небрежность по отношению к убийству. Только вот бы выяснить за что, да ещё такое скрытное. Адриан, которому просто необходимо сохранить руки чистыми, или, может быть, Йен болтнул что-то Мериам о поиске камней? Йен, который почти помешался на этой идее и вполне мог ляпнуть что-то ненароком о тайнике. О тайнике, что может быть известен племяннице герцога, которая вовсе не желает, чтобы кто-то ещё запустил в сокровищницу свои руки. Но если и так, то зачем же столь радикально? Перепрятать — и дело с концом?.. Виски пульсируют, а сама голова будто бы пухнет. Может, сказываются кровопотеря или приступы злости, что то вспыхивают, то гаснут, задушенные доводами разума, который только и ждёт возможности куда-нибудь свалить, освободив место для инстинктов. Инстинктов, которые уже нашёптывают что-то, но так тихо, что не разобрать. Инстинктов, которые врубаются и орут на полную, когда опустившаяся вниз секира преграждает мне выход на жилой этаж, в конце которого расположена моя спальня. Сначала гляжу на лезвие, на рисунок, украшающий его бок, а после медленно, сделав шаг назад, исподлобья смотрю на постового, которого здесь никогда не было. Сталкиваемся взглядами, и парень, что едва ли младше меня больше чем на два года, вздрагивает и, чуть отпрянув назад, чеканит, принявшись сверлить дыру в каменной стене за моей головой: — Простите, господин. Не положено. — Кем «не положено»? — спрашиваю негромко, чтобы эхо не утащило мой голос в прилегающий коридор, и неосознанно отступаю на шаг назад, оставляя пространство для манёвра. Смаргивает, удобнее перехватывает свою тяжёлую, абсолютно бесполезную в узком коридоре громадину и отвечает, едва не дрогнув голосом: — Господином Адрианом. Его Высокородие велел перекрывать все выходы. Никого не впускать и не выпускать. Ну конечно, кто тут мог распорядиться ещё? Должно быть, в Камьене своей стражи и вовсе нет, а если и есть, то держат её где-то в подвалах, на коротком поводке. — А в связи с чем такая предосторожность Его Высокоблагородие не велело распространить? Голос вибрирует от напряжения, и злоба так и душит. На всех сразу, от шлюхи с какими-то своими тайными планами и до Йена, который притащил меня сюда и решил, что это плёвое дело — мимикрировать под тех, от кого тянет блевать. — Будьте любезны спуститься в гостиную. И вот от этого, с поджатыми губами и выдающимся подбородком, тоже тянет. Такой весь серьёзный, с чувством собственного достоинства и несущий службу. Кулак сжимается сам собой. — Только после того, как узнаю, что произошло. — Даже улыбку давлю, но это не производит на него ровно никакого впечатления. — Никак невозможно. Последний раз по-хорошему прошу: покиньте лестницу. И тут-то в голове окончательно щёлкает. — Или что? — Голос опускается на пару тонов вниз, но разве в таком уродском шлеме, закрывающем уши, услышишь? Разве распознаешь скрытую угрозу, если у тебя есть такая замечательная, во всех смыслах, кроме прямого, секира? Оставляет безответным, видимо, решив, что молчание двусмысленнее слов. Прикрываю глаза и гадаю всего миг. Стоит это того или нет. Стоит моё чутьё всех тех дров, что я наломаю, в очередной раз поддавшись ему. Прикрываю глаза и гадаю всего миг. После, в самом конце коридора, с силой хлопает дверью, и из распахнувшейся комнаты доносится не всхлип или рыдание даже. Бледный, размазанный расстоянием отголосок. И я почему-то уверен, что знаю, чья это комната. Раны, и прежде плёвые, становятся несущественными. Всё становится несущественным и блеклым. Просто потому что я знаю, чья это комната. Ещё ступень вниз, ещё одна попытка по-хорошему, и, когда отрицательно мотает головой, выдёргиваю уже перепачканный в высохшей, так и не стёршейся полностью крови нож. В ближнем бою — дрянь совсем. Встретив более крепкое лезвие, сломается. В ближнем бою — дрянь совсем, сколется, если встретит древко или рукоять, но только не пусть и упругую, но податливую стали кожу. Быстро всё. Секунда или чуть больше. Всё тот же миг, что требуется на соприкосновение ресниц. Быстро и тихо, с левой стороны челюсти и, вогнав по самую рукоять, наискось. Это — правой, левая заботливо отбирает секиру из вздрогнувших и сжавшихся, а после тут же обмякших пальцев. Отставляю её в сторону, стражник сам тяжело наваливается на стену, да так и стекает по ней, всё ещё раскрывая рот. Понимаю, что делаю, понимаю, что мог просто вырубить и оставить лежать, но нервы ни к чёрту. Нервы как натянутая тетива, что вот-вот не выдержит. Нервы, и не предчувствие даже, а стойкое ощущение того, что что-то пошло не туда. Добраться до конца коридора. Разобраться, во что бы то ни стало, а там... Отираю лезвие и, убедившись, что не выскользнет, убедившись, что встанет как нужно, спрятанное под уцелевший рукав, в коридор. И, сбившись с шага почти сразу же, до двери, пустившись со всех ног. И до двери, около которой ещё двое, пресловутые метров сто. Метров сто, и вполовину меньше до бросившегося навстречу и вытянувшего руку в предупреждающем жесте стражника, которому везёт куда больше, чем предыдущему. Отделывается ударом в висок и почти тут же, огретый шлемом товарища, на пол опускается второй. И самое странное то, что на грохот никто не идёт. Двери закрыты, голоса за ними всё громче и ближе. Громче и ближе чей-то смахивающий на собачий пронзительный вой, и пальцы от него судорогой. Пальцы, что сжимаются в кулаки не для того, чтобы барабанить, а потому что иначе никак. Потому что всё тело напрягается, становится каменным, и, чтобы не сковало ещё и лёгкие, приходится остановиться. Остановиться в нескольких шагах и вздохнуть. Вздохнуть, представить, как дёрну на себя дверь, и первое, что увижу, — это зарёванное лицо и огромные голубые глаза на половину покрасневшего лица. Вздохнуть, представить, что задолбавшаяся таскаться с подушкой княжна имитировала выкидыш, и финт, выкинутый мной на лестнице, совершенно зазря. Представить, что ей по недосмотру подпалили волосы или краской испортили кожу лица, представить ещё десяток причин для слёз, но… я знаю, что плачет не она. Знаю, что не ревёт в голос, выламывая руки, и не закатывается в приступе, рискуя задохнуться во время страшных безмолвных пауз. Знаю, что не ревёт без повода, и просто знаю, что это не она. Пальцы касаются дверной ручки и, будто наказывая себя за медлительность, наказывая за вспышку позорной сентиментальной слабости, проворачивают её, дёргая на себя. Незаперта. Шаг вперёд, и тут же понимаю, что пялятся. Пялятся на меня все, кто есть в комнате, да во все глаза. Все, кто есть в комнате, и этих всех вовсе не раз и два. Адриан у самой двери, Мериам, на лице которой и вовсе почти не видно зарёванных, опухших от соли глаз, старик в странной хламиде, от которого за километр воняет травяными сборами, и целых три служанки. Целых три служанки, что по разные стороны кровати, и вся эта толпа так или иначе загораживает мне обзор. Адриан у самой двери и, вопреки логике, ничего не спрашивает. Косится только в коридор, но даже в лице не меняется, когда понимает, что произошло. Он понимает, а я совсем нет, и от этого и страшно, и курьёзно смешно. От этого страшно, и это чувство столь странное, что какое-то время даже стою на месте как вкопанный и пытаюсь распробовать. Пытаюсь понять, откуда оно взялось и для чего. Пытаюсь понять, почему все столпились вокруг кровати. Прочищаю горло в абсолютной тишине, и Адриан, так и не обронив ни слова, прикрывает дверь. — И по какому поводу собрание, девочки?.. В ответ — новый всхлип зажавшей ладонью рот и согнувшейся напополам герцогини и испуганно отскочившие от кровати служанки. В ответ — новый всхлип и повисшая в воздухе ти-ши-на. Мёртвая, как и, судя по синеве кожи, лежащее на кровати тело, заботливо прикрытое расшитым покрывалом почти до самого подбородка. Я было и не узнаю сразу. Я было собираюсь небрежно бросить, что не стоит так убиваться из-за того, что моя жена притащила в нашу постель какого-то тухляка, как… запоздало узнаю его. Узнаю не столь по лицу, сколько по длинным, спутанным и украшенным наспех волосам. Узнаю не столь по лицу, сколько по длинным, сцепленным в замок пальцам. Узнаю, и… всё ядовитое ехидство застревает в глотке. Вместе с воздухом, без которого, оказывается, так спешно темнеет перед глазами. Надо же… а я и не знал. Надо же, как может колоть в боку, если всего-то стоять. Хочется спросить КАК. Хочется спросить КТО. Хочется столько всего спросить, но всё это отходит на второй план. После того как ступор отступает, отпихиваю одну из неповоротливых, готовых реветь по любому поводу куриц в сторону, и цепляюсь за тонкую холодную кисть, переворачиваю и пытаюсь нащупать пульс. Больше минуты пытаюсь и упорно игнорирую то, что руки уже холодные. Потому что такого попросту не может быть. Потому что я не мог облажаться. Не мог вот так просто… не сдержать слово. Не мог. Я просто не мог! Дёрнувшись, выпускаю кисть и резко отворачиваюсь, но всё равно вижу, как она безжизненно падает на кровать. Всё равно вижу, но просто не могу не придвинуться ближе и попробовать прощупать шею. Не могу не глянуть на широкие, не реагирующие на дневной свет зрачки, что сокрыты под мягкими пока ещё веками. Пока ещё. Хмыкаю совершенно невпопад и опускаюсь на край кровати. Не потому, что хочу. Просто тело вдруг обмякает, и либо так, либо скатиться на пол и размазаться по нему киселём. Или свежей грязью, что липкая, как рисовая мука. Или… Дёргаю подбородком и даже не оборачиваюсь, когда дверь распахивается снова и выставленные у двери стражники врываются внутрь, но тут же подаются назад, выдворенные Адрианом. Даже вот как… Даже так. Поворачиваюсь в сторону подушки и всё смотрю на лежащую на ней голову. Всё никак не могу отыскать подвох. Никак не могу понять, в чём же различие, где та несущественная мелочь, которая укажет на то, что это не он. Что это не он. Бездумно, действуя как в тумане, снова берусь за его руку и, развернув, осматриваю ладонь. По иронии та самая, которую он поранил о шипы выловленной в колодце розы. Та самая, с всё ещё приметным, не рассосавшимся до конца шрамом в середине. Проворачиваю, и под короткими ногтями — тёмно-багровая кайма. Будто в крови были, но, как смогли, отмыли. Всё ещё не верю. Ещё раз пробую нащупать пульс, заглядываю в глаза… — Она умерла. Смаргиваю и, никак не отреагировав, выдираю раздражающе яркий цветок из сложенной в петлю пряди. Слишком кое о чём напоминает. Платье только не алый шёлк. Не скользит. Платье то же, в котором я его и оставил. Идиотскую подушку убрали. — И как? — подаю голос, утомлённый чужими всхлипами, и те становятся только громче. Подаю голос и понимаю, что он равнодушнее, чем когда-либо. Что я могу даже не злиться сейчас. Понимаю, что могу позволить себе ничего не испытывать. Раздражение, быть может. На то, что выбрали такие идиотские цветы и не сменили платье. Раздражение за то, что никто из тех, кто за моей спиной, за целую, прилипшую к одной точке вечность не снизошёл до ответа. — Я спросил: как?! А кончики пальцев уже и не прохладные вовсе. Ледяные. Синеватые. Кончики пальцев, которые я почему-то, будто подвергшийся какой-то навязчивой болезни, всё трогаю своими. Отстранённо размышляю о том, что у него слишком узкие ладони. Размышляю и как-то забываю даже, абстрагируюсь от того, сколько человек ещё в комнате. Абстрагируюсь от того, что кого-то убил и пытались то же сделать со мной. Абстрагируюсь, но кое-что заставляет меня вспомнить, что я сам — ещё живой. Кое-что, громкое, хлопнувшее за спиной и громоздкое, медленно вплывающее в комнату. Ящик, примерно с хлипкого мальчишку шириной. И тут-то всё становится слишком ясно. Осознание бьёт по затылку, да так нещадно, что подбрасывает и ставит на ноги, заставляя повернуться к Адриану и Мериам, отгородить от них и пажей с траурными лицами кровать своей спиной. — Я дважды спросил. Не услышу ответа в третий — начну отрезать чьи-нибудь части. — Взгляд блуждает от придвинутого к окну занятого кресла и к лентам, что украшают строгий мундир. — И это не будут части бабских одежонок. — Некто неизвестный доставил коробку в подарок для герцогини. — Адриан будто скала. Такой же равнодушный и такой же серый. Такой же каменный и отрешённый. Собранный. — Доставил прямо в эту комнату. Йен… Йенна сняла крышку. Внутри оказался разозлённый, заморённый голодом, гранитный аспид. Вы уверены, что жаждете подробностей, господин Лука, или всё-таки позволите забрать тело?.. Каждое слово чеканит как приказ. Каждое слово как камень и, договорив, даёт отмашку мнущимся с ноги на ногу пажам, которые отчего-то не рискуют лезть ко мне под руку. Которые совершенно не рискуют… С силой кусаю себя за губу, и выходит так, что даже невольно шиплю от боли, а после от мерзкого кровяного привкуса. Выходит так, как надо. Отрезвляюще настолько, что вся эта слезливая сырость перестаёт туманить разум. С силой кусаю себя за губу и, обернувшись к матрацу, уже без колебаний сдираю с такой заботой уложенное покрывало, отбрасывая его в сторону. Мельком осматриваю кажущееся ещё более худым тело и спешно принимаюсь за более тщательный осмотр, не реагируя ни на Адриана, ни на вопли Мериам. Касаюсь ног, живота, провожу пальцами по груди и совершенно не сдерживаю рефлекса, когда некто пытается схватить меня за локоть, накинувшись справа. Отпихиваю в сторону, в любой момент готовый добавить кулаком, и пальцы левой неумышленно касаются узкого предплечья Йена. Отчего-то мокрого и заботливо уложенного слабо истекающей сукровицей ранкой внутрь. Но задрать рукав уже не успеваю. Задрать рукав не успеваю, потому что в меня вцепляется уже Мериам и умудряется даже оттащить на шаг. Отдёрнуть от кровати. — Ты что, не видишь?! — вопит как одержимая и даже замахивается для того, чтобы залепить мне пощёчину. Замахивается и даже глазом не ведёт, когда, перехватив вскинувшуюся руку, сжимаю её, не жалея сил. — Я была здесь, когда всё это случилось! Отстань от него, слышишь?! Отстань!!! Вопит как одержимая и, сама того не замечая, переходит на истерический визг. Сама того не замечая, снова заходится плачем, и это становится началом страшной цепной реакции, которую подхватывают все находящиеся в комнате служанки. Начинают форменно выть, причитать и охать. Начинают, как и госпожа, хвататься за меня и пытаться оттащить в сторону, а эта только и знай себе причитает. Знай себе шепчет своё «отстань». Отталкиваю служанку, а эту, кто хозяйка замка, перехватываю за плечи и как следует встряхиваю. Настолько как следует, что Адриан шагает в мою сторону, предупреждающе схватившись за рукоять кинжала, висящего на его поясе. — Послушай меня, — пытаюсь достучаться, но только знай себе всхлипывает и, размазывая слёзы, мотает головой. Утопает в своём горе и будто бы наслаждается этим. Наслаждается тем, что теперь-то уж можно оплакать всё разом. Всю свою незадавшуюся жизнь. И это не раздражение вызывает даже. Это — отвращение в чистейшем виде. — Слушай меня, тварь! Испуганно затихает и перестаёт биться. Затихают и она, и почти взявшие меня в кольцо замковые прихвостни в форменных штанишках. Хлопает ресницами, а я не столько на неё смотрю, сколько на Адриана, единственного из всех, кто умудрился сохранить рассудок, и плевать мне сейчас, кто мы друг для друга. Враги или нет. — Дай мне проверить. Десять минут — и я отдам его. Каких-то ничтожных десять минут, но снова начинает выбиваться и размахивать руками. Снова начинает хрипло верещать нечто невнятное и не оставляет мне иного выбора. Никакого выбора не оставляет. Разворачиваю её, грубо дёрнув и наверняка выставив хрупкое запястье. Разворачиваю её спиной к себе, дёргаю, прижимая максимально близко, и хватаю за шею. Разнёсшийся по комнате вопль едва не глушит, но на попытку броситься сбоку только сильнее стискиваю её горло. Не вскрикивает, хрипит, и Адриан останавливается в трёх шагах. Замирает напротив. — Это ничего не решит. — О, ещё как решит. А теперь собрал весь этот сброд и вышел из комнаты. Мешкает, сомневается, стоит ли подчиняться, тогда как прислуга тут же бросается вон. И ни одна, ни одна из столь сердобольных плакальщиц не изволила обернуться. Мериам же как исключительная дура пытается вцепиться в мою руку ногтями и тут же расплачивается за это: хватаю её за волосы второй рукой и с силой дёргаю. — Ещё одна попытка освободиться — и я сломаю тебе шею. Она тонкая, пикнуть не успеешь. — Ты же отсюда уже не выйдешь, — вояка всё торгуется, всё сквозь зубы цедит, а сам медленно, нехотя, но пятится к двери. — Неужели ты настолько идиот, что не понимаешь, что делаешь?.. Оставляю это безответным и подталкиваю герцогиню в ту же сторону. Довожу её до дверного проёма и, освободив одну руку, спешно запираюсь изнутри. Мериам тут же перестаёт быть нужной, и потому не глядя толкаю её в сторону и двигаю комод, прижимая им створки для верности. Надолго не хватит, прекрасно знаю, но поможет выиграть лишние двадцать, а то и тридцать секунд. — Ты! Неужто совсем голову от горя потеряла, что никак от неё не отделаться? — Ты самый мерзкий, самый гря… Обрываю, не размениваясь на слова, но с чувством врезав ей в узкую челюсть. Обрываю, не размениваясь на пощёчины, и совершенно не рассчитываю силу. Слишком мало времени для таких мелочей. Падает навзничь, сваленная ударом, и просто перешагиваю, пока, дрожа, пытается развернуться набок, пальцами царапая ковёр. Вся вздрагивает от бесшумных уже, сотрясающих всё её тело рыданий, но это совершенно не волнует меня уже. Не волнует, пока она жалеет себя, обездвиженная болью и унижением. Страхом. Возвращаюсь к кровати, вытянув нож из рукава, спешно надрезаю рукав и, не особо осторожничая, раню и холодную кожу. Плевать на случайные царапины, если на кону куда больше. На всё плевать! Разрез доходит до локтя, и на предплечье явно виднеются чёрные неровные следы от укуса. Чёрные, ассиметричные, с тонкими, расползающимися в разные стороны нитями. Будто паутина, уходящая внутрь и цепляющая стенки вен. Надавливаю на нижнее отверстие, и показывается капля тёмно-бордовой запёкшейся крови. — Сколько прошло после укуса? — спрашиваю, не поворачивая головы и проигнорировав первый гулкий удар в вовсе не надёжные двери. Первый, явно на пробу, пока не притащили таран или хороший топор. Мериам, так и не сменившая положения тела, сама кажется мёртвой или просто до беспамятства обожающей этот ёбаный ковёр. — Сколько прошло, идиотка?! Не вынуждай меня вставать и выбивать из тебя ответы! Подскакивает, встаёт на четвереньки и, дрожа, отползает к стене, упирается в неё лопатками и только после этого, потратив столько драгоценного времени, шепчет: — Около трёх часов. Отмахиваюсь от неё тут же, хватаюсь за отложенный нож и в одно резкое движение вскрываю ранки. Рассекаю плоть далеко за их пределами, и раскрывшаяся алая линия тянется почти от самого запястья и едва не до сгиба локтя. Кровит неохотно, и потому приходится как следует сжать вытянутую руку. Приходится давить и выкручивать её, пока чёрная струйка, смахивающая на змею, не обогнёт кисть с другой стороны и не размажется кляксой по белому одеялу. Словно чёрным пятном грязи или мазута. Выходит неохотно, приходится буквально сцеживать, но сочащаяся кровь всё светлее и ярче. Кровь, что разгоняется, и ленивые одиночные капли становятся потоком. Кровотечением. Да только вот пульса всё нет. Не дышит. Тогда не придумываю ничего лучше, чем попробовать запустить лёгкие так, вручную. Тогда не придумываю ничего лучше и жму на его грудь сложенными ладонями одновременно с ударом топора. Надо же, как быстро нашли. У покойника секиру позаимствовали, не иначе. Позаимствовали и пытаются перерубить замок или проделать отверстие над ним. Удары размеренные и неотвратимые. Выверенные. Удары, но только стали о дерево. Не сердца, заключённого за костяной клеткой. Жму, жму — и никакого толка! Жму, и жму, и жму, стараясь только не сбиться с ритма, и Мериам, сообразившая наконец, что происходит, затихает. И Мериам вскрикивает вместе с тем, как я прикрываю глаза и сжимаю зубы, заслышав звонкий хруст сломанного ребра. — НУ ДАВАЙ ЖЕ! — Не выдержав, залепляю ему пощёчину и тут же вторую по другой щеке. — Давай, дрянь! Это не может быть так просто, слышишь?! Это не может быть так просто после всего! Упорно продолжаю жать, размыкаю его рот пальцами и едва успеваю отдёрнуть руку, как вдруг стискивает зубы, конвульсивно выгибается в дугу и сам, подкинутый рефлексом, садится. Садится и тут же валится на бок. Едва успеваю придержать, но судороги столь сильны, что валит и меня тоже. Валит на пол и, не рассчитав, не заметив даже, что позади, со всего маха врезаюсь затылком в тумбочку. Едва не откусываю язык, заставляю себя сесть только лишь усилием воли и его усадить тоже. Затащить на свои колени, откинуть, едва не выдрав, забившиеся в рот волосы и развернуть лицом к себе. Щепки летят во все стороны, а он всё никак не откроет глаза. Он, что кашляет, будто пытаясь освободить забившиеся лёгкие, и, выгнувшись назад, едва не выворачивается наизнанку, давясь и захлёбываясь всё той же чёрной, что и в венах была, жижей. Жижей, которая толчками льётся из его рта и носа с кровью напополам и оседает на подбородке, шее и моих руках. Оседает везде, пачкает нас обоих, но он наконец-то дышит. С тяжёлыми хрипами, срываясь на спазмы, но дышит. Дышит и трясётся, как оторвавшийся от ветки лист, и со стоном заваливается вперёд, утыкаясь лбом в моё плечо. Трясётся, как умирающий от лихорадки, и с явным трудом поднимает рассечённую руку, чтобы вслепую уцепиться ей за что-нибудь. За что-нибудь, что нащупают неверные, негнущиеся пальцы. Каждый вздох — через силу, каждый вздох — новая порция боли. Выбитый вместе с солидным куском древесины замок отлетает в сторону, и почти немедля отодвигают комод. Адриан, злой как чёрт, врывается в комнату сразу за одним из своих с широким лезвием наперевес. Бросается в мою сторону и замирает, так и не занеся меч. Мериам всё что-то бормочет, а Йен… Йен не переставая кашляет, но именно он первый, кто в итоге в этой комнате говорит. Именно его сорванный, будто ободранный голос я слышу, когда тошнота становится невыносимой, а от приступа слабости даже треклятый ковёр куда-то плывёт. Именно его слабый ещё, негромкий голос я слышу, когда понимаю, что за воротник куртки что-то медленно течёт. — Где ты был?.. — спрашивает своим обшарпанным шёпотом, и страх, который я испытывал, кажется мне бледной тенью того, что наваливается сейчас. Спрашивает, слабый, будто слепой и совсем беззащитный, не замечающий никого, кроме меня, сейчас. — Где же ты был…