Before the Dawn

Оба стали нервными за последние дни. Или же не стали, а лишь больше заострились. Я, сколько себя помню, всегда дёрганым был, как порой говорили — слишком живым, а Йен шарахается в стороны от живых из-за своих мёртвых. Йен, что едва дожидается, когда высохнут его длинные волосы, и, буквально изнывая от нетерпения, по комнате мечется, откидывая уже третье по счёту полотенце, а когда с его лохм перестаёт капать, стягивает их в косу прямо так, не заморачиваясь с гребнем или маслами, что натащила его сестра. Стягивает в косу, проходится пальцами по получившемуся косому пробору и, отмахнувшись от самого себя, наспех оставляет короткую записку. Одевается даже быстрее, чем я успеваю критически выбрать что-нибудь, хотя бы отдалённо похожее на рубашку, среди того модного кошмара, которым набит временно мой шкаф. Торопит, то и дело хватает за рукав, на секунду или две задерживается взглядом на свежих прорезях, появившихся на моей куртке, но даже ничего не говорит. Не спрашивает, кто и откуда. Не спрашивает ничего, только подгоняет и, едва ли не подпрыгивая на месте, ждёт, пока я доберусь до задвинутого в недра шкафа сундука, на котором лежит его свёрнутый дорожный плащ. Охотно принимает его из моих рук и, накинув на плечи, чуть ли не жмурится, натягивая на голову капюшон. Не берёт с собой совершенно ничего, я же спешно заглядываю в перекинутую через плечо и отведённую назад сумку и киваю на дверь. Не разговариваем совсем. Ни в коридоре, ни минуя многочисленные посты. Даже ступив на едва расчищенную, ведущую к главным воротам дорожку, только улыбается и, задержавшись на несколько секунд, запрокидывает голову и глядит на степенно опускающиеся вниз снежинки. Тепло, не ниже десяти градусов, а то и выше, но снег всё валит и валит. Сейчас — лениво, а несколько часов назад так, что и вытянутой руки не было видно. Снег всё валит и валит, и если княжна, забывшись, подставляет ладони под невесомые хлопья, то я могу только тихо беситься, понимая, что если так и дальше пойдёт, то плакали все мои запасные и входы, и выходы. Одёргиваю его, когда тормозит у ворот, чтобы в очередной раз глянуть вверх, и тащу за собой, схватив за край плаща. Не сопротивляется ни секунды, смиренно ускоряет шаг и, не удержавшись, машет ладонью последним на нашем пути постовым. Я же, в свою очередь, примелькался им настолько, что ни один, ни второй даже бровью не ведут. Молча отпирают засов и, когда переступаем за обозначившуюся, нарушившую снежный пласт черту, возвращают его на место. Вот и всё, за пределами замка. Вот и всё, впереди мощёные припорошённые улицы, которые чем дальше, тем больше увязли в снегу, и я понимаю вдруг, что не знаю, куда его вести. Понимаю, что, шагая вперёд и уверенно обходя собранные снежные кучи, не знаю, куда именно направляюсь, но виду не подаю. Не хочу, чтобы видел мою растерянность или поддался ей сам. Не хочу, чтобы подумал, будто, ляпнув спонтанную глупость, я сам не ожидал, что отложит свои книжки и бросится на выход. Не хочу, но пока всё только так и есть, однако, судя по всему, Йену не до расспросов. Йену сейчас лишь до витрины, споткнувшись около которой он вдруг вытянулся и замер. Возвращаюсь на два шага назад и, глянув на грубо сколоченные, мутные из-за некачественного витринного стекла деревянные полки, вместо столь ожидаемых цацек или шелков вижу только глиняные, старательно раскрашенные игрушки. — Только не говори, что всю жизнь мечтал о такой. Даже не реагирует на выпад и, кажется, вспоминает, что я тут, рядом, вообще-то, только когда перехватываю за плечо и сжимаю его. — Серьёзно, ты что, хочешь свисток или погремушку? — Нет. — Никак не перестанет улыбаться, и это обескураживает. Слишком уж, выходит, мало ему нужно для счастья. — Просто яркие. Увидел и зацепился. — Ты что, сорока? — Сороки тащат то, что блестит, — возражает и, бросив последний взгляд на заваленные полки, разворачивается и продолжает идти безо всякого сожаления. Возражает и, покосившись на меня, фыркает, поправляя сползший низко на глаза капюшон. — А учитывая твою любовь к камням, я бы поспорил, кто тут сорока. — Ты ничего не понимаешь в грамотных инвестициях. — И куда же мы идём, господин инвестор? — насмехается, но с такой искренней радостью, что даже прощаю ему это. Просто потому, что это лучше, чем таращиться после на его кислую мину и надутые губы. — В ваш сорокакомнатный особняк, что вы прикупили на проценты со своих инвестиций? — Не в этот раз, дорогая. — Грожу пальцем в ответ, и Йен даже руку вскидывает для того, чтобы за него схватиться, но передумывает, решая не нарываться на шлепок. — Я тебе не настолько доверяю. Стащишь ещё мой ночной горшок, инкрустированный сапфирами. Становится несчастным просто до неприличия и совершенно паршиво изображает обиду, забывая даже надуть губы: — Вот ты и раскрыл все мои коварные планы. Забывая даже надуться и тут же выбрасывая из головы и сапфиры, и разоблачения. Всё это заменяет живейшее любопытство, которое, как мне казалось, умерло в нём в этом треклятом замке. — А если серьёзно, то куда мы? В предместья?.. Любопытство, не сходящая с губ улыбка, которую мне становится вдруг сложно отзеркалить назад, внимательный взгляд чистых голубых глаз, которые в последнее время казались мне уставшими и будто с поволокой. Мне становится сложно вдруг сохранить лицо, потому что не ожидал, что он попросится именно туда. Что он вообще вспомнит об этом… месте. Что мне тоже придётся вспомнить и порадоваться тому, что не видит, как мои пальцы сами сжались в кулаки. До сих пор помню эту мелкую блядь, которую сожрал водяной. До сих пор жалею, что позволил ей убежать, а не растащил по всему лесу. Выдохнуть… и не закипеть. Не стоит. Не нужно. Не сейчас. — Не самая хорошая идея. — Почему? — удивляется совершенно искренне, и мне даже нравится, насколько же он остался равнодушен к шёлковым подушкам и десятку слуг, что обязаны крутиться рядом в любое время дня и ночи. Мне нравится то, как легко он отказывается от всего этого и рвётся в дыру, где нет роскошных ковров и мебели, но есть то, что ему так необходимо. Равнодушие окружающих и полная неприкосновенность. Свобода. — Твои девки будут ревновать? — Нет у меня больше девок. Уворачивается от прущего навстречу подобно лосю грузного мужика, чтобы тот не зацепил его широкими ручищами, и потому упускает мой взгляд. И намёка в голосе не улавливает тоже. Я ничего ему не рассказывал, не упоминал ни о предместьях, ни о своих делах, а Йен, всё ещё далёкий, не принадлежащий этому миру, и помыслить не может о том, как обычно заканчивается жизнь проститутки. — Отпустил всех, когда ушёл? — Какая ты порой наивная, княжна. Отвечает непонимающе вздёрнутой бровью и, отвлёкшись на меня, едва не сносит выступающую за общий ряд широкую полку. Успеваю схватить за плащ и отвести в сторону, да так и придерживать за него, как щенка. — Ты думаешь, что во всех публичных домах девки не по своей воле живут? — Хочешь сказать, что они сами выбирают такую жизнь? — выделяет предпоследнее слово, и недоумения в его голосе просто прорва. На миг показывается та самая дёрганая дурочка, о существовании которой я уже успел забыть. На миг проглядывает тот Йен, которого я впервые увидел именно среди своих девок. И без того взвинченный, вышедший из себя не раз и не два за всё время поисков, я срываюсь в ядовитое ехидство, даже не попытавшись притормозить: — А чем твоя отличалась от «такой»? Сжимается непроизвольно, стремится оказаться подальше, но ловко перехватываю за плечо и сдавливаю то прямо через плотный покров, удерживая подле себя. — Ты бы на собственный замок смог наскрести, если бы брал плату со всех, с кем успел переспать. Что, скажешь, нет?.. Вместе с вопросом получает ещё и хороший рывок назад, налетает на меня, упирается спиной в мою грудь и, сразу растеряв весь настрой, бормочет себе под нос, не желая даже повернуть голову: — Скажу, что с тобой теперь буду спать только за что-нибудь. Тут бы спустить уже, чтобы не нагнетать, но… Но превосходство слишком приятно, и я вовсе не тот, кто предпочтёт ему чужой комфорт. — Не боишься, что я тебя кормить начну только за что-нибудь? — Это низко, вообще-то. — Не огрызается больше, но от этого более добрым не становится. Скалится, но втихую, не переходя в открытый конфликт. Только напряжённость в тоне голоса и выдаёт. — Затыкать рот, используя мою зависимость. — Знал, с кем связываешься. Тут уже выворачивается и, отцепив мои пальцы, уходит вперёд. Думает, видно, что так убережётся, если вдруг что. — Поздно жаловаться. — Я и не пытаюсь на тебя жаловаться, — отвечает, но будто не мне, а спине впереди идущей дамы, на которую пялится с подозрительно повышенным интересом. Вот и настало время обидок и незапланированной сырости. — Потому что тебе некому на меня жаловаться, — парирую всё ещё, но уже куда более миролюбиво. Что с ним грызться всерьёз, если всё равно на большее не хватит? — Не поэтому. — Так и не оборачивается, но упрямо спорит. Так и идёт, как приклеенный, за той женщиной в накидке, как какая-то потеряшка, и даже разваленные кем-то кирпичи обходит с той же стороны. — Конечно, поэтому. Оба продолжаем стоять на своём, но именно я в итоге прибавляю шаг для того, чтобы поравняться с этой обидчивой дурочкой и помешать ей нырнуть в переулок за заподозрившей неладное тёткой. Хватит с него непредумышленной погони. — Нет. — Поворачивается в мою сторону наконец, но взгляд бросает быстрый и тут же глаза вперёд уводит. Поджатые губы никуда не делись тоже. — Да, и не надейся меня переспорить. Порывается протиснуться вперёд снова, но перехватываю, вытянув руку. Удерживаю на месте, и так и идём какое-то время, смахивая на ругающихся жену и мужа, который удерживает юную вертихвостку от побега. Только сейчас я бы уже не принял его за девчонку. Не с упавшим вниз голосом. — А если всё-таки переспорю, то тогда что? — Тогда я перейду к угрозам и физическому насилию. Оскорблённо цокает языком, головой вертит, скидывая с неё капюшон, и, вдруг подумав о чём-то, задумчиво проговаривает, глядя на подозрительно зелёные, будто налаченные яблоки за мутной витриной: — А ведь я тоже мог бы перейти к физическому насилию. Меня разбирает на смех тут же, да так, что не сдержаться. Фыркаю и получаю слабенький шлепок по вытянутой руке. — Умоляю, переходя, ничего себе не сломай. Фыркаю, а он, вспыхнув, вдруг меняется в лице и задаёт вопрос, на который мне приходится ответить уже честно: — Ты правда считаешь меня ни на что не способным или тебе просто нравится издеваться? Приходится ответить честно, потому что да — я не считаю, что стоит врать про это. Я не считаю, что он должен быть уверен в своей полной беспомощности и трястись, если вдруг столкнётся с чем-то один на один. Он не должен думать, что плох. И сидеть на заднице, прячась за чужие спины, не должен тоже. Пусть так и считаю лишь я один. — Мне нравится издеваться, — признаюсь, и он даже выдыхает как-то. Перестаёт бежать вперёд и даже делает полшага вбок, чтобы натолкнуться на мою руку. — Ну так? — Заглядывает в глаза снизу вверх и выглядит весь настроенным на примирение. Выглядит покладистым и пушистым, готовым идти на компромисс. — Предместья?.. Заглядывает в мои глаза, и если бы мог, то наверняка бы и до плеча дотянулся подбородком. — Это плохая идея, конфетка. Вот теперь всё как и положено: и морщинка на лбу, и надутые губы. Завожу руку за его спину и касаюсь чуть выше поясницы. — Тебе не понравится внутри. Не думаю, что для тебя там тихо, — объясняю ласково, как могу, и княжна, посерьёзнев и задумавшись, отстранённо кивает, опустив подбородок: — Что-то случилось?.. Так и тянет иногда потрепать его по голове, вручить конфету и отправить в комнату для младших классов. Если бы я думал, какое слово написать на его лбу, то первым, что бы пришло на ум, было бы «наивность». То взрослый до одури, то… — Случилось, и я не знаю, что там сейчас. Я не знаю и не хочу знать. Я надеюсь, что был услышан и сваленные друг на друга тела не гниют в куче. Я не знаю и не хочу, не хочу идти туда, чтобы убедиться или разувериться. Я не хочу, чтобы он видел то, что там происходит или произошло. Не хочу, чтобы вокруг него, только-только ожившего, кружили мёртвые шлюхи и нашёптывали ему на ухо каждая свою историю. Я не хочу, но Йен, видимо, хочет за нас двоих и осторожно продавливает меня, топчась на своём. — Так давай проверим? — предлагает, и его голубые глаза приобретают поистине щенячье выражение. Упрашивает в открытую, и попробуй не пойми, кто тут мастер хлопать ресницами. — Почему тебя туда так и тащит? — Ну… так. Отводит взгляд, но лишь затем, чтобы кокетливо покоситься из-под ресниц. — Есть пара воспоминаний, — выражается весьма уклончиво, но этого более чем достаточно для того, чтобы врубиться наконец. Как же я мог забыть об этих самых воспоминаниях! И надо же, у меня они тоже есть. Не столь красочные, но всё-таки. Не столь подробные и основанные далеко не на красивой картинке. Картинке, в которую его, оказалось, так просто превратить. И красное так к бледному лицу… — Ладно. — Мне требуется не одна минута для того, чтобы договориться с собой, и ещё примерно треть от этого времени для того, чтобы вспомнить, что там есть рядом на случай, если не удастся заночевать внутри. — Пойдём. Только не ной потом, что я не предупреждал. Только не ной потом, что тебе страшно, громко и грязно. Не ной, что тут ещё хуже, чем в замке. Хотя мне самому трудно представить место, в котором ему будет хуже, чем там. Кивает с затаённой радостью и тут же отводит взгляд в сторону, чтобы не дать мне повода для очередного укола, и, не сдержав порыва, касается моей расслабленной руки своей в знак маленькой победы или просто так. Чёрт его знает. Наверняка хотел зацепиться, но передумал, вспомнив о том, что не меня хватал за руки то для того, чтобы не потеряться в толпе, то просто потому, что захотелось. И мне даже казалось это достаточно забавным, чтобы, хмыкнув, закатить глаза и подумать о детской нелепости этого глупого действия. Мне казалось тогда, но почему-то не кажется сейчас. Йен теребит край плаща, не зная, чем ещё занять свободные руки, и не отводит взгляда от многочисленных прилавков, что тянутся нескончаемой вереницей почти от замка и до самого бедного из городских районов. Сворачиваем на первой же площади и оказываемся посреди раскинувшегося рынка. Он хочет поглазеть, а я — под дырявые, но всё же накрывающие пешие переходы крыши, чтобы ставший липким снег не валился на мою голову. Раздражает. Кругом, несмотря на время, народа до черта, и все жмутся к прилавкам, кричат что-то, торгуются и толкаются, борясь за лучший кусок. Княжна привстаёт на носки, заглядывает за чужие плечи, то и дело притормаживая около полок, а я обращаю внимание не на то, что лежит, а на чём это лежит. Прилавки налеплены один к другому почти без просветов, и, кажется, нет им ни края, ни конца. Прилавки все одинаковые на первый взгляд, но это только если не присматриваться. Первые, что в самом начале у входа, на самых выгодных проходных местах, сколочены из хорошего дерева, пропитаны каким-то хитрым составом и не боятся снега. Служат наверняка не один год и с лихвой отбивают свою стоимость. Те, что дальше, ближе к сердцу рынка, один другого трухлявее и темнее. И заложены отнюдь не до отвала. Даже шматы мяса набросаны как попало и припорошены снегом, не говоря уже о лопатах, что по соседству, и шкурах животных далеко не самой лучшей выделки. Лопаты, шкуры, никому не нужные зимой мотыги, прочий сомнительный хлам… Царящий кругом гомон начинает утомлять, и я надеюсь, что, ещё немного пройдя вперёд, мы выйдем к уходящей в боковину дороге, что ведёт к воротам из города, которые вот-вот будут закрыты. Йен то и дело пытается ускорить шаг и, забыв о всякой осмотрительности, забежать вперёд, и я, пару раз тормознув его, в последний момент успевая придержать за свалившийся с его головы капюшон, психую и крепко хватаю за предплечье, чтобы оставался рядом, а не удрал. Высматривай потом среди многочисленных макушек непокрытую его. И женщин с косами кругом столько, что поди разбери, какая нужная. Нет уж, проще держать рядом, нежели ждать, пока всё-таки потеряется. Проще держать рядом и сделать вид, что не заметил, что он пытается повернуть руку так, чтобы мои пальцы соскользнули вниз, на его запястье. Кругом так шумно, что даже не пытаемся переговариваться, и я только тащу его за собой следом и, сам того не заметив, погружаюсь в свои мысли. Вспоминаю, каким нашёл своё временное пристанище в последний раз, и невольно мрачнею. Невольно мрачнею, вспоминая и запах, и лужи засохшей, развезённой по половицам крови, и девушку, которой пришлось куда хуже других. Вспоминая о том, что я сказал Руфусу, прежде чем мы разошлись, и очень надеюсь, что оказался услышанным, потому как, в противном случае, останусь без барабанных перепонок, лопнувших от воплей княжны, а у деревенской самоназначенной полиции появится вакантное место во главе патруля. Или не появится, если не из кого будет выбирать. Небо над головой всё синее и синее, сумерки наступают со всех сторон, и я знаю, что если выйдем за ворота сейчас, то до утра не вернёмся. Не переберётся он через стену, а к лазу, что ещё чёрт-те когда прорыли контрабандисты со стороны заболоченного берега, лучше не соваться без монстролова вовсе. Торговые ряды заканчиваются наконец, становится много свободнее, но всё также держу княжну за руку, чтобы наверняка никуда не делся. Торговые ряды заканчиваются, а в ушах всё равно звенит от резких выкриков. Могли обойти, но потеряли бы не меньше часа. Могли обойти, но зачем, если ворота вот они, за поворотом? Распахнутые ещё, но стражники засов уже притащили и потирают руки, готовясь сомкнуть створки. Стражники — тут, стражники — там… Слишком много стражников. Слишком много внимания, от которого начинаешь уставать. Выходим за стену, и остаётся только лишь спуститься вниз по улице. Выходим за стену и, надо же, всё ещё рядом с ней, когда раздаётся протяжный, натуженный скрип гигантских дверных петель. Вот и всё, с десяток шагов — и передумывать будет поздно. Только вот я ни призраков, ни крови не боюсь, а княжна и не подозревает, что её внутри ждёт. Уж точно не романтическая ностальгия по ИХ первому разу, который мне показалось забавным устроить. Помочь Йену его устроить, и себе тоже. Только проверить, насколько же мне может быть не всё равно. Дорога и близко не похожа на ту, что петляет меж городских улиц, и княжна, едва не поскользнувшись на одной из многочисленных луж, хватается за мою руку своей второй и тем самым заставляет вернуться в реальность. Придерживаю его за плечо, чтобы выпрямился, и спустя ещё несколько метров показываются и знакомая крыша с вывеской, и деревянный частокол. Эту идею даже хорошей не назовёшь, но, если подумать, куда ещё я мог его привести?.. Снять каморку в таверне на окраине или целую комнату в трактире подороже и озираться по сторонам, прислушиваясь к каждому выбивающемуся из общего гомона звуку? Психовать, чуть что хвататься за нож или, и того лучше, караулить под дверью, наблюдая за тем, как Йен не отлипает от завешанного окна? Куда ещё я мог его привести, если больше у меня ничего не было и нет? Ирония и здесь. «Давай свалим на сутки, малыш. Я слышал, местные бездомные собираются в южной части города. Пойдём, отобьём какой-нибудь матрац». Чем больше думаю обо всём этом, тем меньше понимаю Анджея, который рискнул и забрал его с собой. Знал же, что княжна не сможет спать на земле и жрать то, что попадётся, и всё равно рискнул. Знал, сколько новых проблем ему принесёт капризная, на тот момент избалованная, влюбившаяся в него почти девчонка, и всё равно рискнул. Рискнул ради него, хотя тогда даже привязан не был. Не был привязан, не был влюблён и всё-таки не оставил с сестрой и её распрекрасным мужем. Сам не понимаю когда, но вдруг вместо холодного рукава ощущаю тонкие пальцы в своей ладони. Поглаживает мою руку большим пальцем и первым забегает на облупившееся, не покрашенное вовремя крыльцо. Поднимаю голову по привычке, взглядом упираюсь в так ни разу и не зажжённый после того дня фонарь, а после с удивлением нахожу на двери новую, старательно прилаженную ручку взамен выломанной. Только замка нет. Ну да он теперь и не нужен. Воровать из-за близости этих, с вилами, вряд ли кто сунется, а запираться внутри больше некому. Внутри больше никого нет, но всё равно, оттеснив слишком уж торопливого мальчишку в сторону, захожу первым, и отголоски разложения, впитавшиеся в пористую древесину, всё ещё витают в воздухе. Йен втискивается следом, да так и замирает на пороге, пока я, не обронив ни слова, хватаюсь за приделанную кем-то не слишком умелым задвижку и запираюсь. Прохожусь по холлу, поджигая масло в уцелевших светильниках. Становится немногим лучше, но на полу даже пятен нет. Пол просто выскоблен в тех местах, где были бурые пятна. Пол, что никогда раньше не был таким чистым. И в этом тоже есть своя ирония. Внутри никогда не было настолько тихо. Дверь в кабинет настежь открыта, и даже впотьмах угадываются очертания натёкшей лужи, что не удалось ни отмыть, ни выскрести. Наверняка только магией и удалось бы. Обхожу весь первый этаж, не касаясь ни стен, ни оттёртых от брызг и грязи предметов, и, когда возвращаюсь, княжна всё ещё на том же месте стоит. Не сделал ни одного шага. Княжна всё ещё у порога, и глаза у него большие и круглые, но в них нет страха. Одни лишь сожаления. Сожаления, которые ни мне, ни тем, кто здесь жил, не нужны. Тем, кто бегал туда-сюда, спешно наводил красоту каждый вечер и периодически устраивал мелкие пакости соседкам, отхватившим лучшего клиента. — Ты… — заговаривает всё-таки, сбивается, стоит мне только перевести на него взгляд, но, прочистив горло, договаривает: — Кто это сделал?.. Гадаю даже, насколько много он видит, обшаривая взглядом каждую стену и закуток, и только лишь жму плечами, когда оборачивается ко мне, всё ещё не дождавшийся ответа. — Имён я не спросил. — Но нашёл. — Это уже утверждает, и я не считаю нужным сочинять что-то. Для чего, если он и так знает, что я мог сделать? — Нашёл. И если всё-таки умный, то не полезет со своей сомнительной моралью. Глядит на меня долго, после поднимает взгляд выше, осматривает ступеньки уходящей на второй этаж лестницы и отступает к перилам. Укладывает на них ладонь и, должно быть, собравшись заглянуть в ту самую комнату, что последняя в коридоре, передумывает. Останавливается и, опустив голову, думает себе что-то. Я же, не желая ждать, когда он начнёт рассыпаться в соболезнованиях, подхожу к закинутому какой-то бежевой тряпкой дивану и насилу, всем весом навалившись на него, сдвигаю в сторону. Вспомнил вдруг, что внутри было кое-что. Кое-что, припрятанное на какой-нибудь из крайних случаев, и не сказать, что это «кое-что» мне сейчас или когда-нибудь будет нужно, но… Сдвигаю в сторону и, присев около выломанной в спинке дырищи, осторожно шарю внутри ниши, надеясь, что не додумался зарядить то, что оставил. Пальцы натыкаются на одно из узких плеч, и, зацепившись за него, вытаскиваю наружу сравнительно небольшой, доставшийся мне явно от какого-то искателя приключений арбалет. Заряженный арбалет с парой запасных, примотанных к прикладу болтов. Помню, как прятал само орудие, и в упор нет, как додумался натянуть тетиву. Осматриваю загнанный в паз болт с таким видом, будто это самое увлекательное занятие на земле, когда Йен отмирает и, сделав шаг вперёд, вдруг разворачивается, да так, что, закрутившись, имел все шансы навернуться со ступенек. — Мне… — Скажешь, что тебе жаль, — я в тебя выстрелю, — предупреждаю, не отрываясь от замысловатых глубоких насечек на острие болта. Надо же было так заморочиться, чтобы выпилить. И на остальных такие же… Где же я их взял? — Но мне действительно жаль. Прикрываю глаза, чтобы по правде не выстрелить. Пусть выше, не в его голову, а только чтобы напугать, но всё-таки. Глушу первый порыв и, медленно поднимая взгляд, нарочито небрежно осматривая его всего, от носов сапог до макушки, спрашиваю: — И за каким чёртом мне об этом знать? Может быть, ты думаешь, что мне интересно, что там шепчут твои новые мёртвые подружки? Медленно ведёт подбородком в сторону, будто боясь спровоцировать резким движением или разозлить. Будто — потому что, по тону его голоса, не опасается ни того, ни другого. — Их здесь нет. Слишком спокойный для того, кто оказался на месте устроенной мясорубки, да ещё и с нервным убийцей под рукой. Слишком спокойный, слишком по-человечески сочувствующий им и, что самое отвратительное, мне. Слишком собранный, готовый в любой момент броситься вниз, повиснуть на моей шее и приняться утешать всеми ему известными методами. Желудок скручивает махом, от привидевшейся картинки хочется блевать. Хочется блевать только от мысли, что он может думать, будто меня нужно жалеть. — Что, ни одной? Надо же, — растягиваю слоги, наигранно удивляясь, и всё никак не могу отвязаться от арбалета. Никак не могу заставить себя прекратить исследовать пальцами широкие плечи и глубокую щербину около спускового крючка. — Они, видно, и на том свете решили, что прибыльнее обслуживать кучей. Повисшая тишина просто идеальна. Повисшая тишина, которую прекрасно дополнили бы скрип зубов и удаляющиеся шаги. — Не обязательно выставлять себя уродом, чтобы кто-то ненароком не подумал, что тебе не всё равно. Иногда мне кажется, что вся моя удача заканчивается после битвы, и провидение просто имеет меня как хочет до следующей схватки. Иногда мне кажется, что тех, кто лезет постигать души других, нужно вешать рядом с теми, кто специализируется на чужих карманах. — Мне абсолютно всё равно, — повторяю как для тугого на ухо и всё-таки вскидываю голову, и руки по привычке приподнимают и арбалет. Прицел смотрит прямо в его живот, и с такого расстояния ни один идиот бы не промахнулся. Мысль становится навязчивой и безумно цепкой вдруг. Мысль и представление того, что случилось бы, нажми я сейчас на спуск. О том, как бы это случилось. — Это не так, — упорно спорит со мной с куда большей уверенностью в своей правоте, чем раньше, и это не раздражает и не бесит, нет. Это заставляет щуриться и относиться к нему не как к маленькой болтливой принцессе, которую можно успокоить шлепком по заднице, а как к реальной угрозе. Угрозе своему спокойствию и неприкосновенности души, которая если и есть где-то, то явно не пульсирует светом. — Если ты не заметил, то в моих руках тяжёлая большая штука, которая может пробить дыру в твоём тщедушном тельце. — Голос, что я слышу, и мой и не мой одновременно. Голос, что сладкий, вкрадчивый и так похожий на обычное сюсюканье, что даже странно. — Советую всё-таки заметить. Морщится, отмахивается как от мухи и как ни в чём не бывало расстёгивает плащ, чтобы после оставить его на перилах. — Прекрати. Старательно делаю вид, что не ощутил, как дёрнулся глаз от слишком уж знакомой интонации в голосе. От слишком знакомой и слишком не его. — Ты этого не сделаешь. — А если сделаю? — переспрашиваю, и он делает шаг вперёд. Надо же, всего пять ступенек между и половина холла, а меня поддёргивает, будто уже напротив стоит. Да ещё и смотрит на меня чужими тёмными глазами. — Хорошо подумал перед тем, как открыть рот? Ещё на одну ниже становится и замирает, но вовсе не потому, что боится. Изучает. Впивается в меня взглядом и чуть склоняет голову набок. — Почему ты бесишься? — Почему ты так уверен, что не выстрелю? — Почему ты уверен, что что-то изменилось и мы поменялись местами? Откуда всё это? Откуда вопросы, взгляд и эта разительная перемена? Он был готов психануть и свалить от меня посреди площади на ночь глядя и так впился сейчас. Впился и требовательно скребётся своими короткими коготками, пытаясь разглядеть то, что у меня внутри. — На чём основана твоя уверенность? — На доверии, — отвечает просто и без увиливаний. Отвечает, и меня режет этими словами. Меня режет, потому что мне нельзя доверять. Эти вот, от которых остались лишь пятна, по-своему доверяли тоже. — Я тебе доверяю, — повторяет, и это звучит вовсе не утверждением, а обещанием. Обещанием чего-то большого и светлого. Чего-то, во что так мечтает вляпаться абсолютное большинство высокородных дурочек, коих я успел повидать за свою жизнь. Обещанием чего-то уверенного и твёрдого. Чего-то настолько страшного для меня, страшного и недопустимого даже в мыслях, что подсознание тут же срабатывает на опережение. Подсознание стремится защитить себя любым из способов и использует тот, которого я пообещал себе не касаться никогда. Хотя бы ради самого себя. Хотя бы ради того, чтобы не похерить то, что есть. Не покатиться вниз. — Знаешь, мне кажется, что что-то подобное уже было. — Я словно со стороны, я словно и в себе, и нет. И губы тоже сами, задумчиво пожевав воздух, выдают: — Не возникает приятных воспоминаний? Ощущения… дежавю? Это сложно назвать намёком. Это ближе к угрозе. Это сложно назвать наступлением. Это бегство. Взялся за меня, а я вдруг понял, что совершенно не знаю, что с ним таким делать. Что делать с тем, кто не боится ни меня, ни моих двусмысленных намёков. — Не нужно пугать меня за то, что лезу к тебе в душу. Вот и сошёл с лестницы, и между нами не больше трёх метров. — Так ты не лезь, лапушка, и всё у нас будет хорошо. Мотает головой и так же уверенно, как и раньше, заявляет, что не будет, а сам мимоходом расстёгивает верхнюю застёжку на куртке. Как ни в чём не бывало. — Ну тогда я тебя прибью, и всё будет хорошо хотя бы у меня. — Нет, не будет. Всё выходит как-то абсолютно идиотски, совершенно не куда нужно клеится, и потому я сам иду на попятную. Потому я сам опускаю голову, перевожу взгляд с его лица на ноги и очень тщательно подбираю слова: — Послушай меня, радость, ты действительно переоцениваешь моё терпение. Послушай, ради всех своих заморочек хотя бы. Ради возможности носить платья, а не ковылять, опираясь на клюку, и ради своих длинных волос, что совершенно точно будут куда хуже смотреться беспорядочно разбросанными прядками на полу. — Ты хотел пустить ностальгическую слезу, уткнувшись носом в грязную, чёрт знает сколькими черепами обтёртую подушку. Так давай, поднимайся и не отсвечивай, — любезно указываю ладонью в нужном направлении и больше всего желаю сейчас именно того, о чём говорю. Чтобы он отцепился от меня, забился в какой-нибудь угол и дал спокойно привести голову в порядок. Дал побродить по дому и увериться, что всё то, в чём я себя убеждаю, чистая правда. — Уже не хочу. — А чего ты хочешь? — любопытствую и понимаю вдруг, что не могу разжать пальцы. Не могу отступить в сторону, усмехнуться или сложить руки на груди. Понимаю, что меня будто приковало к полу, и отчего-то первое, о чём я думаю, — это об обмане. Он меня обманул. Они все здесь. Они все здесь, но как же тогда он остаётся спокойным? Как, если мои догадки верны?.. — Чтобы ты прекратил делать вид, что тебе всё равно. — Это уже совсем рядом звучит, почти напротив стоит, и если и разделяет что его грудь и навершие болта, то это всего лишь несколько десятков сантиметров. — Что тебе наплевать, что все эти девушки погибли. — Я не могу перестать делать вид хотя бы потому, что я этого не делаю, — убеждаю вместо того, чтобы, вспылив, отвесить пощёчину или чего потяжелее. Убеждаю, и мне отчего-то очень важно, чтобы он поверил. Поверил, что всё действительно так и есть. Что всё так, как я говорю. Чтобы не считал меня лучше, не придумывал красивые сказки, которые никогда, никогда не претворятся в жизнь. — Мне плевать. — А если умру я? — Смотрит в упор, и голос у него не дрожит. Не сбился, не подскочил вверх. — Тебе будет плевать? Смотрит в упор, а сам бледный как смерть. Всё ещё боится таких слов. Верит, наверное, что они притягивают беду. Делаю вид, что задумался, взвешиваю что-то, приподняв бровь, но на деле лишь тяну время. На этот вопрос я знаю ответ. И не то чтобы он меня устраивал. Не устраивает совсем. — С высокой вероятностью — нет, — выдаю после продолжительного молчания, и он даже слабо улыбается, потянув вверх левый уголок губы. — От твоей сохранности всё-таки зависит и моя. Непросто будет выкрутиться. Выдыхает через ноздри, закатывает глаза и вдруг подаётся вперёд. Вместо того чтобы обойти с боку, с размаха опускает руку на арбалетное плечо для того, чтобы прожать и отвести вниз. И это настолько глупо, что у меня просто воображение отключается, стоит только представить, что случилось бы, если бы он сам случайно спустил тетиву. — Я тебе доверяю. Что было бы, если бы этот мягкий, податливый, въедливый придурок вот так идиотски застрелился. Придурок, который всё ищет мой взгляд, а я в это время отцепляю его руки от игрушки, которая может стать последней, которую он потрогает в этой жизни. — И знаю, что ты ничего мне не сделаешь. Не сделаешь больше ничего, о чём мог бы пожалеть. А ещё в то, что ты тоже можешь привязываться. И сожалеть. — Твоя вера столь наивна, что я даже, пожалуй, соглашусь поддержать этот потрясающий самообман. — Я никого не обманываю, хочешь ты того или нет. — Тогда докажи. Докажи, что веришь мне, княжна. — К чёрту сожаления. К чёрту раскаяние и привязанности. Ты хочешь меня убедить? Так давай. Давай сразу к самому интересному. — Докажи прямо сейчас. Вместо того чтобы спросить или ответить, вместо того чтобы возразить или начать торговаться, делает ещё один шаг вперёд, и наконечник болта упирается прямо в его грудь. Палец соскользнёт если, пробьёт насквозь и вонзится в стену. Глазом не успеет моргнуть, как проткнёт. Довольно смело с его стороны, но вовсе не столь впечатляюще, как Йен мог подумать. Вовсе не столь впечатляюще, пусть он и не догадывается, что это уже его вторая попытка застрелиться за три минуты. Демонстративно пожимаю плечами и опускаю приклад. Наконец-то тело снова моё. Слушается. — Красиво. Но слишком просто. Не пойдёт. — А что пойдёт? — спрашивает легко, с готовностью подчиниться, и это тоже ещё один обескураживающий пункт в длинном списке. — Что мне сделать?.. Что тебе сделать… Хотел бы я сам знать. Что вообще можно сделать для того, чтобы вышло доказать что-то простреленному на оба виска ублюдку? Хотел бы я знать или, может… я знаю?.. — Был за тобой, помнится, один должок. Сводит брови на переносице, вспоминая, и я терпеливо жду, пока нашарит нужное воспоминание в своей голове. Терпеливо жду и понимаю, что начинаю то, что не стоило бы. Понимаю, что разозлил меня и своими утверждениями, и покорностью. Игрой в какие-то нежные чувства и доверительность. Понимаю, что на взводе и, не удержавшись, отыграюсь сразу за все неудачи последних дней. За Генрику, змею, тролля и, может быть, даже этого, не вовремя заснувшего придурка с идиотским графиком. Понимаю, что есть одна малюсенькая возможность свернуть всё до начала, если княжна взбрыкнёт до того, как ввяжется во всё это, а не во время. Там уже — нет, там уже — всё. Как там было? Я не благородный? Йен всё думает, моргает вдруг, будто в глаз что-то попало, и, вскинув голову, с сомнением в голосе спрашивает: — Ты что, о платье? Киваю, и он не верит, что всё оказывается таким простым. По лицу вижу, что не верит, и не спешу пока говорить о том, что правильно делает. О платье, лапушка, именно о платье, которое мне так и не досталось, несмотря на весь этот маскарад вокруг. — И только-то?.. Здесь? — Недоумения прорва в голосе, но принимается оглядываться по сторонам и не может удержать лицо, когда натыкается на диван. Ну нет, не бойся, красавица, не на нём. Опускаю свою смертоносную игрушку вовсе и подбородком указываю на второй этаж. *** Поднялся первым, в комнату, дверь которой я гостеприимно распахнул, вошёл тоже. Поднялся первым, шагнул во мрак, да так и стоял около кровати, пока я возился с настенной лампой, притащил её внутрь и уже там оставил верхнюю одежду, несмотря на выстуженные комнаты. Да так и стоял, потирая ладонями плечи через куртку, пока я неторопливо отодвигал заслонку от второго во всём пустующем доме камина и, размышляя, вспоминал, где держали наколотые дрова. Спускаюсь в кухню, шарю в каморке, что за печью, и возвращаюсь уже с поленьями. Закладываю их, ни слова не говоря, и, уже запалив, спохватившись, достаю задвижку, открывающую дымоход. То-то Руфус удивится, если догадается высунуть свою морду на крыльцо. Пламя разгорается сильнее, подъедая сухую кору, и комната начинает медленно прогреваться. Окна заколочены, как и везде, а поверх задёрнуты плотными шторами. Тяжёлыми, тёмно-бордовыми. Под тон балдахина, что я, не удержавшись, навесил над кроватью в насмешку над самим собой. Мадам Лукреция просто тащится от красного. От цвета крови и от неё самой. Мадам Лукреция — ёбнутая на голову, и вряд ли кто-то додумался пошариться по её старым запасам. Знали же, что руки вырву, если поймаю. Кровать всё моё отсутствие простояла заправленной, и плотное покрывало успело запылиться. Стаскиваю его и оставляю там же, на полу. Критически осматриваю подушки и одеяло и, решив, что сойдёт, киваю княжне, что всю свою уверенность бросила внизу вместе с дорожным плащом. — Раздевайся. Приподнимает бровь и, прежде чем взяться за застёжки, уточняет на всякий случай. На случай, если я совсем тупой, например. — У меня нет платья в кармане, если ты не заметил. — Не переживай, у меня есть. Издаёт какой-то трудноразличимый звук, нечто среднее между выдохом и усмешкой, и, когда прохожу мимо, оборачивается тоже, заглядывая в открытый мной шкаф. Наспех пробегаюсь по платьям, что по цвету впотьмах едва отличимы друг от друга, и, добравшись до последнего, даже замираю с вытянутой рукой. Это, пожалуй, ненавидел даже больше прочих. Это, узкое в талии, со свободной широкой юбкой, длинными рукавами и нескончаемым рядом пуговиц на спине, со вшитыми острыми косточками, впивающимися в бока, и нарочито ушитое настолько, что пришлось неделю не жрать, чтобы максимально сдуться. Это, провонявшее опиумными парами настолько, что даже сейчас ощущаю их запах. Ненавижу эту тряпку всем нутром и… выбираю именно её. Чтобы прикончить в итоге. Выбираю её, вытягиваю на свет, рассматриваю на расстоянии вытянутой руки и, шагнув вперёд, прижимаю вешалку к узкой мальчишеской груди Йена, который смотрит на всё это с нескончаемым подозрением и опаской. Прекрасно знает, что не отделаться одним платьем. Не выйдет просто натянуть его на себя и обойтись этим. Сглатывает образовавшийся в горле ком и осторожно забирает у меня вешалку, на пробу касаясь рукава пальцами. Будто знакомится с этой тряпкой, прикидывая, подружатся ли они. Будто прикидывая, как оно сядет и сядет ли. Даже улыбается краем рта, и понимаю, что никогда, никогда он не ненавидел всё это так же люто, как я. Он устал от бабских тряпок и притворства, устал быть любезным и поддерживать разговоры о всякой жеманной блевотне, но никогда он это не ненавидел. И себя тоже, глядя на отражение в зеркале. Он устал, ему надоело, но при необходимости легко заталкивает всё это куда подальше и становится маленькой хрупкой княжной в воздушных оборках, которая скучающе дурит чужие головы. Я же предпочитаю дарить оные. Перевязанные лентой или же нет. — Раздевайся, — повторяю снова, и на этот раз выходит иначе. С нажимом, который заставляет его отмереть и покорно начать шевелиться. Суетливо крутится на месте, выбирая, куда же бережно уложить эту проклятую тряпку, и, остановившись на высоком кроватном изножье, принимается спешно скидывать вещи, повернувшись спиной. Никак не комментирую, только лишь жду, пока выберется из рубашки, стащит сапоги и, помедлив, примется за брюки. Расстёгивает, стягивает до бёдер вместе с нижними бельевыми и позволяет им скатиться на пол. В комнате всё ещё холодно, и потому ёжится и, обняв себя руками на миг, хватается за платье, тепла от которого ещё меньше, чем практической пользы. Забирается в него сам, без посторонней помощи, ни слова не обронив ни про нижние юбки, ни про подвязки с поясом. Видимо, всё-таки лишь изредка дурочка. Видимо, догадывается, почему все эти церемониалы не оказываются полностью соблюдёнными. Хватит и одного платья. Без чулок, корсета и туфель. Без липкой, въедающейся в кожу помады и сложных укладок. Только платье. Такое же алое в скудном свете лампы и пламени, как и шёлковые холодные простыни. Почти сливаются. А вот его бледная кожа и тёмные волосы — на контрасте. Особенно волосы. Чёрное на красном. Забирается в платье сам, просовывает кисти в рукава и, обернувшись, пытается дотянуться до ряда пуговиц. Те мелкие, противные до жути, и в одиночку с ними никак. В одиночку никак, только если руки выломать и иначе переставить, тогда может получиться. Пытается дотянуться, но быстро понимает, насколько это бесполезно. Предлагает помочь одним только брошенным взглядом, от которого становится приятно тепло. Предлагает помочь, робко изогнув губы и доверчиво повернувшись голыми лопатками, к которым хочется прикоснуться, но сдерживаю себя, и вместо кожи под ладонью оказывается ненавистный атлас. Выпрямляется, и тогда понимаю, что платье ему всё равно велико. Понимаю это по длинным, собравшимся на запястьях рукавам, по тому, как провисает в боках, и, никак это не прокомментировав, принимаюсь за пуговицы, начав с нижней. Маленькие и округлые, с трудом проталкиваются в тугие петли. Маленькие и округлые, и кажется, что им просто нет числа. Терпеливо поджимаю губы и ничего не говорю, хотя, когда добираюсь до самой последней, верхней, кажется, что минула вечность. Добираюсь до верхней, прохожусь по его бокам, разглаживая ткань, прижимая её к коже, а после стаскиваю с заплетённой им косы витой шнур и пальцами не торопясь разбираю его волосы. Конечно, мокрые ещё — куда им на таком холоде высохнуть? — и волнистые. Тяжёлые настолько, что вес ощущается, даже если приподнять отдельные пряди на пальцах. Матовые из-за освещения и влаги, совсем без бликов. Осторожно путаюсь в них, тяну на себя, медленно запрокидывая его голову, и, когда встречаемся взглядами, склоняюсь ниже, коснувшись заострившегося подбородка пальцами, и шепчу ему на ухо. И не потому, что могут услышать. За это не переживаю вовсе. Живых рядом нет, а мёртвые и не такому были свидетелями. — Ты будешь послушной, княжна? Потому что так мурашек намного больше. Потому что так ближе и будто забираясь под саму кожу. — Позволишь мне поиграть с тобой немного? Выгибается невольно или осознанно, выгибается, касается меня всем, чем только может, и даже руки, что безвольно висели вдоль тела, тянутся вверх, чтобы опуститься поверх моих, стоит только начать его упрашивать этим самым шёпотом. Стоит только начать играть с ним, как оживает. Стоит только качнуться вперёд, прижать его к спинке кровати, как прогибается, упёршись в неё, готовый предоставить себя здесь и сейчас. — Так ты мне доверяешь? — спрашиваю ещё раз, носом уткнувшись в его волосы, и, дожидаясь ответа, прихваченной губами прядкой щекочу его же ухо. Спрашиваю, а сам меланхолично размышляю о том, что сделаю с ним вне зависимости от ответа. А сам размышляю, вспоминая, где же оставил несколько занятных вещиц, что в разное время попали в мои руки. Случайно или не очень. — Да, я доверяю, — подтверждает, а сам переступает с ноги на ногу, решив, видно, что я возьму его здесь, просто задрав юбку. Переступает с ноги на ногу, расставляет их шире, и я, не считая нужным сдерживаться, комкаю ткань юбки, покрывающую его бедро. Неторопливо сжимаю её в кулаке, тяну вверх, ощущая, как она скользит по его коже, и отпускаю, когда показывается белая, ничем не прикрытая коленка. — Я доверяю тебе. — И насколько же сильно ты мне доверяешь? — уточняю, наглаживая уже выше, нарочито небрежно прохожу пальцами по твёрдым косточкам, что призваны заменять корсет и впиваться в плоть, формируя осиную талию, но его и не касаются почти. Так, едва. Так, только пока. Для начала, чтобы не напугать. Пока рано. Молчит, и, не торопя, провожу носом по его щеке, по упавшим на лицо прядкам. Прикрыв глаза, потираюсь о его висок и, пользуясь тем, что отвлёкся, зажимаю в кольцо, упёршись ладонями в спинку кровати. Почти как тогда, у Тайры. Почти, с той только разницей, что тогда он был похож на маленькую очаровательную аристократку, а сейчас растрёпан и одет чёрт-те во что. Сейчас он легко бы затерялся среди толпы девиц лёгкого поведения. Среди тех, кто не отдаёт себя за пару монет, а набивает себе цену, принимая своих гостей не абы где, а в роскошно обставленных будуарах. Сейчас он похож на сбежавшую из благородного дома непокорную дочь, которая рассчитывала на то, что ветреный любовник возьмёт её замуж, а не свинтит уже под другие окна. Сейчас он робкий, покусывающий губы, ломающийся не то потому, что нравится, не то потому, что действительно опасается, и, наконец, опустивший плечи. Расслабляется, растекаясь по мне и, взяв ещё секунду или две, собирается с мыслями: — Я доверяю тебе себя. Делай с этим что хочешь. Усмешка выходит эфемерной. Расползается по его коже, налипает на неё, и он так шею гнёт, будто жалит. Будто сам не знает, чего хочет: подставиться больше или уйти от прикосновения. Будто, согласившись, теперь втайне жалеет, но ни за что не пойдёт на попятную. Уже нет. Хотя бы потому, что я не разрешу. Усмешка выходит откровенно злой. — Тогда… — Согнувшись, касаюсь губами его шеи, легко нахожу выступающую пульсирующую жилку и прикусываю поверх, в последний момент уговорив себя не стискивать зубы. — Мы немного пошалим. Напрягается, каменеет плечами и невольно вытягивает руки. Ищет ими, за что ухватиться. Ищет опору. — Никаких оговорённых правил и слов. Поцелуй-укус ложится на его кожу ниже, аккурат посреди тонкой шеи. — Никаких запретов. Ладони, что всё это время ощупывали резную спинку, опускаются на его бока и сжимают, впиваясь пальцами в податливую ткань и комкая её, сполна наслаждаясь тактильными ощущениями, что дарит скользкий немнущийся атлас. Перебираются выше, находят мягкий, совершенно незаметный из-за широкой юбки член и стискивают его, накрыв ладонью. Стискивают его, мнут до задавленного скрипнувшими зубами отзвука, и только тогда, добравшись до начала ключицы, которая выпирает над пустующим топорщащимся вырезом платья, договариваю: — Никаких попыток остановить меня или заставить передумать. Последняя фраза самая ядовитая из всех. Последняя фраза будто облита кислотой, и никакой вкрадчивости в ней уже нет, одна только желчь. Одна только ненависть и к этой тряпке, и к розовым фантазиям, что он упорно себе внушает. Одна только ненависть к самой мысли о чужой жалости. — Знаешь, конфетка, наша проблема в том, что я не знаю, что с тобой делать. Замирает на этой фразе, непонимающе моргает и даже чуть склоняется набок, чтобы коснуться своей головой моего виска и дождаться окончания моих размышлений. — Не знаю, как потерять с тобой голову и умудриться не искалечить. Нам хорошо вместе, это верно, но… Но сбиваюсь, подбирая слова, и в установившейся тишине слышу, как гулко бьётся его сердце. Слышу треск поленьев в камине, который не спешит согревать комнату, и всё не могу определиться, насколько далеко готов зайти. Всё не могу определиться, знаю ли, когда нужно остановиться или нет. Всё не могу определиться, что стоит рассказывать, а где прикусить бы язык. Всё не могу определиться, пугать в шутку стоит или же… — Однажды он заставил меня кончить от пощёчины. Крупно дёргается, оборачивается даже с искажённой удивлением мордашкой и никак не может взять в толк, с чего это вдруг меня потянуло на такие откровения. — Имел несколько часов кряду, гладил, целовал и… не причинял боли. Ни капли ёбаной боли. А я не могу с ним так, понимаешь? Не могу кончить. Слушает меня так внимательно, что кажется, если сейчас загорится проеденный молью ковёр, то не заметит. Слушает внимательно, а у самого пальцы в кои-то веки пылающе горячие. Пальцы, которыми он, улучив момент, вцепился в мои и не отпускает, прижав обе ладони к своему животу. Смешной, надеется удержать. Смешной, думает, что у нас вдвоём что-то получится. Что-то больше осторожного, контролируемого траха. Что-то большее только для нас двоих, без оглядки за спину. Без контроля извне. — А он часами изводил меня, не позволяя даже дёрнуться, и, лишь насытившись, нажравшись вдоволь моим отчаянием, презрением к самому себе и невменяемостью, влепил затрещину. И отзвук той самой пощёчины, кажется, и сейчас всё ещё звучит в моей голове. Несложно вспомнить. Несложно воспроизвести. Несложно, потому что порой всё ещё клокочет внутри. Накатит, и всё — лавина. — Ты когда-нибудь кончал от затрещины, сладкий? — Вопрос — само воплощение последнего слова. Интонация — ни дать ни взять его воплощение. Разве что не скрипит на зубах, как кусковой сахар. Разве что не тает от подскочившего градуса. Разве что не липнет к его коже. — От того, что тебе съездили по лицу, а после, перевернув, влепили по заднице, как девке из трактира. У меня слёзы потекли. Первый и последний раз в этой жизни, от унижения и разрядки одновременно. Я не помнил даже, как вырубился, но когда проснулся… Я полгода не искал его. Не мог проглотить, не мог сжать зубы и просто пропихнуть глубже это унижение. Клялся себе, что никогда больше, никогда больше не позволю протащить себя через всё это. И сломался. Нарвался по новой и получил то же, что и в прошлый раз. И так ещё несколько. И после каждого я думал, что умру. Во время каждого. — Слова калёным железом глотку жгут, но от них иначе не избавиться. Слова, если их не произнести, не прошептать на маленькое разгорячившееся ушко, разъедают меня изнутри, и, войдя в раж, я уже не могу остановиться. — Так что же мне сделать с тобой, чтобы почувствовать то же самое? Скажи мне — что? Доверяешь себя, говоришь? Насколько ты мне доверяешь?.. Насколько ты доверяешь, зная, что я могу с тобой сделать, если перестану контролировать себя? Насколько ты веришь в то, что важен больше, чем минутный порыв, который может разом перечеркнуть все мои попытки изобразить хоть сколько-то положительного персонажа. Персонажа, которого ты не захочешь вырвать из своей книги. — Я… — Сбивается сразу же, захлёбывается воздухом, и его передёргивает всего, перемораживает. Его толкает вперёд, к кровати, и тут же назад, потому что слишком двусмысленно это — так стремиться к простыням, но и ко мне притираться откровенно не хочет тоже. Боится. Боится, как и должен был с самого начала, до всех глупых споров и попыток доказать что-то. Сейчас сдаст назад, вывернется и со слезами на глазах попросит прекратить это. Попросит прекратить его пугать. Вот сейчас, только соберётся в кучу и оближет пересохшие губы. — Я сказал уже. Я согласен на всё, что ты хочешь сделать. Моя усмешка растворяется в его влажных волосах. Моя усмешка и «не скули после, что я не предупреждал». Давай проверим, насколько хорошо мы «понимаем» друг друга сейчас. Насколько же, если отбросить все осторожности, заткнуть нашёптывающий всякие нудности голос разума и просто затащить тебя на кровать за волосы?.. Всё к той же спинке прижать, но теперь упираясь коленями в матрац. Упираясь коленями, едва удерживая равновесие из-за намотавшейся на ноги юбки и, прикусив за плечо, заставив схватиться руками за резную деревяшку. — Не убирай. — Киваю на его пальцы, костяшки которых побелели от напряжения, и, не раздумывая больше, тянусь к голенищу сапога. Нож втыкается между его сжавшимися ладонями, да так и остаётся торчать перед лицом. Пригодится потом. Или сейчас. Кто же знает? Йен послушный, но будто в полудрёме. Послушный, но такой тихий, что неинтересно. Такой покорный, что хочется припугнуть не только словами. Вызвать куда более глубокие эмоции. Никак не могу простить ему попытку достучаться, попытку заставить меня признать, что всё, что случилось внизу, меня как-то трогает, и продолжаю злиться. Сказано же было. Лезь в постель, а не в душу. Там для тебя ничего нет. Ничего не будет. Хватит с меня одного перевернувшего всё на хер с копыт на рога. Хватит с меня его одного, этот же — не более чем сопутствующий ущерб. Красивое приложение и не более. Ненавистное мне платье висит на нём как на вешалке, но если не приглядываться, то вполне ничего. Если не заморачиваться, то больший размер только в плюс. Можно стянуть рукав и оголить плечо или, заглянув вперёд, увидеть маленькие, неприкрытые, почти сжавшиеся соски. Не от возбуждения или холода. — Тебе страшно? — шепчу на ухо и как фанатик всё никак не отстану от его волос, чтобы переключиться на что-нибудь другое. Тяну всё и, занимая беспокойные пальцы, перебираю прядки, зарываясь в них по запястье, и расслабленно наматываю на кулак безо всякого натяжения. Нравится ощущать их вес. Нравится, что они такие длинные. Нравится, что он неправильный. Не девочка, но и не стопроцентный мальчик. — Нет… — отвечает на выдохе, и, не ощутив никакой лжи, дёргаю рукой, что всё ещё по запястье в его прядках. Запрокидывает голову, повинуясь движению, и сильнее стискивает спинку. Отвечает на выдохе и будто задумчиво, но не оттого, что не уверен в том, что говорит. Отвечает на выдохе, будто бы где-то не здесь. И это тоже кусает. Ты же со мной. Думай обо мне. — Это плохо, конфетка. Я хочу, чтобы тебе было страшно. Вот теперь вздрагивает, содрогается весь от прошедшей волны, и я, одурев, добавляю ещё тише, даже зная, что нельзя и не надо было. Добавляю, а у самого дышать получается через раз: — Как тогда, в ванной. От предвкушения, от злости, от желания упасть как можно ниже и проверить, достиг ли дна или есть ещё куда падать. — Не пытайся даже, — шипит не хуже змеи, и тихое контролируемое бешенство в его голосе меньше всего похоже на страх. — Не пройдёт. Гладкая сбалансированная рукоять тут же оказывается в моей ладони, и остриё играючи касается его подбородка. Держать оружие так неудобно, но это и не ножевой бой, верно? — Уверен? — почти заигрываю, прижимаясь к его спине и водя пальцами по боку, и, перестав дурачиться, перехватываю железку правильно, и на платье, которое я так не любил, появляется надрез. Аккурат там, где оно натянуто на его бедро. На бедро, на котором красная линия проступает тоже. Так, случайная царапина, которая невообразимо хорошо смотрится на бледной коже. — У НАС до черта шрамов. Хочешь, тебе нарисую тоже? На ногах, спине, может… на животе?.. — предлагаю, а Йен вдруг накрывает мою руку своей и с силой сжимает поверх рукояти. Думаю, что сейчас отведёт в сторону, но… стискивает ещё крепче, и лезвие, до этого лишь размазывающее выступившие мелкие капли по коже, чертит ещё. Чуть выше и глубже. Косая уходит на внутреннюю сторону бедра, и платье в месте разреза мокнет. Ткань дрянная, скользкая, почти не впитывает. Капли скатываются ниже и размазываются по подкладке. Капли, что завораживают, притягивая взгляд. Совсем немного, но к запаху горящей древесины примешивается и запах крови. Тонкой ноткой, не удушающе. Всё ещё держит свои пальцы на моих и, проведя выше, цепляет край появившейся прорехи остриём. Расширяет дыру на платье, вытягивает её до самого колена и случайно царапает и его. Ещё один маленький росчерк. Такие заживают, не оставляя следов. Такие и не болят вовсе, если лезвие было острым. Рисуя следующий, давлю куда сильнее. И это заставляет его сжать зубы, прошипеть что-то себе под нос и, стремясь избавиться от противной щиплющей боли, накрыть рукой. Измазать пальцы. Выдохнуть, отняв их от ранки, повернуться вдруг ко мне и прижать ладонь к моему лицу. Ту, которая в каплях крови. Смотрит в глаза, переводит взгляд ниже и, кое-как вывернувшись в мешающем двигаться платье, тянется ко мне. Не сказав ни слова и не подумав, что то, что я держу в руке, может оказаться в его боку от слишком неосторожного движения. Тянется, неловко цепляется за ворот рубашки, тащит его вниз и, воспользовавшись тем, что отвлёкся, опустил глаза вниз, целует меня. Касается неторопливо, самозабвенно, покусывает мои губы, дразняще водя по ним кончиком языка, пока не приоткроются, и давит на челюсть, когда я, по его мнению, слишком долго медлю. Находит мой язык своим, цепляет его, и мне чудится, что тянет железом. Чудится, что я успел коснуться его пальцев, которые оставили след на моей щеке прежде, чем скатиться вниз, и теперь уже нашли завязки на рубашке. Целует меня, опирается о плечо и, навалившись, давит на грудь, желая уложить на спину. Желая надавить сверху, и, чтобы придержать его, пятернёй пройтись по спине с твёрдыми позвонками, нужно выпустить рукоять. Вторая моя рука уже на его бедре. На том, что в красных подтёках. Едва разобравшись со всеми своими юбками, забирается на колени, усаживая меня на задницу, и оказывается на полголовы выше. — Если ты думаешь, что всё будет так просто… — шепчу в уголок его рта, желая, чтобы знал, что легко не отделается, но осекаюсь на середине, ощутив, как сковывает правую часть тела. Йен же, выпрямив спину, глядит сверху, и в его сузившихся глазах проскакивает нечто маниакальное. Щурится сильнее и, толкнув, всё-таки добивается своего. Теряю равновесие, и затылок утопает в мягких подушках. — Это мой праздник, лапушка, — напоминаю, но, вопреки смыслу слов, не дёргаюсь, не пытаюсь завалить его и подмять под себя в отместку. Слишком уж хорошо смотрится сверху. С алыми губами, редкими, уходящими в оранжевый отпечатками на коже и горящими глазами. Можно и полюбоваться немного. — Дождись своего. Отвечает кривой, наполовину скрытой упавшими на лицо волосами ухмылкой, и я вдруг понимаю, что… не могу пошевелиться. Понимаю, что окоченел, будто мёртвый, и приколочен к месту. Понимаю, что это был он. Там, внизу. Понимаю, что держит меня и сейчас, вдавливая в матрац. Ни на секунду не сводит своего ставшего пронзительным взгляда и буквально давит, утрамбовывая в простыни. Запрещает пошевелиться. Даже ресницы смыкаются с трудом. Даже губы едва складываются в неверящую усмешку. Держит меня и, медленно выдыхая, выпрямляется, сжав коленями мои ноги. Откидывает мешающие прядки назад, и всё, что написано на его лице, — это торжество. Злое, не таящееся торжество. Опрокинул меня на лопатки и пригвоздил к месту. И плевать он хотел, что с каждой секундой становится всё бледнее. Плевать он хотел, что уже похож не на себя, а на фурию, везде и всюду сующую свои алые розы. — Ты сказал, что не знаешь, что я могу тебе предложить. Не знаешь, как расслабиться и не покалечить меня. — Его голос звучит будто через силу, звучит как голос с трудом сохраняющего концентрацию человека, который не спал много часов, и едва не режет воздух, натянутый как тетива. — Так я знаю. Расслабься, лапушка, иначе это я покалечу тебя. «Иначе это я…» — отголосками в моей голове так и звучит, отражаясь будто от далёких друг от друга стенок. «Иначе это я…» — звучит обещанием, которое он собирается выполнить, и не понять, осознаёт или нет. — А тебе не кажется, что взял не по размеру? — огрызаюсь с завуалированной угрозой и, глядя на то, как невозмутимо подцепляет ремень на моих штанах, добавляю: — Не боишься порвать рот? До ответа не снисходит даже, не обращая внимания на мой трёп. До ответа не снисходит даже, потому что я для него сейчас будто… вещь. Его совершенно не ебёт, чего я хочу и хочу ли. И это вызывает знакомую дрожь в теле против моей воли. Слишком знакомое ощущение. Только раньше руки были другие. Только если и держал, вжимая в постель, то ими, до боли вгрызаясь пальцами в мышцы. И я ничего, ничего не мог с ним поделать. Ни выбиться, ни отпихнуть. И с ума сходил именно от этого. От ощущения чужой силы над собой. От ощущения своей слабости перед ним. От ощущения дрожи в раздвигающихся ногах. Как же я его тогда хотел. Каждый ёбаный раз, когда грызлись до последнего, и в итоге прогибал меня, даже не спрашивая, хочу ли я. Глупо спрашивать. Всегда хотел. И сам же сказал этому сучонышу, что нужно делать. Сам. Раздражение, с которым я на него смотрел, сменяется едва ли не на восхищение. Белый как лист, только губы алые, и пальцы, забирающиеся в мои штаны, такие длинные и тонкие, что, кажется, чуть отогнуть назад — и с хрустом сломаются. Со звонким щелчком. — Ты так любишь это… Сердце сбоит, когда он начинает говорить. Такой злой и задумчивый, будто всё ещё решающий, как со мной поступить. — Любишь, когда тебя не контролируют, а наступают. И его ты так любишь именно за то, что он с тобой это делает. Расстёгивает штаны, выдернув из шлёвок ремень, вертит его в ладонях, но, не придумав, как использовать, отбрасывает в сторону и задирает рубашку по самую шею. Поглаживает по коже ставшими ледяными ладонями, царапает, скрючив пальцы, борозды чертит от солнечного сплетения и до лобка и, замирая на миг, с силой жмурится, а после, будто никакой заминки и не было, продолжает. Продолжает неторопливо трогать, нажимает ладонями на тазобедренные кости, щекочет ногтями линии, вырисовывающие пресс, и только после, ощупав живот и бока, опускается вниз. — И если это именно то, что нужно… зря ты считаешь, что мне нечего тебе дать. Как же он на меня зол сейчас! Как же зол! Зол за всё, что я ему наговорил и сделал. Зол за самую первую встречу и последний спор. Зол за всё сразу и, лишь только собрав всё в кучу, скатав в тугой ком, решился отыграться. Бедный малыш Йен. Я надеюсь, совесть не станет тебя слишком мучить за это. Когда добирается до моего члена, тот уже не нуждается ни в каких ласках. Тот уже поднывает, и с едва ощутимыми дразнящими прикосновениями всё становится мучительнее и ярче. Играет со мной, не торопится, несмотря на то что то и дело замедляется, и, вдруг выпрямив согнутую спину, подавшись ближе и царапнув меня отстрочкой на юбке, замахивается и бьёт наотмашь. Резко и так неожиданно, что я даже охнул, не сдержавшись. У меня голова в сторону дёргается и звёзды пляшут прямо по потемневшему вмиг потолку, а он растирает ушибленную руку и мстительно поясняет, проходясь по ребру ладони языком. Будто надеясь, что так отголосок ощущения станет ярче. — Это тебе за то, что додумался угрожать мне. Вторую отвешивает уже левой рукой и умудряется даже нос мне не расквасить. Умудряется только обжечь щёку прикосновением и тут же, будто изнывая от жары, сорванно выдохнуть. — А это за то, что всё ещё сомневаешься после всего, что с нами было. Осторожно трогаю кончиком языка верхнюю ушибленную губу и гляжу на него искоса, прижимаясь щекой к холодной простыни. Даже шеей не покрутить, как будто верхний из позвонков сломан. — Не так уж и много было, — возражаю, решая не говорить, что я с ним сделаю за два удара по лицу. За два удара, отголосками которых не только онемение и боль, но и ощущение восторга. Восторга от того, что он может быть таким злым. Что может ответить ударом на удар, а не одними слезами. Вместо ответа придвигается ещё, наклоняется надо мной, долго глядит в глаза, а после, будто прислушиваясь, ведёт по воздуху пальцами и буквально из пустоты выдёргивает стеклянный, наполненный наполовину флакон. Ещё бы в борделе и не было масла. Ещё бы не додумался поискать его. Выдёргивает из пустоты, взвешивает на ладони и, выкручивая пробку, вдруг замирает, отрываясь на секунду, чтобы отереть тыльной стороной ладони нос. Успеваю заметить смазавшуюся тёмную каплю и понимаю, что недолго ещё. Ненадолго его хватит. Торжествую даже, представляя, как именно он будет расплачиваться за всё это, но тут же забываю о всякой мести, стоит ему дорвать платье, чтобы не мешало, и белое, порезанное в нескольких местах бедро показывается в разрезе. Царапины плёвые, уже закрылись почти все, лишь самая глубокая немного кровоточит. Царапины плёвые, и очень хочется растравить их. Расширить. Надавить и потереть, чтобы раскрылись по новой. Воздух наполняется удушающим сладким запахом густого масла, которое он растирает по своим ладоням, пачкая рукава и деловито задирая их выше, почти по середины предплечий. Забывает обо всём, кроме моего члена, касаясь которого скользкими пальцами заставляет меня и вовсе разучиться связно мыслить. Тело всё ещё чужое, непослушное, не выходит пошевелить даже пальцем, но ладони зудят вовсе не потому, что желаю врезать. Желаю потрогать. Задрать юбку, посмотреть на него, на контраст алого и белого, на то, как будет выглядеть едва прикрытый кромкой кружев мальчик, играющий строптивую девочку. Мальчик в алом, вульгарном, шлюшеском платье, что совсем недолго играет со мной руками и торопится усесться сверху, пропустив в себя смазанный горячий член. Мальчик в алом, что торопится не то потому, что неймётся и ощущение власти, контроля над чужой жизнью так кружит голову, не то потому, что торопится не успеть. Не довести начатое до конца и оказаться лицом вниз с задранным до носа платьем. Опускается осторожно, придерживая юбку сбоку, помогая себе рукой, и несколько раз подаётся назад, и каждый раз я опасаюсь, что соскочит в последний момент. Передумает, решив потянуть ещё немного, а я сдохну до того, как магия ослабнет. Я просто сдохну, если не получу ещё что-нибудь сейчас. Раздразнил меня, растравил то, что не стоило бы трогать, и теперь просто обязан заплатить за это. И своим телом в том числе. Обязан заставить меня «потерять голову» и продержаться до конца, раз начал такую игру. Обязан и пусть теперь выкручивается. Давно знаю: любит быть сверху, и я на него смотреть люблю. Любит возвышаться, покачиваясь, и глядеть из-под прикрытых ресниц с чувством собственного превосходства. Любит ловить ответные взгляды. Выпрямляется, наконец, выдохнув и опустившись полностью, сглатывает, снова прижимает ладонь к лицу, отирает его и, не заморачиваясь, не останавливаясь из-за мелочей вроде неторопливо сочащейся крови из носа, устраивает скачки. Использует меня по полной, не собираясь подстраиваться и вертеться, отклоняясь назад, выискивая лучшую позу. Использует меня по полной, сжимает внутри, кусает собственные губы, и ни дать ни взять ведьма. Растрёпанная, с горящими глазами, в которых из-за смазанного желтоватого освещения искры чудятся, и перекошенным приоткрытым ртом. Кого-то и напугало бы, может. Слишком уж сюрреалистичный. Не похожий на того себя, с которым я знаком. И нравится мне таким даже больше. Нравится, когда причиняет мне боль, в очередной раз размашисто опустившись, нравится, когда цепляется за мои безвольные ладони, тащит их на себя, удерживая прижатыми к своим бёдрам. К тому, что оголено, особенно. Чувствую припухшие росчерки и не могу на них нажать. Чувствую его холодную кожу и не могу погладить и подхватить, притянув поближе. Не могу приподнять и… озадаченно моргаю, понимая, что, напротив, могу и успеваю только стиснуть его до писка, дёрнуться вперёд, чтобы сесть, как, резко выдохнув, расслабившийся и упустивший момент Йен замораживает меня снова. Заставляет рухнуть назад сведённой судорогой куклой и, должно быть, злится, потому что теперь это… Это больше, чем больно. Потому что, не ведая, что творит, сжимает каждую клетку моего тела, перекручивает все нервные окончания и будто нарочно поджигает получившийся жгут. Задыхаюсь, лёгкие отказываются расправляться и работать, но и этого ему мало. Мало хрипов, которые вырываются изо рта против моей воли. Всё тело горит, пробитое, пришпиленное к матрацу невидимыми глазу иглами, и я догадываюсь, чего он хочет. Я догадываюсь, когда, что бы это ни было, добирается до моего позвоночника и играючи проходится по костям. Я догадываюсь, потому что в голове насилу, неосознанно вложенные, вспыхивают воспоминания. Его воспоминания, пронизанные моим голосом. Воспоминания, самым ярким в которых является именно он, этот самый голос, который хочет только одного. Хочет, чтобы прижатый к твёрдой стене чужой ванной мальчишка кричал. Звал на помощь. Умолял. Мальчишка, которого уже давно нет, а тот, что есть, тот, что здесь, на мне, не замечает, что вот-вот переломит меня, выгнув не в ту сторону слишком сильно. Не замечает, что капли, которые он легкомысленно смахивал со своего лица, добрались до подбородка, обогнув распахнутый в приступе асфиксии рот, и вот-вот потекут по шее. Не замечает ничего и будто в припадке. В припадке, который выкручивает нас обоих, делая одновременно страшно, безумно больно и… хорошо. Он на мне, сжимает меня изнутри, скачет сверху так, что скрипят крепкие устойчивые кроватные ножки, а я отчётливо ощущаю его и внутри себя тоже. Внутри, под шкурой, царапающими пальцами по узким кромкам позвонков и даже между ними. Трогает мой хребет своей магией, которую едва контролирует, и это пугающе до одури. Дышу едва-едва, не в состоянии даже охнуть, не то что сорваться в крик. Воздуха не хватит. И сил тоже. Сил, которых у него вдруг стало слишком много. Как и крови на лице. Крови, что его вовсе не беспокоит. Не мешает взвизгнуть, вытянуться в струну, пульсирующе сжаться, едва не сломав мне член, затрястись и замереть, неестественно остановившись на середине движения подобно заводной кукле. Очухался вдруг, когда залило и губы, обмер, непонимающе вздрогнул, и всё закончилось. Судорога, скрутившая меня, ушла и наконец позволила вздохнуть полной грудью. Позволила выгнуться уже самому, перехватить его, сжать ладонями за бёдра, подкинуть чуть выше и потянуть на себя. Едва вменяемый, едва-едва всё ещё здесь, но мне хватает и полуминуты для того, чтобы закончить, пережить это, потому как слишком уж ярко выходит на контрасте с почти отправившей меня на тот свет волной. Потому что осознание того, что он переиграл меня, делает концовку поистине фееричной и долгоиграющей настолько, что прихожу в себя дрожащим и мокрым, всё ещё удерживающим его сверху. Всё ещё удерживающим его, с трудом сохраняющего равновесие и кренящегося вбок. Прихожу в себя дрожащим, мокрым, будто только что из-под дождя, и, выдохнув, непослушными, задеревеневшими руками стаскиваю его в сторону и, перекатившись набок, уже сам нависаю сверху, опираясь на вытянутую руку. Нависаю сверху, жду, пока сфокусируется на моём лице, закатит глаза и, слабо усмехнувшись, в знак капитуляции вскинет расслабленные руки. Уставший куда больше моего, безумно самодовольный и не боящийся ничего. Решаю не говорить о том, что, не рассчитав, едва не изломал меня от пяток до макушки. Решаю не угрожать, потому что никакой расправы уже не хочется. Злиться не выходит тоже. Чувство, что сейчас царит внутри, наверное, можно было бы принять за умиротворение. Наверное, можно было бы. Впервые за последние недели ощущаю себя абсолютно спокойным. Ощущаю себя свободным и самую малость ёбнутым на всю голову. На малость, потому что мне нравится неторопливо собирать губами кровь с его мягких губ, и её привкус не вызывает ни капли отвращения. Собираю с губ, ладонью размазываю растёкшиеся ожерельем подтёки по его шее и, опустившись ей ниже, дёргаю за квадратный вырез уродского платья. Дёргаю, и треск ткани заставляет меня едва ли не закатить глаза от удовольствия. Безумно приятный выходит звук. Сухой и резкий. Опускаюсь ниже, утыкаюсь носом в его ухо, и ему, должно быть, щекотно от этого, потому что отмахивается и хихикает, как впервые оказавшаяся на сеновале дурочка. Дурочка, которая, отдышавшись, нащупывает ворот моей рубашки и тянет его вверх, пока я пытаюсь то же самое проделать с его алой юбкой. Задрать повыше, чтобы погладить ноги и добраться до плёвых, по сравнению с тем, что он устроил, росчерков. Дурочка, которая едва меня не убила, но даже не подозревает, с чем балуется, и сейчас чрезвычайно довольна собой. Пальцами забирается в мои волосы, распускает их, давит на затылок ладонями, заставляя опуститься на себя, обнимает за шею и, шумно выдохнув, закрывает глаза. Держит рядом, даже коленкой, показавшейся из незапланированного портными выреза, упирается в бок, говорит что-то себе под нос и обмякает. Замираю тоже, непонимающе моргаю, прислушиваясь к его дыханию и затихающему сердцебиению, возвращающемуся к размеренному, неторопливому ритму, и, беззвучно закатив глаза, скидываю с себя его руки. Усаживаюсь на край кровати, раздражённо одёргиваю завернувшуюся рубашку и, убедившись в том, что действительно вырубился, а не дурит, отмахиваюсь и, рывком поднявшись на ноги, понимаю, что это чертовски херовая идея. Колени подламываются, и плюхаюсь назад, на матрац. Выдыхаю, будто бы злясь куда больше на предательски поступившее со мной тело, чем на княжну, и пробую встать ещё раз, уже медленнее и ухватившись за кроватную спинку. Болит всё. Болит так, будто все рёбра пересчитали ударами подбитых железом сапог. Тело болит, ноет, мешает дышать и явно протестует против дальнейших перемещений. Тело протестует, а вот мозг, напротив, требует донести задницу до платяного шкафа, провести пальцами по его спинке, нащупать в ней нишу и уже там, в узкой, собственноручно мной выдолбленной выемке, отыскать припрятанный ещё чёрт знает когда косяк. Половину косяка, если уж совсем точно. Разворачиваю его, доковыляв до камина, и, выругавшись, склоняюсь, чтобы прикурить. Сваливаю за дверь, предпочитая выстуженную лестницу прогретой комнате, только бы остаться с собой один на один. Штаны застёгиваю уже в коридоре, понимаю, что было бы неплохо ещё и обуться, только… Останавливаюсь на месте и какое-то время тупо смотрю на носки своих сапог. Не разувался. Чем ближе к лестнице, тем в большем недоумении оказываюсь. Что это вообще было?.. А главное, почему я… Затягиваюсь, цепляюсь за перила, чтобы сесть прямо на верхнюю ступеньку, и замираю на месте, забыв выдохнуть. С отодвинутого мной дивана, вскинув голову, на меня глядит припозднившийся, явно что-то попутавший гость. Гость, которого при всём желании мне сейчас просто физически не выгнать. Отвожу глаза в сторону входной двери и непонимающе назад. Была заперта же?.. — Это я ставил новый замок, — понятливо поясняет в кои-то веки трезвый и вовсе не красномордый, каким я его привык видеть, здоровяк Руфус, и я задумчиво киваю в знак того, что услышал его. — Знаю секрет. Зашёл проверить, в порядке ли всё. — Что же тут теперь может быть не в порядке? — язвлю, а у самого дым так и скребётся в горле. Царапает, будто я мог успеть от него отвыкнуть. Царапает, будто осуждая за что-то, и потому вредит. — У мёртвых, как правило, нет проблем. У мёртвых вообще ничего нет. Кроме неоконченных земных дел, нереализованных желаний и, пожалуй, идиотских привычек шастать где не попадя, пользуясь своей невидимостью. Так и гадаю, неуверенный в том, что Йен не соврал. Гадаю, есть кто в доме или все они ушли, не имея старых заноз, за которые стоило бы ухватиться. — Мало ли… Забрался кто? — Руфус знай себе потирает руку об руку, а я будто и не замечаю, что внутри почти так же, как и за входной дверью, холодно. — Увидел дым, решил зайти. Прозорливо прищуриваюсь, помедлив перед очередной затяжкой, и уточняю, зная, что начальник деревенской полиции тот ещё трус: — Один? Мотает головой, решая, видно, что бахвалиться будет перед местными бабами, а не передо мной. — Сначала нет, но, когда понял, отослал остальных. — Понял что? — Что это вы, господин. Моё лицо, наверное, сейчас очень пластично, и потому даже не требуется уточнять, задавая следующий вопрос. Он хмыкает только, перекашивая свою разрубленную железным краем переносицу, и поясняет, поднимаясь на ноги: — По голосу узнал. Медленно потираю висок указательным пальцем и борюсь с желанием и вовсе закрыть лицо руками. Борюсь с желанием пробормотать что-нибудь непечатное и отказываться разбираться, как всё это получилось. А главное, почему мне сейчас нужна дурь, завёрнутая в клочок бумаги, а не ремень. Но гордость что-то не требует отмщения, и это говорит только о том, что у меня проблемы. Очень большие, хорошо знакомые уже проблемы. За что только во второй-то раз?.. Ну уж нет. Хватит с меня, больше я так не вляпаюсь. — Вы надолго останетесь? Мотаю головой, пуская плывущие по воздуху неровные кольца, и вдруг закашливаюсь. Да так сильно, что дым будто набивается не туда и, вместо того чтобы расслабить, приносит только боль и жжение. С раздражением тушу самокрутку прямо о ступеньку и щелчком пальцев отправляю её вниз. — Что теперь будет с домом? Ещё одно невнятное движение плеч, и он поднимается на ноги и неторопливо подходит к изножью лестницы. Кажется, что и не такой грузный теперь. Не такой неповоротливый и явно пересмотревший свои взгляды на жизнь. — Сколько пробудете? — Может, день, два максимум. — А потом? — Ты что, новых девок в оборот пустить хочешь? — Это не догадка даже и никакое не озарение. Просто ляпнул первое, что пришло в голову, и попал. Да и много ли у него вообще причин спрашивать? — Местные жалуются, скучно им без борделя, — поясняет будто бы виновато и ждёт моего ответа, чуть склонив голову. Неужто и щёки стали меньше? Пожимаю плечами, решая не распространяться о том, что вся моя ёбаная жизнь и есть какой-то один нескончаемый блядушник, но зачем оно ему? Зачем знать? — Плевать я хотел на местных. Жди до весны, заберу свои вещи — и делай что хочешь. Хоть сожги здесь всё. Осмысливает, в знак согласия опускает голову и, поправив отстроченную мехом шапку, что была надвинута на затылок, вдруг спрашивает, указав глазами наверх: — Она красивая? «Она…» И напрягаться не приходится, чтобы представить, и как же зря! Как же зря «она» мне попалась. Как же зря она попалась нам! — Самая красивая из тех, с кем я спал, — отвечаю, отчего-то произнеся именно эту фразу, вспоминая, как лукавил несколько месяцев назад в лесу у костра, глядя в чёрные, даже пламя не отражающие глаза, и всего меня пронзает тоска. Ну сколько уже? Сколько уже можно спать, твою мать? — Твоё любопытство успокоит такой ответ? Вроде как и кивает, и нет, будто сомневается, стоит ли говорить мне, но после, перевалившись с ноги на ногу, зачем-то выдаёт всё-таки. Выдаёт мне старую, явно уже подпортившуюся сплетню, что когда-то гуляла в этих стенах. Наверняка и до, и после моего ухода. — Девки говорили, что вы спали с кем-то из них только по пьяни и не больше десяти раз. Ого! Целых десять! А мне бы из памяти один выскрести — и уже хорошо будет. Мне бы врезаться башкой во что-нибудь, чтобы хоть иногда начинала без опозданий думать. — Они думали, что вы… не любите женщин. И только эта, мелкая, брюнетка, всё с пеной у рта утверждала, что хозяин не из таких. Хозяин просто порядочный. Только эта, значит… Невольно улыбаюсь и опускаю голову, когда понимаю, о какой именно брюнетке идёт речь. Понимаю, что я же её и задушил, чтобы больше не мучилась. Так и не смог вспомнить её имени. Не пытался даже. Да и к чему мне оно, если и в голове, и на языке постоянно вертится другое? — И зачем мне сейчас это всё? — Я к тому веду, что они все были уверены, что вы не по этой части, а тут раз — и привели кого-то. — Всё-таки туповат он. Ой как порой туповат. — Вот эти курицы удивились бы. Удивились бы они, увидев Йена? Так вроде и видели же. Одевали его. Вкладывали цветы в его длинные волосы. Собирали, пусть и не для меня. — Сомнительное утверждение. Не спорит со мной, и некоторое время просто молчим оба. Я уже начинаю жалеть о том, что, психанув, испортил последний из своих припрятанных запасов, как Руфус, пройдясь по холлу, спрашивает, не нужно ли чего, и это не может не быть забавным. Руфус хочет услужить тому, кто не является ни хозяином этого дома, ни тем, кто выше его по социальной лестнице, кто выше по праву крови. Руфус понятия не имеет, с кем разговаривает, и поэтому никогда не сможет рассказать, что я здесь был. Не сможет описать того, кто несколько лет прятался под его носом. Ни рода занятий, ни принадлежности к чьему-то роду. Не расскажет ничего. Надеюсь, что никогда не спросят. Подумав, отвечаю согласием на его предложение и, скорее, прошу — не в том состоянии, чтобы приказывать уже, — натаскать воды из колодца. Заполнить болтающуюся на кухне без дела лохань. — Так ледяная же. Как вы её греть будете? — Удивление в его голосе такое искреннее, что хочется спуститься вниз и потрепать за рябую щёку. Хочется доверительно сообщить, что это не мои проблемы и решать их не мне. Но отделываюсь только неопределённым взмахом руки и, ухватившись за перекладину, поднимаю своё тело вверх. Спина отзывается хрустом, а по позвоночнику ледяной змеёй пробегает притаившаяся тянущая боль. Не резкая, от которой хочется сжать зубы и со свистом втянуть в себя воздух, а мерзкая, размытая по позвонкам. Качаю головой и возвращаюсь в свою, и одновременно с этим уже нет, комнату. Княжна спит, разметавшись по кровати, и, пока меня не было, не сдвинулась ни на миллиметр. В красном платье и с тонкой багровой коркой от носа и до линии надорванного декольте. Вспоминаю, как пытался поднять нож с чайного столика Тайры и едва ли мог удержать его в воздухе больше пяти секунд. Вспоминаю её слова о магии, и безумно хочется тоже написать ей. Просто забросать её блядскими письмами и в каждом задать с полсотни одинаковых вопросов. Хочется спросить: а смерть тянет на очередной рывок? Хочется спросить и заранее написать и княжне тоже. Утешительное письмо, на случай, если всё-таки меня прикончит. Прикончит точно. Не один, выйдя из себя, так второй по неосторожности. *** — В замке всё просто кишит призраками. Никогда бы не подумал, что их может быть так много в одном месте, — делится со мной наблюдениями Йен и уплетает только что принесённый яблочный пирог. Тарелка, которую поставили передо мной, всё ещё не тронута, цежу только пиво из глиняной кружки по половине глотка и внимательно слушаю проснувшуюся только после полуночи княжну, которая сначала заявила, что хочет жрать, а уже после открыла глаза. Заявила, наспех отмылась от приставшей к коже крови и, переодевшись в свою одежду, была готова с любопытством таращиться по сторонам, изучая тёмные, ничем не освещаемые дома жителей предместий. Выбор не особо велик, и потому я привёл его в старый барак, который как-то незаметно для соседей превратился в прибыльную харчевню. Внутри бедно, далеко не чисто, но зато двери день и ночь открыты. И всем плевать, топор у тебя висит на поясе или чья-то отрубленная голова. Не капает на пол — и ладно. А если капает, так тряпочку подстелите, господин гость, или же подошвой разотрите. Чудесное место, если, конечно, по окончании ужина хватит сил отстоять свой кошелёк в ближайшей подворотне или жизнь, на которую вполне может покуситься кто помельче человека — замёрзшие болота совсем близко. И кричать не имеет никакого смысла: если и высунется кто на крыльцо, то только для того, чтобы поглядеть, не осталось ли чего из вещей недальновидного бедолаги. Но то летом и осенью. Зимой даже нежить дремлет. Даже нежить… — И так вот, все эти жаждущие общения субстанции поняли вдруг, что я их вижу, и ломанулись жаловаться. Все разом, представляешь? — Йен замолкает, чтобы выдержать драматическую паузу, и, видно, заметив, что я не особо-то впечатлился, добавляет для большей убедительности: — Тебе когда-нибудь вопило в ухо сразу несколько человек? — Я несколько лет прожил в доме, полном женщин. Как думаешь? Перестаёт жевать, и даже пальцы, что по растерянности едва не сомкнулись на ручке именно моей кружки, замирают в воздухе. Проглатывает кусок и, прежде чем успевает зацепиться за этих «женщин», что всё никак не дают ему покоя, открываю рот первым, не позволяя перескочить на другую тему. Дались ему эти «женщины». — Мы вроде говорили о замковых призраках. Так вот не сбивайся с мысли. Кивает, даже не попытавшись скорчить лицо, и, придвинувшись ближе, развернувшись на лавке боком, спрашивает, игриво понизив голос: — Что вас интересует больше, господин? Генрика или камни? Касается моей расслабленно лежащей на столе руки, опирается на неё и заглядывает в мои глаза, терпеливо дожидаясь, когда именно я захочу прервать паузу. Когда я смогу проглотить то, что пил, и не подавиться при этом. — То, почему ты сразу не сказал, что что-то знаешь. — Я — сама дипломатия, и страшно этим горд. Горд, что смог сдержать первый порыв и не наградил его размашистым подзатыльником. Хотя ладони, несмотря на все его заискивания, чешутся безумно. Так, разок бы приложил и успокоился. Всего один разок. — В замке везде уши, под дверью вечно кто-то топчется, — объясняет с большой охотой и никак не перестанет теребить мой рукав своими пальцами. На самом деле и позлиться-то на него не выходит. В самом деле, какие у него от меня секреты? Что ни спроси, всё выложит и сверху ещё добавит. — А я не доверяю тем, кто отирается под чужими дверями, знаешь ли. Хочется поинтересоваться, и давно ли, но решаю позволить ему побыть взрослым и подозрительным. Решаю, что пусть — немного напускной важности не повредит. Особенно если он действительно умудрился разузнать больше, не ступая за порог, чем я, почти за него не возвращаясь. — Разумно. Так что тебе нашептали духи? — Одна нашептала, — уточняет и вдруг тычет указательным пальцем в мою грудь. — Та, с которой ты переспал. — Технически я спал с тобой, — изо рта вырывается прежде, чем успеваю закусить щёку, и это очень, просто очень похоже на оправдание. Упаси меня демоны докатиться и до такого. — Так что давай без… — Да не устраиваю я сцен! — обрывает сам, да ещё так повысив голос, что невольно втягивает голову в плечи, поймав на себе пару-другую заинтересованных взглядов. Затравленно озирается, дожидается, когда мужик за соседним столом отвернётся, и придвигается ещё. Того и гляди боднёт меня своим лбом. — Не собираюсь устраивать. Я знаю, что со мной. Так вот, прекрати меня путать и дай уже рассказать, — заканчивает вообще едва различимым свистящим шёпотом, и я пожимаю плечами, не разделяя его нервозного возбуждения. Складывается ощущение, что вместе с косяком выкурил какую-то случайно попавшую к прочему сбору траву и потому спокоен, как приложенный виском об угол. Заторможённый даже, может. Слишком спокойный. Даже по столу барабанить не хочется. Пальцы ни за что не цепляются. — Весь во внимании, дорогая, удиви меня, — звучит настолько безэмоционально, что Йен щурится, безумно недовольный моим равнодушием, и, готов спорить, специально дожидается, когда сделаю очередной глоток, и только тогда небрежно роняет, уставившись на свои ногти: — Генрика в замке. — Если ты сейчас не шутишь, то я тебя задушу. — Умудряюсь даже не подавиться и один в один скопировать его небрежные интонации. Даже в сторону гляжу так же. — Я неделю потратил, шатаясь по городу, а ты, значит, всё это время… — Не всё! — прерывает, не выдержав напускной важности, и снова принимается тараторить с такой скоростью, что тут не то что перебивать — моргать опасно. Собьюсь. — И я понятия не имею, кто её покрывает, но это не Адриан. Может, его жена, или кто-то другой, носящий юбку. Так уверен в том, что это женщина, что даже ничего не спрашиваю. Так уверен, что просто молчу, дожидаясь, когда добавит что-то ещё. Что-то значимое, возможно. — И этот кто-то не знает о моих призрачных проблемах, — выдаёт весьма задумчиво и отламывает кусок корки от остатков своего пирога. — Никто в замке, кроме тебя, не знает. Это звучит странно. Это звучит так, будто он предостерегает и просит одновременно. Да только зачем и кому мне рассказывать? Это звучит так, будто он нарочно подчёркивает мою избранность, и отчего-то так и тянет усмехнуться. Только в поднесённую ко рту кружку, чтобы не заметил. — И не узнает, — заверяю, потому что всем своим видом показывает, что ждёт этого, и, дождавшись ответной улыбки, возвращаюсь к самой важной части разговора: — Так что Генрика? — Та призрачная дама видела её на нижних уровнях замка. Почти в подземельях. Верно, подумай сам: кто станет искать внизу? Там темно, сыро, страшно, в конце концов. Какая девушка по доброй воле сунется?.. Помедлив, киваю и понимаю, что так и есть. Замок обшарил сверху донизу ещё в первые же сутки, не доверяя словам постовых, но никто не совался ниже первого уровня. Да что там соваться — такой вариант никто и не рассматривал. В голову не пришло, потому что для того, чтобы отсиживаться в кромешной тьме и холоде, нужно как минимум урвать где-то смелости. А что до того, что какая же сунется… — Ну, допустим, я знаю одну, с лишними деталями под юбкой правда, но всё-таки. Даже не обижается, только агрессивнее пережёвывает свой пирог и возводит глаза к потолку. — Поверить не могу! Неделя бесцельных поисков, княжна! Зачем ты со мной так? — Затем, что ей кто-то помогает, — поясняет, прихлебнув из моей кружки, и, сморщившись от вкуса пива, как ни в чём не бывало делает ещё глоток и только после этого возвращает мне кружку. — Кто-то, кто в курсе всех дел. И этот кто-то должен быть уверен, что она в безопасности. Понимаешь, о чём я? Продолжай искать её вместе с Адрианом, а я попробую понять, кто провёл её в замок. — Ага. Да. Давай, конфетка. — Давай, покомандуй тут мне. Кому куда лезть и что делать. — Сунься вниз в одиночестве — и найдёшь там нечто похуже ядовитой гадины. И хорошо, если то, что ты найдёшь, лишь даст тебе пинка под зад и притащит наверх за ухо, а не сожрёт на месте. — Я могу себя защитить, если ты не заметил. Весь такой обиженный сразу. С намёками наготове. Весь такой самонадеянный и просто… бестолочь. Иначе и не назвать. — Можешь, когда не боишься. Отвечает мне гаденькой улыбочкой, а у самого в глазах свет масляной лампы так и отражается. Отвечает мне, невольно перекосившись, но я и без этого всё понял. Без гримас и попытки напомнить о том, что я успел побыть его дилдо с телом. — Что, думаешь, один такой наблюдательный? Магия подчиняется, только когда ты собран. Будь иначе, змея бы не успела впиться в твою руку. — Она всегда мне подчиняется, — цедит сквозь зубы и сам не замечает, как пальцами дербанит остатки своего куска. Разрывает его на части и давит крошки. Очень незаметно нервничает. Шлёпаю его по ладони, когда начинает делать то же самое с куском моркови, и подталкиваю свою тарелку. Один хрен не лезет ничего, а так хоть не зря будет заплачено. — Жуй, а не спорь. — Занятно даже. Он как бездонная бочка метёт всё, что не приколочено к столешнице, а я наоборот после косяка почти не ощущаю ни голода, ни вкусов. — Глянем, что там внизу, вместе. Но, только ради всех своих заколок, не лезь один. Кивает, вертит в руках ложку и, поразмыслив, принимается вылавливать ей куски овощей и распихивать по краю тарелки. Что за идиотская манера? Почему нельзя есть всё вместе? Кивает, набивает рот и смотрит на меня так невинно, что тут же принимаюсь искать подвох в установившемся молчании. — Кстати, а почему ты всё ещё не сходил, если знаешь об этом… Сколько? — Самый очевидный вопрос из всех, что могли только попроситься на язык. Действительно, почему? — Дней пять?.. Подумать только, целых пять дней. Пять дней с замёрзшими пальцами, в грязи, сырости и чужой крови. Очаровательно. — Четыре. А, ну тогда это меняет дело. Просто ставит с ног на голову. — Призраки рассеянны, и память у них довольно выборочна. А вот это я и без самых умных, начитавшихся книжек буквально вчера знаю. Весьма наслышан. У духов настолько условные понятия о времени, что, зависнув на месте, призрак может выморгнуть спустя несколько месяцев, а то и лет, с удивлением обнаружив, что тот, кому не посчастливилось уловить его, уже умер или испарился. — Но одно она мне сказала точно: Генрика вернулась раньше тебя. Встречаемся взглядами, и Йен поджимает губы. Вспоминаю, как он косился на дверь в свою комнату и не поворачивался к ней спиной, если слышал чьи-то шаги. Вспоминаю и, несмотря на то что уверен, что целью была Мериам, понимаю его опасения. Он просто ждал. Ждал, что Генрика наведается ещё раз для того, чтобы убрать и герцогиню, что большую часть дня проводит с Йеном, и её сестру. Он ждал, даже зная, насколько всё это глупо. Понимал, что кругом патрульные, но не списывал её со счетов. Умный мальчик. Хотя порой — великая бестолочь. — Не сходил потому, что хотел сначала предупредить. Чтобы ты знал, где искать, если что. Искать твои останки или что? — Даже не знаю, кому хочу врезать больше, — звучит довольно философски, и потому улыбается мне, вытянув уголок рта. Улыбается и явно доволен собой. — Ей, тому, кто всё это устроил, или тебе. — Я осторожничал, — напоминает набитым ртом, и вдруг смотрю на него иначе. Смотрю на него не как на княжну со сложной укладкой и затаённым в глазах вызовом, а как на мальчишку, который выбрался из удушающей ученической комнаты и радостно трескает баланду из жёсткой, непроваренной говядины. — Рядом постоянно кто-то тёрся, и все эти призраки совсем забили мне голову. Трудно не пускать в свои мысли и помнить обо всём двадцать четыре часа. Да, наверное, он прав. Трудно. Трудно оставаться собой, помнить и не начать психовать, пытаясь отмахнуться от теней тем, что попадётся под руку. — А Мериам? — спрашиваю его о сестре и понимаю, что именно она и есть его тюремщица. Та, которая, желая, чтобы он был рядом, просто душила его своей привязанностью. Та, которая хочет видеть его своей сестрой, но никак не братом. Не братом, которому стоит как можно быстрее убраться отсюда. Пусть лучше кривляется, пачкает пальцы и тараторит с набитым ртом. Живой, а не красивой куклой. Попробуй теперь сказать, что не понимаешь, почему монстролов его забрал. Почему не оставил вечно одёргивающей, поправляющей сестре и её мужу. Наверное, я бы не удержался тоже. Не потащил бы с собой, но прирезал бы из милости. — Ей ты сказал? — Нет. Удовлетворён более чем полностью и размашисто киваю, желая, чтобы так оно и осталось в итоге. Желая быть единственным посвящённым в этом треклятом замке, где даже у мышей собственные интересы. — Только тебе. — Как приятно осознавать свою избранность. — И то, что ты не совсем пустоголовый, тоже. Ой насколько лишней была бы эта информация в маленькой, годной только для причёсок головке герцогини. Удумала бы ещё его вылечить или чего похуже. — Скажи, ты действительно хотел бросить всё и уйти? Пожимает плечами и, подумав, утаскивает кусок варёной моркови с края тарелки, пробует его, кривится, борясь с желанием высунуть язык, и оставляет рядом с недоеденным пирогом. — Думаю, это было временное помешательство, — заключает в итоге, будто договорившись о чём-то с самим собой, и делает вид, что размазать эту противную морковку по тарелке — новый смысл его жизни. Так увлечён, что даже не поднимает глаз. — Одиночество, призраки, вздохи сестры, все эти бесполезные книги… Я отчаялся и начал ныть. Теперь всё в порядке, — перечисляет, продолжая орудовать ложкой, но в конце фразы всё-таки удостаивает меня взгляда. И тот куда мягче, чем обычно. Знаком мне, но раньше лишь улавливал искоса. Когда Йен думал, что никто не видит, как он пялится на… Мотаю головой и обрываю сам себя, посылая к чертям все уходящие в ненужную сторону размышления: — А надо-то было всего лишь тебе вставить. Обрываю сам себя, и голос звучит резче, чем хотелось. Сарказмом перерезая нахлынувшую тоску. Обрываю себя и его провоцирую на новые колючки. Не надо играть в это, конфетка. Не со мной. — Не нужно приписывать себе мои достижения, лапушка, — передразнивает так часто, что уже бесит. И тоном, и насмешкой в глазах. Так бесит, что я уже готов бросить в него перчаткой, чтобы отбить своё словечко. Дразнить он меня будет. А ещё чего? — Ты лишь немного повалялся на спине. — Если бы ты не вырубился… — начинаю с крайне глубокомысленным зачином, но и он весь сходит на нет, стоит ему только отпихнуть тарелку в сторону и любознательно подпереть кулаком подбородок. — То что? — Любознательно приподнимает брови, и уже не первый раз ловлю себя на мысли о том, что с ним что-то не так. Или же напротив? Слишком так? Живой как никогда, немного заполошный, но разве это не привычное для него состояние? Не та самая норма, в которой он пребывал в логове ведьмы? — Давай, я очень внимателен и открыт к предложениям. Подбадривает, и вот так сразу кроме насмешки из себя ничего и не выдавить. Вот так просто взял и заставил меня растеряться. И, наверное, я всё-таки очень ёбнутый, потому что досады меньше, чем гордости. Пока нахожусь с ответом, рядом со столом, самым дальним из всех в этой части зала, прикрытым выступающим углом и полутьмой, появляется официантка со смутно знакомым родимым пятном на щеке. Склоняется над столешницей, не обращая внимание на прервавшийся диалог, забирает его тарелку и спрашивает, позволено ли унести мою. Спрашивает, склоняясь так низко, что вырез, которым она явно зарабатывает больше, чем расторопностью, оказывается на уровне моих глаз. И именно по вырезу и шраму на груди я её и узнаю. Узнаю, потому что, видимо, она входит в те самые, обозначенные Руфусом «десять раз». Узнала, должно быть, раз подошла, несмотря на то что одна в зале, и вот-вот откроет рот, желая предложить что-нибудь. Или… Или нет. Не откроет. Княжна, наблюдавшая за нашими переглядками и тем, как поднимаются мои брови, просто поворачивается боком и, упёршись спиной в стену, забрасывает обе ноги на мои колени. Улыбается самой чистой и незамутнённой улыбкой из всех, что я видел, и вытянутыми пальцами отпихивает свою кружку к краю: — Эту забери тоже. Улыбка брюнетки напротив меркнет, превращаясь в недовольный оскал, а княжна с невозмутимым видом цепляется ладонью за моё плечо и поглаживает его, вырисовывая узоры поверх узкого защитного щитка: — А ты не пялься, иначе можешь перестать умолять меня выйти за тебя замуж. Девица фыркает, резво уносится в противоположную часть зала, оборачивается разок, явно сдерживая желание плюнуть себе под ноги, и, судя по недовольному окрику, наступает на чью-то ногу. Девица уносится, а я всё никак не могу взять в толк, как вообще попал на этот вечер потрясений. — Что это сейчас было? — спрашиваю, глядя перед собой, будто отрицая близкое присутствие вертлявой занозы сбоку, и она незамедлительно напоминает о себе, толкнув меня кулаком под рёбра. Слабенько совсем, но другому за такое я бы уже сломал пару пальцев. Да и чёрта с два кто-то другой додумался бы уложить на меня голяшки своих сапог. — Ничего. Боковым зрением улавливаю, как плечами жмёт и задумчиво накручивает выбившийся из косы локон на палец. — Это моё, не нужно на него претендовать. Надо же. Произносит так легко и уверенно, будто в своём праве. Произносит это так легко, будто убеждён, что всё так и есть. — Она и не пыталась. Всё никак не могу прокрутить это в своей голове, растянуть по извилинам так, чтобы усвоилось, а не вызывало отторжения, и даже спорю весьма вяло. Почти не спорю вовсе. — Мне так не показалось. Надо же. Не показалось ему. Не показалось, что девка, почти упавшая грудью на столешницу, совсем во мне не заинтересована. Да тут кто-то явно напрашивается на медаль за прозорливость. И ладно бы только это. Ладно бы, если дал мне повод только закатить глаза и попенять за озвучивание очевидных вещей. — И что значит твоё «моё»? — То и значит. Не стоит думать, что ты можешь смотреть на других. Смотреть! Не трогать, не спать, а смотреть! — Знаешь, конфетка, если бы я сейчас пил, то подавился бы. — И кашлял бы, пока не сдох, надеясь, что вместе с кусками лёгких выплюну и лёгкий панический флёр, но то уже частности, правда? Кому оно интересно? Кому, кроме меня? — С чего ты вообще решил, что у нас возвышенные трогательные отношения и поэтому ты единственный, кого я могу трогать?.. Моргает, смотрит на меня в упор, беззвучно распахивает рот, будто не находится со словами, и, чуть подавшись вперёд, предлагает, как раз когда я собираюсь продолжить нападать. — Давай вернёмся назад? — перебивает, и видно, что и не слушал. Перебивает, деловито снимает мою ладонь со стола и перекладывает её на своё колено, а после, критически оценив результат, и вовсе перетягивает на бедро. Смотрю на него как на немного поехавшего крышей, но явно не впечатляю. Своё гнёт, и плевать он хотел, что я там вообще говорил. — В том шкафу ещё целая куча платьев, а ты так и не получил то, что хотел. Впрочем, тут уже и мне становится плевать, о чём я там говорил. Слушаю внимательнее, будто поневоле, и ничего, ничего не могу с собой поделать. Слушаю поневоле, и всё моё внимание направлено на его изогнувшийся рот. — Я не против поиграть, если ты не настроен меня резать. — И по усмешке не разобрать, о царапинах говорит, что даже перевязывать не пришлось, или о чём-то большем. Понятно только, что раз так спешно меняет тему, то считает предыдущую исчерпанной. — Скажи, ты когда-нибудь их наказывал? Ну, девушек из борделя? За воровство, например? — Нет, — отвечаю с таким недоумением, что больше не лезет с наводящими вопросами. Слушает только, чуть изогнув бровь и, как мне кажется, немного прищурившись. — В мои вещи никто не лез, а что у них там меж собой было — меня не интересовало. А почему ты спрашиваешь? Хочешь обвинить в чём-то? — Скорее предложить. — Осторожно опускает ноги на пол, но только за тем, чтобы было удобнее притереться ко мне боком и своими двумя обхватить мою левую руку. Обхватить, обнять и прильнуть щекой к рукаву куртки. — Давай попробуем ещё раз. Но уже не со зла. Накрасишь меня, причешешь… затянешь в корсет, как полагается… можем раздобыть чьи-нибудь туфли… свяжешь и выпорешь, перекинув через колено. Сколько вы оба можете только угрожать, в конце концов? И если до этого уже был заинтригован, то последние две фразы вышибают остатки моих мозгов. Куда лучше, чем бодяга в кружке. Куда сильнее, чем сваренный вместе с солодом хмель. Йен не просто предлагает. Он умело давит куда следует, но будто невзначай, не изо всех сил. Умело давит, дразня и предлагая, зная, что не откажусь. Нет причин для того, чтобы отказываться. Ни одному из нас не хочется назад в замок. Ни один из нас не против провести оставшиеся до рассвета часы в натопленной, тёплой комнате среди багровых тонов. — Ты победил, — признаю с удовольствием, и даже его торжествующие изогнувшиеся губы ничего не портят. — И только вякни мне, что успел передумать. — Обязательно вякну. После того, как свяжешь. Закатываю глаза, но попробуй-ка скрыть усмешку, от которой буквально трескается рот. Не заигрывает со мной, а будто верёвкой приматывает, решив, что наивные взмахи ресницами и брошенные искоса взгляды — уже пройдённый этап. Выбираюсь из-за столешницы и, пока делает то же самое, оставляю рядом с тарелками несколько монет. Не глядя на их достоинство. Пропускаю юркую княжну вперёд, больше для того, чтобы никто из местных не додумался пригласить его за свой стол путём настойчивого рывка за руку, а то и за волосы. Пропускаю его вперёд, а сам осматриваюсь по давно проросшей внутрь привычке, не поднялся ли кто следом. А сам осматриваюсь, но не нахожу ничего подозрительного в бедной обшарпанной зале, что на таверну-то тянет с натяжкой, и уже было успокаиваюсь, как ноздри улавливают отчётливый запах крови. И ладно бы только её. И бровью не повёл бы, решив, что местные сцепились и отдубасили друг друга. Если бы только её… Пахнет травяным соком, железом, горчит полынью. Запах такой чистый, не смешанный ни с какими другими, что поневоле протягиваю руку вперёд, чтобы остановить ломанувшегося к двери Йена, но пальцы хватаются не за кончик его косы, а мажут по плечу. Остановился тоже. Уловил. Переглядываемся, и, пока я всё ещё оглядываюсь в непонятках, он указывает кивком головы вперёд. Указывает на спины окруживших обычный, такой же как и остальные в таверне, стол мужиков, и я прошу его остаться на месте, вскинув вверх указательный палец. Минутку, мол, погоди. Погоди и не лезь, ради всего драгоценного, что у меня есть. Конечно, не слушает, и мало того что нагоняет, так ещё и умудряется влезть вперёд. Умудряется сдвинуть шкаф в два собственных веса в сторону и протиснуться к столу. Отпихиваю не успевшего ничего понять мужика и останавливаюсь за его спиной. Слишком приметный он для этих мест. Слишком много внимания привлекающий, чтобы оставлять неприглядным. Только сейчас никто и головы не поворачивает. Только сейчас все пялятся на предмет, важно уложенный на старое, треснувшее и передвинутое в центр стола блюдо. Все пялятся на грубо отрезанную, сочащуюся кровью голову дриады. Шея перерублена не то топором, не то просто отпилена широким лезвием. Шея, местами поросшая корой и зеленоватая даже в тусклом свете таверны. Волосы откромсаны тоже, кусками выдраны, и лишь у лица осталась пара длинных, похожих на травяные побеги прядей. Но самое удивительное то, что она всё ещё живая. Она всё ещё медленно моргает и размыкает губы. Самое удивительное то, что собравшиеся вокруг великовозрастные идиоты даже понятия не имеют о том, что наделали. — Идём. — Хватаю княжну за руку и тащу за собой с таким усердием, будто от этого зависит моя жизнь. Впрочем, как бы то ни было, обидно признавать, сейчас так и есть. — Идём же, ну! Подчиняется неохотно, пятится спиной, когда разворачиваю насильно, всё оборачивается и мечется взглядом. То на стол, то на меня. На стол и на меня. — Но… — пытается возразить, но перехватываю пальцами выше, стискиваю за плечо так, что охает, и, дёрнув на себя, толкаю к двери. — Шевелись. — Да что ты… — Затыкается, не договорив, стоит мне только обернуться, и стискивает зубы так спешно, что, должно быть, прихватывает и язык. Останавливаюсь около самого порога, под вывеской, что одинаково паршива и снаружи, и внутри, и теперь, напротив, не тороплюсь выйти. Прислушиваюсь к тишине за дверью, решаю уже, что всё, пронесло, не вовремя проснувшейся паранойей накрыло, как нечто, остановившееся по ту сторону, медленно, на пробу проводит ногтями по двери. И судя по тому, как княжна меняется в лице, не я один это слышу. Не успели. — Засов подай. Непонимающе моргает, сбитый с толку моим опустившимся на пару тонов голосом, и, чтобы зашевелился, приходится прикрикнуть: — Ну что стоишь?! Тащи быстро! Срывается с места, суетливо вертит головой по сторонам, пока не натыкается на широкий, в отдалении стоящий брус, и хватается за него, как раз когда остальные немногочисленные посетители этого замечательного заведения, повытаскивав головы из задниц, начинают перешёптываться. Начинают перешёптываться, а те, что с топориками на поясах, окружившие стол, расступаться в стороны, пока я, отобрав брус у нерасторопной княжны, запираю двери. Официантка, которая пытается проскочить мимо и, должно быть, пожаловаться хозяину, оказывается как нельзя кстати. Перехватываю её за пояс, останавливаю на середине движения и едва борюсь с желанием лупануть по лицу, чтобы слушала внимательнее, а не таращилась как рыбина, бесполезно моргая. — Ещё двери есть? Соображает туго, но всё-таки, пусть и с задержкой, кивает. Вот дерьмо. — Тогда запирай, лапушка. Если, конечно, планируешь дотянуть до утра. Если нет, то можешь не утруждаться. Отпускаю её, отпихиваю в сторону кухни, где и должен быть запасной вход, и, оглядевшись, убеждаюсь, что все ставни снаружи заперты. Сами стены крепкие, из цельного бруса, но вот дверь… На часа два. Может, больше, если те, кто снаружи, захотят поиграть. Если ещё не играют, неизвестно сколько ошиваясь на подступах и вслушиваясь в разрозненные голоса. Слабое утешение. Херовая защита. Хватаюсь за голову в надежде, что та начнёт чуть лучше соображать, и, мечась у двери, упускаю момент, когда некто, кого не должно быть так близко, цепляется за моё плечо. Отбиваю мгновенно, сбрасывая чужие пальцы, и, выкрутившись, становлюсь так, чтобы за спиной была твёрдая стена. Подумать только. Всё было так хорошо каких-то две минуты назад. Всё же, блять, было! Вскидываюсь, с вызовом уставившись на шагнувшего вперёд, чтобы, видно, прояснить ситуацию, мужика, и краем глаза приглядываю за Йеном, что мудро решил не лезть под руку. Решил отступить к пустующему столу, чтобы тот отгораживал его от прочих посетителей со спины. Хотя бы так, конфетка. Только не их следует бояться сейчас. Не алкашню, решившую похвастаться сомнительным трофеем. — Ты чего дёргаешься, парень? Белка долбит или как? — Не сразу даже понимаю, что это мне, а когда понимаю, отзываюсь кривым оскалом и взглядом, который заставляет мужика, протянувшего свои лапы, отступить назад. — Белка выдолбила того урода, который решил притащить голову живой дриады в предместья. Так выдолбила, что через задницу теперь гланды видно! Надо же было… — Отмахиваюсь от самого себя и, сжав зубы, пытаюсь унять подступивший к глотке приступ. Внутри так и клокочет всё. Внутри всё калёным железом жжёт. Слишком трезвый для того, чтобы не понимать, насколько сильно влипли. Слишком трезвый для того, чтобы не слышать, как кто-то ловкий только что взобрался на низкую крышу и пробежал прямо над нашими головами. Звук затихает, когда этот кто-то останавливается в центре и, должно быть, ждёт. Ждёт, пока послышится скрежет со стороны входной двери. Прямо из-за моей спины. — И нет, я не дёргаюсь. Поздно уже. — Лука… Поворачиваю голову, отозвавшись на имя, и княжна втягивает голову в плечи. Невольно, неосознанно даже, скорее всего, тяжело сглатывает скопившееся беспокойство и, спрятав за спиной невротично хватающее всё и вся пальцы, всё-таки просит: — Может, объяснишь?.. — Нечего объяснять, красавица. Мы все просто сдохнем тут до утра. Отшатывается назад поневоле, отброшенный будто некой незримой силой, а не моими словами. — Детали нужны или примешь как факт? — Я не… — Головой мотает, смахивает с носа вечно вылезающую, подпалённую ещё у Тайры прядку и выглядит куда моложе, чем есть. Всегда выглядит вчерашним ребёнком, когда растерян. — Да нечего тут понимать. Один из этих неуважаемых тупорылых господ, должно быть, рубил лес, приметил спящую, примёрзшую к стволу дриаду и, почесав свою пустую, набитую мусором башку, решил прихватить её голову в качестве памятного сувенира, дабы урвать свою минуту сомнительной славы. Смотрите все, что могу! Беру паузу, чтобы унять порыв и не начать поножовщину, потому что, судя по тому, как на меня уставился лысый, во главе стола с головой сидящий мужик, я только что нашёл того, кто это сделал. Потому что руки так и чешутся успеть утащить с собой хоть кого-нибудь до того, как милые лесные феи, неторопливо окружающие таверну, начнут растаскивать её по кускам. — А теперь её неспящие сёстры пришли, дабы забрать уже его голову. Бартер, знаете ли. Кровь за кровь и всё такое. Только этим тварям будет мало одной головы, — договариваю, глядя на Йена, и понимаю, что тот просто не верит мне. Понимаю, что никак не может услышанное уложить в своей голове, а я с тоской думаю о том, что расслабился как идиот и даже ножен с кинжалом с собой нет. Только бесполезные против нечисти метательные ножи, да и тех всего пара. Не хватит даже на то, чтобы затормозить одержимую жаждой крови зелёную тварь. Ни на что не хватит. Оглядываю весь зал, исключая пустующие углы, и насчитываю с два десятка человек. Двадцать в зале, перепуганная официантка и повар на кухне. Двадцать в зале… Пара пьянчуг, одно храпящее под столом тело, ещё два на нас, и остаётся не так уж много, если скинуть ещё пяток ублюдков, что нависали над головой всё это время. Рассматривали и наверняка тыкали своими грязными пальцами в глазницы и рот, дивясь тому, что никак не окоченеют. Передёргивает так резко, что попытавшийся схватить меня мужик делает шаг назад, да ещё и руку укладывает на рукоять топора. Топора, что даже выдернуть не успеет, если дёрнется. Топот раздаётся снова, слышно, как хрустит сухой, приминаемый босыми стопами снег, и тут же похожий звук раздаётся совсем близко. За моей спиной. — Если кто-то желает выйти на улицу… — обвожу взглядом весь зал и заканчиваю на решившем не отсвечивать Йене, — то лучше бы ему пережелать. Потому что единственное, что сдерживает этих сук, — это входная дверь. И как только она откроется, приглашение не понадобится. Как только её вынесут, хотел сказать, но передумал из-за княжны. Хотел сказать ещё много всего, но заткнулся, потому что могу сделать всё только хуже и никак больше. Могу помешать открыть дверь изнутри, но никак не снаружи. Никак не помешать тем, кто сейчас кружат рядом с расположенной на самом краю суши, на границе с болотами таверной, и пока лишь примериваются к крыше и стенам. Чего-то ждут. Йен сглатывает, опасливо посматривая то на потолок, то на стены, приближается ко мне снова и останавливается по левую руку, внимательно наблюдая за положением кисти правой. Выучил уже, знает, что там, в рукаве. Выучил уже, да и видел, как я поправлял ремни перед тем, как выйти из комнаты. — Всё действительно так безнадёжно? — спрашивает полушёпотом, и я снова убеждаюсь в правдивости своей теории. Маг из него выходит только когда не на нерве. Маг из него сейчас никакой. Только перепуганный, не верящий в то, что могли так глупо встрять, мальчишка. Да я и сам не верю. — Сколько их там? — Не считаю нужным отвечать на его вопрос, предпочитая зайти с другой, более прагматичной стороны. Показать, что не собираюсь сдаваться. — Я насчитал троих, а ты? Йен слабо хмыкает, мотает головой и делает ещё один шаг вперёд. Приблизившись почти вплотную, показывает мне растопыренную пятерню. Заглядывает в глаза снизу вверх и неловко улыбается, аккурат в момент, когда у него дёргается правый глаз. Внутри кажется безопасно. Внутри слышны только скрипы и быстрые перебежки. Внутри горят лампы и вроде бы всё не так страшно. Кажется, что стены выдержат. Кажется тем, кто никогда не связывался с по-настоящему обозлённой зелёной девкой, которая сильнее любого из мужиков. Почти любого. Тут не простой меч нужен, не абы какой, а у меня только пара ножей… Нужны меч и тот, кто сможет с ним совладать. Нечто проносится рядом с рамами, стучит пальцами по схлопнутым ставням, и Йен, тот самый Йен, который едва мне позвоночник не перемолол на муку, хватается за мою руку. Хватается, сжимает её, остаётся стоять, насколько возможно, близко и, оценивающе обведя взглядом потолочные своды, переспрашивает: — Так безнадёжно? — Не то чтобы. — Дёргаю плечом, словно надеясь стряхнуть с него невидимую миру тяжесть, и поворачиваю кисть, чтобы было удобнее. — С рассветом сгинут назад в свой лес. Проблема только в том, чтобы продержаться до рассвета. Осматривается ещё раз, даже задирает голову и с сомнением глядит на тёмные, закопчённые балки, над которыми латанная не один раз, трухлявая крыша. — Думаешь, стены не выдержат? — Стены-то, может, и выдержат. А вот двери — нет. — А если начертить круг? — На деревяшках не сработает. — Жаль его расстраивать, но тут уже как есть. Жаль, что подставились так тупо, не учтя человеческую глупость. — Ну, в любом случае, я рад, что мы вместе оказались в этой заднице. Мне будет не так обидно умирать, зная, что тебе он не достанется тоже. — Да иди ты, — огрызается вяло, с улыбкой, которая вот-вот заставит задрожать его изогнутые губы, и меня просто грызёт это. Нечеловечески грызёт то, что, по сути, я оказался бесполезен. Нечего мне противопоставить озлобленной холодом и потерей сестры нечисти. Всегда было нечего, и если и вывозил раньше, то только лишь благодаря везению и вовремя подвернувшемуся случаю. — Боюсь, уже пришёл, конфетка. Не знаю, что его пугает больше: тон голоса, что непривычен даже для меня самого, или же скрипы, которых становится слишком много по ту сторону двери. Так и вижу, как одна из зеленух переминается с ноги на ногу, танцуя босиком на колком снегу. — Остаток вечности буду жалеть теперь, что так и не накрасил тебе ногти. — А я думал, о том, что послушал меня и попёрся сюда из Штормграда. Делаю вид, что задумался, и даже постукиваю пальцем по его подбородку. Такой серьёзный, попробуй удержаться и не зацепить. — А это, кстати, хороший повод обвинить во всём тебя. — Да, хороший, — не возражает даже, соглашается с грустью в глазах и, притихнув на минуту, глянув на улицу прямо сквозь дверь и моё плечо, интересуется безо всякой надежды в голосе: — Я могу как-нибудь помочь? Знает же, что нет, но всё одно лезет. Хорошо, если только на словах. — Спрячься где-нибудь, когда вышибут дверь. Вздрагивает на моём «когда» и наверняка предпочёл бы ему куда более жизнеутверждающее «если». — Сомневаюсь, конечно, но, может, не заметят. Мотает головой, косится на собравшихся под одной крышей людей, на голову, что так и лежит, срезом прилипнув к зеленоватому от её крови блюду, и вскидывается по новой, берясь за мою и второй ладонью тоже. — Лучше уж с тобой… — Не договаривает, не желая произносить то самое страшное слово на букву «У», и можно сделать вид, что имеет в виду нечто другое. Нечто более романтичное, например. — Чем одному и от страха. — Ну, учитывая твою физиономию и волосы… глядишь, и примут за свою. Закатывает глаза тут же, откидывает свою длинную косу за плечо и, покачав головой, остаётся рядом. Он остаётся, а я кошусь на тот самый стол, рядом с которым он стоял до. Думаю, в какой угол его оттащить, чтобы получилась какая-никакая заслонка. Думаю, и ничего кроме в голову не приходит. Поджигать их бесполезно, тыкать железками тоже. Одну ещё надурить — куда ни шло, а вот пятерых… Никаких шансов. Внутри напряжённо, ропот гулом стоит и гуляет по залу. Подвешенное под потолок колесо, обставленное оплавленными свечами, начинает чадить, и пламя опасливо шипит, изгибаясь. Пьянчуги что-то о своём треплют, трое у головы чихвостят лысого, что своей молчаливостью напоминает мне недавно почившего бородача, а выскочивший в зал повар с разделочным ножом наперевес явно вмазан, потому как бросается прямиком ко мне, пылая желанием высадить дверь и покрошить всех на рулет. И именно это становится началом массовой истерии. Лысый опрокидывает стол с отскочившей в сторону головой, чтобы раскидать явно намеренных не «спасибо» ему сказать мужиков, и отпрыгивает к стене, хватаясь за топор. Едва успеваю толкнуть охнувшую княжну в сторону и ногой отпихнуть взбесившегося мясника в заляпанном фартуке. Так и тащит его к этой двери. Глаза кровью налиты, а морда настолько отекла, что кожа вот-вот треснет. Бросается на меня в лобовую по новой, замахивается своим выщербленным о кости ножом и обмякает, даже не заметив аккуратной, под рёбра ушедшей, колотой раны. Нож, выскользнувший из моего рукава, оказывается перепачканным по самую рукоять. Нож и сжимающие его пальцы. Подарок, а не кончина. Этот, в фартуке, валится на пол, и официантка громко визжит, прорезая своим голосом установившуюся тишину. Вспарывает её высоким визгом, и всё тут же тонет в поднявшемся гуле. Опрокидываются столы, трещат стулья, кто-то намеренно разбивает табурет об пол, чтобы ножку перехватить на манер дубины с длинным торчащим гвоздём, и вся эта куча, весь сошедший с ума комок бросается друг на друга. Паника — худшее, что может коснуться затуманенного алкоголем разума. Паника — именно то, что из двух десятков оставшихся внутри таверны людей выкосит не меньше половины. Отступаю назад, отпихиваю ещё одного желающего добраться до двери и выбраться на улицу для того, чтобы броситься бежать во весь опор, и сам оказываюсь на полу, успев пожалеть только о том, что не отрастил ещё одну пару глаз. На затылке было бы в самый раз. Едва успеваю выставить блок, чтобы прикрыть нос от несущегося к нему сапога, отпихнуть двумя руками чужую ногу и, перекатившись набок, сгруппировавшись, выхватить другой нож взамен выбитому. Уже из сапога. Не глядя дёрнуться в сторону, нарваться на хороший удар под дых и, сжав зубы до того, как начну задыхаться, полоснуть по чужой лодыжке. Выходит вскользь, прямо над сапогом и совсем не глубоко. Приходится прикрывать голову, и потому даже не разобрать, кто именно на меня налетел. Потому даже не разобрать, в какой момент стало две пары ног. Потому даже не разобрать, когда выхватил ещё и по кисти и лишь чудом умудрился не разжать её, не отдать и второй нож. Криков много. Крики — громкие, до рези в ушах. Слышу высокий женский визг, слышу, как она же хрипло давится воздухом, ощущаю запах земли и… трав. Ощущаю, как последний набивается в ноздри и душит. Ощущаю, как у самого к глотке подступает паника. Ощущаю, и это последняя моя связная мысль. После — только алое марево. После и боли толком уже нет. Одна удушливая волна. Боли толком нет, и вдруг она исчезает вовсе. Сжимаю зубы, с силой кусаю себя за щёку, чтобы кровью весь рот залило и едкий полынный привкус с языка смыло. Перекатываюсь набок, а после и на четвереньки, чтобы рывком подняться. Едва не заваливаюсь назад, пячусь спиной и, кое-как обернувшись, снова оказываюсь между дверью и теми, кто в зале. Всё мутное, искажается и плывёт, не желая собираться в единую картинку. Всё смазанное. Кажется, будто голову напекло, так же горит лоб и во рту сухостью вяжет. Оказываюсь между дверью и теми, кто отчего-то перестали вдруг мутузить друг друга и подались назад, к противоположной стене. Официантка неподалёку, с перерезанной глоткой осевшая у одного из перевёрнутых столов. Заваленный мною повар — тут же, в метре от ноги. Повар и ещё два уткнувшихся лицами вниз тела. Тела, что минуту назад так жаждали прорваться на улицу и, должно быть, броситься бежать. Впрочем, «лицами» — слишком сильно сказано. Впрочем, едва ли это имеет какое-то значение. Плевать, как лежат, если у обоих сломаны шеи и месиво вместо носа и рта. И что-то мне подсказывает, что разом, в одно движение. Что-то мне подсказывает, что сторонятся притихшие люди вовсе не меня сейчас. Оборачиваюсь за своё плечо и не сразу нахожу его взглядом. Не сразу понимаю, что смотреть следует не вниз, а в сторону тёмной, предназначенной для давно сломанной вешалки ниши. Одного взгляда хватает. Бледный, как недавно в борделе. Обескровленный весь и зажавший рот обеими ладонями. Наверняка отпихнуть хотел, отодвинуть их в сторону, и не рассчитал. А голубые глаза размером с блюдца. А глаза не моргают даже, только слепо буравят пустоту перед собой. А глаза стеклянные, без проблесков понимания. Отступаю к нему и понимаю, что нельзя сейчас. Не до него. Понимаю, что рано ещё вытирать чужие сопли и свою кровь. И снаружи, будто услышав установившуюся внутри тишину, с разбега навалились на дверь. Да так, что засов подскочил, а петли, дрянные, старые петли, затрещали. С отвращением сплёвываю скопившуюся во рту кровь и, дёрнув шеей, чтобы позвонки хрустнули, подбираю выбитое первым лезвие и возвращаю в ножны. Маловероятно, что пригодится, но пусть. Выдыхаю и, надеясь на то, что по затылку не прилетит, поворачиваюсь лицом к двери. Смотрю на то, как трясутся железные проржавевшие петли. Выругавшись, хватаю княжну за руку и оттаскиваю в сторону, в тот самый угол, где мы и сидели до этого. Придурок, блять! Не мог выбрать другой стол? Так и треклятую голову бы сразу увидел! Заигравшийся придурок… Йен будто замороженный, послушно переставляет ноги, но только пока тащу за собой. Йен будто выпавший из реальности и только лишь от шума подскакивает, когда опрокидываю стол и заталкиваю его за него, так сильно нажав на плечи, что на колени опускается как подрубленный, да ещё и наверняка обзаводится парой нехилых синяков. И будет просто ёбаным чудом, если это всё, чем он сегодня обзаведётся. Заталкиваю его за стол, оставляю там и собираюсь уже вернуться к двери, чтобы не привлекать их сюда, как оживает и хватается за мой рукав. Хочу скинуть его пальцы, послать куда подальше, чтобы забился в угол и не мешал, но начинает шипеть до того, как я открою рот: — Подожди! Мы им не нужны! — говорит быстро, сбиваясь и даже путаясь в слогах, но интонация заставляет меня захлопнуть пасть до того, как первое ругательство сорвётся с языка. Спешно откидывает от лица волосы, кусает себя за ладонь, видно, чтобы скорее прийти в себя, и тараторит, то и дело мотая головой: — Да погоди же ты! Дай мне сказать! Возвращаюсь за стол, позволяю утянуть себя на пол и даже схватиться за руки. Едва не режется о лезвие, прокосив мимо кисти, — ну да кого это сейчас интересует? — Им голова нужна, — произносит это так, будто только сейчас понял, и, не найдя отклика, даже вскрикивает: — Надо вернуть голову! — Малыш, они вообще-то за этим и ломятся внутрь. — Опасаюсь даже, что повредился рассудком, и запоздало понимаю, что это ещё не самое страшное, что может с ним произойти. — Ради головы. Только вместе с её и наши приберут тоже. — Не приберут! Уверен настолько, что я уже не предполагаю. Уверен, что-то там не так под его черепом и тугой косой. Перекипел со всей этой магией, не иначе. — Им её нужна и того, кто отрезал. Нужно отдать обе, и тогда они уйдут. — Звучит даже слишком хорошо для того, кто заперт в деревянной коробке, которую рано или поздно вскроют. Звучит слишком просто и потому сказочно. Хотя бы потому, что я видел, что остаётся от людей, решивших просто поиграть с лесными девами и уж тем более не ранивших одну из них. Такое себе зрелище, скажем. Растянуто по деревьям метров на пять. — Что-то не верится мне в эту… Хватает меня за плечи, а после, спешно сглотнув, ладонями берётся за лицо. Они у него ледяные, дрожащие, и обе мокрые. Они у него шершавые, как у старика, но держат крепко, не позволяя повернуться в сторону. — Послушай меня, пожалуйста, — уже на шёпот переходит и, бросив быстрый взгляд на столпившихся у противоположной стены людей, тех, кого испугал выброс магии маленькой неумелой ведьмы, находит глазами того лысого, что в самом конце залы. Около выхода на кухню. — Я тебе верю. Как себе верю, слышишь? И ты тоже поверь мне сейчас. Раздаётся ещё один глухой удар, и тут же вместе с ним начинают колупать ставни. Сразу с двух сторон. Уцелевшие люди начинают метаться, опрокидывать столы, а кое-кто скрывается на кухне, надеясь, видно, что две двери лучше, чем одна. Или что то, что ворвётся внутрь, нажрётся до того, как доскребётся до последнего угла. — Лука? Зовёт по имени редко, почти никогда. Зовёт по имени редко, да и я его также. Только когда серьёзно всё и никогда просто так. Зовёт, привлекает внимание к своему лицу, и, понимая, что даже если и не выйдет откупиться круглой как мяч и тускло блестящей лысой головой, то попробовать стоит. Хотя бы потому, что я хочу. Хочу ему верить. — Найдёшь, куда закатилась эта зелёная? С готовностью кивает и, несмотря на то что его явно колошматит всего на отходняках, первым вскакивает на ноги. Ему бы сейчас что угодно делать, только не думать о том, как именно он меня спас. Надо же. Действительно вытащил. Пусть и не осознал до конца как. Что же… Ему — зелёная. Мне —лысый. Почему-то последнее время как никогда везёт на них. Неужто намёк судьбы? Двери дрожат, окна вибрируют дрянным мутным стеклом. Дриады шипят, скребут дерево, и я ни одной секунды не верю в то, что действительно свалят, получив своё. Не верю, но отчего-то вдруг поверил он, и потому, прежде чем доберутся до меня, я разделаюсь с этим тупорылым уродом, благодаря которому лесные твари озверели настолько, что ступили на территорию людей. Лучше бы я сейчас перебирал платья, решая, в какое следующее упаковать княжну… Накурил бы его через свой рот и посмотрел, как он себя поведёт. Лучше бы я сейчас пил где-нибудь в Штормграде, дожидаясь, пока кое-кто оттает. Всё лучше, но что уж есть. Всё лучше… Выхожу в центр зала, переступая через свежие красные лужи и опрокинутые тарелки, и, дождавшись, когда лысый заметит меня, посмотрит напрямую, перехватываю нож за конец острия. Мечу прямо между глазами, но в последний момент успевает пригнуться, спрятаться за живой роящейся массой, и нож находит другую цель. Остаётся в чьём-то плече, и меньше всего мне хочется за ним лезть. Меньше всего мне хочется рисковать вторым, но какой тут уже выбор? Вытягиваю его, едва успев спрятать, из рукава, дожидаюсь, пока остатки живых в панике расползутся по сторонам, и не успеваю даже замахнуться. Лысый отказывается дожидаться, когда смерть его найдёт, и бросается вперёд сам, схватившись за топорище. Места кругом до черта, маши — не хочу, и потому приходится покрутиться, чтобы не рубанул от одного бока до другого. Не здоровый, но довольно жилистый и сильный. Довольно тупой и смелый, чтобы похвастаться своим страшным трофеем в местной таверне. В таверне, где и людей-то всего ничего. Те, что целы ещё, все по углам. Те, что целы, не вмешиваются, и лишь пьянчугам, что надрались до зелёных чертей, всё равно. Так и квасят, только уже на полу. Так и квасят, то и дело что-то выкрикивая. Дверь вот-вот рухнет, стёкла не выдержат. Что же, хотя бы этого прирежу напоследок. Этого, что вдруг передумывает со мной бодаться и, повернувшись спиной, замахивается на кого-то другого. На кого-то, кто ищет зелёную обкромсанную голову, лазая на коленках по грязному полу среди обломков. Сам не понимаю, как успеваю отбросить нож и что есть силы толкнуть его в спину, протаранив боком. Сам не успеваю понять, как валится на пол, и я тут же, не удержавшись на ногах, сверху. Скидывает мгновенно и нашаривает на полу свой топор, замахивается, встав на колени, и открывает защищённое прежде съехавшим вниз воротом горло. Щепа, отскочившая от разбитого стола, оказывается сжатой в ладони мгновенно. Вгоняю острый обломок над его кадыком, вталкиваю деревяшку в получившуюся рваную рану и, отпихнув сапогом, нависаю уже сам. Выдираю из его сжимающихся пальцев топор и, перехватив боком сам набалдашник, а не рукоять, с силой опускаю его на чужое горло. Как раз над щепой. Успеваю ударить за секунду до того, как дверь вылетает из проёма вместе с вырванными петлями. Замахиваюсь второй и слышу хруст позвонков и торопливые лёгкие шаги одновременно. Нужно-то ещё один раз. Нужно-то ещё один, но точно знаю, что не успею. Знаю, что вот она, голая гадина, прямо за моей спиной, и ничего ей не стоит нанести один-единственный удар. Рвануть скрюченными когтями, и всё — со мной, считай, кончено. Нужен ещё один удар, и мне отчего-то позволяют его сделать. Позволяют отчекрыжить от тела лысую голову и, смахнув осевшую даже на ресницах кровь, подхватить её, как кочан капусты, и развернуться. Подняться на ноги для того, чтобы увидеть причину, по которой дриада всё ещё не примерила мой скальп в качестве затейливого украшения. Йен протягивает ей найденную голову, вклинившись между нами в последний момент. Протягивает, держа её двумя руками и бережно повернув лицом вверх, а не как кожаный бурдюк с водой. Я слышу, как стучат его зубы, и кажется, будто вот-вот подогнутся колени. И хорошо, если в нужную сторону. Я слышу, как дышит, и всерьёз опасаюсь, что не дриада вырвет его сердце, а оно вот-вот остановится само. Даст сбой и утихнет насовсем. Потому что ему страшно. Настолько чертовски страшно, что я никогда не подумал бы, что он сможет сделать ещё один шаг вперёд и уложить зелёную кочерыжку на протянутые ладони, что тут же прижимают её к голой груди и будто собираются баюкать. Выпрямляюсь, невольно привлекая к себе её внимание, и, удерживая куда менее почтительно, жалея, что на лысом котелке совсем нет волос, за которые можно было бы ухватиться, кидаю ещё горячую голову в сторону двери. Нужна она им — там пусть возьмут. Эта зелёная, что первой вошла внутрь, глядит долго. То на меня, то на княжну, что всё ещё опасно близко от длинных, загнутых вниз когтей. Улыбается вдруг, демонстрируя хорошо знакомые мне треугольные зубы, и вытягивает вперёд свою страшную руку. Касается бледной мальчишеской щеки, ерошит его волосы и отступает к зияющему ночной пустотой проходу. Скрывается бесшумно, и следом за ней мелькают ещё несколько спешащих пробежать мимо выбитой двери силуэтов. Скрывается бесшумно, и Йен, только дождавшись этого, вдруг кренится назад и неловко вытягивает руку в поисках опоры. Кренится назад, но не падает, потому как нас разделяют всего два шага. Успеваю вовремя, чтобы облокотился, и обхватываю двумя руками под грудью. Запрокидывает голову, улыбается мне, как только что с ума сошедший, и стучит зубами. Стучит зубами, и сквозь всю эту невротичную дрожь не разобрать ни слова, что он пытается проговорить. Не разобрать ни слова, и потому, плюнув на его попытки, довожу до ближайшей неопрокинутой скамьи и собираюсь оставить, чтобы вернуть своё оружие. Хватается за мою руку совсем так же, как недавно около перевёрнутого стола, и, затормозив, наконец-то справляется. И с дрожью, и с непослушным языком. Справляется он, и так же начинают отмирать остальные непривычные к нечисти опаснее домового простые деревенские мужики. Кто-то уже на ногах, а кто-то всё ещё на полу. Один, плюгавый и юркий, изворотливый, как угодившая на сковородку змея, и вовсе бросается обчищать карманы тех, кому земные блага уже без надобности. — Обещай мне… Ожидаю, что попросит никому не рассказывать про двух оставшихся валяться без движения жмуриков или потребует немедленно вернуться в замок. Думаю, что может даже обвинить меня во всём этом, но удивляет в итоге. Удивляет снова, в чёрт знает какой раз. — Обещай мне, что не полезешь целоваться, пока не отмоешься. Замираю даже, вытянувшись в струну и не поверив своим ушам. Замираю и в следующую секунду сгибаюсь напополам от приступа гомерического, нездорового смеха, который, гуляя по опустевшей зале, поднимается к самому потолку и теряется среди закопчённых балок. Сгибаюсь напополам, едва не опускаюсь на пол, в последнюю секунду удержавшись на ногах, и опираюсь на его колено, чтобы хоть как-то сохранить равновесие. И он тоже, о боги. И он тоже совершенно точно болен на голову. *** Я сам не понял, как сутки превратились в трое, но был слишком занят для того, чтобы на это жаловаться. Мы были. Как оказалось, можно и без напряжённого контроля, и без желания вывернуть руку или оторвать кусок, если нет затаённых обид. Если нет желания соревноваться в том, что больше боли причинит. Нет вечной гонки за главенство. Йен податливый, как расплавленный воск, его не требуется сгибать для того, чтобы добиться желаемого. Йен пластичный и гибкий и вовсе не жаждет заграбастать все бразды в свои руки. Они ему попросту не нужны. Не интересны. И не то чтобы я не знал этого раньше. Не то чтобы не понимал, но, видно, слишком упрямый, чтобы принять. Видно, слишком долго цеплялся за то, к чему привык. Не желал думать об иных путях, предпочитая старые тропы. Тропы, по которым интересно ходить с другим и не тащить по камням тех, кто привык к мощёным дорожкам. Три дня промелькнули как один, и кажется, будто за это время старина Руфус, столь любезно и неосмотрительно предложивший свою помощь, сбросил с пяток килограмм, вместе с остальными прилежно таская воду на второй этаж. Кто я такой, чтобы отказывать княжне в омовениях, если, к тому же, не приходится самому таскать вёдра? Назовём это отступными перед тем, как я окончательно уберусь отсюда. Пусть поработают немного для того, чтобы прибрать к своим рукам этот блядский домик. Да и разве это цена? Пара десятков вёдер с водой, которую и греть-то не надо, да незамысловатая деревенская еда? Ни в какие таверны Её Высокородие больше не хочет, да и я не рвусь тоже. Не рвусь после того, как он остаток той первой ночи провёл, раскачиваясь, усевшись на край кровати, и так и проторчал до полудня, бормоча что-то о том, что не понял, как у него получилось. Бормоча о том, что недостаточно силён для того, чтобы причинить кому-то реальную боль, и я малодушно молчу, а после и вовсе сгребаю его в охапку и, просто накурив, затыкаю самым надёжным из всех способов. Утаскиваю с собой туда, где другим не остаётся места. Раздеваю ещё полуобморочного и имею в прохладной, успевшей остыть при потушенном камине комнате. Медленно, больше гладя и трогая, чем толкаясь, и он успокаивается. Затихает в моих руках и только и делает, что дышит на ухо. То громче, то тише. Может, и неправильно так, может, действительно низко и малодушно, но кто бы научил по-другому. Может, стоило разобраться, потрясти его, но не уверен, что не сделаю хуже. Магия — это не ко мне. Магия — это к Тайре и тому, кто сейчас спит в её доме. Моё — иное. Моё — увёртки и ножи со стрелами. Моё — это ножи, которые ему опасно брать в руки. Не ровен час, себя же и покалечит. Успокаивается к утру, спит почти до самого вечера, а очнувшись, уже улыбается как ни в чём не бывало. Тянется, выгибая позвоночник, и, натянув алое пуховое одеяло по подбородок, капризно надув губы, требует ванну. А после и всё остальное. Требует платье, подвязки и причёску, на сооружение которой уходит битый час. Верчусь кругом и ощущаю себя горничной. Горничной с беспокойными от предвкушения пальцами и завалявшейся в ящике туалетного столика помадой. Алой, под платье. Так тошнило от одного вкуса, не говоря уже об отражении, а ему неожиданно идёт. Играет со мной, нарочито много капризничает, выговаривает за всё, что ему не так, и в итоге получает то, на что так долго нарывался. Пытается убежать от меня, скрыться в одной из комнат, но успевает добраться только до коридора. Босиком, придерживая пышные юбки. Успевает добраться до коридора и, пятясь, до лестничных перил, огораживающих второй этаж. Там и беру его снова, заставив вцепиться в ненадёжные деревяшки. Беру, прогнув в спине, подхватив под бедро и задрав многочисленные алые слои ткани до поясницы. С его причитаниями и охами, с начавшей разваливаться укладкой и смазанной по подбородок помадой — девчонка девчонкой. Разве что груди нет, и то, что упирается в подъюбник, явно лишнее. То, что упирается в подъюбник, трётся о жёсткую сетку и требует внимания. То, что нарочно остаётся без оного, пока не возвращаю Йена в спальню. Руфус, заглянувший на крики, должно быть, так и принимает его за девчонку. Застывает на пороге с распахнутым ртом, и княжна краснеет до кончиков ушей. Княжна, которая стала слишком правильной и боязливой со своими вечными заморочками. Только вот не передо мной. Не передо мной ему опускать глаза и просить погасить свечи. Меня он не боится разочаровать и потому, сам того не понимая, куда меньше зажимается и, зная, что на него смотрят, возбуждается только сильнее. Кусает губы, не сдерживается, кончает и, наклонившись вперёд, облокотившись на опасно скрипнувшие перила, улыбается замершему на месте мужику, смахивает с лица волосы и, отпихнув меня, возвращается в комнату, задрав нос. Я трахаю его днём. Вечером. Ночью. Трахаю в трёх разных платьях, поставив на четвереньки и уложив на вышарканный ковёр. И тогда он действительно мой, насколько это может быть. Не наш, а только мой. Перемазанный тушью для ресниц, с серыми дорожками на щеках и в фиолетовых пятнах. Со съехавшей с исцарапанного бедра подвязкой и абсолютно обессилевший к исходу второго дня. Спит почти весь следующий и, проснувшись, даже не спешит избавиться от превратившегося в рваньё платья. Так и валяется на спине, кроша подсохшей с вечера, оставленной Руфусом булкой. Я же страшно занят в этот момент и сосредоточен до ужаса. Я совершенно случайно наткнулся на полупустой маленький бутылёк с тонкой кистью и теперь сосредоточенно крашу ногти на его ногах. Не сопротивляется, глядит в потолок, упав макушкой на матрац, и то и дело вытягивает руку, будто для того, чтобы рассмотреть свои пальцы. Я же знаю, что играет с воображением и представляет, как хватает свисающие с балдахина, круглые, раздражающие меня, размохрившиеся завязки. Кошусь на него, неторопливо касаясь кистью самого маленького пальца из всех и удобнее перехватывая узкую ступню, в последний момент не удержавшись от того, чтобы пощекотать взъём. Фыркает, толкает меня коленом второй ноги и замирает, только когда оборачиваюсь, оторвавшись от своего занятия. Пересекаемся взглядами, и он медленно, если не сказать, что демонстративно, закусывает припухшую нижнюю губу. Это более чем намёк, но, вместо того чтобы повестись, качаю головой и возвращаюсь к кисточке. — Поиграли — и хватит, княжна. Твоя сестра наверняка уже поседела от беспокойства. И нет, меня это нисколько не беспокоит. Пусть хоть вся вылезет и набьёт своими волосами подушку. Меня беспокоят незаконченные дела, что жизнь настойчиво советует не оставлять за спиной. — Ты хочешь назад? — удивляется совсем ненаигранно, и понимаю, что он всё ещё слишком расслаблен и самую малость пьян для того, чтобы быстро соображать. — Ни в одном из своих кошмаров. — Внимательно слежу за кисточкой, прекрасно помня, насколько коварна эта липкая красная дрянь, и осторожно окрашиваю два следующих ногтя. Отодвигаю от себя его ногу, дабы критически осмотреть результат, и приступаю к следующему. Не знаю, что он там обо всём этом думает, да и не хочу знать. Не напрягается, да и ладно. Меня успокаивает. — Но есть вещи, которые не стоило бы слишком откладывать. Та же Генрика явно заждалась, а то, может, уже и вовсе свинтила куда из подвалов. Нужно проверить, да и расспросить Адриана. Может, он нарыл уже что-то за это время. Привстаёт на локтях, и волосы, что я так долго и тщательно накручивал на горячие щипцы, распадаются по его плечам и груди. Волосы, что спутаны настолько, что я заранее в ужасе от того, сколько придётся всё это разбирать. Я заранее в ужасе от того, что знаю, кому именно придётся. Стоит, наверное, по возвращении всё-таки попросить ведьму глянуть, сколько там осталось вменяемости внутри меня. На напёрсток хватит или уже бить тревогу? — Давай сначала заберём камни? — предлагает, и понимаю, что он единственный, кто о них вообще помнит. Понимаю, что сам давно бы уже махнул рукой и, выбирая между чужими богатствами и удовлетворением от отмщения, не задумываясь выбрал бы второе. Воровать — всё-таки дело не самое хитрое. — Так ты знаешь, где они? — спрашиваю, а сам прикидываю, сразу на второй раз красить или дать высохнуть. А сам отчего-то оставил напоследок большой палец и теперь думаю, как его не смазать. Какие уж тут камни с проблемами настолько высокой важности? — Знаю. — Толкает меня в бок снова, чтобы обернулся, и договаривает, уже глядя в глаза. И пусть язык у него всё ещё немного заплетается, соображает уже ясно. — И думаю, что стоит вынести их из замка, пока гвардия и патрульные не проверяют чужие карманы. Мне кажется более разумным спрятать их здесь и забрать на выезде из предместий. Осмысливаю с секунду, а после просто опускаю подбородок. — Логично. Пусть так и будет. — Значит, сначала вверх, — показывает указательным пальцем на потолок, а после им же касается матраца, — а после вниз. — Так тайник наверху? — Я бы сказал, на самом верху. В недостроенной ещё дедом нынешнего герцога башне. — Почему тебя так интересуют эти камни? — спрашиваю всё-таки, хотя вроде и не собирался. Спрашиваю, приподняв бровь, и так и остаюсь с замершей в воздухе кисточкой. — Я уже и думать забыл, а тебя всё никак не отпустит. С чего такой энтузиазм? Пожимает плечами, смотрит на левое, с которого только что сползла широкая лямка, пару раз осоловело моргает и поправляет её, возвращая на место. — Хочу моральной компенсации, — произносит это непривычно твёрдо, да ещё и глядит так, что губы растягиваются в ухмылке поневоле. Надо же, и княжна умеет становиться жёсткой, когда оно того требует. Почаще бы его пронимало. — И за змею, и за необходимость улыбаться тем, кому хочется плеснуть чем-нибудь едким в лицо. Ну что? Не веришь? Приподнимает тёмные брови и, напрягаясь, становится едва ли не ядовитым. Тут и скулы вырисовываются чётче, и линия рта куда жёстче. Всё, видно, не может привыкнуть к тому, что мне не нужно доказывать, что он сильнее, чем кажется. Что он тоже может быть злым. — Ещё как верю, красавица. Улыбается в ответ и, расслабившись, снова валится на спину, убрав из-под неё руки. Складывает их на груди, и мне вдруг приходит в голову то, что у нас нет никаких планов. Только какие-то призрачные очертания оных. — Заберём камни, перепрячем их и достанем Генрику? А дальше что? — А дальше — Анджей, — отвечает, глядя в потолок, и уверенности в его голосе хватило бы на троих таких. Уверенности и затаённой тоски, что неизменно проступает вместе с упавшими вниз интонациями, стоит ему только вспомнить об этом имени. — Ко мне наведывался бывший замковый синоптик и клялся, что снегопад закончился. Я думаю, что, разобравшись с Генрикой, мы сможем уйти. Вернуться. Не уточняю, живым ли был этот самый синоптик, потому что нынешний-то как раз уже через раз дышит, и мне отчего-то комично думать, что его предшественник ушёл с поста потому, что решил отправиться в путешествие. Ага. Как же. Поди, так и зачах над своими картами, забравшись проверить, почему сверху трупачиной тащит. Но синоптик синоптиком, а есть кое-что ещё. Кое-что, с чем мне нужна ясность. Уверенность в том, что мы понимаем друг друга. — А твоя сестрица? — Будет и дальше жить, как жила. Меньше всего я ожидал подобного ответа, но по тому, как отводит взгляд, быстро, на секунду опускает глаза, понимаю, что пытается скрыть что-то. И возможно, что это что-то является разочарованием. — Я бы хотел помочь ей, сделать что-то для неё, но знаешь… Я бы ни за что не стал просить тебя взять её с собой. От неожиданности сжимаю его ногу слишком сильно, и ойкает, пытаясь отобрать ступню. Удерживаю её на месте и, погладив, принимаюсь за последний, оставшийся без краски ноготь. — Я бы и не согласился ни за что, — отвечаю, уже распределяя по нему краску, и надеюсь не размазать по самому пальцу. Тогда все труды насмарку. — Ни за какие блага. — Ей было бы плохо вместе с нами. — Йен будто убеждает сам себя, выламывает сцепленные в замок пальцы, перекручивает кисти, и чудится даже, что этот диалог он ведёт с собой уже не в первый раз. В первый — только озвучил вслух. — Мне было бы плохо, что куда важнее. — И не только мне. Даже представлять не хочется. Ни в одном из своих кошмаров. Хватит с меня мальчика, который выделывается иногда. — А Тайра не выдержала бы и недели такого соседства. Твоя Мериам слишком правильная барышня. Тепличная. Ей попросту не выжить вне крепких безопасных стен. — В любом случае, я знаю, что не хочу возвращаться в свою старую жизнь, а моя новая — не для неё. — Но если бы она попросила? Привстаёт даже снова, хмурит брови и выжидающе глядит, воспринимая это не то намёком, не то какой-то подначкой. А мне хочется услышать, и только-то. — Слёзно, с причитаниями и мольбами? Ты бы бросил всё? Остался бы? — Для того чтобы ублажать её мужа? Он же вернётся, как только снегопады перестанут заваливать тракт. Нет. Не остался бы. Ни за что не остался бы. Хочется услышать его категоричное «нет» и остаться полностью им удовлетворённым. Плохо ему там. Может, раньше и не так было, но теперь точно будет. Не для него придуман поводок. Пусть даже если и инкрустирован камнями и золотой вышивкой. Не для него. Заканчиваю с его левой ногой, критически осматриваю результат, опустив ступню на свою подогнутую ногу, и цокаю языком. Мог бы и аккуратнее. Даже в этом проклятом дерьме нужна практика, надо же. — Если я задам тебе вопрос, ответишь? Буквально впивается взглядом в мой затылок, но, вместо того чтобы обернуться, только улыбаюсь краем рта. Есть кое-что. Кое-что царапает меня больше, чем его магия. — Честно, без увёрток? Давить тут бесполезно, а вот попросить — можно попробовать. Да и момент выгодный. Вот он весь, как на ладони. Тёплый и разомлевший. Открытый. Раздумывает немного даже, сгибает свободную — не ту, что сохнет, — ногу в колене ещё больше, оттягивает давящую, видно, на кожу боковину платья и кивает, едва приподняв голову: — Только если после ты ответишь на мой. — Что же. Пусть так. — Цена вполне приемлемая. Учитывая, что не так уж и много вещей, которые могут сейчас бродить в его голове. — Я всё одно не могу взять в толк. Что с тобой происходит? Откуда такая безграничная вера в меня и мою сознательность? Откуда уверенность в том, что ко мне вдруг можно стало поворачиваться спиной и доверяться? Ещё неделю назад грызлись, а теперь идёт на уступки и весь такой податливый. «Хочешь платье? Да ради всей лесной нечисти. Развлекайся». Молчит какое-то время, снова тянется пальцами к потолку, а когда начинает рассказывать, сбивается несколько раз, не зная, видно, какие лучше подобрать слова. — Я же был там, помнишь? — Сразу же проседает голос. Вовсе не такой беззаботный, каким был минуту назад. Будто и сам Йен становится другим. Более мрачным и взрослым. — Был в комнате, когда мне вплетали цветы в волосы и обсуждали, в чём же лучше похоронить. — Сбивается, сглатывает перекрывший горло ком, который так смял его последнее слово, выдыхает, улыбается в никуда и продолжает, задумчиво пройдясь пальцами одной руки по второй. По месту, где осталась длинная тёмная отметина от лезвия ножа. Закрылась хорошо, быстро, но вот шрам, если не прибегать к магии, останется с ним не на один год теперь. — И тебя я слышал тоже. Твой голос и всё, что ты делал. Мог же отойти в сторону и не пытаться вовсе. И никто бы не нашёл, в этом бы не было твоей вины. Да, наверное, мог бы. Наверное, если бы меня не прижгло тогда. Вообще не думал о том, что мог, а что нет. Только о том, что не успел. Только о том, как исправить это. И после того, как откачал, старался не возвращаться ко всему этому. Не анализировать, додумывая выводы. — Я сотни раз уже говорил: я тебе верю. И не потому, что у тебя нет другого выбора и ты вынужден оберегать меня. Я бы верил, даже если бы мы были одни. Только ты и я. Всё смотрит на потолок, теребит свои пальцы, царапает крепкими ногтями шрам, и в тишине, что нарушает только неравномерный треск пожираемой пламенем древесины, это молчание кажется чем-то неправильным. Затянутым. — Я всё ещё могу обидеть тебя, — напоминаю, и хочется верить, что только одному из нас. — Причинить боль или бросить. — Конечно, можешь, — соглашается тут же, без споров, и, повернув голову, будто так удобнее глядеть снизу вверх, добавляет: — Но я верю, что не захочешь. Может, и не захочу. И это пугает меня больше троллей и лесных дев. Это пугает меня больше всего. Потому что — нет, я так больше не хочу. Не хочу думать о том, что моя жизнь, которая давно и не моя вовсе, снова подкинула мне ВОТ ЭТО ВОТ. Это вот, от которого никак не избавиться. Не отмыться и из головы разве что ложкой можно выскоблить. Мрак, и только. — Давай свой вопрос. Поглаживаю его ступню, решая, стоит ли проделать всё то же самое со второй, и только лишь когда, увлёкшись, добравшись пальцами до лодыжки, замираю, подаёт голос: — Тебе действительно не жаль их? — Нарочно не смотрит в мою сторону. Буравит взглядом уже балдахин и, вдруг резко выдохнув, не выдержав, приподнимется, опираясь на локти снова. Дёргается туда-сюда, но, видно, по какой-то причине ему важно знать это. Важно услышать, глядя в мои глаза, знать, вру я или нет. — Девушек, которые погибли внутри? Собираюсь было повторить то же, что уже говорил, но допускаю ошибку, всего одну, но… Просто поворачиваюсь тоже и нарываюсь на такое выражение лица, что только и удаётся, что хмыкнуть и опустить взгляд. Сделать вид, что всё, на что тут можно посмотреть, — это его ставшие кроваво-красными ногти. — Я не желал им этого. — Ненавижу всем своим существом подобные вещи. Ненавижу слова, которые заставляют меня верить в то, что на самом деле так и есть. Ненавижу выдавливать из себя признания по капле. Ненавижу всё это так сильно, что воспринимаю как новый внутренний выход. Давай, слабак, сможешь или нет? — И в какой-то степени мне мерзко от того, что так вышло. И это максимум, который я способен из себя выдавить. Максимум чувств к тем, кого и по именам уже никогда не вспомню. Мой максимум сострадания. Но Йену, что смотрит на мою спину, этого вдруг оказывается достаточно, и он касается оголившейся ногой моего бока, осторожно ставит на колено вторую ступню. Просто толкает под руку. Поворачиваюсь, чтобы было удобнее, как раз в тот момент, как задумчиво, будто плавая где-то, пялится на закрытую дверь. И этот взгляд мне уже знаком. — И кто там? Пожимает плечами, расслабляется и становится снова мягким. Становится просто красивой княжной, что, развалившись на кровати, жаждет только внимания к своей персоне и больше ничего. Принимаюсь за его вторую ногу, в этот раз решив начать с большого пальца, и, только когда кисточка с каплей краски касается его, вдруг прикусывает поднесённую ко рту ладонь и как-то мечтательно даже, отстранённо улыбается в раскинувшуюся над нами пустоту: — Абсолютно никого.