Before the Dawn

Стоило прийти в себя чуть больше, и смог выбраться на улицу и даже доковылять до постовой сторожки. Морозный воздух отрезвил, прочистил голову, и я, ухватившись за перила, без особого труда завалился к деревенским служивым. Умудрился устоять на ногах и, ни слова не сказав, прямо из рук Руфуса выхватить наполненную чарку. В иной раз побрезговал бы, но не сейчас. Сейчас мне нужно что-нибудь, чем можно заполнить желудок, и побольше. Мне нужно что-нибудь, что заставит организм функционировать нормально уже полностью. Что-нибудь, что поможет перебороть вялость и ощущение, будто вот-вот охватит дрожью. Обрезок бараньей ноги с чужого стола вполне подошёл. Обрезок бараньей ноги, что я, обкусав, забрал с собой в бордель, вяло бросив через плечо пару слов. После сам же спустился к колодцу, притащил ведро воды и худо-бедно привёл себя в порядок. Оттёрся, выбрал из волос лесной сор и крошки, которые успел нацеплять, катаясь по одеялу. Кожу отмыл, даже волосы разодрал, но вот одежда… С одеждой нужно что-то делать. Нельзя возвращаться в замок в таком виде. Нельзя, учитывая, что явно не один день прошёл и Адриана давно хватились. Уже к вечеру первого дня должны были отправить лесничих. Так и представляю: ожидали увидеть как минимум освежёванного медведя, а в итоге одни только растерзанные тела нашли. Нашли, если нечисть как следует не постаралась. Следов на поляне осталось много, но на глаз разве поймёшь, чья именно кровь вмёрзла в лёд? Оружия у меня с собой не было, а значит, всё, что я там оставил, — это отпечатки сапог. Отпечатки, по которым зимой не много-то определишь. Да и летом картина немногим лучше, если на одном месте топчется несколько человек. Никто, кроме меня, не выбрался из леса. Никто не докажет, что я вообще был в лесу. Никто, кроме моей перепачканной рваной одежды. И, как ни крути, вариантов у меня немного. Совсем нет вариантов. Возвращаюсь в спальню и, скинув одеяло с подушками и толстый матрац, отдираю от пола, уложенного под кроватью, самую короткую, будто по ошибке приделанную, с видимым зазором доску. Под ней предыдущий хозяин этого места оставил значительную полость, которой наверняка частенько пользовался как тайником. Я же свои нычки распихал по другим местам, а сюда припрятал кое-что менее важное. Сюда припрятал плотный, в рулон скатанный свёрток, внутри которого моё старое тряпьё. Чёрная рубашка с едва приметной вязью и укреплённые кожаными вставками, облегающие брюки, в которых удобно перелезать через заборы и скакать верхом, но никак не изображать из себя светского модника. Но чистые и целые, по крайней мере. Не в крови, и плевать, что пахнут сыростью и деревом. Мыши бы только не пожрали — и уже хорошо. Помнится, был ко всему этому ещё и жилет от лёгкого доспеха, но тот я отчего-то запросто отдал, желая не то намекнуть на то, что Анджей весьма предсказуем в выборе типажей, не то решив, что мне самому больше не понадобится. Да и узкий стал в груди, давил на руки. А вот княжне пришёлся почти впору. Неужто я тоже таким был? Таким тощим, с длинными тонкими руками и выпирающим гребнем позвоночника?.. Княжне, которая, я надеюсь, не свихнулась и никуда не сбежала. Хотя я сам бы не стал ждать более суток. Я сам уже бы искал или, по крайней мере, пытался это сделать. Но ему бы лучше оказаться на месте и не усложнять мне задачу. Ему бы лучше сидеть и ждать. Вестей, а может, и найденного в числе прочих тела. Или когда тело проспится и притащится само. Притащится спасать барышню в беде, зажимая проделанные в собственной шкуре дыры пальцами. И не то чтобы я жаждал возвращаться в замок, но… Но всё снова упирается в княжну. Не выйдет вытащить его оттуда, находясь за пределами города. Не выйдет вытащить… Во рту, несмотря на всё съеденное, всё ещё привкус той самой капсулы. Кажется, была совершенно никакой, но стоит только вспомнить о ней, как становится солоно на языке. И в прояснившейся голове крутится всякое. Всякое, от напирающей тоски до злости на того, кто заставил меня ещё раз продраться через всё это. Да ещё и в одиночку. Правда первый раз был куда тяжелее. В первый раз не было колотых ран, но была уничтожающая меня изнутри зараза, что медленно жрала заживо. Давила на всё и сразу. Портила кровь и подтачивала органы. Был слабее, но моложе. Был не один. В этот же… странно прошло. Почти ничего не помню. Почти не выныривал, пробарахтавшись чёрт знает сколько в кипящей темноте, и просыпался только для того, чтобы выдохнуть и тут же провалиться назад. Почти ничего не помню… И это, наверное, хорошо. Как и то, что остановки сердца не случилось. А я между тем ставил на неё, гадая, выкинет что ещё моё подсознание напоследок или же ты больше не явишься ко мне. Теперь только я могу вернуться назад к тебе. К тебе настоящему, во плоти. Настоящему и ничего не подозревающему. Не подозревающему, что снова вытащил меня. Опять. В чёрт знает какой раз схватил за шкирку и дёрнул назад, мешая пересечь последнюю черту. Не позволяя мне перевалиться за неё. Не разрешая. Как когда-то давно. Как когда-то, когда мы были только вдвоём и мне было совершенно плевать, куда идти. На север, юг, к морю или в Пустоши. Всё было без разницы. Лишь бы только ты. Лишь бы рядом. Всё было без разницы, пока привычка соваться куда не следует не обернулась против меня. Всё не обернулось против. Как бы я хотел вернуться назад! Как бы я хотел не хватать что не положено и этого же не говорить. Как бы я хотел очнуться в том дремучем поселении на окраине каменных песков, понять, что ничего ещё не сделано, и просто жить дальше, слоняясь из края в край. Только с тобой. И никаких замков. Никаких маленьких большеглазых принцесс с сюрпризом под юбкой. Но он есть, и есть более чем тысяча дней порознь. Он есть, и не только для тебя, а значит, что я проебал своё право на меланхолию и сопли, когда подписался на всё это. Это значит, что я не вправе гадать, что и как было бы, после того, как отлюбил его не один десяток раз. Вытряхиваю из головы всё лишнее и распускаю завязки из тонкой, пригодной разве что на то, чтобы поставить силок, верёвки. Какое-то время медлю, расправляя ткань, ощущая, будто со старой одеждой возвращаюсь и к старой шкуре. Любопытно становится на миг: людоящеры сбрасывают кожу? А если и сбрасывают, то дальше что? Сжигают её или хранят в тайнике под полом?.. Точно не натягивают назад, надеясь, что придётся по плечам. А я, видно, надеюсь. Я поспешно раздеваюсь, чтобы не успеть замёрзнуть, ещё раз прохожусь мокрым ледяным полотенцем по местам затянувшихся ран и, переодевшись, продёргиваю в старые, порядком потрёпанные местами шлёвки новый ремень. Вот и влез в свою прежнюю кожу и пока не могу понять, значит ли это что-то или просто немного странно от того, что штаны довольно узкие и сидят куда ниже, чем те, с прорезью. Рубашка всегда была великовата, и сейчас с ней никаких проблем. Разве что закатать рукава, чтобы не светить вязь на манжетах, да потуже затянуть шнуровку, прикрывая цепочку и висящий на ней крест. Крест, который я, подумав немного, и вовсе решаю снять. Припрятать в карман куртки и оставить пока здесь. В карман куртки, прорези на которой слишком заметные, чтобы рисковать, и потому придётся помёрзнуть, полагаясь только на брошенный в маленькой кладовке рядом с лестницей плащ. Брошенный мной же несколько лет назад, да так и оставшийся на боковине полки. Тонкий совсем, годящийся разве что для того, чтобы укрыться от летнего дождя. Тонкий совсем, но с капюшоном, который удобно надвинуть по самые брови. Выбираюсь на улицу в середине дня и, петляя среди спешащих по всевозможным делам людей, добираюсь до ворот замка. Только теперь для того, чтобы попасть внутрь, не приходится ни называться, ни произносить имя Адриана. Только теперь, едва скинул капюшон и лишь попытался открыть рот, сразу же перехватили за предплечье и, дёрнув за собой, потащили к лестнице бокового входа и по коридорам. Вверх, а потому не сопротивляюсь, пусть и раздражает. Тащат по знакомым, уже приевшимся коридорам, тащат в сторону полной в это время дня столовой залы, что Мериам любит больше прочих, и мысленно я готовлюсь не к самому тёплому приёму. Мысленно я готовлюсь к тому, что стремительный подъём закончится таким же скорым спуском. А там уже всё будет зависеть от того, насколько прочные решётки в камерах и успею ли я попасться на глаза маленькой княжне. Всё будет зависеть от частностей и деталей. Всё будет зависеть от того, что мне предъявят, в конце концов. В столовой почти тишина. Всего четыре стула отодвинуты. Надо же, чем дольше нахожусь здесь, тем меньше и меньше народа является на обеды и ужины. Какое занятное совпадение. Стулья Адриана и Беатрис задвинуты, и это бросается в глаза больше всего. Больше всего потому, что вся сторона по правую руку от центра стола пустует. Тяжёлые шторы задёрнуты, никаких еловых ветвей или ваз. Тёмное всё, даже посуда без украшений, а на дамах нет побрякушек. Стулья Адриана и Беатрис задвинуты, и тот, что над ними, на возвышении, тот, что в центре стола, тоже ещё не занят. Мериам замечаю следующей. Вот она, слева, и рядом же — Йен. Йен, что, опустив голову, бездумно ковыряется в своей тарелке и выглядит явно хуже, чем я сегодняшним утром. Закутанный в тёмное платье, с простым пучком и без капли краски на бледном лице. Бледном, синеватом даже, и с глубокими тенями под глазами. Чудится, будто действительно постарел на несколько лет. Чудится на миг, будто и правда честная, объятая горем вдовушка, а не переодетый мальчишка. Всего на секунду, пока, привлечённый звуком шагов, не вскинется, чтобы глянуть на вошедших. Чтобы глянуть на тех, кто так громко лязгал стальными деталями своих доспехов, и натолкнуться на мой взгляд. Собираюсь уже помахать ему пальцами с нарочито широкой ухмылкой, искажающей губы, как меняется в лице, вскакивает на ноги даже, но так ничего и не говорит. Смотрит, дважды открыв и тут же снова сомкнув зубы. Смотрит, сжав пальцами кромку стола, и собирается уже протиснуться мимо занятого, стоящего рядом с его стула, как Мериам цепко хватает его за запястье и усаживает назад. Он даже вздрагивает от неожиданности, а я, вместо того чтобы скривиться, лишь приподнимаю бровь. — Дамы и сопровождающие их господа?.. — Поклон выходит так себе, слишком уж не желают отпускать цепкие, закованные в перчатки руки. И поклон, и встреча. На столе даже скатерть чёрная, не говоря уже об одеяниях гостей. На столе даже скатерть чёрная, и кажется, что эта тряпка и вполовину не такая мрачная, как полные тяжести взгляды. — Я, верно, пропустил какое-то важное событие, раз для каждого из гостей теперь выделены особые провожатые?.. Поклон выходит так себе, а во взгляде хозяйки замка наконец настоящие эмоции. Наконец не отводит глаз, а смотрит на меня так, как и должна была с самого начала. Глядит с ненавистью и затаённой, сдерживаемой злобой. И это весьма занятно, учитывая, что обычно на её лице некая помесь задумчивой скорби и смирения. Безумно не рада мне. Не рада, что вернулся. Безумно разочарована, видно, что не сгинул где-нибудь под снегом среди прочих выбравшихся поохотиться. Такой же была официальная легенда? Только не вернуться должен был я один. Ну, может, ещё пара прихвостней Адриана, которых он и взял-то с собой только для того, чтобы избавиться, не поднимая собственных рук. А что уж сказать в замке — он бы без труда решил по дороге назад. Голодные волки. Расколовший лёд водяной. Припорошённые снегом, очнувшиеся ото сна дриады. Вариантов просто до черта. И ни один из них не предполагал моего чудесного возвращения. Только знала ли о планах своего верного стража Её Высочество герцогиня?.. И если знала, то почему меня притащили в столовую, а не зарезали на первом же лестничном проходе? До ответа не снисходит, только кивает стражникам, которых всего-то пара, ну и тот ещё, что уже был в зале, у распахнутых дверей, и те принимаются шарить по моим карманам. Проверяют и складки плаща, и сапоги. Проверяют, а я меланхолично жду, пока долапают, и размышляю о Мериам. О Мериам, что замерла с занесённой над тарелкой вилкой и, несмотря на то что недвижима, внутренне мечется. Наверное, всё-таки нет. Всё-таки не любит меня, исключительно потому, что мои руки на своём теле её младший брат терпит куда охотнее, чем чайные церемонии и неспешные беседы. Намного охотнее, я бы сказал. Младший брат, который не может усидеть на месте и, не зная, как успокоиться и куда деть свои руки, кусает губы и теребит подвеску на тонкой цепочке. Того и гляди, задумавшись, сорвёт изумруд. И я не знаю, нравится мне это или нет. Я не могу понять, что именно чувствую в этот момент. Самодовольство или же, напротив, досаду?.. Досаду и на него, и на себя. Потому что есть другой. Есть другой, о котором я должен думать. Есть только один, которому я хочу принадлежать, а тут Йен со своими круглыми, как блюдца, глазами, что, кажется, и не моргают. И сам он не дышит. Сам он только и ждёт, когда сестрица отпустит и можно будет наплевать на все правила приличия и повиснуть на моей шее. А я не знаю, хочу этого или нет. Не знаю после того, как освежённые принятием проклятого лекарства воспоминания снова нахлынули. Не знаю, хочу ли я делать что-то для него. Не могу разобраться. Смотрю на него и… И никакого трепета. Ничего не чувствую. И это тоже странно мне. Может, даже дико. Будто стёрли что-то или выключили. Убрали. Ничего, кроме чувства вины, что так похоже на то, которым я буквально давился первые месяцы после того, как ушёл от него. После того, как небрежно бросил что-то о том, что «надоело». Надоело шататься вот так и жрать что придётся, спать на земле… Кулаки сжимаются сами собой, и смотреть на княжну — на княжну, которая стала катализатором, стала последней каплей, которая просто заставила меня отбросить все предосторожности и, надеясь на то, что всё улеглось уже, на то, что обо мне забыли, вернуться, — почти невыносимо. И кто ведает, правильно ли поступил? И как поступлю, если придётся снова… — Может, вы объяснитесь, господин Лука? — Мериам, видно, очнулась наконец и, вспомнив, что Адриана больше нет, а значит, и перекладывать свои обязанности ей теперь не на кого, обращается ко мне без всяких приветствий и иных расшаркиваний. — Где вы были?! А тон так холоден! А тон, что под стать голубым глазам Йена, ледяной. Жаль, что только лишь тон. Глядишь, была бы посчастливее, если бы перепало немного не красоты, нет, а мозгов брата. Ух, меня почти продрало этой её серьёзной собранностью. Почти удивило. — А что, господин Адриан ничего не сказал? — Округляю глаза и виновато кошусь на свою «жену», которая будто раздумывает: наорать на меня, запустить в голову чашкой или так и остаться каменной статуей, по лицу которой бродят весьма странные тени. Определённо выглядит хуже меня. Несмотря на то, что всё это время был в тепле, сытости и, что самое важное, ясном уме. Выглядит будто испачканным чем-то серым. Впрочем, мало кто из присутствующих осмелится на улыбку. Мало кто рискнёт сейчас закатить глаза или фыркнуть. Может, Мериам и не умеет быть жёсткой, но кто знает, как быстро научится, если придётся? Может, не один такой способный? — Господин Адриан мёртв. — Она даже не давится, произнося. Не запинается об сжавший горло спазм после первого же слога. Она только делает паузы между словами и часто смаргивает, как если бы надеялась, что это всё сон и, когда проснётся, не будет необходимости и смысла произносить несколько страшных слов. Она сжимает край стола, едва не переворачивает тарелку, и все гости негласно склоняют головы. Складывают приборы и опускают руки. Негласная минута молчания. Минута скорби. Неужто можно убиваться и по такому сухарю? Прикрываю рот ладонью, надеясь, что со стороны это не выглядит как попытка скрыть зевок. Якобы вопросительно приподнимаю бровь, и Йен догадывается обо всём тут же. По его изменившемуся лицу всё видно. Едва держится, чтобы не зажмуриться и удержать взгляд нейтральным, а губы — сомкнутыми. Неужто настолько меня изучил? Он, не другие. Слишком мало времени с ними проводил. Он один и, может, Мериам, что, к сожалению, знает больше остальных. Мериам, что наконец пропихнула свою скорбь дальше в горло и, выдохнув, снова ко мне обращается: — Почему все, кто уехал тем утром, не вернулись, а вы здесь? Пусть и спустя трое суток. Как вы это объясните?.. Она сдерживается. Да и переминающейся с ноги на ногу страже не терпится. Заметно поредевшие гости за почти пустым столом шепчутся, и только Йен всё не отводит взгляда. И именно он давит сильнее прочих. Он меня обвиняет, пусть даже и не понимает этого. — Вы думаете, это я их всех убил? В одиночку? — Не торопясь оглядываю всех присутствующих и возвращаюсь глазами к незамысловатому ожерелью на шее Мериам. Жемчужное, лежит поверх высокого ворота и совершенно её не украшает. — Да вы перечитали дамских романов, дорогуша. Обращение фамильярное и явно не приветствуется по всем многочисленным правилам, но меня так достало всё это, что, пожалуй, можно. Спишут на возмущение — и порядок. Спишут на недоумение. Да и кто я по их мнению? Безродный выскочка, копающийся в грязи. Какой с меня спрос? Какие манеры?.. Мериам сглатывает, отпускает, наконец, свою вилку, складывает кисти одна на другую и, значительно сдувшись, пытается и дальше гнуть своё. Но всё это давно не тянет на допрос, а скорее так, на перечень обязательных вопросов, которые она должна задать. Задать так, чтобы другие слышали. И её, и меня. — Вы уехали вместе, вас видели на конюшне. Подтверждаю согласным кивком и тут же, пока не успеет снова открыть рот, уточняю: — Из замка. И даже за город. Но после господин Адриан и его люди покинули предместья, а я остался. Что с ними произошло дальше — мне неведомо. — И где же вы были? — В борделе. Тут княжна даже бровью не ведёт, зато её товарки охают на все лады. Самые смелые даже бросают полные неодобрения взгляды. Самые смелые, к которым вдруг относится и Мериам. Мериам, которой и вовсе не стоит думать о том, что я могу изменять её дорогому брату, но кто виноват, что эта — самая убедительная из всех причин? Напился, забылся и, как итог, явился спустя несколько дней. За неверность не отрубают голову, в конце концов. Пусть не любит меня ещё немного больше. — Что вы так смотрите? После выкидыша моя жена не очень-то любвеобильна. Я не собирался афишировать, и Адриан меня прекрасно понял. Обещал, что скажет о моих срочно возникших делах. И, надо же, обманул. — Это не смешно — вот так говорить о мёртвых, — одёргивает, но как-то нервно и ломко. Одёргивает, и маска напускной строгости медленно сползает с её растерянного лица. Должно быть, она в ещё большем ужасе, чем Йен. Должно быть, впервые в жизни осталась без кого-то, кому можно было бы вверить все важные, и не очень, решения. Теперь весь замок предоставлен ей одной. Хозяйка не только на словах, но и на деле. Маленькая, трусливая, трясущаяся над каждым словом, что кажется ей неверным, хозяйка. — А как я говорю? — смягчаюсь, но только потому, что стальная перчатка на моём плече сжалась немного сильнее. — Всего лишь констатирую факты. — Почему я уверена, что вы врёте? Тут уже Йен пихает её под столом и смотрит искоса, чуть поджав губы. Ему бы в пору истерику закатить из-за упомянутого борделя, да только, видно, ни эмоций, ни сил. Наигрался уже для благодарной публики. — А как же, по-вашему, на самом деле, герцогиня? Я убил их всех? Расчётливо перерезал по одному и сам не получил ни одной царапины? Вот оно то, ради чего я озаботился заменой тряпок. Вот то, ради чего промёрз и так тщательно отскабливал сапоги. Мой единственный, по сути, и, как я надеюсь, решающий аргумент. — Если вы думаете, что подобное возможно, то слишком много читаете перед сном. — Большой вопрос, нет ли на вас этих царапин. — Позволите мне на него ответить? И, прежде чем успеет кивнуть или, напротив, отрицательно покачать головой, расстёгиваю плащ и пихаю его в руки одному из стражников. Распускаю завязки на рубашке и стягиваю её через голову. В зале повисает заметная пауза. Даже шепотки, что гуляли от стены к стене, замолкают. — Штаны снимать? Или хватит того, что вы уже увидели?.. Сглатывает, тщетно пытаясь избавиться и от красноты, выступившей на щеках, и, видно, от довольно красочных воспоминаний. Сглатывает, но, прищурившись, всё-таки проходится глазами по моему животу. Проходится и тут же отворачивается, глядя в сторону. — Разве вы уезжали в этой одежде? — всё ещё цепляется, несмотря на то что предсказуемо смущается. Всё ещё цепляется, и чёрт её разберёт, действительно ли хочет меня обвинить или же думает, что должна это сделать из-за чужих подозрений. — А разве вы были на стенах в пятом часу утра, чтобы с уверенностью утверждать, в чём я был? А если и были, то должны были заметить, что при мне не было никакого оружия. Поехал бы я на охоту с пустыми руками? Вопрос риторический, и в ответ она может только покачать головой. Видела сама, или же всё со слов конюхов, которых выдернули в такую рань: с пустыми руками был. Без колчана или ножен. Без меча. Может, иные недовольные и желали бы обвинить, желали бы побеседовать в более мрачной обстановке, но мой главный козырь сидит слишком близко к герцогине. Сидит сейчас и был все эти дни. Главный козырь, который, если и догадался, если всё знает, не выдаст меня. — При всём уважении к Вашему Величеству, это пустой разговор. Пустой, лишний и никому из присутствующих не нужный. Хотя бы потому, что все заговорщики мертвы и больше не могут угрожать ни самой герцогине, ни кому-то из её приближённых. — Вам следовало бы лучше комплектовать стражу и проверять свой близкий круг. И тогда, глядишь, люди бы не мёрли, как мухи. Ну так что? Я оправдан? Или велите заковать, несмотря на отсутствие доказательств? Быстрее, дорогая, не тяните время. Не тяни время, Мериам. Я устал находиться в центре чужого внимания. Не тяни время и дай мне уже переодеться во что-то более уместное при дворе. Дай мне слинять отсюда, продумать всё и покопаться в брошенных вещах. — Нет, не велю. Кланяюсь, попутно натягивая рубашку назад и отбирая свой плащ у всё ещё удерживающего его стражника. Кланяюсь и замираю, согнувшись и впившись в неё взглядом. Намекая на то, что было бы неплохо… — Отпустите. Удовлетворённо киваю и пячусь, не испытывая боле к ней никакого интереса. — Благодарю от всей души. Пячусь, старательно не сводя взгляда с этой моли с косами, и ни в коем случае не смотрю на её «сестрицу». — А теперь, если не возражаете, удалюсь. Хотелось бы привести себя в порядок. Негоже обнимать жену, не отмывшись после посещения шлюх. А теперь, если не возражаете… Разворачиваюсь на каблуках и, ни на кого больше не глядя, выхожу в коридор. Стражники остаются внутри, должно быть, дожидаясь позволения вернуться на свои посты. Выхожу в коридор и, сделав несколько десятков шагов, сворачиваю в узкий боковой коридор, которым пользуется прислуга. Сворачиваю как раз вовремя для того, чтобы разминуться с вырвавшейся из цепких лапок сестры княжной. И я понимаю: Йен жаждет объяснений куда больше, чем она. Йен, передумавший всё на свете, успевший представить и пережить все возможные сценарии развития событий. Я понимаю, но сам пока не готов вытирать его слёзы и успокаивающе ворковать, стягивая с него одежду. Не готов, потому что никак не очнусь полностью и всё плаваю среди воспоминаний. Всё никак не могу принять, что то время ушло. Что последние несколько лет не были просто странным затянутым сном. Ампула с волчьей кровью спасла мою жизнь, вылечила тело. Ампула с волчьей кровью будто порезала моё сознание на части, выдернув на первый план то, о чём я и не вспоминал. А теперь вот… Теперь бы многое отдал за ту сторожку и Анджея, который без колебаний выменял свой меч, лишь бы я продолжал раздражать его и дальше. «Раздражать…» Тогда он был только моим, без всяких оговорок. Не принадлежал никому и ничему больше, чем мне. Только мне. О, проклятье, сколько же меня жрал этот вопрос! Сколько времени прошло, прежде чем я успокоился, решил для себя, что и этот исход довольно приятен по сравнению с прочими, и… всё вдребезги. Как бы Йен мне ни нравился. Как бы мне ни нравилось спать с ним или делать что-то ещё. Одно треклятое воспоминание, длиной в трое суток, и… И всё. Вдребезги. Ненавижу и его, и себя. Ненавижу себя за одну-единственную, глупую, ставшую первой в цепочке событий ошибку, а его… А его за то, что он просто есть. За голубые глаза, ужимки, эту идиотскую косу, которую можно намотать на руку по самый локоть и ещё останется. За то, что он другой и ему не нужно напрашиваться на тычки или вечно набиваться на вызов для того, чтобы получить немного внимания. Что он приклеился намного быстрее, а мне понадобились годы для того, чтобы что-то значить. Если бы мы были вдвоём, когда он взял этот заказ на сопровождение, если бы тогда я только почувствовал что-то с его стороны… Секундный интерес или что-то более, то не задумываясь устроил бы всё так, что княжна бы больше не оборачивалась к нему. Ни единого раза. Я бы такого наобещал, что и Йен, и Мериам не смели бы раскрыть рты или поднять взгляды. Я бы… Останавливаюсь в темноте и сжимаю голову руками, потому что кажется слишком горячей и какой-то огромной. Останавливаюсь в темноте, закрываю глаза и понимаю, что накрыло чем-то липким. Будто вляпался в плотную, не год и не два собирающую пыль паутину. И всё это дерьмо, что так и лезет в мои мысли, вызвано одной лишь только злостью. На себя. На них обоих. И на монстролова, которого я оставил сам, легкомысленно махнув рукой напоследок, и на княжну, что имела несчастье не испугаться его шрамов. Всё это, все эти мысли — лишь отголоски. Всё ещё не пришёл в себя полностью, и потому такая сумятица. Всё ещё ощущаю себя не очень-то и человеком, и потому всё кажется таким острым. Не запахи и звуки, но мысли. Мысли, что тянут вовсе не в нужную сторону. Надо бы дать им немного успокоиться. Прояснить голову. Надо было, возможно, выждать ещё день, задержаться в предместьях, но Йен… Йен. Выдыхаю, провожу пальцами по лицу, будто действительно отлепляя от него что-то, и решаю для начала действительно отмыться как следует. А там уже, ближе к вечеру, так уж и быть, позволить найти себя. Увидел же, что живой, — можно отложить ненадолго панику. Подумав, решаю, что помыться выйдет и где-нибудь на этаже ниже. Не выгонит же меня прислуга, если заявлюсь? *** Подслушал пару разговоров, вызнал у охотно собирающей, а после и делящейся сплетнями со всеми желающими служанки о том, что же на самом деле случилось в лесу и где теперь Беатрис. Как оказалось, часть господ задрали дриады, а другую — сам леший. Так и встал из-под снега, разбуженный звуками борьбы, да не разобравшись в том, кого можно убивать, а кто на высокой службе, и порвал всех. «Такая трагическая случайность!» «Девки зелёные всё, всё они! Бегают там голые по лесу, а порядочному человеку приходится отводить взгляд, чтобы ненароком не увидеть чего. Так отвернулся, упустил удила, и пожалуйста — глупая кляча уже подо льдом передними копытами». Меня хватает не больше чем на двадцать минут всего этого путаного бреда. Мне хватает и его, чтобы понять, что в итоге во всём обвинили нечисть. И не то не нашли, не то не захотели найти ни арбалетные болты, ни брошенный мной меч, которым я проделал дыру в чужой голове. А может, и искали, да только нечисть так растащила тела, что там попробуй причину смерти определить, не то что оружие. Может, и так. Спросить бы у кого-то более… компетентного, да только не с руки мне соваться к служивым. Слишком навязчивый интерес быстро привлекает внимание. Выходит, что за последние недели сгинуло семь человек, и только к гибели Генрики приложил руку кто-то другой. Кто-то, кто входит в этих семерых, я надеюсь. Может, Йен знает уже гораздо больше моего — всё-таки Мериам вечно рядом с ним, да и прочие желающие поболтать дамы наведываются частенько. И то, что они прозрачные почти, заходящие через стену, а не как положено через дверь, только в плюс. Другим не болтнут ничего лишнего. Может, Йен знает гораздо больше моего, но я всё ещё не уверен, что хочу с ним разговаривать. Всё ещё ощущаю его чем-то враждебным, и это довольно забавно, учитывая, что я был готов на более мучительную и долгую смерть, только бы не выпустить Адриана из леса. И это довольно забавно, учитывая, что даже моё затухающее сознание помнило прежде всего о нём. О том, что я ему нужен. Как был нужен другой. Как этот другой мне нужен сейчас. Настолько нужен, что кулаки сжимаются сами собой, а в голове чётко формируется мысль о том, что я не могу уже. Не могу быть рассудительным и серьёзным. Быть той рукой, которая не даёт нырнуть в очередные неприятности. Мне самому нужна эта самая рука. Нужен тот, кто поставит меня на место и успокоит на какое-то время. Остаток дня провожу среди слуг, кручусь рядом с пажами и даже умудряюсь выменять самокрутку в обмен на обещание встретиться как-нибудь. В обмен на обещание, о котором я забываю сразу же, как только прячу добычу в карман, и, выглянув в мутное окно, замечаю, что небо уже насыщенно-синее. Почти ночное. Ещё час трачу на то, чтобы подняться на башню, на ту самую, где некто сообразительный хитро припрятал портал. Дальновидно прикурив ещё на лестнице от с трудом снятой со стены лампы, прохожу по хрупким от наледи доскам и останавливаюсь в центре, рядом с уходящими вверх перекладинами. Под тонким плащом холодно, но это довольно малая плата за тишину и столь близкие, зажигающиеся то тут, то там звёзды. Никак не выходит избавиться от видения. Никак не выходит заставить себя прекратить прокручивать событие за событием и оставить прошлое прошлому. У меня же есть какое-то будущее, в конце концов? У меня есть хотя бы ожидание весны. Дождаться только, и всё станет как надо. Дождаться, и снова не холодам принадлежит, а мне. Мне… Дрянная бумага, кусок которой был оторван не то от листовки, не то и вовсе от одной из развешанных по щитам ориентировок, едва тлеет, и набитая внутрь не то трава, не то табак в странной смеси почти не чадит. Пробую раскурить, да так ни черта и не выходит. Хоть возвращайся вниз и отменяй это треклятое, и без того никогда не состоящееся свидание. Хоть возвращайся вниз… Где-то неподалёку скрипит дерево, и я, вытянув шею, прислушиваюсь: слышится шелест не то кожи, не то чего-то схожего по плотности, и осторожные, шаркающие по мёрзлым доскам шаги. Приближающиеся с той же стороны, откуда я и сам пришёл. Выдыхаю через ноздри и пробую затянуться ещё. Присаживаюсь на корточки и смотрю прямо перед собой, надеясь, что так время будет тянуться чуть медленнее. Увы, только надеясь. Шаги совсем рядом, и уже по звукам я могу определить примерный вес их хозяина. Довольно тощего лёгкого хозяина, которому, видно, не сиделось в комнате. А я-то надеялся погулять ещё немного, но кого там волнует, на что я надеялся? Показывается наконец, обогнув недостроенную стену, и принимается дышать на замёрзшие ладони. Шарит взглядом по камням, осматривает лестницу и только после глядит на меня. Будто не сразу заметил. Будто не приближается потому, что удивлён, а не что-то этакое чует. Молчу, ожидая, что начнёт сам, но Йен словно язык прикусил и долго-долго смотрит, то опуская, то снова поднимая руки. Наверняка хотел вывалить на меня кучу всего, а теперь отчего-то опасается или не находится со словами. Ещё одна провальная попытка наполнить лёгкие чем-то, помимо морозного воздуха, терпит провал, и я прощаюсь с недогоревшим остатком самокрутки. Откидываю её в сторону, и ветер тут же охотно подбирает, будто только и ждал. Ветер укатывает её к самому краю и скидывает вниз. Совершенно бесшумно погасив последнюю тлеющую искру. — Я тебя весь день ищу… — начинает с очевидной слабостью в голосе, и это даже на слух отдаёт какой-то обречённостью. Начинает и тут же осекается, когда вскидываю голову и упираюсь в него своим взглядом. — Только этот, лапушка? — уточняю с той самой небрежностью, что при наличии фантазии можно принять и за нежелание разговаривать, и за попытку прицепиться к словам. Я ещё сам не решил, что это на самом деле. — Предыдущие тоже, — говорит негромко и делает несколько нерешительных шагов вперёд. Останавливается в целом десятке метров. Подумать только, кажется, что недавно совсем, для меня и вовсе будто прошлой ночью, мы так же были здесь. Были здесь и были куда ближе друг к другу. — Видимо, стоило расширить круг поисков, — намекаю, вскинув голову и глядя на него снизу вверх. Подниматься на ноги откровенно лень, да и не чувствую я желания давить на него, взирая с высоты своего роста. — Ну знаешь, за пределы безопасных коридоров. Намёк совершенно не тонкий, но на более изящные у меня нет ни соображения, ни желания. Да и вообще говорить сейчас толкает только охота поддеть. Я понимаю, что он сделал лучшее из всего, что мог. Понимаю и всё равно не могу заставить себя заткнуться. Разве это справедливо — притащить меня сюда и отсиживаться у чужой юбки? — Мне сказали, что ты уехал вместе с Адрианом ещё до рассвета, — переходит на шёпот и выглядит так, будто сейчас собьётся и расплачется. Вообще крайне неважно выглядит. Даже волосы, что он обычно заплетает в тугую косу, чтобы не мешались во время вылазок, просто упиханы под плащ, взъерошены на макушке и будто перепутаны. — А после, когда никто не вернулся, отправили егерей. Я чуть с ума не сошёл, когда привезли тела, — признается, а я необычайно живо представляю себе всё это. Его выражение лица и взгляд. То, как побледнел и испугался. Обмороки только не по его части. Это придётся отменить в своей голове. — Отчего же? — будто подтруниваю, но на деле ни одному из нас не смешно. — Моего среди них не было. Йен с задержкой, словно обдумывая, кивает и, не дожидаясь вопросов, сам рассказывает. Может, и потому, что нервное напряжение слишком велико для того, чтобы молчать. — Только троих и нашли. Ещё одного видели, но не смогли достать из-подо льда. Киваю, а он всё не рискует приблизиться. Он всё теребит свой плащ, что много теплее той тряпки, которую прихватил я, и абсолютно не знает, куда себя деть. — Я думал… — Нет, — не даю произнести, потому что после наверняка последует длинный душераздирающий всхлип и начавшаяся истерика. Не даю произнести, потому что вот он я, живой. Абсолютно целый телом, но с явно пробитой головой, внутри которой клубится один мрак. — Я умру не настолько банально. Провалиться под лёд — слишком глупо. Не находишь, конфетка? Кивает, делает ещё несколько шагов и, повернувшись лицом к пропасти, спрашивает вполголоса: — Ты там был? Поддразнить бы, да только ни желания, ни сил. Поддразнить бы, да знает же, что осталось от борделя в предместьях. — Был. Глядит прямо перед собой, и я вдруг вспоминаю о том, что Адриан приглядывал за ним с самых малых лет. О том, что беспокоился о княжне и её сестре. Начинаю сомневаться в его словах. Не верю, что преспокойно бы оставил Йена в замке и сломал бы сразу две судьбы. И его, и Мериам. — И всех их?.. Не договаривает и не задаёт никаких глупых «почему». Отчего-то не задаёт. Чувствует, что не тот момент. Или же и не важно ему. Не важно сейчас. — Так или иначе, — пожимаю плечами, разгоняя холод, и поднимаюсь на ноги, ощутив, что те начали затекать. Делаю шаг вперёд, и княжна тут же оборачивается. — Но твоей сестре я всё-таки не соврал. Нельзя убить пятерых тренированных мужчин и вернуться без единой царапины. Оглядывает меня всего, начав с лица и закончив носами сапог. Оглядывает меня всего, а после возвращается взглядом вверх и качает головой, задержавшись глазами на уголке рта, от которого не идёт больше никаких царапин. — На тебе больше нет шрамов. Видно, что так и тянет коснуться, но боится. Держит руки при себе, и это даже немного забавно. — Ни одного из тех, что я запомнил. Как ты это сделал?.. — Нехотя. Делаю ещё один шаг вперёд, и Йен даже закусывает губу. Больно уж ему хочется, чтобы всё это закончилось. Чтобы напряжение ушло. — Это побочный эффект. Либо так, либо остался бы в лесу, на потеху дриадам. Кивает, показывая, что понял, а я приближаюсь ещё и, не касаясь руками, склоняюсь к нему. И хочу дотронуться, проверить, кто из нас сейчас холоднее, но, когда тянется в ответ, уцепившись пальцами за край моего плаща, передумываю. Вопрос вырывается раньше поцелуя: — Ты бы выдержала положенный траур, дорогая?.. Отпихивает тут же, будто я его укусил, и, не выдержав, всё-таки переходит на крик. Слишком долго сдерживался. Обиды, видимо, тоже скопилось много. — Зачем ты издеваешься?! Ветер тут же подхватывает и уносит вдаль. Ветер просто радостно сжирает все его крики, оставляя от них лишь жалкие огрызки слов. — Я все эти дни… Я… Просто давится возмущением, кривится от обиды, и мне этого мало. Как же, оказывается, мало! Надо же! Княжна переживала! Переживала, попивая травяной чай из дорогущих чашек в обществе абсолютно бесполезных идиоток в модных передниках! — Что ты? — переспрашиваю, а он сжимается. Неприязненно кривится и явно жалеет о вспышке. Жалеет, что вообще открыл рот. — Бегал по коридорам, выспрашивал своих призраков и глядел вдаль, нахмурив смазливую мордочку? О боги, мне так тебя жаль! Прошёл через настоящий кошмар! Бедняжка так намучалась неизвестностью в своей высокой башне! Сидел бы себе ровно и не дёргался, пока не трогают, но нет же! Наверняка же сунулся и на нижние этажи, и в конюшню, и хорошо, что в город не выпустили. И то, что хватило мозгов не пробовать спуститься по стене, тоже хорошо. А теперь, оказывается, нельзя издеваться. Малыш страдал. Малыш, который, продышавшись, берёт себя в руки и, как следует укусив себя за щёку и сжав левую руку правой, возвращается к нейтральному тону, проглотив обиду: — Что с тобой было? — Кроме нескольких сквозных ран? Ничего, — отвечаю ему в тон и делаю вид, что задумался, делаю вид, а сам прикидываю, как много следует рассказывать. Это странно, но ещё несколько дней назад я доверял ему намного больше, а теперь — одна сплошная муть в голове. Подозрительности больше, чем прочего. Теперь едва ли вообще ощущаю себя собой, и это тянет на начавшееся сумасшествие. Вопрос только в том, мнимое оно или нет. — Вернулся, как только очухался. Кивает, собирается сказать что-то, но, едва распахнув рот, нарывается на предупреждающе вскинутую ладонь, которая почти накрыла его губы. — А теперь сделай милость и отвали. Я всё ещё не в себе и не уверен, что буду жалеть, если случайно спихну тебя с башни. Клацает зубами от неожиданности, пятится, опасно просочившись у самого края, в сторону досок, которые соединяют этот каменный остов с другим, что ближе к выходу, и, вдруг остановившись, осмыслив что-то, равнодушно пожимает плечами: — Так спихни. За его спиной — пустота, а под низким каблуком дорожных сапог — край обледенелой доски. Ещё полшага — и встанет на неё полностью. Спиной вперёд. Собирается молчать, дожидаться моего ответа, но, нарвавшись только на приподнятую в недоумении бровь, как и в прошлый раз срывается, не удержав эмоции внутри: — Ты так разговариваешь со мной, будто бы это я во всём виноват! Топнул бы ещё для убедительности, да, видно, боится. Боится, что расколет доску, ударив по ней, или что похуже. — Потому что ты виноват. Не торопясь подхожу поближе, чтобы ветер не трепал фразы, и останавливаюсь в полуметре от этой самой доски. В полуметре от него. Поясняю, как совсем маленькому или глупому. Поясняю, перечисляя, не скупясь на слова и интонации, что будто в зеркале отражаются на его лице: — Потому, что ты притащил меня в этот город и этот замок. Потому что всё это дерьмо из-за тебя. Задумайся, княжна, сколько раз меня ранили, сколько раз резали и били только потому, что тебя потащило не в ту сторону? Выслушивает всё, смотрит только на меня и, когда заканчиваю, когда проглатывает и продышится, не оправдывается. Вовсе нет. Ни слова в свою защиту, хотя и чувствует себя виноватым. Ни слова о том, что не хотел, не подумал или что я САМ. Ни слова о том, что стоило быть более осмотрительным. О нет, не перекладывает на меня. Бьёт другим. — Не тебе меня обвинять, — произносит, не сводя взгляда, и, несмотря на то что значительно ниже, не чувствует себя слабее. Наоборот даже так, задрав голову, давит. И я прекрасно знаю, о чём он говорит. Прекрасно знаю без уточняющих напоминаний. — Посмотрите-ка, у малыша прорезались зубки! — Тянусь к его подбородку, чтобы взяться за него и проверить, не выросло ли вампирских клыков, но бьёт по кисти ещё на подлёте. — Готов меня укусить? Уверен, что не отравишься? — Удивляюсь порой, как ты сам себя не отравил. А я отравил. Не раз и не два разгребал последствия своей же вспыльчивой глупости. Расплачивался за неё когда деньгами, а когда и временем. Расплачивался долго, болезненно, но, видно, так и не вылечился. Не научился вовремя отступать раньше и, уже заранее зная, что пожалею, не отступаю сейчас. — Удивляюсь, что ненароком тебя не зашиб. Совсем никакой дистанции. Почти грудью к груди, и, видимо, настолько в тягость, что осторожно пятится, ступая уже по самой доске. Благо, широкая и прямая, вдоль стены по прямой идёт. — Так часто нарываешься, что боюсь не удержаться. А мы здесь одни, красавица. Некому будет остановить. Угроза такая себе. Произносил её не меньше десятка раз, но почему-то именно сейчас он взрывается. Он, взвинченный, переживающий и несколько дней проведший в неведении. Действительно, почему сейчас? — Что на этот раз? Что я на этот раз тебе сделал?! Пытается не крениться ни в одну из сторон, не приваливаться к стене, не скользить и продолжать пятиться. Пытается, но, злясь, нервно выдёргивает пару прядей из-под плаща, и те, оживлённые ветром, налипают на его лицо, закрывая обзор. — Что я успел сделать, если ты ушёл, пока я спал?! Не так дышал?! Пожимаю плечами, когда справляется с волосами, и, разведя руки в стороны, улыбаюсь: — Ты появился. Меняется в лице и теряет весь запал. Будто блекнет, и даже глаза становятся светлее. — С этого стоит начать. Замирает на месте, не сделав следующего осторожного шага, и, обречённо и будто не веря, роняет обращённое куда-то в пустоту, вопросительное «опять». — Да, опять, — подтверждаю, а самому будто и легче становится. Легче оттого, что он так изводится. Легче, когда плохо ещё кому-то. Кому-то, кому я могу причинить боль не сталью, а словом. Кому-то, кто почему-то всё медлит, не спешит отвечать тем же. — Я думал, ты уже разобрался с этим. Наивный. — Не разобрался. Глядит то на меня, то на пропасть. Остаётся на хлипкой доске, что прежде преодолевал осторожными перебежками. Остаётся прямо на пронизывающем насквозь ветру, но словно и не замечает этого. А распущенные волосы такие длинные, что чудится, будто живут своей жизнью. Танцуют. — Почему на этот раз? — Да так, — улыбаюсь, но его этим давно не провести. Всегда знает, когда улыбка — только предлог. Всегда знает, что правду следует искать в глазах. Этому он научился. — Вспомнилось кое-что. И чем чаще вспоминается, тем меньше мне нравятся треугольники. Не удержался всё-таки. Сорвалось намёком. Намёком, который он тут же проглотил и сразу же выплюнул. — Нет никакого треугольника, — утверждает с уверенностью, которой от моих взглядов лишь прибавляется в его голосе. — Сейчас здесь только мы с тобой и никого больше. Это только между нами. И голос сразу же мягче. Голос, которым уговаривают. Упрашивают. Уверен, секунда слабости, тень её на моём лице — и протянет руку или же сам шагнёт вперёд и ввернётся в объятия. — Я так не думаю. — А ты подумай. Подумай о том, чего хочешь, и прекрати наказывать меня за то, в чём я не виноват. Если бы всё было настолько просто, княжна. Если бы всё то, что роится в моей голове, дохло просто от умозаключений и мысленных сделок. Если бы меня не швыряло вперёд и назад каждый раз, когда в голову ударит что-то. Чем-то ударит в голову. Волной воспоминаний или обиды. Волной нежности, которая была редкостью вовсе не потому, что он её не хотел. Волной… старых ошибок. — А если в итоге я скажу, что не хочу, чтобы ты путался под ногами? И снова этот взгляд. Взгляд, который он раньше отводил, надеясь утаить, что сделали больно. Теперь же не скрывается, теперь, напротив, ввинчивается в меня взглядом, и внутри тут же скребёт в ответ. Внутри что-то тихонько шепчет и требует прекратить вести себя как распоследняя тварь. Что-то внутри меня безумно хочет стащить его с этой треклятой доски, чтобы по нелепой случайности не навернулся, но голос этого «чего-то» пока тих. Этот голос можно игнорировать. — Если скажу, что не хочу тебя, что тогда будешь делать? Смаргивает и пожимает плечами. Ещё шаг назад. — Так скажи, — предлагает и быстро оглядывается, чтобы убедиться, что не занесёт ногу над пустотой. — Или лучше сделай. А ему скормишь байку о том, что я сам не удержался. Скинуло ветром. Скажешь, что попался троллю, или что-нибудь ещё. Ты же такой убедительный, когда хочешь. Подумаешь, ещё один раз соврёшь, — договаривает, а у самого зубы сводит. Договаривает спокойно, со злой ужимкой в конце, а сам ни секунды в сказанное не верит. Ни единой, мать его, секунды. Ждёт, что я стащу его с этого помоста и дам по шее, прежде чем ухвачусь. И так очевидно ждёт, что цепляюсь пальцами за продёрнутый в шлёвки ремень. Чтобы невольно не оправдать чужих ожиданий. — Не стоит так яростно провоцировать, княжна. Могу и не удержаться. — Так давай, — подбадривает всё активнее, и до шаткой середины всего полшага. — Докажи нам обоим, что я ничего для тебя не значу. «Докажи нам обоим», как же. — А я для тебя? Насколько много для тебя значу я? — возвращаю вопрос, и он даже замирает, видно, надеясь на какое-то иное продолжение. Точно надеясь — иначе с чего бы так кривить лицо? — Представляешь, как больно будет, если твои ожидания не оправдаются? Правда, недолго совсем, пара секунд, а после ветер размажет о стены. И картинка тут же перед глазами. Картинка столь яркая и красочная, что, кажется, ещё пара секунд — и случится. Сейчас… или в следующее мгновение? Настоящее наваждение. — Ты этого не сделаешь, и не потому, что обещал ему. — Почему же тогда не сделаю? — покорно задаю именно тот вопрос, которого ждёт, а сам никак не могу отделаться. От хруста костей и рёва ветра. От тёмного пятна, что махом замёрзнет на голых камнях. А рухнувшее в сугроб переломанное тело найдёт старый тролль и славно поужинает, запивая куски человечины густым наваром. И пульс сразу выше, и уже и не холодно. На пробу, осторожно, делаю шаг вперёд, и Йен послушно отступает ещё. Всё также держится лицом ко мне, а спиной — к недостроенной площадке. — Потому что ты вернулся сюда только ради меня. Спиной к недостроенной площадке и безопасному камню. Что же… поиграть со мной решил? Ладно. Давай. Первый шаг по мёрзлому дереву — и никаких подозрительных скрипов. Второй тоже. На третьем раздаётся предупреждающий треск. Выдержит ли двоих? Сердце вверх, и громко, как бешеное. Сердце вверх, и не только моё. На щеках Йена алые пятна кажутся нарисованными кровью. — Может, ради камней? — предполагаю, наступая, и прикидываю, сколько ему осталось. Не больше десяти шагов. По одному на реплику. — Они в комнате, среди твоих вещей. По одному на реплику. По одному на ход. — Ты бы уже нашёл их, если бы хотел. Играючи включается в то, что я начал, и чудится, будто ему и не страшно. Будто уверен, что выдержит. А я вот — нет. Я жду хруста и падения вниз. — Я туда и не заходил. Жду хруста, и потому всё интереснее. Мне до середины немного совсем. Ему и того меньше до безопасных стен. — У тебя будет уйма времени на то, чтобы собрать вещи и уйти, прежде чем меня хватятся, — будто уговаривает и больше не оборачивается. Исключительно пятится, и это тоже забавно. Потому что слежу за его ногами, а не за своими. Потому что я — за его ногами, а он — за мной. За реакцией, за выражениями лица. Следит за мной, и я вдруг понимаю, что всё — увлёк. Понимаю, что всего того липкого, пристающего будто слоями дерьма не осталось. Не злюсь. Не трясёт. Видимо, пора признать, что сдаюсь. Только вот ещё пара шагов. Только вот ещё пара вопросов. — Чего ты пытаешься добиться? — Ясности. — Готов к тому, что придётся заплатить за неё? — Рубины сгодятся? Одна фраза — один шаг. Одна фраза — и ступает на камень. — Они и без сделок мои. — Только половина. Одна фраза, но замирает, чуть отступив от края. Теперь не убегает. Дожидается. — И что, отдашь мне вторую за ответ? Молчит, опускает взгляд. Молчит, видно, ждёт, когда носы моих сапог в поле зрения окажутся, и только тогда поднимает голову. Смотрит долго, отводит в сторону лезущие в рот волосы и снова улыбается. Ломко и с явной опаской. Ломко и ожидая удара. Только теперь не закрываясь, а, напротив, подставляясь. Выглядит уязвимым до боли сейчас. Точь-в-точь как тот прежний мягкотелый ребёнок, который обиженно дул губы и гордо удалился вверх по лестнице вместе с сестрицей. Точь-в-точь как целую бездну времени назад, в живом, пожранном красным борделе. Улыбается, сглатывает и, покачав головой, дрожа не то от напряжения, не то от ужаса, произносит, дождавшись, пока ветер пронесётся мимо и не украдёт ни одно из его слов: — Я всё тебе отдам. Я ждал. Ждал и знал, и одновременно — нет. Я думал, что найду, что небрежно бросить в ответ, но… Затыкает меня не словами, а взглядом. Вряд ли когда-то беззащитнее, чем сейчас, был. Со мной — нет. Даже в ведьминской ванной нет. Я ждал… И все те сотни и тысячи вариаций насмешек, уколов и комментариев будто вспыхнули и погасли на моём языке. — Сопли вытри. Не то к губе примёрзнут. Хмыкает, снова утыкается взглядом в каменную кладку и, отвернувшись, направляется в сторону лестницы. Я же чувствую одну только досаду и просто прорву раздражения. Я же чувствую себя полным придурком, на которого очень вовремя нашло, и, набрав в лёгкие морозного воздуха побольше, чтобы и голову холодом прочистило тоже, собираюсь догнать его. Догнать, остановить, дёрнув за плечо, но пальцы мажут мимо, потому как неловко спотыкается и едва не летит носом вниз. Успеваю придержать за свободный капюшон, и только поэтому не разбивает себе нос. Успеваю придержать, но не прокомментировать, и закатить глаза, потому что только полная бестолочь может ступить на хрупкую промёрзшую доску и пройтись по ней, а после едва не навернуться на прочном камне. Шипит на меня, выбивается, и сам не понимаю, как уже на лестнице, продолжая пихать меня в плечо, едва не падает ещё раз. На этот раз уже хватаю за руки и разворачиваю лицом к себе. Трепыхается нехотя, будто решив, что раз уж начал, то нужно продолжать, но прекращает меньше чем за мгновение. Прекращает, стоит только перехватить удобнее, подтащить ближе и, уложив ладонь на холодный затылок, подтолкнуть к себе. Прижимается тут же. Забирается руками под плащ, обхватывает поперёк пояса и жмётся, покачиваясь на носках. Дрожит, да так крупно, будто и не от холода. Дрожит и никак не может придумать, куда лучше пристроить пальцы. Провёл по пояснице, спине, выдернул их наверх, обхватил за шею поверх плаща… — Йен… И в ответ мне — одно только скороговоркой повторяющееся, путающееся буквами и слогами «заткнись-заткнись-заткнись». В ответ мне только его шёпот куда-то в шею и попытки не то прижаться теснее, не то и вовсе прилипнуть намертво. Даже пихает меня к стене, а когда послушно приваливаюсь плечом, и вовсе повисает на мне. Тёплый, трясущийся и грозящий как минимум скорой истерикой. Глажу по волосам, придерживаю за спину, и этого кажется слишком мало. Этого кажется недостаточно. Кажется, будто всё не так. Кажется, я знаю, как это исправить, и потому, на секунду вернувшись в одно из своих самых значащих воспоминаний о других НАС, пригибаюсь, осторожно подхватываю его под коленями и тащу вверх. Пусть не предназначен для того, чтобы убивать монстров, и не такой сильный. Пусть. На то, чтобы спуститься вниз с одной тощей княжной в довесок, меня вполне хватит. *** А покрывала, балдахин и тяжёлые шторы сменили на тёмно-коричневые. На просвет наверняка не без бордового. С тяжёлыми кистями и выпуклым теснением. А покрывала, балдахин и тяжёлые шторы сменили, пока меня не было, и хочется думать, что вовсе не потому, что так положено, что не в знак траура. И свечи вместо нескольких ламп. Десятки свечей. По крайней мере, на этой половине комнаты. На половине моих покоев. Свечи, что капают, чадят и наполняют воздух запахом расплавленного воска. Сладковатым, но не слишком приторным. Кругом дорогущее дерево, ткани и ковры, а мне главное, что тепло. А мне главное, что можно просто расслабиться и лежать, полуприкрыв веки, отбросив тут же утянутое на другую сторону одеяло. А мне главное, что, деловито раздев, это вот шустрое существо остаётся где-то за спиной, не устраивает сцен из-за моей неприветливости на крыше, а находит себе пусть и не очень важное, но занятие. — Вот здесь был шрам… — Касается губами моей лопатки и сразу же целует чуть ниже. — И здесь тоже. И тут… Спускается ещё, пальцами ощупывает кожу и лишь изредка замирает, наверняка хмурит брови, гадая, не пропустил ли чего. После отмирает, возвращается к исследованию обновлённой, без единой отметины коже и всё бормочет и бормочет, щекоча дыханием. Устроился за моей спиной, но руками шарит везде, где дотянется, и это невольно умиляет. Только теперь расслабляется. Только полностью голый, беззащитный и прикрытый одним лишь вечно сползающим одеялом. Слишком много дёргается и шевелит конечностями, чтобы у него были хоть какие-то шансы удержаться. Я же лежу на боку и, подпихнув под голову руку, терпеливо жду, когда ему уже надоест. Надоест выискивать исчезнувшие метки. От лезвий, болтов и стрел. От стали, огня и даже холода. Странно, но большую часть действительно помнит. Отыскивает. Щекотно гладит бока и спускается ниже, ныряет под одеяло, пытается укусить. И тут-то и заканчивается моё терпение. Хватаю за разлохмаченную, в спешке собранную косу тут же, тащу вверх и к себе. Шипит, вяло пытается отбиться, но выбирается на поверхность и, перегнувшись через мой бок, переползает вперёд. Закатывает глаза, являя собой одно сплошное возмущение, но слишком уж довольным выглядит, чтобы поверить, что и взаправду что-то не так. Слишком светится. Укладывается напротив, так же, как и я, пихает ладонь под щёку, после добавляет к ней вторую, глядит на меня, покусывая нижнюю губу, и, не удержавшись, подаётся вперёд. Замирает у самого лица и, когда я уже думаю, что поцелует, осторожно тянется пальцами. — И тут линия была тоже. — Это уже шёпотом. Это будто бы виновато, но глядит в глаза, и я расслабленно пожимаю плечом: — Не переживай, конфетка. Буду плохо себя вести — нарисует мне новую. Кривится, как если бы поцарапался, и, недовольный, качает головой: — Не надо. — Что «не надо»? — передразниваю беззлобно и думаю о том, как буду развлекаться, когда он перестанет вестись. Это же случится когда-нибудь, в конце концов. — Плохо себя вести или?.. Касаюсь его бедра указательным пальцем, но не успеваю даже короткой черты провести, как перехватывает руку и тащит её выше, к своей груди. Сжимает неловко, не очень удобно вывернув пальцы, но крепко. — Ничего не надо. Не дразни меня. Губы размыкаются сами собой, но он меняется в лице, и потому молчу. Молчу, потому что ладно. Так и быть. Иногда можно и без вредности. Немного можно. — Хотя бы сейчас не дразни. Медленно, с явной задержкой киваю и, оглядев его, такого беззащитного и размякшего, совсем раздетого и ни капли этого не стесняющегося, думаю вовсе не о соблазнительности прямых, а подчас даже резких, линий. — Послушай… — спрашиваю, касаясь языком середины верхней губы, будто решая, верно ли вспомнил и стоит ли об этом сейчас: — Что ты чувствуешь, когда я тебя трахаю? Замирает даже, смаргивает, словно стряхнув с ресниц мой вопрос, и неопределённо ведёт плечом, отводя взгляд. Будто смущается немного, а будто и нет. Да и не поздновато ли бояться таких разговоров? — В каком из смыслов? — уточняет настороженно, словно может получить укус за лишнее слово, и улыбается точно так же, в любой момент готовый поджать губы. — В прямом. Отслеживает мою мимику и сам неосознанно приподнимает бровь, когда начинаю пояснять: — Физически. Что ты чувствуешь?.. Задумывается на мгновение и немного неловко передёргивает плечами, втягивая шею. Всё никак не сообразит, к чему веду. — Мне хорошо, приятно, тепло, — перечисляет, отчего-то глядя на мою грудь, а не в глаза, и, только сделав паузу, вскидывает голову. Вскидывает голову, и в голубых глазах так и блестит вызов. — Это тот момент, когда я должен начать плакать и заявить, что ты лучшее, что со мной было? Отмахиваюсь от настороженной попытки сарказма и приподнимаюсь на локте, чтобы было удобнее смотреть сверху. Йен же, напротив, подаётся назад. Ещё немного — и завалится на лопатки, неосознанно стараясь быть меньше и ниже. Йен же подаётся назад, глядит на меня снизу вверх и явно чего-то ждёт. И, скорее всего, не вопросов. И, скорее всего, именно этим неосознанно подтверждает мои догадки. — А чувство насыщения? — подсказываю, глядя на его рот, а после, переместив взгляд выше, и в глаза. Подсказываю с явным намёком в голосе, но княжна, осмыслив, только неверяще кривится и, похлопав ресницами, переспрашивает: — Ты думаешь?.. Переспрашивает, но, не закончив даже, отмахивается от предположения и качает головой. Кажется, что сейчас и вовсе надуется ещё. И обиделся бы непременно. Может быть, даже, завернувшись в одеяло, гордо свалил бы на свою половину покоев. Может быть, и свалил бы. Если бы не провёл последние три дня в одиночестве. — Ты же с меня не слезаешь, красавица. Аргумент, может, и так себе, но принимается. Аргумент, может, и так себе и вполне достоин и возведённых к потолку глаз, и лёгкого толчка в плечо тёплыми пальцами. — Я просто хочу быть ближе, вот и всё, — роняет небрежно, будто бы говоря о погоде, поджимает губы и устремляет взгляд в мутный потолок. Наверное, так и собирался лежать, если бы я не заставил повернуться снова. Если бы не взялся за его подбородок и, придерживая за него, не повернул бы его голову в свою сторону. — Должно быть, не всё. Видно, собирается спорить, но я говорю всё это вовсе не для того, чтобы его как-то осудить. Не для того, чтобы натыкать носом и обвинить. Ну жрёт и жрёт, и чёрт с этим. Чёрт с этим, пока никакой слабости не чувствую. — Может, это происходит как-то неумышленно, и ты сам пока не понимаешь. Но что-то в этом определённо есть. Надо будет спросить у Тайры. Кивает, по новой сведя брови, и будто переваривает это. Осмысляет. — Она мне ответила наконец, — роняет будто случайно, словно нечто незначительное, и меня едва не подбрасывает на кровати. — Пока тебя не было. «Пока тебя не было!» Надо же, как звучит. Будто меня действительно таскало невесть где абсолютно по своей воле, а тут надо же — заявился. Приполз, сделав одолжение. — А открыть свой милый рот и сказать об этом сразу была не судьба? Раздражение так и выдаёт себя, чудится даже, что если вовремя не сглотнуть, то и вовсе покапает с языка. Йен на него только неторопливо осматривает потолок и вовсе откатывается в сторону, улёгшись на живот. — «Сразу» ты вообще не желал меня видеть, — напоминает без ожидаемой вредной мстительности, и потому, вместо того чтобы укусить его, глажу по выступающим позвонкам. — Зато желаю теперь. И не только видеть. Улыбается немного кривовато и глядит искоса. Одновременно и хитро, и обещающе. Глядит искоса сначала на меня, а после медленно отводит взгляд в сторону. — Так что там с каракулями нашей прекрасной ведьмы? Покажешь?.. Выдыхает и тут же соглашается: — Да, только найду. Сейчас… Приподнимается на локтях, но останавливаю, надавив на лопатки: — Да лежи уже. Укладываю назад и прохожусь по коже всей ладонью. Оглаживаю от линии плеч и до занятных ямочек на пояснице. — Расскажи так. Укладываю назад, потому что сейчас начнёт мельтешить, деловито бегать туда-обратно, разумеется, сразу ничего не найдёт, и всё ленивое настроение будет потеряно. А мне меньше всего хочется шевелиться. Меньше всего хочется куда-то двигаться, и потому я готов пожертвовать какой-то незначительной точностью ради того, чтобы потянуть мгновение. Укладываю назад, и он легко соглашается остаться, потягивается даже, подставляясь под мои согревшиеся пальцы. — Написала всего две строчки. А я почему-то был уверен, что отвечала так долго потому, что магия просто просела под весом пачки её писем. Впрочем, что с неё взять? Ведьма никогда не была особо многословна, если дело касалось бумаги. — Что мы оба безответственные олухи, а тебя вообще было бы неплохо выпороть. Надо же, и тут всё безумно предсказуемо. Но раз катит бочку, то значит, что ничего страшного не случилось. Значит, что хотя бы в Штормграде всё идёт своим чередом и нового тролля ни на кого не свалилось. — А вторая? Княжна даже голову поворачивает, чтобы смотреть на меня в упор, и говорит только после того, как прикусывает щёку, будто бы для того, чтобы себя сдержать: — Что снег в этом году сойдёт рано, и она ждёт нас назад. Прикусывает щёку, чтобы не дать губам растянуться в предательской улыбке и не позволить себе выглядеть слишком уж радостно. Да только не получается у него ничего. Только не видит, а глаза так и вспыхивают, взгляд становится мечтательнее и мягче. Соскучился. Видно, по нравоучениям и тому, что кто-то всю ночь терпеливо торчит рядом, ожидая рассвета. — Рано, говоришь… Задумчивость буквально одолевает, когда пытаюсь просчитать все дальнейшие ходы и мысленно расставить всё по своим местам. Задумчивость, осознание того, что понятия теперь не имею, кто тут мутит воду, а потому нужно быть осторожнее и тщательнее присматриваться к местным «величествам». Задумчивость буквально одолевает, но разбивается тут же. — Давай вернёмся? — предлагает, поднявшись так резко, что сбрасывает мою ладонь с плеч на поясницу. Предлагает, опираясь на локти, и вовсе не из страха, как в прошлый раз. Предлагает потому, что просто уже не терпится. — Что, бросишь всё как есть и просто сбежишь? Отказывается дразниться и даже не торопится ничего доказывать. Сама серьёзность. — А что мне бросать? — Категоричность в голосе так и шкалит, и в который уже раз кажется мне куда старше прежнего себя. Кажется, что прошедшие месяцы накинули ему как минимум несколько лет. — Адриана нет, а Генрика… А про неё ты и не знаешь, как видно. Да и кто бы тебе рассказал, если знали-то всего двое, не считая оказавшихся подле хозяйской руки шавок, мнение и голос которых ничего не значат? — Генрики тоже нет. Округляет глаза, поджимает губы, но, прежде чем гневно выдохнет, останавливаю его, предупреждающе вскинув ладонь: — И не смотри так, я её не убивал. Всего лишь нашёл её тело в подвалах. Я бы очень хотел. Безумно хотел этого. И не задумываясь бы свернул шею, если бы нашёл живой, но увы. Тут удача решила, что, пожалуй, хватит с меня счастливых стечений обстоятельств. — Так вот куда ты ушёл. Опускаю подбородок и тут же пускаюсь в объяснения, надеясь, что те сойдут за нечто большее, чем за простые кривляния: — Прости, милая, но у одного у меня было куда больше шансов не попасться. Да и те не оправдались. Не хочу думать о том, как бы всё повернулось, будь мы вдвоём. Кивает, почти полностью отзеркалив моё движение, и придвигается ближе. Касается локтем моей груди и, видно, примеривается, как бы удобнее улечься под бок. — Расскажешь? — Да нечего рассказывать. Я спустился вниз, нашёл её уже не один день синий труп, а чуть позже меня нашёл Адриан. Прямо рядом с телом. Просто чудо, как вовремя нашёл. До сих пор не могу взять в толк, как не заметил слежки, да ещё и в таком количестве. — И он решил, что это сделал ты? Вывод закономерен, но мотаю головой, и княжна устраивается наконец. Укладывается на спину, как и до этого, но ближе. — Это сделал он. Но милостиво решил уступить мне. Взглядом по шее, ключицам и груди. Сначала взглядом, а после и пальцами. Просто потому, что близко. Просто потому, что сам ждёт прикосновений. — Так я и оказался в лесу. Он не хотел лишнего шума, да и ни тебе, ни Мериам быть замеченными в таких знакомствах не к лицу. А так никто и не узнал бы, что даёшь ты не дворянину, а безродному висельнику. Никто бы и не узнал, что ты не трагически потерявшая ребёнка и мужа девчонка, а младший брат действующей герцогини, и в замке осталась вовсе не из-за безграничной доброты и щедрости Его Высочества Ричарда. Никто бы ничего не узнал. И это донимает меня больше всего. Донимает потому, что, даже услышав вопли, все проживающие в замке сделают вид, что так и должно быть. Сделают вид, что не в курсе чужих прегрешений. И вероятно, среди них будет и стеснительная, наивная Мериам, которая сможет только плакать, да и то так, чтобы даже слуги не видели. И дело не в морали или укрывательстве. Вовсе нет. Мне до проповедей — как иному конюху до господских столов, но вот все эти попытки прикрыть свои грязные дела… Все эти попытки натянуть кружевные рукава на замаранные ручонки… — А что было потом? Мысленно всё ещё в коридорах, мысленно всё ещё представляю то, что наверняка случилось бы, и потому отвечаю довольно резко и голосом, в котором нет ни намёка на заигрывания: — А потом я всех их убил. По одному. Едва заметно ёжится, покусывает губы и поднимает мою ладонь, уползшую на его живот, выше. — Больно было? — Им? — Тебе, — выдыхает скорее, нежели говорит, и по тому, как искажается хорошенькая мордашка, несложно понять, насколько переживал. Несложно понять, сколько всего успел представить и передумать. — Ну, я отделался порезом на бедре, простреленным плечом и пробитой насквозь печенью. Слушает и даже не дышит. Слушает, и с каждым новым словом глаза всё больше и больше. — Почти малой кровью. — Не смешно, Лука. — А по мне — смешно. Ну как его не цеплять, если провоцирует? Как не цеплять, если сейчас поведётся на что угодно, а серьёзный тон и вибрирующий голос тому только лишнее доказательство? — Учитывая, что я сейчас здесь, а они все — нет. Выдыхает, медленно сдувая щёки, и, покачав головой, вспоминает, что всё ещё держится за моё запястье. Тащит его выше, поворачивается и задумчиво глядит на кончики пальцев, видно, ожидая увидеть запёкшуюся кровь под кромками ногтей. Кровь, что я вычистил кончиком метательного ножа. — Мериам полдня читала мне нотации о твоём недопустимом поведении. Выдохнул и перешёл к менее мрачной теме. Выдохнул, но глядит из-под опущенных век всё равно искоса. Тяжеловато так косится. Надо же, оцарапался о фразу про бордель. — Сказал бы, что не против того, что я периодически поёбываю кого-то ещё. — Я против. — Сама категоричность с растрёпанной косой и блестящими голубыми глазами. Сама категоричность, которая того и гляди вцепится мне в лицо, если удумаю возражать. — Я очень-очень против, понятно тебе? — И как же ты меня защищал? — Напомнил о том, что именно за предприятие ты держишь в предместьях. Сказал, что возникли неотложные дела, и что ты ни с кем не спал. — Может, и спал, — рискую физиономией, но так давит голосом, что просто не удержаться. Да и как тут прикусить язык, если ждёт того, что я продолжу перепалку, и наверняка уже придумал что-то в ответ? — Откуда тебе знать? — Только с той призрачной бабкой, да и то в моём теле, так что прекрати меня дразнить, я не поведусь. — Каждое слово сопровождает тычком в мою грудь и к окончанию предложения мне начинает казаться, что вознамерился выцарапать из меня что-то. — И вообще мы говорили об Адриане, а не о том, кого тебе можно трахать, а кого — нет. Можно мне или нет. Пожалуй, тут стоит красноречиво заткнуться и саркастично зыркнуть, но то-то и оно, что только «стоит». Не хочется. Не хочется отстаивать свои свободы и сотрясать воздух зря. Правда, выяснять, насколько ему жаль этого, со шрамом и гвардейской выправкой, который едва не выписал мне разрешение отправиться на тот свет, тоже не хочется. Не удивлюсь, если Мериам по-настоящему скорбит и требует этого же и от Йена. — А что там ещё об Адриане? Он не оставил мне выбора, а тебя, напротив, хотел оставить здесь в качестве извинений перед Ричардом за безвременно почившую племянницу, и всё закончилось так, как закончилось. Опускает взгляд, явно раздумывая над услышанным, но вслух ничего не говорит. Не собирается ни спорить, ни доказывать что-то. Наверное, решил, что бессмысленно, и тут мне знать куда лучше. Знать о намерениях человека, который пытался меня убить. — Немного жаль, что некоторые карты так и остались неоткрытыми, но, как ты сам сказал, его больше нет. Генрики тоже. Так почему бы нам и вправду просто не?.. — не договариваю, замедляя темп речи, ожидая, что влезет, одумавшись, с отрицаниями, но, напротив, с готовностью кивает: — Давай. На заре?.. — Что, вот так быстро? Даже не верю в то, что он действительно предлагает это, и в то, что свалю наконец из этого проклятого места, тоже. — Ты готов оставить свою сестрицу? И это самый главный вопрос из всех. Самый важный, потому что она и есть причина, по которой он меня сюда притащил. Она одна из главных причин. Получаю в ответ ещё один утвердительный кивок и даже нечто большее: — Я собрал вещи, пока тебя не было. Даже вот как. Приготовился бежать в случае чего, но всё-таки надеялся. Надеялся, что раз не нашли тело, то можно и в самый из вероятных исходов и не верить. Наверное, и Беатрис какое-то время не верила. Как и жёны всех остальных, кого я убил. — Твои тоже. — А если она не захочет тебя отпускать? Предусмотрительность — это замечательно и всё такое, но вот чужие капризы и слёзы могут как следует подпортить мои, или даже наши, становящиеся столь привлекательными планы. Нужно знать наверняка, насколько стойко он готов их отстаивать и не прогнётся ли. — Попросит повременить ещё немного? Попросит ещё неделю? — Нет. Не хочу думать о том, что может приключиться что-то ещё. И на его лицо тут же ложится тень. Лицо искажается, будто от тупой, коварно закравшейся боли, поразившей нерв. — Как ты сказал, тебя постоянно режут и бьют из-за меня. Хватит. Хватит… Как бы я хотел, чтобы действительно хватило хоть на какое-то время. Как бы хотел и вместе с тем знаю же, что обязательно влезу куда-нибудь. Влезу сам, и тогда некого будет обвинять в запале. И некому будет вот так покусывать губы и виновато глядеть снизу вверх, поднимая лицо и неумышленно оголяя длинную светлую шею. Некому будет выбирать между моей безопасностью и… — Погоди-погоди… — Мысль даже не сразу оформляется до конца, и мне нужно примерно полминуты на то, чтобы её сформулировать. — Ты что, предпочитаешь меня ей? Серьёзно? — Лука… Пытается как-то отделаться от вопроса, пытается ухватиться за моё плечо и подняться повыше, чтобы заткнуть меня лучшим из всех способов, которыми владеет, но останавливаю и, сжав кисть чуть сильнее, чем мог бы, настаиваю: — Нет, нет, ты скажи. — Сказать что? — ожидаемо злится, нервничает, отводя взгляд, и перебарщивает с мимикой. Слишком уж кривляется, пытаясь вложить в голос как можно больше ехидства. — Что я хочу уйти отсюда потому, что устал от них всех, или то, что, выбирая между сестрой и наёмником, я выберу наёмника? «Наёмника…» Обожаю эту формулировку. Обожаю, когда обтекаемо называют кем угодно, но только не убийцей. Прикрывают сущность за безликими обобщениями. Так, видно, проще смириться. — Иронично, не находишь? Ты уже оставил её разок для того, чтобы сбежать с тем, кто за деньги решает чужие проблемы, и собираешься сделать это ещё раз. — Только сейчас в открытую, — соглашается без всяких споров и выдыхает, как если бы мы только что закрыли сложную для него тему. — Я скажу ей сегодня, а утром мы уйдём. — Не поздновато ли для сегодня? Недоуменно сводит брови, а после морщится и прикрывает глаза: — Ты же не знаешь… Зато я знаю, сколько всего малоприятного может сулить начатая с этих слов фраза. И потому заранее напрягаюсь. — Сегодня поминальная ночь в соответствии с традициями Аргентэйна. Адриан, может, и был не самым лучшим человеком, но состоял на государственной службе. Ему обязаны оказать все необходимые почести здесь, прежде чем увезти назад, на родину. Вот оно, значит, как. Это только простых смертных режут да бросают, где придётся, если нет времени скидать тела на телегу да так же зарыть кучей, где копать попроще. — И мы пойдём? — В моём вопросе столько недоверия, что его не перекрыть ни утверждающим кивком, ни словом. В моём голосе презрение и к традициям, и к показным страданиям обитателей замка. Ненавидят друг друга до дрожи, а после рыдают на похоронах заклятых врагов. Восхитительное лицемерие. — Пойдём. — Скоро?.. Понимает вопрос как нельзя верно и тут же задаёт встречный. Тут же улыбается с явным намёком во вновь ставшем шаловливым взгляде и, повернувшись набок, почти притирается вплотную. — Хочешь задержаться ещё немного? Вместо ответа поглаживаю его по подбородку, а когда расслабляет рот, и по губам тоже. Пробую, насколько они мягкие, подушечками пальцев, а после жму и на зубы. Так, не для того, чтобы оцарапаться, а чтобы прикусил немного. Прикусил и после вытолкнул языком. Не настаивая отпускаю его, да только вместо того, чтобы опустить руку, цепляюсь за цепочку на его шее. Цепочку, на которой висит тут же съехавший в сторону огранённый изумруд. — А твоя где? — спрашивает вполголоса, проводя пальцами по моей шее. Надо же, какой невнимательный. Только сейчас и заметил. — В надёжном месте. Его вполне устраивает такой ответ, и, видно, уже решив заняться чем-то другим, чем-то, включающим не только разговоры, легко пренебрегает подробностями. Да и глядит иначе. — И я не хочу никуда идти. Но ты можешь попробовать упросить меня. — Только попробовать?.. Намёком на намёк, расплываясь в расслабленной улыбке. Намёком на намёк, на прикосновение прикосновением и притянувшись поближе. — Уговори меня. — Это уже, когда почти носами касаемся, слышит, но едва ли воспринимает смысл слов. — Вот этим прекрасным ртом. — Как пожелаете, господин. Смаргивая, становится шаловливым, сбрасывает всю серьёзность и больше не сводит на переносице тонкие брови. Отталкивается от матраца тут же, перекидывает упавшую на плечо косу за спину и, оглядев меня, легонько толкает в плечо, чтобы упал на спину. — Как пожелаете… Забирается сверху, стоит мне только успеть завести руку за голову. Забирается сверху, давит на грудь, упираясь в неё обеими ладонями, и, будто оценив ещё раз, осмотрев от макушки до живота, словно приценивается. Выгадывает, как лучше наброситься. Спина прямая, острые колени около моих рёбер. Губы влажные, а глаза блестят больше, чем переливающийся в тусклом жёлтом свете ламп изумруд. Губы влажные, потому что постоянно касается их кончиком языка, обводит контуры. Губы припухшие, потому что зубы в ходу тоже. Потому что явно не терпится, но отчего-то тянет, устроившись на моём животе. — Пожалуйста? Моргаю даже, не сразу поняв, о чём речь, а после, когда доходит, демонстративно закатываю глаза. Тогда опускается вниз тут же, упирается ладонями по обе стороны от моей головы, выгибается так, что просто физически не выходит удержать ладонь на простыне, и повторяет куда ниже. Всё то же слово. — Пожалуйста?.. Приподнимаю брови, и опускается ещё ниже. Носом напротив моего носа. Смотрит прямо в глаза. — Пожалуйста?.. — прилежно повторяет ещё, а интонация уже иная. Растворяется в шёпоте, тает, оседая вместе с его дыханием на моих губах. Растворяется в шёпоте, и мои пальцы, лежащие на его поясе, скатываются ниже. Будто чужие. Собирался было скинуть его, перекатить на спину и, нависнув, просто раздвинуть ноги, вклинив колено между его, но… Но передумываю, удержавшись в последний момент. Играть так играть. Пусть действительно уговорит. Завожу вторую ладонь за голову и ещё раз, сцепив пальцы левой на запястье правой руки, проговариваю, не сводя взгляда с его приоткрытого расслабленного рта: — Иначе попроси. Улыбается, глядя немного искоса, будто заигрывая, и, когда ожидаю, что склонится ещё, что поцелует, делает это, но касается едва-едва. Касается своими губами моих, накрывает их, задержавшись не больше чем на пару секунд, и, оттолкнувшись, сползает ниже. Елозит по мне всем своим телом, а ртом прижимается к вздрогнувшему кадыку. Прижимается, не спешит, даже задерживает дыхание, словно стремясь запомнить или оставить оттиск. Отпечаток своих губ на моей коже. Опирается на обе руки, а после неторопливо укладывается сверху, приятно давит своим телом, и чудится, что совсем лишён тяжести. Чудится, что окутывает теплом и только-то. Спускается вниз медленно, немного лениво. Спускается вниз, прикоснувшись и к левой ключице, и к плечу. Спускается вниз медленно, сгибая колени, и в следующий раз задерживается только напротив груди. Чтобы игриво укусить над соском, а после, изъявив желание извиниться, зализать покрасневшую кожу. Проделывает всё то же самое двумя сантиметрами ниже. Дразнит, но только удобнее перехватываю своё запястье и всё ещё не касаюсь. Пока нет. Опускается ниже, щекотно ведёт косой по моим рёбрам. Ещё ниже, и снова почти весь свой вес на руки и лбом к животу. Упирается в него ближе к левому боку, елозит щекой, как если бы собирался укладываться, но не задерживается надолго тоже. Полминуты, как если бы ждал, когда упрётся в нижнюю челюсть и только потом изволит обратить внимание. Вскидывается, ловит мой взгляд, почти не моргает, и действительно ведьма ведьмой сейчас. От растрепавшейся макушки до кончиков длинноватых, впившихся в простыню ногтей. И широко распахнутые глаза на пол-лица. Губы на их фоне совсем обескровлены. Только подвеска ярким пятном на коже. Только подвеска тёмно-зелёной колыхающейся каплей, что, согласно его движениям, покачивается туда-сюда, притягивая взгляд. Взгляд и одну весьма занятную мысль тоже. И тут уже никак не обойтись без рук. Тянусь к его щеке, поглаживаю её, а когда льнёт к пальцам, нажимаю на подбородок, чтобы открыл рот. Подчиняется охотно и, видно, не против не только «попросить», но и поиграть. Видно, не против всего. Не против вытянуть губы, понятливо обхватить первые фаланги среднего и указательного и провести по ним тёплым языком. Неторопливо и обещающе. Не против пропустить их дальше, позволить надавить на коренные зубы и расслабить челюсть. Послушный, как тёплый парафин. Послушный и такой же гибкий. Куда ни надави, поддастся и многое охотно сделает. Поддастся, все условия выполнит, а после, распробовав, попросит ещё. Неторопливо занимаюсь его ртом, ощупывая клыки, упираясь подушечкой пальца в упругую влажную щеку, и после не спеша тяну назад, позволяя игриво надавить острыми кромками на кожу. Позволяя надавить, прикусить даже, но не сомкнуть губы. Ловко поддеваю мизинцем мерно покачивающийся на его шее, маленький камень и, поведя его вверх, заталкиваю подвеску прямо в приоткрытый рот. Укладываю на язык и намекающе приподнимаю брови. Давай, удиви меня. Поддайся и тут тоже. Пойди на поводу. Он смаргивает, вбирает цепочку подальше, подцепив тонкую серебряную плетёнку языком, примеривается к ней, будто решая, как будет удобнее, и после, бросив ещё один хитрый взгляд, опускает голову. Опирается о мою согнутую в колене ногу. Прикасается к невольно дрогнувшему от прохлады животу и проводит по нему языком, удерживая натянувшиеся плетёные звенья, пошире распахнув рот и позволив им впиться в нежные уголки рта. Проводит языком, вместе с тем легонько, почти и неощутимо вовсе, давит на кожу и самим камнем. Нажимает сильнее и едва не царапает. Проводит влажную от слюны линию и опускается ещё. Ниже. Пальцами свободной руки по тазобедренной кости и тут же отдёрнув кисть, будто умудрился обжечься. Бегло смотрит ещё раз, ни на секунду не собирается прятаться от моего взгляда и, приподнявшись, скатывается дальше, умудрившись коснуться щекой и коленки тоже. Умудрившись вскинуться, вытянуться на руках и тут же опуститься вниз. И, видно, вовсе не собирается помогать себе руками. Всё только ртом. Только губами. Надо же, какой старательный. Вдумчивый. До мурашек продирает. И ощущение первого прикосновения к головке влажного, наполнившегося слюной, которую он не спешит сглатывать, рта, и взгляд, который больше не отлипает от моего лица. Жадный-жадный взгляд. Его интересует всё. Его интересует каждый мой вздох, движение ресниц или глупая, невольно нарисовавшаяся полуулыбка. Его интересует всё, и потому, когда осторожно вбирает в рот, удерживая камень на языке, смотрит. И когда подаётся назад — тоже. Выходит очень мокро. Выходит тесно и горячо. Выходит царапающе-больно и потому много острее. Выходит больно, но я не хочу, чтобы он вытащил стекляшку и продолжил без неё. Я хочу, чтобы ускорился. Хочу, чтобы его заставили это сделать. Заставила крепкая, намотавшая его длинную косу на кулак рука. Я так ярко представляю это, просто вижу перед собой. Вижу хозяина этой руки и его взгляд, что… что невозможно дышать. Возможно только шумно выдохнуть, вскинуться и податься в этот тёплый, готовый сделать всё как надо рот. Его обладатель так хочет постараться для меня, что попробуй тут не поплыть. Не развалиться на части. Попробуй просто сглотнуть, чтобы ляпнуть что-нибудь. Поддразнивает, водит губами только по верху, берёт неглубоко, только головку, но старательно обрисовывает её языком, поглаживает тяжёлым камнем. Пару раз упирает в щёку, нарочно давя цепочкой, и я уже сам, не вытерпев, хватаю его за голову и всей пятернёй давлю на неё, опуская вниз. Подчиняется так же легко и лишь больше растягивает губы, принимая, пока не упрётся в горло. Опирается на локти, кренится вперёд, отставляя задницу, и позади него вид должен быть просто потрясающим. Жалею, что пропадает зазря. Жалею, что не с кем столкнуться взглядами, лениво помахать пальцами и поделиться понимающей ухмылкой. Не с кем поделиться разом усилившейся похотью и просто выдрать его, расщедрившись на пару хороших шлепков. Сколько всего с ним можно сделать вдвоём. Сколько всего позволит, упираясь лопатками в чужую широкую грудь и так же доверчиво заглядывая в мои глаза? Комната кружится. Воздуха мало. А все нервные окончания будто прижгли разом. Будто умерли. А все нервные окончания будто отказываются работать, позволяя мне чувствовать только головокружение и эти губы. Губы, которыми он просто издевается надо мной, зная, что надо немного больше и сильнее. Зная, что нужно больнее. И всё так же, без рук, скребя пальцами по простыне. Дёргаю за волосы и выгибаюсь, когда, истолковав верно, опускается и так и замирает, не выпуская. Так и замирает, втянув щёки и надавив языком. Играет, давит и камнем, и мокрой разогревшейся цепочкой. Остановившись, поднимает голову, чтобы глянуть, и… верно, пытается убить меня. Начинал медленно, теперь же ускоряется, одним только носом дышит, совсем не сглатывает и берёт постоянный темп. Очень быстрый темп. С каждым движением неизменно цепляет тонкими звеньями, и это и колко, и больно, и чувствительно до одури. Это, может, и ранит, но только повышает градус. Сильнее заводит. Равно как и не утерпевшие, всё-таки вцепившиеся в мои ноги пальцы, что наверняка оставят следы впившихся в кожу ногтей. Берёт так, на всю длину, ещё несколько раз, замирает, максимально расслабив рот, и, выпрямившись, выпускает в одно движение. Буквально сплёвывает липкую от слюны цепочку, сглатывает и возвращается к прерванному занятию. Пауза всего на секунду или полторы. Пауза, которой никто не позволил затянуться. Опускает голову, проводит расслабленными губами по моему прижавшемуся к животу члену и вбирает его внутрь, помогая себе куда более гибким без довеска языком. Лишь им одним. Упорно не руками. Что же, если хотел продемонстрировать, насколько он умелый мальчик, то… То я сейчас просто сдохну, не дождавшись ни торжествующей усмешки, ни чего-то ещё. Я сейчас просто сдохну, потому что обволакивающее ласковое тепло после грозящегося прорезать нежную кожу камня — это словно благословение. Очень ярко на контрасте. Потому что, пристроившись поудобнее и вытянув шею, он берёт ещё глубже и пропускает напрягшуюся головку в своё горло. Вот так запросто, будто глотает продолговатые предметы каждый день. Будто очень долго и старательно учился. Тренировался с похвальным усердием, и, боги, я хочу убить его за это. Сначала кончить, пережить это, а после — убить. С особой жестокостью. Проделывает это ещё раз, позволяя мне быть так глубоко, как только захочу, и пальцы сами, без моего на то прямого согласия, сжимаются на его волосах. Всего два медленных, неторопливых движения. Всего два, а мне уже не придётся, а хочется признать поражение. Мне хочется признать его «пожалуйста» действенным и очень, очень аргументированным. Почти самым аргументированным из всех. Чудится, будто ноги вот-вот сведёт судорога и, не ограничившись мышцами, проберётся и в позвоночник. Верю, что так и случится, как только снова начнёт двигаться. Сначала лениво, просто приподнимая голову, почти не выпуская изо рта, а после всё быстрее и быстрее, с пошлыми хлюпающими звуками, которые делают всё ещё прекраснее. Делают всё немного грязнее. И как же нравится… Нравятся его покрасневшие губы, которые я, не удержавшись, принимаюсь поглаживать прямо так, растянутыми моим членом и безумно гладкими. Красными. Никакая помада не нужна. Ему вообще ничего, кроме него самого, не нужно. Ни краска, ни платья. Растрёпанный — самый прекрасный. Всё ещё остаётся старательным. Только сбивается, наращивая темп. Только сбивается, охает пару раз, взвизгивает, но упорно держит руки там, где они и лежат. Только упорно продолжает и дальше расчерчивать мои бёдра алыми полосами, не касаясь себя. Быстрее… Ещё быстрее… Всхлипывая, спешно сглатывая и тут же по новой облизывая губы. Спешно сглатывая и по новой принимаясь выводить замысловатые узоры языком. Выгибается больше, невольно расставляет ноги, безотчётно надеясь на то, что вставят, вздёрнув как надо, на то, что натянут и не помогут, а заставят кончить, и приканчивает меня. В кои-то веки почти без боли. Почти. В кои-то веки просто потому, что возбуждение перелилось через край. В прямом смысле. Упираюсь затылком в матрац, крепче стискиваю его прядки, невольно удерживая, но он и так не собирался убегать. Принимает всё, до последней капли, послушно, в несколько глотков сглатывает, обхватывает губами напоследок, будто собираясь втянуть до отказа ещё раз, и только после этого отпускает, расслабив челюсть. Отпускает, но смотрит так, что тут же дёргаю на себя, тащу ближе и, когда покорно валится рядом, поворачиваюсь, подхватываю под бедро и, подтянув выше, прижимаю к себе. Наваливаюсь всем весом как можно плотнее и не целую, а едва не съедаю. А губы у него ещё солёные. Губы у него с характерным терпковатым привкусом, и только от этого, от того, что я не брезгую, от того, что просто пропихиваю свой язык как можно дальше, скольжу им по уставшему его, глухо стонет и трётся об меня. Елозит по боку, повыше забрасывая ногу, и кончает тоже, лишь раз или два неловко коснувшись себя. Кончает, вцепившись в мои плечи и терзая губы. Кончает упругим теплом, что налипает на мою кожу и, медленно скатываясь по ней, его пачкает. Дёргается ещё несколько раз, вытягивается, насколько позволяет поза, и затихает, видно, не понимая, не помня, как это — нормально дышать. Но что до слов, то до них так и не доходим. Не то потому, что горло дерёт от напитанного запахом чадящих свечей воздуха, не то потому, что они лишние сейчас. Они никому не нужны. До слов доходит немного позже, пока просто так и лежит рядом, разве что удобнее вытянув руку и глядя на меня. Так и лежит рядом, а после, когда немного приходит в себя и будто вспомнив что-то, находит ещё один исчезнувший шрам. Касается места на изгибе шеи, где он был и так почти незаметным, и шёпотом просит как-нибудь рассказать о нём. Как-нибудь потом, в другой раз. Просит, а после, отведя в сторону прилипшие на щеке волоски, замирает, собираясь просто помолчать ещё немного. Не спрашивает, пойдём ли. Знает, что уже на всё уговорил. *** Видно, это новое веяние: обходиться без ламп. Видно, так положено в высших кругах Аргентэйна — множество свечей зажигать. Даже в коридорах на стенах факелы, а уж в зале, что теперь больше напоминает склеп, а не одну из обеденных, и вовсе всё заставлено плачущими восковыми палочками. Всё, без преувеличения. Накрытый стол, узкие подоконники и даже высокая тумба с портретом ушедшего. С портретом, что явно был нарисован на скорую руку одним из местных умельцев. Кривоватый, с перекошенными чертами да поплывшими знаками отличия… Не высохший. Готовились, видно, слишком быстро. Готовились словно специально к моему возвращению. Никогда не думал, как же оно у тех, чья кровь будто не красного цвета, и вот нарвался на ответ. Никогда не думал, что же случается с теми, кому повезло родиться в семье с привилегиями и которых уж точно не бросают в общую кучу. Находят, возвращают назад. Жене с детьми или родителям. У кого кто есть. У Адриана, видно, была только жена, которая сейчас закутана по самый подбородок в чёрную тряпку, напоминающую саван. Нелюбимая, много младше, не раз и не два битая, но всё равно скорбящая. Может, и искренне. Чёрт её знает. Чёрные скатерти, чёрная, раскатанная от входа и до высокой тумбы, ковровая дорожка. И присутствующие все тоже в чёрном. От Мериам, что негромко беседует с каким-то высоким, невозможно сухим господином, и до пажей, что по случаю сменили свою уродливую коричневую униформу на нечто более подобающее. На нечто более мрачное. Что же, наверное, стоит сказать «спасибо» весьма позднему времени за то, что музыкантов нет. Хотя кого им тут будить? Кого будить, если жилые комнаты чёрт знает где, да и каменные своды не пропустят звуки? Кого им тут будить, если все знатные жильцы и гости замка здесь? Половину я никогда и не видел. Половину смутно узнаю по презрительным теням, то и дело пробегающим по белёным лицам. Йен без украшений и краски вовсе. Только подвеска на шее, да и та под высоким воротом платья. Йен без украшений и сложной причёски. Замотанный в свободное тяжёлое платье не то тёмно-серого, не то такого же чёрного, как и скатерти, цвета. При подобном освещении и не разобрать. Кажется обескровленным, пострадавшим от нападения оголодавшего вампира. Кажется слишком заметным среди всех прочих дам даже сейчас. Или, может, всё дело и не в нём?.. Но как же не в нём, если единственный держится в отдалении от товарок, держится рядом со мной и своими руками оплетает мою руку? Наклоняет голову к моему плечу и ведёт за собой к центру залы, понимая, что обычаи знати мне незнакомы. Да и ни к чему они мне. Никогда убитых не хоронил. Слишком много чести. И Адриана бы не стал — пусть зверьё на части растащит. Ему уже наплевать, а им, голодным, всё толк. Всё пища. Йен подводит меня к одному из пажей, в руках которого уставленный чадящими палочками поднос, и коротко кивает вперёд, чтобы я взял одну. Делаю то же самое, и после ведёт меня к портрету. Задерживается около него, глядит на порядком поехавшую мазню долго, видно, вспоминает о чём-то, покусывает губы и осторожно втыкает исходящую дымом лучину промеж тонких свечей. Повторяю за ним и тут и невольно задумываюсь, тоже мазнув взглядом по грубовато изображённому шраму. Отчего-то мне сложно представить, как он расправляется с Генрикой. Так яро отстаивал её право на жизнь, а вместе с тем и свои секреты, что трудно даже предположить, почему же он передумал. Передумал за те несколько дней, что нас не было в замке. Неужто нашептал кто-то? Рассказал нечто, заставившее его пересмотреть свои взгляды? Может, он нашёл то самое письмо? Вопросы, вопросы… И чёрт бы с ними, поутру ответ ни на один из них не будет иметь значения, но сейчас… Сейчас так и роятся в голове. И от княжны на этот раз никакой помощи. Её призрачные знакомцы молчат и даже не шастают кругом. Не забредают больше в его комнату. Но плохо это или хорошо?.. Призраков не крутится, но зато хозяйку замка тут же принесло. Тут же, стоило Йену негромко поздороваться и незаметно меня ткнуть пальцем в бок, чтобы отвесил обязательный поклон и пожал руку не то министра, не то просто какого-то дворянина, знавшего усопшего. Услышала его голос и будто только его и ждала, а не вела явно принуждённую беседу за бокалом вина. Во всех отчего-то только красное, но тут уже и не спрашиваю. Положено — так и пусть. — Доброго вечера, — улыбается нам обоим, но взгляд удерживает только на Йене. К нему и обращается после того, как немного неловко поправится: — Или, скорее, уже ночи. Смею предположить, что явиться к началу церемонии вам помешали важные дела? — Вы так проницательны, госпожа. — Пусть и спрашивает не у меня, но удержаться — выше всех возможных сил. — Всегда улавливаете с полувзгляда. Неловко тупится, опускает глаза, а после, видно, вспоминает, что робость ей совершенно не к лицу как хозяйке замка. Пусть и мнимой. — И спрашивать не стану, что именно вы делали. — И не надо. Даже голову поднимает снова, уловив в моём голосе нотки искреннего согласия. — Вдруг узнаете что-то новое. Йен негромко фыркает, должно быть, закатывает глаза и чуть сильнее сжимает мою руку. Даже незаметно дёргает за неё, будто пытаясь таким образом призвать к порядку и заставить учтиво заткнуться. А вот Мериам — нет. Мериам вдруг не хочет, чтобы я молчал, и явно рассчитывает на ответы: — Злитесь на меня? Тут уже моя очередь разглядывать лепнину на потолке, да великодушно отпускаю её, прикусив кончик языка. Понимаю, что людей кругом довольно много для того, чтобы упражняться в ехидстве. Не разберут ещё и примут за грубого простолюдина. За грубого простолюдина, который был так глуп, что попался в свою последнюю ночь в этом замке. Да и к чему давать этой прилизанной мадам с косами лишний повод? — Считаете подозрения в убийстве оскорбительными?.. Мне бы оставить и это риторическим, потому что, наверное, должен считать. Мне бы оставить и это риторическим, хотя бы потому, что раньше это был повод скорее похвастаться, но да кто тут оценит? — В какой-то степени. Но я не настолько мелочен, чтобы из-за этого злиться, — беседа становится всё более светской, и я увиливаю, даже не моргая. Слишком интересно, каким станет её лицо после моей следующей фразы. — И потом, у нас есть и другие новости. Йен чуть сильнее сжимает мою руку, заслышав это заветное «нас», и на секунду касается щекой моего плеча. Надо же, как мало ему нужно для того, чтобы начать плавиться. Как мало ему нужно для того, чтобы чувствовать себя абсолютно влюблённым. Перевожу взгляд на его макушку и милостиво позволяю взять слово. Сколько же ему молчать, в конце концов? И потом, меньше всего я хочу, чтобы мадам Моль решила, что я его к чему-то принуждаю. Лишний повод закатить истерику и потопать обряженной в тёмную туфлю ножкой. Довольно с меня уже её слёз и воплей. Трижды довольно. — Мы решили, что нагостились достаточно и пора возвращаться назад, — начинает говорить Йен негромко, тщательно прочистив горло и будто нарочно затянув паузу, но никаких извиняющихся жалких ноток в этом голосе нет. Отнюдь, видно, нажрался чужого гостеприимства не меньше моего и просто жаждет вернуться туда, где ему то и дело попадает заговорённой метёлкой. — Утром попрощаемся, Мериам. Уже утром. Я бы просто ушёл. Может, даже снизошёл до короткой записки, но княжна так не может. Княжне обязательно надо попрощаться. Поставить в известность свою, тут же округлившую глазёнки сестрицу, что, хлопая ресницами, выглядит беззащитнее, чем ягнёнок перед виверной. — Но как же… Как же утром? Так скоро? — Раз или два открывает рот, пытается начать говорить, но берёт себя в руки только после третьего вздоха. Будто новость огорошила её настолько, что не выдохнуть. Почти паника во взгляде. — Может быть, задержитесь ещё на пару дней? Разве они что-то значат?.. Лепечет так жалостливо, что я предупреждающе стискиваю свою прежде расслабленную ладонь. Пусть только попробует сдать назад. Вырублю и вывезу, спрятав среди кухонных очисток, для верности заткнув рот огрызком кочерыжки. — Решение уже принято, и уговоры ничего не изменят. Надо же. Я даже выдохнул, а после спохватился, что заметят. Да только Мериам сейчас бы и тролля не увидела. Слишком сосредоточена на брате, на которого глядит с тщательно скрытой за слезливой поволокой обидой. Ещё бы, вознамерился снова её бросить. Но о чём она раньше думала? Что он передумает и останется для того, чтобы до конца жизни провести в клетке из китового уса?.. — Но там всё ещё холодно, и говорят, что тракт заметён снегом. Я бы не разрешила… — Я не спрашиваю твоего разрешения, Мериам, — обрывает даже до того, как я собираюсь вклиниться и начать спорить. Обрывает её, ничего не доказывая и не пытаясь убедить. Он просто вежливо ставит её в известность, а я пытаюсь не раздуться от совершенно неуместно обуявшей гордости. — Я говорю, что мы уйдём. Если, конечно, ты не велишь посадить меня в камеру. Тогда да, придётся ненадолго остаться. Мериам вздрагивает так, будто сама мысль о темнице её пугает до икоты. Вздрагивает, обнимает себя руками, воровато, наспех осмотревшись, подаётся ближе и говорит много тише, почти шёпотом: — О боги, что за ужасы ты говоришь. Я бы никогда… Говорит почти шёпотом, что обрывается за один глубокий вздох. Всё верно. Она бы никогда. Никогда не посадила его в грязную клетку чёрт пойми с кем. Она бы заперла его в отделанной кружевом снизу до верху, миленькой комнатке и до конца его дней приходила попивать чай из фарфоровых чашек. Разница ужасно принципиальна. — Я же так сильно люблю тебя, дорогая. Пусть будет, как скажешь, но могу я просить тебя об одном вечере? Оставишь своего мужа, чтобы побыть со мной?.. Отступает довольно легко, даже проще, чем в столовой, и это кажется мне подозрительным. Странным. Если она действительно так жаждет его оставить, разве не уместнее было бы развести сырость и начать хватать его за руки? Виснуть на шее и причитать, причитать, причитать?.. Неужели последние недели и её чему-то научили? Или же всё дело в том, что она не нравится мне настолько, что я готов видеть подвох в каждом движении её губ и шорохе складок на платье? Буквально в каждом шорохе. — Да. Конечно, — расплывается в улыбке княжна и наверняка втайне радуется, не отягощая сознание вопросами, которые занимают мою голову. Да и с чего бы ему, в конце концов? Может, он и ожидал большего от своей сестры, но явно не видит в её действиях никакого умысла. Может быть, так и правильно. Ему виднее. Вырос вместе с ней, знает лучше. И не питает ненависти к самому образу беспомощной куклы. — Думаю, он вполне сможет прожить без меня несколько часов, — договаривает и, надо же, ждёт ответа. Ждёт разрешения или хотя бы скупого кивка. Что же ты раньше не был таким послушным? — Буду скучать каждую минуту. Улыбается чуть искоса в ответ на мою едва ощутимую подначку и чуть крепче стискивает пальцы. — Прошу не судить слишком строго, если не выдержу одиночества и расплачусь. Отпускает мою руку и позволяет увести себя за накрытый стол. Покорно огибает его и усаживается подле привычного места Мериам, рядом с высоким пустующим стулом хозяина замка. Видно, как герцогиня стискивает его пальцы в своих, но речи не разобрать. Только выражения лиц и лёгкие полуулыбки. Йен спокоен, а Мериам довольно огорчена, но старается не показывать этого. Может, не так уж и плоха?.. И корень всего зла — её воспитание, не иначе. Глядишь, впитала бы меньше правил этикета и положенных любой даме глупостей — и жилось бы куда проще. Может, уже и не скучала бы в одиночестве за дверями своей спальни. Впрочем, чужие посещать — тоже неплохо. При наличии маломальской сноровки и осмотрительности. Йен же умудрялся, и, уверен, не он один. Оставшись в одиночестве, думаю, что стоило бы вернуться в комнату и проверить, что именно из моих вещей он собрал и догадался ли перевернуть матрац и отодвинуть тумбочку, но решаю, что успеется. Бокал вина не повредит. Бокал или, может, два. Как пойдёт. В замке траурно, но спокойно, и потому нет причин для особой спешки. Нет причин, но есть желание убраться подальше и никогда больше, никогда не возвращаться в каменные коридоры. Ограничиваться предместьями и бедными кварталами города, на худой конец. Уже предвкушаю заснеженный тракт и пробирающийся под дорожный плащ холод, наблюдая за тем, как покатывается последний оставшийся глоток по дну бокала, и собираюсь уйти до того, как ко мне прицепится кто-то из подвыпивших, страдающих не в меру шумно господ, но компания меня всё-таки находит. Но не в лице оторвавшегося от сестры Йена или кого-то из мужчин. О нет. Томная, как сама смерть, опутанная в чёрный, должно быть, скованная усталостью и едва переставляющая ноги, ко мне медленно приближается откинувшая от лица траурную вуаль Беатрис. Встречаю её вежливым кивком, и она даже цедит ответную улыбку. Берёт у резво подскочившего пажа очередной бокал и становится рядом. Молчит три неспешных глотка, а после глядит на меня, встав вполоборота и немного запрокинув голову. Видно, без каблуков, и потому кажется совсем низкой. Видно, слишком привык к росту своей «дамы», и на его фоне все девушки кажутся довольно коротконогими. Приземистыми. И слишком уж… девушками. В Йене и кокетства-то и осталось разве только на то, чтобы покривляться немного да тут же отмахнуться. Стал уставать от наигранности и искренне строит глазки весьма редко. Весьма редко за пределами постели. — Скучаете? — светски интересуется присоседившаяся ко мне дама, и я медленно мотаю головой. — А жаль. Голос у неё хрипловатый, кажется даже сорванным. Наверняка была привязана к мужу и теперь совершенно не знает, что делать. Напрягшись, вспоминаю, что она немногим моложе меня, но, нарыдавшись, выглядит ровесницей почившего мужа. Если присмотреться, то в светлых, уложенных в простой пучок волосах явственно проглядывает седина. Если присмотреться, то взгляд поймает и дрожь в пальцах, и потрескавшиеся, искусанные губы. Красные, воспалённые от соли глаза и припухший нос. Совершенно не красит. Вот, значит, как выглядит скорбь. Скорбь тех, кого я оставил без мужей и сыновей. Занятное, должно быть, чувство. Всепоглощающее. Делю свой последний глоток на мелкие два, и она, поморщившись, протягивает мне ещё один, схваченный с подноса бокал. Буквально пихает в руки и на недоумение во взгляде отвечает каким-то невротичным рывком плеча. Берусь за тонкую стеклянную ножку, но, опомнившись и вспомнив, как правильно, поворачиваю кисть и придерживаю дно уже всей ладонью. Беатрис же всё не уходит, вообще не собирается сдвигаться с места, и потому, медленно выдохнув через ноздри, делаю то, чего она так ждёт: — И почему же вам жаль? Улыбается даже, пусть слабо и будто через силу, но по-настоящему. Вовсе не так, как раньше. Ни снисхождения, ни надменной колкости. Всё слёзы стёрли. — Потому что в ином случае вы могли бы составить мне компанию. Даже вот как. Я мог бы? Я, которого все они знают не иначе как простолюдина, копающегося в грязи в поисках всех тех замечательных блестящих штук, что принято принимать в дар и раздаривать прислуге по поводу и без? Я? Видно, бедняга повредилась умом от горя. Перепутала меня с одной из своих подружек. — А вы ищете компании? — переспрашиваю с осторожностью, надеясь, что она, моргнув в очередной раз, прозреет и, окинув меня оценивающим взглядом, помотает головой и отойдёт в сторону. Надеясь и одновременно с этим понимая, что увы — не на этот раз. Должно быть, удача так часто демонстрировала лицо, что пришло время глянуть и на её спину. Осторожно опускает подбородок, делает небольшой глоток, чтобы взять паузу, и поворачивается уже полностью, не желая глядеть искоса. На мгновение перевожу взгляд выше, гляжу на накрытые столы поверх её головы и опускаю свою, показывая, что готов слушать. — Ищу кого-то, кто не знал моего мужа достаточно хорошо для того, чтобы ликовать внутри. Невольно приподнимаю бровь и переспрашиваю с совершенно искренним недоумением: — Думаете, все ликуют втихомолку? Да, этот, со шрамом, был мало похож на праздничный подарок, но мне встречались и куда хуже. У этого же наверняка была не одна любовница. И тут, и в Аргентэйне. А уж про заглядывающих в его рот служивых рангом поменьше и говорить не следует. Чего стоит один только ушастый в латах, который, поколебавшись с полминуты, в собственного племянника всадил стальной болт. Даже оглядываюсь по сторонам, совершенно не наигранно, по-настоящему присматриваясь, и всё, на что натыкается взгляд, — это опущенные головы и тлеющие лучины, коих уже больше двадцати. И всё ставят и ставят. — Я знаю. Возвращаюсь к ней взглядом, и улыбка на воспалённых, искусанных губах становится шире. Улыбка, которую любой разбирающийся в людях без труда прочитает как затравленный оскал. — Адриан многим был немил. Да было за что, но смерти он не заслужил. Ох, как странно. Я почему-то уверен, что заслужил минимум трижды, но свои мысли оставляю при себе. Как и то, что привычка играть с чужими жизнями, расставлять их на свой лад и пихать в нужные руки, рано или поздно приводит не к баснословной награде. Она всё знает и сама, если, конечно, не круглая дура, которой так удобно прикидываться при дворе, и лишние упоминания ни к чему. Равно как и не один десяток взглядов, что я привлеку рядом с сорвущейся в новую истерику женщиной, которая сейчас выглядит ничем не благороднее любой деревенской бабы. — Все рано или поздно умрут. Слушает меня так внимательно, будто ожидает, что я вот-вот в чём-то признаюсь или ляпну лишнего. — Это не вопрос выслуги или достоинства. Только не ляпну. Хорошо жизнью научен. — Да, все умрут, вы правы. — Задумчиво касается кромки бокала губами, но пить так и не пьёт. И держит-то его для того, чтобы занять руки или просто оставаться рядом. — Но не все умрут от когтей дикого зверя. Тут мне остаётся только кивнуть и заглянуть на дно своей переросшей рюмки. — Мериам вам не сказала? — Встрепенулась вдруг, даже ожила немного, тут же напомнила прежнюю говорливую себя, и я совершенно не вовремя вспоминаю Йена и то, как он дразнил меня, рассказывая о том, какие темы обсуждают нежные, все сплошь замужние барышни. — Его обезглавили, да так, что от шеи ничего не осталось, а голову просто не нашли. Да не особо и старались, я думаю. Всем лесничим не терпелось как можно скорее убраться оттуда. Вот так дела. Неужто дриады прихватили? Но удивление, мелькнувшее на моём лице, сейчас очень кстати, и потому даже не пытаюсь его скрыть. Я не должен иметь ни малейшего понятия о том, что же там произошло, но весьма позабавлен тем фактом, что нечисть, сама того не ведая, скрыла истинную причину смерти. Попробуй разгляди колотую рану под подбородком, если головы нет. Видимо, поэтому меня и не потащили в подземелья. Предъявить совершенно нечего. Но вот если бы на его теле была рана от метательного ножа… А Беатрис ещё кривит лицо, презрительно отзываясь о трусящих лесниках. Посмотрел бы я, как она или её подружки стали прикрываться платком от разбуженной и голодной зелёной девы. — Что же вы сами не поехали вместе с ними? — Вырвалось, и хоть ты по башке себе тресни. Не смог удержать язык за зубами. — Не позволили бы развернуться к замку раньше времени. Шмыгает носом, отпивает, коротко кивает в ответ на чьи-то негромкие соболезнования, а дальше и вовсе игнорирует подошедшую к ней было подругу. А может быть, и сестру по несчастью? Уж не её ли мужа я сбросил со стены? Попробуй тут всех упомнить. Беатрис отмахивается от взявшейся за её локоть руки, отцепляет, и дама понятливо исчезает, опустив голову. Видно, не настолько благородна, чтобы первой подавать голос или настаивать. — Я хотела, госпожа не пустила. — Держала за руку? — Да. Держала. Невольно поднимаю голову и поверх чужой макушки взглядом нахожу и Йена, и его сестру, которая шепчет что-то на маленькое, неприкрытое волосами ухо. Беатрис, обернувшись, смотрит на них же и даже едва заметно кивает в знак одобрения: — Сказала, что не женское это дело. Она нас обеих не пустила, если вам интересно. Утешала и упрашивала немного подождать. И, надо же, одной всё-таки повезло. Видно, я не прав на её счёт. Не так уж она и плоха, эта мадам Моль. В конце концов, её такой вырастили, отсекая даже саму мысль о том, что можно рассуждать как-то иначе. — Упрекаете меня за то, что не погиб? — совершенно не всерьёз и даже невпопад звучит, но Беатрис снова смотрит на моё лицо, и на её нет ни тени сомнения, когда открывает рот. Может, и Мериам, чтобы стать чуть менее скованной, нужно как следует порыдать? Эту же исправило, пусть и временно. — Скорее завидую вашей жене. Ей не придётся прощаться с изуродованным телом, лишённым лица и одной руки. — Глядит на свои пальцы, выдыхает, видно, прислушиваясь к себе, и, поняв, что никакие рыдания наружу уже не просятся, поправляет вуаль и снова пьёт. — Ей просто… не придётся прощаться. Не придётся прощаться… Позволили бы ему? Не просто увидеть тело или его часть, а похоронить его?.. Весёленькие у нас взаимоотношения. То я думаю, как бы ловчее избавиться от него, обставив всё как несчастный случай, то внутри всё перекручивает при мысли, что он может остаться один до весны. Один и здесь. Среди роскошных гобеленов, шелков и блестяще образованных господ «первого» сорта. В яме с голодным гулем шансов остаться целым больше. — С сестрой разве что, но вас это, должно быть, не слишком-то утешит. Шутка не находит отклика, но мне и не важно заставить её улыбаться. Хватит и кивка, доказывающего, что просто услышала. Хотя если разобраться, то плевать и на него. Всё одно бестолковая болтовня выходит. Потерплю ещё пару минут, а после откланяюсь. Всё-таки стоит проверить вещи. Йен, конечно, умница, но временами такая бестолочь. — Мы должны были вернуться в Аргентэйн к началу следующей недели. Адриан отчего-то безумно торопился. Замираю на третьем монотонном кивке и прислушиваюсь к её бормотанию куда внимательнее, чем минутой ранее. Так и стоит всё с тем же единственным бокалом, что никак не доцедит, и крупно вздрагивает будто от пробежавшей по телу судороги. Промаргивается и резко меняет тему: — Надо же, вы тоже уезжаете. Сама любезность и вежливость, принимается было рассуждать о погоде и том, как тяжко следовать моде, закутанной в тёплый дорожный плащ, но обрываю её ещё до конца первого предложения и едва сдерживаю желание цепко ухватиться за обтянутый чёрным платьем локоть. Дёрнуть за него, чтобы уж точно оказаться услышанным. — В каком из смыслов? — О, это… Понимает сразу же и становится безумно виноватой. Пытается стать как можно меньше и опасливо втягивает голову. Что-что, а излишней болтливости её муж точно не любил, и сталь, проскользнувшая в моём голосе, ей хорошо знакома. Сталь и взгляд, что стал тяжелее на пару эттинов. — Это вроде как секрет, призванный оберегать государственную безопасность, и мне было строжайше запрещено кому-то рассказывать, но… — бормочет быстро, совершенно не сбивчиво, только взглядом изучает кромку своего бокала. Будто ничего интереснее и не видела никогда. Будто ждёт чего-то и уверена, что это «что-то» придётся ей не по нраву. Смекаю сразу же, что давить нет смысла. Смекаю и выбираю иной путь. По сути своей такой же простой, как и тяжеловесные угрозы. Наклоняюсь чуть ниже, касаюсь ладонью её плеча и, плюнув на то, что половина присутствующих заметит и разболтает второй, веду кончиками пальцев по плотному рукаву и останавливаюсь, только сжав её предплечье. — Будьте уверены, я не проболтаюсь. Хватка сомкнулась лишь на мгновение и тут же спала. Поворачиваю голову набок, заглядываю в её глаза и, дождавшись, пока поспешно сглотнёт, добавляю, доверительно понизив голос: — Да и не вхож я в круг тех, кому интересны подобные секреты, дорогая. Обращение заставляет её вытянуться и стать немного милостивее. Обращение, заслышав которое она тут же нервозно касается стянутых в пучок волос и, быстро облизав губы, качает головой. — Нет, я не могу… Адриан… И потому мне ещё интереснее. Что такого ей мог запретить трепать покойный муж? Что такого важного, что она удержалась и своему дамскому кружку не разболтала? — Я никому ничего не скажу, — обещаю ещё проникновеннее и, снова коснувшись её руки и пальцев, невольно дёрнувшихся вслед за моими, отступаю на полшага назад. — Готов поклясться своей женой, — звучит довольно шутливо, и Беатрис, махнув рукой, внезапно испытывает жгучее желание мне довериться. Мелькает мысль, что она была бы не прочь довериться мне и раньше, но слишком боялась мужа. Или всё дело в том, что я предпочитал делать вид, что она ваза, умеющая разговаривать. Как знать. В любом случае Адриана больше нет, и он не двинет ей в ухо за разболтанные секреты. В любом случае мне они сейчас куда важнее, чем ему. — Понимаете, дело в том, что моему мужу было отчего-то безумно важно разминуться с Ричардом, — шепчет, привстав на носки и явно примериваясь к моему плечу как к опоре, но вцепиться в открытую не решается. Я же впервые за всё это время смотрю именно на неё и слушаю каждый звук, а не скучающе пялюсь на полупустой стол и стены. — Он и злился оттого, что тот уже покинул Аргентэйн, а мы всё никак не можем сдвинуться с места. Вторая фраза просто звоном в ушах. Вторая фраза тут же разносится в моей голове едва ли не паническим, возбуждённым эхом, которое повторяет её так часто, что я перестаю понимать смысл этих слов. — Покинул? — переспрашиваю как немного недалёкий, но недоумение слишком сильно для того, чтобы придумывать окольные пути. Недоумение и глупая надежда на то, что ослышался. — Будет здесь к завтрашнему обеду. Бедняжка Мериам, всю ночь на ногах, а после ещё и эти хлопоты поутру, — подтверждает, и я тут же нахожу взглядом расслабленного Йена, щёки которого уже приобрели выраженный румянец, а на губах так и красуется улыбка. Совершенно беспечная улыбка, которую он то и дело скрывает длинным рукавом, видно, вспоминая, где и по какому поводу находится. — С вами всё в порядке? — Да, конечно. — Смаргиваю, натягиваю на лицо одно из самых расслабленных выражений, надеясь, что она одна и заметила, как меня перекосило. Надеясь на то, что пажу и прочим, неторопливо прогуливающимся по залу, наши секреты до потолочных балок. — Безумно сожалею, что не буду удостоен чести быть представленным герцогу лично. — Вряд ли вы успеете отбыть до торжественного обеда. Всё ещё слишком близко, и вдруг понимает это. Всё ещё тянется вслед за фантомными уже, почти случайными прикосновениями и крохами внимания, но так стыдится этого, что тут же отворачивается. Становится вполоборота и, сделав пару быстрых шагов, оставляет бокал там же, где и взяла. — Простите, я должна идти. Отчего-то это её случайное «простите» кажется мне одним из самых искренних из всех, что довелось слышать. Она действительно ощущает себя виноватой. За одну лишь только мысль о том, что могла желать просто коснуться кого-то. — Адриан совсем один, внизу. Мне бы хотелось немного побыть рядом. Понимающе опускаю подбородок, но она отчего-то никак не может развернуться. Остаётся на месте. Видимо, считает себя обязанной сказать ещё что-то. Считает себя обязанной быть услышанной. Хоть кем-нибудь. — Пусть он никогда меня не любил, но… Замираю, как скучающий с подносом паж, и жду, когда выдохнет и закончит. Жду и, наверное, немного, отчасти только, понимаю, о чём она говорит. — Но я его любила. Обронила невзначай и остановилась, скованная осознанием смысла этих самых слов. Обронила, и её глаза, всё такие же раздражённые и красные, наполнились слезами снова. Передохнула, видимо. Может разводить сырость снова. Приседает в поспешном реверансе и одними губами обозначает смазанное прощание. Бросает ещё один быстрый взгляд на Йена и уходит, уже не оборачиваясь. Она уходит, а я остаюсь один на один с выхолощенной пустотой внутри. С пустотой, отзывающейся гулким звоном. И мысли… чёртовы десятки, а то и сотни, мыслей так и роятся внутри. Некоторые почти бесшумные, иные — будто вырезают что-то на мне изнутри. И самая главная из всех них то на переднем плане, то сокрыта за другими. Самая главная, столь громкая, что хочется стиснуть голову ладонями и пригнуться, как во время качки на корабле. Понимание, злость, медленно перерастающая в ярость, и осознание того, что всё это никак нельзя выпустить. Нельзя себя выдать. Оглядываюсь по сторонам, спрятав стиснутый кулак в узкий, не предназначенный для этого вовсе карман на камзоле, и взглядом натыкаюсь на наполненные стекляшки с тёмно-бордовым пойлом. Натыкаюсь взглядом, пытаюсь проглядеть насквозь, едва соображая, что вообще делаю, и ощущаю себя совсем пьяным. Оглушённым будто ударом головой. Как же просчитался! Сглатываю, заставляю себя не отшатнуться в сторону и не вмазать в ответ случайному мужику в дорогущем камзоле просто за то, что неловко коснулся меня рукой, и, скрипнув зубами, заставляю себя отогнать всё лишнее, загнать все пустые ненужные эмоции в угол почти пинком. Смаргиваю и глазами возвращаюсь к подносу, а после поневоле смотрю и на того, кто его держит. Смутно знакомые черты… Уж не у него ли я выменял на обещание ту дрянную самокрутку? Подхожу ближе и коротко киваю, чуть прищурившись. Мальчишка, которому, может, и до семнадцати далеко, расплывается в ответной улыбке и подмигивает мне. Значит, он. Что же, не всю удачу потратил на Адриана и его прихвостней. Ещё шаг, и делаю вид, что вдумчиво выбираю новый бокал, поставив опустевший. — Заработать хочешь? — Смотря что именно предпочитает господин. Что-то падает за моей спиной, раздаётся негромкий звон, и все гости, привлечённые этим звуком, оборачиваются вместе со мной. Звуком неловко скинутой с самого края, чудом не разбившейся тарелки. Йен не понимает, как это произошло, а Мериам виновато улыбается и просит простить ей недолгую отлучку. Поднимается первая, а после подаёт руку побледневшей, принявшейся часто моргать «сестре». На меня глядит тоже, всё с тем же виноватым видом, и во всеуслышание объявляет о том, как той нехорошо. Обещает вернуться сразу же, лишь только доведя бедняжку до комнаты. Киваю в знак согласия, а сам надеюсь, что после смогу разжать челюсть. Киваю в знак согласия, а сам прекрасно понимаю, почему она не поручает это ни пажам, ни мне. Понимаю и, не моргнув и глазом, соглашаюсь. — Да будет ему известно, не все идут на запредельные… — Пасть захлопни, твоя задница меня не интересует, — произношу на выдохе почти скороговоркой и не свожу взгляда с двинувшихся к выходу спин. — Ещё раз: заработать хочешь?.. К моему счастью, надувшийся на столь грубое обращение паж решает, что деньги важнее каких-то там душевных царапин, и интересуется уже без заигрываний. Сухо и деловито. — Сколько? — Сколько составляет твой месячный оклад? Ну быстрее же! Быстрее, твою шлюху-мать! — Семьсот монет. — Получишь в два раза больше, если сделаешь то, что велю. Распахивает было рот, но тут же его захлопывает, не найдя слов. А мне только того и нужно. Мне только и нужно, что немного резвости и согласия. — Идёт? — А если это подставит под удар мою репутацию? Спорить и доказывать просто некогда, и тогда я произношу фразу, которая пресекает все вопросы разом. Просто стирает из этой украшенной нелепой шапочкой головы. — Три месячных оклада. Стирает вопросы и заставляет глаза загореться интересом куда ярче. — Что нужно сделать? *** Перед рассветом крайне мрачно. Чудится, что тьма живая и, вместо того чтобы медленно растворяться, плотнее прижимается к верхушкам близких гор и пытается втиснуться в них. Спастись от первых лучей солнца. От первых лучей, до которых ещё час как минимум. Всё замерло, будто объятое невидимым предчувствием. Беды или чего-то более серьёзного. Как бы то ни было, притаившись за тяжёлой, неплотно сомкнутой шторой, для себя я уже всё решил. Осталось только дождаться. Дождаться, когда решат навестить бездыханное, замершее поперёк кровати тело. Поперёк чужой, должно быть, самой вычурной во всём замке кровати. Главного украшения хозяйской спальни. Мне и сидеть не доводилось на подобной. Что там сидеть — видеть подобной роскоши. Во многие дома забирался, много у кого воровал, убивал вельмож и министров часто, но такое… такое впервые. Терпеливо жду первых лучей и, не придумав занятия лучше, растираю подмёрзшие пальцы. Плечи немного ноют тоже, но это настолько вторично сейчас, что игнорировать проще, чем когда-либо. Всё вторично сейчас. Всё как было раньше, много лет назад. Всё или почти всё. Меня не волновали причины и следствия. Теперь же я хочу знать. Хочу знать, потому что стало моим личным. А время всё так же медленно… Время будто по капле сочится. Светлеет за окнами так же, небыстро. Взглядом то и дело возвращаюсь к роскошному, вздымающемуся бугром покрывалу, расшитому золотыми нитями, и морщусь каждый раз. Ничего с собой не поделать, внутри всё дёргается. Всё дёргается, и я, чтобы успокоиться, ещё раз, в десятый или пятнадцатый, осматриваю комнату. Убеждаюсь, что меня не будет видно ни со стороны главной, ни со стороны смежных дверей. Убеждаюсь, что заботливо натёртые и расставленные кем-то пустые бокалы на низком столике перед пузатыми, наполненными к возвращению хозяина бутылками всё ещё на месте. Не исчезли, растворившись в воздухе. Лампы потушены, ни единого подсвечника не стоит. Ожидание всё более тягостное. Ожидание, которое прерывается наконец. Прерывается звуком лёгких, торопливых и совершенно не размеренных шагов. То короткая перебежка, то крадётся, ступая исключительно на носки. Совсем близко, всё-таки со стороны главной, ведущей в коридор двери. И, надо же, охрана не расставлена. Нарочно убрали или рано им?.. Всё так просто и сложно вместе с тем. Всё так прозрачно… Поворачивается ручка, и я отступаю дальше, к краю подоконника, где более густая тень. Шторы не сомкнуты, тусклый прямоугольник света обязательно выхватит того или ту, кто решил нас навестить. Меня и того, кто на кровати спит. Надо же, и дверь совсем не скрипит, петли недавно смазывали. Дверь не скрипит, а половицы — совсем немного, да и то только там, где нет ковра. Силуэт проскальзывает мимо весьма решительно, тащит что-то в руках, и, пока оставляет это с одной стороны кровати и огибает её, чтобы распахнуть одеяло, я выбираюсь из своего укрытия и, скользнув к двери, подпираю ручку стулом. Вот так топорно и просто. Пять секунд на то, чтобы его убрать. На то, чтобы догнать и сломать шею, — три. Силуэт только берётся за край покрова, но подпрыгивает от щелчка и резво разворачивается, испуганно охнув. Силуэт невысокой, вечно несчастной, серой Мериам. Мериам, что, видно, не дотерпела до конца панихиды. Примчалась раньше. Сталкиваемся взглядами, и в ответ на шокированный её только развожу руками. — Тебя не должно быть здесь, — шепчет и едва ли сама понимает, что вслух. Шепчет и, попятившись, всё-таки сдёргивает одеяло и, охнув, прикрывает ладонью рот. На кровати, заботливо прикрытый по самые уши, спит постовой. Спит, правда, уже вечным сном, но это такие несущественные мелочи, что предпочитаю не придавать им значения. — А где же мне быть? — спрашиваю, сделав всего лишь два неторопливых шага вперёд, пока не разрывая дистанцию. Пусть думает, что в безопасности. Пусть покажет, насколько догадлива. — Может, там, где меня должен был оставить этот прекрасный господин? Что же ты так сплоховала?.. Спрашиваю с самой настоящей учтивостью, с сочувствием в голосе, и даже качаю головой, как недовольный учитель. Ещё бы: додумалась до того, как стравить меж собой столько народа, но так и не поняла, почему не следует подсылать ко мне не убийцу даже, а так, вчерашнего мальчишку, в руки которого всучили обоюдоострый топор да мешок с монетами, что он додумался пересчитывать, спрятавшись в моей комнате. Спрятавшись за дверной створкой и ею же выхватив по лицу. — Времени было мало, — отвечает немного надменно даже, чопорно поджав губы и медленно вытягивая вдоль тела пустые руки. — Пришлось хватать то, что было под рукой. Забавно, но я могу сказать то же. Могу сказать, что едва вывернулся, успев в последний момент, но к чему тратить лишнее время? Она спешно приплатила стражнику, который должен был проломить мне голову, а я — пажу, миссия которого заключалась в том, чтобы всего лишь проследить, куда именно увели мою ненаглядную. Куда её повела заботливая сестра, по чистой случайности повернувшая вовсе не на жилой этаж. Перепутала, бедняжка, наверное. Перепутала и в качестве извинений вон и платье принесла. Платье или скорее расшитую белую комбинацию. Сплюнул бы на пол, да только нельзя. Нельзя оставлять лишних следов. — Нужно было не скупиться и платить сразу трём. — Совет непрошеный, но не сдержаться. Совет, который лучше оскорблений. Хотя бы потому, что если понесёт, то одной пощёчиной она не отделается. А нельзя трогать. Совсем нельзя. — Тогда, может, и вышло бы что-нибудь. Кивает и осторожно перебирается к изножью кровати, а после и столику с разномастными бутылками. Косится на одну, но схватить не решается. Косится, но, выдохнув, складывает руки на груди. — Я учту, на будущее. — Складывает руки, сжимает свои плечи пальцами, потирает их и, не выдержав моего взгляда, спрашивает всё-таки. Снисходит до того, чтобы уточнить. — Мне стоит спросить или?.. И, надо же, из всех раз, что мы виделись и разговаривали, в этот — она самая уверенная и спокойная. Деловитая. Но то и понятно, если поразмыслить. К чему ей устраивать представление, если Йена нет рядом? Мне её слёзы — до потолка, знает же. — Где ты сплоховала? — подсказываю и тут же получаю короткое согласие. — Пожалуй, — кивает, и я невольно отзеркаливаю движение. Медленно прохожусь по комнате от окна до стены и закладываю пустые руки за спину. — Знаешь, ты меня с самого начала раздражала. Потому что мямля, потому что тряпка, потому что все твои таланты сводятся к тому, чтобы размазывать сопли и завидовать брату, но сейчас я почти в восхищении. Ещё бы немного — и всё сложилось бы. Ещё бы немного — и, подумать только, я бы действительно мог получить топорищем по голове. Если бы расслабился, если бы утратил бдительность, размышляя о далёком своём… Если бы Беатрис не была столь любезна ляпнуть мне всего пару лишних слов. Слов, которые и поставили всё на свои места. — И что же помешало? — любопытствует так, будто и не изменилось ничего. Будто мы ведём вынужденную неловкую беседу в ожидании княжны, которая немного разрядит обстановку. — Болтовня, лапушка. Ваша излюбленная бабская болтовня. Непонимающе хмурится, но мне отчего-то не хочется уточнять. Не хочется примешивать ко всему ещё кого-то. Не хочется, чтобы она знала. Пусть уже ничего и не сделает. Не успеет сделать. И потом, есть куда более важные вещи. Вещи, которые одна должна подтвердить. — Я до последнего был уверен, что это Адриан хочет использовать Йена в своих целях, но это была ты. Всегда была ты. Ты нарочно не пускала меня к нему после укуса аспида, потому что знала, что ни черта он не мёртв. Верно? Тебе нужно было убедить в этом остальных. Тебе нужно было забрать его и спрятать до поры до времени. Придержать, как некую ценную вещь. Как вещь… Как детскую игрушку или цветок в горшке. Вот что он для неё. Красивая вещь, и только. Красивая кукла, что вдруг перестала быть покорной. — Это хорошо… что тогда не вышло, — признаётся вдруг, и чудится, будто даже глядит с раскаянием. Чудится до того, как заканчивает. — Я уже после узнала, что он всё слышал. Думала, просто проснётся, как после долгого сна, а я буду рядом. Расскажу о покушении и о том, что ты просто уехал. Бросил его. Пожалею… Забил бы до смерти. Прямо здесь, на этом ковре. Так хочется, что скулы сводит, а пальцы сами в кулаки. Презираю в ней сейчас абсолютно всё. От вечно поджатых губ до старушечьих платьев. От манеры держаться до убеждений. Забил бы, заткнув рот первой попавшейся тряпкой, и переломал всю. От пяток до макушки. Забил, и тогда, может быть, отпустило бы. Но снова это треклятое «нельзя»! Нельзя, исключающее десятки вариантов! «Нельзя», нарушив которое я проиграю всё, что поставил на эту партию. Удержать себя в руках важно, как никогда. — Коробку взаправду прислала Генрика или ты лично велела доставить тот милый сюрприз? Это не важно. Это не то, что стоило спрашивать, но, выплюнув, легче удержаться. Удержаться и не шагнуть к ней. Всего одна пощёчина. Всего один её затравленный, брошенный снизу вверх взгляд — и всё. Знаю, что не остановлюсь. Знаю, что затмение найдёт, а после я обнаружу себя вычищающим из-под ногтей её мозги. — Генрика была не слишком умной. Видно, это и есть ответ. Видно, та просто не решилась бы на подобное. Особенно если бы знала, что именно должно было быть в коробке. — Мне пришлось несколько дней вешать ей лапшу на уши. Плакать, рассказывая, как ты бьёшь мою несчастную сестру и как сильно я желаю спасти её. Эта трусиха в жизни бы не отважилась на подобное без веского повода. Мы с ней не то чтобы дружили, но быстро поняли, что выступать проще единым фронтом. Я прикрывала её ночные побеги, а она докладывала мне, с кем именно спит её дядя. А на людях, значит, воротили носы друг от друга. Вот тебе и две идиотки. Спелись на фоне общего горя. Одна не хотела замуж за явного урода при звании и лычках, а вторая, напротив, слишком уж хотела быть единственной для своего мужа. Или почти единственной. Возвращаюсь мыслями и взглядом к широкой хозяйской кровати, и чудится на мгновение, что вижу длинные, свисающие с края постели, чёрные пряди. Смаргиваю, в который раз одёргивая себя, и возвращаюсь к разговору. И даже голос не подводит. В голосе не слышится угрозы или ярости. — А она и Адриан?.. — Не было у него с ней никакого заговора. Генрика должна была пустить ему пыль в глаза. Сделать так, чтобы он и думать не мог о том, что я как-то с ней связана. Я уже и сам понимаю, что не было. Понимаю, что не нужен ей был никакой шантаж. Он нужен был Мериам, чтобы держать тяжёлого на характер вояку в узде. Чтобы занять его мысли. Отвести их от себя. А он бы и не подумал. Никогда бы не подумал, что та, которой он посвятил столько лет своей жизни, может использовать его как разменную монету. — Но Адриан сразу же узнал моего братца и вознамерился увезти обратно в Аргентэйн. Говорит об этом с такой ненавистью, с такой горечью в голосе, что тут надо быть совсем идиотом, чтобы не разобраться. Она планировала это долго. Она планировала это сразу после того, как Йен откликнулся. После того, как эта радостная наивная дурочка прибежала на зов и принялась утешать и развлекать свою несчастную сестрицу. — Спасти и от моего мужа, и от этого ужасного монстролова со шрамами. Спасти от вас всех, спрятать как раньше, где-нибудь в провинции. Тут же припоминаю о том, что услышал в подвале, и понимаю, что он хотел лишь разозлить меня. Нарочно вывести на агрессию и подставить под удар всех неугодных. Просто использовать мою злость, а после, закончив, забрать княжну. Просто столкнула нас лбами. — Пришлось и ему напеть, чтобы переключился на тебя. Рассказать и про синяки, и про то, что он с тобой вынужденно, по прихоти монстролова. Опускаю взгляд и ловлю себя на мысли, что разглядываю структуру ковра. Разглядываю длинный плотный ворс и уже представляю, как несчастная служанка сотрёт все руки, пытаясь очистить его от крови. От многих и многих пятен свежей крови. Просто дышать, не раздувая ноздри, — уже испытание. Дышать с ней одним воздухом и не кривиться — тоже. Насколько же дрянь. Насколько вообще можно быть дрянью, когда у тебя и так есть всё без малого? Насколько можно озлобиться, получив едва ли не единственный в жизни отказ? Невыполнение прихоти? — Как ты её уговорила? Мысли скачут, перескакивая с одного вопроса на другой. Мысли скачут от расправы, которой и состояться-то не суждено, до тех, кого я считал главными на доске. Не пешками. — Как ты уговорила Генрику встать на стул и накинуть петлю на шею? Теперь нетрудно догадаться, чьим был второй женский силуэт. Нетрудно догадаться, что было бы с княжной, если бы призраки указали более точно. Если бы навели полупрозрачной мерцающей рукой. Но действительно, как ты уговорила? Как заставила? Как подняла, если сделала это сама? Неужто та настолько доверяла новой подружке, что не задумываясь выполнила её просьбу? Или повернулась спиной в тёмном подземелье, по крайней мере. Мериам же только пожимает плечами, и надо же. Никаких эмоций. Никакого раскаяния. Никакого страха. Не то выплакала всё, страдая от последствий отцовских решений и нелюбви мужа, не то закончились ещё вечером. Ей же пришлось так стараться для Йена. Пришлось удивляться, кривиться, улыбаться и внимательно слушать, незаметно подбавляя в чужое питьё. И большой вопрос в том, что именно. Как быстро проспится. — Это была просто репетиция. Мы должны были устроить целую демонстрацию для Адриана, — проговаривает довольно снисходительно, с затаённым злорадством, и я понимаю, что и этот союз был для неё скорее избавлением от скуки. Генрика, по сути, лишь поставляла ей новые страдания, радостно делясь сплетнями. — Стража бы сообщила ему о подозрительном шуме на нижних этажах, и он бы успел в последний момент. Вытащить её и, разумеется, тут же за всё простить, испугавшись гнева Ричарда. — Но это был только её план, верно? О своём Мериам, конечно же, умолчала. Поделилась его малой частью с каждым из участников, а после терпеливо ждала, пока у каждого сформируется своя правда. — Ты любезно помогла ей встать и оттолкнула табурет. А затем преспокойно вернулась назад, к Йену, дожидаться, когда принесут коробку. Сложно было, наверное, всё успеть. Смотрю на неё, привычно серую, со своими уложенными крест на крест косами, и в голове не укладывается. Не укладывается то, что она просто способна на такую расчётливость. Способна просчитать и выверить всё так точно, чтобы ни одна из пешек не догадалась обернуться и оценивающе глянуть на неё. Как же её обвинять? Она сама вечная жертва. Вечная недобитая моль, которую никто не замечает. — Сложно было найти старые ориентировки в библиотечном архиве, — парирует, пытаясь, видимо, уколоть. Пытаясь как-то выразить своё презрение, но выходит откровенно так себе. Совсем не трогает. Да и что толку намекать на то, чем я скорее горжусь, нежели испытываю чувство стыда? — Но тебя рисовал довольно хороший портретист. Я узнала. — Похвально. Сам не заметил, как расстояние между нами заметно сократилось и теперь не больше чем в три шага. — Значит, те несколько дней, что я провёл, натягивая твоего брата, ты рылась в пыли и науськивала Адриана, который бросился за мной следом по первому чиху. Только вот если бы всё вышло и он бы меня убил, то что дальше? Сам бы он никуда не делся. Как ты планировала избавиться от него? — Упросила бы Йена помочь. У меня невольно лицо дёргается, и кажется, что ослышался. И, чёрт возьми, впервые, впервые за всё это ёбаное время понимаю, почему монстролов был категорически против того, чтобы княжна бралась за что-то тяжелее книг. Он не хотел его пачкать. Не хотел окунать его во всё это дерьмо и ожесточать. Он не хотел изувечить его. Не хотел лишиться чужой мягкости и света, что неизменно становится тусклее, стоит покуситься на чужую жизнь. Я понимаю его теперь и жалею, что не понял раньше. Не понял до того, как сделал. — Я бы осталась его единственной близкой душой. Он бы не захотел расставаться. А Мериам всё чирикает и чирикает. Вещает столь вдохновенно, что сама верит. Вещает, а в её глазах появляется какой-то нездоровый блеск. Чудится даже, что уже и тронулась. Придумала сама себе идеальный вариант развития всех событий, убедила себя в том, что всё сложится нужным образом, и, когда всё порушилось, сама начала сыпаться. Но не терять уверенность. Потому что это последнее, что у неё есть. Потому что стоит ей только допустить мысль, что так неправильно, что так нельзя было, как окажется, что все ужасы были зря. И потому она упорно держится за своё. И потому она пойдёт до самого конца, потому что иного уже не вынесет. Не справится. — Знаешь, что я сказал на это Адриану в подземельях? Ей, кажется, даже интересно абсолютно искренне. Ей, кажется, так и не удалось понять, что всё — игры закончились. Не удалось дойти до того, что она такая же уязвимая, как и все. Не кукловод. Сама кукла. — Что я не единственный, с кем Йен хочет быть, лапушка. Почему вы все так легко забываете, что он трахается с нами двумя? — спрашиваю вкрадчиво, доверительно понизив голос, и если в начале предложения она вслушивается, то после, когда заканчиваю, дёргается и едва ли не шипит, как кошка. Как кошка, которой не нравится, что кто-то другой вздумал сунуться к её миске. — Он ему не пара, — утверждает с доступной только ей одной уверенностью, а блеска в глазах становится в разы больше. Впотьмах комнаты даже чудится, что они полностью чёрные, без тонкого цветного обода. — А ты вообще не должен был к нему прикасаться! Звучит как угроза и вместе с тем как упрёк. Звучит как попытка ткнуть меня происхождением или местом. А я то уже и забыл, что она ВЫШЕ. Благороднее. Что мне, как простолюдину, рождённому чёрт знает кем и чёрт знает в какой дыре, ноги ей целовать положено только за то, что заговорила. За то, что кинула взгляд. Ухмылка вырисовывается сама собой. Кривая, недобрая, отражающаяся во взгляде и в интонациях, которые пронизывают мой насмешливый шёпот: — Но он любит это. Любит, когда я касаюсь его абсолютно везде. Любит и не стесняется шептать об этом. Реагирует, как и ждал. Реагирует, резко дёрнувшись и исказив лицо. — Это отвратительно. О да. Отвратительно. Трахать его. Причёсывать и красить ногти в качестве забавы. Отвратительно терпеть его острые, дёргающиеся во сне локти и делиться своей едой. Зубы сводит от омерзения. — Знаешь, что по-настоящему отвратительно? — негромко, но так чётко, что взгляда не отводит от моего рта. Делаю ещё один шаг вперёд, и она, чтобы ускользнуть, чтобы не оказаться прижатой к стенке, спешно выворачивается. Встаёт спиной к подпёртой двери. — Приносить его в жертву собственного брака. Думаешь, Ричард полюбит тебя чуть больше, если ты дашь ему то, что он хочет? — Я думаю, что тогда он перестанет искать похожих. Остановится на Йене. Пусть лучше с ним, чем с чередой каких-то девок, — совершенно бесцветно говорит, как если бы всю боль уже выплакала. Говорит совершенно сухо и с полной уверенностью в своей правоте. В который раз уже убеждаюсь, что уже не допускает сторонних мнений. Лишь она одна знает истину. Потому что герцогиня. Потому что ей по происхождению положено. — А Йену ты об этом рассказала? — любопытствую просто потому, что её это вызверит. Любопытствую, хотя и знаю ответ. — Его ты спросила? — А я не должна его спрашивать, — цедит по слогам, нервозно, будто бы страдает от зуда, проходится скрюченными пальцами по своей шее и вцепляется ими в узкий ворот. Пытается отдёрнуть его, но лишь больше злится. Озирается почти затравленно и психует, упорно доказывая одну ей понятную истину: — Он мой, понятно тебе?! Он всегда был моим и жил во дворце только ради меня. Ради того, чтобы я не была одинока. А он просто взял и… Одну ей понятную и ей же в эти истины возведённые. — А он просто живой, дура. Тут уже и трогать её не хочется. Не хочется бить или таскать за волосы. Не хочется ничего ломать. Никакой жажды криков или насилия. Одна-единственная мучает. Как следует помыть руки. И никогда больше. Никогда не возвращаться ни в этот замок, ни в город. — Он меня предал! — бросает неловко, будто кусает, как маленькая, загнанная в угол шавка. Бросает неловко и сама в это верит. Верит и злится. Верит и просто пытается вернуть вещи на свои места. Вещи… Самую дорогую и ценную из всех своих вещей. — Это ты его предала, когда начала всё это. Или погоди-ка, может, ты предала его ещё в Аргентэйне? Что, скажешь не знала, зачем он едет вместе с тобой? Скажешь, сам вызвался, без твоих просьб и намёков? Отмахивается было, отворачивается даже, видно, уже забыв о том, где находится и с кем разговаривает. Отворачивается, спешно отирает тыльной стороной ладони глаза и щёки и, поджав губы, придаёт лицу самое излюбленное из всех выражений. — Ричард увидел его как-то мельком. Во время своего первого визита к моему отцу, задолго до помолвки. Значит, ещё и знает, когда всё началось. Знает и была покорна этому. Была согласна. — Мне тогда было не больше семнадцати. А он увидел Йена, бессовестно заигрывающего с одним из садовников, и пропал. Просто остановился на месте как вкопанный. Я… я наблюдала за ним из окон. На то, как он стоит и пускает слюни на тощего подростка без намёка на какие-то формы. — Я бы на твоём месте уже утопился, если честно. Да только… Обрывает и, потеряв всякий страх, подскакивает ближе. Теперь едва ли не вплотную стоит, накренится немного — и вовсе упрётся в меня грудью и толкнёт. — Только что? Это всё не повод?! — спрашивает с громким вызовом, спрашивает так, будто я вознамерился её отговаривать и доказывать, что её существование в замке не такое и ужасное, вот только… Это я. Это тот я, сочувствия в котором не хватит даже на то, чтобы пожалеть обгоревшую замерзающую слепую сироту, не говоря уже о герцогине, обвешанной драгоценными камнями. — Только жабы не тонут. Оскал сходит с её лица вместе с прилившей кровью. Выцветает вместе с накатывающим неверием. — Считаешь меня мерзкой? — произносит вслух то, что так и повисло в воздухе, и никак, совершенно никак не может принять это. Отшатывается, неловко взмахивает руками, будто силясь оттолкнуть задевшие её слова, и резво переходит в нападение вместо обороны: — Ты-то… У тебя за душой столько всего, столько грехов, и ты считаешь меня мерзкой?! Её действительно оскорбляет это. Больно кусает и царапает. Её, которую везде и всюду считали благонадёжной, правильной молью, неспособной причинить кому-либо вред. И как же отчаянно она хочет и дальше в это верить! Как же хочет знать, что хорошая. Чистая, в отличие от своего не слишком-то переборчивого брата. — Только в этом замке минимум пятеро на моём счету. Думаешь, у меня вдруг проснётся совесть, если ко всем прочим прибавить ещё одну жизнь? — интересуюсь будто вскользь, но её тут же отбрасывает назад на добрые полметра. Надо же. Опомнилась и теперь не отрывает взгляда от моих рук. Следит за ними, должно быть, для того, чтобы не упустить момент, в который в них появится оружие. — Йен тебе никогда не простит. — Мотает головой будто для тяжеловесности своего «никогда». Мотает головой, и мне невообразимо смешно. Смешно от того, насколько она абсурдна. — У него никого нет, кроме меня. Никого нет? А было ли у него вообще больше когда-нибудь, чем сейчас? Но откуда ей понимать. Слишком сложные вещи. Слишком недопустимо это — якшаться с теми, кто ниже твоего круга. Тайра и вовсе из тех, кого не привечают ни в одном из замков, пока серьёзная хворь за задницу не укусит. Тайра и по иронии сам Йен, что так и не решился рассказать ей. Не решился, несмотря на то что даже не подозревал. — А тебя он простит? — Вопрос ненужный и отчасти глупый. Вопрос, заданный только для того, чтобы отзеркалить. Хотя и понимаю, что без толку уже. Она никогда не понимала и сейчас не поймёт. — Простит тебе меня?.. — Он не узнал бы. Он бы никогда не узнал. С готовностью согласно киваю и продолжаю это делать после каждого слова: — И непременно был бы счастлив в этой спальне. А после — в твоей комнате, рассуждая об отростке твоего мужа и для наглядности показывая огрызок морковки. Продолжаю делать это, намеренно доводя всё до полного абсурда и заставляя её теряться. Не потому, что для дела нужно. Потому что забавно. Забавно видеть, как чужая уверенность идёт трещинами, которые не скрыть ни одной маской, натянутой на вечно недовольное лицо. — Я в тебе не ошибся. Ты действительно полная дура. — Думаешь, получится уйти? Разве мне есть что терять? Даже не верю сначала, что услышал то, что услышал, а после всё становится на свои места. — Если ты расскажешь Йену, то уже не важно будет, что он обо мне думает. Она уверена, что самое страшное, что может случиться, — это ненависть брата. Она думает, что остальные беды уже свалились на её голову и новых не будет. Наверное, она такая первая. Настолько ушлая и вместе с тем наивная. Убеждённая в праведности своих дел. Убеждённая, что ничего дурного не причинила и не причинит. И это даже сбивает с толку. Сбивает того, кто за свою жизнь повидал сотни мерзких, отвратительных, злобных людей. Но никто из них не желал так яро обманываться на свой счёт. Разве что та девочка у лесной сторожки. Отчего-то тоже была уверена, что лучше иных и потому может распоряжаться их жизнями по своему усмотрению. — Всегда есть что терять. Не верит и даже размыкает губы, чтобы, видно, добавить что-то о том, насколько же плохо ей приходится, но затыкается, споткнувшись о мой потяжелевший взгляд. — Например свою жалкую, безрадостную жизнь, которую ты совсем не ценишь. Давится воздухом и теперь отчего-то не спешит со своими чудесными комментариями. Морщит лоб, собирая брови на переносице. Видимо, напряжённо ищет двойной смысл в моих словах, но проблема в том, что его там нет. Ничего нет, кроме того, что уже прозвучало в тишине комнаты. Ни-че-го. И именно пустота заставляет её испуганно замолчать. — Что? Что такое с этим невыразительным личиком? Ты же даже не думала о смерти, правда? Этого просто не может случиться с тобой, ты же теперь герцогиня! Ехидство — это, пожалуй, всё, из чего сейчас состоит мой голос. Ехидство, злорадство и предвкушение. — Ты это не всерьёз, Йен тебе никогда… Конечно же, почему бы не приплести его и сюда тоже? Почему бы не напомнить? Не сказать ещё раз? Только вот сама вопила, что недостоин, что даже касаться не должен был… С чего бы мне вообще думать о его чувствах? Пусть оставит их при себе, мне не надо. — А Йена здесь нет, лапушка. Косится даже в сторону кровати. Похоже, своей памяти уже не верит и делает полшага назад. — Здесь есть только я. И всё, что ты обо мне думаешь, абсолютная правда. Ещё половина и ещё один шаг… — Я… я закричу… Я… Вот и моя любимая часть. Вот и угрозы стали ломкими, тонкими и такими обыденными. Всегда одно и то же. Только эмоции разные. Часто, но не всегда. — Так кричи. Давай же, — великодушно разрешаю ей сделать это, а она не смеет. Она отчего-то ещё меньше становится, ещё больше бледнеет. — Нас услышит стража, тебя схватят и… Согласно опускаю подбородок и прерываю снова. Прерываю потому, что знаю: и так не договорит. Слишком мало воздуха в лёгких. Слишком напугана, чтобы понять, что почти не дышит. — Ты этого уже не увидишь. Того и гляди хлопнется в обморок, театрально закатив глаза. Того и гляди сама и кончится, ударившись головой о так удобно стоящий угол столика. Я бы смеялся до потери пульса. О, как бы я смеялся... Истерично и давясь звуками, силясь заткнуть рот сжатым кулаком и наплевав на то, что могу выдать себя. На то, что в коридоре могут услышать. Достойная бы смерть была. Достойная этой топорной табуретки, даже не попытавшейся жить свою жизнь, а не требовать развлечений от брата. От табуретки, которая пригибается, обхватывает себя руками, делает, наконец, два полноценных медленных вздоха и замирает, будто сообразив что-то. — Сколько? — хрипло выходит, немного сдавленно, но довольно чётко. Роняет, умудряясь даже сейчас сохранить немного презрения за поволокой страха, и я даже не понимаю сначала. Сколько чего? Осталось до её смерти? — Что? — Сколько мне нужно заплатить для того, чтобы ты вернул мне брата и убрался отсюда? Пять тысяч? Десять?.. Чудится даже, что ослышался. Чудится, будто и мне в вино что-то подсыпали. Не верю, а она серьёзна сейчас. Не верю, что, испробовав все средства, она предлагает мне просто продать ей брата. — Если я скажу двадцать, и их отсыплешь? — За Йена и то, чтобы никогда тебя больше не видеть? — проглатывает издёвку в моём голосе, даже не моргнув глазом. Слишком уж хочет надеяться, что и тут просто всё. Что ещё может сложиться. — Вполне приемлемая цена. Выдыхаю и, присев на корточки, уже сам гляжу на неё снизу вверх. Без капли трепета или страха, но её успокаивает эта поза. Её успокаивает моя мнимая расслабленность и готовность поболтать немного. Видно, всю жизнь пребывала в уверенности, что наёмные убийцы всё своё время проводят в напряжении и непременно с оголённым мечом наперевес. Иначе как же тогда убить, если цель в отдалении, а на её груди никто не нарисовал мишень? — Наша проблема в том, что ты действительно не понимаешь. Не понимаешь, почему он не продаётся. Почему его нельзя взять и подарить, — звучит устало и как если бы я пробовал объяснить в сотый, а то и тысячный, раз. Звучит так, будто я пытаюсь втолковать ребёнку, что кошечка живая, а потому глупо ожидать, что она усидит на раскалённой сковородке и как ни в чём не бывало примется вылизывать свой зад. — Думаешь, если он останется один, то станет послушно делать всё, что ему скажут? Хочешь, я расскажу тебе, как всё выйдет? Ричард вернётся, найдёт его в своей спальне, а спустя несколько часов ты найдёшь размазанного по стенам Ричарда. Княжна не позволит себя тронуть. Против своей воли никому не позволит. И она бы и разобрала, может, уловила что-то в моём голосе, но… — Я не… — Не понимаешь, — размашисто киваю и резво, будто подкинули, вновь поднимаюсь на ноги. Отшатывается в сторону и теперь прямо напротив двери. Полтора метра — и коридор. Ей только изловчиться и выбежать бы. — Что мне с тобой делать, Мериам? Оставлю в живых — и ты тут же растрезвонишь всё мужу. А по снегу далеко не уйдёшь. — Я не… не растрезвоню, — отрицает горячо, с жаром, с энтузиазмом, которого так сильно не хватало в начале нашего диалога, и это кажется мне прогрессом. — Буду молчать. Это кажется мне верным признаком того, что эта дура наконец-то очухалась и хоть что-то да разумела. Хотя бы часть моих слов. — Конечно-конечно… я тебе верю. — Я никому ничего не скажу! Я клянусь! Я… Совершенно её не слушаю, знай только рассуждаю своё нарочно под нос и будто и не для неё. Знай только негромко бубню, медленно обходя её полукругом. — А если убью, то снова попаду на все доски. Нетрудно будет связать, правда же? Тех, кто поспешно покинул замок, и твою кончину? Так что же делать? Крутится следом, не выпускает из поля зрения и всё косится на руки. Всё только на них. Что там такого ей мог болтнуть Йен? Что я предпочитаю метательные ножи и она всё ждёт, что я выхвачу один из них? — Я клянусь, что ничего не расскажу. Сделаю вид, что ничего не было. — Как и Адриана с Генрикой, должно быть, — соглашаюсь с ней беспрекословно, киваю на каждое слово и делаю ещё один круг. На этот раз не вертится, ждёт, что снова покажусь. Наверное, так пытается доказать, что вовсе и не боится. Наверное, только вот-вот ногтями продырявит подол платья. — Их просто никогда не было. Подумать только, он всю жизнь пас тебя, а ты так просто его разменяла. — Он хотел забрать Йена, — напоминает, бросив беглый взгляд через плечо, и тут же, словно опомнившись, спешно отворачивается и опускает голову. — Да-да… я уже слышал… А Генрика по наивности своей решила помочь его спасти. Ты так легко простилась с обоими и клянёшься, что не сдашь меня. Замирает, а я останавливаюсь наконец. Останавливаюсь аккурат за её спиной и делаю шаг вперёд. Так, чтобы дрожала, ощущая, насколько близок. — Тебе самой не смешно? Дыхание касается её затылка, и она едва не складывается напополам, не сдержав тревожного, судорожного выдоха. Не сдержав приступа подкравшейся паники и спешно прикрыв ладонью рот. — Как же мне сделать это, Мериам? — спрашиваю с участием, неподдельно интересуясь её мнением, но, к великому сожалению, не удостаиваюсь ответа. Увы, нет. — Как мне убить тебя? — повторяю даже ласковее, но она только отрицательно мотает головой и всё пытается затолкать в глотку рвущие наружу звуки. Она пытается не плакать. Но слёзы не мешают ей шептать. — Не надо… — Выбросить из окна, как Айзека? Может, заколоть, как Адриана?.. — предлагаю варианты на перечёт, осторожно касаюсь ладонями скрытых под тяжёлым платьем плеч и, как настоящий, блестяще воспитанный дворянин, лишь едва ощутимо поглаживаю их. Не сжимая. Мы же в приличном обществе, в конце концов. Должен же я придерживаться правил. — Или не мудрствовать и просто свернуть шею? Как думаешь, если я спрячу твоё тело под кровать?.. Как скоро его найдут? Успеет начать разлагаться и вонять? Ричарда наверняка вывернет от омерзения. И картинка столь яркая перед глазами предстаёт, что безумно жаль становится. Становится безумно жаль, что я не застану этого. Не услышу беготни и крика. Безумно, безумно жаль… только на один чёртов миг. — Замолчи... — Не то что? Завопишь? — Опускаю руки, ни разу даже пальцев не сжав, и возвращаюсь назад, как и стоял до этого, к кровати. — Так я только этого и жду. Давай, подари мне пару визгов напоследок. Яростно мотает головой, стискивает губы и, не выдержав, всхлипывает. Раз, второй… Смаргивает и, сама того не заметив, уже плачет. Не выдержав напряжения, страха, бессильной злости. Плачет, и я тут же смягчаюсь. Заботливо протягиваю ей платок, а когда отказывается, спешно наполняю бокал из крайней прозрачной бутылки. Наполнена лишь на четверть, но ей и половины от этого хватило. Отказалась от платка, предпочитая не утирать слёзы, а вот горло промочить не отказалась. Опрокинула всё залпом, резко выдохнула и… попятилась. Видно, прояснилось в мыслях, и очнулась. Неловко замахнувшись, швыряет в меня стекляшкой на тонкой ножке и ожидаемо промахивается. Но всё равно отступаю назад и просто наблюдаю за тем, как отпихивает от двери заблокировавший ручку стул и, дёрнув её на себя, хватается за длинную юбку. Приподнимает её и выбегает в коридор. Мог бы догнать уже трижды. Мог, да только зачем, если не кричит? Они никогда не кричат, если вежливо попросить об этом. Они никогда не кричат, если не брать в руки нож или клещи. Мог бы догнать, остановить, затащить назад, но… Слышу её торопливые шаги уже на близкой, предназначенной для прислуги лестнице. Слышал всего секунду назад, а теперь стихло всё. Стихло, будто остановилось, а спустя ещё мгновение раздался смазанный, приглушённый расстоянием хлопок. Будто что-то довольно тяжёлое протащили по стене. Будто что-то только что сползло вниз. Вслушиваюсь ещё с полминуты, а после возвращаюсь к кровати и поднимаю приземлившийся на мягкое одеяло бокал. Постового, так удачно заменившего Йена, стаскиваю на пол, а затем, ухватив поудобнее, пру к окну. Отвлекаюсь на мгновение, чтобы глянуть на горы, убедиться, что не рассвело, и, дёрнув на себя плотно закрытую створку, впускаю в покои ледяной воздух. Требуется ещё полминуты на то, чтобы скинуть тело и расправить тяжёлое покрывало. Ну вот. Будто и не было никого. Ах да, бутыль стоит унести тоже. Они не сразу должны обнаружить яд. *** За окнами, совершенно недорогими и потому страшно мутными, давно царствует дневной свет. За окнами, украшенными снаружи коваными решётками, кипит жизнь, и я невольно прислушиваюсь к выкрикам торговок и лавочников. Я невольно прислушиваюсь к каждому шороху и всё одно и то же прокручиваю в голове. Прокручиваю, вспоминаю каждый шаг, слово и взгляд. В голове уже путаница, и остаётся надеяться только, что нигде не просчитался. Надеяться, что паж, за три часа заработавший больше, чем за зимние месяцы, никому не разболтает и вместе со стражниками не вернётся. Не стал оставаться в таверне, в которую он любезно помог мне выбраться через тайный, регулярно пользуемый прислугой для вылазок в город ход, и снял комнату в ближней другой. Комнату, что много хуже покоев в замке и даже спальни в доме ведьмы, но имеет целую кровать и два стула. Даже умывальник свой есть. Это ли не роскошь для спавшего не раз и не два прямо на полу или земле наёмника? Стоило и вовсе отправиться в ночлежку, там бы точно не стали искать, но не донёс бы. Княжна довольно тяжела, а уж учитывая ещё наличие двух дорожных, правда, полупустых сумок… Плечи до сих пор тянет. Княжна, что всё никак не желает просыпаться, а только кривится немного, отмахиваясь от чего-то из своего сна. Княжна, которой бы переодеться поскорее и сжечь это платье. Платье, все побрякушки и даже завязку для волос. К чертям всё. На улице что-то громко падает, слышится вторящий гулу человеческий крик, и тут же, вскинувшись, вскочив со стула, оказываюсь подле окна, готовый, чуть что, схватиться за набедренные ножны, но оказывается, что всего лишь один из прилавков не выдержал. Проломился под весом разложенных мёрзлых туш. К полудню уже, а он всё никак не просыпается. Всё никак, и, постояв немного рядом с кроватью, возвращаюсь на свой стул. Ещё раз всё по порядку раскладываю в своей голове, начиная со случайно обмолвившейся о Ричарде Беатрис. Только действительно случайно ли? Может, для того и подошла? Может, узнала что-то от Адриана и догадалась о вовлеченности Мериам? Одни сплошные «может». Одни догадки, строящиеся на расплывчатых мыслях, что вовсе и не такие точные из-за усталости. Одни догадки, которые просто потому, что мне нечем себя занять. Была ли Мериам действительно сумасшедшей или ощущение мнимого всевластия ей так в голову дало? Была ли она уверена в том, что делает, или тряслась над каждым шагом, действуя наобум? Первое явно вернее, иначе, наверное, куда раньше попалась бы. Забавно даже. Выверить всё, продумать до мелочей и провалиться на поспешной импровизации. Думать о том, как сложилось бы, будь у неё ещё пара дней в запасе, и вовсе не хочется. Хочется, чтобы перестало разламывать виски и ноющая боль, поселившаяся за одним из них, наконец отпустила. Хочется быстрее выбраться в предместья, а там уже и собраться как следует. Уйти в ночь. Хочется уйти до того, как на каждом углу начнут обсуждать одну и ту же шокирующую новость. Новость, что вовсе не обязательно знать совершенно всем. Йен вдруг перекатывается на бок, выдыхает особенно шумно и, толкнувшись от тонкого матраца, садится. Осоловело моргает несколько раз, осматривает комнату и, наконец, натыкается взглядом и на меня тоже. Улыбаюсь ему уголком рта и, усевшись на край кровати, молча подкатываю к боку лежащее рядом с подушкой яблоко. Маленькое, зелёное с одного бока, явно подпорченное изнутри. Смотрит на него так, будто раньше никогда не видел, и всё не очнётся. Никак не придёт в себя полностью. Причёска распалась, волосы торчат во все стороны, а веки пытаются сомкнуться. Пытается сесть ровнее и негромко стонет, отчего-то опасаясь схватиться за голову. Понятливо наклоняюсь и пихаю ему в руки поставленный около кроватной ножки, наполненный водой кувшин. Делает несколько глотков, заливает полплатья из широкого неудобного носика и ещё раз, уже вдумчивее, осматривает комнату: — Как я здесь оказался? Улыбаюсь чуть шире и отвожу приставшие к его щеке волосы за ухо. Тянется за прикосновением и всё никак не возьмёт в толк. Не сообразит. — Лука?.. — зовёт даже немного требовательно, но я только качаю головой. Нет времени на вопросы. У нас уже ни на что нет времени. — Потом, княжна. Ешь своё яблоко и переодевайся. — А Мериам?.. Я же не… Явно собирается сказать, что не попрощался, ничего не объяснил, но осекается, заслышав далёкое пение рога, смахивающего на охотничий. Осекается, округляет глаза и просыпается полностью. Должно быть, ему крайне хорошо известен этот звук. Звук, что разносится с защищающей въезд в город стены и находит ответ в каждой из окраин. И замковый, установленный на одной из башен, громче остальных. У него, видевшего начало и окончание не одного похода, вообще нет шансов не узнать. Не узнать низкого гула, что всё ближе и ближе к этой части города. Не узнать гула, оповещающего жителей о том, что хозяин потеснившего горы замка вернулся.