О бесчестии и чести
19 января 2020 г. в 20:06
Лука умеет быть довольно убедительным, когда сам того хочет.
Особенно если хочет этого очень.
«Герцог в городе, моя любовь», — говорит он, и Йен попросту перестаёт слышать и воспринимать всё остальное.
Но страха нет и в помине.
Не в нём причина.
«Усилят контроль и порядок досмотра всех выходящих и входящих за стены».
«Но не морщи личико, это всего лишь стандартные меры».
«Давай не будем рисковать мной».
«Вдруг кто из служивых напряжёт свои две извилины и припомнит, что видел моё лицо на старых плакатах».
«Им бы только выслужиться сейчас, понимаешь?»
И Йен, конечно же, понимает.
Вдумчиво кивает, заранее соглашаясь с каждым словом, и послушно идёт туда, куда ведут, готовый сидеть тихо, сколько потребуется.
Потому что не хочет рисковать им.
Потому что пара дней ничего не значит, а Анджей всё ещё спит. Потому что Лука так нагло его клеит, удерживает подле себя и почти не позволяет повернуть головы, чтобы увидеть что-то ещё.
Что-то из того, что происходит в каменном, как-то поутихшем после возвращения правителя городе.
Йен не видит и не слышит ничего вокруг себя и послушно идёт туда, куда ведут.
Йен удивляется, когда его приводят в очередное, на этот раз куда более дорогое, заведение для обеспеченных господ, но легко соглашается с тем, что снять будуар в лиловых шелках интереснее, чем торчать в скучной, обшитой деревом комнате.
Пусть даже и далеко не дешёвой.
Йен соглашается со всем, почти ослеплённый, и дальше своего носа не видит.
Да и зачем ему, если вот оно? Если почти до всего, что ему нужно, можно дотянуться рукой?
Можно коснуться кончиками пальцев и тут же встретить какой-то отклик.
Нарваться на ответную ласку или поцелуй, от которого прошьёт дрожью.
Йен ощущает себя безнадёжно влюблённым, и это куда сильнее, чем было в замке, потому что сейчас его не швыряют, как шарик, ожидая, что он сам, отскочив от стены, прикатится обратно.
О нет, сейчас всё изменилось настолько, что княжна всё время думает: уж не снится ли?
С чего такая обходительность и внимание?
Контроль, который он легкомысленно принимает за внимание.
За нежелание отпускать от себя даже на две минуты.
У них же всё так хорошо в кои-то веки.
Они же почти дышат друг другом.
Только Лука едва ли спит, дремлет лишь, и всегда — Йен даже сквозь опутавшую его розовую пелену заметил, — всегда поглядывает на входную дверь.
Нет-нет да и скосит глаза.
Прислушается.
Нет-нет да и стиснет невольно расслабленные пальцы, упавшие на его, Йена, колено.
«Всего несколько дней, моя любовь», — говорит он… Несколько дней, что вырастают до целой недели.
Служивые отчего-то не торопятся снимать дополнительные посты, а, напротив, принимаются прочёсывать город.
Целыми патрулями и парами, засылая агентов во все злачные места.
И Лука нарочно выбрал самое известное из них.
Самое помпезное и громкое.
Почти легальное.
Вросшее каменным фундаментом в самое сердце Камьена и неизменно пользующееся популярностью.
С мраморной лестницей и из него же вытесанной лодкой в центре залы.
Лодкой или купелью?..
С течением времени и не разобрать уже. Но мотивы на стенах наводят на определённые мысли. Мотивы на стенах и лепнина на потолке.
А если всё-таки и лодкой, борта которой сейчас украшены цветами, а раньше, помнится, и вовсе бил самый настоящий фонтан, то весьма округлой. Весьма подходящей для ванны.
Лука заплатил за всё это по цене небольшого скромного дома в городской черте, но это как раз сейчас почти не важно.
Ничего из материального не важно, если разобраться.
И он старается сделать так, чтобы Йену, который неизменно начнёт задавать вопросы, не было важно тоже.
Как можно дольше.
И плевать на средства. Всё хорошо для достижения цели.
Абсолютно всё.
Одуряющий дым, который он выдыхает прямо в чужие лёгкие; бред, который после несёт прямо на маленькое, мило краснеющее ушко, и следующий за всем этим секс.
Секс, который за несколько дней становится для него не средством разрядки, а механическим действием. Действием, направленным лишь на то, чтобы измотать Йена, делая всё ровно так, как нужно и нравится ему.
Не позволяет оторвать затылок от шёлковых наволочек, вдавливает в матрац и судорожно думает, что же ещё.
Что ещё он мог упустить.
И понимает, что именно, когда хозяйка заведения, на этот раз действительно дама в годах, шепчет ему за завтраком пару слов. За завтраком, на который он, помятый и с заметно очерченными фиолетовым глазами, спускается один.
Потому что княжне незачем слушать гуляющие за столом сплетни.
Потому что княжна не знает, какой гроб выбрал для её сестры муж, и не узнает вообще. Лука просто не позволит ему узнать.
Разговоры, ведущиеся вечером, далеко не такие скучные, и потому он позволяет Йену спускаться в зал, но держит его под боком, конечно. Держит так, чтобы в любую секунду иметь возможность перетянуть на себя всё его внимание и просто не позволить ему узнать и услышать.
Не здесь и не сейчас.
Не в этом году, если повезёт немного серьёзнее.
И Лука отчаянно верит в то, что ему повезёт, несмотря на то что прекрасно осведомлён, насколько своенравная эта госпожа удача.
Он тоже своенравный и упрямый больше, чем любая из степных гадин, способная неделями ползать за отравленной добычей, ожидая, пока та издохнет.
Он упрямый… И плевать, что пальцы уже нет-нет да начинают подрагивать от скопившегося напряжения.
Им просто нужно переждать.
Ему и Йену.
Нужно выгадать момент и пробраться за стены.
И тогда — всё.
Можно будет выдохнуть.
А там даже если княжна где и услышит, узнает из сплетен, добравшихся до Штормграда не ранее чем по весне, то уже не свяжет с ним.
Просто не захочет связывать, и тогда ничего не развалится.
Пострадает скорее много, чем наоборот, но переживёт это.
Переживёт быстрее и проще, если будет в другом месте.
Переживёт проще, если не будет знать, что именно вынудило Луку сделать это.
Нужно только вывести его из Камьена, держа подальше от центральных, засыпанных еловыми ветвями и редкими цветами улиц.
Подержать подальше от показного уныния жителей, которое настолько вымученное и напускное, что не пробирается в дома, оставаясь лишь данью приличиям.
Просто так нужно. Просто такие же лицемерные, злорадствующие втайне соседи не поймут, да ещё и настучат куда следует.
По почившим правителям положено страдать.
Даже если лица очередной ряженной в парчу и каменья девки никто не помнит.
Жёны герцогов и ландграфов сменяются куда чаще их самих, как ни крути.
Нужно только вывести его… И всё путём.
Лука верит, что будет путём, если ему хватит терпения и всего прочего для того, чтобы не погореть на какой-нибудь глупой мелочи.
Следит за всеми мелочами.
Или думает, что за всеми.
Ладно, за большинством из них.
И когда хозяйка сего славного заведения сообщает ему, что ночью грянет проверка, дескать, потому что неутешный Ричард ищет кого-то, кого-то, кто, скорее всего, ещё не успел покинуть город, Лука просто кивает.
Лука знает, как всё это работает.
И про «неподкупность» иных инспекторов знает тоже.
Вопрос только в том, зачем сюда сунется этот.
Развлечься, махнув рукой на чужое якобы горе, или чтобы выслужиться, предоставив детальный отчёт о проверке залов и комнат?
Второе наёмника не слишком-то устраивает, и несколько часов кряду, пока прекрасная княжна дрыхнет без задних ног, он думает, перебирая тёмные, рассыпавшиеся по простыням пряди.
Просто потому, что не знает, чем ещё занять пальцы.
Гадает, какой могла бы быть ориентировка.
Ищут ли хрупкую брюнетку или Ричард наскрёб у себя немного смелости для того, чтобы уточнить, что именно не так с прекрасной беглянкой, причастной к смерти его законной жены? И то, что вредить ей нельзя, тоже. Нужна нетронутой и целой. Без единой ссадины и синяка.
Лука почти видит этот наспех слепленный портрет.
Тёмные прямые волосы, светлые глаза… Лука едва не хлопает себя по лбу, озарённый осознанием, и тут же, стараясь не шуметь, сползает с кровати и, прихватив рубашку, линяет из комнаты.
Собирается вернуться до того, как Йен откроет глаза и отправится на его поиски.
У Луки в голове появляется вполне чёткий и немного, самую малость, безумный план.
Впрочем, последнее, в чём он сомневается, — это в силе своего убеждения.
Срабатывало всегда — сработает и сейчас.
***
Хочешь спрятать что-то — положи на самое видное место.
Тупо и топорно, но безотказно.
Он и укладывает.
Почти буквально.
В самом центре обустроенной для приёма высоких гостей залы. Затаскивает обряженную в белую ажурную комбинацию княжну в мраморную лодку, наполненную водой и пеной, и показывает его абсолютно всем собравшимся на представление.
Впрочем, не с самых выгодных ракурсов.
Пусть думают, что девчонка.
Пусть смотрят на него здесь, а не обшаривая комнаты.
Пусть княжна, которую он просто продавил, уговаривая на всё это, верит, что у него окончательно поехала крыша.
От скуки или дыма — не важно.
Не важно, пока Йен с натяжкой, но всё-таки соглашается поиграть немного.
Поиграть, предварительно опрокинув внутрь бутылёк с магическим снадобьем, сделавшим его миловидной блондинкой с упругими, спускающимися по самую поясницу локонами.
Всего на вечер или два.
Всего на вечер, и это просто чудовищно непривычно.
Да и не к лицу и без того белокожему мальчишке, который теперь и вовсе почти сливается со светлыми стенами и пеной в ванне.
Пусть и не такая явная моль, как сестра.
Как сестра, одно воспоминание о которой тут же портит Луке настроение.
— Что это ты кривишься? Уже не хочется чужого внимания?..
Йен верхом на нём, коленями сжав бока и придерживаясь за плечи. Йен верхом на нём, в идиотском венке из засушенных ромашек и с расширенными блестящими зрачками. Ему и весело, и будто опасливо.
Ему и хочется, и колется.
Всё поглядывает по сторонам, а щёки палит румянцем.
Лёгкого смущения.
Лука отвечает, притянув его поближе, цепляясь за волосы пальцами и заставляя склониться.
— Всегда хочу, — на ухо выдыхает и едва держится, чтобы не прикусить в довесок. — Или почти всегда.
Лука отвечает и сжимает в другой руке намыленную губку. Они тут вроде как не просто так. Они развлекают чужих клиентов.
Клиентов, которых и в дни траура в заведении столько, что иным и места нет — стоят, привалившись к стенам.
Развлекают других, и Йену, несмотря на лёгкость во всём теле и подозрительную пелену перед глазами, это кажется чем-то очень забавным.
Забавным и даже привлекательным. Это кажется ему игрой, пусть и не такой приватной, как раньше. Границы становятся зыбкими, когда они вдвоём, и княжна готова поддержать почти любое безумство.
Почти, если оно предполагает только их двоих.
А взгляды… пусть.
Взгляды только раззадоривают. Много-много масленых тяжёлых взглядов, лапающих его спину и оголившееся плечо. Лапающих и становящихся давящими, стоит только отвести зрачки от Луки, на плечи которого он опирается, и повернуться к одной из стен. Ни на кого конкретно не зарясь.
Просто рассредоточенно обвести глазами, прикусить и без того уже покрасневшие губы и снова уставиться вниз.
На того, кто решил, что это будет весело.
На того, кто с крайне скучающим видом только что стиснул белую воздушную губку и, взбив пену, принялся намыливать его, Йена, грудь.
Прямо сквозь тонкое платье, которое таковым и не назвать. Платье, что облепило всё тело и стало почти прозрачным.
Йен и не понимает, зачем оно, но не мешает. Раз так играется игра, то пусть.
— Так ты любишь, когда смотрят? — спрашивает полушёпотом и приподняв светлые теперь брови.
Лука всё никак не может к ним привыкнуть. Луке не нравится, как всё это выглядит, но он никогда об этом не скажет. Лука смаргивает и уже через мгновение расплывается в легкомысленной усмешке.
Как ни крути, но если наёмник и хорош в чём-то так же, как в метании ножей, так это в умении менять маски.
— А тебя не заводит? — подмигивает он и толкает губку в чужие расслабленные пальцы, что просто упираются в его голую грудь. — Знание того, что все эти люди пялятся только на тебя?
Тут же приподнимается, оттолкнувшись от борта мраморной старой купели, и садится прямо, отводя назад намокшие на концах, распущенные волосы.
— Слегка.
Йен охотно забирает кусок набравшейся в тонкую люфу пены и принимается мылить лишённые шрамов руки и плечи. Йену всё ещё непривычно немного. Непривычно, что никаких росчерков нет.
— Что, если кто-то из них захочет не только смотреть? — спрашивает вроде игриво, но в глазах так и светится подозрение. Что-то эдакое, опасливое есть в этих глазах. Что-то, что может запросто испортить им всё веселье.
— То его найдут поутру где-нибудь за розовыми кустами. — Лука обещает, а не рассказывает. Не отшучивается и, несмотря на улыбку, блуждающую по губам, очень серьёзен. — Или, постой, тут же недалеко есть ливневая канализация. Его не найдут вообще.
— Даже за большие деньги не дашь меня потрогать? — Йен спрашивает слишком строго, чтобы не подурачиться. Спрашивает почти сердито, и наёмнику стоит многого не нахмуриться, делая вид, что прикидывает возможную выгоду.
Прикидывает выгоду, ориентируясь на гул чужих голосов.
— Только глазами, — заключает в итоге, небрежно дёрнув плечом, и Йен, совершенно не вжившийся в чужой образ, не удержавшись, слабенько пихает его вперёд. — Недолго, пока мне это нравится.
Пихает вперёд, сам придвигается ближе, старательно не замечая, насколько мешающе подол облепляет ноги, и, постучав указательным пальцем по чужой выступающей ключице, дует губы.
Абсолютно очаровательный и непривычный.
— А если мне разонравится раньше?
Абсолютно легкомысленный, но будто бы настороженный. Не позволяющий себе полностью отдаться маленькому безумию. Не позволяющий себе не думать.
И это, наверное, проблема.
Проблема потому, что они оба в ванне.
Потому что это не на руку тут же ставшему ещё более вкрадчивым Луке. Не на руку, что тот, кого он держит в своих, сомневается.
Но долго ли?
Долго ли, если заглядывать в глаза и медленно давить на своё?
— Я сделаю всё, чтобы убедить тебя побыть благосклонным немного дольше.
Йен даже смущается немного. Йен неловко улыбается, потянув вверх уголок губы, и отводит взгляд.
— Так уж и всё? — уточняет вроде бы и без особого интереса, а сам нет-нет да поглядывает искоса. А сам такой весь напряжённый, что вздрагивает, когда на его спину ложится расслабленная пятерня. На спину, и вниз скользит, до поясницы.
Сначала одна, а после и вторая, с другого бока.
— Всё.
Лука нарочно глядит напрямую и даже бровью не ведёт в ответ на острый, пронзительный взгляд. Лука, наверное, и не играет.
Может быть, и так — он и сам не знает. Он не хочет знать.
Только княжна, которая сейчас и впрямь один в один залётная в это пропащее место по чистой случайности холёная принцесса, другого мнения:
— Врёшь же мне.
И уже кривится по новой, уже снова готовится наморщить прелестную мордашку, которая притягивает к себе столько взглядов.
Светлоглазый и белокожий, да ещё и белокурый.
Ненастоящий будто.
Придуманный.
Такого не то что расстраивать — просто трогать самый настоящий грех.
Трогать, гладить, стискивать в руках и задирать платье, неторопливо таща его за собравшиеся складки.
— Не вру ни секунды, прелесть.
— А волосы?.. — В вопросе так и слышится подтекст. В вопросе так и просится обидчивое «Чем тебе не нравились мои? Неужто надоели?».
И это справедливо и наивно одновременно.
Справедливо, потому что нет — Луке нисколько не надоело. Всегда ценил брюнеток выше светловолосых нимф. Луке очень важно показать его таким. Показать почтенному господину, что вольготно устроился рядом с хозяйкой борделя на широком диване среди розовых набивных подушек.
Важно показать княжну девчонкой из местных, заставить не задерживать пытливого взгляда на её лице и уж точно не лезть в их комнату.
Пусть ищет в другом месте. Пусть доложит поутру своему господину, что и здесь своевольной сестры почившей графини нет.
Наёмнику даже любопытно немного, да что там немного — он полутра гадал, от кого именно герцог узнал о том, что второй раз проморгал кое-что важное. И не от Мериам ли? Не поэтому так поспешно вернулся?
Но подобные мысли грозятся свести всё возбуждение на нет, и Лука избавляется от них, смаргивает всю налипшую на лицо серьёзность и дурачится так, будто ему и впрямь очень весело.
— Ты же не спрашиваешь, зачем платье и краска для ногтей, — намекает тут же приятно порозовевшей щеками княжне и тянется за поцелуем.
В самом деле, пора бы.
Публика ждёт.
Толпа жаждет зрелищ. Толпа жаждет полюбоваться на чужую страсть, и это, пожалуй, то единственное, что он может дать, не опасаясь, что останется без привычного избытка.
Это, пожалуй, то, чем легко прикрыть вспышку раздражения или злости.
Укусить чуть сильнее, сжать крепче.
Стиснуть руками поперёк рёбер до задушенного выдоха.
Они не торопятся — вся ночь впереди. Они не торопятся, и наёмник постоянно напоминает себе об этом.
Сжимает запястье левой руки пальцами правой, удерживает их на уровне чужой поясницы и позволяет вести. Позволяет нависнуть над собой, приподнявшись на коленях, и гладить по лицу и шее. Только подставляется под поцелуи и отвечает на них через раз, предоставляя всё Йену.
Дразнить, притягивать, управлять.
Позволяет войти во вкус и с силой дёргает за волосы, заставляя и вскрикнуть от неожиданности, и задрать голову, открыв шею под укус.
Длинную беззащитную шею, с которой он собирает горьковатую мыльную плёнку кончиком языка.
Собирает, тянет ещё сильнее, наматывая пряди на кулак, игнорируя протестующее шипение, прижимается губами к месту, где явственно пульсирует самая заметная из всех вен.
И целует, и кусает одновременно.
И целует, и вместе с тем рисует новое пятно поверх ещё не выцветших первых.
Одно за другим.
Одно за другим… ниже по шее и до плеча.
Мог бы решить, что слишком напирает, но животом чувствует, что нет — не стоит останавливаться. Чувствует, как, натягивая промокшую насквозь материю, в его бок упирается то, что другим он не позволит увидеть.
В конце концов, это сегодня его игра.
И его маленькая худая девочка из тех, что никогда, никогда бы не пришла сюда сама.
«Девочка», которая, несмотря на всю дурь, не один бокал красного и возбуждение, шепчет, запутавшись пальцами в его тёмных волосах:
— Почему мы всё ещё в Камьене?
Шепчет как минимум третий раз за прошедшие двое суток, и тут уже не увернуться. Тут уже следует дать ему больше, чем просто пустой поцелуй.
— Потому что в Штормграде мне не дадут пошалить, — отвечает так же, княжне под стать, негромко и продолжая целовать покрывшуюся чувствительными пятнами кожу, и, добравшись до линии подбородка, отпускает чужие волосы и поднимает глаза. — Мы уже не будем одни, вот как сейчас.
«Мы уже не будем одни».
«Ты уже не будешь только для меня».
Наверное, ему стоило выбрать второй вариант. Наверное, он ударил бы точнее, но разве смысл сейчас в словах? Пусть смотрит в глаза и ищет что-то в них.
Пусть додумает себе сам, а Лука, что бы то ни было, подтвердит.
— А ты хочешь уединения? — Вопрос безумно уместен, учитывая, что кругом минимум два десятка человек. Вопрос со скрытым смыслом, и наёмник понимает его даже лучше, чем сказанное в открытую. Лука чувствует такие вещи и пытается отойти в сторону. Пытается обойти подводную яму, в которую непременно рухнет, если выберет неверное слово.
— Побаловаться немного, — пожимает плечами и в подтверждение сказанного подмигивает кому-то за спиной княжны. — Сделать то, что нельзя будет сделать после, — намекает и едва удерживается от самодовольного смешка, когда наживка оказывается проглоченной. Кое-кто слишком жадный до подробностей.
— Анджей против чужого внимания?
Внимания… Лука подозревает, что за одну только дурь ему оторвут что-нибудь не очень жизненно важное. Луку это и забавляет, и нет. Забавляет, как тот, кто нанёс ему не одну рану в своё время, трясётся над мальчишкой. Мальчишкой, который порой и сам не прочь нарваться на что-нибудь погорячее укуса или лёгкого шлепка.
Хрустальный же.
Вдруг развалится.
— Анджею плевать, но играть с тобой вот так он мне не позволит, — говорит серьёзно и, будто бы спохватившись, тут же меняет тон на более легкомысленный: — Ох уж этот скучный монстролов.
Ох уж этот скучный монстролов, который ему устроит крайне скверную черепно-мозговую, если узнает хотя бы о половине того, чем они занимались в Камьене.
Лука почему-то уверен, что узнает.
Йена куда больше беспокоит мнимое оскорбление, которое только что нанесли его любимому.
— Он не скучный.
И, надо же, мордашка сразу такая хмурая. Мордашка такая, будто бы они всё это по-настоящему. Лука даже грозит ему, тут же напрягшемуся и отодвинувшемуся назад, пальцем.
— Не стоит его защищать.
Он себя может и сам. Ещё как может, когда не спит.
А раз дрыхнет, то сам себе виноват. Виноват во всём этом. Виноват в том, что всё-таки провалился и сейчас от всего отстранён.
— Ещё как стоит.
Лука будто не на шутку злится на монстролова, и Йен словно ощущает это. Ощущает, и все шутливые настроения грозят испариться. А этого нельзя допустить. Ни за что нельзя.
— Я не стану любить его меньше только потому, что он скучный, — бросает наёмник это как лёгкое одолжение и выжидающе протягивает вперёд расслабленную ладонь, ожидая, что за неё возьмутся для того, чтобы вновь оказаться вплотную. — Не переживай.
Йен даже раздумывает, глядя на его пальцы, но всё-таки принимает их и по новой упирается коленями в твёрдое дно по обе стороны от чужих бёдер. Не усаживается всем весом, но вот он, совсем рядом.
Совсем рядом, и, нависая, уложив руку на выступающую скулу, спрашивает:
— А меня?
— А тебе идёт это платье, моя красавица. Очень идёт, — Лука отвечает быстрее, чем успевает задуматься. Лука отвечает быстрее и, только когда последнее слово покидает его рот, понимает, что следовало бы прикусить язык. Тогда лицо напротив не краснело бы так стремительно. Йен весь идёт пунцовыми пятнами и медленно опускает взгляд. Отводит его и глядит теперь на мутноватую воду, и только на неё.
Не добавляет ничего и больше не спрашивает.
Не пытается отшутиться.
Не пытается ничего, и Луке приходится спасать всё самому. Спасать так, как он умеет.
Выпрямляет спину, давит на чужие бока, усаживая на свои ноги, а после обхватывает лицо ладонями, заставляя поднять взгляд.
— Сделай так, чтобы каждый старый хрыч в этом зале захотел купить тебя, — подмигивает, намекая на игру, и тут же, не размазывая больше, втягивает в поцелуй. Больше рисованный и для других, нежели для себя. — Каждый захотел, а получу один я, — договаривает, едва оторвавшись от очерченного тонкими линиями губ рта, и заглядывает в голубые глаза.
Уверенный в себе как никогда. И Йен был бы совсем дурочкой, если бы не заметил и не прокомментировал это.
— Самовлюблённый ублюдок, — шепчет совсем без голоса и вместе с блуждающим взглядом и руками, что сами уже, не дожидаясь команды, вернулись на лишённые абсолютно всех отметин плечи, кажется совсем сдавшимся.
Вот так запросто позабывшим все обиды.
Лука, не удержавшись, даже обнимает его, привлекая поближе, и гладит по позвонкам, будто пересчитывая их костяшками пальцев.
— Нет, ты мне нравишься. — Сам теперь говорит едва-едва, так, что и не расслышать с трёх шагов. Сам теперь говорит едва-едва, очерчивая слова одними губами и не отпуская их далеко от себя. Так только, на маленькое, прикрытое локонами ухо. — Примерно на одну десятую от того, как я люблю сам себя, но…
Нарывается слишком явно и получает своё. Нарывается на хороший толчок в грудь и бурю негодования.
— Заткнись.
Йен глядит на него маленьким волком и разве что не шипит. Не шипит, взвинченный всего парой колких слов. Добавить совсем немного ещё, и…
— Так заставь меня, пока я не уснул в этой ванне.
Пощёчина выходит что надо.
Хлёсткая.
Хлёсткая и будто удар хлыстом.
Такая, что дёргается голова и темнеет перед глазами.
Лука даже проверяет, не вылетела ли челюсть, и касается разбитого уголка губы. Касается большим пальцем, отирает выступившую каплю крови и улыбается ещё похабнее, чем до этого.
В ушах звенит, скула ноет, но он улыбается.
А в серых глазах появляется потухшая было, опасная искра.
А шепотки тут же по всему помещению волнами. Шепотки, нечёткие негромкие голоса и будто волнения.
— Ты когда-нибудь научишься бить кулаком или нет?
Княжна вспыхивает ещё сильнее и тут же ведётся. Замахивается, да только не успевает донести свою руку до чужого лица.
Схвачен за волосы и за запястье.
Схвачен, шипит, но не выбивается. Только смотрит в упор, и это даже веселит.
Весь такой беспомощный, пойманный и растрёпанный.
И венок из ромашек сполз набок, и растрепались светлые пряди. Рукав свалился с плеча, и вот-вот развяжутся целомудренно прикрывающие абсолютно никакую грудь завязки по линии ворота.
Смотрят только лишь друг на друга, Лука касается языком саднящего уголка рта, а после медленно, преодолевая чужое сопротивление, подтаскивает руку с пойманной рукой Йена к своим губам.
Ни на мгновение не сводя насмешливого, шаловливого взгляда. Неторопливо целует побелевшие от напряжения костяшки и всё смотрит и смотрит.
И намекая, и нет.
Намекая на то, что можно быть и поближе. Можно быть сверху не только в самом примитивном из смыслов.
Намекая и ощущая побежавший по позвоночнику холодок.
Уже знакомый, колющий, но пока вполне терпимый.
Скорее ещё один намёк. На то, что случится, если Лука продолжит слишком активно перегибать палку.
— Собираешься наказать меня?
Он пока и сам не знает, стоит ли. Пока не знает, насколько далеко готов зайти. Насколько много ему нужно. Внимания и негодования.
Он не знает, а Йен вот наоборот. Йен будто и не выпивший сейчас.
— Если придётся, — подтверждает, и будто бы абсолютно в себе в эту секунду. Будто бы в себе, несмотря на винный привкус губ и расширенные зрачки.
— Лучше сделай воду погорячее, не то…
Лука осекается, заткнувшись на половине фразы, скрученный судорогой, и улыбается ещё шире.
Абсолютно безумно.
За все нервы будто разом потянули, а его заботит то, что у него понапрасну стоит. Его заботит только то, что суровая княжна, вся такая прекрасная и разгневанная, всё ещё до него не снизошла.
Не сжала внутри своей маленькой задницы.
И это явно проблема.
Это явно нужно решить прямо сейчас. Тем более, что зрители явно заждались. Нельзя, чтобы публика скучала.
— Не будь такой суровой, милая, — говорит как ни в чём не бывало, и Йен вопросительно сводит брови. Моргает раз, после второй…
— Разве господин не это заказывал?..
А после второго соглашается поиграть и принимается поправлять свои волосы. Волосы и верх комбинации, что липнет к его коже.
— Господин заказывал больше, чем дружеская беседа в этой очаровательной чашке.
— Тогда мне, наверное, стоит вспомнить о пожеланиях господина и перестать трепаться? — совсем шёпотом. Совсем рядом, нависнув над чужим лицом. Лицом, которое, наверное, никогда не устанет вглядываться в его голубые глаза.
И Луку это пугает.
Не до дрожи или паники, но всё-таки немного. Просто потому, что «никогда» — это слишком серьёзная заявка. Он такие не любит. Слишком уж они потом на него давят. И попробуй выберись.
— Отнюдь… — почти в губы говорит, а руками уже шарит везде, докуда доберётся. И через ткань, и задирая её под водой. — Трепаться ты можешь сколько угодно. Только…
— «Только»?.. — Йен даже переспрашивает с его интонацией. Йен весь сейчас для него и тянется во всех смыслах.
— Только стонешь ты куда приятнее, чем злишься, красавица.
Йен будто бы раздумывает, стоит ли так быстро таять, но в этот раз решает не ломаться. Решает, что вода и вправду успела поостыть. Да и воздух вокруг них тоже.
И если с первым он без труда справится и один, то второе… Второе им следует исправить вдвоём.
Вместе.
Если будут ещё ближе друг к другу, конечно.
Если хотя бы грудью к груди и ладонями уцепиться за голые плечи.
Если другие, тоже парой, пройдутся снова по его спине и остановятся на этот раз куда ниже, под мутноватой из-за налитого молока и благовоний водой.
Остановятся на бёдрах и примутся медленно задирать треклятую не то комбинацию, не то платье.
И полумрак кругом, свечи в вытянутых бокалах…
Красиво, располагает.
И столько внимательных взглядов… Йен понимает, что хочет.
Хочет сделать так, чтобы каждый из этих напыщенных раскрасневшихся толстосумов мечтал о нём.
Хотя бы сегодня или, может, ещё следующим днём.
Приятно иногда вспомнить старые времена. Лишь иногда. Лишь изредка.
Приосанивается сразу же, гнёт спину, и меняется даже взгляд.
Становится более мягким и рассредоточенным. Становится будто смазанным и очень ласковым.
Блуждающим.
Становится рассеянным и будто глуповатым.
Сейчас он действительно маленькая наивная княжна.
Маленькая, влюблённая и легкомысленная.
Пустоголовая и… свободная.
У которой всё допустимо и просто.
Которая не заморачивается и сейчас тоже благосклонна лишь потому, что развернувшееся действо попало под нужное настроение.
Абстрагируется, насколько это возможно, и касается подбородка не хорошо знакомого наёмника, а будто бы незнакомца.
Ни обещаний, ни имён.
Так было лучше всего.
Касается подбородка вроде бы робко, но дразня больше, чем сомневаясь. Касаясь линии левой скулы и забираясь пальцами в мокрые путаные волосы.
Осторожно старается, но всё равно тянет.
Осторожно старается, делая вид, что не знает, что так и не нужно.
И Лука затыкается вдруг.
Только взглядом следит, только отмечает каждое изменение, каждый едва уловимый элемент, который делает игру игрой.
Следит, придерживая за голые бёдра и ощущая, как потеплела вода.
Следит и сам не улавливает, когда начинает гладить под водой, намекая на большее.
Гладить по бёдрам, ягодицам и пояснице.
Подталкивая к себе и мешая переглядываться с кем-то за своей спиной.
Мешая и… раздражаясь.
Сам этого хотел, сам решил, что будет забавно, а теперь, когда княжна кокетничает, готов дёрнуть её за волосы и развернуть иначе.
Взгляды взглядами, но хватит уже, остальное тоже заводит.
Момент проникновения, например, который эта вертлявая зараза всё оттягивает и оттягивает.
Дразнится только, то прижимаясь, то откатываясь назад.
Дразнится только, гладит по голове, снисходит до короткого взгляда и тут же устремляет его на кого-то другого. Кого-то нового.
Просто выбирает и кокетничает, смахивая с широкого борта на ковровый пол крупные капли воды.
Кокетничает без единого звука, глазами и мимикой. В открытую и будто намекая на то, что не прочь сменить кавалера.
У Луки терпения на ещё три. На ещё три таких взгляда.
А после хватает всё-таки, стискивает до боли, удерживая в ладонях маленькую, помещающуюся в них задницу, и почти насильно усаживает на себя.
Усаживает сверху, проникая без пауз и остановок, и княжна только сладко охает, закатывая глаза.
Кусает губы, мнёт их друг о друга и, несмотря на пустившийся вскачь ритм сердца, остаётся неподвижно-томной.
Остаётся будто задумчивой.
Снизойти или же…
Вскрикивает от ощутимого глубокого толчка и едва не давится смехом.
Едва не давится и глядит настолько свысока, что Лука понимает, что проиграл.
Сразу же и всухую.
Его бесит до ужаса.
Бесит до обжигающей глотку злости и вспышек перед глазами.
Его бесит эта беспринципная белокурая блядь, которую он так тщательно выхолаживал.
«Смотри на меня, и только». Только это сейчас в его голове.
Только это и ни следа веселья, что дарят отравляющие опиумные пары.
«Смотри на меня и будь только со мной».
Он хочет сказать, выплюнуть это или же даже просто прошипеть, но только крепче сжимает зубы.
Сам слышит скрип и ещё крепче стискивает, когда замечает княжна.
Княжна, которая, не удержавшись, склоняется к его лицу, щекоча влажными волосами, и целует вдруг.
В щёку целует, прямо туда, где обозначился напрягшийся желвак.
Туда, затем ниже, затем касаясь носа и, наконец, прижимаясь к губам.
Снова к губам, снова ведёт… Только Лука не принимает это, как в прошлый раз.
Не принимает это так.
Отвечает тут же, напирает в ответ, стискивает, обхватив руками вокруг пояса, и нажимает, заставив податься немного назад.
Назад — и снова поближе.
Назад — и снова зубами в губу, до стона и собственной, съехавшей набок крыши.
Даже смотреть по сторонам не позволяет, трахает вот так, придерживая за спину и волосы в кулаке сжав.
Давит на светлый теперь затылок, не позволяя повернуться, и медленно, очень медленно двигается, приподнимая бёдра.
Только пока.
Только до нового, сожранного им же самим смешка.
Короткого и умершего на чужих мокрых губах.
Губах, отдающих горьковатой пеной, выпивкой и духами, которые княжне и не нужны.
Но образ есть образ, они же играют.
Образ есть образ…
Йен даже вскрикивает, когда лениво перекатывающие его губу зубы сжимаются, но не отшатывается.
У них всё ещё медленное «вперёд-назад».
У них довольно скромное представление для почти четырёх десятков глаз.
Вперёд-назад… касаясь разогревшегося мрамора.
Вперёд-назад… И вода, уже совсем горячая, вода и короткие косые взгляды одинаково согревают.
Рука, комкавшая светлые пряди, отпускает, опускается вниз и стаскивает и без того держащийся на честном слове рукав, обнажая линию плеча.
Обнажая, и наёмник, полюбовавшись с мгновение, оценив чистоту кожи, туда же и кусает, решив, что это прекрасное место для новой отметины-синяка.
Кусает несильно, больше зубами перекатывает, дразня, и, поигравшись здесь, поднимается выше, по истерзанной за эти дни шее.
Целует её, почти невесомо пальцами свободной руки с другой стороны ласкающе гладит и не сжимает.
Несмотря на то что хочется.
Несмотря на то что медленно и медитативно — не для него.
Несмотря на то что ему обычно такого не хватает.
Не хватает ничем не разбавленной сладости для того, чтобы вдоволь нажраться.
Ещё одну цепочку выводит, тащит княжну на себя, опирается подбородком на свежее, только оставленное пятно и вкрадчиво, шёпотом, так, чтобы никто больше, ни одна ёбаная душа…
— Поиграем в другую игру, княжна?
…не разобрала.
И спрашивает, и предлагает.
И спрашивает, и никакого ответа не ждёт.
Ни от Йена, ни от других, голоса которых становятся громче. Голоса которых вторгаются даже в их ограниченный мраморными бортами мирок.
Потому что, едва договорив, с себя стаскивает, вперёд толкает и сам же ничего не понимающего, плавающего в томном тумане мальчишку разворачивает.
Так резко, что срывает пару одобрительных выкриков и жидкие аплодисменты.
Разворачивает, тащит на себя же — на этот раз спиной к груди, — скорее укладывает, и, перехватив поперёк живота, сам же разводит сжавшиеся колени.
Берёт уже так, продолжая опираться подбородком и поглаживая через платье.
Поглаживая по упруго стоящему члену и нажимая на низ живота, заставляя прогибаться и насаживаться.
Поглаживая сквозь тонкую комбинацию, совсем как девушку, не сжимая и не обхватывая, а только дразня.
Ставшие твёрдыми соски мучает тоже, стискивает то один, то второй совершенно без жалости, и, в итоге не удержавшись, вовсе поднимается, упёршись коленями в твёрдое дно.
Йен если и понимает, как на четвереньках оказывается, то сосредотачивается только на том, как удерживать лицо.
Удерживать над мутной водой и не нахлебаться её.
Получается так себе, потому давится и цепляется за широкий борт.
Луку можно рассмотреть всего и со всех ракурсов, на княжне же едва платье задрано.
И, пожалуй, именно это привлекательнее всего.
Привлекательнее, потому как никто не знает, кроме них двоих.
Разве что ещё хозяйка всего этого беспорядка, но на этом — всё.
Никто из гостей не подозревает, что очередная девочка на ночь — это он. Никто не подозревает, что под платьем у неё есть то, чего не бывает у робких, и не очень, барышень.
Лука сосредотачивается на этом больше, чем на неразмеренных рывках.
Лука хочет эту неправильную белокурую девочку ещё больше, когда понимает, почему у неё было столько любовников до него.
Понимает и берёт её рывками, заставляя жмуриться и сжимать губы, чтобы не набрать полный рот.
Заставляя давиться всё больше звуками, а не мутной водой.
Стонами, всхлипами, досадой от того, что девочки не помогают себе, быстро дёргая рукой.
Стонами, всхлипами, судорогой, наконец… Судорогой, которая выкручивает его всего, заставляет стать узким и плотным и, проехавшись по мокрой тяжёлой материи, кончить.
Кончить и обмякнуть настолько, что страшно захлебнуться.
Поворачивает голову набок, часто дышит распахнутым ртом и даже не замечает стекающие со лба солоноватые капли.
Обеими ладонями на бортике, и обе — до боли в мраморные грани.
Обе сжимают крепкий край и держатся за него.
Держатся цепко и до шлепка, и особенно после.
Первый так — скорее на пробу, второй — уже громче и с замахом.
На третьем Йен, не удержавшись, вскрикивает и сжимается так сильно, что незамедлительно хочется замахнуться ещё. Хочется оставить ещё один приметный след.
Хочется, но — нет.
Лука гладит его по алеющей отметине, сжимает всю ягодицу и ловит, наконец. Ловит «это», которое позволяет ему закончить без боли, всего лишь вцепившись в чужие волосы и потянув их назад.
Ловит момент, разглядывая узоры на вымокшей ткани и виднеющиеся под ней лопатки.
Ловит момент, не удержавшись всё-таки, кусает себя за щёку и заканчивает, дёрнувшись ещё несколько раз.
Заканчивает, замирает на полминуты для того, чтобы отдышаться, и подаётся вперёд ещё раз.
Медленнее и не так, будто пытается разбить чужое лицо о мрамор.
Не так, будто на полу всё ещё мало воды.
Подаётся вперёд, делает всего пару движений и выскальзывает, опуская светлую ткань.
Тут же наклоняется, чтобы обхватить княжну поперёк живота и притянуть к себе, поставив на колени и заставив отпустить каменный край.
Притянуть к себе, опереть лопатками на свою грудь и своими же пальцами запрокинуть её голову назад.
Уложить затылком на своё плечо.
Йен сейчас будто кукла.
Послушный и выдохшийся.
Йен ничего и не слышит.
Ни свиста, ни запоздавших аплодисментов.
Йен только чувствует тепло пальцев, сжавших его подбородок, и короткий поцелуй куда-то мимо виска.
***
Просыпается на самом краю кровати и явственно понимает, что с него хватит.
И выпивки, и веселья, и маленьких дразнящих представлений.
Просыпается и понимает, что на том свете всё ещё больше, чем на этом, — так ломит виски. А во рту привкус горькой дряни, которой он вчера невольно нажрался, вдыхая воздух из чужих лёгких.
А во рту привкус полыни, алкоголя и ещё чего-то мерзкого.
Чего-то притупляющего сознание и превращающего его в маленькую дурочку, которой так просто управлять.
Дурочку, которая легко ведётся на подначки и ласковое слово.
Дурочку, которая, повернув голову, долго смотрит на чужую, напряжённую даже во сне спину и впервые за все дни, что они ждут, когда же уже перестанут проверять всех входящих и выходящих из города, подбирает свою одежду и выскальзывает за дверь.
Впервые один и забыв обувь.
Ну да если шагать не по старым занозистым доскам, а по дорогому ковру, то плевать.
Одевается прямо под дверью, наспех сгребает всё ещё не потемневшие волосы в узел, который и завязывает прямо так, без лент, и, воровато оглядываясь, спускается вниз.
Только сейчас по-настоящему осматривается и обещает себе, что врежет этой скотине, если она ещё раз попытается пихнуть ему в руки бутыль или мастерски скрученную бумажную палочку.
Хватит угара и ненастоящей эйфории.
С них обоих хватит.
Лука слишком расслабился, вырвавшись из замка, и пора с этим что-то делать, если, конечно, Йен не хочет застрять тут до самой весны.
А он очень не хочет.
Настолько не хочет, что собирается взять всё в свои руки, а если понадобится, то и выбраться разведать, что же там происходит в городе. Его лицо же не на плакатах. Он ничем не рискует.
А этот пусть сидит прячется, если ему угодно.
Этот пусть спит, Йен хотя бы немного по сторонам попялится и, может быть, с кем-нибудь поговорит.
Скучает по обществу всё-таки.
По обществу, которое может составить ему компанию и не утопить случайно в ехидстве во время ничего не значащего диалога.
С этим Йену всегда приходится быть начеку, а он уже устал.
Устал отбиваться, а после неизменно сдаваться.
На милость победителя и в его руки.
Ну нет, хватит с него.
И камней вокруг, и пусть уже и не дешёвых, но проституток.
Осматривается, подмечая непривычную для любого увеселительного заведения тишину, и, не найдя никого в холле, выбирает один из коридоров.
Вроде бы к чёрному выходу и кухне.
Надеется набрести на второе и утащить хотя бы яблоко или что-то вроде. Что-то, во что можно впиться зубами и отхватить приличный кусок.
Желудок явно скоро отсохнет, если он так дальше продолжит.
Пить чёрт-те что и вместо закуси затягиваться этим же чёрт-те чем.
Ну уж нет.
Всё.
Точно хватит.
Идёт вперёд, держась около одной из стен, и хочется верить, что это из-за осторожности, а не потому, что так сильно кренит.
Кренит, тошнит, голова какая-то тяжёлая и чужая…
Протирает глаза, старается не думать о том, на что похожи его волосы и как он станет всё это распутывать.
Входит в приоткрытую дверь кухни и на секунду даже теряется, не помня, видел ли вообще когда-нибудь столько кастрюль и развешанных по стенам поварёшек. Всё-таки в бытность пажом больше дурачился, чем действительно работал, и если и прислуживал за чужим столом, то уж точно никогда не готовил сам.
Никогда ничего не готовил. Разве что снадобья, да как же это можно сравнивать?
Йен даже немного робеет перед всем этим кухонным царством, но голод гонит его вперёд. Голод и любопытство. Потому что он никогда не думал о том, как же может выглядеть повариха в борделе.
К ним, наверное, тоже есть какие-то особенные требования. Не возьмут же дурнушку печь пироги в такое заведение?
Хотя кому какое дело, в самом деле? Кому какое дело, как выглядит та, которую никто не видит?
Главное, чтобы никто из гостей после её стряпни с отравлением или заворотом кишок не слёг — и уже замечательно. А то рассказывала ему Тайра… пару замечательных историй.
Настолько замечательных, что лучше бы и не вспоминал.
Слышит шорохи, характерный для стекла звон, и не таится больше. Идёт на звук и, не желая никого напугать, старается делать это как можно громче.
Осматривает полки и столешницы, огибая вечно горячую, занятую не одним горшком печь. На неё косится тоже, оценивающе прикидывает вес ухвата, которым можно и по голове получить, если подлезть не под ту руку, и почему-то с опаской поглядывает на дверь, ведущую в кладовую.
Неприятные воспоминания рождаются сами собой.
Не любит он эти кладовые, с лестницами, уходящими вниз. И полки, уставленные заготовками, тоже не любит.
Морщится, проводит пальцами по лицу, будто пытаясь снять с него что-то, и сталкивается наконец с одинокой кухаркой, едва не опрокинувшей на него от неожиданности полный графин.
Резво отскакивает в сторону, привыкший уже к тому, что что-то постоянно пытается сбить его с ног, и натягивает на лицо самое виноватое выражение из всех возможных.
И вправду неловко, не собирался пугать даже вскрикнувшую от удивления девушку.
— Простите!
Уже по сложившейся привычке вскидывает вверх пустые ладони, показывая, что не опасен, и тут же, уже спокойнее, добавляет, ощущая, как пристально его начали разглядывать:
— Я не думал подкрадываться, так вышло.
Девица, что носит передник и белый накрахмаленный чепец, ниже его на целую голову, но страшно деловитая. И, видно, из тех, кто не считает молчание и кротость добродетелью.
— Но вы именно что подкрались… господин.
Далёкая от изящества, оставляет свою ношу на столе и упирается в бок сжатым кулаком. Йен тут же сдувается, хотя и с самого начала воинственно настроен не был, и, хмыкнув, понимающе переспрашивает:
— Что, не очень похож, да?
Переспрашивает, а сам осматривается украдкой. Больно уж ему интересно всё. От полок до почерневшего местами потолка. А уж запахи…
— Не очень.
Кивает в ответ на честность, отыскивает взглядом пустой табурет и направляется к нему, чтобы усесться. И как только делает, эта девица поправляет свой головной убор и заталкивает выбившуюся наружу светлую прядку под увесистые рюши.
— Больше на новое приобретение, если можно так сказать.
И Йен не обижается. Йен понимает, что у него разве что на щеках и лбу сейчас нет засосов, а шея покрыта ко всему прочему ещё и отпечатками зубов. Одних и тех же, да разве вот так на глаз отличишь?
— А что, часто приобретают новых?
Ему не то чтобы было важно это, но нужно же о чём-то говорить среди картофельных очисток и пустых, сваленных друг на друга мешков под столом?
Йену на самом деле сейчас вообще абсолютно плевать о чём трепаться. Главное, чтобы с живым человеком и не о касающихся его тела напрямую пошлостях.
— Частенько.
Кухарка, видно, тоже успела заскучать в одиночестве и потому отвечает более чем охотно. Не спрашивает ни имени, ни того, откуда он такой красивый и мятый прибрёл.
— Три года работаю, и девиц за это время сменилось — не счесть. И не только девиц, — последнее добавляет, окинув его ещё одним красноречивым взглядом, и Йену становится неловко. Совсем немного. Уж кому-кому, а ему явно не привыкать к столь сомнительному и нисколько не почётному званию.
— Я не из работников, как вы могли подумать, — объясняет и невольно тянется пальцами к шее, чтобы застегнуть рубашку ещё на одну пуговицу и поправить перекрутившуюся цепочку. — Мы просто снимаем комнату у владелицы.
Мы просто снимаем комнату.
Очень замечательно звучит.
Мы просто арендуем апартаменты, чтобы трахаться, коротая тоскливые зимние вечера.
И нет ничего удивительного в том, что кухарка, приподняв светлую широкую бровь, уточняет:
— Ты и твой хозяин?
Йену, к сожалению, не хватает глупости на то, чтобы верить, что со стороны всё как-то иначе выглядит.
— Мой… друг, наверное. Так будет правильнее сказать. Друг, недруг и любовник в одном лице, — проговаривает вслух и сам путается во всех этих понятиях. Слишком уж зыбки границы одного и расплывчаты у другого. Слишком легко перепутать, да и смысл выяснять чего больше, когда всё в куче и сразу?
Только он думает об одном, а его новая знакомица — о куда более прагматичных вещах:
— Ты уверен, что он не оставит тебя здесь?
Йен поднимает голову и смотрит на неё так, будто только проснулся, и девица тут же тушуется и принимается объяснять:
— Бывали уже случаи: романтика, обещания, а наутро ни господина, ни его шмоток. У нас так красавицы три и прижились. Денег не было, чтобы хотя бы до дома добраться. Сначала сопли по колено, вой и слёзы, а после, глядишь, и ничего — уже и полы моет, и картошку чистит. А после и клиент какой-никакой начинает идти.
А после и клиент… Йен так и представляет себя посреди всей этой жизни и решительно мотает головой, почти сразу же понимая, что после всего того, что он выпил, — это крайне идиотское и решение, и занятие.
— Нет, не оставит.
Тошнота стремительно подкатывает к горлу, и ему приходится сгорбиться, чтобы, опустив голову, продышаться.
— Потому что у вас любовь?
— Потому что не важно что, — вопрос его внезапно злит, и ответ вырывается раньше, чем он успевает его обдумать. И потому закусывает язык и максимально смягчается, продолжая беседу уже с извиняющейся улыбкой: — Могу я попросить поесть что-нибудь? Мутит от голода.
Кухарка только разводит руками и, поозиравшись по сторонам, отходит к печке, чтобы заглянуть в пристроенные на ней горшки.
— Да не осталось ничего, — заключает, сунув нос уже в третий по счёту, и Йен ощутимо киснет, уже собираясь принять то, что голодать ему до официального обеда, который тут далеко за полдень. — Разве что пара ломтей хлеба, немного похлёбки ещё, да разве вы такое едите?
Пару раз энергично кивает, тут же ожив, и поясняет, не зная, для неё это делает или больше для себя:
— Я теперь всё ем.
— «Теперь»? — цепляется к самому говорящему слову из всех, и Йен невольно улыбается, стараясь не делать этого слишком уж заметно. Девушка любопытна без меры, и это его веселит. Веселит тем, как легко она суёт свой нос в чужие откровения. — А раньше, значит, перебирали?
— Бывало, — подтверждает и тут же просит, невольно поведя начавшими мёрзнуть плечами: — Определитесь уже, пожалуйста. Господин я вам или подружка. Мне неловко быть и тем, и другим.
— Да сложно определиться.
Спросил бы, отчего же, да она тараторит так быстро, что и полуслова не вставить.
— Вроде говоришь, что не из наших, а выглядишь как шлюха. Вот я и теряюсь в обращениях.
Не вставить, да они бы и стали лишними. Сама же всё и пояснила, отыскивая среди горы перемытой за гостями посуды миску попроще.
— Не все, кто занимаются сексом, шлюхи.
Йен возражает ей только для поддержания диалога и отстранённо размышляет о том, способно ли подобное обращение его задеть. Кажется, что нет, но кто знает, чьими губами это будет сказано? Может, и полоснёт по живому, а может, он и не услышит вовсе.
— Некоторые делают это ради удовольствия, знаете ли.
Миска наконец находится, а к ней и деревянная ложка, из тех, что никогда не предложат знатному господину. Может быть, и это тоже какой-то тонкий намёк, но Йен слишком голоден для того, чтобы искать скрытые смыслы.
— Не знаю и до замужества знать не хочу.
— Серьёзно? Как же тогда… это вот всё? — обводит глазами потолок и кивает в сторону тёмного коридора. В сторону просторного холла с мраморной ванной, что смутно напоминает ему увиденную когда-то купель.
— Я работаю кухаркой и рот использую для того, чтобы пробовать пищу, а не всякие сомнительные вещи, — отсекает все его домыслы, гордо задрав и без того вздёрнутый кверху нос, и Йен не может сдержать удивления. Хотя бы потому, что за замковыми стенами редкий служивый человек не ищет возможностей дополнительного приработка. Многие в услужение и подаются только за этим.
А тут, надо же, такая принципиальность в самом сердце рассадника порока.
— Я почему-то всегда думал, что все, кто живут в таких заведениях, обслуживают клиентов, — поясняет Йен, стараясь как можно тщательнее подбирать слова, чтобы не обидеть, и смотрит не на лицо, а на руку, ухватившую черпак и наполняющую им его миску. — А остальное — это уже так, вторичное. В качестве приработка или если хозяин заставит.
— А я думала, что все мужчины широкоплечи и имеют волосы на груди, но жизнь полна новых открытий.
Вроде бы и обидно должно быть, но он только плечами жмёт и принимается за поставленную прямо перед ним посудину. Без куска обещанного хлеба, ну да он и не думает напоминать или жаловаться.
— Да уж. Полна, не то слово, — подытоживает, подразумевая под этим своё, и улыбается, взявшись за ложку. — Спасибо за похлёбку.
— Ты поешь сперва, а потом уже говори спасибо.
Она напоминает ему Тайру вдруг. Вот этой своей минутной сварливостью. Напоминает, и Йен невольно прикусывает щёку, понимая, что скоро чокнется, если и дальше так пойдёт.
— А то мало ли несварение схватишь или ещё что.
— Да не думаю, что схвачу.
Разминает ложкой крупные куски картошки и сдвигает остальные овощи к краю плошки.
Пробует, заключает, что очень даже ничего, и принимается есть, радуясь, что варево ещё тёплое — попросту не успело остыть, стоя на краю печи. Не любит, когда мясной бульон подёргивается жирной плёнкой, но даже если и так, то не вредничает больше. Ему теперь действительно всё пойдёт.
Жуёт, ощущая, как вместе с желудком становится легче и голове, и, только приговорив половину предложенного, понимает, что повисла тишина.
Поднимает голову, выжидающе приподнимает бровь, ожидая нового вопроса, и девица, плюнув на свои дела, усаживается прямо на стол. И выглядит такой заговорщицей, что Йен ожидает услышать нечто неприличное и потому старается проглотить всё до того, как заговорит, чтобы не подавиться.
Он, конечно, подготовленный и чего только не слышал, но мало ли?
— А то, что вы вчера… — начинает издалека, но, несмотря на это, всё-таки краснеет. Уводит взгляд в сторону и, сама того не замечая, принимается теребить фартук. — Ну, в ванне… Тебе заплатили за это?
— Уговорили.
— За подарки? — уточняет, да с такой жадностью, что тут же ощетинивается, заметив недоумение в чужом взгляде. — Что? Только женщинам дарят подарки взамен утех?
И голос сразу такой надменный.
И голос сразу такой колкий.
И не то зависть в нём, не то нечто очень близкое ей. Нечто близкое настолько, что Йен оглядывает девицу ещё раз и заключает, что она, пожалуй, слишком нескладна и дурна для уровня такого заведения.
Сгодилась только в поварихи и, видно, теперь делает вид, что только на это и была согласная.
Только за этим и пришла.
— Не только женщинам, — отвечает размеренно, без лишнего жеманства и увёрток, и не чувствует себя хоть сколько-то обиженным. Не Лукой, который после не преподнёс ему луну в платочке, точно. — Но если я согласился на это, то потому что сам хотел, а раз так, то и покупать моё согласие нет никакой нужды.
Понимает, что не обижен им, что хватило и поцелуев, и прочего уже в комнате, и вспоминает того себя, которого оставил в Аргентэйне. Того себя, который намекал и тянул всякую бесполезную дрянь из своих ухажёров просто потому, что мог делать это. Мог выпрашивать, а получив желаемое, передаривал кому-нибудь из слуг без каких-либо эмоций.
— Вот это всё, посреди толпы народа, и забесплатно?
Недоумение столь сильное, что ответить на него можно только усмешкой.
— За ласки и поцелуи.
Усмешкой и внутренней готовностью услышать о том, что он серьёзно продешевил. Отдался зазря, а мог бы и выторговать что для себя.
— Мелковато.
Взгляд девицы становится сочувствующим, и ему остаётся только покачать головой и уткнуться в тарелку.
— А говоришь, кухаркой работаешь, — произносит себе под нос и понимает, что всё, наелся. Больше ему не надо.
— И что бы это значило?
Она явно беспокоится, спохватившись, гадает, не ляпнула ли лишнего, но его улыбка становится только шире и спокойнее. Обсудили уже, хватит с него оценки собственного тела и чувств.
— Благодарю за еду и, пожалуй, вернусь в комнату, пока…
Не договаривает, прерванный чем-то похожим на размазанный по камню скрежет, и тут же переключается на него, вскакивая на ноги.
— Ты слышала?!
По сторонам глядит, шеей вертит, гадая, почудилось или же всё-таки… Нет. Не почудилось.
Отчётливый шлёпающий звук только что повторился ещё раз. Кажется, будто кто-то мокрой тряпкой возит по полу. Совсем близко, за его спиной.
За закрытой дверью кладовой.
А он же с самого начала думал про эти чёртовы кладовые… Не стоит им доверять, ох как не стоит.
— Так ты слышала?
Переводит взгляд на сникшую разом девицу, и та крайне неохотно, не поднимая глаз от заинтересовавших её секунду назад половиц, подтверждает.
И словами, и угрюмым кивком.
— Многие слышат.
— И что там?
Йен указывает на кладовую, в которой явно что-то происходит, и кухарка, имени которой он так и не спросил, мотает головой:
— Не там, а в подполье. Лестница из кладовой ведёт вниз.
— И почему меня это не удивляет…
Он теперь всей душой против треклятых сырых погребов, но и просто взять и сбежать отчего-то не может.
— Что там внизу?
— Я не знаю, но оно явно живое. Шлёпает, мы его кормим, и оно молчит. Затихает на день или целых три.
Йен пытается вспомнить хотя бы один вид нечисти, что подходит под такое скупое описание, и понимает, что подходят все. Все безобидные городские существа, о которых ему довелось услышать.
Может быть, под половицами сейчас расхаживает оставшийся без дома колодезник, а может, и банальный домовой. А может быть, скребётся нечто такое, с чем лучше никогда не иметь дела.
Может быть, но очень уж сомнительно.
Откуда бы твари крупнее карлика взяться в центре оживлённого города?
Йен понимает, что отчаянно скучает по этому.
Скучает по простым и топорным делам, которые так не любит Анджей.
Потому что возни слишком много, а на то, что заплатят, иной раз и не переночевать.
Потому что монстролов не любит связываться с разумными, предпочитая оставлять их как есть, если те не хамеют и не берутся душить хозяйских псин и детей.
Йен так сильно скучает по Анджею, что готов впутаться сам и не раздумывая делает это с энтузиазмом дорвавшегося до взрослых дел ребёнка.
— А хозяйка что говорит? — принимается выяснять детали, а сам уже шарит взглядом по стенам, деловито решая, что можно взять с собой вниз. И не то дело в траве, дым которой окончательно забил его голову, не то в чём-то ином, но страха ни капли нет. Одно только предвкушение.
Как же он устал от этих проклятых платьев и церемоний!
Как же он хочет назад… К пробиркам, дрожи в коленях и нечисти, что шастает где ни попадя!
— Она не знает.
Что же, иного и ожидать было глупо. Иного и ожидать было нельзя, но это не мешает Йену вопросительно поднять бровь, тщательно сдерживаясь от ехидства и уточнений. И кухарка, должно быть, чувствует это. А если нет, почему же тогда тупится и оправдывается?
— Иначе послала бы разбираться. Мы с другими девочками решили, что лучше уж кормить эту тварь, не выясняя, кто она.
О да, подход просто восхитительный. Йену он очень знаком.
Очень знакомо всё, что касается «притворюсь, что всё в порядке. Может, и само пройдёт».
— А если оно проголодается сильнее обычного? — спрашивает, а сам ощущает себя безумно взрослым. Ощущает себя кем-то иным. Тем человеком, который никогда не был знаком с маленькой трусливой княжной, и это придаёт ещё больше воодушевления. И плевать, что внизу и вправду, скорее всего, сидит нахохлившийся домовой.
— Пока оно довольствуется тем, что мы спускаем в горшках, — всё спорит девушка, но настолько уныло, что Йен даже не рассматривает всерьёз все её ломания. Остаётся на месте для того, чтобы выведать побольше перед тем, как спускаться, и всё на этом. — Ест и картошку, и похлёбку, и… — перечисляет, загибая пальцы, и вдруг сбивается, округлив глаза.
— И? — впечатляется чем-то настолько, что Йену приходится осторожно поторопить её, чтобы продолжала.
— Пропала хозяйская кошка. Я думаю, что это оно. Оно её съело.
И таким трагичным шёпотом это всё, что хочется закатить глаза. С таким видом, будто она сама, лично, видела глаза той кошки во время предсмертной агонии.
— А ты уверена, что оно вообще кого-то ест?
Потому что он — нет, он абсолютно не уверен.
— Может, «оно» мирное и просто прижилось? Тепло, сухо, кормят почти по расписанию. Чего бы и не жить?
Многие люди бы согласились, что уж тут говорить о не слишком-то умной нечисти?
Аргумент вроде бы весомый, но девушка психует и даже стаскивает с головы чепец, тем самым рассыпав растрепавшиеся волосы по плечам.
— Ни в чём я не уверена! А раз ты такой умный, то сам и…
Йен её даже не дослушивает. Принимает это за разрешение и, повернувшись на голых пятках, направляется к двери кладовой.
— Эй, ты куда? Я же не всерьёз, не надо туда лезть!
— Я думаю, что что-то крупное и зубастое не стало бы неделями отсиживаться во мраке и довольствоваться кашей.
Уже хватается за ручку, но останавливается для того, чтобы пояснить, а может, и успокоить немного. В самом деле, зачем столько криков из-за какого-то обжоры?
— Да и крупному в центр города так запросто не пробраться.
— А если оно выберется?
Йен решает не говорить ей, что, скорее всего, оно и так рано или поздно выберется, разожравшись и охамев, но не пугает. Не то устроит ещё истерику — и тогда точно прости-прощай маленькое личное расследование. Расследование, которым он уже втайне немного гордится, пусть никому и не расскажет об этом.
— Так и будешь кормить это, пока оно не обнаглеет достаточно для того, чтобы тяпнуть тебя за палец? — спрашивает, и кухарка, поджав губы, отводит взгляд. Видно, что ей и хочется верить в то, что кто-то может избавить её от страшного подвального монстра. Монстра, который наверняка боится их ещё больше, чем все девицы борделя, вместе взятые, его. — Давай просто посмотрим.
— Ты уверен, что оно неопасно?
— Почти.
— Этого недостаточно, чтобы не бояться!
— Я же не тащу тебя вниз. Просто постарайся не закрыть люк, когда я спущусь, ладно?
— А если ты не поднимешься?
— Тогда разбуди моего друга, — предлагает Йен, а после, подумав, добавляет крайне неохотно, прекрасно даже не догадываясь, а зная, какой бурной будет чужая реакция: — Только буди из-за двери.
— Потому что он там голый?
— Нет, не поэтому.
Йену кажется, что вообще нет разницы, голый или одетый человек влепит тебе сгоряча, но решает не распространяться. А то мало ли прозреет и не пойдёт ещё.
— Дай лампу.
Она тут же делает то, о чём её просят, и, сняв со стены ближайшую же, протягивает Йену.
Протягивает и ещё раз быстро переспрашивает:
— Может, всё-таки не стоит?
Он смотрит на неё довольно долго, с задумчивостью, а после решительно изрекает:
— Меня не загрызёт разожравшийся домовой.
— А…
Йен просто оборачивается к ней ещё раз, надеясь, что выражение лица у него не слишком саркастично-ублюдское, потому что если так, то придётся признать, что это передаётся через постель, и сократить количество контактов с «инфекцией». А ещё вспомнить, куда он задевал подаренный нож, и поверить в то, что способен уколоть им не только себя.
Выдыхает только и, прихватив настольную лампу, осторожно заглядывает в кладовую.
И вроде полки как полки.
Мешки пахнут снедью, кое-где просыпана мука, и висят пучки засушенных трав.
Полки как полки, ничего необычного, включая невзрачный люк на полу.
Ну подвал и подвал — не может же в каждом, что ему встречается, прятаться по людоеду?
Внизу что-то снова шебуршит, скорее даже скребётся в дальнем углу, и, судя по звукам, размеры имеет довольно скромные.
Впрочем, лесные феи, которых он по гроб не забудет, тоже были весьма скромными. С притягательными для заплутавших в ночи огоньками.
Вспоминает и кривится тут же.
Кривится, удобнее перехватывает круглое кольцо держателя лампы, и, откинув назад неизбежно вылезающие из небрежного узла волосы, осторожно присаживается на корточки.
Девушка, имя которой он так и не спросил, крутится рядом и пихает ему в руки ещё и горшок с кашей. Видно, думает, что так монстра его не сожрёт. Монстра решит, что горшочек привлекательнее.
Йен оставляет его на полу, потому что с двумя занятыми руками ему просто не спуститься, и рывком откидывает крышку люка.
Чувствует себя до невозможности серьёзным и смелым и мысленно подзадоривает себя.
Мысленно напоминает о том, что никакой домовой, после всего, что было, просто не вправе его сожрать.
Просто потому что — и всё тут. Никаких больше аргументов.
Заглядывает в вовсе не притягивающий мрачной чернотой прямоугольник и, порадовавшись тому, что ступеньки тут довольно пологие, ступает на первую.
Ступает на первую и запоздало вспоминает о том, что босой.
Но не из-за заноз, к счастью, вовсе нет. Ступеньки гладкие, отполированные тысячами шагов давно.
Тянет сыростью. Тянет холодом и будто прихватывает за босые ступни.
Йен уже не чувствует себя таким смелым, но поворачивать назад поздно. Да и ему же было так любопытно ещё минуту назад.
Было любопытно посмотреть и теперь уже не свернуть.
Одна ступенька, вторая… Звук повторяется, только когда преодолевает седьмую.
Всего их одиннадцать, и подвал оказывается и вполовину не таким впечатляющим, как мог бы. Как напредставлял себе уже посидевший в подобном Йен.
Тёмный, довольно тёплый и на первый взгляд и вовсе пустой.
Но это только на первый.
Только пока глаза немного не привыкнут.
Йен тянется назад, чтобы спустить заботливо поданный девицей, что любопытно заглядывает в люк, горшок и, прижимая его к своему боку, осторожно шагает вперёд.
Осторожно и медленно.
Стараясь дышать и шуршать одеждой как можно громче.
Предупреждая звуками.
Многие ночные создания не отличаются острым зрением, и, как бы абсурдно это ни было, он не хочет никого напугать.
Нежить не испытывает страха вовсе, а вот мелкая нечисть… Что она ему, в самом деле, способна причинить?
Особенно та, что питается кашей?..
Шагает вперёд, подбираясь к самой удалённой от люка стене, и не видит, но ощущает что-то. Что-то сливающееся с темнотой.
И размера явно большего, чем он рассчитывал изначально.
Большего размера и с тяжёлым, очень знакомым ему уже запахом.
Разложения.
Коротко ругается одними губами и, не поворачивая головы, надеясь быть услышанным, обращается к оставшейся наверху девушке:
— Я думаю, тебе стоит сбегать за моим другом. Скажи ему, что я нашёл нечто не очень живое и жажду его скорейшего вмешательства.
Обращается вполголоса, ни разу не изменив интонации, и после того, как она суетливо выпрямляется, отскакивает от откинутой крышки и уносится, поднимает лампу повыше, понимая, что нельзя ни пятиться, ни тем более повернуться спиной.
Отчего-то очень спокоен, только сердце замедлило свои удары.
Отчего-то спокоен и даже присаживается на корточки, чтобы поставить принесённое подношение и толкнуть его вперёд.
Поставить и поднять голову, глядя прямо перед собой.
Он ощущает и запах тины, и разложения, и, кажется, даже протухшей рыбы, но совершенно не чует страха. Может, это всё опиаты так действуют?
Может, ему больше никогда не стоит касаться этой дряни.
Может, у него уже и не будет никаких «может».
Только эта мысль даже не приходит ему в голову.
Совсем нет.
Нет мыслей вообще. Ничего нет.
Только загоревшаяся в темноте, мутновато-жёлтая точка напротив. Кажется, что рядом ещё одна, но, видно, второй глаз существа либо слеп, либо подбит кем-то, и потому не светит так ярко.
Существа, что медленно тянется вперёд и сгребает подношение когтистой, но будто высушенной трёхпалой лапой, и, протащив горшок по полу, снова скрывается в темноте.
Темноте, которая уже и не такая плотная.
Йен понимает, что привык к ней, а лампа, поднятая чуть выше, даёт достаточно света для того, чтобы рассмотреть прибившегося к борделю монстра.
Иначе и не назовёшь.
Не низушек и не домовой.
Не вредный барабашка.
Это нечто куда более странное и крупное.
Это распласталось почти по всей задней стенке подвала, налипнув на неё своим бесформенным телом, и будто не имеет задней пары ни ног, ни лап.
Это странное, будто огромный сгусток илового дна, и всего с одной нормальной рукой. Вторая не то скрыта под многочисленными складками мягкого тела, не то отсутствует вовсе.
Широкий рот. Не понять, где заканчивается голова и есть ли вообще шея…
Йен уже даже жалеет, что отправил кухарку за Лукой.
Йен наблюдает за тем, как оно гребёт кашу своей странной лапой и суёт её в рот, а после всё повторяет заново.
И запахи становятся сильнее.
Ила и провялившейся на солнце рыбы.
Только бы разобрать ещё, кто это вообще такой.
Что это такое.
Только попробуй заговорить с существом, которое больше тебя минимум в два раза и неизвестно как настроено.
Ест и ест, не обращая никакого внимания на человека напротив.
Чавкает, и, наверное, зубов в этой пасти и вовсе нет. А может, и есть, но где-то дальше — кто же знает?
Наверняка тот, кто в эту самую пасть угодит.
Йен всё наблюдает и сам не понимает, когда начинает цепенеть. Йен наблюдает и ощущает вдруг, что не может пошевелиться.
Что дышать ему тоже удаётся с трудом — слишком сильна расползающаяся кругом вонь.
И существо, что добралось до глиняного дна горшка, наконец-то замечает пришедшего юношу.
Замечает и тянется, будто опасливо и настороженно, потрогать единственной рукой.
Йен видит ломкие, загнутые вниз когти и россыпь шипов на узкой деформированной ладони.
Йен понимает, как это охотится.
Этому нужно только замереть где-нибудь в темноте и дождаться, пока кто-нибудь замешкается.
И не сказать, что это ему сейчас как-то поможет, но… Но шаги наверху раздаются безумно вовремя.
Торопливые, гулкие и стремительно приближающиеся.
Йен так и остаётся сидеть на корточках, а вот существо будто всколыхнулось.
Дёрнулось всё, пошло рябью по всему дряблому телу и, издав какой-то непонятный булькающий звук, вдруг втянулось в левый угол.
Втянулось и будто провалилось в него.
Йену требуется ещё не менее трёх секунд на то, чтобы проследить, повернув непослушную шею.
Проследить и только сейчас заметить чёрный, уходящий куда-то вниз лаз, через который это и попало в бордель.
Попадает время от времени.
Медлительное и явно ядовитое.
Зато тот, кто сейчас сбегает по ступенькам вниз, не медлителен вовсе, и Йен, всё ещё заторможённый, даже охнуть не успевает, как его резко тянут вверх и ставят на ноги.
И хорошо ещё, что за шкирку, а не за волосы.
— Ты с кровати ёбнулась, лапушка?!
Йен хочет ответить, что не ёбнешься тут, в этих стенах, но язык почему-то не слушается. Йен хочет ответить вообще хоть что-нибудь, но понимает, что даже промычать ничего не выходит.
И вот тогда-то и пугается.
Только тогда.
Его глаза становятся совсем круглыми, а пальцы едва не выпускают держатель лампы.
Лука трясёт его, уцепившись за плечи, но только когда замахивается, видно, решив, что тут нужны более шокирующие методы, у Йена наконец прорезается голос.
— Не надо, — бормочет, несмотря на то что хотел выкрикнуть, и не может разобраться, как же это работает. Почему он вдруг лишился голоса и едва стоит на ногах. Не может понять, когда всё стало таким мутным вокруг.
— «Не надо»?!
Лука взъерошенный, даже без привычного растрёпанного хвоста или небрежной косицы, и в одних штанах. Да и те наверняка застёгивал уже на главной лестнице. Лука тоже босой и без рубашки. Лука очень и очень злой.
— Я тебя убью и прикопаю прямо в этом подвале! Какого хрена тебе вообще взбрело в голову сюда лезть?!
Всё трясёт и трясёт, и, наверное, именно благодаря этому язык княжны, воодушевление которой затопило все доводы разума, начинает работать чуть лучше.
Первая оторопь проходит, и Йен уже не боится ни пощёчины, ни воплей.
Йен пожимает плечами и, насколько позволяет липкий полумрак, заглядывает в чужие глаза.
И взгляд этот наивный до бесконечности.
— Заскучал, — поясняет совсем коротко и с удивлением обнаруживает, что даже в темноте не видит, а скорее чувствует, как наёмник медленно краснеет от злости. Может, и просто догадывается, ощущая, как тот стискивает его плечи пальцами и, нависнув, угрожающе цедит, почти не размыкая губ:
— Я тебя сейчас так развеселю, что до конца жизни ходить и улыбаться будешь.
Очень ровно цедит, без криков, но это-то, наверное, и плохо. Лука ему просто сообщает, а не пытается продавить на испуг.
Лука явно борется с собой, чтобы от слов не перейти к действиям, и Йен просто пережидает этот момент, зная, что наёмника скоро отпустит. И уже тогда он начнёт орать, размахивать руками и угрожать куда более длинно и витиевато.
Только знает об этом один Йен, а никак не его новая подружка, молча наблюдавшая за ними с нижних ступенек лестницы. Подружка, которая решила, что без её вмешательства быть явной беде, и всё тут.
— Послушайте, господин… — начинает даже с уверенностью и не то собирается одёрнуть, не то сообщить что-то с крайне заумным видом, но только что разбуженный Лука — это далеко не самый лучший оппонент, с которым стоит упражняться в остроумии. Далеко не самый лучший вариант, в присутствии которого стоит просто слишком раздражающе дышать.
И в этот раз тоже оправдывает все ожидания более чем полностью.
Обрывает её тут же и даже не поворачивая головы.
Обрывает и, как и до этого, не опускается до воплей. Он просто говорит, и от этого ещё более не по себе.
— Ещё раз откроешь рот в моём присутствии, и не то что замуж не выйдешь — в рот ни у кого взять не сможешь.
Девица вздрагивает — Йен это даже боковым зрением видит, — но вместо того чтобы убежать сразу, отчего-то замороженная, дожидается всё-таки следующей хлёсткой фразы. Куда более короткой, чем предыдущая.
— Пошла вон!
Разворачивается на пятках и уносится, шурша юбками. Уносится, а Йену досадно оттого, что теперь про него будут думать. Лучше уж, наверное, быть легкомысленным в глазах окружающих, чем жертвой ударенного головой не раз и не два тирана и садиста.
Тирана, который частенько предстаёт монстром в глазах окружающих из-за своих угроз.
Да только с Йеном это отчего-то перестало работать. Йен его не боится, и это, наверное, тоже не от большого ума, но что уж теперь? Поздновато размышлять о том, в чём барахтаешься, когда на поверхности торчат только кончики носа да пальцев.
Лука ещё какое-то время смотрит на зияющий темнотой лаз, оценивая его размеры, а после, так и не разжав пальцев, снова обращается к княжне:
— А ты — живо в комнату.
Обращается уже спокойнее, но в голосе всё ещё таится что-то эдакое. Что-то, с чем лучше не спорить.
Лучше, но кто же из них всегда выбирает тот путь, который лучше?
Йен отрицательно мотает головой и, опираясь на всё ещё скованные, непослушные ноги, почти что жалуется, враз став маленьким и неспособным на самостоятельные действия:
— Я не могу.
У Луки даже глаз дёргается, но, справившись с собой, он только переспрашивает, склонившись чуть ближе. Ещё немного — и вовсе соприкоснутся носами. Соприкоснутся носами, и Йен поклянётся себе не пить больше никогда. Потому что от него самого наверняка не меньше тащит тяжёлым перегаром.
— Что ты сказал?
Йен как может пожимает всё ещё не освобождёнными плечами и, хлопая ресницами, как девица, поясняет:
— Ножки не слушаются.
Лука даже молчит какое-то время от такой наглости, а после, шумно выдохнув, наконец заключает:
— Ты не доживёшь до весны. Не доживёшь до Штормграда. Совершенно точно не доживёшь.
Заключает, и непонятно, для кого из них двоих всё это говорит. Непонятно, потому что Йену все эти угрозы — до каменных шпилей главной замковой башки, а самому Луке вряд ли хоть сколько-то легче.
Он наконец разжимает пальцы, отступает на шаг и глядит себе под ноги, внезапно страшно заинтересовавшись пыльным полом. И вроде бы стоило бы сделать вид, что последней фразы не было, но Йену действительно скучно до зелёных чертей перед глазами.
— Почему не доживу? — косит под совсем дурочку, и Лука ожидаемо взрывается:
— Потому что ты маленькая…
Не договаривает, осекается и, резко дёрнув рукой, будто отмахивается от чего-то. Плотно сжимает губы, хватается за прикрытое одной только рубашкой плечо и, схватившись за него, тащит Йена к выходу.
И, надо же, тот вспоминает, как это. Как это — перебирать цепляющимися друг за друга ногами.
Умудряется даже подняться по лестнице, подталкиваемый в спину, и не навернуться. А там уже всё просто.
Правда, там слишком светло, и это «светло» отчего-то режет глаза и заставляет кружиться голову. И воздух будто слишком жидкий. Будто протекает сквозь, а не наполняет лёгкие.
Осторожно оставляет лампу на одной из полок и не успевает бросить ни единого слова перепуганной девушке, которая мало того что бледна, так ещё и, кажется, считает себя виноватой.
В чём только?
Или всё дело в том, что это Йен привык к этому растрёпанному хамлу и воспринимает все нападки как проявление заботы.
Заботы… Думает об этом и глуповато улыбается.
Настолько радостно, что тут же получает коварный, перевернувший местами пол и потолок подзатыльник.
И едва не падает из-за этого.
Едва, потому что ему милостиво не позволяют проехаться носом по деревянным доскам и отнюдь не бережно разворачивают и забрасывают на плечо.
И не то чтобы он хоть сколько-то за себя беспокоился, но вот то, что кухарке ничего не объяснил, — это да, это не очень красиво вышло. Наверное, стоит спуститься к ней попозже. Если его вообще теперь в кухню пустят, конечно.
***
Лука сбрасывает свою ношу на край кровати и тут же отшатывается назад. До того, как всё ещё рассредоточенный, плавающий где-то Йен успеет ухватиться за его штаны или руки.
Его немного потряхивает, но не от перепоя, а от мысли, что всё едва не пошло прахом. Что он не услышал, как княжна проснулась и смылась по своим внезапно возникшим делам.
Надо же так глупо проморгать мальчишку!
И самое ироничное, что едва ли не во всех смыслах.
Ещё бы около десяти минут — и ищи потом то, что от него осталось, по подземным ходам.
— Хер с ней, с кухней, но в подвал-то тебя что потащило?! — взрывается и, не рассчитав, слишком резко машет рукой. Сталкивает на пол лишь чудом не разбившуюся хозяйскую вазу и, недовольный этим, с силой пинает её в сторону стены. Вот тут уже и хруст, и несколько крупных осколков.
Вот тут уже Йен садится на матраце и, уцепившись пальцами за щиколотку, просто наблюдает за чужими метаниями.
— Любопытство, — отвечает спокойно, уже не изображая умственное помутнение, но и защищаться не собираясь. Зачем, если все эти нападки только мнимые? Для острастки? — Говорю же: скучно. А у тебя синяки под глазами… Не выспался?
Лука на него зверем смотрит и весьма безобидный вопрос воспринимает как издевательство. Не может понять, как его вообще воспринимать.
Ловит себя на маниакальной подозрительности и понимает, что ещё немного — и крыша, и без того латаная не раз и не два, начнёт конкретно подтекать.
И поэтому ему нужно успокоиться для начала.
Нужно унять и сердечный ритм, и всё то, что в мыслях.
Нет, ну каков же придурок!
Любопытно ему стало! Любопытно завести новое знакомство со слизкой омерзительной тварью!
Мечется и мечется, избегая, впрочем, участка ковра, на который наверняка осыпались мелкие осколки. Не хватало ему ещё пару ступнёй словить для пущей радости.
Мечется из стороны в сторону и в итоге, задолбавшись, не успев как следует проснуться, падает на кровать с другой стороны.
Теперь Йену, чтобы смотреть на него, приходится в полкорпуса повернуться и выгнуть шею.
Йену, который задумчиво поглядывает на голый живот, тонкую, утекающую вниз тёмную дорожку и тазобедренные кости. На засос около правой глядит особенно долго.
— Когда мы уйдём отсюда? — спрашивает, и наёмник, ожидавший чего угодно, от упрёков до попыток примазаться, накрывает лицо ладонью. У него не то чтобы болит голова, но что-то медленно крошится за висками.
И это «что-то» называется выдержкой и терпением.
Как бы там ни было, как бы он всё ни продумал, психует куда больше, чем обычно, и ходит по краю.
— Я же тебе уже говорил…
Йен разворачивается к нему уже полностью и оттягивает прикрывающую глаза ладонь в сторону.
Хочет, чтобы на него смотрел тот, с кем он разговаривает.
Нависает сверху и второй рукой пытается распутать сползший с макушки узел, но это совсем не мешает ему быть излишне требовательным.
— Когда, Лука?
Когда-когда… Если бы он сам знал, что уже можно, то свалил бы до того, как местные любительницы чужих денег успеют прозеваться. Но Йену он, разумеется, говорит иное:
— Как только, так сразу.
Йену, который слишком быстро соображает для того, кто вчера не мог связать и двух слов. Йену, который не позволяет от себя отмахнуться, перехватывает уже обе раздражающе мелькающие кисти и сжимает их своими.
— Как только что?!
Подвох чует уже кожей, и Лука был бы совсем идиотом, если бы не понимал этого. Лука сейчас тянет время и лихорадочно соображает. Решает, какой кусок правды можно выдать для того, чтобы княжна успокоилась и перестала искать что-то в его глазах. Или, по крайней мере, продолжила разглядывать так же пристально, но уже по другой причине.
— Как только перестанут отслеживать всех входящих и выходящих из города! — говорит куда раздражённее, чем стоило бы, и Йен, конечно же, принимает это на свой счёт. Фыркает и толкает наёмника в голое плечо. Слабенько совсем, костяшками коснувшись кожи.
— Да кому ты сдался вообще?
Лука медленно смыкает веки, какое-то время просто удивляется тому, насколько сильно печёт будто высохшие чёрт знает отчего глаза, и решается.
Решает, что пара крупиц правды без лишних подробностей никому не навредит.
— Не я, — произносит, но так и не смотрит.
— Что?
Дожидается недоумения и после терпеливо поясняет:
— Не я, княжна.
Только после этого встречаются взглядами, и Йен, ещё секунду назад нависающий сверху, двигается назад, отползает к самым подушкам, да там и остаётся, исчезнув из зоны видимости.
Ему так безопаснее, видимо.
Спокойнее выспрашивать.
— Что это значит?
Лука мученически выдыхает, потирает виски пальцами и только после приподнимается на локтях, чтобы, так и быть, смотреть на лицо, а не ниже.
— То, что муженёк твоей дражайшей сестрицы знает, что ты был в замке, — поясняет, приподняв брови, и, не сдержавшись, цепляет подбородок пальцами, изображая крайнюю степень задумчивости. — И кто же мог ему рассказать, а?
Подумай, Йен.
Подумай, кто мог вот так запросто тебя продать. Или предложить — как посмотреть. Да хоть отправить пригласительное письмо на свидание в герцогской спальне.
Кто знает, как именно Мериам ему сообщила. То, что сообщила, — это свершившийся факт.
Иначе стали бы так прочёсывать город?
Ради поисков убийцы, наличие которого ещё нужно доказать, а не скинуть всё на несчастный случай никому не нужной серой жёнушки?
Лука очень сомневается.
Хотя бы потому, что папаша безвременно почившей серой мыши довольно далеко, а муж разве что выдохнул, счастливо избавившись от лишнего груза.
Но Йен, наверное, не был бы собой, если бы не округлил глаза, верно поняв брошенный намёк, и тут же с жаром не принялся бы всё отрицать.
Очень уверенный.
Очень в своё верящий.
И наивный всё ещё тоже очень.
— Не она.
Лука только приподнимает бровь повыше и вместо слезливых интонаций получает самую настоящую сталь в ответ.
— Она бы не стала.
Лука только приподнимает бровь и едва удерживает лицо.
Потому что ему хочется просто наорать на это доверчивое чучело, отвесить пару затрещин и заставить, наконец, продрать глаза. Посмотреть на всё реально и перестать верить в то, что каждая встречная девушка — девственница, а монстры сидят лишь внутри уродливых чудовищ.
— А кто тогда? — спрашивает максимально сдержанно и уже даже знает, чьё имя назовёт Йен.
— Адриан?
Знает и не ошибается. Потому что более удобной кандидатуры, на которую можно всё повесить, и не придумать.
Лука прикусывает язык, чтобы не болтнуть чего-нибудь явно лишнего, и пожимает плечами. Немного остыл и теперь куда осторожнее в выражениях.
Не хватало ещё ляпнуть сейчас, когда почти расхлебался.
Прикусывает язык и неопределённо ведёт плечами, только сейчас приметив синяк, откуда-то взявшийся чуть ниже локтя.
Крайне занимательный синяк.
— Сейчас и не важно кто, — проговаривает нарочито небрежно, борется с желанием подобраться поближе и, дёрнув княжну за ногу, уложить на спину. Кто-то сегодня слишком самостоятельный. Пожалуй, хватит уже. — Важно, что стоило бы поостеречься, пока всё не утихнет.
Всё ещё держит руки при себе, остаётся на месте и очень об этом жалеет, когда Йен, прежде только вздыхавший и соглашавшийся обречённым кивком, сейчас злится и показывает зубы.
Готовый напирать, если понадобится.
— А когда оно утихнет? — спрашивает с вежливой тонкой улыбкой и отводя волосы за ухо. — Через неделю? К весне?.. — перебирает и с каждым словом становится всё более и более желчным. Настолько, что Лука предпочитает снова грохнуться на лопатки и уставиться в потолок.
Не сюсюкать, рассказывая про потенциальные опасности, а послушать Йена.
— Что ты предлагаешь?
Хотя бы для разнообразия.
Хотя бы потому, что он сам уже заврался настолько, что легко может запутаться на чумную голову и попасться.
— Хочешь сказать, что не знаешь ни одной лазейки? Ни одного тайного хода?
Лука и рад бы прикинуться идиотом, но, кажется, хвастался своей пронырливостью слишком часто, чтобы это прокатило на этот раз. Продолжает просто слушать, рассматривая витиеватые узоры на странном, покрывающем лишь часть кровати балдахине. Продолжает просто слушать, но княжну, которая снова его дёргает, это, кажется, не очень устраивает.
— ТЫ — и не знаешь? Даже этот бурдюк чёрт пойми с чем смог попасть в центр города, а ты не знаешь, как из него выбраться?
Сарказма столько, что Лука думает попробовать провести пальцами по своей голой груди. Может, действительно чего и накапало.
Лука прекрасно знает КАК.
Он не знает, как протащить княжну по оживлённым улицам, где на каждом шагу обсуждают только одну тему. Только в доме удовольствий подобное под запретом. Под запретом всё, что может навевать на гостей тоску и скуку. Всё, что умаляет их желание тратить деньги и веселиться.
Лука цепляется за самое нейтральное из услышанного и приподнимает голову, чтобы приметить светлую, мазнувшую по его груди прядь.
— Что за бурдюк?
— Тот, в подвале.
Йен отбивает его руку и, недолго думая, просто усаживается сверху, неприятно ткнув острой коленкой в чужие рёбра.
— Оно было похоже на огромный поплывший мешок с тухлятиной. И сбежало через лаз, прорытый в углу подвала, — рассказывает, а у самого даже будто зрачки становятся шире. Рассказывает, а самому так и не терпится вызнать про этот кусок ила и трупачины всё-всё-всё.
Вот уж кому действительно опасно углубляться в магию с его-то жаждой знаний.
Лука даже садится и, теперь для того, чтобы держать спину ровно, упирается кулаками в мягкий матрац.
— Неужели эта болотная мерзость забралась так далеко? — озвучивает свои мысли, и Йен тут же переспрашивает, а сам, не замечая того, принимается перебирать пальцами свои же распущенные волосы:
— «Болотная мерзость»?
— Да… так их называют в предместьях.
Не то чтобы предмет для обсуждения был стоящий, но всё лучше, чем чужая, наверняка и в гробу лежащая со скорбно поджатыми губами сестрица.
— Разляжется где в грязи и ждёт, пока кто из местных остановится неподалёку, а после начинает выделять токсин. А там, считай, всё — надышался и замер. А оно неторопливо подползёт, сунет твою ногу в рот и начнёт переваривать. Некоторых, правда, ещё живыми отбивали. Но без особо выступающих частей.
Вскидывает бровь, да только Йен никаких намёков не услышал. Йен задумчиво потирает шею и, пожав плечами, легкомысленно изрекает:
— Я этого не знал.
Не знал он. Зато полез. Полез прямо в морду дряни, которая была весьма не прочь завести столь близкое знакомство.
Не знал он.
Стоит Луке только вспомнить про этот херов подвал, как снова накатывает.
И злость, и желание как следует шлёпнуть, и в кои-то веки в воспитательных целях.
Лука так и видит, что было бы, спустить он получасом позже. Так и видит, что осталось бы от милого задумчивого личика княжны, которым он едва не сунулся в широкую пасть.
— Зато теперь будешь, пустоголовая бестолочь! — и вроде почти в лицо бросил, да Йен едва ли моргнул.
Знай себе только перебирает локоны, расчёсывая их пальцами, и думает о своём.
— Болотная, говоришь… Так, значит, оно проползло под городом.
— Значит, — кивает сначала, подтверждая, и уже после сталкивается с взглядом голубых глаз. И не нужно быть особо гениальным, чтобы понять, что за мыслишки бродят в голове их хозяина. — Нет, Йен. Это не вариант.
— Почему нет?
— Потому что я понятия не имею, что ещё может жить в старых ходах. А ни магической зубочистки размером с осадный двуруч, ни лишних нескольких жизней в запасе ни у тебя, ни у меня нет. И потом, кто знает, насколько высок был уровень реки, когда та замёрзла? Может быть, выход и вовсе сковало льдом, — перечисляет, и каждый из аргументов кажется ему более чем резонным. Жаль, что только ему одному.
— Давай попробуем. Что для тебя несколько заплутавших тухляков? — Йен явно подлизывается, сцепляет тонкие руки в замок за чужой шеей и тянется поближе. — Да они наверняка повмерзали в землю, и всё, — почти в губы шепчет и глядит на них же.
И как бы это ни было привлекательно — поддаться, а после повернуть всё себе на пользу, — Лука отодвигает его, ухватившись за ворот рубашки.
— Всё, да не всё.
Второй попытки поцеловать не следует, но вот рассерженный вздох — ещё как.
— Почему ты так не хочешь уходить?
Лука смотрит на него не меньше минуты, прежде чем ответить.
Смотрит напрямую, в глаза, на губы и подбородок.
Смотрит на цепочку, виднеющуюся под тонкой рубашкой, на засосы на шее…
— Потому что всё будет очень плохо, если ты попадёшься.
Потому что всё будет очень-очень плохо, если попадётся сам Лука. И вовсе не в руки бравых парней с алебардами и мечами.
Ему в кои-то веки есть что терять, помимо спящего Анджея.
— Но я же не попадусь. — Йен разве что не светится, от такой заботы, и вдруг хмурит лоб, словно догадавшись о чём-то: — Так ты для этого устроил всё это с волосами и ванной?
— Да.
Йен копирует его кивок, но не выглядит хоть сколько-то впечатлённым. Подобные забавы явно не входят в число тех, которых он стал бы опасаться или яростно вопить, что никогда и ни за что не станет участвовать в них.
— Мог бы и сказать.
Мог бы и сказать…
— О том, что твоя сестра безумно сожалеет, что ты не остался в её новой семье? — выдаёт сначала, а после кусает себя за язык. Кусает, но поздно уже — слова вылетели.
— Хватит, это не она, — только отмахивается Йен, даже ни на секунду не задумавшись всерьёз, и наёмника это более чем бесит.
Бесит эта наивность и слепая преданность, которая никому не нужна. Уж явно не здесь. Уж явно не этой больной на голову моли со своими представлениями об устройстве мира. Теперь — нет.
Не сможет ею больше воспользоваться, даже если очнётся в саркофаге и будет скрести его изнутри, пока руки не отгниют.
— Какая уверенность, — говорит так, что у самого от желчи на языке становится горько.
Надеется, что смотрит не так ядовито.
Надеется, что княжна спишет всё это на неприязнь, которая для неё никакой не секрет.
— Да, уверенность, — кивает Йен и снова двигается вплотную.
Это даже напоминает Луке недавнее действо в ванне. Только одеты оба. Только теперь Йен не дразнит его, а гладит по шее и перебирается пальцами на спину.
— Она моя единственная кровная родня и никогда бы не причинила мне вреда. Она бы никогда, слышишь?
Придвигается ещё, касается щекой тёмных, беспорядочно торчащих волос и повторяет снова, уже много тише:
— Она бы никогда…
Повторяет, убеждая и словами, и объятиями, и в том и другом столько веры, что у Луки сводит зубы.
— Жаль, что мы толком и не попрощались.
— Ей уже и не до тебя. Его залысейшество Ричард притащил свой величественный зад, и твоя сестрица только, поди, и делает, что пытается ему угодить.
Лука касается его поясницы, отчего-то передумывает пристраивать на неё ладонь, а после и вовсе сбрасывает навалившуюся на него тяжесть. Толкает вперёд, укладывая на подушки. Так ему говорить нравится больше. Когда лицом к лицу.
— Ладно. Давай сунемся под город. Если я правильно помню, то есть тропка, выводящая за стену, к болотам. Но там будет куда опаснее, чем под улицами. Нечисть зимами голодает и становится весьма несговорчивой.
Нечисть голодает… Хоть бы сунулась разок в фамильный склеп самой влиятельной семьи всего Камьена. Разок, чтобы обглодать кое-чьё лицо.
А Йен и не подозревает, что за думы роятся в чужой голове. Йен полон воодушевления и стремится поделиться им.
— Всё получится, — утверждает с уверенностью и касается бока Луки своей вытянутой ногой. Луки, который тут же толкает его в колено и не брезгует возможностью чуть притушить этот источник энтузиазма.
— Ты так светишься, что бесишь.
Хотя бы потому, что ему немного завидно. На Йена ничего не давит, и он абсолютно точно почти счастлив сейчас.
Потягивающийся и расслабленный.
И даже предстоящий холод и переход не могут испортить его настроения. Наверное, княжна и вовсе думает о том, что ничего не может его испортить.
— А ты постоянно злой, — пеняет в ответ и, как следует потянувшись и размяв спину, садится, не отказав себе в удовольствии ткнуть Луку ещё раз. И физически, и словами. — Даже когда скалишься. Тоже бесишь.
— Все эти замковые игры выбили меня из колеи, — только жмёт плечами Лука и поясняет, решая, что пора бы и поискать какую-нибудь ленту или шнурок, чтобы перестать уже отплёвывать эти грёбаные, вечно лезущие волосы. Укладывается на живот и шарит под многочисленными подушками, всем своим видом показывая, что занятия интереснее и не мыслит.
Но Йену плевать на все его копания. Ему нужен конкретный ответ, и он собирается его добиться:
— Так я могу собираться?
Лука замирает, наткнувшись пальцами на искомое, и думает ещё раз, стоит ли или лучше подождать, но Йен, кажется, от него ничего и не ждёт.
— Давай прямо сейчас? Пока все спят? Тогда я на кухню? Нам же нужны припасы?
Наёмник не успевает ответить ни на один из этих вопросов. Только осторожно опустить подбородок, втайне надеясь, что это не будет принято за кивок, и перекатиться на спину, когда матрац прогибается совсем рядом.
Йен уносится так, будто ему и плохо не было.
Лука остаётся лежать на кровати, прикрыв ладонью лоб и глаза. Лука надеется, что предместья уже не жужжат о смерти герцогини так громко, будто в каждом доме знали её лично и оплакивают целыми семьями.
Ох уж эти идиотские порядки.
На то, что венков и траурных лент, повязанных на редких деревьях в чужих садах, особо не разберёшь, надеется тоже.
***
Всё складывается так хорошо, что Лука в это даже не верит. Просто не может себя заставить, и всё тут.
Слишком гладко, слишком спокойно.
Подземные тоннели, спуститься в которые можно из любого старого заброшенного подвала, оказываются выморожены зимой, устелены слоем льда и абсолютно пусты.
Ни единого вставшего мертвяка из тех, что в канал по пьяни свалился; ни нечисти, что в холода голодает и бывает особенно зла.
Бывает, рыщет везде, куда может просочиться, выискивая хотя бы заплутавшую крысу или какого беспризорника.
Бывает, но не сегодня, видно.
Болота, вросшие в каменную стену, также встретили одной только пустотой.
Предместья будто вымерли вовсе.
Только на ступеньках некоторых домов, мимо которых они спускались к старому прибежищу Луки, почти уже оставшемуся в прошлом окончательно и насовсем, стоят тухнущие от малейшего дуновения ветра свечки.
Йен даже не спрашивает про них, видно, решив, что траур коснулся сразу нескольких семей, только немного задумчиво сводит брови.
Йен, который всё никак не может совладать со своей светлой, ставшей заметно короче из-за завитков косой, переключается на оставленное в пустующем холле оружие и даже умудряется не мешать. Чинно ждёт, оставаясь на первом этаже, и даже улыбается уголком губ, когда Лука возвращается вниз в своей распоротой на плече куртке.
Дыра приметная, перехваченная посредине парой-тройкой торопливых стежков. Но под плащом никто не увидит. Под плащом — сойдёт.
Наёмник всё ещё не готов с ней окончательно расстаться.
Привык как-то, да и альтернативы нет, и искать её негде.
Собирает оружие, колчан, последними цепляет набедренные ножны. Перекинув дорожную увесистую сумку через плечо, поправляет манжеты перчаток и кивает на дверь.
Княжна на улице показывается первой, Лука же задерживается на пороге, глядит на лестницу и, поведя плечом, с силой дёргает на себя дверь.
Отчего-то ему хочется, чтобы это место умерло окончательно.
Чтобы никаких девок, чтобы никто сюда не вернулся.
Проходя мимо, косится и на пост местных, стоящих на страже порядка мужиков, но внутрь не суётся. Да и зачем? Руфус и так поймёт, что он убрался, а может быть, и сам увидит, если в ближайшую минуту за чем-нибудь потянется к окну.
Но так никого и не встречают. Ни около ворот, ни за ними, ни даже на тракте.
Луке даже не верится.
Что всё.
Всё так просто.
Что княжна едва ли не светится, несмотря на ветер, который то и дело скидывает капюшон с её головы и грозится сделать кожу сухой и шершавой.
Йену сейчас плевать на это.
И на снег тоже.
На сырость.
Йен никак не перестанет улыбаться и в какой-то момент и вовсе принимается кусать губы, будто не веря. Не веря настолько, что то и дело начинает оборачиваться, когда они поднимаются на первый же уступ.
Оборачивается, чтобы попрощаться с каменной громадиной замка, что виднеется вдалеке.
Может быть, прощается, а может быть, как и Лука, надеется никогда его больше не увидеть.
Не разговаривают почти, пряча лица от поднимающейся метели, и оба торопятся, то и дело поглядывая на небо. Оба помнят о том, что ночевать лучше бы не посреди круга, а за стенами пусть и непрочной, но крытой сторожки. И именно эта сторожка видится наёмнику рубежом, после которого можно выдохнуть наконец. Выдохнуть и немного расслабиться.
Всё ещё ощущает себя одним большим комом путаной калёной проволоки и никак не выдохнет. Всё ещё давит на виски, пульсирует за глазами и сводит скулы при любой неосторожной не фразе даже, а мысли.
И тут же смотрит на держащегося чуть впереди юношу и не верит, что сложилось всё.
Получилось без лишних драм и выкриков.
Без слёз и размазанных по лоснящейся от солёной воды мордашке соплей.
Идут и идут, отказавшись даже от короткой передышки, и поэтому находят сторожку ещё до сумерек. Находят её, когда синеющее небо сливается с оранжевой закатной полосой и окрашивает и снег в насыщенный голубой.
Холодает стремительно, и, когда они добираются до крыльца, стужа уже вовсю кусает за лица и забирается под плащи.
Лука ожидает увидеть занесённые снегом ступени и заваленную дверь, но нет — доски оказываются прикрыты лишь лёгкой порошею, которую наверняка притащил ветер.
Напрягается тут же, придерживает княжну за предплечье, а второй рукой вытаскивает кинжал из набедренных ножен. А после, подавшись влево и заведя за спину дорожную сумку, чтобы не мешала, врезаясь в бедро, дёргает за покрывшуюся наледью ручку. И, надо же, кто бы там ни был внутри, он не додумался запереться.
Кто бы там ни был внутри, он шумный, уж точно не ждущий гостей и, кажется, безоружный.
Во всяком случае с пустыми руками и всего одной холщовой сумкой, в которой если и есть что, то явно на самом дне.
Лука переступает через порог и уже думает просто выгнать бородатого сутулого мужика, как Йен протискивается вперёд и, несмотря на переход, весь так и лучится доброжелательностью.
— Вы извините нас, господин. Но, видно, придётся заночевать вместе. Вы ничего не имеете против?
Лука едва челюстью не клацает от удивления, но мужик настороженно кивает, и Йен расплывается в улыбке и скидывает с головы капюшон. Йен же закрывает дверь, не забыв запереть засов, и, осмотревшись, так же, как и в первый раз, устраивается подле поленницы.
Луке же многого стоит просто смолчать и вернуть оружие в ножны.
Просто потому, что, собственно, какого…
Княжну же вовсе ничего не напрягает и не расстраивает. Княжна просто чинно усаживается на пол и обхватывает свои колени пальцами.
Растирает их друг о друга, и Луке не остаётся ничего прочего, как скинуть свою сумку рядом и, устроившись подле, раздражённо дёрнуть её за застёжку. Достать что-нибудь из припасов и флягу, что, по обыкновению, держит за пазухой, чтобы вода не замёрзла. Впрочем, когда она наполнена тем, что так просто не мёрзнет, держит её там же.
Просто по привычке.
Игнорирует княжну, будто пытаясь наказать её своим смурым видом, но та словно и не замечает ни одного из хмурых взглядов.
Княжна принимает из его рук кусок отломанного от увесистой буханки хлеба, кусает его раз или два и снова взвивается на ноги, спеша оказаться поближе к так не желанному Лукой соседству.
— Вы отправляетесь в Камьен?
К соседу, одежда которого напоминает ветхое рваньё, а голые руки насыщенного, едва ли не малинового оттенка.
— Скорее из него… — Заминается на мгновение, не зная, как обратиться, а после выбирает всё-таки самый очевидный по своему усмотрению вариант: — Госпожа?
— Господин, — нисколько не обижается Йен, просто поправляет сразу же и, разведя руками в стороны, снова доброжелательно улыбается: — Но лучше просто на «ты». Всё-таки мы не при дворе.
— Что верно, то верно, — соглашается тут же мужик и усаживается за низкий стол с всего двумя придвинутыми к ножкам табуретками.
Лука бы на него и внимание не обратил, если бы не этот, в куцей шапке, наверняка совершенно не греющей виднеющиеся залысины.
— Нет, в Камьене сейчас промысловым делать нечего, — отвечает на ранее заданный вопрос, и княжна, уже было усевшаяся напротив, замирает, сжимая в пальцах свой кусок хлеба:
— «Промысловым»?
Замирает, смотрит на неловко замолчавшего собеседника, а после на Луку, который только-только вытянул ноги. Луку, который и поясняет для совсем глупых и неприспособленных:
— Он вор, бестолочь.
Поясняет и тут же переводит взгляд вправо, находя чужие мутноватые глаза своей новой целью.
— Вор, который уберётся отсюда без кишок, если вздумает примериться к чужим карманам. Я достаточно прозрачно намекаю?
Йен наверняка против подобных угроз, но когда кого волновало против чего там Йен?
Вот и сейчас Лука наблюдает не за закатившей глаза княжной, а за её новым другом, который не пугается, но становится довольно серьёзным.
— Более чем, — кивает, комично прижав бороду к груди, и добавляет уже тише: — Да и свинство это — красть у тех, с кем застала ночь.
— Да ладно тебе, не пой.
Только Луку все эти речи перестали убеждать много лет назад. Настолько много, что можно сказать, что он родился недоверчивым и ехидным, а не стал.
— Знаю я ваше братство.
И действительно же знает.
Знает и, как и Анджей, почти никогда не оказывается приятно удивлён к исходу встречи.
— А сам ты, значит?..
Лука молча расстёгивает плащ и, повозившись с застёжками куртки, вытягивает тонкую цепочку наружу. Показывает лёгшую на палец подвеску и почти сразу же прячет назад.
Есть круги, в которых действия и знаки куда красноречивее пустых слов. И вор, если он и вправду является таковым, меняется в лице:
— О… Тогда, пожалуй, и вправду не стоит нарушать законы вольных людей.
Наёмник уже собирается бросить ехидное «А ты всё-таки собирался?», но Йен со свойственным ему любопытством влезает первым. Немного отогрел руки и теперь отщипывает куски хлеба.
Его сестра, наверное, умерла бы второй раз, если бы увидела это.
— «Вольные законы»?
Лука передёргивает плечом и, уставившись на потолочные балки, принимается перечислять те, что помнит:
— Не грабь того, с кем тебя застала ночь. Не убивай по нужде повернувшегося спиной и не трахай жену приютившего под своим кровом. И всё в таком духе, примерно десять пунктов.
На самом деле он помнит намного больше, но да зачем это всё княжне? И потом, редкие путники, а уж тем более разбойники и воры, следуют им. Иногда наёмнику кажется, что и вовсе один монстролов и следует, и то потому, что ему плевать и на чужих жён, и на имущество.
Сам грабить не станет, но другим мешать — тоже.
— И сколькие из них ты умудрился нарушить? — Йен спрашивает только для того, чтобы зацепиться, и Лука с удовольствием даёт ему эту возможность. И не столько потому, что настроен на споры, сколько потому, что тогда княжна вцепится в него, а не в этого в уродливой шапке.
— Все, — улыбается Лука и ни капли не чувствует себя виноватым.
Не чувствует, и всё тут. Наверное, потому что это чувство просыпается в нём крайне редко. Наверное, потому что если и станет себя жрать когда-нибудь, то не за это.
— И почему же я ожидал именно этого ответа? — Йен разве что глазами не сверкает, и в опускающемся мраке его волосы кажутся серыми. Почти серебристо-седыми.
И это и странно, и нет.
Это почему-то подходит ему больше золотистых локонов, придающих лицу миловидность.
— Потому что ты крайне догадлива, красавица.
Полюбовался бы ещё, да напрягает непрошеная компания. Не расслабиться.
— Ешь и устраивайся отдыхать. Завтра всё утро идти.
— Всего лишь утро, — никак не собирается сдаваться Йен, и Лука подрывается на ноги. Наступает на приподнявшую бровь княжну и останавливается в шаге.
— После позаигрываем, дорогая, — обещает, спрятав руки за полами плаща и пройдясь кончиками пальцев по рукояти кинжала. — Я сказал: спать.
И в голосе сразу прибавилось металла. Голос сразу стал ниже и серьёзнее.
Только согласно кивнувшей княжне, видно, плевать уже. Не воспринимает ни одну из скрытых угроз и потому демонстративно отворачивается, найдя взглядом нового знакомца.
— А почему вы ушли из Камьена?
У Луки разве что глаз не дёргается, да и то он скорее надеется на это, а не уверен полностью. У Луки в груди всё сжимает, и он как замороженный замирает за спиной любопытного мальчишки.
— Дак проверяющие на каждом шагу.
Мужик по очереди косится на них обоих и отказывается от половины куска хлеба, который ему протянул Йен.
И Лука очень сомневается, что это оттого, что у него своих припасов вдоволь.
— За последнюю неделю народа перевешали просто жуть. Что ни день, так пропадает пара-тройка знакомых. Вот я и решил, что раз уж застрял в предместьях, так и толку нет рваться в город, — договаривает, промачивает пересохшее горло и тут же прячет свой бурдюк туда же, откуда и вытащил. Заталкивает за пазуху и теперь смотрит только на княжну. Весь до крайности вежливый.
— Я покажусь слишком глупым, если спрошу почему?
Лука подступает ближе и смотрит так, что любому бы стало страшно.
Лука подступает ниже и стискивает челюсти. Смотрит на мужика в упор и будто и не дышит вовсе. Не дышит, потому что его разбирает клокочущая внутри злость.
— Так а вы разве не знаете? — Вор теряется, начинает заговариваться, но всё-таки мямлит: — Герцог вернулся, и сразу же на лестнице нашли…
Всё-таки мямлит, но осекается, когда выдернутый из ножен кинжал втыкается в стол.
Громко и резко.
Йен вздрагивает тоже, но, вместо того чтобы возмутиться или как-то прокомментировать, только хмурит брови. Серьёзный и вдумчивый.
— Кого нашли? — переспрашивает, но вместо ответа получает две широкие ладони, опустившиеся на его плечи.
Лука нависает над ним, вынуждая поднять голову и посмотреть на себя.
Луку, который неделю провёл чёрт знает в чём, вот-вот затрясёт. По-настоящему, от досады и злобы, направленной на того, кто своим длинным языком едва не порушил всё, что он так тщательно выстраивал.
Только нельзя показать.
Ничего из этого нельзя. Нельзя дать княжне повод засомневаться и зацепиться за это.
— Ты можешь посплетничать поутру, учитывая, что сей честный господин тоже собирается спускаться с горы. Натреплешься всласть. Иди спать, — напоминает мягко и сжимает пальцы чуть сильнее, понукая встать с хлипкого стула.
На этот раз Йен слушается, пусть и с тяжёлым вымученным вздохом. Поднимается на ноги, потягивается и, кивнув мужику, благодаря за беседу, возвращается к уже облюбованному месту.
— Я очень надеюсь, что это не ревность, потому что иначе я решу, что ты совсем рассорился с головой, — проговаривает, усаживаясь на холодные доски, и подтягивает колени к груди.
Глядит снизу вверх и ждёт.
— Я с ней рассорился, когда связался с тобой, — Лука парирует, но лениво, и без всякой цели. Лука парирует только потому, что иначе его поведение будет казаться слишком странным. А он не для этого столько терпел. Не для того, чтобы нарваться на расспросы и посыпаться на какой-нибудь жалкой мелочи.
— Очень спорное заявление. Очень.
Лука только закатывает глаза в ответ и стаскивает с себя плащ. Отдаёт его требовательно протянувшему руку Йену и остаётся подле, пока тот не уснёт.
Как и в прошлый раз, не зажигают огонь.
Не зажигают даже маленькую свечку, которую тут наверняка и не сыщешь.
И, видно, вор, что поневоле стал их соседом на эту ночь, более бывалый, чем может показаться на первый взгляд. А может, он и не вор вовсе, а какой-нибудь заплутавший лесничий.
Но, по сути, это и не важно, кто он.
Важно то, что он очень много разговаривает.
Очень.
Лука наблюдает за ним с пола.
Глядит снизу вверх и ни на секунду не отводит взгляда.
Княжна уже давно спит, за мутными окнами опустилась темень, а наёмник всё глядит и глядит. И взгляд его заставляет немолодого уже, бородатого мужика озираться в ответ и гадать, что в итоге принесёт ему эта ночь.
— Так ты вор или я оказался не прав? — спрашивает Лука в пустоту, и тон его голоса вроде бы абсолютно спокоен. Тон ничем не выдаёт, но мужик всё одно начинает нервничать. Видать, повезло ему с чуйкой. Видать, не в первый раз уже.
— Из мелких, господин, — будто оправдывается и нервозно теребит в руках сдёрнутую с макушки шапку. Теребит её, комкает так и эдак и зачем-то добавляет спустя время ещё несколько слов: — Из тех, кто залезает в опустевшие дома и тащит то, что осталось от хозяев.
— Ты зря всё это. — Наёмник почти и не слушает. Наёмник поглядывает на привалившуюся к его плечу голову и подумывает накинуть на неё капюшон. Распустит поутру сопли, и лечи его потом. — Зря пытаешься казаться безобидным.
— Я не…
Лука поднимается на ноги легко и абсолютно бесшумно.
Лука поднимается на ноги, вытянув из чужой ослабевшей хватки свою правую руку и расслабленно опустив её вниз. Вытянув вдоль тела.
Проходится по комнате, останавливается около двери и, вслушавшись в ночную тишину, отпирает её, осторожно отведя засов.
Так, чтобы не наделать лишнего шума.
Наступает стремительно, в два больших шага пересекая комнату, и ещё до того, как мужик распахнёт рот, до того, как спросит, выкрикнет что-то или взмахнёт руками, всаживает ему нож в глотку.
Быстро и чётко.
Без лишнего шума и движений.
Без предупреждений.
Всаживает, заталкивает ударом ладони по самую рукоять и в глаза смотрит всё так же. Смотрит, почти не моргая.
Хватает за шею, удерживает, будто фиксируя, и, развернув, теснит к двери. Заставляет пятиться, распахивает створку и, вытолкав на крыльцо, только там, у шатких перил, выдёргивает лезвие.
Выдёргивает и, пихнув в грудь, опрокидывает в высокий, ещё не слежавшийся сугроб.
Не задерживаясь возвращается в дом и безо всякого интереса подхватывает чужую сумку. Отправляет её следом за хозяином и, заперев дверь по новой, усаживается под бок к тут же развернувшейся и съехавшей по его груди княжне.
Теперь можно и подремать, наверное. Теперь можно, решает наёмник и прикрывает веки, надеясь, что дрёма всё-таки снизойдёт на него.
***
Поутру погода просто чудная.
Любо-дорого выйти на крыльцо для того, чтобы отлить и вернуться назад, в относительное тепло. Вернуться назад, наскоро перекусить и, поправив одежду, отправиться в путь снова.
Йен, конечно, удивляется, что их вынужденный сосед ушёл так рано, но не то чтобы заостряет на этом внимание.
Йен пожимает плечами, не вникая в чужие дела, и теперь только и делает, что трещит о жабах, которые наверняка его уже заждались. Делится переживаниями по поводу того, что подзабыл названия и свойства некоторых реактивов, и поэтому Тайра самого его ожабит за это.
Йен снова шагает первым, умудряясь не увязать в снегу, и даже особо не требует ответов.
Ему просто спокойно, и язык развязывается сам собой.
Ему просто свободно и как-то странно тепло на душе.
И шагается поэтому просто и быстро. Почти налегке же.
Ночью завывал ветер, и потому все тропки присыпаны снегом. Только на прогалине всё равно обнаруживается тёмно-бурая дорожка, которую ещё не прикрыло белым навесом.
Лука замечает её первым и стаскивает со спины арбалет.
Пальцы ныряют в колчан и успевают поймать тяжёлый болт до того, как зашевелятся ближайшие кусты.
Йен понятливо останавливается, медленно пятится, пока не окажется за чужой спиной, и, замолчав, ждёт.
Хороший мальчик. Научился не отсвечивать, когда и без того может быть опасно.
Хороший мальчик, который вздрагивает, когда Лука коротко свистит, привлекая к себе внимание существа или зверюги, запутавшейся в колючих облезших ветках.
Наёмник ставит на какого-нибудь некрупного кабана или зайца, но никак не на то, что в итоге видит.
Наёмник был так уверен в том, что оставленный им в сугробе вор пролежит там до ранней весны, что, когда показывается тёмная ободранная шапка, кривится и вскидывает арбалет.
Показывается шапка, после — посиневшее лицо, что до этого, видно, изучало слепыми глазами землю, а затем и залитая кровью грудь.
Мертвяк медленно выбирается на поляну, пробирается сквозь снежные залежи на четвереньках, принюхивается, вертит пробитой насквозь шеей, втягивает воздух внутрь не работающих больше лёгких и, замычав, слишком уж резво для замёрзшего бросается в сторону вскликнувшей княжны.
Йен отшатывается, а мертвец становится неживым уже окончательно. Ну или хотя бы на ближайшие двадцать минут.
Арбалетный болт угодил ему прямо в висок и крепко засел в черепе.
Лука чертыхается сквозь зубы, возвращает арбалет за спину и, выдернув кинжал, подходит к успевшему задубеть за ночь телу.
Толкает его сапогом в плечо и, перекатив на спину, замахивается.
Расширяет рану на горле, а после просто планомерно пилит, пока не доберётся до позвонков.
Те лопает ударом усиленного вставками каблука, а после и вовсе отчекрыживает чужую голову и безо всякого почтения отбрасывает её всё в те же кусты.
Чтобы уж наверняка.
Чтобы уж наверняка… Отирает испачканную руку о край плаща и, проделав то же самое с лезвием, оборачивается к княжне.
Княжне, что едва ли проронила хотя бы звук.
Йен просто замер на месте, как каменный. Замер и сам не понимает, почему не может пошевелиться.
— Можешь уже очнуться, красавица.
Лука даже пальцами машет около чужого лица.
— Двигай вперёд.
Касается кончика холодного носа и отводит руку, требухой внутри ощущая, что грядёт. Ощущая и потому напрягаясь. Остаётся на месте, но с ощутимым трудом.
Остаётся на месте, и отчего-то приходится бороться с собой, чтобы смотреть напрямую и не переступать с ноги на ногу.
— Ты сказал, что он ушёл до того, как я проснулся.
Йен даже взгляда не поднимает. Йен всё смотрит на расползшиеся по снегу бордовые пятна. Вязкие и замерзающие тут же на ледяном воздухе.
— Ну да.
Лука сама невозмутимость и даже бровью не ведёт, когда наконец-то ловит, почти что выпрашивает ответный взгляд, склонив голову.
— Видно, только недалеко ушёл.
— Зачем?
Йен не кивает, не отрицает, не меняет окраски голоса.
Он сам замёрз вместе с этими багровыми пятнами.
Он сам будто понимает ВСЁ и не понимает совершенно ничего.
Замер и на месте, и во времени.
— Зачем что?
Наёмник, знает каким будет следующий вопрос. Он прекрасно знает, несмотря на то что не умеет читать мысли. Взгляды и жесты только лишь. И те не всегда правильно, и те не то чтобы верно всегда.
— Зачем ты его убил?
Лука знает, что именно у него спросят. Лука психует и начинает выворачиваться. Начинает дёргаться и говорить столько, что ещё на середине фразы знает, что провалится:
— Радость моя, мне, конечно, очень лестно, что ты считаешь, что всё в этом мире происходит только из-за меня, но…
Знает, но остановиться не может.
Не может унять нервное, копившееся столько дней возбуждение и злость, что рядом с ним тоже. Не может унять ничего сам, но затыкается на середине фразы, стоит только Йену, который сейчас меньше всего похож на робкую княжну, поднять голову.
— Хватит врать, — сквозь зубы цедит, не повышая голоса, но срывается в крик на последнем слове: — Зачем?!
Будто терпел, терпел — и не выдержал.
Будто только сейчас отходит от случившегося с ним ступора, и в глазах его — нечто странное. Нечто опасное.
— Он меня выбесил.
Лука не собирался каяться, но теперь опускает плечи и разводит руками в стороны.
— Слишком уж пялился на наши сумки. Я не могу спать, когда знаю, что меня самого могут зарезать в любой момент.
Не выглядит раскаявшимся ни секунды, но считает, что достаточно убедителен. Не выглядит виноватым, и, видимо, это и коробит маленькую княжну, не привыкшую к тому, что её собеседники заканчивают вот так, в сугробах.
— У него даже оружия не было! — Выкрик отчаянный, обвиняющий, и кажется, что тут и до удара не далеко. До слабенького, смазанного удара в грудь или плечо.
Но Лука не дожидается его, решает, что всё, прояснили — и можно закончить на этом. Решает, что можно дальше идти вперёд, и, не удержавшись, бросает ещё один взгляд на мёртвое дважды тело.
— Зато язык был слишком длинным.
И взгляд, и фразу, которую ему лучше бы не говорить вовсе.
Уже уходит вперёд, как ветер доносит до него негромкий, смазанный расстоянием вопрос:
— Что ты сказал?
Йен так и не сделал ни единого шага.
Йен будто за все те дни, что пробыл в блаженном мутном нигде, вдруг задумался.
— Ничего, — отмахивается Лука не поворачиваясь и прибавляет шагу. — Работай ногами.
— Нет, что это значило?
Йен всё-таки догоняет, не потрудившись даже накинуть на голову сброшенный капюшон, и с силой пихает наёмника в плечо, заставляя остановиться.
— Что он тебе сказал?
— Тебе уши забило? Я что велел?..
Лука не собирается ни в чём разбираться. Не собирается оправдываться и выяснять. Какого хера он вообще должен?! Почему он должен перед кем-то отчитываться и объяснять?
— Или… Или не тебе? Что он сказал мне?
У одного по лицу пробегает судорога, второй вчитывается в него куда с большим вниманием, чем в иную книгу.
Луку это только раззадоривает и выводит на лишние сейчас эмоции. Он ощущает себя пороховой бочкой, которая вот-вот грохнет.
— Я убрал его, потому что он меня раздражал. На этом — всё. Никакого глубокого смысла. Всё, понял?!
Хватает за предплечье, дёргает вперёд, заставив пробежать несколько шагов, а когда Йен останавливается и смотрит на него так, будто впервые видит, только прикрикивает, ожидая, что тот разозлится в ответ и, надувшись, пойдёт вперёд:
— Шевелись!
Заставив пробежать несколько шагов и остановиться… Остановиться и вдруг выпрямить спину.
— Он сказал мне только о Ричарде. О том, что кого-то нашли утром, когда он вернулся, — повторяет то, что прокручивал у себя в голове, вслух и давится вдруг. Давится и воздухом, что набивается в рот и ноздри ледяной крошкой, и своими же мыслями. — Нашли после того, как мы ушли, верно же? Сразу после того, как мы ушли…
И говорит, и говорит, и говорит… Бормочет уже, не зная, как заставить себя остановиться.
Бормочет себе под нос, едва осознавая, что всё это вслух.
— Ты меня больше пяти дней не отпускал. Ни от себя, ни на улицу. Ты… Ты мне даже шанса прийти в себя не давал…
Лука слушает его, закрыв глаза и надеясь найти немного спокойствия в темноте под веками. Лука слушает его и понимает, что не увильнёт и не отмахнётся. Не от этого.
— Зачем?
Последнее и вовсе шёпотом. Последнее почти бесшумное.
И смотрит во все глаза.
Смотрит напрямую, почти не смаргивая, и бесконечно надеется.
На то, что услышит не то, о чём уже думает.
Не думает даже, а… догадывается.
Смутно, не оформлено, но…
— Вот давай только не посреди леса, княжна, — едва сквозь зубы цедит слова наёмник и кивает на тропу, с которой они сошли. Кивает сухо, разговаривает так же, свысока и разом отбросив все свои шутки. — Уйми свои истерики, — приказывает скорее, и Йен — Йен, будучи почти замороженным, — меняется в лице.
В лице, что становится искажённой поблёкшей маской, уродливо тянущей уголки его рта вниз.
Маской, которая налипает не просясь.
Йен меняется в лице и, попятившись, спотыкается на втором же шаге.
Спотыкается, но вместо того чтобы попытаться устоять на ногах, удержать равновесие, неловко падает на подвернувшуюся ногу.
Собирается сказать что-то, распахивает рот, но не может издать ни звука.
Не может сказать совсем ничего.
Да и дышать тоже через раз. Дышать тяжело и так, будто очень с лёгкими плохо.
Лука обходит его кругом.
Раз, второй…
После, не выдержав, хватает за плечо и пытается поставить на ноги.
Пытается, но у него ничего не выходит.
— Хватит размазывать сопли, — всё так же чётко, выделяя каждый слог, проговаривает и пробует дёрнуть вверх ещё раз. — Я не собираюсь торчать тут с тобой до ночи.
— Ты же мне врал…
Йену будто физически больно говорить, и это сказывается на голосе, враз ставшим очень шершавым и будто и не его вовсе.
— Ты всё это время мне врал.
Смаргивает, и с ресниц тяжело срываются первые солёные капли. Срываются и, прочертя по щекам, замирают под подбородком. Первые… а за ними ещё, и ещё, и ещё…
Йен даже не понимает, что происходит.
Йен смотрит куда-то вперёд, но вряд ли что-нибудь видит.
— Ну всё, хватит. Либо ты сейчас вытираешь все слюни и мы идём дальше, либо…
— Либо ты и меня убьёшь? — переспрашивает и, сам того не понимая, зарывает руки в снег. Просто скребёт пальцами по ледяному настилу и не чувствует через перчатки ни твёрдости, ни холода. Не чувствует совсем ничего, когда вскидывает голову и смотрит вверх. — Так же, как её?
— Сейчас абсолютно неподходящее время для всего этого.
Лука ощущает себя дипломатичным больше, чем когда-либо, и надеется, что этого качества, невесть откуда взявшегося, хватит больше, чем на одну реплику.
— Хочешь повыть — повоешь после, в таверне внизу.
Надеется, но, видно, тщетно.
Вокруг так и вьётся, но не знает, как подступиться.
Не знает, как трогать и что говорить скрюченной чёрт знает как фигурке, которая то и дело заваливается вперёд, тараня колени лбом.
— Я думал, что ты действительно хочешь…
Слова едва-едва разобрать можно. Слова, которые через одно подъедает сжимающим горло спазмом.
Лука надеется, что Йен не сможет закончить это предложение вовсе.
И Йен действительно давится им. Давится и им, и горечью, что так и сквозит. Йен не заканчивает то, но абсолютно упавшим голосом выдаёт другое, полное разочарования:
— Что тебе можно верить.
И интонации такие знакомые… Всего однажды слышал. Всего раз, после того как, устав слоняться без дела по пустому коридору, опустился на пол напротив закрытой двери.
— Мне можно верить.
Лука огибает его тут же и присаживается напротив, стаскивает перчатку с руки и ею же до боли стискивает чужое, ставшее влажным от сбившего дыхания и слёз колено.
— А ей нельзя было. Я тебя в десятый раз только об одном прошу: не начинай сейчас. Да, я виноват, но…
— Виноват в том, что попался?!
Йен вскидывается так внезапно, так резко вскакивает на ноги, что умудряется усадить опешившего наёмника на задницу на пару секунд. Заставить опереться руками позади себя, чтобы и вовсе не оказаться на лопатках.
— За что ты так со мной?! За что опять?!
И слёзы ручьём, и щёки тут же воспалённые и красные.
Растрёпанный, стиснувший кулаки и медленно, очень медленно темнеющий от бровей до кончиков волос.
Злится так сильно, что магия наконец сходит, лишая его и миловидности, и светлых кудрей.
Злится так сильно, что его всего трясёт.
Лука верит, что это к лучшему. Перебесится сразу — и всё. Лука верит, что это всё ненадолго.
— Я хотел забрать тебя, а она — оставить в замке. Мне пришлось, — объясняет максимально терпеливо и не спеша подняться на ноги, чтобы не казаться опасным. В чёрт-те который раз сжимает зубы и давит в себе всё клокочущее дерьмо. Заталкивает подальше, чтобы не вырвалось. — И если тебе станет легче, то она ничего не почувствовала. Умерла легко.
Как бы ни силился… Как бы ни боролся с собой. Истинная сущность и отношение к вещам так и лезут на свет. Как бы ни старался быть добрым и понимающим, на одно нейтральное слово — целых три, которые вовсе нет.
Но Йен не то чтобы сейчас замечает.
— У меня никого больше нет!
У Йена все шансы скатиться в самую настоящую истерику, и когда он переходит на крик, то Лука всё-таки поднимается на ноги.
— Значит, у тебя никого и до этого не было.
Наступает, заставляя пятиться, и уже не пытается. Не пытается играть в того, кем не является. Приподнимает брови, и даже голос заметно меняется:
— Иначе бы твоя сестрица не стравила меня с Адрианом, а тебе не принесли бы ту змею.
Лука пытался по-хорошему всё это время. Оберегал грёбаную тайну, которой вовсе не хотел, как мог. Лука выдохся и сейчас снова давит.
Только не воркуя на ухо и не сцепляя рук.
Йен же становится ещё меньше, сжимается, обхватывая себя руками, и мотает головой.
Не думая.
Не допуская.
— Нет…
Веря в то, что, пока он отрицает, ничего и не произошло. Веря в то, что всё это какой-то странный путаный сон, из тех, что так просто не покинуть порой.
Растирает плечи ладонями, за губу себя кусает.
— Да.
Слышит это короткое слово и только яростнее отрицает. Так дёргает шеей, что и не видит ничего, настолько смазывается всё.
— Да, княжна.
Йен шмыгает носом, отирает лицо тыльной стороной ладони, вспоминает что-то и цепляется за это как за соломинку:
— Но лекарь!
Вспоминает поднесённую чашу с зельем, которое не следовало бы принимать ни одному из тех, кто желает прожить хоть сколько-то, и это просто не вяжется в его голове.
Если Мериам хотела оставить его подле себя, то зачем тогда убивать? Это кажется ему очень весомым аргументом. Тем самым, который ничем не перебить.
— Он же пытался…
Это кажется весомым, пока Лука, нахмурившись, просто не отмахнётся от него, едва удержавшись от насмешливой гримасы.
— Лекарь был древний, как сам Камьен. Может быть, он бы и не умер, будь чуть моложе, а только уснул. Я понятия не имею, что он тебе принёс, но знаю, кто приказал сделать это, — говорит медленно, давая время обдумать, и пытается незаметно подобраться поближе, чтобы, дёрнувшись, схватить за руку и подтащить к себе. А там уже будет проще. После глубокого вдоха должно стать тоже. — Я дам тебе время всё переварить.
И тембр теперь… ниже, спокойнее.
Голос становится мягким и максимально ласковым.
Йен уворачивается от его руки, но не пятится больше, остаётся на месте. Не говорит ничего, и Лука считает это проявлением слабости.
— Только пойдём, хорошо?
Делает ещё полшага вперёд, касается чужих опущенных пальцев и, добившись косого взгляда, снова говорит:
— Давай просто спустимся с горы. Пожалуйста, Йен.
Просить сложно.
Всегда было непросто, но редко, чтобы настолько вот.
Просить сложно и приходится как следует наступить на себя.
Лука ненавидит это.
Ненавидит даже просто сдерживаться в угоду чужим чувствам, а тут…
А тут он почти расстелился, а этого никто не ценит.
Лука ненавидит оправдываться и не собирается делать это за вещи, которые считает правильными.
Не собирался.
— Ты вообще думал мне сказать?
Йен отирает лицо тыльной стороной перчатки, и наёмник на секунду надеется, что всё, с истериками покончено. Что сейчас княжна побурчит и пойдёт дальше.
Поэтому и не говорил же. Не говорил, зная, что тот разведёт сырость.
— Я веселился и трахался чёрт знает под чем во время похорон своей сестры.
Йен отирает лицо, снова и снова касается своего носа, будто проверяя, на месте ли он, и весь трясётся.
И вряд ли оттого, что замёрз.
Лука смотрит на него, чуть наклонив голову, и, дождавшись, пока его величество снизойдёт до ответного взгляда, пытается объяснить ещё раз:
— Которая хотела…
Ну или думает, что пытается, игнорируя так и скользящее в голосе ехидство.
Потому что какого вообще хера?
Какого хера убиваться по этой моли, которая только о своём и думала? Поиграла и проиграла. Всё, убрали с доски.
Лука искренне не понимает этого.
Лука не понимает, почему княжна взрывается снова и начинает орать на него так, что если где поблизости рыщут волки, то они только что почувствовали себя приглашёнными на обед.
— Да какая разница?!
Йен оказывается совсем близко и в бессильной злости стискивает кулаки. Йен всё ещё не верит. Йен не хочет верить.
А слёзы текут и текут, не собираясь останавливаться. Слёзы текут и текут, и поди разбери, по кому именно эти слёзы.
— Какая разница, что она хотела?! Со мной-то ты так за что?!
За что держал в неведении?
Зачем врал столько дней кряду?
Почему не рассказал сразу?
Почему не рассказал, когда понял, что к чему?
Почему? Почему? Почему?
Лука слышит все эти вопросы, несмотря на то что они не были озвучены.
Лука каждый из них чуть ли не чувствует, и это очень, очень странное ощущение. Как и то, почему Йен такая тупица и никак не может понять.
— Это был лучший выход, — упорно стоит на своём наёмник и ещё раз пытается коснуться чужого плеча, веря, что даже если и отхватит разок по морде, но сможет поймать топящую снег своим гневом княжну, то уймёт все эти вопли намного быстрее. — Думаешь, мне было удобно? Следить за тобой с утра до ночи?
Йен, услышав подобное заявление, даже замирает с открытым ртом.
Йен смотрит на него, как на самое большое разочарование в своей жизни, и качает головой.
Выскальзывает из-под пальцев снова, не позволяя даже коснуться ткани плаща.
Йен смотрит на него так, как уже было раньше. Судорожно, будто опасаясь подавиться, выдыхает и с силой жмурится.
— Я думаю… — тут он берёт паузу, тяжело сглатывает, замолкает на несколько секунд и, только укусив себя за раздражённую солёной влагой губу, договаривает: — Что никогда больше не буду связываться с тобой. Никогда, слышишь? — повторяет намного ниже, и это мало похоже на его обычный голос. Повторяет и глядит так, будто это сам Лука решил подложить его под какого-то старого хрена или и вовсе продать на торгах. Глядит так, будто Лука и виноват во всех его несчастьях.
Лука, который даже опешил на несколько мгновений.
Он знал про вопли и слёзы, знал, что его будут обвинять и, может быть, даже попытаются ему врезать, но…
Лука смаргивает, сглатывает и, укусив себя за щёку, просто для того, чтобы сдержаться, а не молча замахнуться, пожимает плечами:
— Что же, тогда мне и караулить тебя нет смысла. Зачем терпеть столько дерьма, если в итоге ничего не светит?
Делает шаг назад и с удовольствием, с самым настоящим, ничем не прикрытым злорадством наблюдает, как вытягивается бледная мордашка.
— Может, ты и до Штормграда доберёшься? Один?
Лука не понимает.
Не понимает всех этих слёз и не понимает, что только что сам всё и доказал.
Подтвердил все чужие домыслы на свой счёт.
Он и не собирается это понимать, а Йен вдруг не спешит бежать за ним, а отступает в другую сторону.
— Действительно, ничего не изменилось.
Надо же, прекратил реветь наконец. Разозлился и стал смахивать не на брошенную женихом девицу, а на так желавшую отхватить кусочек от его задницы некромагиню. Разве что глаза другие, а взгляд тот же.
— Ты не изменился.
— А ты надеялся?
Лука сам не знает, зачем подначивает дальше, но Йен просто поправляет перчатки, накидывает капюшон на голову и, повернувшись, берёт иное направление. Уходит немного вправо, видно, решив, что сможет справиться сам.
— Эй?! Я с тобой разговариваю вообще-то…
Лука действительно ждёт того, что мальчишка остановится или выкрикнет что-то. Лука ждёт, но тот только отдаляется всё больше и больше, мелькая среди низких облезших кустарников и деревьев.
Лука ждёт и дожидается.
Княжна по неопытности наступает в старый охотничий силок и спустя секунду оказывается поваленной навзничь затянувшейся вокруг голенища сапога петлёй. Ту ставили явно на кролика, и поэтому Йена только опрокинуло, а не вздёрнуло вниз головой.
Лука наблюдает за тем, как дёргается верёвка, прислушивается и не отказывает себе в удовольствии прокомментировать.
— Ой… Вот это неприятность, — говорит тихо, но после повышает голос, переходя на слышный по всей округе крик: — Тебя снять? Ах да… зачем это мне? Я же всегда могу придумать что-нибудь! — договаривает так громко, что несколько резких птиц, усевшихся на облезлых чёрных ветках, срываются с места и уносятся прочь.
Лука не раздумывая следует их примеру.
Придерживается выбранного изначально направления и спускается к деревне, меланхолично размышляя о том, через сколько же эта неблагодарная сопля додумается достать нож.