Before the Dawn

А дорога всё дальше и дальше. Снова без начала и конца. А дорога пыльная, сухая, безжизненная, и уже кажется, что так было всегда. Сразу и родился где-то на окраине крестьянского поля, да как только смог, так и пошёл вперёд. Бродить из края в край. Пешком или верхом — невелика разница. На этот раз своими ногами, потому как именно мою лошадь ведьма забрала в качестве оплаты. Да даже если бы и не мою, то всё одно известно, кому пришлось бы перебирать ногами. И не то чтобы меня это смущало. Держусь правого бока степенно шагающей животины, на которую сам же и усадил ещё вялую, слабую «княжну», и изредка кошусь назад, убедиться, что вторая тоже в порядке — та, которая настоящая. И если со второй мы вдоволь наговорились на целую жизнь вперёд, то первая то и дело косится, прикусывает губу, но прицепиться ко мне не решается. По вполне понятным причинам, и я нет-нет да ухмыляюсь краем рта, гадая, насколько же его хватит. Его… Опасность миновала, и, по крайней мере, теперь хотя бы яд его не убьёт. Яд — нет, но, может, попробует кто-то другой, наверняка уже ожидающий на подступах к самому городу, до которого и остались-то какие-то сутки пути. Сутки или чуть меньше, в зависимости от того, насколько торопиться. — Так, получается, тебе плевать? — сдержанно и негромко спрашивают, наконец, сверху, из-за моей спины, и ухмылка становится шире. Надо же. Три часа держался — и в итоге больше не выдержал. Но, учитывая его болтливость, и столько много. Мы почти не разговаривали в лачуге ведьмы — только так, общие выражения и вопросы, — и уж тем более не разговаривали после того, как, проспав до первых рассветных лучей, подскочила его сестрица. Там уже было не пробиться через аханья и вздохи. — Плевать на что, княжна? — уточняю, запрокинув голову назад, и отмечаю, что даже без морока его очень легко принять за девицу. Разве что кисти у него крупнее, чем у сестры, да и те за счёт длины пальцев. Сами ладони узкие и вытянутые. Кое-как прилаженный назад ворот прикрывает кадык, а скулы вполне могут стать такими острыми из-за какого-нибудь недуга. Правда бледность, синяки под глазами и пересохшие губы не добавляют ему привлекательности — ну да разве с кем-то другим будет иначе? Отравление никому не к лицу. Да и времени прошло слишком мало для того, чтобы зараза полностью выветрилась. А вот с вредностью всё в порядке. Вредности у него ещё на троих таких хватит. — Можно меня так больше не называть? — интересуется будто походя, но глядит так надменно, что ответ тут же становится очевиден. Ответ и сопровождающая его усмешка. — Нет. Видно, рассчитывал на другое и потому давится так и не озвученной сдержанной благодарностью, до которой не успел снизойти. — Но… — Больно уж тебе это подходит, чтобы отказываться, — поясняю и тем самым даю ему прекрасную возможность для того, чтобы завязать спор. Почему бы и нет, в конце концов? Довольно забавный, когда сердится, а не строит из себя невесть что. — Это не соответствует действительности. — Чопорно поджимает губы, вскидывает подбородок, забывшись, и, наверное, пытается вернуть себе былую высокомерность. — Ничто не идеально в этом убогом мире. Философия явно не ко времени и не к месту, но так просится на язык, что не считаю нужным сдерживаться. — Так что либо смирись, либо не разговаривай со мной. Такой вариант тебе по душе? — предлагаю, заведомо зная, что тут же сдуется и начнёт яростно мотать головой. И глаза сразу распахивает шире, будто испугался. Сам не знаю отчего, но тут же смягчаюсь, не желая, чтобы его лицо вновь перекашивало. И плевать, что не от боли. Просто не хочу — и всё тут. И потом, смотреть на него намного приятнее, когда задумчивый или мечтательно улыбается. — Так на что мне должно быть плевать? — спрашиваю покладисто и меланхолично, фоном думаю ещё и о том, что грозился как следует настучать ему. И по голове, и по заднице. Да только слабый совсем ещё поутру был, а теперь уже что? Момент упущен, да и настроение вполне благодушное. Пока что. — На то, что я не девица, — поясняет терпеливо, вроде бы отрешённо, и глядит даже не на меня, а вдаль. Такой весь равнодушный и будто бы размышляющий о погоде. И это очень напоминает мне поведение оконфузившихся по той или иной причине благородных дам, которым хочешь не хочешь, а придётся и дальше появляться в обществе. Так и Йен — вроде бы «ой, как нехорошо вышло», а вроде бы и ничего не произошло. Такая себе проза жизни, подумаешь. Не ослом оказался — и уже хорошо. — По поведению порой очень даже, — подыгрываю ему, сохраняя невозмутимость и всем своим видом показывая, что ничего страшного не случилось и мой мир не опрокинулся верхушкой вниз. — Взбалмошная, истеричная и не слишком умная. Вспыхивает тут же, даже в яростном коротком взгляде, что мне удаётся уловить, мелькает нечто этакое, и в поводья вцепляется так, будто иначе свалится: — Ну спасибо! Пожимаю плечами и, поправив лямку полупустого рюкзака, висящего на правом, киваю: — Захочешь ещё комплиментов — обращайся. Отворачивается, задрав нос, и следующие десять минут мы проводим почти в полной тишине. Только негромкие удары копыт, далёкие выкрики птиц и шелест высоких, пусть и опалённых солнцем трав. И если так пойдёт и дальше, то день можно будет считать вполне удачным. Если всё обойдётся без травм, грязи, крови и того самого третьего наёмника, в существовании которого я себя уверил. Но лучше уж так, в напряжении, чем быть застигнутым врасплох. — Так тебе плевать или ты предпочитаешь что-то конкретное? — выпаливает на одном дыхании, и я даже не удивляюсь. Разве можно надеяться на что-то всерьёз, когда у него болтливость развита больше всех инстинктов, вместе взятых? — Всё куда проще. Я не предпочитаю никого, если тебе так хочется знать. Сталкиваемся взглядами уже в который раз, и Йен хмурится, даже не скрываясь. Пытается понять, всерьёз я сейчас или для того, чтобы отвязался. И, наверное, я бы и сам был не прочь, если бы кто-нибудь мог наверняка сказать. — Ни девочек с набитой романтической чушью головкой, ни сладких мальчиков, которых легко спутать с девочками. Так достаточно понятно? — Так не бывает. Ты можешь говорить что угодно, но определённые предпочтения есть у всех, — спорит со мной и оживает на глазах. Мне даже чудится, что круги под его глазами становятся бледнее, а кожа, приглаженная солнцем, уже не имеет синюшного оттенка. — И это не то, от чего можно отмахнуться. — Ещё как можно, если, конечно, ЭТО не единственное, что есть в твоей жизни, — отвечаю нарочито категорично и понимаю, что сам же и цепляюсь. Понимаю, что поддеваю, но ничего не могу с собой поделать. Слишком много неприятностей мне доставил, чтобы жалеть его или проявлять снисходительность. И потом, разве со зла всё? Хотел диалога — пусть теперь тешится. — Как много намёков. — Только в голосе одна сдержанность, а мордашка того и гляди перекосится. И это он ещё не знает, как много разболтала его сестра. Не очень-то выгодно быть увлекающимся и ветреным, когда под боком есть тот, кто может всё выложить. Всё ещё ощущаю на себе требовательный острый взгляд, далёкий от тех, что он обычно дарит, капризничая, и развожу руками, вместе с тем ощущая, как разогрелась расстёгнутая куртка: — Разве что ты примеряешь всё услышанное на себя. Это привычка или?.. — Догадливость, — роняет тяжело, будто отсекая все прочие варианты, и спрашивает уже в лоб. Спрашивает о вполне конкретных вещах, не требующих уточнений: — Так тебе наплевать на то, что я не девушка?.. Я понимаю, да. Понимаю, что он имеет в виду и в каком из смыслов. Я догадываюсь, что половина тех, с кем он валял дурака в отцовском замке, так и не прознали, кого именно держали за руку, и что было бы, если бы всё вскрылось. Понимаю, чего опасается, и от этого всё становится только веселее. Качаю головой, стараясь казаться максимально равнодушным и незаинтересованным. И голос — выражению лица под стать. — И так и так груди нет, что уж убиваться из-за наличия маленького придатка? Жду взрыва или крика как минимум, но умудряется удивить меня. Умудряется удивить меня вспышкой холодной, неожиданной даже злости. — Ну спасибо огромное, — по слогу почти цедит, да так смотрит, что чудится, будто морозит. — Просто огромное, человеческое… — А что я должен сказать тебе? — не даю полноценно обидеться, обрываю в начале так и не начавшейся тирады, которая в любой момент грозится перейти в высокий визг. А я ненавижу визги. Ненавижу даже попытки забраться в свою голову для того, чтобы как следует подожрать её содержимое. Ну уж нет, бестолочь. Вот это всё как-нибудь без меня. — Что блевал полночи от отвращения, потому что оказалось, что ко мне полезла целоваться не миловидная княжна, а её младший брат? Ну прости меня, если разочаровал. Отворачивается так поспешно, что только и видно, что дёрнувшуюся косу. Только что мне его лицо, если всегда можно глянуть на сжавшиеся до белых костяшек кисти рук? Не удивлюсь, если к концу пути поводья обзаведутся ещё и следами его ногтей. Но всё ещё не вопит и ничего не требует. Сердится, но куда больше внутри кипит, оставаясь отстранённым внешне. И если уж я это знаю, то что говорить о его сестрице, которой всё это доставляет одни неудобства? Все перебранки, его заигрывания и мои на них ответы. Ей всё это не нравится, но сделать ничего не может. Ничего, кроме того, как нагнать меня с другой стороны и вполголоса устало поинтересоваться: — Это когда-нибудь закончится? — Закончится, ваше величие, — киваю, даже не глянув на неё, но прилипнув взглядом к линии никогда не становящегося ближе горизонта. — К завтрашнему вечеру или, край, к утру следующего дня. Тогда же и попрощаемся. Звучит неожиданно жёстко, и Йен тут же забывает про свою обиду. Забывает так поспешно, будто она и не важна для него совсем. — Уже завтра… — выдыхает себе под нос, ёжится и будто становится ещё меньше, чем до этого. — А тебе что, хочется ещё недельку послоняться голодным и грязным? — спрашиваю и понимаю, что не надо было. Потому что невольно вложил в это двойной смысл, который не поймёт только не вовлечённый в происходящее идиот. — Я не голодный. — И, упорный, снова ищет мой взгляд. Упорный, проглотивший предыдущую обиду и глядящий слишком уж серьёзно. — Я вообще не хочу есть. — Зато твоя сестра хочет. — Аргумент из серии тех, что лучше не использовать, но именно он должен вернуть его в реальность. Напомнить, ради чего он здесь. И с кем. — И уж точно не одни яблоки. Верно я говорю? — Поворачиваю голову, ища поддержки, и Мериам не упускает своего шанса. — Он прав, Йен. — Старается быть мягкой, но даже так в её тоне проскальзывает недовольство. Или же мне так кажется. Не считаю нужным разбираться. — Это всё и так заняло слишком много времени. Но ещё совсем немного — и спать будем не на земле, а в нормальных постелях. — Дались мне эти постели… — бурчит всё, не желая признавать чужую правоту, и вздыхает нарочно горестно. Вздыхает, косится на меня и, вдруг заморгав, отворачивается вновь. Ну только этого ещё не хватало. — Не кисни, бестолочь. — Сам не знаю зачем, но хлопаю его по ноге, привлекая внимание, и подмигиваю, когда всё-таки смотрит снова. — Покажу кое-что ближе к вечеру. Остановимся на ночлег в одном занятном месте. Да только, видно, вовсе не вдохновляю. Слишком уж подозрительно щурится и уточняет с явной опаской. Даже наклонился немного, надо же. — Таком же занятном, как сторожка с гулями? — Вроде того. — Тогда я не хочу рассматривать никаких занятных мест. — Выпрямляется снова и глядит только вперёд, на дорогу. И спина прямая-прямая. Вот он мне выдаст вечером, если намолчится сейчас. — Я вообще ничего не хочу. — Да брось, вот увидишь, тебе понравится. — Мне выражение твоего лица уже не нравится. — А само лицо, значит, нравится? Не удержался и тут же поймал сразу два взгляда. И если первый княжны, то второй физически ощутим, и кажется, ещё немного — и продавит затылок. Ой как всё это не нравится настоящей княжне, очень не нравится. — Не стоит задавать заведомо очевидные вопросы. Да только не её брату выходить замуж, и уж точно не он обязан хранить себя до востребования. И явно не ему отказывать себе во внимании и попытках его добиться. Но если его решимость мне нравится, то про то, насколько это всё безнадёжно, предпочитаю напоминать себе уже чаще, чем раз днём и раз ночью. И ему теперь вот тоже. — Играть со мной тоже не стоит. — Ты же сам сказал, что остался всего день. Как же не играть, если совсем скоро ты свалишь, с радостью от меня отвязавшись? — договаривает с ужимкой, явно борясь с собой для того, чтобы и вовсе не стиснуть зубы, но вместо того чтобы попросить его быть чуть сговорчивее, мысленно проговариваю про себя, что никому ничего не должен и не обещал. В чёрт знает какой раз. — Почему это звучит как упрёк? Повисшую тишину прекрасно заполняет пением полевых птиц и шумом травы. Настолько прекрасно, что я надеюсь, что хотя бы следующие полчаса… — Тебе кажется, — произносит быстро, будто выплёвывает, дёргает лошадь за поводья, заставляя её остановиться и пойти по самому краю дороги, так, чтобы между нами теперь была его сестра. И на её недоуменный взгляд отвечает рублено и коротко, но всё-таки отвечает: — Мне ещё плохо, я не хочу разговаривать. Надо же. «Не хочу». Только что хотел, а теперь, значит, надулся, как жаба. — Не я это начал, — напоминаю чуть громче, чем следовало бы, и тут же жалею, что не прикусил язык. Откуда это взялось вообще? Неделями обходился без болтовни, а теперь на тебе — не могу заставить себя позволить мальчишке последнее слово. — Ты хочешь побыстрее закончить. Спасибо, я уже понял. — Так нам и заканчивать нечего. — Спасибо, я понял! — повторяет куда громче, почти выкриком, и если продолжит в том же духе, то действительно где-нибудь свалится. Лошадь напугает — и та его сбросит. И хорошо, если не в заросли крапивы или репейника. — Почему ты злишься? Спрашиваю не я, но лучше бы вообще никто не спрашивал. Хотя бы потому, что Мериам многого не понимает, а этому сейчас и повод не нужен, чтобы взвинтиться. Неприятно получать вместо желаемого унылое действительное. — Потому что так нельзя! — выкрикивает, привстав в седле, чтобы снова поглядеть на меня, и, видно, уже жалеет, что сдвинулся. — Нельзя дать надежду, а потом… Сам же и осекается, мотает головой и явно борется с желанием сжать её руками, но может коснуться виска только одной. — Я ничего тебе не давал. — Стараюсь быть как можно убедительнее и мягче, но понимаю, что надолго не хватит. Хотя бы потому, что так обвиняет, будто и вправду получил помолвочное кольцо и теперь не понимает, отчего же я решил всё оборвать и скрыться. — И не обещал, и, упаси боги, даже не делал. Не устраивай сцен посреди тракта из-за того, чего не было, Йен. — Что-то всё равно было, — утверждает с такой уверенностью, что я едва не останавливаюсь на месте. Что же. Видно, «по-хорошему» — это не наш вариант. По-хорошему мы не понимаем. — До того, как твоя сестрица обмолвилась, что это такое развлечение, или после? — бросаю вроде бы небрежно в ответ, но всё понимает по прищуру. Понимает, но вовсе не так, как стоило бы. Вместо того чтобы сдуться и притихнуть, напротив, ещё больше распаляется. — Ты что, считаешь, что я повис на тебе для того, чтобы пополнить список своих приключений? — отвечает в тон, даже с теми же интонациями, и чудится, что расстроен куда больше, чем показывает. Не обижен или взвинчен, а именно расстроен. Может, и разочарован немного. Только в ком из нас? — А для чего ещё? — Вопрос резонный, только если исключить самые очевидные варианты. Но другого у меня не готово, да и должен он наконец понять, что не выгорит. Понять, успокоиться и остаток пути размышлять о своей будущей сладкой жизни, а не о любовных приключениях по обочинам тракта. — Нет, я понимаю, другому виду отдыха ты не обучен и потому решил, что можно заняться и мной. На безрыбье, как говорится. — На безрыбье! — передразнивает меня, кривляется и вдруг отворачивается, резво вскинув голову. Ну вот. Доорался. Кровь носом пошла. Придётся останавливаться теперь. Обойдя сзади, пытаюсь перехватить поводья его лошади, но только шлёпает меня по ладони и спешно прикладывает протянутый сестрой платок. Какие мы решительные, когда злые. — Да ты!.. Да иди ты!.. — Иду, ваша легкодоступность, только и делаю, что иду. — Я с тобой больше не разговариваю, — гнусавит в ткань, а я наперёд знаю, что хватит его на три минуты. Уже даже не считаю эти его «не разговариваю». — С этого момента и до самого Камьена. Ни слова больше не скажу! — Даже не знаю, как вынесу это. — Звучит настолько насмешливо, что едва успеваю прикрикнуть до того, как выпалит что-нибудь ещё: — Эй! Закрой рот. Ты же не разговариваешь! — Да чтоб тебе даже трактирные девки не давали. А вот это шипение уже больше тянет на былой задор. И высокомерия поприбавилось во взгляде. — Жаль тебя разочаровывать, но трактирные девки меня как раз и не интересуют. Слишком высокая любвеобильность увеличивает риск подхватить вшей или что похуже, знаешь ли. Знаешь же? — Я даже рядом не стою с теми, у кого есть вши. — Как знать, как знать. Надменности ему даже с платком и пятнами на подбородке не занимать. И даже платье, порванное перепачканное платье, его не простит. И это поистине странно. И это же не причина взять и перестать его поддевать. — Никогда не будешь уверен, что там в штанах у очередного господина, пока не заберёшься в них, верно? — Если лошадь случайно наступит на тебя, так и знай: я ни при чём. Хмыкаю и, делая вид, что задумался, не могу не брякнуть напоследок. Просто язык чешется, и я всерьёз начинаю опасаться, что это всё какая-то зараза. Зараза, которая цепляется ко мне время от времени и потом долго не даёт покоя. — Но если выбирать между напомаженной, ухоженной дамой из приличного дома и трактирной девкой, то я всё-таки выбрал бы вторую. — Это почему это? Поворачиваем шеи уже оба, не в силах сдержать удивление, когда голос подаёт предпочитающая игнорировать все наши перепалки Мериам. Вмешивается, только когда становится совсем невыносимо, а тут вот не удержалась, надо же. — Чем прислуга лучше? Сглатываю даже, не зная, стоит ли подбирать слова, но под двумя пристальными взглядами — с деликатностью как-то не особо выходит. — Прислуга, ваше величие, трахается потому, что этого хочет, а не потому, что муж велел прорезать дыру в ночной комбинации и изволит нанести визит. Одна бледнеет, второй закатывает глаза и хихикает во всё тот же платок и, снова сменив гнев на милость, ищет мой взгляд своим. Упрямый и совершенно неисправим. — На поводу у своих низменных желаний идут только грязные животные, а приличные люди не опускаются до того, чтобы превращать акт детозачатия в оргию. — Мериам — само достоинство, и, выдав всё это, выпрямляется. Выпрямляется, глядит то на меня, то на брата, и чем больше секунд проходит, тем больше мне становится жаль её. Просто по-человечески жаль, как порой бывает рядом с калеками или уродами. — Ты слышал? — спрашиваю негромко и всё продолжая изучать бледное округлое лицо будущей графини, несмотря на то что обращаюсь к другому. — Тебя только что назвали грязным животным. Давай, разберись со своей сестрицей. *** Тракт и впрямь кажется бесконечным. За целый день пути мы не приблизились к линии горизонта, за которую уходит эта длиннющая серая полоса, ни на миллиметр. Далеко за полдень. Оранжевый солнечный диск, словно потяжелевший за долгий день, кренится вниз, уходит за наши спины. Пыльно и душно. А впереди ещё не одна тысяча шагов, и я чертовски надеюсь, что единственное, на что нам придётся натолкнуться, — это ещё пара хилых умирающих селений по обочинам тракта, а не на озверевших от голода трупоедов или кого поразумнее. Всё же хватит с этих двоих. Хватит и доблестных рыцарей, и ужасных монстров, и наёмников. Крови тоже хватит. Оборачиваюсь к до сих пор хранящему молчание обиженному Йену, но только мельком, чтобы не успел заметить моего взгляда. Хмурит брови и поджимает и без того тонкие губы. Весь себе на уме, переваривающий обиду. А я навсегда, наверное, запомню, каким было его лицо сутки назад. Безжизненным, посеревшим и всё равно красивым. Пусть и почти мёртвым. Бледным, как самая дорогая бумага, и будто застывшим и ускользающим. Как бы то ни было, что бы я ни говорил, меньше всего мне хотелось взяться за лопату и, оставив его одиноким холмом, продолжить путь с уже настоящей княжной. Он вовсе не пустышка, не лишённая содержимого лощёная оболочка, если при всех его недостатках его можно назвать красивым. Оборачиваюсь невольно снова. Не собирался, но, задумавшись, не удержался, и впору начать ругать себя за это. Ругать себя за то, что постоянно присматриваюсь, выискиваю в нём что-то и нет-нет да возвращаюсь мысленно, не в силах убедить себя в том, что он вовсе не интересный. И злюсь тоже поэтому. Злюсь и на него, и на себя. За то, что нарочно начал раздражать меня колкими репликами и долгими взглядами. За то, что ему нравится препираться так сильно, что и мне становится не удержаться. Даже едва оправившийся и молчащий, он слишком «живой». Он просто сосредоточие всего того, чего нет у меня. Сосредоточие шаловливой мягкости, живейшего интереса ко всему, что происходит вокруг, и, как бы там ни было, участия. Ему жалко всё и вся. Ему, что всё ещё то и дело касается своего запястья с тем самым браслетом и тут же мрачнеет из-за этого. Таким глупым кажется. Таким настоящим. Что до того, как сняли чары, что после. И это беспокоит. Беспокоит, потому что, не ругаясь и не высматривая, нет ли кого впереди, я напряжённо думаю о том, что остались всего сутки. Я думаю о том, что с ним будет там, за высокими крепкими стенами. Хорошо или плохо? Что для него приготовлено? Запах лесной свежести и десятка разных трав вырывает меня из нахлынувшего водоворота размышлений. Копыта лошади мягко ступают по зелёному ковру. Свернули с широкого тракта теперь на север, через Шепчущий лес — некогда дом лесных эльфов. Эльфов, которые почти полностью вымерли ещё полвека назад, но нет-нет да изредка можно натолкнуться на носителя старшей крови. За все те восемь, а может, уже и все девять лет, что я шатаюсь от одного уголка королевства к другому, я видел их лишь однажды. В самом начале пути, в первые его долгие месяцы, когда ужас и неверие всё ещё не покинули мою голову. Воспоминания так себе, но одно явно стоит того, чтобы о нём помнить. Один образ. Хозяйка этого места, которая покинула его спустя день после нашего знакомства и никогда больше не вернётся. И чёрт знает, кем она была на самом деле: наядой, дриадой или кем ещё, много старше и умнее обыкновенной нечисти. Может, подхватившая какой-то зелёный недуг эльфийка, а может, ещё одно существо из тех, что медленно, но неотвратимо вытеснили люди. Элера… Одно из самых прекрасных существ, с красотой которого сравнится разве что сам лес, в котором сегодня и выпало ночевать. Не те жалкие остатки, сквозь которые нам предстоит пройти, вовсе нет. Тогда, когда мне не было и двадцати, Шепчущий лес был поистине огромным. Исполинские деревья, казалось, ветвями поддерживающие само небо. Шелковистые травы, дикие цветы всех мыслимых и немыслимых расцветок. И она. Элера. Мать всего этого великолепия, пастырь и покровительница деревьев. Безумно древняя и невообразимо юная. Тогда она была обеспокоена вовсе не выживанием своего народа, а выращиванием редких видов трав. Как же давно это было. Кажется, не одну вечность назад. И это «давно» едва ли не одно из лучших моих воспоминаний. Тысячи запахов. Травами пахнет так сладко, что дурманит голову. Когда-то давно среди остатков эльфийского народа, давно ушедшего с этих земель, ходило поверье, что тот, кто осмелится заночевать здесь и не разожжёт лучины тёмной ночью, почти осязаемо чёрной, услышит предсказание на одном из древних языков. Услышит песнь ветра о том, что было, и о том, что будет, но едва ли сможет воспользоваться этим знанием. Шепчущий лес щедро делится своими тайнами, но никогда не выпустит из своих объятий узнавшего их. Такая красивая сказка, в правдивости которой мне довелось усомниться не один раз. Но разве можно обижаться? И потом, есть ещё кое-что, что стоит увидеть собственными глазами. Поэтому я, похлопав чужую лошадь по боку, заставляю княжну натянуть поводья и, сойдя с тропы, свернуть вглубь зелёной поросли. Зелёной, очень яркой на контрасте с чахлыми травами тракта, и лишённой каких бы то ни было колючек. — И зачем нам туда? — сердито ворчит всё ещё обиженная княжна. Даже головы не поворачивает, глядит прямо перед собой и только косится на меня. — Ещё даже не вечереет. — Больше переночевать будет негде до самого Камьена. Не переживай, уже завтра увидишь стены, окружающие город. А пока просто смотри вперёд. — И что же я там увижу? — Ничего, если будешь и дальше раздражать меня и я не выдержу и скину тебя с лошади. — Ты всегда такой грубый или это компенсируется какими-то особыми нежностями в постели? Вместо ответа только качаю головой и, протиснувшись мимо растущих бок о бок друг с другом кустов, выхожу на пологую, поросшую невысокой травой поляну, а следом за ней на такую же, только в несколько десятков раз больше. Лесное озеро выглядит проплешиной на всех известных мне картах — и совершенно невероятное, если смотреть вблизи. Потому что воды его настолько алые, насколько это вообще возможно. Алое, неглубокое и будто наполненное чудовищным количеством пролитой крови. Людьми или эльфами — не так важно. — Это… Это как это? — Княжна даже голосом проседает, а её младший брат и вовсе застывает в седле, распахнув рот. Только ресницами хлопает и пытается взять в толк. Понять, не обманывают ли его глаза. Во всяком случае, именно так я и заключил, когда впервые добрался до этого места. Стаскиваю со спины рюкзак и, предрекая всякое непонимание, поясняю, не повышая голоса: — Говорят, что в земле очень много красной руды и потому вода в этом месте имеет такой цвет. А ещё говорят, что в этом месте убили одного из эльфийских королей и тем самым нанесли природе глубокую незаживающую рану. Выбирайте версию, которая больше нравится, — обращаюсь сразу и к Мериам, и к Йену, а после того, как первая осторожно поднимает голову, заметив, что смотрю на неё, договариваю уже более буднично: — Здесь мы и остановимся. Помочь спешиться или ты в состоянии сделать это сам? Последний вопрос адресован той княжне, которую мне хотелось отшлёпать в воспитательных целях, и, по правде, я и не особо рассчитывал, что согласится. Обиженный же. — Помоги. — Протягивает мне руку и, перекинув и вторую ногу на правую сторону, ждёт, пока подойду и сниму его. — Но если вода красная… Она отличается от обычной, прозрачной? Ладони так и остаются на его поясе, и на какое-то мгновение кажется, что это не смущает даже Мериам, которая куда больше интересуется вычурными жёлтыми цветами, усыпавшими все окрестные кусты, нежели тем, где лежат мои пальцы. — Ничем, кроме цвета. Йен же смотрит с таким искренним интересом, что я поневоле ощущаю себя взрослым, который попался любопытному ребёнку с широко распахнутыми глазами. Ребёнку, которому интересно всегда и всё. Ребёнку, которому хочется не только капризничать, но и задавать вопросы. — А в озере кто-нибудь живёт? — Насколько я знаю, нет. — Прекрасно. — Тут же стряхивает мои руки, проводит ладонью по своей косе и деловито, будто на переговорах, указывает на мой дорожный рюкзак. — Могу я попросить у тебя кусок мыла? У тебя же наверняка есть. — Есть. — Не собираюсь спорить или отговаривать, но предупредить всё-таки стоит. Хотя бы ради того, чтобы узнать, возьмёт верх голос разума или же… — Но что там никого нет — я не уверен. — Но ты же спасёшь меня, если в озере кто-то есть? — напирает совсем не кокетливо, интонацией продавливает, вынуждая согласиться, да ещё и не даёт отвести взгляд. Очень уж ему хочется залезть в воду. Настолько хочется, что даже если скажу, что там живёт огромная зверюга с двенадцатью щупальцами, всё равно полезет. Исключительно из-за дурости и чувства противоречия. Но в этих водах и вправду никого никогда не видели. Ни мелкой рыбёшки, ни улиток. И, пожалуй, даже бедовая недобарышня там никаких приключений не найдёт. — Йен, может, не стоит?.. Собирался уже ответить, как опасающаяся всего и вся Мериам выступила вперёд. — Потерпи до замка. Уговаривает его больше взглядами, чем словами, но выглядит далеко не лучшим образом, и, видимо, именно это становится решающей каплей. Мальчишка хочет быть чистым — и всё тут. — Спасёшь или нет? — снова ко мне и на этот раз выжидающе приподняв бровь. Ему бы действительно было неплохо освежиться немного. Смыть с себя остатки болезни и недовольство тоже. — Ну, учитывая, сколько я возился с тобой до этого, так и быть — сделаю одолжение. Кивает только, ничем не парируя, не говорит больше ничего, только ждёт, пока пороюсь в сумке и найду то, о чём он просил. Найду не брусок даже, а так — обмылок, который скоро останется только выбросить. В попытке нашарить его пальцами, меланхолично думаю о том, что стоило бы пополнить запасы в Камьене, прежде чем двинуться дальше. Травы; вот то же мыло; может, что-то из метательного оружия, к которому я всё никак не приноровлюсь… Нахожу наконец искомое, и княжна, буквально вырвав свёрток из моих рук, направляется к самой кромке алой воды. Останавливается только затем, чтобы попросить сестру слишком уж пристально не глядеть. Мало ли грохнется ещё в обморок от вида его белой задницы. Так и подмывает спросить, что же он не лезет купаться прямо в платье, но вместо этого отпускаю попастись разгруженных лошадей, примечаю особо раскидистое дерево и решаю обосноваться под ним. И Мериам, тревожно наблюдающая за братом, тянется следом. Опускается прямо на траву, вытягивает ноги и со вздохом отирает мокрый от пота лоб тыльной стороной ладони. Всё косится в сторону озера, поглядывая на неторопливо расстегивающего застёжки на платье Йена, и просыпается только после того, как окликаю и пихаю в руки купленный всё в той же деревне на холме свёрток. Припасы нехитрые, но хлеб, вяленое мясо и огурцы — куда лучше, чем ничего. Скидываю куртку и, закатав рукава рубашки, принимаюсь за защитный круг. Говорят, что в этих местах он без надобности, ибо нежить и неуспокоенные никогда не сунутся в это священное место, но мало ли что говорят. Если одной из этих птичек кто-нибудь отхватит голову, то слухами не оправдаешься. А княжна тем временем всё копается. Неторопливо скинула платье, свернула его так, будто не в пятнах всё, и, оставшись в тонкой, тоже с надорванной горловиной рубашке, разувается, расшнуровав туфли. Топчется на месте, касается босой ступнёй кромки воды, будто всё ещё не решившись, и, вдруг обернувшись, кинув на меня долгий тяжёлый взгляд, раздевается полностью. Нарочно задрав нос и повернувшись спиной. Какие мы обиженные. И белокожие. Я был бы уже чёрный от постоянно светящих в лицо лучей солнца, да загар перестал прилипать. Просто не ложится на кожу. Видно, это в комплекте с цветом глаз. Я не разбирался. Я только наблюдаю за княжной, которая, вытянув уголок губ и убедившись, что смотрю, тянется к своим волосам. Стаскивает шнурок с самого конца косы, а после ещё один, запрятанный в её основании. Расплетается неторопливо, проходясь пальцами по каждой освобождённой прядке. По прядкам, что волнистые из-за плетения и доходят до самой поясницы. И, надо же, абсолютно чёрные. Без коричневых проблесков или воздействия магии. Большая редкость в этих краях. Большая редкость даже среди знатных особ, что все, как одна, либо русые, как Мериам, либо золотистые блондинки с лежащими на плечах локонами. — При дворе у всех такие длинные волосы? — Сам не понимаю, зачем спросил вслух, но раз уж всё-таки вырвалось. Перевожу взгляд на старшую сестру этого тощего длинноногого безобразия, и она отводит свой. — Нет. Неужто завидует? Не явно, но… Но если брать в расчёт только внешность, то, наверное, ему сложно не завидовать. Учитывая то, что мальчишка бастард ко всему прочему, но изображает балованную девчонку так ловко, что поневоле задумаешься. А мать его кто? Наверное, в неё и пошёл. Наверное, от самого ландграфа ему ничего не досталось. Но глядя на Мериам, может показаться, что оно и к лучшему. Разные, как день и ночь, и вторая половина не вытягивает до того, чтобы быть контрастом первой. И только поэтому глупо тащит его с собой. Только потому, что на месте её мужа у меня бы не встал вопрос о том, в чью спальню наведываться по ночам. И в который раз уже ловлю себя на мысли, что не хочу для него всего этого. Ни замков, ни враждебной ко всем красивым и юным местной знати. Не хочу, чтобы и его превратили в подобие тихой и кроткой сестры. Не хочу так сильно, что не думая, повинуясь только лишь какому-то буквально насильно прущему меня вперёд ощущению, направляюсь к нему. К кромке берега, около которой он так и замер. Но стоило ему только услышать шаги, глянуть через плечо, как, присев, вытряхивает из свёртка кусок мыла и шагает вперёд. Берег пологий, и потому заходит только по колено, когда останавливаюсь у границы воды. Оглядывается, проходит дальше и молчит. Ждёт, что заговорю сам. Первым. — Я надеюсь, что ты умеешь плавать. Фыркает только, держась вполоборота, будто нарочно для того, чтобы показать мне только линию плеча и спину. — Где бы мне было научиться? Останавливается, едва ли не на носки встаёт, пытаясь заглянуть вперёд, и, убедившись, что дно всё ещё смутно просматривается, бредёт дальше. — Прекрасно. Бредёт и бредёт, скрываясь уже по бедро, и наклоняется для того, чтобы зачерпнуть немного воды. — Не заходи за валуны, и мне не придётся тебя откачивать. Даже не оборачивается, но ветер дует в нужную сторону. Ветер дует в моё лицо, и ничто не мешает разобрать его негромкое сердитое бормотание. — Может, в этом и состоит мой план? — Всё ещё обиженный, но, должно быть, решил, что не настолько, чтобы дуться остаток дороги. — Я нахлебаюсь воды, а ты… Закатываю глаза и стаскиваю рубашку через голову. Отчётливо слышу, как громко охает оставшаяся под деревом Мериам, но разве это не только её проблемы? В конце концов, всегда может прикрыть глаза, чтобы не схватить сердечный приступ. — Ты кричи, если что, — говорю специально для неё, даже не оборачиваясь, и наклоняюсь для того, чтобы справиться с сапогами. Княжна тем временем скрывается по пояс, намочив волосы и как ни в чём не бывало принимается их ожесточённо мылить, пока все не покроются белой пеной. Теребит их так нещадно, что становится жалко. Тянет, трёт друг о друга, будто пытаясь от них избавиться, а не промыть, и к тому моменту, как разденусь полностью, у меня уже дёргается глаз. Никаких шансов мне не оставляет, сил нет смотреть на этот вандализм. Вода кажется даже тёплой, уж точно не холоднее температуры моего тела, а добраться до него по песчаному дну и вовсе дело на полминуты. — Если продолжишь в том же духе, то останешься лысым, — проговариваю негромко, остановившись за его спиной, и ответом очень ожидаемый, самодовольный смешок: — Так возьми и помоги мне. — Если я тебе помогу, то всё может стать ещё хуже. — Ну не настолько же ты пропащий. — Во всём, что касается красоты? Именно настолько, но я всё-таки рискну попробовать. Кивает, и я как могу осторожно собираю его чёрт-те как намыленные патлы. Не отпускает ощущение, что он сделал это специально. Не отпускает ощущение, что я сам захотел так запросто попасться. Что же, раз уже вызвался… Отвожу волосы назад, пробую пригладить и разобрать и невольно касаюсь и его голой спины тоже. Плеч, лопаток, тонкой кожи. И тут же отзывается. Тут же покрывается дрожью и шумно сглатывает, опустив руки вниз, но почти сразу опомнившись и выдернув обмылок из воды, чтобы не растворился. Выдернул, да тут же и выронил, стоило провести пальцами по его позвоночнику. От линии роста волос и много вниз, почти до самого копчика. В моей левой — его волосы, правая, забавляясь, поглаживает под водой узкий бок. Вверх-вниз. По рёбрам и до тазобедренной кости. Выдыхает особенно душераздирающе, заполошно, и, подавшись назад, вжимается в мою грудь. И если бы только в неё. Вплотную притирается задницей, медленно запрокидывает голову и укладывает её на моё плечо. Заглядывает в глаза и приоткрывает влажный, с осевшими крупными каплями воды на губах рот. Ждёт куда большего, и взгляд сестры, которую и вправду скоро свалит удар, его не беспокоит. О нет, он очень эгоистичный, этот красивый мальчик. На его плече ни пятна, ни отметины от иглы не осталось. Ни если взглядом искать, ни на ощупь. И мальчик, который оказался вовсе не чужой невестой, пришёл в себя полностью. Жмётся ко мне, почти прилипает, перехватывает за руку, сжав своей поперёк запястья, и тащит её вперёд, укладывая на свою грудь. Не очень ловко и прямо на солнечное сплетение. Не то для того, чтобы обнял, не то потому, что слишком громко стучит сердце. Волнуется и вместе с тем безумно уверен в себе. Волнуется, а сам почти лежит на мне и, поймав очередной долгий взгляд, прикрывает свои глаза. Это как весьма ненавязчивое разрешение. Весьма, учитывая, что он медленно трётся об меня задницей, дожидаясь, когда же уже. Когда разверну его лицом к себе, и… Отталкиваю, легонько надавив на спину, и, вместо того чтобы дождаться обиды и надутых губ, ухожу дальше, так, чтобы скрыло уже по линию груди. Около трёх валунов, озеро немного мельчает, но добраться до них можно только вплавь. Хочу проверить, насколько смелым окажется мальчишка. Сунется ли следом или… Ныряю, уходя от его пристального сердитого взгляда, и держусь под водой, пока лёгкие не заколет. Едва касаюсь ногами пустынного дна, откидываю намокшие волосы назад, прохожусь по ним растопыренными пальцами правой и, обернувшись, гляжу на него, обиженно сложившего руки поперёк груди. И, надо же, уже и с космами почти разобрался, да только не смыл как следует, только перекинул через плечо так, чтобы не лезли в лицо. Ухмыляюсь в ответ на его кислую мину и кивком головы указываю на высокие, раньше полностью скрытые под водой камни. Серые и прогретые солнцем громадины, уходящие ввысь. Метра три в них, не меньше. Прекрасная опора выйдет. И заслонка от чужих глаз тоже. Если решится, конечно. Всё медлит, и я, махнув рукой, ухожу под воду снова, решив, что раз уж сунулся, то хотя бы поплаваю. Смою с себя и пыль, и ощущение пока не случившегося обмана. Очередного из. Плеск воды совсем рядом, и, вернувшись назад, буквально на три метра, успеваю протянуть руку неловко машущему своими мальчишке. Схватить его за кисть и дернуть к себе. Тут же цепляется за меня, прилипает, обхватив ладонями за плечи, и оказывается невозможно близко. И лицом к лицу. Цепляется за меня и ногами тоже, обхватывает ими на уровне пояса и ловко скрещивает лодыжки за спиной. И ничуть его не смущает то, что голый. То, что ближе некуда и возвышается надо мной на добрые полголовы. То, что его сестра всенепременно смотрит. Смотрит пристально, недовольно и едва сдерживаясь, чтобы не начать кричать. И на него, и на меня. Что же, зачем её лишний раз смущать? Придерживаю, шагаю в сторону и вместе с ним скрываюсь за одним из валунов. За одним из шероховатых, горячих от солнца, серых великанов. И про них тоже есть легенда. Да только вздумай я заикнуться про неё, как мальчишка тут же заткнёт мне рот и будет прав. Будет прав, потому что оказался втиснутым в этого крепкого, вросшего намертво в землю исполина не для того, чтобы поболтать. Вдавливаю всем своим весом, да так, что охает, и не церемонясь, не оттягивая и не заигрывая, целую его, придержав ладонью за гладкую, покрытую прозрачными каплями щеку. Становится ещё более покладистым, с готовностью впускает меня в свой рот, а сам ладонями беспокойно шарит по моим плечам и пальцами зарывается в волосы на затылке. Стискивает их, пытается прядки на фаланги намотать и тянет. Тянет медленно, несильно, а после и вовсе гладит. Тянет медленно, гнётся в пояснице, сильнее стискивает мои бока бёдрами и прижимается. Беззастенчиво трётся и вздохами давится. И шею подставляет будто зачарованный, готовый к полному не страсти, а голода, укусу. Укусу, который сам же и просит не ведая. Просит, широкими мазками исследуя мою грудь, царапаясь и надавливая на шрамы. Просит, ёрзая и поскуливая, потираясь своим членом о мой живот и то и дело дразняще опускаясь пониже, чтобы задеть и мой член тоже. Провести по нему ягодицами, позволить упереться в своё тело и податься наверх, протащившись всем тощим телом по моему. Тощим и, несмотря на это, таким желанным. Слишком горячий и ждущий, чтобы обращать внимание на торчащие рёбра или острые локти. Слишком глаза горящие, слишком много в них ничем не прикрытой наглой похоти. Он хочет здесь и сейчас, и плевать, что скажет его воспитанная сестра. Плевать, если услышит. Он хочет здесь, прямо в воде, и ему плевать на то, что ни в жизни в седло после не сядет. Ему надо — и всё тут. Надо как можно больше тёмных пятен на коже. Надо, чтобы губы стали алыми от поцелуев, а тело горело, несмотря на прохладную воду. И моё, кажется, нагревается тоже. Оживает вместе с этим не намекающим, а требующим продолжения, комком, и когда он целует по новой, играючи прихватывает меня за язык, а после долго лижет его, дразня прикосновениями своего, у меня уже всё едет. Едет так сильно, что, дёрнув его за руку, скинув с себя и поставив на ноги, перехватываю за взметнувшиеся вверх запястья, прижимаю их к туловищу и, нависнув над ним, склонившись над покрытым водой по самые плечи, заставляю высоко задрать голову. Наконец-то добрался до шеи. Тонкой, пресной от брызг и тут же едва ли не колючей из-за прорвы высыпавшихся, будто раздражение, мурашек. Раздражения на меня и мои укусы. Много-много укусов. Ленивых, едва ощутимых и болезненных словно в противовес. Скулит, стонет, дёргается и, поощряя, будто просит. Так и просит вернуть всё так, как было, и даже пальцами перехваченной руки тянется вперёд. Сначала находит мой живот, а после, дёрнувшись, и то, что пониже. Крепко сжимает под головкой, исследует, проведя расслабленным кулаком вниз, и я понимаю, что на здравый смысл надежды всё меньше и меньше. Почему бы и нет, если я у него не первый и даже не двадцатый? Почему нет, если он хочет этого больше, чем тёплой постели и пары резвых слуг в распоряжение? Очень, очень хочет. И такой послушный, такой приятный… Гладкий и будто шёлковый. Отпускаю руки, чтобы своими сжать его маленькую, по размеру моих ладоней, задницу, дёрнуть на себя, заставив привстать на носки, и снова потянуть вверх, усаживая уже удобнее. Ещё выше на этот раз. Теперь уже мне приходится запрокидывать голову, чтобы поглядеть в его шальные, блестящие больше, чем поверхность озера, глаза. Его гладкая кожа — под левой ладонью, шероховатый твёрдый камень — под правой. Контраст делает всё ещё привлекательнее. И княжна сейчас куда лучше, чем в платье. Княжна много красивее и желаннее. Несмотря на то что и вовсе теперь не разобрать, какое же у него лицо. Мужское или женское. Улыбается мне, медленно опускается вниз, закусывает губу, и… резко мотнув головой, будто очень не вовремя опомнившись, сбрасываю его в воду, сделав шаг назад. Не стоит. Не надо. Нельзя. Понимаю, что ещё немного — и добавил бы ещё парочку к общему числу своих нелицеприятных поступков. Понимаю, что и без того наставил ему прилично отметин, что будут напоминать не один день. Выныривает, отплёвывается, бестолково машет руками и зыркает так зло и обиженно, что, облепленный своими волосами, выглядит как рассерженная ведьма. Мокрая и всё ещё очаровательная. Даже ничего не спрашивает, только отворачивается, когда киваю в сторону берега, и отказывается от моей помощи, чтобы добраться до мели. Оказывается, вполне сносно плавает. Оказывается, я нисколько не горжусь собой из-за того, что в итоге отказался трахнуть его. До самого вечера не разговаривает со мной, совсем как парой дней раньше, глубоко обиженный, а после, когда начинает темнеть, усаживается около разведённого костра и, всё ещё полуголый, влезший только в подобие удлинённых панталон и накинувший незастёгнутую ночную рубашку на плечи, волосы сушит. Водит по ним руками, разбирает пальцами, используя те на манер гребня, и в какой-то момент я ловлю себя на том, что слежу за чужими руками, почти не моргая. Завораживают. И волосы у него абсолютно прямые, без всякой магии. Перекидывает их из стороны на сторону, растрясает, чтобы просохли по всей длине, а его сестра нет-нет да зыркнет на фиолетовые пятна, дорожкой спускающиеся по шее вниз. Крайне неодобрительно, но сдержанно. Жуёт молча, ничего не комментируя. Видно, считает, что вмешиваться — излишне. Видно, у них не принято обсуждать постельные приключения, да ещё и при непосредственном присутствии третьей стороны. Разбирает пряди, а после как-то оказывается около дерева, к которому я приваливаюсь спиной, гадая, как же лучше поступить завтра и безопасно ли соваться в город через главные ворота. Гадая, насколько эти двое вообще готовы к последнему дню похода. Княжна, которую до недавнего времени я меланхолично собирался потерять то тут, то там, укладывается спать первой, уже привычно используя седло вместо подушки и мой плащ вместо плотного одеяла. Княжна, которая таковой никогда не являлась, так и сидит рядом, подтянув колени к груди и упорно игнорируя тёплое, но, видно, надоевшее ему больше, чем бесконечные поля, платье. Задумчивый, наплевал на то, что волосы провоняют дымом, и напряжённо высматривает что-то. Не то в темноте за линией круга, не то внутри себя. Даже немного пугающий в такие моменты. Не по возрасту серьёзный. Даже покачивается немного, а когда понимает, что уже начинает засыпать, то, вопреки моим ожиданиям, не уходит под бок к сестре, а остаётся на месте. Глядит на огонь долго, пока полностью не стемнеет, и тогда я сдаюсь. Догадываюсь всё-таки, чего так упорно ждёт, наверное. Окликаю чуть громче, чем шёпотом, и подзываю движением пальцев. Приглашающе похлопываю по своим коленям, и он оказывается рядом тут же, так и не произнеся ни слова. Укладывается на мои ноги, подпихивает ладони под щеку и поправляет накинутую на свои плечи куртку. *** Предместья Камьена нельзя назвать совсем уж помойкой, но и на приличную провинцию вряд ли потянет. Не слишком-то чистая дыра с полусотней медленно ветшающих, всё больше и больше уходящих под землю домов. Сказывается особенность грунта: на месте поселения не было ничего, кроме топких болот, позднее осушённых по приказу тогдашнего ландграфа. «Так себе затейка, так себе… Словно лепить котлеты из протухшего фарша — результата не получите, мсье, а изгваздаетесь, однако, знатно», — как любил повторять один из моих учителей. И имя-то его давно забылось, заветрилось, как те самые котлеты, а вот огромная уродливая бородавка на его правом веке прочно поселилась на просторах моей памяти. Частокол вокруг селения давно поредел, да и старые обтёсанные доски наверняка не выдержали бы хорошего напора. Но оно и ни к чему — густых, полных нечисти лесов давно не растёт поблизости, так только — поросль по левую сторону, в которой, может, ещё и бродит кто из дриад и водяных. Впереди только лишь выжженный солнцем безжизненный тракт, а позади — глубокий ров и каменные стены раскинувшегося города. Ещё поля, на которых работают местные, но там издревле не то что полудениц или же их тёмных сестёр — даже барабашек не водилось. Здешняя полиция давненько выродилась, и в сторожке в самом начале селения вместо пусть и не всегда бравых, но вполне себе благонадёжных рыцарей заседают обыкновенные деревенские мужики с пивными животами такого размера, что сразу и не угадаешь, бочонок там или добрые два. Заседают иногда по одному, иногда — втроём, разжившись бутылкой местной перцовки и закусью. Тусклый огонёк за пыльным оконцем, довольно оживлённая перебранка да одиноко прислонённые к приоткрытым воротам вилы — вот и всё, чем обычно встречают предместья приехавших ещё посветлу путников. Ни облезлых, вечно голодных и злобных псин, ни запозднившейся старушенции, ревностно охраняющей свою грядку на общей делянке. Тишина напрягает, режет по ушам завывающим ветром и скрипом рассохшихся серых досок. Сжимаю бока лошади и, натянув поводья, заставляю её остановиться сразу за воротами, возле крыльца в караульную будку, в которой спешно завозились, заслышав топот копыт. Давненько я здесь не был, но хорошо помню небритую морду начальника местной дружины, который, ухмыляясь во все свои десять гнилых зубов, настоятельно советовал вывернуть карманы. Не задался тогда денёк, да и неделя, откровенно говоря, была паршивой. Мне едва лишь стукнуло за двадцать, и знаменитое хладнокровие мной ещё не овладело. Не полностью. Дверь распахивается, недовольно проскрипев несмазанными петлями, и чья-то круглая голова высовывается наружу и почти сразу же исчезает снова, скрывшись в появившемся проёме. Доставшаяся мне лошадь пугливо поджимает уши, а вторая, что остановилась в полуметре, прислонившись крупом к воротам, негромко всхрапывает. Не оборачиваюсь, даже услышав испуганный выдох. Вполне человеческий и легко узнаваемый мной. С них обоих станется. Замешкались в дороге, выехали не с рассветом, а позже, и я, несмотря на то что все ещё успеваем заехать в сам город, сомневаюсь: стоит ли на ночь глядя? Да и, оглянувшись через плечо, вижу двух грязных оборванок, а никак не высокородную, прибывшую к своему жениху княжну. И с этим нужно что-то сделать. И чем скорее, тем лучше. А раз так, то не слишком-то у меня много выбора. Ирония как она есть, но в кои-то веки, сунувшись в эти края, не задумываясь выбираю для ночлега место, которое никогда не спит ночью и лишь дремлет днём. Такие они, дома удовольствий. Шумные, прокуренные и многолюдные. И не важно, притон это на окраине рядом с доками или шикарное заведение в самом центре города. Разве что девки разные да постели по степени свежести. Бормотуха в противовес дорогому вину и шелка вместо рогожи. Да только что тела подо всем этим великолепием всё те же. Подчас далеко не идеальные, усыпанные то синяками, то просто родинками, болезненные и уставшие. Спускаюсь сам, после стаскиваю с седла княжну, а затем, уже не спрашивая, и Мериам. Отвожу коней к коновязи, напоминая себе не забыть заняться и ими тоже, чтобы перепродать поутру, и уже киваю девушкам на крыльцо, чтобы поднимались, как дверь сторожки распахивается снова. Очень уверенно на этот раз, широко и будто бы с пинка. Вывалившийся на улицу мужик машет руками и явно желает пообщаться. Не то со мной, не то с довеском, который он принял невесть за кого. Спускается, добегает, суетливо придерживая незастёгнутые штаны, и приближается так резво, что всё, что я успеваю, — это развернуться и встать так, чтобы не дотянулся своими руками ни до княжны, ни до её более привлекательного братца. Мужик же, на плечах которого виднеются стёршиеся почти, бледные знаки какого-то отличия, выведенные прямо краской на холщовой рубахе, настроен явно решительно и пялится на «девиц», уже привставая на носки, воспринимая меня не более чем статичную преграду. Покачивается на месте, промаргивается и, наконец, медленно поднимает красные пропитые глаза. — А ты этих к мадам, да? — указывает подбородком, и в голосе столько надежды, что невольно хочется пожалеть и избавить разом от всех бренных страданий. — Может, я чёрненькую сразу куплю? Часа на два, а? И, несмотря на моё более чем красноречивое молчание, всё никак не врубится, но, заключив что-то ещё, повышает голос и, обернувшись к постовому домику, из которого выпал, громко кричит: — Эй, Руфус! Высунись-ка! Глянь, кого в местный блядушник привезли! А тут, оказывается, ничего с течением времени не меняется. И нравы, и рожи всё те же. Теперь уже я жду, когда начальник местной самоназначенной полиции выглянет на крыльцо, и даже улыбаюсь, вытягивая рассечённый уголок рта так, чтобы лицо побольше обезображивало. Хотя мой шрам явно проигрывает тому, что должен был остаться на чужой круглой роже. На вечную память. Наконец, вслед за первым на крыльце появляется второй — безразмерный, изрядно постаревший начальник деревенской стражи. Хотя кто знает? Ему с одинаковым успехом может быть как и сорок, так и все шестьдесят лет. Попей с его — и никакой фонтан с живой водицей не поможет. Губы невольно растягиваются ещё сильнее, и расплывшийся старик, вскинувший было масляную лампу, меняется в лице. И это непередаваемо приятно — наблюдать, как прорезавшееся было любопытство слезает с этого шматка сала с глубоко запавшими тёмными глазками. Узнал меня. Узнал и механически, не осознавая, что делает, тянется к грубому, так и не выцветшему за годы рубцу, нажимает на него пальцами, очерчивает и, скривившись, поджимает губы, быстрым кивком головы указывая на дверь. Разрешил он мне зайти без пошлины, значит. Вот уж перепало так перепало щедрости. Спешно скрывается в своей будке снова, и я, повернувшись к крыльцу и бросив выскочившего первого горе-стражника в полном недоумении, задумываюсь на миг. Будут ли этому огромному борову сниться кошмары? Едва ли забыл, как чужие пальцы вгрызались в глотку, а голос, незнакомый мне голос, вкрадчиво обещал отучить его шарить по чужим карманам. Оставил ему памятную метку в назидание, приложив лицом о край и ныне стоящей около коновязи бочки. Жаль только, что благодарности так и не дождался за то, что сразу не оторвал руки. *** А внутри всё такое же красное. Стены, мебель, разве что до полов ещё не добрались. А внутри так ярко, шумно и дымно, что глаза режет. И хоть третьесортный бордель никогда не был хорошим местом для ночлега, особо выбора нет. Да и не сказать, что я этому выбору сопротивлялся. Здесь так здесь, до утра потерпят. А внутри всё такое же красное. Ткани, диван, стыдливо замытые пятна крови около лестницы. И голосов — целый хор, ни на секунду не затихающий гомон. Ещё бы, ночь же на пороге почти. Готовятся. Сейчас местные со всех степей дела свои закончат и повалят. Девки разные все — и молодые, и не очень. И полностью одетые, с затянутыми под самое горло платьями, и по пояс голые. Все, как одна, намалёванные и, должно быть, в каких-то своих мечтах красивые. — Вот это да… Никогда бы не подумал, что попаду в самый настоящий бордель, — растерянно выдыхают у меня за спиной, да с таким наивным неверием в голосе, что даже хочется хмыкнуть. Ещё бы он о таком думал. Большинство девок попадают в подобные заведения в качестве уплаты долга или потому, что многочисленной семье жрать нечего, и уж совсем редко по своей воле. — Хочешь, оставлю тебя здесь? — спрашиваю, развернувшись всем корпусом, и до того, как его тонкие губы прорисует ехидная усмешка, показывающая, что он оценил шутку, в его глазах успевает промелькнуть и страх. — Сомневаюсь, что местная мамка позарится на костлявого меня. Нормальным мужикам нужна грудь. Собираюсь уже было «утешить», но меня опережает знакомый голос, прозвучавший совсем рядом, не более чем в метре от моей спины. Пара лет точно прошла с тех пор, как я слышал его последний раз. Может, и больше — не считал точно. — Не переживай, конфетка, работай ртом — никто и не вспомнит о сиськах. Пара лет, а кажется, будто только неделя минула. Уж что-что, а ехидства в интонациях не стало меньше. Уж что-то, а я медлю, отчего-то не оборачиваясь. Йен дёргается всем телом, явно не собирается оставаться единственным обиженным, порывисто высовывается вперёд, задевая моё плечо, да так и замирает с открытым ртом, разглядывая. Замирает, а я всё ещё спиной. Просто потому, что красные тряпки меня не прельщают. Просто потому, что знаю: у того, кто стоит за моей спиной, с терпением так же худо, как и у княжны. Сам разворачивает, с силой дёрнув за плечо, и, прежде чем успеваю сказать что-то или пихнуть в украшенную отвратительно вычурным жабо грудь, шагает вперёд, даже не цокая каблуками. Выше меня в своих туфлях, и это так нелепо и вычурно, что даже никак не прокомментировать. Прекрасно помню, что чуть ниже так и немногим уже в плечах. Прекрасно помню, что небрежно уложенные алые локоны, залитые какой-то пакостью настолько, что если в пальцах сжать, то захрустят, обычно кое-как собраны в хвост и вечно растрёпанные. Не успеваю ничего сказать или оттолкнуть. Перехватывает мою взметнувшуюся вверх руку за запястье, стискивает длинными пальцами так, что ощущаю давление острых ногтей. Стискивает, оглядывает снизу вверх и, заглянув в глаза, всего на миг, ничего не говорит. Прекрасно помню, что у алой помады, которой украшены тонкие растянувшиеся губы, был отвратительный вкус и… надо же, таким и остался. И не то чтобы моего мнения кто-то спрашивал. Ещё один рывок — и, склонившись, вцепляется в мою шею, накрывает её пальцами и, дёрнув, не целует даже, а жрёт. Порывисто кусает, пачкает, толкается языком вперёд и, проведя им по моему, так же резко отступает. Секунды три на всю сомнительную близость. Три секунды, и уже отирает размазанную краску длинным рукавом и подмигивает. А княжну, кажется, сейчас удар хватит. Побледнел, как будто отрава вернулась, и глаза кажутся прозрачно-стеклянными. Никак не может проморгаться и старается сохранить нейтральное лицо. Никак не может сдержаться и, медленно подняв голову, злобно зыркает именно на меня, а не на мадам, обряженную в красное. Мадам, заметней которой не сыскать ни в округе, ни в самом Камьене. Пусть и платье на нём ужасное. Только добавляет броскости. Будто нарочно собрал всё самое несуразно кричащее в одном образе и кривляется теперь, доведя всё до абсурда. — Ты в следующий раз попробуй обойтись без языка, — советую, пытаясь убрать с нижней губы горьковатый привкус дряни, которую ЭТО тянет через тонкий мундштук, и приторной помады. — Как же без языка, если ты изволил заявиться, бессовестный кусок дерьма? — удивляется совсем натурально, да только хамит совсем не очаровательно. — И что ты имеешь против моего языка? Сможешь изложить претензии списком? Приподнимает никакие не тонкие и оставшиеся тёмными, в отличие от волос, брови и оглядывается через плечо, видно, высматривая, где бросил свою курительную соску. И именно этой заминкой пользуется проморгавшийся и оживший Йен, который всегда адаптируется быстрее своей сестрицы, которая, судя по выражению лица, готова просто развернуться и сбежать на улицу. Хоть к этим деревенским с вилами, хоть к гулям. К кому угодно, только бы не коротать время среди самых настоящих, нисколько не элитных и уклончиво-кокетливых шлюх. Забавная такая. Наверное, опасается, что распутный образ жизни передаётся, как и простуда, по воздуху. Не там вдохнула поглубже — и здравствуйте, обнаружила себя в чужих покоях. И главное, абсолютно не понимая, как же так учудилось. — А мы можем поговорить о чём-нибудь, кроме языков? — Йен — сама учтивость, становится по мою правую руку, и я даже понять не успеваю, в какой именно момент обхватывает её своими двумя, да ещё и держит так крепко, что ни за что теперь не отцепится. — Если вы, конечно, в состоянии поддержать диалог на другую тему, мадам… — Лукреция, конфетка, — представляется, нарочно понижая голос почти до баса, и ловко щёлкает скривившуюся княжну по носу. — Но можешь называть и «Ваше Превосходительство», если больше нравится. Йен только хлопает ресницами, оторопев от такой наглости, и мне его даже жаль становится. Додавит же его эта болтливая гадина. — И раз уж языки тебе не по вкусу, можем поговорить о членах, — продолжает как ни в чём не бывало вполне ровным голосом, и, собственно, ожидал ли я чего-то иного? Разве что немного надеялся. Самую малость. — Ты как, маленький, уже потрогал? Княжна смотрит на него так, будто готовится вцепиться в волосы или даже в открытое горло, но всё ещё не отпускает мою руку. Держится так, как если бы от этого зависела его жизнь, и цедит ответ медленно и сквозь сжатые зубы: — Потрогал. Набелённое лицо Луки тут же становится сочувствующим, а узкая ладонь так и прилипает к вытянутой скуле. Мне же хочется как-нибудь ненавязчиво скрыться и прихватить с собой совершенно лишнюю тут Мериам. А эти пусть развлекаются — им явно будет о чём поговорить. Если до рукоприкладства не дойдёт, конечно. — Но ещё не попрыгал? — спрашивает, нарочно нависнув над ни в чём не повинной жертвой, и дальше говорит уже громким шёпотом: — Соболезную, лапушка. Если совсем невмоготу уже, то ты оставайся, найдём тебе кого-нибудь с подходящим… — Заткнись, — вырывается раньше, чем я успею подумать, что это пора прекращать. Просто само с языка спрыгнуло — и всё тут. Спрыгнуло, сорвалось, и мы на какое-то мгновение просто замираем оба. Смаргиваю и добавляю уже ласковее, но скорее для того, чтобы не накручивать княжну ещё больше, а не потому, что кто-то мог оскорбиться: — Это не моя пассия, и на вторую тоже не косись. Тут же поднимает голову, отягощённую начавшими уже распускаться локонами, окидывает взглядом готовую просочиться сквозь дверь фигуру, и хмыкает: — Да упаси меня лесные черти на неё коситься… И Мериам, разумеется, его слышит. Слышит и понимает, что дело вовсе не в том, что эта длиннущая зараза на каблуках робеет перед её высоким происхождением. Да и выглядит она сейчас так, что с кухаркой проще простого перепутать. Она понимает, что её только что назвали как минимум некрасивой, и оттого опускает голову. Даже становится жалко. И хочется посоветовать кое-кому всё-таки иногда думать, прежде чем распускать язык. Да разве это когда-нибудь работало? — Прекращай, — роняю довольно тяжеловесно и, глянув на него соответствующе, медленно отцепляю от своего предплечья чужие ладони, подталкивая его вперёд. — Эти двое должны быть в городе не позднее завтрашнего утра. Ещё держишь для меня комнату? Опускает подбородок, и видно, что едва держится, чтобы ещё что не выкинуть. Можно подумать, если не покривляется пару минут, то что-нибудь отвалится. — Тогда найди ещё одну, поприличнее, для дам. Ещё один кивок, и, вместо того чтобы подозвать кого-нибудь, вдруг потирает подбородок и обходит княжну кругом. Рассматривает её и, остановившись сбоку, так, чтобы нас обоих видеть, спрашивает: — Прежде чем дамы уйдут наверх, я могу поинтересоваться, почему этот прелестный мальчик в женском платье? — Довольно невинно на первый взгляд, да только слишком хорошо знаю, что будет дальше, чтобы обманываться. — У тебя в голове что-то перекосилось или… — Заткнись. — Очень учтиво, учитывая, что ты вообще-то в моём доме, неблагодарная сволочь. — Я тебе парик испорчу, если не перестанешь, — обещаю более чем серьёзно и возвращаюсь на шаг назад, чтобы отлепить настоящую княжну от двери, к которой она так и припала лопатками. — Нет у меня парика. И даже жалкого шиньона нет. Протягиваю ей руку, предварительно помахав раскрытой ладонью перед лицом, и, когда та, помедлив, всё-таки вздрагивает, тащу её вперёд, сжав за локоть. Тут уже она сама вцепляется в брата, коса которого уже привлекла чужое внимание. — Но, кажется, я вижу, из кого его можно сделать. И внимание, и ловкие пальцы, ухватившие её за чёрный конец и пробующие на ощупь. Йен тут же выдергивает её, не успевает врезать по успевшей отдёрнуться кисти, и впервые за всё это время, за весь поход, краснеет до пунцово алого. И не пятнами, как раньше, а сразу всем лицом. Кажется, ещё немного — и капилляры в глазах полопаются от гнева. — Да ты… — шипит совсем по-змеиному, шагает вперёд, и я успеваю схватить его сжавшийся кулак до того, как треснет им по чужой, обтянутой алым груди. — Тихо. Легонько встряхиваю его, придерживая за плечо, но даже не поворачивается ко мне. Всё пытается насверлить в Луке с десяток дыр при помощи одного только взгляда. В Луке, который отвечает ему тем же, разве что не злобно, а всё с той же насмешкой. — Так что насчёт комнаты? — напоминаю о своём вопросе и этим же останавливаю все гляделки. Обидел ребёнка — и хватит с него. Согласно кивает и оборачивается, жестом подзывая к себе одну из девушек. С голой грудью и животом, но в длинной тёмной юбке. И, несмотря на усталость, проклёвывается интерес. В женщине должна быть загадка, а, Лука? И что с этой крошкой? Деревянный протез или отсутствует несколько пальцев? Впрочем, тайна на то и тайна, чтобы остаться нераскрытой. Молча слушаю, как хозяйка приказывает «найти пташкам жёрдочку поприличнее», и очень за это благодарен. В комнате, в которой ночевал здесь, лишь одна кровать, и сегодня я планирую занять её сам, а не благородно валяться на жёстком полу, чтобы княжна сохранила мало-мальски приличный вид. Кстати, этим, наверное, тоже стоит заняться. Герцог может и отказаться платить за замарашку, а значит, нужно бы что-нибудь придумать. Привести их обоих в порядок, а Мериам не помешал бы какой-никакой, но раскрас. Не такой агрессивный, как у местных красавиц, но хоть что-то. Брови ей нарисовать, что ли, да и ресницы было бы неплохо подчернить. Стоит подумать об этом, благо времени до утра хоть отбавляй. Особенно у меня. — А ты как? Как насчёт литра спирта в компании вульгарной мымры? Согласно киваю, мысленно соглашаясь и на рюмку, и на две, и на бочонок. Потрепаться можно тоже, поделиться своими мыслями и поглядеть, что там стало с чужими, пропитанными опиатами. Йен, уже шагнувший на первую ступеньку, оборачивается. Сейчас, в свете сотен свечей, он выглядит совсем худым, измождённым столь стремительно отступившей, как и захватившей его тело, болезнью. Болезнью, дорогой и бесконечной нервотрёпкой. Ожиданием чего-то страшного и не очень. — А ты не придёшь? — спрашивает почти жалобно, и никаких намёков больше не нужно. Всё и так написано на его лице. Истекает последняя ночь, и мы оба прекрасно знаем это. Мотаю головой и отворачиваюсь до того, как это сделает он. Пусть лучше спит, чем гадает, выдумывая себе всё новые и новые обиды. Всё и так зашло слишком далеко, и это слишком для нас обоих. Не стоит интересоваться, пробовать, привязываться. Не стоит. Потому что на рассвете откроют ворота в город. Потому что совсем скоро всё закончится, и эти двое скроются из поля моего зрения и перестанут существовать. — Зайду утром. Вас и без меня не оставят без всего необходимого. Поспи как следует, княжна. Тут же строит мне рожу, но будто нехотя, просто потому что ожидаю, что он поведёт себя именно так, и, сгорбившись, быстро нагоняет ушедшую вперёд сестру. Больше не оборачивается, скрываясь в тёмном облупившемся коридоре, ведущем к комнатам на втором этаже. Задумчиво касаюсь кончиком языка верхней губы и, тряхнув головой, выхожу на улицу разобраться с вещами и лошадьми. Странный вкус у всего этого. Мерзкий.