Before the Dawn

Мы не виделись больше трёх лет, он сказал. Но это совершенно не помешало ему усадить меня на диван и, завалившись рядом, закинуть ноги поверх моих. Край юбки сдвигается, и вместе с кокетливыми ремешками показываются и тёмные чулки, плотно обтягивающие щиколотки. Сбиваю туфли, чтобы не проделал во мне лишнюю дыру каблуком, в целом ничего не имея против самих ступней, лежащих на коленях. Дожидаюсь, пока припалит самокрутку, вставленную в изящный женский мундштук, выхватываю её и, ещё толком не разгоревшуюся, сжимаю в кулаке. — Меня бесит, — поясняю на недоуменный взгляд, а после и саму трубку забираю тоже, заключив, что пустая она совершенно лишняя, к чему ей быть зажатой между его губами? — И платье твоё тоже. Отвратительно шуршащее и блестящее, со множеством оборок и складок. С длинными узкими рукавами и высокой горловиной, прикрывающей шею. Замотан по подбородок, но и так заметно, что остался довольно худым. Надо же, форму держит. Видно, для того чтобы платья сидели не слишком уж по-уродски. — Меня твоя рожа бесит, но я же умею держать себя в руках, — замечает крайне проникновенно, но вместо того, чтобы гнуть своё или отправиться за другой порцией дури, пытается пристроить свой затылок на диванную спинку. — Вот и ты будь терпимее, дорогой. Грозит пальцем, и мне почему-то кажется, что ему не хватает перчаток. Хотя его руки сейчас — ухоженные, белые, без красных царапин и обломанных ногтей — вполне можно принять за женские. За очень большие и вытянутые. Даже жилы, проступающие на тыльной стороне ладоней, не так заметны. И, вопреки этой самой ухоженности, на них не хочется смотреть. На накрашенные ресницы, губы и веки — тоже. Не понять мне этого — и всё тут. Не понять, пусть хоть трижды иронично и со скрытым смыслом будет. — Рожу мне при всём желании не снять, а вот твоё платье можно снять запросто, так что будь любезен: перестань спорить и приведи себя в человеческий вид, — прошу со всей расстановкой, хотя можно было и без этого. Отчего-то уверен, что и без того бы сделал по-моему. Изрядно покривлявшись, наспорившись вдоволь и сдавшись уже после того, как у меня пена изо рта пойдёт. А говорят, что люди неизменно вырастают. Кто к восемнадцати годам, а кто и к восьмидесяти. Тут, видно, второй случай. — Какое длинное предложение… — Надувает губы и задумчиво выстукивает что-то по моему плечу. — Я-то думал, ты уже пару лет как вообще молчишь. Неожиданно звучит как упрёк. Звучит как подозрение, которого куда больше во внимательном остром взгляде, чем в словах. Во взгляде, что встречается с моим лишь на миг и тут же прячется, скрывается за длинными ресницами. — А ты обо мне думал? — Иногда. — Кривит рот, будто признаваясь в чём-то постыдном, и тут же добавляет ещё парочку слов: — Гадал, гниёшь уже где или так и шаришься из угла в угол. Хмыкаю и подхватываю тут же, не в силах отказать себе в таком удовольствии: — Ночуя на голой земле и давясь чёрствым хлебом. Даже бровью не ведёт и только размашисто кивает, поддакивая: — Тут и не знаешь, что хуже: канава или вот это вот. Да уж… Или вот это вот. Лучше и не скажешь. Забвение или отвалившиеся от долгого похода подошвы у сапог. У вторых за год. Забвение или смердящие на жаре горы трупов. Забвение или… — Ты бы по мне скучал? — дразню, загодя зная, каким будет его ответ, но хочу услышать собственными ушами. И увидеть, как под краской на его лице проступит что-нибудь ещё. Что-нибудь, кроме глумливой улыбки и заученных уже, на клей посаженных эмоций. — Было бы по чему скучать. Вот это как раз та самая часть. И глядит ещё так, будто бы заранее жалея то, что от меня когда-то останется. Жалея или что похуже. — И ты давно мог бы… Мог бы. Что мог? Всё бросить? Построить домик из брёвен и трольего дерьма и жить в нём, пася овец? — Ты знаешь, что не могу. Как никто знаешь, что мне ни в какое платье не влезть и из любого корсета, как ни прячься, вытряхнут. И хорошо, если просто погрозят пальцем и новым пинком отправят на тракт. Хорошо, если только это. — Либо ты снимаешь платье, либо я ухожу наверх. И, ради всего своего хламья, избавь меня уже от споров. — Прямо здесь? — испуганно приподнимает и без того чёрные, а тут ещё и густо обведённые, брови и в ужасе прижимает ладонь к распахнутому рту. — Может, хотя бы в спальне?.. — предлагает громким шипящим шёпотом, и я даже не понимаю поначалу, шутит или нет. Мелькает мысль согласиться и проверить. Проверить, а поднявшись наверх вместе с ним, собственноручно стереть всё это с его морды. И далеко не так бережно, как положено ухаживающей за своей кожей мадам. — Хватит, — обрываю и голосом, и взметнувшейся вверх рукой, что отталкивает его кисть от всё ещё кривляющихся губ. — Ты понял или нет? — Какой ты вредина, — выдыхает нарочито громко, но нисколько не обиженно. Он вообще всегда был из тех, кого трудно обидеть. Хотя бы потому, что сам большой шутник и на все попытки зацепить отвечает тем же. И далеко не всегда пользуясь только голосом. — Сразу видно, насколько неудовлетворён своей жизнью. — Ты зато удовлетворён по самые гланды, — парирую и, шлёпнув его по прикрытой платьем коленке, взглядом указываю наверх: — Вали уже. — Каков грубиян! — возмущается, но пальцы мои не спихивает, напротив, и дёргается-то так, чтобы ненароком руку не сбросить. — Разве можно так разговаривать с дамой? Подзываю манящим движением пальцев, а когда наклоняется, дёргаю за ноги, подтаскивая максимально близко. — Я всего полчаса здесь, а ты меня уже бесишь, — сообщаю доверительным шёпотом, наклонившись влево и почти касаясь лбом красных растрёпанных локонов. — Так на то оно и мастерство, что не пропьёшь, — отвечает мне в тон и шутливо шлёпает по плечу тыльной стороной ладони, чтобы отпустил, а после того, как делаю, ловко выкручивается и, махнув на туфли, выпрямляется прямо так, без обуви. Выглядывает кого-то в зале, а как находит, так и окликает во весь голос: — Катарина? Принеси господину чего он там велит принести. Невысокая брюнетка, которую я до этого и не замечал почти, отрывается от своего страшно увлекательного занятия, а именно перестаёт тереть одно и то же место на покрытом копотью камине, и быстро кивает. Вроде бы сразу опустила голову, но всё-таки успела кинуть на меня полный неодобрения взгляд. А вот это уже даже интересно. Неужто бедная дурочка разглядела в этом пугале своего прекрасного принца? Да только Лука слишком увлечён. Всегда был слишком увлечён собой и кривляньями для того, чтобы заметить. — А вздумает уйти, цепляйся за ноги и мешай, пока я не вернусь. А то неровен час бросит нам ещё свой прицеп — и что прикажешь с ним делать? Последнее уже вновь у меня спрашивает, да ещё и руками разводит в шутливом ужасе. Ему бы в какой бродячий театр податься, а не это алое всё. Имел бы успех. И по три трупа за представление. Куда бы ему со столь нежной душевной организацией выдержать критику за не самый удачный грим? — Иди уже! — не выдержав сложившегося образа, прикрикиваю, едва сдержав улыбку, и получаю в ответ задумчивость и сложенные на груди руки. Уже уцепился за что-то новое и сейчас обдумывает это, на мгновение выпав из реальности и забыв, куда вообще собирался. — Нет, серьёзно, если бы бросил, то, пожалуй, мальчишка пользовался бы спросом. И если принимать всё это за чистую монету, то сложно не согласиться. Один характер чего стоит. — Затаскали бы быстро, конечно, но у него всё больше шансов на приличную клиентуру, чем у неё. Её я бы не взял ни за что. Только кормить себе в убыток. «Её» даже жаль немного после такой рецензии. Жаль, потому что даже в этом непритязательном заведении она бы не смогла прижиться. Да и что о «заведении» — я понятия не имею, что она будет делать в замке, с Ричардом. Со всеми теми людьми, с которыми хочешь не хочешь, а придётся как-то ужиться, изображая покорную жену, а не замороженный кусок древесины. Могу только пожать плечами в ответ на выжидающий взгляд, показав, что не понимаю всех его рассуждений, и тут же нарваться на самый серьёзный из всех вопросов. — Кто они вообще? — Вернёшься — и поговорим. Закатывает глаза в ответ на моё обещание и, пнув подвернувшуюся туфлю, и быстро, совсем не так, как положено «даме», преодолевает лестницу, прыгая сразу через две ступеньки. Своеобразная из него, конечно, женщина. Когда помнит — кривляется с расстановкой, осанку держит и меряет комнаты небольшими плавными шагами, но стоит только проклюнуться любопытству или нетерпению — и вот он во всей красе. Нисколько не изменился. Да и меняются ли такие вообще? Выдыхаю, опираюсь затылком на высокую спинку и, сцепив пальцы в замок, принимаюсь глазеть по сторонам. Исключительно для того, чтобы хоть как-то развлечь себя, пока нечего делать. И всё это красное… Просто глаза режет. Но даже спрашивать не хочется, зачем так много. Дверь в его кабинет прикрыта, клиентов поспешно разогнали по большей части. Может, конечно, кто-то остался в комнатах наверху, но внизу сплошь одни слоняющиеся без дела и не очень-то довольные девки. Посматривают на меня с лестницы и перешёптываются, думая, что не услышу. Довольно неплохие, в принципе. Даром, что не все целые. Та, в длинной юбке, хромая, углядел ещё одну без двух пальцев на левой руке, а у третьей и вовсе ожог в половину щеки. И это им не смогла бы составить конкуренцию Мериам. Я бы на её месте оскорбился бы до смерти. Я на своём сделаю всё, чтобы она этого не услышала. Просто для того, чтобы её будущий муженёк не решил проверить, что будет, если мне отрубить голову. А кругом всё красное… Обивка дивана, на котором сижу. Пустующие вазы. Посуда на низком столике, рамки зеркал. Лука, Лука… Дом довольно большой, и в нём странным образом соседствуют предметы почти роскоши, которой нет в домах даже зажиточных местных, и какой-то ветхий кошмар. Занавески на закрашенных окнах — парчовые, дорогущие, украшенные золочёными кистями, и тут же, рядом, у стены, в полу виднеются чёрные дыры. На кухне явно жарится мясо, а на подносе, что стоит прямо передо мной, три из пяти опустевших стаканов треснутые. Один и вовсе с острым отбитым углом. Кто-то слишком придирчив к одним мелочам и тут же широким жестом игнорирует другие. Кто-то слишком болен на голову и потому далёк от здорового прагматизма. Всё ещё гляжу перед собой, на эту самую никуда не годную посуду, и только сейчас вспоминаю о том, что мне, собственно, выделили прислугу. — Ну так что там с выпивкой, Катарина? — зову так и не отставшую от камина девушку, которая явно заранее меня не любит, и та нехотя поворачивает голову. — Что изволит иметь про запас госпожа Лукреция? — Много всего, господин, — отзывается, будто заставив себя выдохнуть, и, наконец, оставляет тряпку, чтобы отереть руки вовсе не об праздничный и явно не состоящий частью какого-то игривого костюма передник. — Желаете что-то определённое? Подходит ближе и глядит так, как если бы сдерживала себя от чего-то. И кажется, я даже догадываюсь, от чего. И если догадка верна, то остаётся только закатить глаза и с чувством ударить себя по лбу. — Да нет. — Улыбаюсь ей широко, нарочно не беспокоясь о только что скатившейся набок и переставшей прикрывать шрам чёлке. — Просто что-нибудь из того, что он сам пьёт, не будучи размалёванной дамочкой. Стоящие на верхушке лестницы негромко хихикают, а эта же наоборот резко краснеет, и кажется, что вот-вот начнёт раздуваться от злости. Как если бы только что задели её больную мозоль. Как если бы он всё это устраивал исключительно ради того, чтобы понравиться кому-то, а весь мир его осуждал. Действительно, куда же ему, без защитницы? Пропадёт бедняжка. — Не стоит так презрительно отзываться о том, чего не понимаете. Пожалуй, с таким высокомерием я последний раз сталкивался чуть больше недели назад, когда добрый мальчик с косицей окрестил меня обслугой. Пожалуй, это не выводило настолько меня из себя последние несколько лет, а то и больше. Хотя бы потому, что всё, услышанное мной раньше, мало тянуло на личное, а тут… — Не стоит спорить с тем, кто может вырвать тебе ноги, — советую, прищурившись и совершенно ровным голосом. Не собираясь даже двигаться с места. А она вот отшатывается почему-то. — А потому захлопни рот и делай то, что велено. Смаргивает раз, второй… Разворачивается и, вместо того чтобы броситься на кухню, направляется следом за «хозяйкой» на второй этаж. Ну прекрасно. Меня покормят сегодня или нет? А если всё-таки второе, то можно мне уже свалить в комнату и притвориться, что лёг спать? А там, может, и эта обиженная скрасит мне время, если явится по примеру своего господина с кинжалом. Кто знает, насколько она ему дорога? Может, и разменяет для смеха. Слышу его шаги до того, как появится на ступенях, и нарочно не оборачиваюсь, дожидаясь, пока сам зайдёт со спины и, облокотившись на диванную спинку, покажется рядом с моей головой. Умытый и собравший непослушные волосы в такой же непослушный кривой хвост. Всё-таки не парик — красит отросшие, свои. — Ты здесь полчаса, а уже умудрился рассориться с моей помощницей, — сообщает так, будто я сам не знаю, и явно ждёт если не оправданий, то хотя бы ответа. И то любопытства ради. Я скорее поверю в то, что он добровольно согласился на полное оскопление, чем в то, что искренне дорожит какой-то девкой. Не спрашиваю даже, насколько она была возмущена и что требовала сделать. Требовала. Какое занятное слово. А уж в контексте… — И что станешь делать? — Запрокидываю голову сильнее, чтобы видеть не только его подбородок, но и верхнюю часть лица с раскрасневшейся от излишне сильного трения кожей. Торопился спуститься и потому не очень-то церемонился. Но даже так кажется помолодевшим минимум лет на десять. Как ни крути, но образ вульгарной мымры накидывает ему сполна, превращая в лучшем случае в моего ровесника. А так, без краски, со своими скулами и тонкой линией рта тянет на лукавого выпускника одной из популярных сейчас в крупных городах академий. Не мальчишку, но вчерашнего юношу, вытянутого и лёгкого. Да он и так старше истинной княжны не более чем на пару лет. Но как же трудно помнить об этом, учитывая всё, что было. Улыбается мне, заискивающе заглядывает в глаза и, потянувшись ближе, негромко шепчет, почти касаясь губами моей щеки: — Извинюсь перед гостем и предложу загладить вину любым угодным ему способом. Привык играть настолько, что делает это естественнее, чем дышит. Попробуй разбери, где там настоящий, за всеми этими кривляньями. — Так уж и любым? — отвечаю в тон и приглашающе протягиваю руку, чтобы он, уцепившись за неё, перемахнул на эту сторону дивана. И не то чтобы она была ему нужна. Не то чтобы я надеялся, что откажется. — Всё, что пожелаешь, любимый. С удовольствием хватается за предложенные пальцы, опирается о спинку ладонью и, перемахнув через неё, усаживается почти так же, как раньше. Только ближе и на этот раз пихнув меня в бок обтянутой чёрными штанами коленкой. Тут же отводит её в сторону, выпрямляя ногу, и упирается обеими ступнями в подлокотник за моей левой рукой. — А если я пожелаю, чтобы ты сжёг к чертям свои уродские туфли? Разглядываю его напрямую, не скрываясь, и язык просто чешется ляпнуть, что так намного лучше. Всё что угодно будет лучше того, что он для себя выбрал. Спустился вниз в белой рубашке, которую даже не потрудился застегнуть как следует, и сейчас старательно изображает простачка, которому повезло заиметь немного чужого внимания. — Вот разве что кроме этого. Не то чтобы я надеялся на другой ответ, но не ляпнуть было сложно. Попробуй забыть о том, что постоянно колет. — Так что там с девчонкой и этим вторым, в юбке? — спрашивает уже куда более деловито, и именно в этот момент из узкого коридора, ведущего в кухню, почти выбегает нагруженная тяжеленным подносом девушка. Тоже невзрачная и тоже брюнетка. Правда без родинки. Опускает свою ношу на низкий столик и, приосанившись, улыбается хозяину и, тут же спохватившись, уносится снова, прихватив с собой растрескавшиеся стаканы. Возвращается почти сразу же с бутылкой вина и парой не гнутых стаканов, но бокалов. — Я могу быть уверен в том, что твои девки не побегут чёрт знает к кому после того, как что-нибудь подслушают? — интересуюсь, глядя только на наполняющиеся бордовым бокалы, и неосознанно касаюсь пальцами его ног. Поглаживаю, сам того не понимая, но когда тут у кого было личное пространство? Это, видно, осталось неизменным тоже. — А ты расскажешь мне нечто настолько интересное? — отвечает под стать и, глянув на девицу исподлобья, негромко шикает, заставляя её тут же потупить взгляд и поторопиться назад, на кухню. Поторопиться так, что лишь чудом умудряется миновать острый угол и, охнув, зацепить его только плечом, а не лицом. Могу лишь приподнять бровь, подкрепляя свой вопрос, когда протягивает мне пойло, придерживая стекляшку за длинную ножку, и Лука сначала отпивает из своего, прежде чем ответить, видно, что-то прикинув про себя. — Деревенские вряд ли что-то заплатят за хорошую сплетню, а в город поди сунься по темноте, — рассуждает вслух, покусывая нижнюю губу, и шутливо звенит краем бокала о мой. — Да и риск обнаружить себя, после приступа болтливости, где-нибудь в яме слишком велик. Так что можешь говорить спокойно. Медленно киваю, пью тоже, меланхолично размышляя о том, насколько дружны местные шлюхи и уж не подсыпали ли чего в вино, но не фокусируюсь на подобных мелочах. Да и вряд ли стали бы травить и свою мадам тоже. Им с ним довольно неплохо, наверное, раз позволяют себе распускать язык. И безопасно, раз даже те, кто толпился вверху лестницы, поспешили скрыться в комнатах, чтобы ненароком ничего лишнего не услышать. Или чтобы не наказали после, не разбирая, кто болтливый, а кто нет. Подзываю Луку ещё ближе и, когда придвигается вплотную и закидывает свободную руку на моё плечо, почти на ухо поясняю, решив не разбираться, для чего вся эта игра: — Девчонка — дочь ландграфа, засевшего в Аргентэйне, а мальчишка — её сводный брат. В ответ мне достаётся удивление, замаскированное под усмешку, и ехидно вздёрнувшаяся бровь. Знаю, что ни единое слово не ставит под сомнение, но прокомментировать ему так и чешется. — И они оба очень спешат в Камьен. Она — на помолвку с герцогом, он — для того, чтобы её превосходительство не скучало в одиночестве. Понимающий кивок — и тут же следом за ним глоток вина, после которого он отчего-то долго глядит на стеклянную кромку. — А ты, значит, вместе с ними как сторожевая псина, — заключает и только после поднимает глаза. — И, судя по тону, тебе это не очень нравится. Качаю головой и, потянувшись к подносу, хватаюсь за ломоть холодного подвяленного мяса. — Мне не нравится другое. — Верчу добычу, прежде чем отхватить кусок, и, попробовав, одобрительно киваю. — На тракте мы столкнулись с боевой двойкой в плащах со знаками отличия. И, судя по символам на этих плащах, есть только одно место, из которого они могли выползти. Лука слушает внимательно, думает о чём-то своём и, допив залпом, наливает себе ещё, опасно нависнув над столом. Знает, что удержу, если что, вцепившись в край рубашки. — Наёмники Ордена не ходят по двое. — Задумчивость на его лице только усиливается, и говорит вслух именно то, что я и так знаю. О чём думал сам. — Либо один, либо трое. — Вот именно это мне и не нравится. Согласно кивает и уже не жеманничает, а именно пьёт, вознамерившись, видно, прикончить остатки бутылки в одну рожу. — Я понятия не имею, где третий и был ли он вообще. Но кто-то пытался отравить мальчишку в трактире. — Почему его, если княжна ценнее? Вопрос резонный, но правда совсем на поверхности, если быть немного повъедливее и подозрительнее тоже. Мне же и в голову не пришло, что эта девица может оказаться парнем. Просто потому, что девка девкой, как ни вглядывайся. Разве что голос низковат, да и то, привыкнув, почти сразу же перестаёшь обращать внимание. — Поймёшь, если немного подумаешь, — намекаю и, решив, что ещё рано сворачивать диалог, отставляю свой бокал и его отбираю тоже, проигнорировав протестующий и хлёсткий удар по пальцам. — Это же объясняет, почему он в платье, кстати. — Да тут и думать нечего, — отмахивается, недовольный, и, чтобы чем-то занять опустевшие руки, принимается набивать рот. Пихает за щёку кусок помидора и агрессивно пережёвывает, будто за что-то мстя. — Схема, рассчитанная на дурака. — У меня и мыслей не возникло лезть к кому-то из них под юбку, — парирую и получаю ещё два размашистых уверенных кивка. — Я же и говорю: на дурака. Но и наёмники тоже не лучше. Я бы убил обеих, чтобы наверняка. Ну ещё бы. В этом-то я как раз и не сомневался бы. Только те, кого довелось встретить мне, явно не из старых, не той выучки. Тот, что старше, и вовсе как опоённый был — немудрено, если и действительно под чем-то. Что-то не припомню я, чтобы ранишние себе такое позволяли. За исключением совсем отбитых, кому что своя, что чужая жизнь одинаково недорога. — Мне кажется или с Орденом что-то не так последние несколько лет? — озвучиваю свои догадки и получаю так тщательно сыгранное равнодушие, что почти в него верю: — Понятия не имею, что там с Орденом. Но болтают всякое, это правда. Я тоже слышал. — Думаешь, теперь разбивают на двойки или всё-таки был третий? Отбираю у него снова схваченный бокал и ощущаю себя участником какой-то дурной игры. Игры, в которую хоть и играют двое, но провоцирует только один. — Насколько просто тебе дались те в плащах? — Слишком просто. — Вот тебе и ответ. Жди, когда покажется третий. Отпиваю из отобранной склянки сам и делюсь своими размышлениями уже вполголоса, зная, что и так разберёт и услышит: — Поэтому и не повёз их в город в сумерках. Это кажется слишком логичным: идти по пятам, а после прикончить перед самым замком. Когда бдительность поутихнет. — Я бы так и сделал. Допивает то, что осталось на дне бокала, просто пережав мои пальцы своими и подтянув ближе. А после рукой, заброшенной на мои плечи, проводит по оголённому участку шеи, аккурат чуть выше ворота, не отказав себе в удовольствии игриво дёрнуть за неровные кончики волос: — Только начал бы с этой шеи, а после неторопливо перерезал бы остальные. — Разумно. — Но стоит учитывать ещё и с кем связываешься. — Поднимает вверх указательный палец и долго рассматривает его, поворачивая так и этак. Всё делает, только бы не смотреть мне в глаза. Ни украдкой больше не пытается, ни тем более напрямую. — Ставлю на то, что если он и существует, этот твой третий, то сунется ближе в толпе. Может, на входе в город, а может, где-нибудь рядом с рынком. Опускаю подбородок, благодаря за дельную мысль, и больше не пресекаю попыток присосаться к бутылке. На этот раз напрямую, из горла, не прибегая к помощи каких-то посредников. — Тебе не скучно здесь? — С чего ты взял? — И никогда не было мыслей о том, чтобы вернуться? Или ждёшь письменного приглашения? — Приглашения, — повторяет как нечто ругательное и презрительно кривит губы. — Скажешь тоже. Когда мне требовалось приглашение? Нет, дорогой мой. Это вот всё — грязь, комары, голодуха — не для меня. А чтобы подраться или кого прирезать — и тут далеко ходить не нужно. — Идиллия, — насмешливо поддакиваю, прикидывая, как скоро он опьянеет, если продолжит глотать в том же темпе, и, судя по тому, что подкидывает мне память, одной бутылки тут явно окажется недостаточно. — Ну почти. — Шлюхи, дюжина безвкусных платьев — и ты счастлив? — перечисляю, незаметно даже для самого себя опустив ладонь на его бедро, и, поразмыслив, там её и оставляю. Пусть, случайно же. — Полностью и абсолютно, — подтверждает и в один огромный глоток опустошает бутылку. Наблюдаю за тем, как дёргается его горло, а вместе с ним и тонкая серебряная цепочка, подвеска на которой скрывается под расслабленным рубашечным воротом. И это само по себе уже доказательство. Доказательство того, что кое-кто врёт так же легко, как и дышит. — Сочиняешь ты всегда складно, да только не в те уши. Мычит что-то с полным ртом и едва не давится, проглотив всё разом, когда, проведя пальцами по его ноге, с силой стискиваю колено. — От кого ты прячешься, Лука? И тон сразу другой, и никакой расслабленности во взгляде. И в моих глазах, и в тут же прищурившихся его. Будто не ожидал, что полезу колупать старую не рану даже, а давно зарубцевавшийся шрам. — Я бы и не… — Заливать будешь этой своей девке с родинкой, которую периодически натягиваешь. О том, как всё было здорово, о том, что она была прекрасна и тебе нравится тут почти до эйфории. А мне не смей. Так от кого? Пауза длинная, его абсолютно осмысленный трезвый взгляд — тоже. Только прикусывает уголок рта, будто сомневаясь, и, понизив голос, проникновенно шепчет мне на ухо, притянув за шею поближе: — Я её не натягиваю. Произносит чётко, по слогам, и я тут же скидываю с себя все его конечности. Жалею даже, что рассчитал и самого его не сбросил на твёрдый пол. Глядишь, стукнулся бы головой о столик — может, что-то и прояснилось бы. — По лестнице, направо и до конца коридора? — Поднимаюсь рывком и, прежде чем схватит за рукав, отдёргиваю руку. — Я правильно помню?.. И беззаботный тон вразрез с выражением глаз. И моих, и его тоже. — Правильно. Нужно что-нибудь?.. — Сама покладистость, и так и заискивает, вырисовывая что-то ногтем на обивке спинки. Коротким, пусть и ухоженным ногтем. Так и подмывает спросить: так и спит с кинжалом под матрацем или давно заменил его на нечто поувесистее? Подмывает, да сдерживаюсь, прекрасно зная, насколько всё это бесполезный диалог. — Убить готов за горячую ванну. — А что-нибудь к ванне? Всё уточняет, сопровождая слова длинными томными взглядами, и мне даже чудится, что явится, если попросить. — Перебьюсь без массажистки. Да только нет. Незачем и не ради чего. — Ну смотри. — Пожимает плечами, будто показывая, что абсолютно равнодушен к завуалированным отказам, и уточняет, намекая на что-то весьма конкретное: — Некоторые вполне недурны. — Я бы сказал, но… — Так скажи? — предлагает, будто я и рта не рискну раскрыть без его позволения, и это действительно забавно. Забавно и бесит меня. — Всего две «массажистки» в этом доме недурны, как по мне. Остальные — так себе. Усмехается, качает головой и теперь только наблюдает, почти не моргая. Запрокинув окрашенную взъерошенную голову, наблюдает за тем, как ухожу. Наверное, ждёт, что обернусь, и тогда сможет отпустить одну из своих шуточек или бросить что вдогонку. Наверное, но я так и не оборачиваюсь. Ступени скрипят, но не так, будто собираются вот-вот провалиться под моим весом. Ступени скрипят, но, судя по уложенным по боковинам доскам, были недавно укреплены. Представляю мадам Лукрецию с молотком и усмехаюсь. По всем законам она должна непременно врезать себе по пальцам. Она уж наверняка не в состоянии забить ни одного гвоздя, а вот Лука… Лука скорее настучал бы по чьей-то голове. Нравится ему играть в секретность — пусть. Знает же, что не стану лезть в душу. Знает — и пусть. Чёрт с ним. Добираюсь до комнаты, в которой уже ночевал когда-то, и какое-то время просто остаюсь на пороге, осматриваясь. Убеждаясь, что это действительно последняя в ряду дверь, а не чья-то обжитая спальня. Неужто и тут всё в порядок привёл? Надо же, уже и не смахивает на клоповник. Только кровать, которую поставили взамен старой, такая же узкая. Ну да в такую каморку попробуй запри нечто поприличнее. Встанет от стены к стене — и уже не протиснуться мимо. А так вон даже тумбочка и стул уместились. Вытянутый, под самый скошенный потолок шкаф встал там же, у забитого досками и зашторенного окна. Все окна в доме закрыты. Кто-то параноит или это всё для нагнетания атмосферы? Кто-то параноит… Лампа, стоящая на тумбочке, уже понемногу коптит, разгоняя плотную темноту, и я прохожу вперёд, в центр комнаты. Дожидаюсь свою обещанную ванну и думаю о всяком. О всяком пространном. И о Камьене, и о том, что завтра снова стану свободным. И о княжне, и о её брате. За кого именно заплатили шесть тысяч? Этот вопрос уже который день не даёт мне покоя и вот оформился наконец. Стоит ли безопасность Мериам столько на самом деле? Понимаю, что ни черта не понимаю, да и не должен. Политика и всё, что рядом с ней, — не моё дело. Политика, замки, благородные барышни. Пора бы распрощаться с последними и крепко-накрепко уяснить, почему с подобными заказами больше не стоит связываться. В коридоре гремит что-то громоздкое, и через пару минут в комнату заталкивают деревянное корыто, едва не ударившее меня под колени. И, что примечательно, притаскивают его тоже девушки — видно, служек-мальчиков тут совсем нет. И большой вопрос, хозяйка дома так решила или трудящиеся под её началом? Впрочем, мне ли не всё равно, кто натаскает воды? Дожидаюсь, пока деревянная громадина займёт своё место, и двигаюсь ближе к заколоченному окну, чтобы не очень-то радушная Катарина, что мелькает в комнате в числе прочих, не ошпарила меня ненароком. Больно уж я ей не понравился. Забавная. Да ещё и наверняка влюблённая до кучи, раз готова защищать в любой из ипостасей. «Не нужно осуждать то, что не понимаете». Вспоминаю — и приложить её хочется. Кулаком или чем потяжелее. «Не понимаете». Много ты понимаешь, идиотка, сидя в своих грязных предместьях. Будто чувствует, о чём я сейчас думаю, и, опорожнив ведро с кипятком в ванну, поднимает голову. На какой-то миг пересекаемся взглядами, и она спешно выходит, едва не порвав юбку о выступающий возле двери гвоздь. Знала бы, кого защищает, так и не бегала бы, задрав нос. Остальные дамы скорее заинтересованные, нежели испытывающие неприязнь. Косятся на мою одежду, на принесённые сумки… Прицениваются. И плевать всем и каждой на то, сколько у меня шрамов, пока в кошельке что-то звенит. У этих дам свои мерки для оценивания привлекательности. Дожидаюсь, пока наполнят ванну наполовину, и начинаю раздеваться, неторопливо стягивая вещи по одной и разминая пальцами плечи и шею. Последняя девица, с ведром уже холодной воды, задерживается в дверях и явно собирается предложить что-то, как я, поморщившись, прогоняю её кивком головы и, покидав вещи около порога, чтобы забрали постирать, запираю дверь и переступаю через борт. Запоздало вспоминаю, что последний обмылок княжна утопила в алом озере, но взгляд падает на кровать, и там, поверх оставленного полотенца, находятся и мыло, и даже бутыль с шампунем. Ну надо же, на широкую ногу живете, мадам Лукреция. *** У меня сложные отношения со сном, но иногда и просто лежать, прикрутив лампу до минимума и глядя в потолок, приятно. Приятно, потому что тихо становится в коридоре и по ошибке не ломится никто. Приятно, потому что простыни хоть и не самые новые, но чистые, и в матраце нет клопов. Или мне хочется надеяться на то, что их нет. Не знаю. Иногда просто лежать, глядя в потолок… Или же на животе, прижавшись к подушке свежевыбритой щекой, и изучать уже не так давно покрашенную стену. И надо же — нигде и намёка на пыль нет. Видимо, и здесь тоже кого-то заставляет убираться. Неужели ждал, что загляну? Ворочаюсь, одеяло сползает до середины спины, но так даже лучше, и потому больше не шевелюсь, чтобы поправить. Собираюсь провести вот так всю ночь, в своих мыслях, да только замочную скважину скребёт чей-то ключ. И если сначала я думаю всё о том же — о том, что какой-то забулдыга ошибся дверью, — то после первого поворота… Сначала собираюсь повернуться или по имени окликнуть, но передумываю почти сразу. Кто бы там ни явился — пусть. Послушаю, что же скажет, если явился виниться. Или не послушаю… Дверь поддаётся не сразу. Просевшая, отворяется неохотно, и в комнату пробирается некто, замотанный в какую-то шуршащую тряпку, и тут же тонко тянет цветами. Пахнет чем-то луговым и домашними, кустовыми розами. Розами, которых я не видел ни разу по дороге сюда. Узнаю, даже не открывая глаз, по неловким шагам и быстрым, громким в пустой маленькой комнате ударам сердца. Как птичка о прутья клетки. Волнуется, но медленно двигается к кровати, замирает около моего бедра, да так и стоит, молча распространяя цветочные запахи, за которыми угадывается душистое мыло и едва слышимые духи. — И как это понимать? — спрашиваю, всё также изучая стенные доски, покрашенные светло-коричневой краской, и ожидаю чего угодно, но только не тихого, будто затаившего улыбку голоса. — Хозяйка прислала меня в качестве извинений. Так и представляю, как бесшумно прикусывает губу, и, сбитый с толку, перекатываюсь на спину. И ощущаю себя оглушённым. Оглушённым настолько, что могу только моргать, рассматривая ничего не подозревающую, теребящую рукава широкого халата княжну. — За какой-то таинственный инцидент. Велела сделать всё, что в моих силах. Меня хватает только на выдох. — Даже вот так. На один-единственный, негромкий и полный скрытого удивления. Если я и ждал хода, то не такого. Не того, что эта хитрая тварь пришлёт мне такие «извинения». — Да, велела всё отработать. Извинения, обряженные в длинный, тёмно-бордовый халат, прихваченный поясом и скатывающийся с узких плеч. Извинения, длинные волосы которых подхвачены в хитрые петли и украшены цветами. Садовыми и полевыми. У лица и по всей длине, то тут, то там, до самого пояса. И кожа у него абсолютно чистая. Без капли белил или иной дряни. Без капли того, что может хоть как-то его испортить. Да и вообще возможно ли?.. Сглатываю и, прежде чем подать руку, задаю один из самых неинтересных вопросов: — Твоя сестра не грохнулась в обморок, прослышав про такие игры? Йен только качает головой и никак не может перестать улыбаться. Не глупо щерится от уха до уха, а едва ли не светится. И попробуй объясни это. Объясни, почему так завораживает. — Она уже спит. Поправляю подушку, уложив её повыше, и, заведя руку за затылок, протягиваю ему вторую ладонью вверх. Поболтать пришёл — так поболтаем. Разве откажешь такой красоте? — А ты почему-то нет, — замечаю с явным намёком, когда усаживается чуть ниже моего пояса, и тут же укладывает ладонь на мой живот. Пока просто так, расслабленно, едва ощутимо поглаживая и нажимая. — А я пришёл сказать «спасибо», — поясняет, откинув упавшую вперёд прядку за спину, и тут же игриво проходится кончиками пальцев по своей длинной обнажённой шее, на которой виднеются следы недавнего баловства в воде. — За то, что ты спас меня, несмотря на то что уже знал, что мы тебя обманули. — За тебя тоже обещано немало денег, — напоминаю, желая увидеть, как надует губы, и не разочаровывает меня. Тут же кривит мордашку, оставаясь красивым, даже гримасничая. — И только? Обижается якобы, и чёрт разберёт, кто кого дразнит. Я его или наоборот. И надо же так получиться, что, странным образом, одним лишь своим присутствием успокаивает меня, настраивая на миролюбивую волну. — Не только. Улыбается и, желая покрасоваться, приспускает с плеча и без того держащийся одним чудом халат. — Я тебе таким нравлюсь? — интересуется немного в нос и глядя из-под опущенных ресниц. — Таким, как сейчас?.. — Каким «таким»? — переспрашиваю, нахмурив брови, всем своим видом демонстрируя непонимание, а ладони, неторопливо поглаживающие его колени, поднимаются выше и без труда справляются со свободно повязанным поясом. — Украшенным или голым? — Я не… — Собирался возразить, но бордовая хламида сама соскользнула с его плеч, стоило только потянуть за свободные полы. Ожидал, что будет ёжиться или пытаться прикрыться, но нет — выдыхает только и, нагнувшись вперёд, нависает, сжимая ладонями мои плечи. — Ох, ладно. Я нравлюсь тебе голым? Нервничает, но улыбка всё перекрывает. Нервничает, но скорее приятно, заигрывая, предвкушая, а не опасаясь. — Не то чтобы я много успел рассмотреть в озере. — Посмотри сейчас, — предлагает и вместе со мной стаскивает свою хламиду, осторожно высвобождая кисти из широких рукавов. И едва ощутимо покачивается сверху. Будто настраиваясь на нужную волну. Покачивается, в пояснице гнётся, отводя назад потяжелевшие из-за украшений волосы, и, наконец, придвигается ближе, ладонями упираясь в мою грудь. Нависая и щекоча кончиками прядок. Я же действительно смотрю на него, нарочно выискивая изъяны. Но ни узкие бёдра, ни просвечивающие своды рёбер его не портят. Можно сказать, что тщедушный, но язык не повернётся до «дурной» или «жалкий». Прекрасный. Особенно с мягким задумчивым выражением на лице. И никакая магия не нужна. Ничего не нужно для того, чтобы он негласно выигрывал у любой из дочек высокопоставленных чиновников или королей. Осторожно касаюсь его колена, сжимаю его пальцами и, пройдясь по тёплой коже, поднимаюсь выше, к бедру. Следит за моей ладонью как зачарованный и… — Просто ради любопытства… — спрашивает шёпотом, как если бы боялся нарушить установившееся волшебство, и едва не разбивает всё вдребезги. Спасает только нейтральный тон и скрытая опаска в голосе. — Ты с ним спал? Сталкиваемся взглядами, и в его нет ни намёка на истерику. Выдыхаю даже, когда понимаю, что любопытство не равно желанию устраивать дотошные разборки. — Спал, — подтверждаю, чуть прищурившись, и княжна становится деловитой. Упирается кулаком в голый бок и въедливо уточняет, демонстрируя ничем не прикрытую сдерживаемую ревность: — И как давно и часто? Забавный всё-таки. Никаких обещаний и прав, а ведёт себя так, будто я ему уже что-то должен. Или клялся в чём-то. Да только ни того, ни другого не делаю больше. Ни обещаний, ни клятв. — Ты пришёл сюда затем, чтобы трепаться? Распахивает было рот, собираясь заявить, что так нечестно и я не могу просто взять и уйти от ответа, но передумывает, стоит только поднести палец к его губам. Отрицающе мотает головой и не отводит глаз от моих. — Тогда не болтай. — А что же мне делать? — спрашивает и борется с собой, чтобы не прикусить за верхнюю фалангу. Борется, и наверняка игриво тяпнул бы, если бы я не отвёл руку. Но, глядя на то, как изменилось выражение его лица, тут же передумываю и возвращаю её обратно. Чтобы погладить по скуле, чтобы вцепился в моё запястье своей ладонью и прижался щекой. Чтобы большим пальцем погладить линию его рта, а когда улыбнётся, ответить почти тем же. Призраком усмешки на калеченую правую сторону, и тем самым привлечь к ней внимание. Придвигается ближе, сдвинув одеяло с моего живота, и, пригнувшись, тянется к шраму. Обводит его очертания указательным пальцем и, замерев, сначала смаргивает, а уже после, сглотнув, тянется для того, чтобы поцеловать. И, наверное, ни разу за всё минувшее время он не боялся отказа так сильно, как сейчас. Не боялся до дрожи и неловкости в длинных пальцах, что вдруг перестают быть привычно гибкими и царапают мой подбородок, собираясь вцепиться. Княжна испуганно ойкает, заметив алую полосу и то, что только что ткнул, но выпрямиться не позволяю ему уже сам. Перехватываю поперёк спины, надавливаю на неё и медленно, так, чтобы не оказаться на полу, поворачиваюсь, уже его укладывая на спину. Послушный и тихий как никогда. Замирает и даже не дышит, когда нависаю не прикасаясь, опёршись на локти по обе стороны от его тела. Так, чтобы не всем весом. Так, чтобы ненароком не придавить. Причинять ему боль всё-таки не входит в мои планы. Пара шлепков по заднице за излишнюю вредность не в счёт. Если ещё чего лишнего не болтнёт. Впрочем, где бы ему успеть? Медленно, так, чтобы каждое движение и взгляд контролировать, опускаюсь пониже, прижимаюсь грудью к тяжело и часто вздымающейся его, и какое-то время просто слушаю, пропуская через себя гулкие удары чужого сердца. Слушаю и будто напитываюсь теплом его тела впрок. И будто мало. Тех крох, что сейчас получаю. Мало, и хочется урвать ещё. Не отобрать, а взять то, чем готовы поделиться. Может, и не стоит. Может, порой всё-таки следует стоять на своём до конца и не отступать. Может быть. Да только хватит с меня уже этой правильности. Завтра для него всё закончится. Завтра вернётся к привычной для себя жизни, а что до следов… Что теперь толку избегать прикосновений, когда весь в отметинах? Когда пятна на шее и пара заметных под линией ключицы? Что толку избегать прикосновений, когда почти не дышит подо мной и рискует провалиться в обморок вот так, опираясь затылком о подушку? Не дышит… — Не умирай пока, княжна. — А что? Рано? Дерзит вроде, а у самого голос от напряжения вибрирует. А у самого пальцы, которые он осторожно прижимает к моим бокам, подрагивают. Оглядываю его ещё раз, от смявшихся цветов и тёмных прядей, рассыпавшихся по подушке и стекающих по ней вниз почти до пола, до очертаний нижнего свода рёбер, и понимаю, что устал. Устал указывать, что делать, а что нет. Пришёл — так пусть сам отвечает за последствия. Как взрослый. Ещё один пойманный взгляд, чей-то заливистый смех в противоположном конце коридора… Прикрывает глаза и перебирается на мои плечи ладонями. Обхватывает их, будто пробуя на крепость мышц, и с неожиданной силой дёргает вниз. Тянет к себе и сам приподнимается навстречу. Тянет, укладывая поверх, и тут же, стремясь получить как можно больше, упирается ещё и бедром в бок. Прижимается всем телом и всё смотрит. Только уже на рот с безобразным шрамом. Ждёт, когда я его поцелую. Первым. И долго ломаться совсем не хочется. Тут и так до утра последние крошки остались. Гибкий и ладный, тёплый и желающий оказаться ещё ближе. Кому тут хватит решимости отказать? И запахи ещё… Запахи цветов и, едва-едва, его кожи. Запахи мыльного порошка, краски и дерева. Ощущение тишины и безопасности обволакивает и расслабляет. Кончиками грубоватых пальцев прохожусь по его лицу, ощупывая, как слепой, и, наконец, склоняюсь. Касаясь своим носом его, легонько бодаюсь, толкнув лбом, и тут же снимаю едва наметившуюся робкую улыбку с его рта. Одну из тысячи, что он мне подарил, покинув Аргентэйн. Не тороплюсь, прикасаюсь не напирая, без языка, только губами, прикусываю, дразню и, лаская, поглаживаю по узкому боку, добираясь до бедра. Одеяло свалилось на пол ещё чёрт-те когда, но это даже и хорошо. Не мешается. Не мешает касаться, где вздумается, пусть и на грани приличного, избегая низа его живота. Но гладя по тонким, сцепившимся за моей шеей рукам и то и дело сжимая согнутую коленку. Просто для того, чтобы чувствовать больше. Больше его тепла. И его самого тоже больше. Дышит часто и громко, дышит между поцелуями, умудряясь даже заглядывать в мои глаза. Заглядывать в глаза, пальцами перебирать волосы и, осмелев немного, пройтись пятернёй правой по спине так, будто выискивает раны или то, что от них осталось. И это умиротворяет и успокаивает. Это будто лечит. Не пытается перехватить инициативу, только откликается на ласку, позволяя хозяйничать моему языку. И маслянистый привкус на языке, что появился благодаря воспоминаниям, который, казалось, ничем не перебить, исчезает. Растворяется, будто сам по себе, и я настолько удивлён этому, что понимаю, что сделаю сейчас всё, что он хочет. Потому что, сам того не ведая, становится моим лекарством. Пусть только на время. На ночь. На несколько часов. Даже если бы на минуты счёт, то всё равно того стоит… Стоит потому, что, ощущая на своей коже его тонкие осторожные пальцы, не чувствую себя монстром или изувеченной ночной тварью. Ощущаю себя нормальным. Не холодным, не причиняющим одну только боль, не смертельно уставшим. Нормальным. Пусть слишком осторожным и тянущим время, но живым и правильным. И желанным вовсе не потому, что так удачно попал под чужой дикий фетиш. Губами к губам. Не удержавшись, ими же по гладкой тёплой щеке и, щекотно, по подбородку. Фыркает, вздрагивает, но не отбивается, а, напротив, подставляет шею. И тут же покрывается мурашками. Обхватывает сильнее, на затылок ладонью давит, понукая быть ещё ближе, и потому легонько кусаю, пресекая все попытки поторопиться. Я хочу медленно, не форсируя, и княжне придётся с этим смириться. Шепчу ему это куда-то в ключицу, и он только фыркает, предпочитая звуки словам. Предпочитая оставаться очаровательным и не раздражающим. Спускаюсь ниже, отслеживая появившиеся ещё вчера пятна и лениво добавляя едва заметных новых. Почти без нажима. Всё ещё хватается за меня — теперь за плечи, запястья. Теперь гладит по рукам и, дойдя до кистей, переплетает их со своими. Переплетая и снова утягивая наверх, не дав добраться даже до впалого живота. Тащит назад, цепляется за голову, подавшись повыше, целует в губы и скрещивает лодыжки за моей поясницей. Стискивает неожиданно сильно, давит, прижимая к себе, выгибается, не зная, какое положение выбрать, чтобы касаться максимально много, а после и вовсе тащит моё запястье вверх, не позволяя опираться на локоть, и укладывает на себя. Осторожно выдыхает, будто привыкая, и уже спустя мгновение ластится по новой, облепив меня, как морской осьминог. И я был бы даже рад, реши он ограничиться этим. Я был бы рад не причинять ему даже самой малейшей боли, но поцелуи становятся требовательнее, а спустя несколько минут и вовсе пытается перевернуть меня и забраться сверху. Хочет поменяться местами и, как только помогаю сделать это, седлает сверху, и, как и в начале, опирается на мою грудь и глядит сверху вниз. Шальной и былой покорности ни на грамм. Глаза горят. Губы припухли. И косоватая ухмылка от этого становится только более сочной. Чётко очерченной и привлекательной. Пытаюсь сесть, но тут же укладывает назад, схватившись за плечи. Пытаюсь ему что-то сказать, но ловко прикладывает вытянутый палец к моим губам, а после и сам склоняется пониже. — Я люблю сверху, — поясняет, глядя в упор, и тут же выпрямляется снова, одним движением откинув за спину волну своих чёрных волос. Половина цветов выпала, а те, что остались, помяты и подушкой, и моими руками. — Будь так добр, позволь мне покомандовать. — А если не позволю? Отвечает, закусив губу и опустив голову. Отвечает, играючи пробежавшись пальцами по моему животу, обведя контуры и выпуклых белёсых росчерков, и мышц. Отвечает, накрыв ладонью мой член и совсем не игриво стиснув его у основания. Сжав кольцом и поведя ладонью вверх. — Конечно, позволишь. И меняется тут же. Смаргивает, и в глазах уже не нежность, а прорва похоти. Смаргивает и, подавшись назад, едва уловимо, будто настраиваясь на какой-то одному ему слышный ритм, покачивается. Покачивается, свободной рукой безошибочно находит самое яркое, смахивающее больше на синяк, нежели на любовную метку, пятно и накрывает его ладонью. И я не знаю, за чем следить. За выражением его лица или за пальцами, неторопливо изучающими меня внизу. Трогает даже деловито немного, будто прикидывая что-то. Трогает, поглаживая и выкручивая кисть, чтобы кольцо из сжатых пальцев скользило по всей длине и только на пару секунд замирало, обнажив чувствительную головку. И ему действительно очень нравится делать это. Ему так сильно нравится, как не каждому ребёнку новые игрушки. Наблюдает за своими действиями едва ли не с восторгом, и глаза горят всё больше и больше. Дышит чаще и невольно облизывает приоткрытые губы. Снова и снова. Раз за разом. То расслабляя, то вытягивая в готовое обхватить и сжаться плотнее кольцо. И трудно понять, что заводит больше: то, с какой непосредственностью он всё это проделывает, или то, что стоило только потянуться к нему, уложить ладони на узкие бёдра, как тут же скинул их. Запретил себя трогать и этим же вызвал снисходительную усмешку. — Мы же оба знаем, что в итоге ты окажешься на лопатках. — Знаем, — с готовностью соглашается со мной, заводит длинную прядку за ухо и принимается командовать. — Подай халат. Или нет, просто достань склянку из кармана. Становится даже немного надменным и командует прямо как балованная, привыкшая к десятку находящихся под боком слуг девица. Очень забавный, учитывая, что голый. — Как прикажете, моя госпожа. Хмыкает, видно, оценив такую перемену, и требовательно протягивает раскрытую ладошку, дожидаясь, пока я, нашарив его сброшенную тряпку, найду карман. Получает искомое в свои цепкие пальцы и, чтобы не задействовать вторую руку, зубами выдирает пробку из узкого горлышка. И то, что я знаю, кто ему дал эту сладковато пахнущую вязкую хрень, делает всё даже… занимательнее. И горячее. Наблюдаю за тем, как выливает больше половины липкого содержимого на низ моего живота и давно налитый кровью член и продолжает так же неторопливо натирать его. Продолжает медлить, а мне вдруг хочется иного. Мне хочется прямо сейчас, в эту самую минуту, а не через полтора часа медитаций и ухищрений. Мне хочется так зло и сильно, что, отхватив по рукам второй раз, даже не обращаю внимание на это. Просто хватаю его за бёдра, дёргаю ближе и, оттолкнувшись от матраца, выпрямляюсь. Теперь ещё ближе. Теперь прижимается к моему животу своим и даже не дышит, когда, скользнув руками дальше, поднявшись пальцами по его бёдрам, сжимаю за задницу. Совсем как в озере. — Зачем ты пришёл? — спрашиваю для того, чтобы он произнёс вслух, но вдруг тушуется. Отделывается быстро брошенным «ты знаешь зачем» и пытается замять это, набросившись с поцелуями. Останавливаю, мотнув головой, уходя от соприкосновения, и на ставший обиженно-непонимающим взгляд упрямо гну своё: — Ну так скажи это. Давай, скажи. Сдаётся тут же, хоть и выдыхает немного рассержено. Сдаётся и послушно, будто слово в слово зная, что я хочу услышать, проговаривает: — Чтобы переспать с тобой. Дёргаю его выше сразу же, как только договаривает, прижимая ближе, и, не спрашивая ни о чём больше, не спрашивая, не передумал ли, ощупываю его сзади, кончиками пальцев проверяя, насколько он тщательно подготовился. Насколько легко маленькая, сжавшаяся вокруг кончика моего указательного пальца дырка примет в себя нечто большее. И всё это пристально глядя в глаза. Напрямую, пристально настолько, что едва ли моргает. И дышит тоже через раз, да так тихо, что не в счёт. Трогаю его, ощупываю, раскрываю, проталкивая внутрь уже пару пальцев, и тут же, не церемонясь и ничего не спрашивая, толкаю ещё и второй указательный, и только тогда он вздрагивает, но не останавливает. А я хочу уже сейчас. Я хочу, чтобы он, такой болтливый и вредный, покричал для меня. Покричал протяжно и сладко, оглушительно и прямо на ухо. Хочу, чтобы он запомнил и меня, и мой член, и эту дыру. Очень надолго запомнил. Ещё неторопливое движение, шлепок по маленькой ягодице, да такой, что негромко охнул, — и приступаю к главному. Самому желанному. Протискиваю ладонь между нашими телами, пару раз сжимаю себя, не удержавшись, и, дождавшись, когда привстанет, направляю куда нужно, придерживая его за бок второй ладонью. Упираюсь сначала, даю как следует поелозить, подразнить себя трением о нежную горячую кожу между его ягодицами, а после запрещаю играть, надавив на поясницу. Ты же так этого хотел. С самого начала. Так теперь я хочу тоже. Хочу немедленно. Дай мне, послушный сладкий мальчик. Читает всё это на моём лице. Читает в глазах и, выдохнув, лишив себя последнего воздуха, становится действительно послушным. Опускается ниже, почти сразу же замирает и едва не скулит, не пропустив в себя даже головки. Вздрагивает, будто переморозило, цепляется за мою шею двумя своими руками и, прижавшись вплотную, упёршись лбом в моё плечо, делает всё сам. Медленно и плавно. Без рывков и до целой трети. И как же его трясёт, стоит мне оказаться внутри его тела. Как же сильно трясёт… Настолько, что, кажется, это передаётся и мне тоже. Очень горячий. Очень плотный и узкий. Безумно приятно стискивающий. Ласкающий своим телом и такой хрупкий. Такой напряжённый, что причиню куда большую, чем ощущает сейчас, боль, если просто дёрнусь. Если попробую надавить на его плечо и натянуть плотнее. Будто не по размеру мне, но так кажется только, пока, разом вспотевший, не продышится. Так кажется только, пока не выгнется, не подастся назад и не опустится. Принял почти целиком и снова замер. Снова привыкает. Прекрасно знает, что делает. Такой юный и куда более, чем следует приличному «чистому» мальчику, опытный. Ещё одно плавное движение — и теперь-то наконец целиком. Опустился с негромким шлепком и уже не может быть бесшумным. Каждый вдох и выдох имеет свой оттенок. Не то постанывает, не то уже кажется. Не то постанывает, не то всхлипывает, и часто-часто моргает, упорно продолжая прятать лицо. Лицо, которое я поднимаю и, придерживая за подбородок, заставляю смотреть на себя, а не на простыни. Избегает взгляда, опускает ресницы, но только пока не коснусь украдкой уголка его губ, будто обещая нормальный поцелуй. Вот тогда смотрит, тогда будто в поисках опоры кренится и теперь уже прижимается щекой к щеке. Остаётся так ненадолго, остаётся, словно пытаясь остудить свою пылающую кожу о прохладную мою, а после, прочертив губами сухую дорожку, ощупав ими весь изогнутый шрам, добирается и до рта. Прижимается сначала своим к моему, всё ещё чего-то выжидает и, будто не понимая, что и зачем делает, размыкает губы. Солоноватые и вместе с тем совсем сухие. Как если бы опалило чем-то. Как если бы поцелуи ранили и прижигали. Поцелуи, которых много, но все короткие, прерывистые и со стонами. Поцелуи, которые только по линии рта, без языка и с родившимся и тут же умершим криком, когда пытается пошевелиться и податься вверх. Знаю, что больно и нужно подождать немного. Знаю, что следует успокоить. Знаю и хочу сломать эту кровать вместе с ним. И никогда, никогда больше сюда не возвращаться. Член болезненно пульсирует, будто его осторожно сжимают. И жарко… Как же жарко, будто и не со мной и не про меня. Будто живее, чем когда-либо, сейчас. Цепляется за мою нижнюю губу, втягивает её в свой рот, перекатывает между зубами и начинает двигаться. Безумно медленно и потея так сильно, что волосы целыми полосами липнут к его спине. Безумно медленно и, забывшись, начав всхлипывать. Жмурится, отстраняется, снова тянется ближе. Раскачивается, приподнимается, ёрзает по мне, оставляет только одну руку на шее, а второй находит свой опавший член. Маленький и аккуратный. Розовый, как у мальчиков-подростков, из тех, что так часто отправляются в рабство. Розовый, прямой, как раз под его ладонь. Может приласкать сразу весь ловкими пальцами, от основания и до верхушки. Старается, двигает ладонью в темп движениям бёдер, и это начинает смахивать на пытку. Приятно, но будто издалека. Приятно, но хочется намного больше, хочется не по капле, а сполна. Возвращаю ладони на его ладный, только в такой позе и округлый зад, и уже едва ли не мечтаю поднять, снять почти полностью и рывком усадить назад. Глажу и ягодицы, и между ними, ощущая, насколько натянутый, кончиками пальцев, и, запоздало догадавшись, вспоминаю о брошенном куда-то на кровать флаконе и нашариваю его на ощупь. Нахожу и выливаю всё оставшееся содержимое куда-то пониже узкой поясницы, зная, что и так скатится. Охает, когда размазываю, но уже не болезненно. Охает, и, готов спорить, ему очень нравится, когда касаются вот так. Когда касаются его, растянутого и заполненного, ещё и сверху. Охает, становится куда нетерпеливее и быстрее. Становится гибче и громче. А я только и делаю, что обхватываю его поперёк пояса левой рукой, чтобы придерживать, а правую оставляю, где и была, чтобы чувствовать и кончиками пальцев тоже. Мокрый весь, зачёсывает назад мои волосы, откидывает их от лица и смотрит так, будто любуется. Смотрит так, что прошивает меня насквозь, причиняя нечто странное своим взглядом. Нечто странное и вовсе не похожее на боль. И на пустую, горячую только во время возбуждения страсть — тоже. Смотрит так, будто всё про меня знает, и это ощущение не отпускает даже после того, как смеживает веки и тянется за очередным, наконец-то расслабленным поцелуем. И как на качелях теперь. То торопится, двигаясь так, что дыханием перехватывает, то останавливается, почти не шевелясь. Как на качелях… И чёрт знает, откуда я вообще помню это ощущение. Как на качелях… Громче, быстрее… Вскрикивает, наращивает темп, и уже я его притормаживаю. Чтобы не травмировать. Вскрикивает, становится торопливым, будто совсем озверевшим от голода, и продолжаем только после того, как, упав набок, подомну его под себя. Чтобы контролировать. Чтобы не сломал меня и не устроил себе кровавых радостей на ближайшие несколько месяцев. И, прежде чем войти по новой, нависаю над ним, отвожу приставшие волосы от лица, касаюсь его лба своим и, только поймав взгляд, беру. Плавно и почти без сопротивления. Беру, и он, как и в начале, сгибает ноги, чтобы обнять и ими. Руки — в замок за моей шеей, губы — на уровне шеи. Целует, вылизывает её, урчит что-то, бормочет едва-едва и теперь и не трогает себя. Довольствуется трением о кожу моего живота. И чёртова кровать начинает скрипеть, да так, что наверняка слышно до последней двери с противоположного конца. И чёртова кровать заставляет меня закатить глаза, а его — коротко хмыкнуть и тут же растерять все усмешки и остроты, потому что сейчас явно не время. Потому что перестаю осторожничать и, уже разобравшись, что можно, вжимаю его в матрац и двигаюсь, почти не выходя. Под стук проклятого, отбивающего от стены краску изголовья. Но перестаю его замечать совсем скоро, вместо этого звука фокусируясь на другом, куда более приятном и ласкающем слух. Негромкие стоны прямо на ухо кажутся музыкой. Кажутся чем-то волшебным, и я сам не понимаю, как сосредотачиваюсь на них и стараюсь сделать так, чтобы они стали громче. Приподнимаю его бёдра, пробую медленнее и быстрее, пробую обхватить и прижать ближе. Пробую много незначительных движений, и в итоге всё заканчивается на поцелуе. Выгнувшись, стиснув всеми своими конечностями, подаётся вниз, чтобы поплотнее, и, вздрогнув, выплёскивается на мой живот. Совершенно беззвучно, только сжав внутри до искр из глаз. Не кричит, не плачет, задыхается и дрожит, как не дрожал, объятый отравой. Задыхается, смотрит во все глаза, и из уголка левого быстро сбегает прозрачная слезинка. И я смотрю на него так пристально, что забываю про себя. Забываю, зачем я здесь и что делаю. Забываю и прихожу в себя только после того, как дёрнется последний раз и, поддавшись наплыву эмоций, ухватит меня за волосы и потащит на себя. Касается губами моего приоткрытого рта, шрамов, носа и даже век. Целует как сумасшедший куда дотянется, и я, ухватившись за изголовье, вбиваю его в кровать до звонкого визга. Наваливаюсь всем весом, рискую задушить или сломать что-нибудь, но догоняю за три грубых рывка и едва не сжимаю зубы на тонкой шее, содрогаясь в сладком, похожем на очередную смерть припадке. Сладком, накатывающем, будто волны, и не отпускающем. Подаюсь вперёд ещё, просто по инерции, желая продлить это ощущение, и не понимаю, когда именно замираю, уткнувшись лицом в подушку чуть выше его плеча. Замираю, оставаясь внутри и до синяков сжав пальцы на узких бёдрах. Замираю, а Йен будто бы и не против. Не лупит по спине, не шипит о том, что ему бы воздуха или лекаря, а затихает тоже, и то, что вообще ещё со мной, понятно только по успокаивающемуся стуку сердца и поглаживающим мои плечи пальцам. Будто отдельно от остального тела, живыми. Поднимаю потяжелевшую голову, чтобы посмотреть на него, и тут же роняю назад, а после с тяжёлым выдохом поднимаюсь на не очень-то верных руках и, дождавшись, пока понимающе сдвинется к стене, нашариваю на полу сначала его бесполезный халат, а после и одеяло. Пихаю ему второе, жду, пока неловко заберётся под него, и, развернувшись, укладываюсь на самый край. Теперь надеюсь, что каркас всё-таки не сломается до скорого утра. Княжна же явно думает о куда более возвышенных вещах и, закутавшись по самую шею, пытается и меня затянуть в свой кокон. Пытается прижаться, но выходит только щекой, потому что не позволяю мёрзнуть. Лето летом, а ночи вблизи воды прохладные и в комнатах сыро. Мне наплевать, а с него пока хватит внезапно подкравшихся болезней. Мне наплевать, а у него, с удивлением широко зевнувшего и упёршегося лбом в моё плечо, глаза слипаются. И немудрено. — Поспи. Поднимает на меня мутный, расфокусированный взгляд и вяло мотает головой, скорее даже просто елозит щекой по подушке и, высунув руку, находит расслабленную мою и затаскивает к себе под одеяло. Выдыхаю и медленно перевожу взгляд на потолок. Рассматриваю свившего в углу гнездо паука и гадаю, ядовитый или нет. Гадаю, как скоро Йен вырубится, и думаю даже спросить, но, опустив голову, понимаю, что уже и не требуется. Почти нет. — А ты поспишь? — бормочет, уткнувшись носом в край одеяла и уже двумя ладонями взявшись за захваченную мою, чтобы было удобнее прижимать, видимо. Прижимать костяшками к своей груди. — А я не сплю, — отвечаю задумчиво, ускользая в туманные размышления, но слишком он сонный, чтобы заметить это. — Никогда-никогда? — уточняет, а сам едва слоги не путает. Уточняет и сжимается весь в комок, умудрившись даже согнуть ноги в коленях и не зашипеть. — Почти, — отвечаю, даже несмотря на то, что вряд ли понимает, что слышит, и, придвинувшись ближе, касаюсь губами его макушки, краем глаза заметив чудом уцелевший, запутавшийся среди прядок маленький розовый бутон. — Отдохни, утро скоро. — С чего ты взял, что я устал? Сейчас только минутку полежу и… Минутку, как же. Даже не договорив, проваливается и вызывает у меня непрошеный приступ какого-то ненормального не то умиления, не то нежности. Не то умиления, не то нежности. Прокручиваю это в своей голове, всё смотрю на него, затихшего и взлохмаченного, и понимаю, что не могу. Не могу им рисковать. Не могу тащить его завтра в замок, зная, что, возможно, всё это время кто-то держался за спиной. Тот, кто уже ему навредил. И ладно бы были вдвоём, куда ещё ни шло, но Мериам… Какое-то время просто смотрю на него, смыкая веки, только когда глаза начнёт жечь. Какое-то время просто смотрю на него, а после, осторожно высвободив свои пальцы, поднимаюсь на ноги и, меланхолично напомнив себе, что всю мою одежду забрали для того, чтобы постирать, выбираюсь в коридор прямо так, как был. Натыкаюсь только на одну-единственную девчонку, да и та, ойкнув, скрылась за первыми же ближайшими дверями. Будто бы их всех разогнали по комнатам, насильно выпнув всех гостей. Спускаюсь в пустующую тихую гостиную и в какой-то момент замираю на последней ступени для того, чтобы осмотреться. И ни души, разве что прежде запертая дверь кабинета теперь просто притворена. Невольно хмыкаю и, взъерошив и без того топорщащиеся во все стороны волосы, дохожу до неё и, приоткрыв, демонстративно постукиваю костяшками по деревянной, потемневшей со временем доске. *** Утро такое же хмурое, как и княжна. Та, что ненастоящая и снова облачённая в своё дорожное, вычищенное и подшитое где нужно платье. С аккуратной, туго заплетённой косой и абсолютно зверским тяжёлым взглядом. Ненавидит как минимум одного меня, а как максимум — всё население Камьена. Иначе бы, наверное, сквозь стиснутые зубы не желала ему провалиться под землю? От помощи отказывается. В седло забирается сам. И не смотрит на меня вовсе, совсем как в начале пути. Только и делает, что отворачивается. Даже руку отдёргивает, стоит мне только взяться за крепёжные ремни, под которыми мирно висит замотанный в шкуру меч. Ремни, на которые уже прицепили какую-то дорожную сумку. Всё, лишь бы случайно не коснуться пальцами. А его сестра, напротив, кажется, расцвела. Запоздало, а может, и наоборот очень вовремя. В новой, пусть и в довольно дешёвой по сравнению с прошлой, одежде и обуви, с распущенными волосами и с начернёнными ресницами и бровями тянет если не на красавицу, то на вполне миловидную девицу. Симпатичную на округлое лицо. Улыбается так открыто и искренне едва ли не впервые за всё то время, что я имею сомнительное удовольствие лицезреть её. Даже проститутке, которая спешно поправляет её распущенные волосы, чтобы их не растрепало ветром. Проститутке, мне, брату, которого тщетно пытается разговорить, и, надо же, сама просит посадить её на лошадь, не дожидаясь, пока мне надоест наблюдать за её попытками. Утро хмурое, тучи прямо над головами нависают. Прищурившись, всматриваюсь вдаль, пытаясь рассмотреть, распахнули ли уже городские ворота, и берусь за уздечку ближней лошади и, не глядя на крыльцо, вообще ни разу не повернувшись на самую приметную в округе дверь, делаю первый шаг к виднеющейся каменной стене. Один за другим, держась впереди и прислушиваясь. Помня о словах Луки. Только я ставлю на сонные предместья, а не на шумный город. Не то чутьё что-то шепчет, не то сам себе в голову вбил — и всё тут. Осторожничаю, и кажется, что кинжал, спрятанный в ножнах на поясе, потяжелел на добрый килограмм, а то и больше. Ощущаю его вес, а скоро начинает чудиться, что и чёрную железку тоже. Ближе и ближе. Уже видно зияющий проход и как медлительные караульные в латах убирают в сторону тяжёлый, вытесанный из целого ствола дерева засов. Каменная громадина замка совсем близко. Ещё какой-то час или полтора пути — и можно будет с чистой совестью развернуться и уйти в любую из сторон на выбор. Уже не связанным обязательствами. Свободным. И почему-то приходится повторять это себе снова и снова, будто есть хоть какой-то шанс на то, что забуду. И почему-то уже и не знаю, куда именно сунуться. Городская стена, охватывающая Камьен, довольно примечательная, высокая и нависающе мрачная. Неудивительно, что и княжна, и её брат тут же задрали головы, чтобы рассмотреть навершия этой отбрасывающей длинную тень громадины. Створки ворот — единственное уязвимое на фоне прочих место, да и те сколочены из дубовых досок и укреплены стальными пластинами. Кажется, в Камьен и мышь не проскочит после девяти вечера — просто потому, что такие двери перед каждым желающим физически не открыть, но поговаривают, что за монету, или тридцать, можно протиснуться меж камней со стороны болот, медленно наступающих на предместья. Можно протиснуться, если прогуливающиеся под луной водные твари не сожрут. Пост уже вот он, в десяти метрах. Забираюсь рукой за пазуху и, жестом подозвав скучающего стражника с алебардой, шепчу ему пару слов, после которых он разом просыпается и в два прыжка оказывается у притворенных дверей, ведущих внутрь приросшей к стене башни. Скрывается внутри и меньше чем через полминуты, аккурат когда довожу лошадей до дубовой створки, возвращается наружу уже с начальником смены. Тому тоже много не нужно — оказывается, осведомлён и даже не требует сопроводительного письма с оттиснутой сургучной печатью ландграфа, которое я и сам не спешу доставать. Мало ли на кого нарвусь. Но тут на въезде всё вроде бы тихо, и даже гонец, всё из тех же постовых, уносится вперёд, к замку, без лишних вопросов, только лишь заслышав о том, что так требуется. Отказываюсь от сопровождения из двух патрульных, коротко жму протянутую руку и, удобнее ухватившись за узду лошади, на которой восседает Мериам, вхожу в оживающий на глазах город. Торговые лавки там и тут. Мощённые камнем, зарастающие ярмарочными прилавками площади. Поспешно открывающиеся ювелирные и пекарни. Большая жизнь и тысячи спешащих на свои работы людей. И запахи. Тысячи запахов — от выпечки до табака. От оружейной смазки и до приторных, смешавшихся друг с другом запахов духов из зашторенной палатки. И впереди раскинувшийся, не спящий с самого утра рынок. Сотни и сотни торговцев и в тысячи раз больше предлагаемых ими товаров. Тут уж и Йен, изображающий праведную серость, оживает и начинает вертеть головой по сторонам, присматриваясь и то и дело широко распахивая глаза в приступе неверия. Что-то он никогда не видел, о чём-то даже не слышал. Перешёптывается с сестрой, но мне в общем гуле не разобрать. Мне куда важнее протиснуться вперёд, к длинным, куда более свободным улицам, что облюбовали те, кто может позволить себе жить богаче людей с окраин. А там уже и до скотного двора, рядом с которым раскинулись многочисленные герцогские конюшни, рукой подать. Добраться до высокого кованого забора, и всё — ближе даже самые отбитые из наёмных не рискнут сунуться. Разве что очень-очень отбитые. Какой нормальный полезет по сплошной стене? Впрочем, не то чтобы я не знал ответ на этот вопрос. Впрочем, сейчас главное сохранить этих двоих на последнем отрезке пути. Торговые ряды всё не редеют, протиснуться между ними с двумя лошадьми удаётся только благодаря раннему времени и тому, что торгаши не рискуют махать на меня руками. Переулки уже виднеются из-за снующих туда-сюда спин первых зевак и редких побирушек, что обычно не задерживаются в крупных городах — либо выдворяют за стены, либо убирают насовсем, если не согласны, дабы не портили лик величественного города. И в каждом решившем разжиться чем-нибудь спозаранку оборванце я вижу потенциальную угрозу. Высматриваю в лицах слишком молодых или непобитых, но все они рассыпаются в стороны, а не тянутся ближе, стоит нам приблизиться. Да где же ты? Где? Должен быть третий. Должен — и всё тут. Да только где же? Неужто всё больное воображение и подозрительность? Лошади ступают неторопливо, то и дело передёргивая большими ушами и всхрапывая. Ещё одна извилистая спящая улица, а дальше уже напрямую в медленно нарастающую гору, к самому замку, вырубленному в камне. И молчание всё более тягостное. Понимаю, что с каждым шагом думаю о нём больше, чем о потенциальной опасности, про которую уже, видно, можно забыть. Оборачиваюсь назад и только нахожу взглядом лицо Йена, как он отводит глаза и принимается изучать свои руки. Понимаю, что, скорее всего, и уйдёт вот так, молча, и, наверное, так будет лучше всего. Приключения закончились — пора вернуться в свою привычную размеренную жизнь. Пора вернуться к привычному обществу и ритуалам. Ещё один поворот рядом с последним в ряду, явно не бедствующим домом, в окнах которого стоят почти абсолютно прозрачные дорогущие стёкла, и теперь только по прямой. По прямой, через невесть зачем собравшуюся в такую рань пёструю толпу, высыпающуюся из маленького жилого дворика на широкую дорогу. Хмельные все, весёлые ещё с ночи и помятые. И ни единого шанса посторониться и пройти мимо. И не так и много народа, да только рассредоточенные все, рассыпаются, далеко отшатываясь друг от друга, заторможенно расступаются, пропуская ступающих почти налегке животин. И внутри будто натянутая струна. Вибрирует. А впереди уже видны деревянные, приросшие к бокам замка постройки, и ветер то и дело доносит заливистое звонкое ржание, которое ещё и множится эхом. И кое-что ещё. Наконец слышу. Слышу негромкий звон и шорох куда более плотной, нежели нарядные платья, материи. Слышу не то в своей голове, не то меж ближайших домов, где и щели-то толком нет. Так, жалкий просвет на очень субтильного одного. Оглядываюсь назад ещё раз, недовольно кривлюсь из-за того, что маленькая нервная лжекняжна отстала, засмотревшись на чужой праздник, и получаю в ответ точно такой же недовольный взгляд. Плевать он хотел, что я там себе думаю, — его заинтересовали заколки в чужой причёске. Собираюсь уже окликнуть, да не успеваю. Пригибается очень вовремя, собирается погладить лошадь по шее, и нечто увесистое пролетает прямо над его головой и с громким лязгом врезается в стену. Сначала над его, а после, испугавшись и тут же вскинувшись, едва не выкинув Мериам из седла, взвивается на дыбы вторая, перепуганная хлёстким ударом по крупу лошадь. Едва успеваю перехватить девушку, не дать ей грохнуться вниз, переломав рёбра, и оттаскиваю в сторону, чтобы уберечь. Оттаскиваю к каменной стене дома и, вместо того чтобы остаться с ней, бросаюсь ко второму, застывшему от непонимания и ужаса. И именно на это и расчёт. Я заведомо знаю, что оставляю княжну открытой для броска или выстрела. Я знаю, что для того, чтобы пробить её лоб наверняка, придётся выступить. Выступить из тени и, вскинув арбалет, прицелиться. На всё про всё не более трёх секунд нужно, и мне к нему никак не успеть. Не успеть даже назад, чтобы тяжёлый стальной болт угодил не в намеченную цель. На всё про всё не более трёх секунд, и наконец вижу его, решившего, что выбил свою выигрышную комбинацию. Убьёт княжну сейчас, а скрыться под широкими ливнёвками, куда мне попросту не протиснуться, — дело отработанной техники. И плащ тоже тёмно-серый. Вижу, как тускло поблёскивает прицел на облегчённом арбалете, и ощущаю, как в плечо вцепляются пальцы онемевшего мальчишки, тут же забывшего про все свои надуманные обиды. Остаюсь рядом с ним и просто жду, не пытаясь ничего сделать. Да и не вышло бы. У меня — точно нет. Прицеливается, уже уверенный в том, что поймал наконец, и, прожав курок, сильно, больше чем на полметра мажет. Мажет, потому что левая рука, поддерживающая орудие, вдруг ослабла и дёрнулась, повиснув вдоль тела. Мажет, роняет свою смертоносную игрушку и остаётся на ногах не более чем на два взмаха ресниц. Стальной росчерк, точно такой же, как тот, что повредил его руку, мелькает выше и застревает чуть ниже складки свободного капюшона. Застревает глубоко, пронзив не защищённую ничем, кроме мягкого платка, шею. Бесшумно хмыкаю и, потеряв к происходящему всякий интерес, поворачиваюсь к Йену, чтобы стащить его вниз, а после подтолкнуть к не сделавшей ни вздоха за это время сестрице. Сам же направляюсь к рухнувшему на колени наёмнику и без лишних эмоций выдёргиваю оба ножа. Нужно вернуть этот хлам хозяину. Хозяину, который отчего-то не спешит за ним, предпочитая держаться в отдалении. Поворачиваюсь, глядя в сторону хмельной, ничего не разобравшей толпы, и, поймав быстрый взгляд серых глаз, оставляю его игрушки прямо так, на брусчатке. Наёмника же затаскиваю и бросаю в том же самом узком промежутке между домами, из которого он и вышел. Тот самый, следующий за нами столько дней третий. *** Мериам на прощание улыбнулась мне и помахала рукой, Йен — или Йенна, как он был представлен и здесь тоже, — только вцепился в ту самую чёрную дорожную сумку, внутри которой неизвестное мне хламьё, и даже не повернулся. Так со мной и не заговорил. Может, и к лучшему. Всё лучше, чем слёзы. Слёзы, к которым я, признаться, уже был готов, а вот к холодному показному безразличию — нет. И в этом просто тонна иронии. Они уходят в загодя приготовленные покои, а я — прямиком к ожидающему герцогу. Да не один, а с тройкой бодрых провожатых с увесистыми топорами за спиной. Ох уж это суровое гостеприимство. Коридоры, коридоры, коридоры… И для чего так сложно? Нельзя было просто швырнуть мешок с монетами под ноги прямо на конюшне, а не разводить чёрт-те что? Сопроводительное письмо я отдал ещё управляющему всеми управляющими и не вижу никакого смысла в личной аудиенции. Если, конечно, сей благородный муж не решил отправить со мной ландграфу корзинку с фруктами и вином в порыве ответной вежливости. Личный кабинет герцога для приватных встреч оказывается на третьем этаже и поистине огромным. Мраморные плиты на полу занимают площадь куда большую, чем два этажа скромной обители Луки и его девок, вместе взятых. Стены, обитые багровым бархатом, и тяжёлые портьеры на единственном окне ему в тон. Гобелены в ряд, пара вычурных рам, отливающих позолотой, с портретами, должно быть, отца и деда нынешнего хозяина замка. И я среди всего этого глубоко лишний. Как кусок грязи посреди белого дорогущего полотнища. — Я ждал вас ещё позавчера, — отвернувшись к натянутой на раму карте, занимающей почти всю восточную стену, проговаривает герцог. Низкорослый, плешивый и с солидным брюшком. На вид лет около тридцати — возможно, на пяток меньше, так и не сказать. Но неприязни не вызывает. Впрочем, приязни тоже. По большому счёту, мне всё равно, но, возможно, для Мериам он и станет неплохим мужем, если не учитывать того, что она явно выше на добрых полголовы. Но кого в браках по расчёту волнуют такие мелочи? — Возникли непредвиденные сложности. Оборачивается ко мне, помедлив, кивает, будто соглашаясь с тем, что так бывает, и одёргивает свой плащ, отходя к столу. Зачем ему вообще подбитый мехом плащ летом, да ещё и в замке? Для пущей статусности? И нутром чую, что нервничает. Часто сглатывает, теребит массивную бляху на ремне и кивает. Заходит за столешницу, отодвигает верхний ящик и двумя руками вытягивает из него увесистую, сшитую из добротного холщового полотна суму. Укладывает её на стол и жестом призывает проверить. Отказываюсь, коротко поведя подбородком, и жду, скажет что-нибудь ещё или же велит выпроводить. Всё-таки своё дело я сделал — и ни к чему теперь расшаркиваться. Но молчит, попеременно заглядывая во все ящики своего стола, и отчего-то не прощается. А я, вместо того чтобы отвесить поклон, сгрести сумку и с превеликим удовольствием смотаться и из замка, и из самого Камьена, снова подаю голос. И чувствую себя при этом полным идиотом. — Разве вы не желаете увидеть невесту? Даже взгляда не поднимает, предпочитая демонстрировать мне свою макушку, и всё копается. Перекладывает что-то, делая вид, что это очень важно. Всё делает, только бы не смотреть на меня напрямую. Не то опасаясь, не то по иным причинам. Но по каким? И зачем тогда было выдворять охрану? Зачем было встречаться лично? Убедиться, что нечистые на руку управляющие не загребут часть монет, чтобы я после не вернулся разбираться? — Это ни к чему. Мой поверенный уже сравнил обоих прибывших с отправленными наперёд портретами. Обоих. Не обеих, не девушек. Знает про вертлявую бестолочь. Наверняка же знает! Уж не поэтому так своим столом занят? Глаза почти не поднимает, но очень внимательно слушает. Пытается понять, знаю ли я? Даже в мыслях странно, но что, если в самом деле так? Что, если всё так, как я думал изначально, и если кого и провели на самом деле, то Йена, который понятия не имеет о том, сколько же стоит на самом деле? Что, если всё так? — Для чего же вам изображение второй? — нарочно подчёркиваю и вместе с тем развожу руками, впервые за чёрт знает сколько лет пытаясь не скрыть равнодушие, а изобразить его, прячась за грубоватыми шутками. — Опасаетесь, что ландграф заслал шпионку вместо служанки? Или, скорее, что прислал не того. Просто смазливую девчонку с косицей без всяких сюрпризов под юбкой. Кто вообще женится на Мериам, если та пойдёт без довеска? А даже если и помнить о торговых договорах и прочей мути, то почему бы не взять двух вместо одной? Иначе зачем ему портрет и Йена тоже? Йена, которого сестра уговорила якобы в последний момент? Догадки одни — и каждая последующая страннее предыдущей. Не мог же весь мир помешаться на странном мальчишке, в самом деле. Может, это я на нём помешался и не заметил? — А что, он шутил подобным образом? Пауза обозначилась длинная, но Ричард наконец расправляется со всеми своими неотложными делами, распиханными по ящикам, и берёт так и лежащий на столе мешок в руки. Задумчиво прикидывает его вес, удерживая двумя ладонями, и шагает ко мне, вскидывая голову. И, к его чести, стоит признать, что без неприязни во взгляде, не смущаясь заметной разницы в росте. — Не в моей компании, — отвечаю, и он тут же протягивает мне наполненный мешок, который вовсе не хочется брать. Отчего-то кажется, что внутри даже больше, чем было обещано. Отчего-то кажется, что это плата вовсе не за безопасность передвижения. В который раз уже ловлю себя на разыгравшейся паранойе. На всплеске подозрительности. Какое мне дело, в конце концов, если все условия сделки соблюдены? Забираю мешок и сразу же дёргаю за вязки рюкзака, не считая нужным опускаться до того, чтобы скрупулёзно пересчитывать. — Что же, тогда, я полагаю, всё? — интересуется исключительно из вежливости, а светлые невыразительные глаза так и горят. Не терпится ему. Ой как не терпится. Не то лично познакомиться с невестой, не то… — Ваши дела, господин монстролов, здесь закончены? — Не переживайте, не задержусь ни на одну лишнюю секунду. Буркнул и тут же пожалел об этом. Не стоит выдавать себя. Вообще ничего лишнего говорить не стоит. Не опускаться до бесполезной, никому не нужной склоки с заведомо известным исходом. — Чем же вам так немил Камьен? И снова в ответ любезная вежливость. Вежливость и отчего-то ставшие влажными ладони, что сей блистательно воспитанный господин пытается незаметно отереть о подкладку накидки. И немудрено в такой спариться. — Климатом и троллями. Пячусь уже к двери, не помня, позволяет ли этикет поворачиваться к подобным ему спиной, и нарываюсь на вдруг ставший заинтересованным взгляд. — О, с последними, говорят, совсем беда, не желаете… — Отправьте ловчих, — отвечаю раньше, чем договорит, совершенно непочтительно перебив и уже даже не беспокоясь об этом. — Десятка два-три, думаю, хватит. Полагаю, вас можно поздравить со скорой свадьбой и пожелать всех благ, прежде чем откланяться?.. Обмениваемся взглядами, и вместо того чтобы вызвать патрульных, провожает меня лично. И до дверей кабинета, и до тех, что в конце ведущего к лестнице коридора. И уже у ступеней, задумчиво задержавшись взглядом на линии моей челюсти, будто бы в пустоту негромко роняет: — Да, думаю, сделка окажется весьма выгодной. И это то самое, что всё определяет. Это то самое, за что, уцепившись, я могу склонить голову и негромко, впившись в него взглядом, уточнить максимально вкрадчивым тоном: — Какая из двух? Встречаемся глазами, и не то тьма в моих, не то нечто ещё не позволяет ему отшутиться. Не позволяет отвернуть голову или велеть, наконец, меня выпроводить. — Обе. Не схватить за глотку тут же, оказывается, довольно просто. Для этого мне приходится всего-то лишь задержать дыхание и в красках представить, что светит «второй сделке», если я сейчас размажу мужа первой. — А теперь, если вы спешите… — Безумно спешу. — Приступ бешенства настолько яркий, что пальцы подрагивают, и потому, обогнув его, чтобы даже ненароком не коснуться, до боли стискиваю лямку своей сумки. — Велите не задерживать на конюшне. А монеты брякают в такт шагам. Монеты, которые я получил, выполнив сразу два контракта. *** Сначала собирался бросить лошадей и уйти пешком, только лишь забрав вещи, но теперь передумал. Верхом будет быстрее. А скотину можно и в предместьях бросить или перепродать где. Пусть ещё немного послужит. Собирался свалить, не задерживаясь вообще ни на одну лишнюю минуту, но, проходя мимо распахнутых створок, замедляю шаг. Коричневая кобыла, на которой остался висеть мой меч, не одна в своём стойле и, видимо, поэтому так спокойна. Привыкла и потому, склонив голову, подставляется под осторожные ласковые пальцы. Подхожу ближе, замедлив шаг, и какое-то время просто смотрю на его спину, пока не обернётся, видно, почувствовав. Ощутив взгляд. Всё с той же чуть потрепавшейся косой, в высоких сапогах, узких брюках для верховой езды, рубашке с широкими рукавами и… широком кожаном жилете, некогда служившем частью облегчённого доспеха. Впервые в мужской одежде его вижу. Впервые таким обречённо-серьёзным. — Пришёл всё-таки. Опускает голову, будто склонившись в кивке, несколько раз, как только что разбуженный, моргает и едва-едва, вовсе не шаловливо, как раньше, улыбается: — Да, пришёл. Поворачивается к лошади всем корпусом, и на спине, чуть выше пояса, вижу длинную, оставленную ножом царапину. — Некрасиво было бы отпустить тебя не попрощавшись. — Что же раньше не попрощался? Сам не знаю, зачем спрашиваю. Нет бы просто кивнуть и выслушать. Выслушать, бросить что-нибудь в ответ и свалить побыстрее от всего этого. Йен же только пожимает плечами, приковывая мой взгляд к треклятому жилету, и всё глядит в глаза лошади. — Испугался. Ожидаемый ответ. А главное, не врёт сейчас. Не врёт, потому что расстроен настолько, что уже не хочет ни игр, ни увиливать. Просто устал от этого, видимо. Просто не осталось сил. — Того, что я полезу целоваться? Подхожу ближе и осторожно, чтобы не напугать ни его, ни лошадь громким лязгом, опускаю рюкзак на землю. Не то чтобы не шугать, не то потому, что звон монет безумно раздражает. Сам себе отвратителен. И чёрт знает, как скоро это пройдёт. И пройдёт ли. — Того, что так ты и скажешь. — Звучит совсем убито, и, не желая делать всё ещё хуже, тут же смягчаюсь и делаю ещё один шаг вперёд, замирая прямо за его спиной. Ворот рубашки, тонкая шея с выглядывающим из-за него приметным пятном, тёмная коса… — Ну прости уж, — вырывается, и я осекаюсь. Йен замирает тоже, вытянувшись в струну. — Такой я предсказуемый. Медленно кивает, всё ещё глядя перед собой и вцепившись пальцами в уздечку. Держится за неё обеими руками. Держится и боится упасть. — Знаешь, куда поедешь? — Пока нет. Кивает ещё, проходится по длинной коричневой морде с белым пятном ещё и ещё раз, разворачивается, наконец, лицом, смотрит на моё и, выдавив из себя очередную, откровенно слабую улыбку, тянется поближе. Тянется, чтобы, ухватившись за лацкан куртки, приподняться на носках и быстро, как если бы ничего и не было, коснуться губами шрама на моей щеке. Тут же подаётся назад и втягивает в себя воздух, да так резко, будто только что едва не задохнулся. Голубые глаза становятся влажными и совсем большими. Голубые глаза становятся умоляющими, и я догадываюсь, что он сейчас скажет. Знаю и вместе с тем боюсь этого. Боюсь, потому что наперёд знаю, каким будет ответ. — Мне пора идти, наверное… Не угадал и, вместо того чтобы выдохнуть, только ещё больше напрягся. Слушаю его и понимаю, что то, что он говорит сейчас, в разы хуже всей ранишней болтовни. — Мериам страшно раздосадована тем, что я отказался от приготовленного платья. Не удержавшись, пожаловался и тут же опустил голову, чтобы поглядеть на свою одежду. Чтобы поглядеть на носы сапог, их голенища и самые обыкновенные тёмные штаны. И пояс на жилете тоже. На пояс с неприметной исцарапанной бляшкой — особенно. Такие не положены ни к одному платью. Такое не нацепит на себя ни одна уважающая себя барышня. А он вот хочет. Хочет и жилет, и бляшку. — Тебе и тут жить как дамочке? Вопрос очевидный, мы оба знаем, каким будет ответ. Мы оба знаем, но предпочитаем делать вид, что нет. Йен вот тоже пожимает плечами, пристально осматривает углы в стойле и вообще всё, что есть на земле. Всё, что под ногами. — Видимо, — выдыхает и только после, будто сразу и не поняв смысла сказанного, принимается тараторить: — Но это не так уж и важно вроде бы. Как, в чём… И с кем. Только об этом не договаривает, осекается. Это повисает в воздухе. Я не добавляю тоже, не зная, как много он сам ведает и что его здесь ждёт. Предпочитаю убеждать себя в том, что не знаю. — Это важно. — Может быть, — соглашается, отчего-то не желая спорить, и, так и не посмотрев больше, кивает на створку, запирающую стойло. — Ну я… Кивает, отчего-то берёт слишком уж длинную паузу, и я договариваю за него: — Давай, иди. Договариваю с уже шевелящимся в груди подозрением, которое становится всё сильнее и сильнее. — Всё же будет хорошо, правда? — Поворачивается, наконец, и смотрит напрямик. Не то потому, что нашёл в себе немного смелости, не то потому, что знает: иначе как мимо меня ему к выходу не пройти, и глупо будет огибать, сгорбившись, чтобы случайно зрачками не зацепить. — Скажи мне, что всё будет хорошо. Смотрит напрямую, требовательно и слишком взросло. Смотрит, как уже уставший от всего, и если до этого я бы ещё и бросил что-то, выдавил или отмахнулся, то сейчас… — Я не могу. Распахивает рот, явно ожидая чего-то иного, бледнеет, что-то давит, но, не найдя ни звука, ни мысли в своей голове, психует и, дёрнувшись, пытается просто убежать. Пытается продраться сбоку, обогнуть меня и смыться. Пытается, потому что я сам не знаю зачем, не зная, чему повинуясь, и заранее понимая, что не стоило, просто нельзя было, хватаю его за предплечье и разворачиваю к себе. Не рассчитываю, и он, вместо того чтобы остановиться, влетает в меня. Врезается и так и остаётся стоять впритык, рядом, схватившись за лямку так и не сброшенной мной сумки. Замирает рядом, и если и дышит, то так тихо, что не разобрал бы никто живой. Молчит долго, жмурится, но не плачет. Молчит, кривится, сжимается весь и, пересилив себя, давит: — Тогда забери меня с собой. — Вскидывается до того, как скажу что-нибудь, и успевает отбить мою ладонь раньше, чем она ляжет на его плечо. — Пожалуйста, забери… И сверлит будто насквозь. Смотрит напрямую, и взгляд у него стальной, несмотря на то что радужки далеко не серые. Понимает или нет, но пытается продавить. Понимает или нет, но заслуживает много большего, чем кровь и пыль. — Куда, Йен? — спрашиваю, а сам так и вижу задумчиво щёлкающего ящиками герцога. Герцога с маленькими пухлыми ручонками и большими амбициями и аппетитами. Вижу грязные ямы по обочинам тракта с копошащейся в них нежитью, и ещё кучу всего. И грязь, и холод, и… — Не важно куда. — Отчаяния в голосе так много, что иного и не разобрать. Отчаяния, горечи и осознания. Чего-то большего, видимо, чего-то, чего мне сейчас не понять. Обмякает весь, будто напряжение лишило оставшихся сил, и тяжело приваливается лбом к лацкану моей куртки. А после и вовсе, опасаясь потерять опору, обхватывает обеими руками на уровне пояса. — Главное, отсюда меня забери. Я… Я не буду капризничать и болтать без умолку. Не буду раздражать тебя, не буду… Ничего я не буду! Только не оставляй меня здесь! Сначала бормочет, а после почти кричит. Сначала растерянно, а после с безнадёжностью, переходящей в крик. — Йен… — зову его, но отчаянно мотает головой, будто надеясь запретить мне говорить. — Пожалуйста. Я клянусь, что научусь быть полезным! Поднимает лицо, глядит на меня как на последнюю надежду и сжимает изо всех сил. А рюкзак, пустой почти, с болтающимся на дне кошелём, отчего-то перестаёт тянуть к земле. — И я не буду… не буду мешаться. И бояться не буду тоже, — обещает с такой уверенностью, что хочется щёлкнуть по носу и назвать бестолочью. Абсолютно беспросветной бестолочью, которой не помешало бы всыпать для того, чтобы притушить этот приступ глупости. — Конечно, будешь. Вскидывает бровь, непонимающе склоняет голову, и если и имел какие-то возражения, то тут же все их сглатывает, когда договариваю: — Ты будешь бояться.