Before the Dawn

Мне теперь можно выходить из клетки. Можно бродить по подземелью и подниматься в лабораторию. Копаться в шкафах и бесконечно тереть одни и те же колбы. Мне теперь можно, ага. Я очень этому рад. Рад настолько, что испытываю отвращение каждый раз, когда берусь за тряпку и начинаю новый круг. Столы, полки, тонны мутной стеклянной посуды… И так несколько часов кряду. Так всё время между уколами. Всё время, которого у меня, оказывается, чудовищно много, и каждый не день даже, а интервал от укола до укола, тянется страшно медленно. Как в постоянном бреду. А ещё голод… Раньше не так сильно чувствовал. Сейчас же долбит меня постоянно. Сейчас давит так, что готов жрать что угодно, да только внизу, в той части пещер, где мне разрешено шариться, ничего нет. Совсем ничего, кроме натекающей со стен воды да пары пригоршней зерна, что остались на дне холщового мешка. Видимо, кашей, которую я считал редкостной гадостью, занимался Фольтвиг. Видимо, он единственный, кто, кроме меня, вообще здесь ел, да и то через уходящую прямо в желудок трубку. Алхимику, наверное, и не нужно. Он явно уже больше, чем одной ногой, в другом и состоянии, и мире. Он вообще не от этого мира. Может, когда-то и был, но это время ушло. Я всё гадаю, что же он такое? Что он, если может заменять части своего тела, не умирая при этом? Если может продолжать функционировать и жить без кровотока. Но жить ли?.. Можно это назвать жизнью? Напоминает мне тех же личей, что бесконечно заняты только поиском новых заклинаний. Напоминает вечно совершенствующего свою странную науку мертвеца, который и сам-то не знает, что уже умер. Он — уже, и я, видимо, скоро тоже. И вряд ли мне повезёт настолько, что всё это закончится сном и оборвётся от истощения. О нет, весь запас своей удачливости я уже истратил. Теперь только всё прахом идёт раз за разом. Всё хуже и хуже становится, и никакого просвета. Просвета, на который я уже и не надеюсь. Не у кого мне больше узнавать, что же там наверху. Идёт ли снег? Идёт ли снег… Мне теперь можно выходить из клетки и бродить по всему нижнему ярусу пещер. Всё одно нельзя выбраться через каменный лаз в потолке, а значит, шатайся, сколько хочешь. Ищи то, чего сам не знаешь. Сегодня нет никаких важных поручений и дел. Дед занимается остатками Фольтвига, которого умудрился сохранить живым внутри очередной своей банки и опутав с полусотней трубок. Умудрился сохранить его верхнюю часть и голову. Видимо, печётся о том, чтобы нужные ему органы не пропали зря. И потому держит вот так. Сохраняет в какой-то жиже. Без всего лишнего. Только голова и обрубок туловища. Только голова, лишённая и второго глаза, и кусок плоти, оборванный и подшитый по низу живота. И всё это продолжает жить. Всё это заставляют жить. Я надеюсь, что он хотя бы не понимает. Надеюсь, что всё-таки умер, а вся эта требуха остаётся жизнеспособной благодаря качающим через неё кровь приспособлениям. Я надеюсь, а сам замечаю, как он, заключённый внутри стеклянной банки, дёргает уцелевшей частью щеки и пытается поднимать верхнюю губу. Я замечаю и ощущаю себя виноватым перед ним. Я ощущаю себя абсолютно поехавшим крышей и не понимаю, откуда взялись все эти отвратительные чувства. Вины, раскаянья, страха. Зачем они мне? Даже не так, а скорее… За что они мне? За что сейчас? Или это всё влияние зелёной жижи, которая рано или поздно сведёт меня с ума окончательно. Влияние жижи, которую мне теперь велено вкалывать самостоятельно. Самостоятельно и куда хочешь. Не обязательно выискивать яремную вену. Просто если через неё, то отъезжаешь быстрее. Просто если в локтевой сгиб, то после чудовищно мутит. Просто если не заморачиваясь, просто в бедро воткнуть, то первые двадцать минут как после хорошего удара по затылку. Всё кружится, и голову изнутри разламывает. Я пробую так и этак. Чередую. Изгаляюсь, как могу, и в один прекрасный момент понимаю, что он нарочно меня не кормит. Алхимик меня сушит, чтобы было удобнее копаться внутри. Чтобы все вены и скудные оставшиеся мышцы были видны. Так будет удобнее… И эта мысль не даёт мне покоя. Эта мысль одна из тех немногих, что остались в моей голове. Остатки зерна, какие-то мхи, которые попробуй ещё соскрести со стен, и холодная вода. Всё что есть. Шатаюсь по подземелью, не в силах оставаться на одном месте, и знаю, что зря, знаю, что лучше бы экономить силы, но не понимаю уже, для чего. Не понимаю зачем, если всё одно на грани, и даже засыпая так, без зелья, проваливаюсь не во сны, а в кошмары. Зачем они мне? Лучше уж на ногах… Во время очередного обхода заглядываю в ту камеру, где на узкой койке замер один из старых, возможно, один из самых первых постояльцев. Заглядываю, а после, убедившись, что засушенный труп не ожил за это время, захожу внутрь и присаживаюсь рядом с ним. Разглядываю его, и то ли кажется, то ли и вправду у него сохранились хрящи вытянутых, явно не человеческих ушей. — Ну привет. Ожидаемо не отзывается, и я даже не знаю, ждал этого в самом деле или нет. Я не знаю, насколько у меня уже не в порядке с головой, чтобы делать какие-то выводы. — Ничего мне не расскажешь? Молчу, выдержав обязательную паузу, будто бы и вправду надеясь, что сейчас повернётся ко мне и что-нибудь выдаст. Поделится каким-нибудь секретом. Выдыхаю и, прижавшись лопатками к неровной стене, принимаюсь трепаться сам. Привычнее так, наверное. Говорить много, пусть и с самим собой. — Ты знаешь, я столько раз оказывался на самом краю, столько раз думал, что всё уже, сейчас и закончится, что просто перестал бояться этого. Реплика улетает в никуда, и, произнеся её, такую длинную, кажется, что уже устаю. Устаю от самого себя и ещё не начавшегося трёпа. Устаю от собственной, по капле утекающей жизни и завидую этому мертвецу. Как бы он ни попал сюда, отчего бы ни умер, уже отмучался и был освобождён. — А может, и никогда не боялся. Чёрт уже знает. Смерть — она штука беспристрастная, плевать ей, чего ты там боишься, а чего хочешь… Тебе ли не знать, верно? Кручу шеей, ладонью левой руки, правая так и болтается бесполезной тряпкой вдоль тела, осторожно касаюсь чужой задубевшей плоти. — Ты вообще сколько здесь? Последние лет сто пятьдесят? Ладно, можешь не отвечать, если не хочешь. Я же вижу, что не хочешь. Не хочет… Предпочитает делать вид, что присох к койке и ничего его больше не колышет. Ничего не колышет, и никакому приставучему человечишке не нарушить его покой. — Можешь просто молчать и слушать. Я вроде как привык говорить сам с собой за последние… Сколько же? Сколько уже я говорю тут один? Сколько до этого болтал с Фольтвигом, который мог только кивать или мотать головой да пытаться что-то изобразить с помощью пальцев? Не понимаю. В очередной раз жалею, что не додумался делать зарубки или чертить что на стене. Жалею, что не додумался считать хоть как-нибудь. Жалею и тут же понимаю, что всё равно сбился бы. Что толку считать дни, если не знаешь, сколько времени минуло? Двадцать часов или два? — Знаешь, я всё барахтаюсь, вспоминаю всякое и не могу отделаться от мысли, что, возможно, всего бы этого не случилось, если бы я не рвался получить вот это. Нахожу пальцами ворот рубашки и, забравшись под него, осторожно подцепляю цепочку. Вытягиваю её наверх и кривлюсь из-за того, что невольно коснулся прорисовавшихся слишком уж чётко ключиц. Нарочно не смотрю на себя, не трогаю в попытках понять, насколько всё плохо. Не хочу знать. А вот побрякушку, напротив, цепляю часто. Наматываю её на пальцы и кручу. Трогаю и сжимаю. Сам не зная, почему и зачем. — Кто бы мне позволил забрать тот контракт без вот этого? Это уже одними губами выходит, так, почти без голоса, но стенам и ни к чему слышать. Никому не нужно. Это же не исповедь, в конце концов. Это так, для разговора с чёрным ссохшимся трупом. — Занятная, да, штуковина? Тебе она нравится? Оттягиваю сильнее и ощущаю, как звенья давят на заднюю сторону шеи. Оттягиваю посильнее, чтобы увидеть две тусклые, скрещённые между собой полоски металла и неприметную, так же, двумя линиями обозначенную, букву с обратной стороны. Первую букву своего имени. — Мне не то чтобы до восторга, но привык. Давно уже часть меня. Как проклятие и знак отличия. Хочешь, расскажу, как заработал? — спрашиваю, и в ответ только где-то мерно вода капает. В ответ ожидаемая тишина, которую можно расценить так, как тебе хочется. — Что? Не хочешь? На моё счастье, возражать он всё равно не может, потому что сдох давно, а значит, придётся ему меня слушать. Времени всё равно у обоих ещё полно. Ему есть чем гнить, а мне не один час ещё коротать до следующего укола. Мне ещё не один час… До принятия новой порции гадости. А значит... — Хочешь? Ну тогда слушай. *** Всю жизнь ждал этого дня, и вот оно — свершилось. Свершилось то самое, ради чего столько крови было пролито и боли вынесено. Свершилось то, чем он грезил. И… разочарованием накрыло, как старой попоной для костлявых, мёрзнущих промозглыми ночами кляч. Разочарованием от того, какое именно ему назначили испытание. Им. Им пятерым. Обстоятельства так сложились, видите ли. И потому, вместо того чтобы, по обыкновению, отправить каждого на дело в одиночку, выдать по заказу и выпнуть за ворота его исполнять, собрали всех в кучу и послали вместе. Одних, без соглядатаев и направляющей «няньки». Одних, но вместе. И это так бесит, что Лука едва сдерживается. Хочет плюнуть на все приказания и ночью, дождавшись своей очереди стеречь пламя обычного, не магического костра, просто раствориться в темноте. Уйти вперёд. А эти пусть сами. Как знают. Пусть плетутся следом, нагоняют, надеются на то, что он сдохнет, пытаясь выполнить всё в одиночку, или… Лука кривится и поправляет капюшон. Натягивает его по самую переносицу и не видит теперь перед собой совершенно ничего. Так только, полосу света от того самого, трескучего огня. Так только… Бесит его всё. Так сильно бесит… Ночлег этот тоже не исключение. Только днём вышли и, надо же, уже утомились к вечеру, не желают двигаться дальше по темноте. Только днём вышли и опасаются прямого пустынного тракта. Опасаются, вооружённые до зубов и обученные убивать, крепкие парни. Опасаются, и потому сошли с дороги и остановились в хлипком пролеске. Дождаться рассвета и уже с первыми солнечными лучами продолжить путь. Какие все нежные, только подумать… Такие нежные потратили около двух часов только на то, чтобы встать лагерем. Развести костёр, начертить защитную черту и соорудить шалаш из еловых лап. Видимо, он что-то пропустил, и спать под открытым небом уже не в моде. Лука стискивает челюсти покрепче и едва не вскакивает на ноги, когда на его плечо с размаху опускается чья-то ладонь. Тут же скидывает капюшон, правой хватается за рукоять кинжала, покоящегося в набедренных ножнах, и почти было выдёргивает его, да замирает на середине движения, наконец увидев того, кто решил притащиться и поболтать с ним. И несмотря на то что на языке вертится сразу с десяток гадостей, не выдаёт ни одну из них. Хотя бы потому, что из всей прочей тройки этот его раздражает меньше остальных. Этого он знает лучше остальных. Поэтому пока просто наблюдает. Пока просто молчит, глядя на то, как выбравшийся из-под навеса Рибор усаживается рядом, по его правую руку, и вопросительно приподнимает бровь, ожидая, чего же тот скажет. Ради чего явился. Друзьями они никогда не были. Приятелями тоже не назвать. Исключительно так, пару раз собутыльники и редкие противники в тренировочных боях. Исключительно так. Не против друг друга, но и никогда за. Лука всё ждёт, а Рибор, напротив, не торопится, косится глазом в сторону импровизированной ночлежки, где устроились ещё трое, а после как ни в чём не бывало лезет за пазуху и предлагает Луке глотнуть из своей фляжки. И молча всё, жестами. — Отравлено? — Лука спрашивает скорее так, чтобы прицепиться, и Рибор, зная его сволочную натуру, не меняясь в лице, сам выдёргивает пробку и первым же пьёт. После того, как промочит горло, предлагает снова. Предлагает что-то тяжёлое, тянущее спиртным, и Лука, не доверяющий никому из вынужденных идти с ним бок о бок, отказывается коротким кивком головы. Не в том настроении. Вот если бы Рибора вдруг ударило в голову и он предложил перебить всех остальных… Лука бы задумался. А так… так он явно не в настроении. Луке первому сторожить. Он сам вызвался, чтобы успокоиться и осмыслить. Один чёрт спать с кем-то дышащим в его затылок не сможет. Сразу — нет. А вот выйти из себя — запросто. Выйти из себя и натворить чего-нибудь — это очень по его части. Вспыльчивость — это очень по его. Поэтому, пока не смирился, предпочитает держаться подальше от общей, более покладистой кучи. За каким хером вообще нужна вся эта куча? Он бы и один… — Всё бесишься? Рибор щурится, всё никак не уберётся назад и, даже сидя на корточках, напоминает скорее кучу камней, нежели человека. Нескладный, громоздкий… Обкромсанный кем-то не очень умелым по самые корни волос. Лука долго на него смотрит, прежде чем ответить. Лука решает, что нельзя пересобачиться со всеми и в итоге остаться совсем одному на этой СВОЕЙ стороне. — А что, так заметно? — спрашивает с явной неохотой и подкидывает хвороста в костёр. Так, пару тонких сухих прутинок. Просто чтобы на пару секунд занять руки. Вокруг них осень, но вроде бы пока не слишком холодно. Вроде бы погода обещает быть вполне сносной. До первых ливней. Рибор пожимает плечами и делает ещё один глоток из своей фляжки. — Наазир сказал, что будешь. Ах, вот оно что. Наазир, значит. Уж не он ли попросил этого дуболома к нему прицепиться? А может, и не попросил. Может, и пообещал что. Ох уж этот Наазир. — Какой он заботливый. Лука разве что не плюётся. И то потому, что слишком уж тогда явно будет всё. — Что же не пошёл вместе с нами? — спрашивает и тут же закатывает глаза, когда Рибор вместо того, чтобы фыркнуть или промолчать, отвечает: — Знаешь же, что не разрешили. То-то и оно, что Лука знает. И что предпочёл бы одного Наазира всей этой своре. Всё больше шансов на успех, когда знаешь, что, повернувшись спиной, не отхватишь по затылку. Ну да хватит уже о Наазире. Его тут нет, а значит, всё это не стоит обсуждения. — А ещё знаю, что минимум двое из трёх голубков под навесом — голубки не только фигурально. И смотрит не на кострище уже, а на Рибора. — Что думаешь? Лука смотрит на Рибора, и тот едва уловимо кривится. Лисан и Грель — это вроде как всем известная история. Всем известная и не слишком-то удивительная. Только вот их история явно отличается от истории того же Луки и может стать причиной краха других историй. — Что стоит присмотреть за ними. Рибор, видимо, понимает это. Понимает, что эти двое заинтересованы в выживании друг друга куда больше, чем в выживании остальных. И если встанет выбор, то не будет никакого выбора. Лука не то чтобы надеялся, что кто-то вообще когда-нибудь его жизнь поставит в приоритет, но когда все прочие по одиночке, то двое на одной стороне — это уже серьёзная заявка на возможные проблемы. А может, и нет. Может, у них кишка тонка. Но кто знает наверняка? — Ты как? — Предлагаешь мне за ними присмотреть? — Лука и спрашивает-то только потому, что иначе, засмотревшись на огонь, просто уйдёт в себя. Спрашивает и пробует заставить себя приободриться. — Или присоединиться? Рибор, наверное, уже и жалеет, что подошёл к нему. Скорее всего жалеет, да тут больше не к кому. Поэтому ему теперь терпеть только и переть до конца. — Предлагаю тебе ненавидеть меня немного поменьше на время этого похода. Переть и объяснять всё как маленькому. Несмотря на то что Лука всё прекрасно улавливает и намёками, и они оба это знают. — Объединиться на время. — Я тебя не ненавижу. — Разве? — Рибор сомневается совершенно искренне, и Лука испытывает самое настоящее недоумение. — Конечно, нет. — В его голосе удивление и даже немного презрения. Ненавидеть он тут будет. Вот ещё. — Слишком много чести. Рибор хмурится, явно не понимает сложности чужой философии и, махнув рукой, решает не копаться. — Так что? Согласен? — Рибору, главное, получить хоть какое-то подтверждение, и поэтому он предпочитает не юлить, а спрашивать прямо. — Приглянешь за моей спиной? Я — за твоей? И предлагать тоже. Лука же сначала оборачивается через плечо, глядит на сооружённую хибару, а после медленно смыкает веки, выражая своё молчаливое согласие. После медленно выдыхает и жалеет, что не прихватил из чужого кармана кисет или, того более, самокрутку. Это Наазир, такой важный весь, таскается с трубкой. Лука попроще — предпочитает, что полегче и покомпактнее. Что можно выбросить, если что, и сделать вид, что ничего и не было. Можно сделать вид… Лука жмурится и заставляет свою голову работать. — Расскажи, что знаешь о деле. Рибор приободряется и тут же киснет. — Не больше твоего. — Прячет своё пойло и вытягивает длинную ногу. — Вроде всё просто, но… — Только на первый взгляд? — Лука заканчивает за него и получает утвердительный кивок. Ещё бы. Он и сам весь день думал об этом. — Да. У Ордена договор с одной из горных шахт за хребтами Камьена. На поставку серебра. Сам знаешь для чего. И тут эти самые поставки внезапно накрылись. Вот мы и должны выяснить почему. — Как замечательно. А ещё более замечательно то, что только я один уверен в том, что всех гномов, добывающих серебро в шахте, просто сожрала какая-то проснувшаяся тварь. И нас сожрёт тоже. Едва договаривает, как со спины доносится ещё один голос. Куда более весёлый, чем у них с Рибором. — Не ворчи, Лука. И перекашивает от него сразу же. От интонаций, тембра — от всего. Нет, в обычное время Лука его вполне терпит, но сейчас… — Отъебись. Но, видимо, не все из них умеют правильно распознавать чужой настрой. Может быть, потому что Митрил, выбравшийся из-под навеса, и не «их» вовсе? И это ещё одна причина, по которой Луке так не нравится то, что их пятеро. Луке не нравятся конкретные части этого «пятеро». Три из пяти. И одна из этих трёх сейчас устраивается на земле по его левый локоть и укладывает голову на сложенные друг на друга руки. — Что-то не припомню, чтобы мы раньше часто пересекались или конфликтовали. Надо же, не шуганный совсем. Лезет всё. — Почему я тебе не нравлюсь? Лука поворачивается в ответ и долго пристально смотрит. И не столько на вытянутое лицо, обрамлённое светлыми курчавыми волосами, сколько на застёжки и металлические уголки его куртки. — А с чего ты должен мне нравиться? — уточняет вроде бы небрежно, а у самого внутри просто целый чан дерьма. — Разве нам не положено выступать единым целым? — Митрил не то издевается сейчас, не то не понимает. — Одной командой? Митрил не понимает, что он дышит ещё только потому, что его нельзя, его просто запретили убивать. И не то чтобы Лука или прочие так свято чтили наказы главы Ордена. Если ему наврать ещё можно, то магическим замкам — никак. Тронет эту тварь — и ведовство тут же донесёт на него. Донесёт тому, кто установил всю эту дрянь на высокородного чистенького мальчика, которому вздумалось вдруг поиграть с другими детьми. С другими, злыми, голодными детьми, у которых из игрушек были только палки, да и теми махать не разрешали. А теперь вот ещё и отправили его вместе с ними. Теперь ОН решил, что ему тоже нужно выполнить это задание. И плевать, что ему не положено никакого креста, и в итоге он если и получит свою серебряшку, то так — неплавленным куском. Но ему и не важно это. Ему важно само приключение. И потому он Луку и бесит. Бесит за то, что пришёл в их стены сам вместе со своим благородным, состоящим на службе ландграфа аденского отцом. Отцом, отвалившим столько монет, что этому сопляку позволили остаться вместе с остальными. Выделили одну из лучших комнат. Допустили до тренировок. Разрешили драться. Умирать только нет. Только Лука знает, что в итоге Митрила никто не спросит. Разрешили ему или нет. Лука ещё долго на него молча смотрит, прежде чем коротко ответить: — Проваливай спать. Лука не хочет сейчас связываться. Ему бы о своём поразмыслить, а не примешивать к этому ещё и чужое. — Ты разве не любишь внимание к своей персоне? И ответом, увы, не обида. Ответом — терпеливый выдох. Надо же, как прицепился. Лука даже ближе к нему двигается. Наклоняется немного. — Я люблю, когда у меня в рот берут, — проговаривает, толкнув чужой локоть своим, и тут же, проникновенно понизив голос, добавляет: — Отсосёшь?.. Рибор посмеивается в кулак, а Митрил слегка краснеет щеками. И только-то. — Серьёзно, хватит, не груби. Нам минимум неделю вместе идти. Ну надо же. Почти уговаривает. Сразу видно, что случайно здесь. Затесался по какому-то совпадению и думает, что что-то там выиграл. — Зачем наживать врагов рядом, когда настоящие впереди? И не отцепится же. Не отцепится и так и будет бубнить на ухо. Лука только поэтому и нехотя кивает, но не говорит в ответ, что для него сейчас все враги. И те, что будут впереди, и те, что расположились рядом. Не говорит, что не доверяет никому, и, даже несмотря на предложение Рибора, не доверит тому свою спину. Будет иметь его в виду, но не удивится, если тот попытается ударить его по затылку или пристрелить. Просто потому, что так играется игра. Просто потому, что никто из них, и сам Лука в том числе, не заинтересован в таком количестве потенциальных конкурентов. Нет, до нужного места они доберутся все вместе, но кто знает, что ждёт их там, в горах? Может быть, шахту завалило или она истощилась. Может статься так, что у гномов, что остались подле рудника, найдутся лишь жалкие крохи, всего несколько слитков, годных на плавку только пары крестов. И что тогда? Тогда они тоже не будут врагами? — Незачем, — отвечает много после, когда Рибор уже не одну хворостину огню скормил, и, глядя на то, как вверх взвивается целый сноп рыжих искр, Лука будто просыпается. Смаргивает и выбирается из своих размышлений. Опять всматривается. — Рад, что мы поняли друг друга. По новой приходит в восторг от того, с кем ему придётся жить все последующие дни бок о бок. — Всегда рад понять своих братьев. Всё на благо Ордена, — кривляется почти в открытую, но тут же жалеет об этом. — Кстати, почему просто «Ордена»? Жалеет, потому как Грель, решивший, что рановато пока для сна, присоединился к ним и тоже уселся рядом с костром. — Разве нет полного названия? Орден и Орден? Всё? Лисан показывается спустя минуту и тоже занимает место у огня. Желает не то погреться, не то подпалить свои чёрные густые брови и ресницы. Почти мордой в само пламя лезет. — Раньше, говорят, было. — Лука отводит взгляд в сторону — решил, что если дойдёт до ожогов, то он обязательно услышит и успеет повернуться на крики. — До того, как всё развалилось и стало тем, что есть. — Кто говорит? Рибор, видимо, не в курсе всей этой истории, но тоже любит разные сказки. Лука по взглядам остальных понимает, что отвертеться и промолчать у него нет никаких шансов. — Те, кто постарше. Наазир рассказывал мне как-то. А ему ещё кто-то. И так по цепочке. Не знаю уж, насколько это всё верно, — поясняет и загодя знает, каким будет следующий вопрос. — Расскажешь сейчас? И Грель его не удивляет. Грель — самый непосредственный и любопытный из всей пятёрки. — Старую сплетню? — Почему нет? Никто же не спит. — Хотя стоило бы. — Даже договорить не успевает, как рефлекторно отталкивает чужие, потянувшиеся к своему лицу пальцы. Пальцы Рибора. — Что ты делаешь? — Проверяю, не покусал ли тебя Наазир. Уж слишком ты серьёзен. Ну да, ну да. Лука, видимо, до старости будет слушать про Наазира. И про то, что он оберегает его во время миссий, прячась за кустами, тоже. — Не там проверяешь, — Лука отвечает с тонкой гаденькой улыбкой, и Рибор не сразу её разгадывает. Рибор вообще туповат для намёков. Тут же сводит брови и переспрашивает: — А где нужно? — Мне раздеться? — Всё, хватит, — Лисан обрывает их так резко, что Луке даже хочется пошутить про то, что вообще-то никто не собирался намекать на него, бедняжку. Луке хочется, но он не сразу соображает, как так извратиться, чтобы связать свои штаны и чужие болевые точки. — Расскажи про Орден. Не ломайся. Всё равно делать больше нечего. «Не ломайся…» Что же. Ладно. Он не будет ломаться. Может, после разгонит их всех к чертям и дальше будет смотреть в одну точку в одиночестве, сколько влезет. — Говорят, что раньше название было подлиннее, да и специализация несколько иная. Если бы всё не развалилось, то мы бы сейчас вовсе не людей резали. И звались ревнителями веры. Экзорцистами, а не убийцами. Но… — Лука берёт паузу, чтобы выдохнуть, и прикусывает щеку изнутри, чтобы ничем не выдать своего явного сожаления. Лука усмехается только, прежде чем договорить. — Сами же видели, что стало со стенами, а от костёла, что раньше был едва ли не в центре за стенами, и вовсе уцелела одна башня. Всё разрушили. — Кто разрушил? — Митрил задаёт вопрос, что мучает и остальных тоже, но на него если и есть ответ, то явно не у Луки. Лука верит, что, возможно, в архивах что-то и упоминается. Да только если и есть, то об этом не распространяются. Те, у кого виски уже все седые, молчат, а младших и не посвящают. — Откуда же я знаю? А может, и нет никаких архивов. Может быть, всё уничтожили или сожгли. И всех, кто что-то видел или мог запомнить, тоже. Лука размышлял об этом не раз и не два, ну да что у него есть? Догадки. Дополненные чужими фантазиями истории. — Недовольные люди? Сами заклинатели тварей? Никто из тех, кто мог бы рассказать, не дожил до наших дней. — Но кто-то же разрушил. Лисан, кажется, смотрит ему прямо в душу. Напрямую смотрит, поверх пламени костра. Говорит мало, часто и вовсе только со своим Грелем, но когда его интересует что-то, то цепляется намертво. Только вот здесь больше ничего не выведать. Лука выложил всё, что знает. — Да, кто-то развалил к чертям всю эту корзину. И на то, чтобы собрать то, что есть сейчас, потребовались долгие годы. И то ни прежней славы, ни навыков уже было не вернуть. Лука выложил всё, что знает, и невольно поделился и частью своих размышлений. Может, и не стоило, а может, напротив, надо было. Может, его кто-нибудь и поймёт? — И вот в итоге мы все здесь. Почти что оборванцы, в лохмотьях, ползём в горы за куском серебра, дабы заслужить право убивать по указке жирных господ происхождением чуть выше собственного. Восхитительно, не правда ли? — Так говоришь, будто лучше иметь дело с гниющей поганью и духами. Во взгляде Митрила вопрос и неверие. Нечто подобное Лука замечает и в глазах Рибора. Опускает голову, цепляет тонкую хворостину и закидывает её в костёр. Или нет. Не поймёт. Наазир вот тоже так и не понял. Наазир ему годами одно и то же твердил и продолжает твердить, и никогда они не сойдутся. — Да нет, что ты, ждать, пока твоя цель проблюется после чересчур обильных возлияний, для того, чтобы не испачкаться в процессе работы, — это именно то, о чём я всегда мечтал. — Не все такие. — О нет, конечно, нет. Иногда это исключительно порядочные и благородные люди. Воины, честные чинуши, мешающие другим, как раз нечестным на руку чиновникам, слишком уж принципиальные жёны… Чем дольше он говорит, тем сильнее косит Митрила. Митрила, который здесь вовсе не за чужими кишками и блевотиной. О нет, он романтики жаждет. Расправы исключительно над гнилыми, подлыми людьми. — Ты рассуждаешь так, будто уже выполнил с сотню поручений, а на деле… Луке больших трудов стоит просто не рассмеяться в чужое лицо. — А на деле, лапушка, я умею слушать и, если ты не заметил, живу среди таких же, как сам. — Зачем тогда идёшь к шахтам? Действительно. Зачем? Зачем это Луке, если он, как и Митрил, может плюнуть в любой момент и потребовать отправить его на обучение в любой из городов северного королевства, а то и вовсе вернуться в собственные комнаты в родном доме и до старости просто плевать в потолок и трахать девок? Лука же может, как же. У него чёртова тысяча возможностей. — За неимением выбора, моя радость, — отвечает всё-таки без кривляний, и все остальные, все трое, те, что в таком же положении, что и он, едва заметно кивают. Опускают подбородки. — Ну и потому что наёмником быть всё-таки веселее, чем ободранным недоучкой. Митрил же продолжает свой допрос, и кажется, что если он ещё придвинется, то они столкнутся носами: — Это то, ради чего ты живёшь? Митрилу будто искренне всё интересно, и этим он тоже по-своему раздражает. Потому что Лука всегда был любопытным тоже. Только вот если один ради этого самого любопытства сунулся в место, в котором лучше никогда и никому не оказываться, то второй стремится получить грамоту-пропуск. Стремится стать самостоятельным. — Ради веселья? — А ты? Ради чего живёшь ты? — Лука возвращает его вопрос и ждёт какой-нибудь дребедени в ответ. Пламенной речи о приключениях или, может быть, даже любви, но Митрил только пожимает плечами: — Я не знаю. Разве вообще можно знать наверняка? — Послушайте, выходит, что раньше погани было меньше? — Грель вклинивается в их спор внезапно и выдвигается вперёд даже. Вклинивается, и видно, что выпаливает первую же, пришедшую ему в голову мысль. — Ну, когда Орден был не просто Орденом? — Выходит, так. — Лука думает так же, но что толку от этих его дум? Все прозрачные, не относящиеся к делу. Полезные не больше, чем пустые мечты, которым иные девы так любят предаваться на досуге. — А что? — Да нет, так… просто думается мне, что тот, кто всё изгадил, явно имел какой-то веский мотив. Надо же, какое предположение. У Луки руки начинают чесаться от желания врезать по чужой, коротко остриженной макушке. Может, Грель и ловок в обращении с ножами, но рот ему лучше не открывать. Желательно никогда. — Посудите сами: разве кому-то из людей может быть подобное выгодно? Сотни вышколенных экзорцистов раньше против одного единственного бродяги сейчас? — Может, этот бродяга стоит больше этой сотни? — Лука не думает так на самом деле, но не поддразнить не может. Лука решает, что лучше уж голосом, чем всё-таки не удержится и влепит ему. — Откуда тебе знать? — Да быть не может. — Ему, тут же округляющему глаза и принимающему всё за чистую монету. — Один против целой сотни. Это сказки. — Не сказки вовсе. Трактирщик в деревне, где мы ждали свою цель в прошлый раз, его нанимал, — Рибор влезает тоже и щедро делится тем, что слышал. Щедро делится сельскими сплетнями. Безумно достоверный источник же. Разумеется, ему можно верить. — Рассказывал, что от одного взгляда оторопь берёт, хотя вроде и молодой совсем. Молодой, а уже со шрамами. Будто бы и не живой вовсе. Мёртвый, несмотря на то что дышит. Лука едва сдерживается от того, чтобы не закатить глаза и разрушить к чертям всю эту дешёвую мрачность. Да только слова вставить не успевает. Его опережает Митрил: — Иного трактирщика спроси, так он домового как гарпию опишет. Бред это всё. Вот наёмники… Митрил, который полный олух, начитавшийся бредовых романов и наслушавшийся чьих-то историй. Митрил, который так жаждал быть мрачным и таинственным, что не задумываясь влез в такое дерьмо, что иным и не снилось. И как только его родители это всё допустили? Почему отец потворствовал? Уж не нелюбимый ли это сынок? Может быть, пятый в семействе? «Вот наёмники!..» Ха!.. — Орут сейчас на весь лес, — Лука заканчивает за него и смотрит так давяще, что тот затыкается поневоле. И сдувается тоже. — Если не хочешь собрать вокруг себя всю обитающую в чаще нечисть, умерь пыл, — предупреждает, но вместо согласия нарывается на сердитую отмашку: — Да нет здесь никого. Предупреждает и, услышав ответ, согласно кивает: — Именно так и думают те, кого находят уже остывшими поутру. Митрил тухнет на глазах и сжимается, подтягивая колени к груди. Тут и мысли читать не нужно для того, чтобы понять, что о таких мелочах, как шастающие порой по округе призраки, он просто не подумал. Если он вообще знает о них. — К слову сказать, нам вовсе не обязательно вернуться в полном составе. Главное, чтобы принесённых слитков хватило на побрякушки для вернувшихся. — А если не добудем серебра вовсе? Грель самый опасливый из них. Самый сомневающийся и дёрганый. Лука, глядя на него, гадает, как давно сам перестал быть таким же и вообще перестал ли. Гадает, почему на его фоне чувствует себя лет на пять старше, чем есть. Хотя бы потому, что не задаётся очевидными вопросами. И отвечать на них позволяет другим иногда. — Покатимся чистить стайки все вместе. — Рибор вот понимает. Все их блестящие перспективы. Рибор поэтому к нему и сунулся. Как такой же заинтересованный. — А может, и уберут к чертям собачьим, чтобы на лишние рты не тратиться. Как ни крути, зима впереди. А такую ораву поди прокорми. — Послушайте, а что нам мешает просто купить пару слитков? Не привезти из шахт Камьена, а… Митрил, Митрил… Сразу видно, что пришлый. Сразу видно, что всего несколько месяцев «с ними». Тем, кто вырос за каменными стенами, тем, кто выжил за ними, и в голову не пришла бы подобная глупость. — Наличие ума, видимо. Гномы не торгуют абы с кем, идиот, а у прочего серебра другие примеси в составе. Оно плавится при низкой температуре, а то, что нужно нам, нет. А значит, нас тут же раскроют и вздёрнут с позором за такой примитивный обман. Хочешь в петлю? — Вопрос явно из тех, что не требует ответа, и лучшее, что можно сделать в ответ, — это заткнуться и отвернуть нос. Лука почти удовлетворён итогами своей пламенной поучительной речи, да только всё спотыкается об это самое «почти». И новые идиотские вопросы. — Так серебро, из которого отливаются кресты, особенное? И Грель туда же… Лука уже устал от них. Устал в самом начале пути. Как ему пережить все последующие? — Подайте мне кто-нибудь нож. Я сам его зарежу. Потирает висок и даже думает потянуться за своим собственным. Припугнуть хоть. Может, в следующий раз сподобится немного подумать. — Нет, серьёзно, как ты вообще дожил до неполных семнадцати с куриными мозгами в черепе? — обращается всё в ту же сторону, но, о как неожиданно, натыкается на ответный выпад. Только уже от Лисана. Который, надо же, тоже имеет рот. — Ты бы поосторожнее с выражениями, не то… — Не то дальше придётся идти втроём? — Лука улыбается ему со всей учтивостью, на которую способен, и моргает как полный придурок. — Без вашей милой парочки? Лука улыбается, а через секунду эта улыбка превращается в оскал. Оскал, который заставляет Лисана морщиться и понимать всё по-своему. — А у тебя проблемы с этим, да? Лука едва сдерживается, чтобы не похлопать его по щёчке. Больно уж хочется. Такой трогательный в своей попытке ощетиниться. — У меня вообще нет проблем, сладкий. — Лука теперь с ним почти воркует и тем самым заставляет вскочить на ноги. И Греля, у которого мозгов всё-таки на три крошки, тоже. Надо же, ревнует, маленький. — Ни с девочками, ни с мальчиками, если они достаточно сговорчивые. Лука подмигивает, и даже не кому-то конкретно, а будто между ними. Подмигивает, нарывается на нечто шипящее, смахивающее на посыл, и Митрил спешит подняться тоже. Свалить спать, не пожелав им спокойной ночи. Каков же наглец, а! Лука надеется, что его часто пороли в детстве. — Впрочем, если не сговорчивые, то это даже интереснее. — Луку не то чтобы несёт, но он в какой-то степени даже надеется на драку. Может, так поспокойнее будет? — Отпустишь ко мне своего мальчика?! Ответом ему — полная холодного презрения тишина, но и она его не унимает. — На разок или пару? Или… Так. Погоди. Кто из вас даёт в зад? Он или ты? Может, оба?! — выкрикивает последнее уже в полный голос, и весь навес опасно дёргается. Дёргается так, будто кто-то под ним резко вскочил и тут же осел назад, на задницу. Или же был усажен. Лука ещё смотрит назад какое-то время, а после отворачивается. Хер с ними. Всё равно не собирался спать, а так хоть дополнительный повод будет держать глаза открытыми. Садится ровно и тут же сталкивается взглядами с оставшимся на месте Рибором. — Не зря Наазир говорит, что ты не умрёшь своей смертью. Наазир, Наазир… Лука даже закатывает глаза. Знали бы они все про своего обожаемого Наазира… Столько же, сколько знает сам Лука. Или хотя бы часть. Часть подробностей и его предпочтений. Наверняка бы не упоминали так часто и уж точно не заглядывали бы в рот. Идиоты. — Никто из нас не умрёт своей смертью. Катись спать, — пытается выпереть Рибора, чтобы побыть в одиночестве, но тот упирается так яро, будто там, под навесом, его ждёт как минимум гарпия, а не пара хорошо знакомых ему людей. — Лучше уж тут посплю, — приговаривает и сразу же почти и складывается на земле, подпихнув под бок плащ. — А не там, с этими… С «этими» ага. Которые через три минуты будут сопеть в обе дырки. В сухости и тепле. А завтра и вовсе забудут уже, из-за чего собирались почесать ножом чужую спину. — Плевать они хотели на твою задницу. Лука не знает, слышит его Рибор или нет, но, распалившись, заткнуться не может. Треплется всё. Бормочет себе под нос и, сжавшись, упирается подбородком в колени. Пониже натягивает свободный капюшон. — Но если тебе так хочется торчать на воздухе, то мне плевать, оставайся. Может, к утру дождь пойдёт. Если и вымокнет, то не один. *** Тракт всё тянется и тянется. Уходит вдаль широкой полосой, по бокам украшенной ярко-оранжевым, и Лука, который не питает к сырости абсолютно никакой любви, то и дело ёжится, перебирая ногами. Лука держится то впереди, то отстаёт так, что оказывается самым последним. Не придерживается какого-то одного темпа. Почему-то постоянно соскальзывает в свои размышления. С одной стороны знает, что, будь задание непосильным для пусть и не мальчишек уже, но всё-таки неопытных ещё юнцов, отправили бы других исполнителей, постарше. Уже с железками на шеях. А с другой… Если бы и впрямь нужно было бы просто перетереть с добытчиками лично, передать им запечатанное сургучом письмо от нынешнего главы Ордена, то зачем посылать пятерых? Что это за задание такое? Что за прогулка из одного края карты этого королевства в другой? Лука кожей чует подвох. Лука не знает, где же именно его искать. Понимает, что раньше, чем пересекут границы Камьена и обогнут городские стены, он его не нащупает. Для этого нужно подобраться вплотную и, возможно, спуститься в саму шахту. В тёмную, страшную, тянущую холодом и сыростью. Дыру в земле, что разрабатывают оставшиеся в этой части континента гномы. Лука и те, кто шагают рядом с ним, и людей-то не слишком много видели, не говоря уже о прочих существах. Трупы и те, что встали после смерти, не в счёт. Лука всё гадает, что же их ждёт впереди, и то и дело морщит прикрытый капюшоном лоб. Иногда ловит на себе долгие задумчивые взгляды Рибора и Митрила. И если первого знает давно и довольно неплохо, то второй его раздражает. Раздражает тем, что выбрал всё это сам. Осознанно. Вышел за стены родного поместья сам, в поисках приключений. Вышел по договорённости и за нехилую сумму монет. Решил, что станет мужчиной, умеющим держать в руках оружие, не под надзором бывшего заслуженного вояки, а под палкой бывалого наёмника, и среди мальчишек, которые этой участи не выбирали. Которых натащили отовсюду, как щенков, и принялись дрессировать. Морили голодом, били, ломали. А он просто явился вместе с провожатыми и отцом полгода назад. Явился затем, чтобы его взяли к ним и подучили. И фехтованию, и стрельбе, и убийствам. И им всем в его сторону даже дышать запретили под страхом мучительной смерти. И Луке было плевать на всё это. Было плевать на чужие капризы, избранность и то, что деньги решают если не всё, то очень и очень многое, но ровно до того момента, пока они не оказались в одной упряжке. Не отправились на дело вместе. Луке и сейчас нельзя его убивать. Нельзя никому из них, но они и не станут. Зачем? Если можно поглядеть на то, как выскочка, решивший, что уроки, которые ему давали запуганные влиятельным отцом учителя, сравняли его по навыкам с теми, кому приходилось спасать свою жизнь не раз и не два, убьётся сам. Лука уверен, что убьётся. Нужно только понаблюдать и вовремя прикрыть рот. Не одёрнуть. Но не сейчас. Лучше уже после, по дороге назад. Там, рядом, или в самих шахтах, он может пригодиться. Там, в темноте, в неизвестности, они все будут на счету. Они все могут пригодиться. Лука ловит на себе взгляды этих двоих… И ещё двое не смотрят ни на кого вовсе. Только друг на друга. Ещё двое будто в каком-то своём мирке. У них своя история, свои взгляды, своя правда. Лука может только закатить на это глаза и держаться так, чтобы даже случайно не касаться чужих проявлений чувств своими зрачками. Чтобы не видеть случайных прикосновений ладоней и тычков локтей. Чтобы не фыркать, раз за разом закатывая глаза. И не то чтобы он удивлён. Этого как раз нет. Это как раз часто случается. Странно было бы, если нет, учитывая, что кругом одни только парни, и тут либо довольствоваться тем, что рядом, либо редкими встречами с одной из девок из деревень неподалёку. С одной из девок, у которой помимо тебя ещё три ухажёра из местных и, возможно, твой же сосед по комнате в воздыхателях. Они все должны быть холодными, равнодушными к плотским утехам, но… Лука, пожалуй, не знает ни одного лишённого пороков наёмника. И сам он, увы, не исключение. Сам он, случайно зацепившись взглядом за две пары слишком уж близко вышагивающих друг к другу сапог, размышляет о том, что ему самому ближе. Мягкие податливые девичьи тела или же… — Эй, гляньте-ка вот туда. Вскидывает голову, вырванный из своих мыслей, и послушно прослеживает глазами направление, указанное Рибором. Смотреть приходится против солнца, и Лука прикрывает глаза ладонью, чтобы так сильно не слепило. И, верно же, видит вдалеке каменные, подёрнутые дымкой хребты. — Это то, о чём я думаю? — Да, горы, — отзывается Лисан сразу за всех сведущих и тоже приставляет пальцы ко лбу. — Сам Камьен ниже, правее. — Но мы в него не пойдём? — Думаю, что нет смысла, — тут уже влезает и Лука, не желая позволять другим принимать какие-то решения. А то сейчас намудрят — и петляй потом, лазя по совершенно ненужному им городу. — Сначала стоит осмотреться в самом поселении. Там же есть поселение? — Да, на карте было какое-то. — Рибор вроде и соглашается с ним, но не то чтобы с уверенностью или охотой. Рибор вообще сомнительно к нему относится. Без приязни, но не враждебно. Вроде бы. Лука ни с кем не уверен наверняка. — Прямо рядом с расселиной, где добывают серебро. Лука кивает, услышав всё, что ему было надо, и подбородком указывает на простирающуюся вперёд дорогу, призывая остальных ускорить шаг. — Вот и остановимся там, — заключает, поправив перекинутую через плечо сумку, и сам не притормаживает больше. Всё-таки осень. Сейчас только ветер дует, но кто знает, не упадёт ли небо им на головы через каких-то полчаса? — А после уже и решим, нужно нам в сам Камьен или нет, — проговаривает, уже оторвавшись от остальных, уйдя вперёд, но холодные порывы услужливо доносят все его слова. Рибор отзывается тут же: — Любишь ты покомандовать. Отзывается ворчливо, но ускоряется, и они вдвоём оказываются впереди прочих трёх. Прочих трёх, что незамедлительно вытягиваются тоже, и теперь впятером они занимают весь тракт. И глупо, и смешно. Лука же не собирается отрицать очевидное и этим даёт повод для пары смешков. — Люблю, но сейчас смысл в другом. Просто смешков, без комментариев и дальнейшего сопровождения. Надо же, не зацепились. Неужто дело важнее? — В чём же? — Грель выныривает по другую его руку, с левой стороны, и Луке на миг даже кажется, что сейчас ухватится за его локоть. Грель младше их всех на полгода, и чёрт знает, почему его вообще пнули с ними. Решили, что к следующему году, напротив, будет уже слишком взрослым? — Наазир предупреждал, что нашего брата не особо любят в больших городах. Только если сами вызовут за каким-то поручением. А так без дела лучше не светиться, — поясняет, глядя на полы чужого шерстяного плаща без каких-либо знаков отличия, а после, будто в противовес, смотрит на Митрила, тряпки которого стоят больше, чем у них у всех, вместе взятых. — Да ещё и оравой. Как ни крути, слабоваты ещё: оружие — дрянь, навыки — тоже. Кто знает, стукнет ещё кому в голову выслужиться и предъявить нас в качестве пойманных за какое-нибудь преступление? — договаривает, и воцаряется молчание. И вовсе не то расслабленное, когда каждый просто погружён в свои мысли или мотает головой по сторонам. Рибор оживает первым, но в его попытке одёрнуть запала ни на грамм. — С ума сходишь уже. Так, даже не ворчание. Бубнёж. Лука знает, что прав. Лука знает, что сейчас такой толпой они неизбежно привлекут внимание и защитить себя не смогут. А раз так, то к чему лезть на рожон? Кому оно надо? — Так сказал горячо любимый тобой Наазир, — повторяет ещё раз то, что уже произносил, и расслабленно жмёт плечами. Жмёт плечами, показывая, что всё нормально и так и будет, если они все, все пятеро, будут благоразумны. — Как бы то ни было, лучше, не тратя лишних часов, к рудокопам. Митрил кивает, Лисан тоже. Грель и Рибор и без того бодро переставляли ноги в нужную сторону. Лука остаётся собой доволен. Молчат сколько-то, вглядываясь во всё чётче и чётче прорисовывающиеся на фоне серого неба далёкие силуэты гор. Всё ещё призрачные и вместе с тем уже настоящие. — А выше что? — Снова Грелю прибило проявить любопытство и поболтать. — Ниже — Камьен, а если взять левее и выше, то?.. Но Лука может понять его. Грель — младший из всех них и так же, как и Лука, вырос в стенах Ордена и кроме карт ни черта не видел. Нигде пока не был. — Штормград, — ему отвечает Митрил, папаша которого наверняка брал его с собой и в Аргентэйн, и к обоим морям, расположившимся на их клочке карты. Митрил, которому всем им во многом сложно не завидовать. — Портовый город. «Портовый…» Ха. Наверняка весь провонял тухлой рыбой. Дыра дырой наверняка. — Может, заглянем в него на обратной дороге? Надо же, а у этого, который на полголовы ниже всех прочих, уже загораются глаза. Он уже придумал себе что-то другое. Что-то красивое и, может, морское. Он уже не думает ни о времени, ни о том, что это только в теории всё рядом. Только на картах, где всё маленькое и близкое. Глупый. — Может быть, ещё и в Аргентэйн заглянем? — Лука мог бы и сдержаться, но ему не хочется. Лука саркастически вскидывает бровь и спрашивает самым нейтральным тоном из всех, на которые только способен: — Что же нет? И ещё… Лисан, развернувшись спиной к дороге, пихает его в плечо и чуть ли не краснеет мордой: — Замолчи, все тебя поняли. Каков защитник. У Луки чуть ли лицо не трескается от проявления такой трогательной заботы. — Раз поняли, то предлагаю свернуть с тракта на тропу и прибавить ходу. Мог бы ещё ляпнуть что, пройтись сразу по обоим милым мальчикам, но решает, что пока не стоит. Помнит, в отличие от них, о том, зачем они здесь. — Чтобы к ночи дойти, а не провести ещё одну в открытом поле. Несогласных не находится, и все они ещё ускоряют шаг. Могли бы и бегом, но смысл, если пока не видно цели? Бежать стоит, когда впереди замаячат ворота или хотя бы следы поселения, а так только зря тратить силы. Мало ли, для чего ещё пригодятся?.. Лука шкурой чует, что пригодятся. Не может всё оказаться просто для такого задания. Что-то обязательно пойдёт не так. Или же наоборот слишком так. Слишком как должно. Только они об этом ещё не подозревают. Пока не догадываются. Солнце всё ещё высоко в небе, когда горы становятся немного ближе. Солнце клонится к горизонту, когда поля сменяют колючие кустарники. Чем дальше, тем больше разбитой каменной крошки, которая взялась будто из ниоткуда, привезённая кем-то. Чем дальше, тем уже становится тропа, которой раньше не было вовсе — идти можно было хоть одной шеренгой. Теперь же попробуй так — придётся лезть через начавшие расти друг на друге острые скалы. Теперь только один за другим, даже не по двое. По петляющей, уводящей вверх тропке. По тропке, что то в сторону, то вверх, и так, пока не станет промозгло и холодно, до окружённого серыми валунами плато. Место вовсе не тайное, найти его легко, но, поднявшись и увидев стены сложенных наспех не то домов, не то каких-то креплёных землянок, никто из молодых наёмников не ощущает ничего, кроме тревоги. Поселение выглядит покинутым. Мёртвым выглядит. Так, будто внутри никого уже несколько месяцев нет. Только чёрные пятна обложенных камнями кострищ виднеются — и ничерта больше. Ни души. Молодые наёмники переглядываются меж собой, и тот, у которого нет плаща, выступает вперёд. Стремится первым обойти каменные хижины и спешит выдернуть меч из ножен. Лисан следует его примеру, а Лука, как и остальные, просто укладывает ладонь на рукоять кинжала. Успеет вытащить, если кто выскочит. Если же в засаде лучники, то оголённая железка не сыграет совсем ничего. Не успеет ни выдохнуть, ни замахнуться. Положат тут же. Если в засаде лучники… Да только где она тут, эта засада?.. Камни кругом — и ничего. Камни, облетевшие колючие кусты и мелкие расселины в валунах. Спрятаться можно лишь внутри хижин, да тихо так, что если тут кто и дышит, то они. Пришедшие. Кругом всё серо, припорошено туманом, словно ранним, замершим около земли, не опустившимся на камень снегом, и будто мертво. Не переговариваются между собой, разбредаются в разные стороны, друг друга не отвлекают. Осматриваются. Лука, покрутившись на месте, всё-таки сдёргивает со спины арбалет. Заряжает его и только после, скинув ещё и капюшон для верности, чтобы не мешал целиться, если что, принимается обходить всё селение по кругу. И ни трупов тебе, ни следов борьбы. Будто бы все, кто тут жили, просто спокойно собрали свои вещи и ушли. Лука даже заглядывает в одно из жилищ, отогнув плотное, служащее дверью одеяло. И ничего, кроме камней, не находит. Ни единой брошенной ложки или котелка. Ничего… Качает головой, запрещает себе злиться просто потому, что так наверняка начнёт шуметь, и на всякий случай завершает свой круг там же, где и начал. Встречается с остальными. И никто не может похвастаться иными результатами. Никто, кроме Рибора, который зовёт их всех негромким свистом, а когда убеждается, что заметили, скрывается меж камней. Раз — и будто не было. Нашёл же тропку! А Лука вот не стал шарить по кустам, решив, что они просматриваются и так, колючие и пустые, и ни черта за ними нет. А вон оно что на самом деле. Просто ветками заложили ход, когда уходили, а стоило Рибору их пошевелить, как те и попадали, открыв проход. Довольно широкий для того, чтобы и гном со скарбом прошёл, не то что лёгкие мальчишки. Можно и по двое идти, да всё равно держатся по одному. По одному и на расстоянии не менее пары метров. И одни только уходящие ввысь монолитные камни по обе стороны. Ничего кроме. Будто пробираются по царапине в центре горы. Будто шагают по выдавленному кем-то огромным жёлобу. Кем-то, с кем лучше не связываться никому из живущих. Идут долго, не менее часа, и, наконец, выныривают по другую сторону громадины. Выныривают и замирают на узкой каменной площадке, спуститься с которой можно только по извилистой, петляющей тропке. Толкаются, спешно пряча оружие, и зарятся вниз, на уже явно жилую, кишащую суетливо загоняющим на ночь скотину людом деревню. Самую обыкновенную, раскинувшуюся с этой стороны подножья и по обратную сторону Камьена. Не прилипнув к его главным воротам. Лука щурится, опустив голову и вглядываясь в очертания домов, безошибочно находит тот, что больше и шире прочих. Не богаче и уж точно не крепче, но много вместительнее, — а что им ещё нужно? Постоялый двор есть почти в каждой, насчитывающей с сотню и более домов дыре. И в тех, что меньше, есть. Правда тот скорее сарай с соломенным тюфяком на гнилом полу, но всё одно имеет гордую вывеску и коновязь у провалившегося крыльца. И погреб с редкостной бурдой тоже. Куда же без погреба. Переглядываются всё так же, молча, и спускаются. Так же, с дистанцией. Удерживая расстояние между друг другом не менее чем в два метра. *** Гномы всё же находятся. Таверн в деревне целых три, но пить низкорослые и широкие предпочитают в той, где есть ещё и койки для редких постояльцев. Видно, она самая приличная из всех. Выгодно выделяется на фоне остальных выгребных ям, и потчуют внутри не такой уж бурдой. Лука держится в середине, когда они входят внутрь, и выступает вперёд только после того, как убеждается, что никто не кинется на него с топорищем наперевес. Скорее всего, уклонился бы, да только никогда раньше не сталкивался с гномами. Не видел их в деле. Чёрт знает, чего ждать. Слышал старые сказки, как и все прочие, читал о них на старых, чудом лишь не рассыпавшихся ещё в прах страницах, но вживую видит впервые. Вживую — вот они. Сидят пьют. Низкие, коренастые, широкоплечие настолько, что кажется, будто квадратные совсем, и плешивые. Зато с усами и бородами. Всего трое. Один — затылком. Лука бесшумно сглатывает, прикусывает язык, напоминая себе о том, что компания для лишнего трёпа не та, и, кивнув Рибору, за пазухой которого мирно покоится запечатанное послание, наконец, шагает вперёд, к одному из немногих непустующих столов. Пусть трактир и самый большой в деревне, видно, что постояльцев ему не хватает. Только гномы, да ещё с десяток местных, и пьют. Понимая, что Рибор ближе не рвётся, Лука выдыхает и подходит сам. Обходит нужный им стол по дуге, заодно глядит, нет ли под ним отставленного в сторону оружия, и, конечно же, тут же наталкивается взглядом на оное. Выдыхает еще раз, через нос и, громко кашлянув, перекидывает ногу через лавку и опускается на единственное, оставшееся свободным место за чужим столом. — Могу ли я пожелать достопочтенным господам приятного вечера? — интересуется с самой что ни на есть доброжелательной улыбкой, на которую способен, и тут же оказывается схвачен за пряжку на плаще. Схвачен широкой короткопалой не рукой даже, а целой лапой. Стол тут же обступают остальные наёмники, а гномы хватаются за опущенные под столешницей рукояти. — Эй-эй! Мы же по делу! Вскидывает вверх пустые ладони и не пытается ни перехватить чужое запястье, ни дёрнуться. Ничего не пытается. Сейчас, глядя в чужие маленькие чёрные глазёнки, он хочет быть доброжелательным и кротким. Потому что ему нужен грёбаный кусок серебра. А всадить нож под длинную бороду всегда успеется. — По делу мы, — повторяет и смотрит на всех по очереди. На того, кто его схватил, на другого, плешивого, и, наконец, на гнома, что оказался напротив, с самыми длинными усами и жуткими блестящими зубами. Все, как один, не то из металла, не то из серебра. Луке даже на миг не по себе становится. Не по себе, стоит ему только представить, сколько же боли надо вытерпеть, чтобы заиметь такие занятные штуки в своём рту. — От главы нашего маленького смиренного Ордена. С которым у вас, кстати, торговый договор, смею напомнить. И Рибор очень вовремя находит и суёт запечатанный свиток. Пихает его прямо в центр стола между кружками. Оставляет там, и только после того, как гном, тот, что с серебряными зубами, глянет на оттиск на сургуче и хмуро кивнёт, Луку наконец отпускают. Лука наконец может сесть прямо. И заткнуться на время тоже. С превеликим в кои-то веки удовольствием. Напряжение больно уж давит. А он не слишком-то уж и придурок, чтобы не понимать, когда можно, а когда нельзя распахивать свой рот. Рот, который ему хочется сохранить полным своих ровных белых зубов. Не выбитых кулаком или топорищем. — Грор, подвинь-ка соседний стол. Оказывается, эти милые детки — наши друзья. Лука сначала и не понимает, издёвка это или нет. Глазам своим не сразу верит, когда видит, как мрачный гном, едва не задушивший его собственным плащом, нехотя поднимается на ноги. — А ты метнись за выпивкой да пожрать чего притащи. Видно же, что с дороги шпана. Через перевал небось ползли. Оголодали. Второй подобрее и пошустрее, видно, тоже. Поднимается куда скорее и уносится тут же. Лука борется с желанием вопросительно вскинуть бровь, остальные никак не перестанут переглядываться. — Я — Зират, это — Грор, а то его младший брат Грар, — широкой кистью указывает по очереди на всех низкорослых, а после, когда стихает грохот от скребущих дрянные половицы ножек, договаривает: — Передайте своему главе, что никаких поставок больше не будет. — Это почему же? Лука остаётся напротив самого разговорчивого и добродушного из всех гномов и, пока остальные так или иначе суетятся, рассаживаясь, потихоньку присматривается. Но и слушать, вникая, не забывает тоже. — Потому что старина Олаф Жирнозадый, окопавшийся в Камьене, сбрендил на старости лет и решил, что ему принадлежат все шахты и по эту сторону горы тоже, — поясняет Зират размеренно и терпеливо, а сам, дожидаясь новой порции пойла, накручивает длинный русый ус на палец. — Отродясь такого не было, ну да гномов в этих краях не осталось совсем, а людей, напротив, много. Выперли нас всех — и дело с концом. Люди теперь добывают серебро в наших. Так и передай своему главе. О да… Так Лука и передаст. Вот с точно такой же ухмылкой в конце. А после вылетит из чужого кабинета быстрее сожравшей кусок мяса на чужой кухне псины. — Что-то не больно ты расстроен. — Лисан влезает с другой стороны ставшего в два раза длиннее стола, и на него Зират огрызается тут же. — Ты не представляешь, насколько я расстроен, пацан, — рычит почти, понизив голос, но, заметив, что наглец вжимает голову в плечи, успокаивается и снова принимается терзать свои усы. — Даже инструменты моего отца остались там, внизу. — Не позволили забрать? Лука надеется, что Лисану кто-нибудь засветит по ноге под столом, так как сам он не дотягивается. Лука надеется, что в кои-то веки им всем хватит чувства такта. Хватит мудрости не переть против тех, кто может оказаться им полезен. — Ничего забрать не позволили. Пригнали целую рать к разрезу, а уж она-то нас и выпроводила пиками. Гномы, что бы ни говорили, народ гордый. Собрали вещи и убрались в глубь гор — туда, где вам, длинноногим, не продраться. Только мы втроём и остались. Лука кивает, и тут же возвращается Грар. Добродушный, улыбающийся, широкощёкий. С треснутым заставленным подносом и сразу тремя кружками. — Угощайтесь, ребятишки, вам ещё назад столько же пилить. Нужно восстановить силы. Возвращается и тут же расторопно сматывается назад, за следующей порцией. Лука медленно прикрывает глаза пылающими веками. Осмысляет и позволяет себе помолчать минуту. — Совсем серебра нет? Слушает голос Рибора и ощущает, как желудок сводит от ползущих от принесённых тарелок запахов. — Даже пары слитков? — Ничего нет. Обыскали, донные черти, чуть ли не в штаны лезли. Ни единой блестящей крошки нет. Тут только с этим старым козлом теперь переговоры вести. Или ждать, пока сдохнет, и пробовать договориться уже с его сыном. Повремените годков пять? Ага… Годков пять. Луке стукнет двадцать два к тому времени. Почему бы и нет, в конце концов. Побегает ещё оборванцем по местным горам. Подождёт. И плевать, что в свои пятнадцать думал, что столько не проживёт. — Почему вы втроём не ушли со всеми? Вздрагивает от голоса Греля и распахивает глаза. Поворачивается к нему, но не успевает и вякнуть. Гном, тот, которому велели притащить стол и подпнуть лавки поближе, уже ощетинился и рявкнул: — Не твоё дело, шпана. Вроде и низкие, а всё одно смеяться как-то не хочется. Только идиот решился бы насмехаться над тем, у кого под столом боевой топор. — Зачем же сразу грубить, Грор? Зират, должно быть, давно смирился с норовом своего друга и не вступает с ним в спор. И не просит тоже. — Мальчик вежливый, и ты будь тоже, — приказывает и прищуром давит больше, чем ласковым тоном. — Задают слишком много вопросов. — Грору так хочется на пол харкнуть, что по роже видно. Так хочется, но сдерживается. Наверное, часто они здесь и потому считаются с хозяевами. — Много. Но на них можно ответить, разве нет? Лука согласен с Зиратом, но сам бы не стал отвечать ни на чьи вопросы. Разве что только эти ответы могли привести к какой-то выгоде. И сейчас, слушая чужие охотливые речи, Лука лихорадочно ищет её. Эту выгоду. — Нас когда выгнали из шахты, я внизу кирку бросил. Старую, ободранную, но крепкую, как эта самая гора. Деда моего ещё. И дед этот крепко мне всыплет, если вернусь без неё. А в шахту, как вы все понимаете, хода нет. Вот мы и торчим здесь, думаем, как же её вернуть, и пьём. Пьём и думаем. И пока ни до чего не додумались. И находит. Понимает, за что зацепиться. — Так много дозорных оставили около разреза? — и начинает издалека. Не с нахрапа. Даёт понять загодя, к чему поведёт. — Перебили бы их, забрали, что надо, и смылись. — «Перебили бы», — передразнивает его Зират, чуть скривив рот, и тут же хмыкает в свою кружку. — А ты кровожадный, да? — любопытствует, и Лука в ответ просто жмёт плечами. — Прямолинейный, — отвечает легко и не выдавая никаких обид. Не на что ему. И да, он кровожадный. — И не могу вернуться назад без слитка. Так много, дозорных? — Не много. Проблема не в них. — Что, жалеешь рабочих? — И не в рабочих. Проблема в самой шахте. А вот теперь всё становится интереснее. Всё становится понятнее. Лука, слушая чужие россказни, напоминает себе о том, что стоит поесть, и тянется к общей тарелке. — Видишь ли, пацан, вы, люди, существа… как бы так выразиться… не деликатные… неуважительно относитесь к нашей матери-землице. Шумите, громко долбите… Воняете опять же по-другому, пуще нашего… Берёт паузу, чтобы задумчиво пожевать нижнюю губу, и Митрил считает момент выгодным для того, чтобы вклиниться с вытянутым указательным пальцем: — Тут я бы поспорил. — Да срать я хотел, поспорил бы ты или нет. Вклиниться и тут же осесть назад. Лука чуть щеку не прикусывает, пряча ухмылку. Принимается жевать активнее и скрывает глупые, неуместные смешки. — Это не важно. Важно то, что, когда под землёй работают гномы, они умудряются не будить то, что в ней спит. Люди же в этом плане что пьяные свиньи. Завалились внутрь — и давай махать кирками и секирами во все стороны. Орать, бухать, ссать на стены… А теперь вот не работают, надо же. Послали за монстроловом, а он, говорят, послал их. Вот смеху-то. — Почему послал? — Рибор спрашивает уже по делу, и ему достаётся куда более благосклонный ответ. И ответ, и по столу прокаченная кружка. — А хрен его знает. Может, денег предложили мало, а может, просто связываться не хочет. Он же не нанятый на государственную службу чинуша. Может и послать, и башку снести тоже. Так теперь и стоит рудник. Олаф рабочих вниз гонит, а они не идут. Боятся того, что шелестит чешуёй под землёй. Сверху только эти уродцы с мечами дежурят, иногда особо отчаянные спускаются вниз, но либо поднимаются назад тут же, с воплями, либо не поднимаются вовсе. — Наблюдаете, значит. — Лука делает первый глоток и сразу отодвигает от себя кружку. Не хватало ещё, чтобы в голову дало. — А говоришь, только пьёте. — Так как же не наблюдать? Там же моя кирка, — отвечает Зират с таким искренним возмущением, будто был вынужден бросить внизу любимую жену. И теперь страдает по ней. — Ей лет знаешь сколько? Камьену столько нет, сколько ей есть. Впрочем, может статься так, что жена у него тоже есть. Менее любимая, чем кирка. — А серебра рядом с ней нет? — Лука приподнимает бровь и тащит в рот отломанный пальцами кусок хлеба. Толкает его за щеку и, прежде чем прожевать, договаривает: — Много не надо. Так, с половину твоей кружки. Зират пожимает плечами, а до Рибора, сосредоточенного на жратве, только доходит. — Твою мать, Лука… — впервые по имени зовёт, и Лука запоздало понимает, что они даже не представились. Вот некультурная шушера. — Только не говори, что хочешь… — Хочу. Ты, к слову сказать, тоже хочешь. Вы все хотите, — подтверждает чужие нехитрые догадки и по очереди оглядывает все четыре лица. — Забыли уже? Мы не можем вернуться назад с пустыми руками. А значит, придётся лезть вниз и поглядеть, что же там за тварь ползает по кирке многоуважаемого Зирата. — Тебе жить совсем не хочется, пацан? — Грор на него смотрит так, будто это вопрос не на перспективу. Будто он Луку и приложит. Здесь и сейчас. Луку, который, потянувшись вперёд и опираясь на локти, глядит прямо в лицо самому резкому из всей тройки гномов. — О, напротив. Я неделю сюда тащился и ещё тринадцать лет выживал для того, чтобы наконец-то начать жить. И ради этого я полезу и в шахту, и в места куда более тёмные, — каждое слово проговаривает негромко, но так чётко, что они от зубов отскакивают. Каждое слово проговаривает, и кажется, что даже и не дышит. Не дышит, глядя в чужие чёрные блестящие глаза. — Что думаешь, гном? Тебе нужна кирка, нам — серебро. Поиграем вместе? Переводит взгляд на Зирата, но тот и губ разомкнуть не успевает. Грор вскакивает на лавку и едва не опрокидывает и свою кружку, и ту, что рядом стоит. Ту, что его брата. — Поиграем, говоришь? Ты понимаешь, что ставишь на кон ни много ни мало, а свою жизнь?! Лука понимает, чем его так бесит. Понимает, куда лезет. И также понимает, что не может не лезть. Не важно, будет ли кто его прикрывать или нет. — И никто из нас не станет прикрывать твою тощую задницу?! — Мне нужен слиток. И я готов сдохнуть, пытаясь его достать. Каждый из нас готов сдохнуть. Этого достаточно? — спрашивает и подаётся назад, выпрямляя спину. Подаётся назад и разводит руки в стороны. Понимает, что, наверное, смешно это всё в чужих глазах, понимает, что бывалые гномы не только каменщики, но и воины с давно сколотыми лезвиями топоров, но… Что ещё ему говорить? Предлагает только то, что есть. Другого не может. Нет у него ничего другого. — Каждый из нас обучен и убивал не один десяток раз. Если спустимся все вместе, то кто-то обязательно вернётся наверх. Может, всего один человек и один гном, но с той самой киркой и слитками. Чем нехороша такая сделка? — А с чего ты взял, что вернёшься именно ты? — Зират, наконец, подаёт голос, и Лука знает, что он будет решающим. Лука знает, кого из этих троих нужно убедить. — Ни с чего. Но попробовать явно стоит. Мы можем оказаться весьма полезны друг другу. Мы снимем одну из комнат. Не думаю, что вам будет трудно отыскать нужную для того, чтобы дать ответ. Поднимается на ноги и без лишних кривляний, поклонившись, отправляется к стойке трактирщика, дабы добыть ключ. Действительно устали за день и следует отдохнуть. Комнату им сдают без проблем и указывают нужное направление. Постоялый двор против обыкновения всего в один этаж, и жилые по другую сторону от входа. Не приходится снова возвращаться к гномам. Всю дорогу до двери молчат и не переговариваются. Только до двери. Всё начинается, стоит Луке только нащупать пальцами скважину в полумраке. — Ты больной?! — Митрил наскакивает на него сбоку и едва удерживается от того, чтобы не пихнуть что есть силы. Митрил самый эмоциональный из них, когда дело касается реальной резни, и Луку просто не может не умилять это. — Сказали же тебе: там что-то ползает в темноте! — И что? — Луку, который никак не реагирует на выкрик и принимается отпирать комнату выданным ключом. Ему бы упасть на что-нибудь, и всё. — Пускай ползает, мне до него нет никакого дела. — Оно жрёт людей! — Митрил никак не унимается, дёргается, и его паника будто передаётся и Грелю, который подхватывает чужую песню и продолжает её уже внутри. Внутри вытянутого прямоугольного помещения, где ни кроватей, ни столов, а только раскатанные по полу голые матрасы. — Оно и нас всех… — Нас всех сожрёт нищая зима, если мы вернёмся вот так, потупив глазки в пол. Или, думаешь, взрослых не выкидывают за стены без оружия и одежды? — спрашивает и тут же видит проблеск надежды в чужом взгляде. Надо же какой. Ни амбиций, ни трезвого видения истинного положения вещей. Одни только «если» и «может быть». — Моя наивная лапушка. Беги назад, а после, когда от отчаяния и голода пойдёшь торговать задницей, свистни мне — я сниму тебя разок из жалости. Грель вспыхивает от линии роста волос и до самой шеи. Грель вспыхивает и отворачивается. Да так резко, что чуть не спотыкается о Рибора. Врезается в его грудь и, схватившись за нос, отскакивает назад. — Лука прав. Нельзя возвращаться, не пройдя последнее испытание. Нас не бумажку впятером отнести сюда отправили. Нужно спуститься. Грель всё ещё трёт переносицу и крутится на месте. — Но… Грель всем своим видом пытается показать, что злится и что у него вообще-то тоже есть право голоса, но, как он сам и сказал, есть «но». Лука устал, и ему сейчас меньше всего хочется выслушивать чужие взбрыкивания. Он пресекает их, вскинув руку, и, пройдя вперёд, падает на второй в ряду матрац. Пихает свою сумку под голову и вытягивает ноги. — Несогласен — вали. Глядит теперь снизу-вверх на всех и замечает, что Грель всё так и стоит на месте, то раскрывая, то снова захлопывая рот. — Что? Возвращаешься? И, надо же, сейчас Лисан не спешит ему на помощь. Не спешит вмешиваться, делая вид, что поглощён выбором матраца. Ждёт ответа так же, как и Лука с Рибором. Ждёт, пока Грель выдохнет и, пройдясь пальцами по волосам, проговорит: — Только хочу сказать, что нужно всё получше обдумать и последить за рудником. — Гномы следят не одну неделю — и что? Что можно увидеть снаружи? — Лука во всём этом видит только бесполезную трату времени и потому категорически несогласен водить пустые хороводы. И этим соплежуям не позволит тоже. Сейчас пусть спят, а завтра подбирают юбки и берутся за оружие. Зря, что ли, столько шли? — Хочешь ты того или нет, придётся лезть вниз. Боишься темноты, так и скажи. Лука хочет предложить ему наловить светлячков в банку, пока они будут спать, но только открывает рот, как Грель выдаёт лучшее из всего, до чего мог додуматься: — Нас не за этим растили. Лучшее и самое раздражающее. Как же! Не за этим! Исключительно для того, чтобы красиво умерщвлять прекрасных белокожих дев и полировать лучшие кинжалы. Не за этим… Свиньи в загоне тоже думают, что хозяин их держит, чтобы любить и выгребать навоз. — Нас за этим сюда послали. Вот именно за этим. Как бы там ни было в чужих сахарных иллюзиях, а Рибор прав — хрена с два их бы просто выпнули прогуляться. Да ещё и такой толпой. — И ещё одно возражение — и считай, что вы сами по себе. Я никого не попру под землю на верёвке, но и чужую часть работы делать не стану. Рибор? — Сказал же уже. Недовольный какой, поглядите-ка на него. Лука даже не ленится запрокинуть голову, чтобы получить свой кивок. — Я с тобой. — Ну а ты? — Вертит шеей, глядит теперь на Митрила и, когда тот, скривившись, негромко буркает, что идёт, поворачивается в другую сторону. — Голубки? — Подмигивает Грелю и вытягивает губы, изображая готовность к поцелую. — Отвали, — получает более чем ожидаемый ответ на свои нарочитые заигрывания, а после уже серьёзный на соответствующий вопрос: — Я в деле. Теряет интерес тут же и привстаёт на локте, чтобы нашарить глазами свою следующую цель: — Лисан, лапушка? Ты последний. — И потому у меня нет выбора. Лука не то чтобы с ним согласен. Всё бросить и свалить восвояси можно почти в любой момент, когда ты не за стенами, да только после бывшие «свои» же при встрече и припомнят это. — Ладно, давайте попробуем, по крайней мере. Но если кто-то погибнет… Лука даже падает назад, на спину. И от этого угрожающего тона, и наивного «если». Падает на спину и прикусывает губу, потому как на то, чтобы смеяться, силы у него ещё есть. — Тебя ради этого и кормили столько лет. Всё-таки не смеётся, но в удовольствии всадить шип в чужую шкуру себе не отказывает. — Чтобы ты погиб, выполняя одно из их поручений. Не забывай об этом. Даже руку вскидывает с вытянутым указательным пальцем. — Я надеюсь, что это ты вот так погибнешь. — Всенепременно, сладкий. Лука уверен, что на самом деле так и будет. Он, как и многие прочие, однажды умрёт, оступившись. Умрёт потому, что сунется куда не следует и хапнет не по размеру рта. Но это потом. Это не сейчас. Может, через год. Может, через два. — Но не на этой неделе. У меня были планы на следующую. А потому давайте-ка перестанем сомневаться и мотать сопли. — А если гномы откажутся, то что тогда? А Митрил так надеется. Так ему этого хочется. Только вот он не берёт в расчёт, что в случае неудачи его маленькое приключение закончится ничем и он вернётся к себе домой. А они вчетвером могут катиться на хер. Или оставаться под землёй. Всё равно никто не хватится. Новая смена уже на подходе. Старшие вовсю работают. Промежуточного неудачливого звена никто не хватится. Да и гномы не идиоты тоже. Они… — Не откажутся. — А если?.. — Он прав. Не откажутся. Их всего трое. А так нас будет целых восемь. Лука наблюдает за тем, как искажается чужое хорошенькое светлое личико после ответа Рибора, и молчит сам, позволяя тому взять на себя роль убеждающего. Тот хоть и грубоват, но всё подобрее будет. Может, и потерпеливее. Луке вот вовсе не хочется никого успокаивать. — Восемь мечей и топоров. Как ни крути, предложение выгодное. Прекрати мельтешить и ложись отдохни. Завтрашний день вряд ли будет лёгким. Рибор договаривает и устраивается тоже. Бросает свои вещи рядом с Лукой, и тому досадливо от того, что он не выбрал место у стены. Теперь гарантированно с одной из сторон окажется Митрил или того хуже. Эти вот. — Я просто… — начинает и будто бы стыдится. Не то себя, не то своих глупых мыслей. Начинает и, поймав на себе сразу все взгляды, всё-таки договаривает: — Ты сказал, что мы все обучены и не раз убивали, но я — нет. Я никогда не убивал. Замолкает и выглядит так, будто только что ударили. Или собираются ударить. Лука этой напускной беззащитности и внутренней дилеммы не понимает. Просто не понимает, в чём проблема. — И что? — И я… волнуюсь?.. Надо же, какой трогательный. Стоит такой весь одинокий посреди комнаты, когда все уже улеглись. Даже эти, сдвинувшие свои матрацы, затихли и явно не собираются миловаться. Да и только идиоты стали бы накануне такой вылазки. Луке в чём-то приятно даже, что если ему и суждено сдохнуть, то, по крайней мере, не рука об руку с абсолютными идиотами. — И всем плевать, что ты волнуешься. Сказали же тебе: заткнись и падай спать. Не с идиотами, но с сомневающимся нытиком, двумя слюнявыми кретинами и дуболомом. — Не то, дабы не разрушать романтической атмосферы, летающей в воздухе благодаря присутствию влюблённых голубков, я зажму тебя в углу и выебу, — договаривает, предвкушая реакцию, и Митрил его не разочаровывает. Митрил сжимает кулаки и разве что не топает. Такой очаровашка. Сразу видно, что не из них. — Ты такой придурок! — выкрикивает, нависает, но если и грозно, то только в каких-то своих фантазиях, и никак не может найти подходящие слова. — Ты!.. Да ты!.. Так и выкрикивает, пока Рибор не поднимает голову от своего свёрнутого плаща: — Завались, пока в коридор не выгнали. Рибор хочет спать, и плевал он на чужие обиды и оскорблённые мордочки. И Лука его прекрасно понимает. Если бы Митрил жил вместе с кем-то в комнате крепости, а не один, как привилегированный золотой мальчик, то ему давно бы уже устроили тёмную за все эти вопли. — Да вы, да я… Лука лениво перекатывается на другой бок и натягивает на себя плащ как одеяло. Лука перекатывается к пустующему матрацу и спокойно, не повышая голоса, предупреждает: — Ещё один вяк — и вылетишь через окно. Истерики истериками, но они все устали за день. Истерики пусть оставит для девок, а если всё-таки вздумает повякать, то пусть и юбку нацепит, что уж. В дороге лишним не будет. Лука ждёт, и тишину наконец-то прорезает сердитый, полный затаённой обиды выдох. А ещё спустя пару секунд Митрил тяжело валится прямо напротив него. На последнее свободное место у выхода. Какое-то время просто пялятся друг на друга, и Лука первым закрывает глаза. Но засыпает только после того, как этот, беспокойный и дёрганный, покрутится и отвернётся. Лука засыпает последним, или ему так кажется. Не доверяет никому из тех, с кем делит комнату, и уверен, что правильно делает. *** Вход в рудник больше похож на разлом в камне. Больше похож на пещеру, чем на что-то рукотворное. Лука ожидал увидеть креплёный брёвнами свод и хотя бы подобие дверного прохода, уходящего в темноту, а видит просто зияющую чернотой дыру, уводящую в никуда. Уводящую вниз. Понимает, что там, за широкой неровной стеной, наверняка есть какие-то ступени или, может быть, даже устройство для спуска, есть лампы или хотя бы факелы, но всё одно не по себе. Не по себе, и в то же время пальцы немного подрагивают от нетерпения. Ему бы скорее уже. Ему не терпится начать. Он опасается того, что пробудилось ото сна и, голодное, ползает внизу, по коридорам штолен. Опасается, но не боится. Потому что эта вот тварь — его последний рубеж. Последняя ступенька, на которую ему осталось запрыгнуть. Держатся все вместе в отдалении от входа и ждут, пока постовые, из тех, что, в отличие от доходяг местных, защищены крепкими латами, сменятся с дневных на ночную смену, и с этой-то ночной уже и собираются иметь дело. Сделать так, чтобы она не имела больше никаких дел. Не сговаривались насчёт них даже, не решали, оглушить только или же… Ответ очевиден и не достоин обсуждений. Лука вскидывает голову и глядит на далёкую, едва-едва виднеющуюся из-за плотно налепленных друг на друга гор линию горизонта. На её жалкий кусок, за который только что плюхнулось уставшее за день, пылающее солнце. И где же чёртовы гномы? Где они? Условились встретиться на этом самом месте, за растрескавшимися, скатившимися с вершины горы ещё несколько столетий назад валунами, и где же они? Где? Неужто не явятся? Дёргаются все. И сам Лука, и Рибор, который самый спокойный из всех них, и оставшаяся троица. Троица, на которую Лука вовсе не ставит, по правде говоря. Кто-нибудь из них гарантированно останется внизу. Кто-нибудь подставится. Сопливые больно все. Слабаки. Небо всё синее и синее, и караульные, наконец, наспех переговорив, меняются одни на других. Трое взбираются на лошадей вновь прибывших, а те, что прибыли, берут в руки их длинные пики. Трое. Лука бы сказал, что «всего», да на шее того, что левее прочих стоит, висит нехилых размеров горн. Дудка, которая испоганит им всё веселье, если этот счастливчик успеет поднести её к губам да дунуть как следует. Да только не успеет. Никто не позволит ему успеть. Ни у кого из них нет с собой ни тяжёлых сумок, ни походных плащей. Нет длинных, мешающих скорее в замкнутом пространстве мечей и только один арбалет. Прихватили тот, что легче и быстрее прочих. Прихватили его, пустую котомку и все имеющиеся верёвки. Зажигательную смесь и огниво. Все налегке. Все боятся той дряни, которая в тишине шахты перекатывается и шелестит своей чешуёй. Кто-то вслух, а кто-то фыркая и закатывая глаза. Арбалет в руках у Луки — его задача убрать того, что с горном. Убрать так, чтобы он рухнул замертво, не успев подать сигнал. Арбалет у Луки. За ним только выстрел. Двух оставшихся уберут другие. Выжидает ещё немного, выжидает, пока стемнеет совсем и стихнет гулкий цокот копыт, громкости которому добавляет ещё и живущее в горах эхо, и после, обменявшись с Рибором короткими кивками, заряжает. У него это выходит быстро, пальцы давно всё сами знают. У него выходит ловко. Что целиться, что жать на спусковой, убедившись, что остальные готовы и никто не считает ворон. Никогда не считают, но… Метит не в шею, а сразу в не прикрытый сдвинутым назад шлемом лоб. Мог бы и ниже, в глазницу, но… Пусть умрёт сам, раз сам себе идиот. Прожимает спусковой крючок, и ещё до того, как убеждается, что всё вышло как надо, его огибает гибкая длинная тень. Целых три. Слева и справа. Быстро и слаженно. Шелестя мелкой щебёнкой под подошвами сапог. Медлит один только Митрил, остаётся позади, ну да Лука и не то чтобы рассчитывал на него. Какой с него вообще спрос? Велели не убивать, но не нянчиться и оберегать. Сами наёмники его не трогают, но, если что, не станут и мешать. Не станут вмешиваться. Лука ждёт, пока рядом с рухнувшим на землю первым положат ещё замешкавшихся двоих, и уже тогда выходит вперёд. Выходит, убирая арбалет за спину и осматриваясь уже в открытую, не таясь. И тут же едва не вздрагивает, заприметив в сгущающемся мраке за своей спиной металлический отблеск. Отблеск и тут же искру, распалившую табак в чужой курительной трубке. — Вообще-то я мог и выстрелить, — не отказывает себе в удовольствии ткнуть широко улыбающегося гнома и, едва сдерживая отвращение, таращится на его зубы. Просто ужасные на вид зубы. Пришло же в голову. — Да хрена с два ты мог. — Зират разве что глаза не пучит для пущей убедительности, но видно, что спорит так, из любви к этому искусству. — Я бы увернулся. — Ага, конечно. Лука ни слова не говорит о том, что он уже решил, что никто из этих низкорослых и не явится вовсе, и любезно пропускает их всех вперёд. Их всех, широких, грузных, с топорами, которые лишь каким-то чудом удерживаются на кожаных поясах, и кивает притихшему Митрилу: — Давай, шевелись. Тот мнётся на месте, явно собирается возразить или просто начать бормотать что-то, но, покачав головой, вдруг берёт себя в руки. Коротко кивает и нагоняет остальных. Лука замыкает. Хочет убедиться, что следом никого нет. Что никто не наблюдает из-за ближайших кустов. Но никаких шорохов или огней. Даже тлеющего уголька, без которого в такой темени поди разбери что. На всякий случай снимает с шеи им же и убитого стража горн и отбрасывает его подальше. Пока возится, гномы, заглянув внутрь ещё более тёмной, чем та, что свалилась с неба, черноты, находят связку запылённых факелов и ловко зажигают их все. Так ловко, что даже и не верится, что оно возможно с помощью таких-то массивных пальцев. Всего пять источников света на восьмерых, но и их более чем достаточно. Всего пять, и у троих руки остаются свободными. Лука как раз в числе этих троих. Всё-таки в качестве подставки он менее ценен. Мальчишки выше приземистых взрослых, и те, поворчав что-то на своём скрипучем языке, решают, что логичнее будет доверить огонь им. Доверить свет, но не пустить вперёд. Спуск вниз, на удивление, пологий, каменные полы застланы деревянными мостками. Спуск вниз пологий, узкий и влажный. Стены все мокрые, с налипшими каплями скопившегося где-то в щелях конденсата. Разбиваются иногда, сорвавшись вниз. Их всех предупредили, что нельзя шуметь, ещё наверху. Им всем просто велели заткнуться и внимательно глядеть под ноги. Потому что даже гномы понятия не имеют, что же именно ползает на нижних ярусах шахты и шелестит чешуёй. Червь это или нечто покрупнее. Нечто позубастее. Хотя, возможно, им и с червём не справиться. Всем вместе. Лука шагает вперёд, держится вторым и гадает, почему же монстролов послал местных. Может быть, его и не нанимали вовсе? Так, потрепались только и присвоили выделенные под это дело звонкие монеты? А может, он, разобравшись, о чём идёт речь, решил, что не стоит оно того… Не стоит связываться. Может. И от этой мысли Луке только сильнее не по себе. Как бы невозмутим он был внешне, внутри его всё равно точит. Проходят ещё немного, и гном с серебряными зубами, Зират, самый добродушный из них всех на первый взгляд, велит Рибору зажигать висящие на стенах факелы. Висящие довольно высоко для самих гномов, и те, видно, использовали какие-то палки или, может быть, даже подставки, чтобы дотянуться. Раньше использовали, когда ещё работали тут. «Раньше…» Лука даже запинается об эту мысль. Их и выперли-то всего ничего, а ему кажется, что прошли годы, а то и вовсе полжизни. Всё ниже и ниже… дальше вглубь. Всё дальше… И холоднее тоже. И мрак, будто отлипая от стен, спешит им навстречу, а не расступается перед огнями факелов. Он понимает, зачем им целых пять. В свете двух дальше собственного носа ничего не увидели бы. И время тянется, как нечто мерзкое и размазанное по темноте. Время бесконечное, растворяющееся в отзвуке их собственных шагов. И дальше, и дальше, и дальше… Лука, как и остальные, он в этом уверен, уже начинает верить, что никакой твари и нет вовсе. Есть только бесконечный извилистый коридор и ни черта больше. Так ему кажется. Даже Митрил приободрился и вертит головой по сторонам. Не сбивается с шага и не жмётся к стене, опасаясь, что противоположная за него ухватится. Так и идут целую вечность, пока, наконец, не оказываются на ровной, выдолбленной десятками рук площадке перед глубокой, уходящей вниз чернотой. И вот тут все сахарные, почти девичьи мечты о спокойной прогулке просто разбиваются. Как волны о камни. На полу четыре трупа. И дочерта кровавых разводов, тянущихся к каменному краю. Уже засохших, потемневших, но легко узнаваемых. Отпечатки на стенах и как около пола, так и высоко, много выше человеческого роста. Отпечатки и одиночные, и широкими линиями. Будто того, кто пытался цепляться за камни, просто протащили вдоль них. Гномы бурчат что-то на своём… Осматриваются тоже, и один из них — Грар или Грор, Лука их и при солнечном свете-то не различил бы, — нагибается и поднимает что-то с земли. Что-то округлое и твёрдое. Вертит в ладони и толкает Зирату. Пихает почти насильно, заставляя того перекинуть обоюдоострый топор в другую руку. И когда выдернуть его успел вообще? Тот найденное крутит тоже, так и этак рассматривает, а после звонко цокает языком. — Ну что, детки, кранты пришли шахте, — заключает в итоге и улыбается во все свои широкие тридцать два, а то и больше. Лука бы не удивился, узнай он, что в этот рот поместилось и под сорок зубов. — Не видать Олафу этого серебра. Грелю, видно, обидно становится за весь род людской, и эта обида так и слышится в голосе: — Это почему? И в голосе, и в вопросе тоже. — Потому что ваши родичи-засранцы разворошили кладку каменных червей, а те, почуяв запах человечины, живо поднялись повыше и начали расти. Может, крупная-то и одна тварь, да это только пока. Мелкие подрастут, и ни одному монстролову не вытравить их всех. Даже если и больших перерубит, так новые из коконов народятся. — Так они только людей едят? Лука даже глаза закатывает, услышав и осторожное вяканье из-за своего плеча, и этот голос. Лука готов свои ножи поставить на то, что знает, каким будет следующая фраза Митрила после того, как он получит ответ на свой вопрос. — Ага. — Зират всё улыбается, и Лука начинает подозревать, что это всё и не добродушие вовсе. Лука начинает подозревать, что над ними просто издеваются. Проверяют на вшивость. — Гномы им не по вкусу. — Тогда, может… — Завались, — затыкает его до всяких жалких «может» и оборачивается ещё для пущей убедительности. Смотрит прямо в глаза и не отворачивается, пока не договорит. И вообще ещё бы и по башке дал бы, да только место явно не лучшее для драки. — Мы пойдём. Любезные гномы здесь только ради кирки. Никто из них не потащит для нас мешок с серебром. Я прав? Последний вопрос уже к «любезным гномам», и, конечно же, находит ответ тут же. Зират тоже, оказывается, болтлив: — Ещё как. Всё щурится, как довольный щекастый кот, и вот так ни в жизни не скажешь, что воин. Да только топор, висящий на его поясе, весь в щербинах и зазубринах. И Лука, и прочие прекрасно знают, что с таким лучше не шутить. Даром что ниже почти вполовину. Одним ударом сравняет в росте, а после башку снесёт до того, как моргнёшь. — Нравишься ты мне, парень. Смекалистый. Длинный только больно. Ладно. Потрепались, и будет. Чем быстрее мы отсюда свалим, тем лучше. Становится серьёзным, и никто с ним не спорит. Да и что спорить, если абсолютно прав? Что спорить, если абсолютно каждый из них просто мечтает поскорее развернуться и подняться назад, к солнечному или лунному свету? Лука заглядывает вниз, Лисан же предпочитает более простой путь. Что вертеть башкой понапрасну, когда рядом есть те, кто прекрасно знает, как тут и что? — Как нам спуститься? — А вон, катушку видишь? — Это уже Грор. Указывает широким пальцем на нечто пыльное и болтающееся на привязи около стены. Нечто массивное и с серой, уходящей вниз плетёнкой. Довольно прочной даже на вид. — Тащи её сюда. У нас здесь люлька висела, дак ваши идиоты, видно, срезали или разломали к чертям… Придётся так. По верёвке. Кто хочет быть первым? Лука бы и не против, но да как-то не слишком ему улыбается сигать в темноту, когда там может ползать что-то скучающее по рагу из человечины. Да и ладно бы только ползать… Не одни они тут. И у каждой расы свои резоны. — Через одного пойдём, — считает, что так будет справедливо, несмотря на то что их, людей, большинство, и на пробу касается верёвки. Сжимает её в пальцах и тянет вниз, намотав на кулак. — Один человек, один гном. — А откуда мне знать, что никто из ваших не обрежет верёвку? — Это, кажется, Грар. Или Грор. Лука ни черта не уверен. Но в любом случае кто-то из братьев более злобен и подозрителен. В разы подозрительнее других двоих. И людей не любит тоже куда больше прочих. И, надо думать, не без причины. — Просто так? Из сучности своей породы? Приподнимает густые, чуть ли не клочащиеся брови и смотрит то на Рибора, то на борющегося с желанием сжаться Митрила, то на Луку. На Луку, который и отвечает ему, раз уж больше желающих не нашлось: — Ниоткуда. Иди последним. Зират косится на него с прищуром и согласно кивает. Сначала ему, а после недовольному Грару. Или, по крайней мере, Лука для себя решает, что этот Грар. Грару, которому здесь и быть-то и незачем, так нет же, вот он — явился за чужой киркой. Проверяют висящую верёвку на крепость и осторожно, без замаха, скидывают вниз один из факелов. И тот гулко падает на голые камни не менее чем через тридцать, а то и сорок метров. В темноте сложно сказать наверняка. Темнота коварно скрадывает расстояния. Зират, как и условились, спускается первым. Деловито цепляется руками за запылившуюся за годы работы плетёнку и исчезает в темноте. Все остальные следят молча и, лишь когда натяжение верёвки ослабевает, скидывают вниз ещё два факела. Два оставляют наверху. Грель — второй. За ним Лисан, которому не терпится присоединиться к приятелю, после — Грор, Рибор и предпоследним — Лука. Лука, который, повиснув в пустоте, ощущает, как опасно дёрнулся наверху старый карабин. Выдержит ли? Сейчас — да, но если взбираться придётся в спешке… То лучше бы ему не быть предпоследним. Внизу ещё холоднее. Тянет сыростью. Дожидаются последнего, Грара, который, спрыгнув, раздавил чью-то обглоданную тонкую кость, и, подхватив факелы, следуют за Зиратом, который уверенно идёт вперёд. Идёт, даже не оборачиваясь на пламя. Видно, знает все эти коридоры и даже каменные выбоины. Видно, знает их потому, что сам когда-то и прорубил. Лука всё ещё помахивает пустыми руками. Лука борется с желанием выдернуть кинжал из ножен. Он никогда не слышал про каменных червей и не видел их живьём, но трупы наверху красноречивее любых слов. Повреждения на них оставили вовсе не маленькими ртами-челюстями. Значит, черви… Черви, которые, видимо, заскучали после того, как люди ушли, и уползли ниже, вернувшись в своих ходы. Может быть, уснули вовсе? И тут же, опровергая его мысли, шелестит что-то совсем близко. Шелестит, будто листва на деревьях, но внутри прочных, никак не полых стен. Прокатилось и стихло. И под ногами, и по правую руку. По правую, которая его ведущая и которую никак нельзя повредить. Нельзя этого допустить. Лука ни о чём так не печётся, как о сохранности глаз и этой правой руки… Чем он станет без того или другого? К чему ему будет такая жизнь? Теснится левее и продолжает шагать вперёд. Не то к гномьей оружейной, не то к складу. Продолжает шагать и едва сдерживается, чтобы не вздохнуть с облегчением, когда, миновав ещё один переход, деревянный настил, собранные чёрт знает из чего строительные леса и с тридцатку обломавшихся пологих ступеней, наконец-то добираются и до брошенных вагонеток. Гружёных серыми булыжниками, а не серебром. Теперь сдерживает вздох, полный раздражения, и они идут снова. Идут и идут, подсвечивая себе факелами. Кажется, будто в бесконечности. Кажется, что это никогда не кончится, и что даже с червями было бы веселее. Последнюю мысль от себя тут же гонит, опасаясь того, что сам же и накликает, и когда уже и не верит, что в итоге доберутся до чего-то, наконец находят. Находят брошенный убегающими в спешке людьми, едва ли заполненный на одну десятую поясной мешок. Зират спотыкается о него, наклоняется и, подняв, развязывает, чтобы заглянуть внутрь. А после, подумав, запускает руку и вытаскивает наружу несколько кусков тусклого серого металла. Кусков, что не занимают и трети его ладони. Ни сам Лука, ни прочие не дышат в этот момент. Неужели всё-таки что-то осталось? Неужели не зря все эти бдения в темноте? Гном смотрит на них с сомнением, даже делает шаг назад, а после, покачав головой и будто решив что-то, молча протягивает Лисану, единственному, у кого через плечо переброшена лёгкая сумка, найденную добычу. Совершенно молча. Ждёт, пока тот перехватит её, спрячет и замрёт в нерешительности. Потому что своё они вроде бы получили, и к чему теперь… — Мы тут заночуем или как?.. — Лука вопросительно поднимает бровь и в нетерпении постукивает пальцами по карману. — Где искать твою кирку? Лука знает, что как минимум трое за его спиной готовы смотать удочки и спешно свалить, но также знает, что не решатся без него и Рибора. А Рибор не пойдёт. Рибор, как и Лука, знает цену несоблюдённым договорам. Тем более что этот им хочется соблюсти. Что они, крысы, чтобы, схватив кусок, бросаться наутёк? Лука ждёт ответа так же, как Зират, кажется, ждал его слов. Зират, что выдыхает себе в усы и указывает головой куда-то назад, за свою спину. В очередной тёмный тоннель. — Да здесь, недалеко уже. Сто метров и направо. Там запихал за сундуки, чтобы кто чужой не схватил. Лука кивает и обходит замершего Лисана по дуге. Легонько пихает его плечом и даже самого себя убеждает в том, что случайно всё. Неумышленно. — Ну так веди. Заберём — и наверх. Гном согласно кивает в ответ, и больше не переговариваются. Лука идёт следом за ним и слушает чужие шепотки. Слушает не столько слова, а интонации считывает. Хмыкает, улавливая отголоски вмиг поднявшегося воодушевления. Вот и всё. Они получили то, за чем пришли. Глупо будет не выполнить свою часть договора и сбежать. Что же это тогда за задание такое? Ну нет, он не позволит им отлынивать от работы. Хотя бы потому, что если какая тварь и появится, то у него будет прекрасная возможность полюбоваться на то, как кое-кто обмочит свои штанишки, и припоминать это до конца его дней. Ему нравится и «припоминать», и «до конца», даже если он настанет куда быстрее, чем на то рассчитывает сам несчастный. — Послушай, Зират… Лука неподдельно удивляется, услышав голос Митрила, и вместе с прочими оборачивается к нему. Вместе со всеми, кроме идущего впереди гнома. — А что жрут эти черви, если пробудились, а людей нет? Что-то же они жрут?.. Слышится сухой, больше смахивающий на покашливание смешок, и Грар снисходительно хлопает наивного вопрошающего по локтю. Хлопает, а после возводит глаза к потолку. — А ты факел и голову подними, — советует, и Лука понимает, что никто из них не додумался глянуть, что же там, на этом высоком потолке. Полы и стены осмотрели, а вот задрать башку мозгов не хватило. — И сам всё поймёшь. Митрил, конечно же, следует его совету. Все они следуют. И, к своей чести, умудряются не издать ни звука. Никто. Ни один. Никто не кричит, не восклицает, не кривится даже, глядя на полчища разномастных, деловито снующих по высокому каменному своду пауков. Маленьких, средних, размером с хорошую кошку… Лука даже сглатывает, надеясь, что ни одна эта тварь не свалится ему на голову. Лука сглатывает и жалеет, что на его куртке нет капюшона. Очень пригодился бы. Хоть и не боится всей этой погани с лапами, но в таком количестве… Надо будет после того, как вернутся, справиться у сведущих, что жрут уже эти восьмилапые. Кого они жрут. И, главное, полчища же. Просто ровным слоем, без прогалин, по всему потолку. И там, где он становится ниже, тоже. Там, где ходы узкие и приходится пригибаться, чтобы макушкой не сметать особо крупных особей. Рибору, который самый высоких из них, хуже всех. Того и гляди смахнёт кого себе на грудь или за воротник. Обзаведётся новым приятелем, который в знак их дружбы отложит ему несколько сотен яиц в карман или ушную раковину. Сворачивают, где надо было, и в свете факелов видят выбитую в скале комнату. Комнату, в которую заходят только Зират и Грар, остальные же решают подождать снаружи, чтобы не толпиться. Да и к чему им туда? Посмотреть на пыльные сундуки? Лука в ожидании осматривает стены и находит на них остатки сорванных креплений для ламп. Не может никак взять в толк, за каким хреном вообще их сбивать было, как Зират возвращается назад и улыбается во все свои тридцать страшных зубов. Те будто даже сияют и блестят ярче. Зират нашёл то, что искал, и теперь потрясает своей ненаглядной киркой в воздухе. Сбитой с одного края, заточенной с другого и со странной, полустёршейся от времени вязью по всему навершию. — Нашёл? Лука мог бы и не спрашивать, но гному так хочется похвалиться, что он его этого удовольствия не лишает. И себя тоже — полюбоваться на сунутую прямо под нос железку. — А как же! Сверкает! — Зират просто счастлив, и нос у него красный. Нос красный, будто вместе с киркой нашёл и чего пригубить. А может быть, это удовлетворение его так пьянит? — Не то что ваши дерьмовые клинки. О, ну конечно. Они уже ждали. Рибор так точно. С готовностью цокает языком и складывает руки поперёк груди: — Так уж и «дерьмовые». — Дерьмовые, дерьмовые, пацан, — убеждает его Зират с видом бывалого воина, что рассказывает о своих подвигах едва научившемуся ходить сосунку. Причём сосунку, что и речи-то не понимает, а знай только, что гадит да орёт, требуя погремушку и грудь. — Если пару годков поработаешь, сможешь позволить себе по-настоящему хорошее оружие, а вот это так. Тьфу. А такого, как у нас, люди и вовсе делать не умеют. Криворукие вы. — Мы уже поняли. — Лука никогда терпеливым не был, а учитывая, в каком месте они все разглагольствуют, так тут и вовсе прервёшь любой трёп, только бы все начали шевелиться побыстрее. — Криворукие, длинные и ущербные. Валим? — А чего ж не валить? Всё взяли, никто не обделался со страху, самое время нажраться, отмечая это дело. Давай к верёвке, и… — осекается, не договорив, и, как и все они, все в едином порыве, вскидывает голову вверх, безошибочно определяя источник этих колебаний. — В трактир, — заканчивает совершенно упавшим голосом и половчее перехватывает топор. Договаривает, и затихшая было дрожь усиливается. И источник её будто поспешно падает откуда-то сверху. Падает прямо внутри скалы, но не раскалывает её, а будто несётся по какому-то ходу и только задевает крепкие стенки. Будто по ходу… И тут же ещё и ещё. Слева и словно под ногами. Кто-то ТАМ. Под камнями. — Что встали?! Бегом назад, к верёвке! Выкрик одного из гномов как упруго спущенная тетива. Как сигнал. Оживают так же, как и замерли. Разом. Оживают и, не толкаясь, не мешая друг другу, растягиваются в линию. Отступают быстрыми перебежками с клинками наголо. Лука, в руке которого будто по волшебству оказался кинжал, надеется только, что такой штукой вообще можно ранить пробудившуюся ото сна дрянь. Что ей можно проткнуть её чешую. Лука сомневается, что у неё есть глаза. Тому, что живёт в вечном мраке, они ни к чему. Лука сомневается, что спустя минуту или три ему не представится шанса убедиться лично. Есть или нет. Лисан первый, и он же с криком отшатывается назад, когда стена в метре от его головы взрывается на тысячи каменных осколков, а прямо из неё в просторную каменную комнату, вдоль стены которой тянутся строительные леса, выбирается нечто. Будто выстреливает с обратной стороны. Будто сквозь мягкую землю, а не камень, продирается и тут же скручивается в шелестящие, гремящей чешуёй укреплённые кольца. Огромная, не меньше пяти метров в длину, извивающаяся всем телом тварь. Тварь, у которой ничего на морде нет. Ни глазниц, ни ноздрей — одна только широкая, оснащённая мощными челюстями пасть. Пасть, что щёлкает в двадцати сантиметрах от лица успевшего рухнуть назад Лисана, спасшегося только благодаря отточенным рефлексам. Подаётся назад, отползает, вскакивает на ноги, вроде бы держится как ни в чём не бывало, но все они слышат, как стучит его сердце. Как же громко стучит! Или это фантомный звук? Или это у каждого из них? Червь больше тянет на змеюку, но весь из сочленений, прикрытых плотными чешуйками. Червь будто воздух пробует, заглатывая его жадными рывками, и, видно, так обоняет. Прикидывает, сколько же их. Насколько они вкусные. И пасть эта широкая… Пасть эта красно-розовая… Мягкая… Лука стремительно пригибается и, наплевав на то, что провоцирует таким резким движением, выдёргивает из-за голенища сапога метательный нож. Выдёргивает и тут же падает на каменный пол, откатывается, спасая руку от стремящегося отхватить её в один бросок укуса. Откатывается, поднимается уже за замахнувшимся гномом и, дождавшись, пока червь снова ринется вперёд, вскидывает свой топор. Чешую ему не пробить, но вот в глотку… Не мажет. И едва не кричит от разочарования, когда зверюга просто проглатывает клинок. Дёргается сначала, кольцами собирается, а после, скрутившись, сглатывает — и никаких тебе повреждений. Никаких свидетельств того, что ему было больно. Лука с таким впервые сталкивается. Лука видел, как лезвие глубоко вонзилось в мягкое гибкое нёбо. Точно видел и остался без ножа. — Ты отойди-ка… Обескураженный, пятится, когда это ему приказывает не то Грар, не то ворчливый Грор, и только глазами хлопает, наблюдая за тем, как тот с какой-то нереальной, сюрреалистичной для кряжистого гнома ловкостью подпрыгивает, уворачиваясь от броска твари, и, замахнувшись, взяв полную дугу своим топором, глубоко надрезает её шею. Не то шею, не то голову. Чёрт её разберёт. И кровь во все стороны, и страшный, режущий уши визг. Первым бьёт один, приминает к каменному полу, а добивают уже трое. Добивают трое, и Луке, не верящему своим глазам, выпадает честь подержать ту самую кирку, пока Зират присоединяется к своим братьям по оружию. И только втроём они отчекрыживают ей голову. Только втроём, и потому что та была слишком обескуражена наличием стольких вкусных целей и не додумалась тащить их в свою дыру по одному. Не додумалась… А вот другие, от приближения которых дрожат стены, могут. Лука уверен, что могут. И потому, как только тварь перестаёт дёргаться, он отмирает и вместе с остальными спешит к сломанному подъёмнику. Тут бы залезть успеть, а в узком коридоре они как-нибудь отобьются. Если эти мрази не будут сыпаться прямо из стен. Если двуногим повезёт больше, чем ползающим на брюхе. Действительно, для чего им отбиваться от тварей? Режь себе людей и радуйся жизни. Радуйся, ощущая себя выше всех грязных монстроловов, вместе взятых! А после вот такой червяк-переросток тебя и прикончит! Гномы пыхтят, как убегающие от охотников кабаны, и Лука думает вдруг, что им-то опасаться нечего. Черви не жрут их, червям не нравится запах. В теории. А на практике же, на скошенных пологих ступенях вывалившийся откуда-то сверху червь — короче, но жирнее первого, — валит Грора или Грара — какая, к херам, сейчас разница, если валит, извивается, и до того, как тот успеет пошевелиться или закричать, отхватывает его круглую посаженную на короткую шею, голову? Отхватывает, но не жрёт. Откусывает и будто презрительно отплёвывает, продолжая лежать на конвульсивно дёргающемся, ещё не осознавшем, что произошло, теле. Гномам бояться нечего… Уцелевший из братьев ревёт, как тот самый вепрь, и пытается броситься вперёд, но Зират его перехватывает. Вцепляется в его плечо и тянет назад. Заставляет подниматься по ступеням. Отступать. Отступать и глядеть в обступающую с уходом факелов темноту. Глядеть на откатившуюся в сторону голову. Лука крепче стискивает чужую кирку и пятится. Короткими перебежками. Лука понятия не имеет, как они будут подниматься. Знает только, что должны. Его не могут сожрать черви. Просто не могут, и всё тут. Он так не планировал. Не для этого столько дерьма вытерпел. Бегом-бегом… И позади что-то совершенно невообразимое. Позади камень крошится, как сухой хлеб. Осколки во все стороны. Осколки летят, и пара даже больно впивается в ноги. Заседает под кожей, да только кто сейчас станет обращать на это внимание? Впереди верёвка. Видно почти её уже. Это главное. Верёвка и горящее, наверху брошенное пламя. Грель достигает её первым и, на ходу отбросив факел, цепляется двумя руками. В прыжке. Лисан следом за ним. Митрила Рибор хватает за плечо и тормозит, запрещая лезть третьим. Оборвёт к чертям, и тогда это место всем им станет могилой. Двое поднимаются, остальные в нетерпении ждут, встав почти правильным кругом. Лука кусает губы, но молчит. Не торопит никого, не кричит, озирается только по сторонам, ждёт, когда же и с какой стороны. Когда выпадет очередная каменная тварь. Близко они. Близко под ногами и в стенах. Близко одна или две. Лука надеется на то, что больших немного пока. Надеется, что большие из проснувшихся и их всего несколько. Большие, вот как та, что с шипением показывается в коридоре, из которого они выбежали. Показывается и с пола перебирается сначала на стену, а после и на потолок. Занимает коридор почти полностью и будто выглядывает своей слепой мордой. Низко шипит и не то бьёт хвостом по камню, не то им это кажется. Разом, им всем. Лука перекидывает кирку из руки в руку. Это придаёт ему уверенности. Лука вскидывает голову, видит, что Грель только что перебрался через каменный выступ и уже наверху. Грель — да, а Лисан всё ещё нет, но раз уже эта старая рухлядь выдержала двоих… Видно, Митрил думает о том же и потому спешно цепляется за край и принимается карабкаться вверх. Куда медленнее, чем стоило бы. Лука кусает щеку изнутри. Жалеет, что пропустил его, и понимает вдруг, что Лисан всё ещё не наверху. Что он завис на середине. Завис и не двигается. Лука не понимает, какого чёрта, и уже хочет прикрикнуть на него, но понимает вдруг. Понимает, что задумала эта блядь. Отскакивает в сторону и запрокидывает голову как раз вовремя для того, чтобы увидеть. Увидеть, как, повиснув на одной руке, проклятая крыса просто обрубает верёвку выдернутым из ножен лезвием. Обрубает быстро и чуть ниже своей груди. Обрубает, когда Митрил забрался уже на добрых десять, а то и больше, метров. Лука бы сам так сделал, если бы собирался кинуть их всех. Смешно, но Лука ни разу не подумал об этом. Ни разу за время всего чёртового спуска вниз! Они не сговариваясь кричат оба. И он, и Рибор. Они кричат нечто нецензурное и вряд ли осознанное. Они оба кричат оттого, что их только что поимели. А спустя секунду, рухнув вниз, разбивается о камни ещё одно тело. Уже не Митрил. Гномы тоже ругаются на каком-то своём и отступают ближе к коридору и притаившейся в нём твари. Лука не знает, хотят ли приглядеть за ней или забить сразу, чтобы не маячила. Лука не знает. Лука чувствует едкий запах человеческой крови и, переглянувшись с мрачным, как само это место, Рибором, шагает к распластанному на камнях. И, надо же, несмотря на стремительно натекающую лужу крови и более чем явный, множественный хруст, ещё живому. Не говорит ничего, не кричит, не плачет. Смотрит вверх широко распахнутыми глазами. Смотрит на то, как обрубивший верёвку Лисан скрывается наверху и исчезает. Лука ни слова не произносит тоже. Оставляет кирку на земле и молча выдёргивает кинжал из ножен. И так же, не меняясь в лице, под взглядом Рибора вонзает его в чужую грудь. Без предупреждений и слов. Добивает в одно движение и тоже вскидывает голову. Зубы сжимает так, что сводит челюсти. До обрубленного куска верёвки как минимум двадцать метров. По почти отвесной скале. До двух мразей, что обеспечили себе беспроблемный отход, ещё больше. Что же… Ладно. Ладно… Поднимается на ноги в одно движение и, вернув перепачканный нож назад, в ножны, подхватывает кирку. Теперь у них нет выбора. Теперь им придётся разобраться с тварями, а уже после искать другой путь. Гномы прикончили эту, но, будто дожидаясь своей очереди, начинает вибрировать другая стена. Та, что напротив. Начинает трескаться и будто дёргаться вся. Чуть ли не от низа до потолка. И то, что за ней, то, что собирается пробить её своей мордой, явно больше предыдущих. Явно крепче панцирем. Голоднее. Они не разговаривают между собой. Ни единого слова. Совсем ни одного. Все ждут только, когда же и кто. Когда же, когда?.. Сейчас или мгновением позже? Сейчас или?.. Тварь прорывается вовсе не там, где Лука думал. Тварь прорывается почти напротив тела Митрила, и их всех засыпает каменным крошевом и валунами побольше. Тварь оказывается не крупной даже, тварь роет породу своим ртом, как ковшом, и, заглотив разбившегося мальчишку вместе с внушительным валуном под ним, так же, как и появилась, уходит вниз. Нырком. Будто в воду. Только шахта, не выдержав таких купаний, обваливается. Шахта трясётся вся и рушится. Лука прикрывает голову, группируется, рухнув на колени и выгнув спину, чтобы защитить грудь и живот. Лука понимает, что с этой им ничего не сделать. Никому. Не сожрёт, так засыплет. Под породой погребёт. И сердце в груди стучит так, будто это его сейчас разорвёт на куски. Раз — и всё. Лопнуло в груди. Всё валится, дышать нечем, по голове, спине и рукам непрерывно лупит. Рядом кто-то кричит, и чёрт его разберёт вообще, человеческий ли это вообще вопль. Лука жмурится, спасая глаза от острой, режущей пыли, и думает о том, что всё. Вот теперь точно всё. Вот так его и сожрут. Сожрут сжавшимся в комок и бросившим оружие. Лука думает, что его сожрут… А после ощущает яркую, жалящей вспышкой, пронёсшейся по затылку боль, и больше ничего. *** Ощущает себя так, будто сверху небо рухнуло, и никак не придёт в себя. Ощущает себя уже мёртвым и никак не поймёт, отчего-то же так горят щёки. Не понимает, какого чёрта у него всё ещё есть щёки и голова, которая мотается из стороны в сторону. От пощёчин. Вскидывает руку и натыкается ею на чужую, шероховатую, мокрую и покрытую чем-то противным ладонь. Инстинктивно хватается за неё, и его тут же тянут вверх. Не хочет сам, но заставляют сесть. Заставляют сесть и тут же закашляться, выталкивая изо рта и, чудится, будто из самих лёгких осевшую внутри, каменную пыль. Башка гудит просто чудовищно. Лука хватается за неё второй рукой и тут же нащупывает и внушительную шишку, и глубокий разрез. Рассекло, видно, камнем. — Ты как? Узнаёт голос Рибора и заставляет себя открыть глаза. Заставляет насилу и всё держится за его руку. Иначе завалится назад. Слишком сильно его побили. — Вот. Попей. Ему пихают что-то ко рту. Что-то, что оказывается круглым горлышком бурдюка, а после наклоняют его. И действительно, пара глотков воды делают всё немного лучше. Немного. Тяжесть отступает, и Лука может вздохнуть полной грудью, а после и сесть уже нормально, без опоры. Проморгаться, возвращаясь в себя. Осторожно осматривается и обнаруживает синеватый огонёк в кромешной темноте. Огонек, что, должно быть, развели с помощью магического порошка и огнива. Обнаруживает, что стены частично обвалились, но если присмотреться, то можно углядеть болтающийся кусок уцелевшей верёвки. Лука делает ещё глоток и, ухватившись за чужую рассечённую ладонь куда решительнее, делает попытку подняться на ноги. Рибор охотно помогает ему в этом и даже придерживает за плечи. Что же, по крайней мере, у них обоих кости остались целы. А синяки… Синяки — чёрт с ними. Лука осматривается уже с высоты своего роста и, наконец, подаёт голос: — А где… Рибор только молча кивает куда-то за свою спину, и Лука, проследив в указанном направлении взглядом, находит им гномов. Одного уцелевшего гнома. Подле второго, оскалившегося в последней, предсмертной гримасе и по грудь заваленного камнями. Лука сразу понимает, кто есть кто. Лука узнал бы ухмылку Зирата где угодно и спустя сколько угодно времени. И вот она теперь. Замершая на веки, присыпанная пылью. Грар или Грор… Подле него на коленях и сгорбив спину. Последний остался. Один. Лука обшаривает его взглядом и понимает, что тому не повезло вдвойне. Понимает, что ему этим камнепадом размозжило ногу и тот никогда больше не сможет выпрямиться во весь свой, пусть и не великий, рост. Понимает, что ему никогда не выбраться отсюда. Переглядываются с Рибором, и Лука сбрасывает его руки. Отступает на шаг назад и медленно, будто умываясь, проходится грязными ладонями по скулам. Откидывает назад вылезшие волосы, а после и вовсе перевязывает непослушный хвост. Размеренно дышит и думает. Только думает. Обходит, что может, и забирается на каменную гору, образовавшуюся у стены, рядом с которой болтается верёвка. Ощупывает её. Пробует на трещины и выступы. Прикидывает, сможет ли подняться. И тихо внизу, на удивление. Так тихо… будто и не живёт здесь никто под камнями. Нет никаких червей. Никого нет. Тихо… Рибор наблюдает за Лукой — тот это просто затылком чувствует, — но не оборачивается и не делится своими мыслями. Рибор наблюдает, а оставшийся гном выдыхает как-то особенно громко, хрипло и заговаривает. Не то с ними. Не то сам с собой. — Много раньше, когда вас, сопляков, ещё на свете не было, а сам Зират ещё под стол пешком пацаном бегал, в этих горах работали только гномы. И трясло громадины так часто, будто под землёй бушевало что-то. Бушевало, роняло камни, перекрывало ходы. Многие наши оставались под землёй. Надолго оставались. Целыми бригадами в темноте. Без пищи и воды. — Паузу берёт, снова выдыхает. Опускает голову и не то куда-то в пустоту глядит, не то на Зирата, вернувшегося за своей особой киркой. — Наши искали их, конечно. Пробивались с той, солнечной стороны или со стороны уцелевших ходов… Иногда на это недели уходили. Иногда — месяцы. — И что, находили живых? — Лука сам не знает, зачем сейчас подаёт голос. Лука не знает, зачем пробует говорить. Едва узнает свой голос. — А это как посмотреть. Лука оборачивается к нему даже. И Лука, и Рибор. Оба оказываются удивлены безразличием и даже каким-то злым ехидством, поселившимся в чужих грубых чертах. — Одного-то всегда почти находили. Обезумевшего и сожравшего остальных. Теперь неудавшиеся наёмники переглядываются между собой, и Рибор, будто невзначай, молча опускает взгляд на набедренные ножны Луки. Указывает на них, но тот отрицательно качает головой. Не думает, что то, что они сейчас услышали, было угрозой. Не думает, что последний гном сейчас вообще в состоянии навредить кому-то. Но спрашивает всё равно: — Это как же? И ответ не заставляет себя ждать. — А вот так… — начинает говорить и сразу же берёт паузу. Тяжело выдыхает и останавливается, запрокинув голову. Будто сложно для него это всё. Будто просто говорить сложно. — Запертые в темноте, голодные… любые двуногие существа теряют разум. Иные предпочитают умереть быстро, другие же надеются, что их спасут, если смогут продержаться ещё немного. А иные ни на что не надеются, но хотят жить так сильно, что продлевают эту жизнь любой ценой. Лука слушает его внимательно, подходит ближе, и вместо того чтобы закатать рукава превратившейся в тряпку крутки, просто стаскивает её. Бросает там же, мельком проверив карманы, и даже не возвращается больше взглядом. И он, и Рибор глядят только на широкую спину гнома, что, в свою очередь, упрямо смотрит лишь только перед собой. На Зирата. — Каннибализм ни у одного из племён не в почёте, но когда вокруг тьма и абсолютно никакие пауки… вопросы морали отходят на второй план. Так в итоге и остаётся один. Сожравший всех. Лука не находится со словами, которыми можно было бы влезть, но Рибор, видно, соображает сейчас немного лучше. Видимо, его не так сильно било по голове. — Остаётся гномом? — спрашивает, опустившись на корточки, и тут же получает резковатый, быстрый ответ: — Конечно, нет. Покачивается немного, и Лука только сейчас понимает, скольких сил ему стоит просто открывать рот. Скольких сил не впасть в отчаяние. Не может не смотреть на его ногу. Просто не может. — В этом самая большая ирония. Выживший теряет гномий облик настолько, что, обнаружив подобное отвратительное существо, его тут же стремятся убить. А если не выходит, то просто заваливают ход. И так и живёт эта тварь в тёмных проходах, питаясь пауками и чем покрупнее, если повезёт. Рассказывали, что иные бродили вот так столетиями, пока на них не натыкались новые поколения копателей. Столетие в темноте, представляете? «Представляете…» Да куда им. Какое столетие в семнадцать лет. Куда им такими категориями. Они не знают ничего, ничего не видели. Дети ещё. Жестокие, изуверованные дети, для которых иные зимние месяцы тянутся, как те годы. Лука не представляет. Лука лучше умер бы. Убил себя сам, потребовал бы сделать это других. Лука не смог бы бродить в черноте. Бесконечно бродить. Лука уходит в себя на миг, задумавшись обо всём этом, а Рибор не понимает, видимо. Не понимает смысла этих сказок. — Это ты к чему всё, Грар? — Рибор осторожно спрашивает, потянувшись к чужому плечу ладонью, и тут же её одёргивает. Нарвавшись на более чем неласковый ответ. — Я Грор, идиот… Грар погиб. Грар погиб самым первым, они помнят. Лука и пещеру эту, и шахты в ней тоже навсегда запомнит. — Как и Зират. Как и этот ваш мальчишка, разбившийся о камни. Как и вы скоро погибнете. Гном в своих словах уверен, а вот Лука — нет. — Мы выберемся. И я клянусь, что ни Лисан, ни Грель ни проживут ни одного лишнего дня после того, как я отсюда вылезу. — Они забрали все слитки, — напоминает Рибор будто нарочно, и ему сейчас хочется двинуть тоже. Хорошо так двинуть. С размаха и прямо в лицо. Чтобы притих на время и не раздражал слишком много. — Даже если мы и выберемся, всё провалено. Никто не станет слушать наши оправдания. Явимся без серебра и… Лука обрывает его и движением руки, и голосом. Луке и без того слишком паршиво для того, чтобы слушать всё это дерьмо. Будто он сам не знает, что их ждёт, если приползут назад и начнут скулить и оправдываться. — Будет тебе серебро. — Что? — Рибор не понимает и морщит лоб. Ну ещё бы, куда ему. Он же нормальный. Относительно Луки. — Но они же… Забрали. Это верно. Но только то, что было в холщовом мешке. — Всё, да не всё. Тут на него уже оба смотрят. Даже гном оборачивается. И в обоих взглядах только непонимание. Лука нагибается для того, чтобы достать второй, оставшийся при нём метательный нож, и поясняет: — Думаю, Зират будет не против, если я позаимствую у него парочку зубов. Рибор даже отступает. Пятится. А Грор… Грор если бы мог, то вскочил бы и замахнулся топором. Лука уверен, что если бы тот был в силах подняться, то спасать ему сейчас свою голову. Но Грор не может. Грор может только злиться и орать так, что, кажется, голосом в силах поднять всю осевшую пыль. По новой. — Даже не смей, сучоныш, я тебе не позволю! Не позволит. Как же. Лука подкидывает нож на ладони и ловит за остриё. — Он мёртв, понимаешь? Ему уже плевать, — вбивает слова как гвозди, но вовсе не потому, что хочет быть жестоким. Напротив, на то, чтобы кем-то там «быть», у него не осталось ни времени, ни сил. Говорит то, что думает, сделает то, что считает нужным. Отодвинет в сторону всех, кто решит, что стоит ему мешать. — Думаешь, он бы не спас мою жизнь такой малостью? Спрашивая, присаживается на корточки напротив гнома и поигрывает своей стальной зубочисткой. Так и вертит её в пальцах. Так и крутит её. Туда-сюда, туда-сюда… И отблеск металла в свете магического пламени и впрямь может заворожить. Любого, кто не на грани уже. От боли и отчаяния. Грор понимает, что при всём желании не сможет помешать. Грор понимает, что всё, что он может, — это отвернуться. Жмуриться. Не смотреть на то, как какой-то сопляк оскверняет тело его ближайшего друга. Он может только не смотреть. Не хватать за руки, не бить по ним… Знает, что просто оттащат в сторону или того хуже. И для того чтобы вернуться, чтобы быть рядом, ему снова придётся унизительно ползти. Только теперь под их взглядами. Только с новыми ранами. Лука всё глядит на него, чуть приподняв брови, замерев в ожидании не то разрешения, не то новых ругательств, и Грор, понимая, что у этого зелёного ещё совсем, сопливого мальчишки тоже нет никакого выбора, кривится, будто в предсмертных конвульсиях, и, замахнувшись было… опускает руку. — Да чтоб вы все!.. — начинает криком и осекается. Отворачивается. Лука отводит взгляд тоже. Не потому что стыдно. Потому что не хочет становиться свидетелем чужой слабости. Не хочет причинять больше, чем нужно. В кои-то веки не хочет. Лука подаётся вперёд и деловито, без эмоций, отводит повыше чужую верхнюю губу. Та начала дубеть, и завернуть её оказалось не так-то просто. Рибор молчит вовсе, Грор всё также отказывается смотреть. Луке, впрочем, и не надо, чтобы он смотрел. Луке хватает его полных горечи, обрывистых, то и дело срывающихся на крик бормотаний. — Ненавижу вас всех! Ненавижу весь род человеческий! Ему раньше не доводилось играть в зубных дел мастера, но старается быть аккуратнее и не изуродовать ничего. Не разломать десну. Передние и те, что рядом с ними, оказываются посажены на два длинных винта… те, что за ними же, отдельно каждый… та же история и с коренными. Лука тратит на всё это не более двадцати минут. Закончив, он с усилием закрывает чужой рот и всё добытое заворачивает в кусок своего же оторванного только что рукава. — Это всё из-за вас! Всё из-за этих… Этих!.. Поднимается на ноги и радуется, что догадался взять хотя бы поясную сумку. Туда и не помещается обычно ни черта, кроме табака да пары ампул с какой-нибудь ерундой, а тут смотрите же, как сгодилась. — Мразей, — заканчивает за него, и голос холоднее камня. В голосе вообще никаких эмоций. — Не переживай. Когда мы с ними встретимся, я передам им пламенный привет от вас всех. — «Когда встретимся»! — Грор передразнивает его с такой злобой, что Лука не задумываясь бы врезал любому другому за это. Вмазал бы так, что рука бы онемела. А тут держится. Тут будто коснётся и сам заразится. Отчаяньем. — Ты себя-то слышишь?! Со смертью ты здесь встретишься, и плевать ей будет, сколько чужих зубов у тебя в кармане. Либо черви вернутся, либо ты переломаешься, пытаясь влезть по камням, либо… — Значит, переломаюсь, — отвечает после выдоха и так спокойно, как только способен. Отвечает и отворачивается. Тут есть ещё кое-кто, с кем можно поболтать. — А ты, Рибор, как? Собираешься ждать червей или?.. — Или. Ох, ну хотя бы этот ещё не выбрал себе могильный камень. За-ме-ча-тель-но. — Рассказывай, что придумал. Лука кивает и тут же, перескакивая с камня на камень, добирается до места, где разбился Митрил. До того самого, что под верёвкой. — Поднять сможешь? Поднимает взгляд вверх и ведёт ладонью по камню. — Снизу стена гладкая, но, может, повыше… — начинает свои пространные объяснения и тут же оказывается бесцеремонно прерван. — Сказал же: разобьёшься! — Грор никак не унимается и даже подпрыгивает на месте. Грор даже пытается встать, но может только приподняться, используя короткую руку в качестве опоры. — А так сдохну от голода или меня сожрёт обезумевший гном! — Лука прикрикивает в ответ и не собирается никого жалеть. Ни себя, ни остальных. Лука выдыхает и поворачивается уже к Рибору. Возобновляет оборванный диалог: — Послушай, нам нужно дотянуться до верёвки, так? Хотя бы одному из нас. Я легче, а значит… Рибор щурится сразу же. Рибор становится подозрительным и отступает назад, сложив руки на груди. И Лука не может его осуждать за это. Куда уже осуждать. — А не обманешь? — Возьми зубы в качестве гарантии. — Лука предлагает ему свёрнутую в комок тряпицу. Так сейчас надо. Лука считает себя умнее многих, так иногда стоит показывать это. — Куда я без них пойду? Рибор соглашается сразу же: — Давай сюда. Ни лишних ломаний, ни споров. Только требовательно протянутая вперёд рука. Лука без слов вкладывает в неё свою, каплями загустевшей крови испачканную добычу и, дождавшись, когда Рибор их спрячет, удовлетворённо кивает: — Вот так, хороший мальчик. Кивает и, бросив все церемониалы, призванные установить доверие между ними, приказывает, опираясь ладонью о холодную стену: — А теперь подсади меня. Дай забраться на плечи. И, надо же, Рибор, уверовавший и успокоившийся, видно, даже не бормочет ничего под нос. Пригибается уже, чтобы подхватить Луку за ноги и помочь выпрямиться, как они оба замирают снова, услышав скрипучий голос гнома. Гнома, который, казалось, больше с ними никогда уже и не заговорит. — Гарпун мой возьми. Лука сначала даже не верит, что не послышалось. Склоняет голову набок и, вытянув руку, жестом просит Рибора подождать. — Гарпун и кирку. Лука сначала не понимает, к чему они ему, если камень ни одно лезвие не берёт, а после… После едва не бьёт себя ладонью по лицу. — И зачем они ему? Вопрос логичный… для человека. И идиотский для гнома, который прорубил не один ход в сплошном камне. — Сам догадается, если не глупый. Лука согласно кивает и принимает протянутую железку. Не слишком длинную, скруглённую с одной стороны и с крюком на другой. Лука догадался. И сам нашёл чужую кирку. Ту самую, что была в его руке, когда всё начало падать. И, надо же, сейчас Грор не против. Грор сам это предложил. — А если глупый, то и смысла пытаться нет. Все тут сдохнем. «А если глупый…» Нет. Лука надеется, что нет. Обе приблуды перехватывает в одну руку и возвращается к стене. Возвращается к Рибору и, когда тот, пригнувшись, поднимает его, балансируя и опираясь на камень, сначала левое колено на его плечо ставит, а после запрыгивает уже правой ступнёй. — Лука?.. Тот только выпрямляется и нехотя опускает голову. Тот старается сосредоточиться. — Я надеюсь, ты лучше Лисана и Греля. — Я не лучше. Стой смирно! Лука не спрашивает, зачем этому гному с собой гарпун. Лука не спрашивает, почему тот решил вдруг предложить скупую помощь в последний момент. Он стоит на чужих плечах, выдыхает и замахивается так высоко, как позволяет ему рост. Замахивается и, убедившись в том, что гномы действительно куда лучшие оружейные мастера, виснет на рукояти, в другой руке сжимая гарпун. Им замахивается, уже подтянувшись. Переносит вес тела на другую руку. И все битые камнепадом мышцы стонут. Все мышцы против такого обращения, но да кто бы это глупое тело спрашивал. Чего оно за, а чего против. Удар за ударом. Едва не валится вниз на пятом. Почти соскальзывает на седьмом. По лбу и спине пот градом. Устал уже, и кажется, что прошла вечность. Устал уже и ползёт вверх, в темноту, прочь от слабого света огнива. Дальше и сложнее, и одновременно с этим проще. И приспосабливается, и мокрые ладони соскальзывают с гладких рукоятей. И приспосабливается, и дрожит весь, как шавка, от усталости и напряжения. Знает только, что даже если всю спину судорогой сведёт, то не отцепится. Не упадёт. А если упадёт, то, выругавшись, начнёт снова. Или не начнёт. Не придётся. Задрав голову, видит ровный отруб запылённой верёвки и для верности поднимается ещё немного. Выдыхает, повиснув на вытянутых руках, и, выдернув кирку, отчего-то не решившись оставить её в камне, как гарпун, прыгает. Цепляется одной левой и осторожно, без замаха, возвращает то, ради чего Зират остался здесь, среди людей, вниз. И та падает неподалёку от магического, Рибором разведённого огонька. Рядом с Рибором, который всё это время наблюдал за Лукой, запрокинув голову и почти не дыша. Ещё бы, единственный его шанс. Ещё бы… сам бы, поди, не рискнул. Вот так, по камню. Сам бы, поди, не додумался… Лука выдыхает. Вцепляется в обрывок двумя руками, подтягивается настолько, чтобы можно было обмотать кусок и на сапог тоже, и, не позволяя себе отдыха, добирается до верха. И там уже, убедившись, что каменный коридор, из которого они все пришли уцелел, переваливается через кромку выступа. Перебирается через него на четвереньках и какое-то время просто стоит, едва не касаясь лбом земли. Минуту или две… Может, все пять. После заставляет себя подняться. Отвешивает мысленного пинка и, шатаясь, добирается до устройства самого подъёмника, от которого и осталась-то только закоротившая катушка да пара непонятных ему вентилей. Решает не мудрствовать и ничего не крутить, чтобы не сломать. Решает просто размотать верёвку самым примитивным из всех способов и просто ждёт, пока она, свободно вьющаяся и падающая всё ниже и ниже, не натянется. Только отступает к краю снова и в ожидании Рибора опирается ладонями о колени. Глубоко дышит и гадает, сколько у них ещё времени. Сколько до того, прежде чем вернутся черви. И почему они вообще ушли? Может быть, спят днём или ещё что? Лука не гадает и не хочет знать наверняка. Лука сейчас ничего не хочет. Только наружу и упасть где-нибудь спать. Где-нибудь. В безопасности. А после кое-кого нагнать и спросить с них за всё сразу. В десять раз больше положенного спросить. Хотя он и не знает, как это — больше. Разве можно два или три раза убить?.. Жаль, что нельзя. Он бы хотел… Разными способами. Верёвка дрожит, натягивается, и спустя ещё несколько минут Рибор цепляется ладонью за каменный край выступа. Забирается на него и перекатывается на лопатки. Слепо глядит в высокий сводчатый потолок и, отдышавшись, пеняет Луке: — Мог бы и помочь. Пеняет Луке, который если бы был в силах, то обязательно двинул бы ему за такую наглость. — Я и так нас обоих и вытащил, разве нет? Рибор только плечами жмёт и, выдохнув, заговаривает снова: — А с этим что? Рибор кивает вниз, и Лука раздумывает с мгновение. Лука сначала направляется к коридору, а после возвращается с факелом. Негромко свистит, привлекая к себе внимание, а после, когда так и сидящий около своего родича гном вскидывает голову, машет рукой: — Давай, ползи ближе и цепляйся за верёвку. Мы тебя вытащим. Лука не знает, зачем это делает. Лука не из тех, кто возится с чужими ранами или чувствами, но… но он не хочет уходить молча. Он не хочет сейчас чувствовать себя Лисаном. И потом, ему же дали гарпун. Ему помогли. Нет, он не должен. Он хочет. И вместе с тем знает заранее, что услышит в ответ. Он откуда-то знает. И не удивляется, когда гном, суровый, бородатый и грузный, сбившийся кучей, словно тот же ком земли, резко и будто зло мотает головой. Мотает головой и тут же опускает её. Лука видит, что за то время, что он копался тут, наверху, Грор умудрился подобрать кирку и сунуть её в чужую, большим трудом откопанную руку. Грор останется внизу. Убьёт себя сам, умрёт от заражения или же станет чудовищем из гномьих сказок. Кто же из них знает? Лука больше не говорит ничего и не уговаривает. Рибор молча кивает ему на пустующий коридор, и они оба отступают от края. Стены вновь начинают дрожать. Лука, спешно переступая по деревянному настилу, гадает: наступил ли и в его жизни день, когда он всё для себя решит? Гадает… До самого выхода и до первых солнечных лучей. Когда жадно ест и, дважды подавившись, пьёт. Не догнали. Несмотря на то что только переждали день и забрали остатки, те, что остались после того, как в них изрядно покопались, вещей. Не нагнали на тракте и ближе к стенам Ордена. Почти не разговаривали на обратной дороге. Не дежурили ночами по очереди, вместе спали, понимая, что никакой конкуренции уже нет, как и смысла в убийстве. Напротив, у них сейчас одна цель на двоих. Им бы только быстрее. Быстрее до знакомых мест. День форы, видимо, многое решил, и потому, добравшись до своих ворот, Лука хватает Рибора за рукав и прёт за собой сразу к главе Ордена. Несмотря на то что сумерки уже, а их там никто не ждёт. Их вообще не ждёт никто и нигде. Мёртвые уже для всех. Луке кажется забавным поглядеть на лицо Наазира, когда они встретятся. Но не сейчас. После. Есть более важное дело. Луке нужно официальное разрешение. Для того чтобы во всех смыслах иметь право. А если и не разрешат, он их всё равно убьёт. Только его величие демонстративно поставит в известность. И что вот он, живой, можно не вычёркивать его из списков, и что имена этих двух, напротив, вычеркнуть можно. Ему плевать как. Плевать где. Палкой или голыми руками. Убьёт. Вышагивают по длинному коридору до нужной двери, и Лука на ходу расстёгивает плащ, под которым у него только тонкая перепачканная рубаха. Лука забирается пальцами в заведённую за бедро, почти пустую сумку и не стуча распахивает массивные двери кабинета. Ему плевать на церемониалы. Он должен получить своё. И доказать своё право считаться выполнившим задание тоже. *** Лука, как и прочие, прекрасно знает, где искать празднующих большую или малую победу наёмников. Даже если тем и не шальные девки интересны вовсе. Лука знает, что любой из их братии, переодевшись и смыв дорожную пыль, отправится в шумный трактир, что пользуется популярностью уже не у одного поколения скорых на стрелу и клинок. Лука знает. Он и сам, в числе прочих, не дурак накатить и покуролесить. Туда и направляется. Не один. Рибор не меньше Луки жаждет мести, а Наазир… Наазир подловил их уже у ворот. Отвязаться не было шансов. Да и не то чтобы Лука очень хотел. Напротив, Лука жаждет его общества едва ли не больше, чем когда-либо за прошедший год. Соскучился, что ли?.. Только сначала дело. Дело, в котором Наазир, услышавший краткий пересказ, не раздумывая согласился поучаствовать. Так, в качестве соглядатая. Лука не позволит ему влезть. Хочет — пусть посмотрит. Но руки распускать — ни за что на свете. Его с ними не было, а значит, это и не его дело. Внутри как всегда шумно. Внутри что прошлую неделю, что всю следующую будут отмечать окончание осени и удачный урожай, только-только убранный с полей. Внутри и пиво рекой, и народа столько, что едва пропихнуться. Везде, кроме того самого тёмного закутка, куда их ещё совсем юных привёл пару лет назад Наазир. Там темнее и тише. Там длинный стол, пара свечей на нём и окно. Ещё дверь, ведущая на запасное крыльцо, ну да это никому не поможет. Сегодня — нет. Лука нарочно не торопится. Наблюдает издалека, убедившись, что они не ошиблись и голубки облюбовали именно эту жердь. Не упорхнули на сеновал или ещё куда. Лука видит тёмные, подсвеченные слабыми огоньками силуэты и лица. Лука смаргивает и перехватывает спешащую к ним девицу. Хватает её за талию, дёргает на себя, второй рукой за плечо держит, чуть ли не с наскока целует прямо в распахнувшиеся от такой наглости губы и получает шутливую пощёчину. Такую, которой не убить и комара. Попалась хорошо знакомая ему рыженькая, которая во всех смыслах собой недурна, да только невнимательна. Невнимательна, ну да сейчас играет им на руку, а не против. Лука шепчет ей пару словечек на ухо, намекает на то, что соскучился, и отпускает восвояси. Сам подталкивает в нужную сторону. Напоминает, куда она несла свой поднос. Для кого эти кружки. Лука шутливо обещает навестить её после, а у самого глаза горят. И вовсе не потому, что знает, что в свидании не откажут. У него глаза горят и колковато-сухо становится пальцам, которые он обтирает о штаны. Он выжидает и, прежде чем двинуться вперед, оборачивается к двери и находит взглядом держащегося чуть позади Рибора. Так, на всякий случай. Мало ли их заметят раньше, чем стоит? Но нет, не заметили. Слишком уж увлечены друг другом. Лука даже останавливается на границе света и полумрака, что царит в этой части таверны, что по умолчанию является закрытой для местных жителей. В этой маленькой скромной части, где один-единственный стол, тюки да грубо сколоченные ящики. Лука даже останавливается, чтобы ухватить кусок чужой умиротворённости, прежде чем безжалостно всё разрушить. Наблюдает за тем, как сидящие рядом, близко-близко, почти друг на друге, целуются, не опасаясь быть раскрытыми, и спускается с единственной ступени. И, надо же, в этот раз даже продавленная половица не скрипит. Лука уже в упор глядит, отстранённо думая о том, что они довольно погано смотрятся что по одиночке, что вместе, и с размаху плюхается на пустующую лавку по эту сторону стола. Плюхается и подпирает лицо кулаком. С удовольствием сталкивается взглядами с ещё двумя. Сначала непонимающими, а после даже испуганными. Впрочем, и второе тоже быстро проходит. Зря, что ли, они дожили до полных семнадцати лет? Но эмоции на лицах вот так запросто не скрыть. Эмоции так и гуляют что на первом, что на втором. Медленно отодвигаются друг от друга, а Лука всё молчит и знай себе подпирает подбородок, мельком заглянув в чужую кружку. У Луки живого места на спине нет и рассажен висок. Шишка на затылке, а костяшки разбиты так, будто он нарочно перепробовал ими на крепость все стены. Лука, как и Рибор, весь отбитый, как хороший кусок мяса, и всё это по чужой милости. Милости, которую он собирается благодарно вернуть назад. От всей широты своей души. И от чужих добавит тоже. Лисан не выдерживает первым и вскакивает на ноги. Грель прямо за ним. И не сговариваясь оба огибают стол с разных сторон. Один бросается к чёрному входу, а другой — к светлому прямоугольнику шумной части таверны. И если второй тут же отшатывается назад, едва не столкнувшись грудью с шагнувшим внутрь Рибором, то первый даже дёргает оказавшуюся открытой дверь и выскакивает на крыльцо. И медленно, спиной, возвращается обратно. Возвращается назад, отступая от поднявшегося на крыльцо Наазира, который просто знал, что кто-то из них да дёрнется в эту сторону. Да все они знали. И вот собрались наконец. Лука так и сидит на одном месте и ждёт, пока за стол вернутся и остальные. Вернутся двое из четырёх. Пока их любезно и ненавязчиво проводят к оставленным местам. Лисан сглатывает только и, потянувшись к кружке, спешит промочить горло. Понимает, должно быть, что если бы их хотели убрать сразу, без разговоров, то уже бы сделали это. Молча метнув нож или всадив его же в глотку с размаху. А так… Так же ждут чего-то. Позволяют потянуть время. Растянуть его на целых три глотка. До самого дна кружки. И только после, опустив её на стол и отерев губы, заговаривает. Глядя почему-то в стол. — Притащил с собой Наазира. Ни к кому конкретно вроде бы, но Лука-то знает, что ему. Лука улыбается и даже кивает, не сводя с Греля внимательного взгляда. С Греля, который вовсе не так спокоен, несмотря на то что не дёргается, но пальцами так и норовит стиснуть край столешницы. — Конечно, — кивает Лука совершенно спокойно и без лишних кривляний. Что ему стесняться теперь? — Зря я, что ли, с ним сплю? Как, впрочем, и с официанткой, которая любезно подала вам кружки. Понравилась выпивка, а, голубки? — интересуется, а у самого скулы сводит от широкой радушной улыбки. Скулы сводит ещё больше, когда те, кто напротив него, непонимающе переглядываются друг с другом. После с подозрением косятся на самые обыкновенные деревянные кружки. В одной почти нет ничего, другая и не ополовинена. — Мы всё думали… Как же вас, уёбков, грохнуть, и в итоге решили, что не станем этого делать вовсе. Луку не смущает, что он болтает совсем один. Да и пусть молчат ради всех своих богов и резонов. Выражения лиц куда красноречивее слов. Выражения лиц и удивления на них. — Да, ты не ослышался, лапонька, — подтверждает сказанное ранее и, обернувшись назад, к светлому проходу, кривовато хмыкает. Лучшая часть начинается как никак. Лучшая, та, ради которой он всё ещё, видимо, спокоен и держит себя в руках. — В кружках яд, — поясняет и внимательно изучает взглядом скривившегося, схватившегося за своё горло Лисана. — Ты так жадно лакал, что даже не почуял? О, что, дошло? Сейчас чуешь? Вяжет язык, да? Ну так я тебя обрадую: у Рибора есть противоядие. У Рибора, который тут же шагает вперёд и становится поближе. Он смотрит то на Луку, то на Наазира… и прячет руки в карманы. Прячет сжавшиеся от нетерпения кулаки. Он бы так их, руками, но… терпит. Терпит ради того, чтобы получить больше, чем просто сбитые костяшки. Ради того, чтобы позволить Луке превратить чужую смерть в представление. Луке, который тем же тоном обычно разговаривает с девицами из местных. Воркует и ничуть этого не стесняется. — Вы такие милые вдвоём, такие все друг за друга… И так ладно кинули нас на пару, не моргнув и глазом. «Так ладно кинули…» Лука ни на секунду не перестаёт улыбаться. Лука упивается моментом и почти физически ощущает, как скукоживается и дохнет чужая, жалкая, несуществующая любовь. — Ну так что? Кто умрёт? Кем пожертвуем сейчас? Лука улыбается широко и самую малость безумно. Улыбается, и нет ни капли расположения или симпатии в этой улыбке. Его от ненависти сводит всего. Именно от ненависти. Не от скучающей неприязни, не от брезгливости… Он так ненавидел уже. Ненавидел Грина. Лука улыбается, и Грель, на которого устремлён его взгляд, не выдерживает его. Порывается вскочить на ноги. Дёргается вверх и замирает на середине движения, замирает, заметив, насколько ехидными стали глаза напротив. — Вскочишь — сдохнете оба. — Лука сообщает ему, не угрожает или что-то подобное. Лука просто проговаривает и, подумав, демонстративно укладывается грудью на стол, вытягивая руки. Показывает, что не опасается противников вовсе. Да и к чему ему, если они уже полутрупы? Что, заберут его с собой? Ну так пусть попробуют. — Дать вам посовещаться? Есть желающий умереть ради любви? — спрашивает приглушённо и настолько скучающе, что кажется, что сейчас и уснёт вовсе. Рибор даже переглядывается с Наазиром. Рибор всё-таки плохо его знает, не всегда разбирает, когда Лука кривляется. Да и некогда ему было научиться разбирать. За прошлую неделю точно было некогда. А эти двое, эти, что по ту сторону стола и рядом друг с другом, потерянные. Эти двое будто под действием сонного порошка. Растерянные, переглядывающиеся, неверящие. Перед выбором. Эти двое отводят взгляды. Один в столешницу упирает свой, второй глядит вперёд, на Рибора. Может быть, гадает, где у того припрятано противоядие? В каком из карманов? Один — в столешницу, а второй… подаёт голос: — Пускай… Лука вскидывает брови и придвигает руку поближе к лицу. Готовый отразить удар, если потребуется. Готовый к драке, которую бы уже затеял, окажись на месте кого-то из этих двух. Он бы за своё стал бороться. Даже безоружный стал бы. — …Грель умрёт. А Лисан вот нет. Лисан сдался. Медленно поднялся всё-таки и, прижавшись спиной к стене, отодвинулся в сторону. Оставил своего ненаглядного. Оставил его одного напротив скучающего Луки. Луки, который, закатив глаза, смотрит всё ещё прямо перед собой. Ждёт ответной реплики. Ждёт, что Грель, не ожидавший такой подставы, распахнёт не только глаза, но и рот. Грель, которому целая минута потребовалась на то, чтобы оправиться: — Что?! Это он обрубил верёвку! Грель вскакивает следом же. Грель уже и не помнит о своей любви и о том, что они вроде как вместе. О том, что они всегда были друг за друга. Он нападает теперь. Но не на Рибора или Луку. Не на Наазира, которого явно печалит всё это, а на Лисана, который пятится. Пятится и отталкивает только чужие, пытающиеся ударить его руки. — Мы ни о чём не сговаривались, я клянусь! Я не знал, что он это сделает! Грель и сам не знает, к кому именно обращается. Грель выкрикивает всё это, глядя только перед собой, и от нахлынувших эмоций будто растерял все навыки. Не дерётся, не пытается ранить, а так, молотит только сжавшимися кулаками. По плечам, груди… Молотит, не защищается. Лука выпрямляется, с удовольствием наблюдая. Но не за чужой начавшейся истерикой, не за суетливыми мельтешениями. За лицом Лисана. Только за его каменным лицом. За лицом человека, который, как и оставшийся внизу Грор, всё решил. Только, в отличие от гнома, решил иначе. Выхватывает поясной нож и всаживает его под чужие рёбра так быстро и ловко, что Грель не успевает и глазом моргнуть. Только дёрнуться и тут же завалиться вперёд. Всаживает нож под чужие рёбра, и его остриё добирается до самого сердца. Хороший выходит удар. Очень чистый. Очень быстрый. Без лишней боли, без лишних слёз…без страха и сожалений. Без лишних слёз в чужих глазах и оставив сухими собственные. Вот она, вся любовь. Уместилась на ширине лезвия. Лука всё ещё не встаёт. Лисан отчего-то не спешит отпихивать от себя уже мёртвое тело. Не спешит отпихивать и, вдруг крупно дёрнувшись, вздрогнув всем телом, заваливается назад. Конвульсивно вцепляется в ближайшее, что находит пальцами, и так и держится за чужие плечи, стекая на деревянный пол. У него дрожит челюсть, сводит кисти и беспрерывно дёргается левый глаз. Начинают течь слёзы. Лука только тогда поворачивается и, глянув на Рибора, убедившись, что тот едва сдерживается от того, чтобы не рассмеяться в голос, склоняется пониже. Опирается сцепленными кистями о колени и, доверительно заглянув в чужие, всё ещё открытые глаза, проговаривает. Очень спокойно, без ехидства и надменности. — А никакого противоядия не было. Вы бы всё равно умерли оба. Лисан пытается бросить ему что-то в ответ, мычит, давится невесть откуда взявшейся багряной пеной и валится набок. Валится, уже не в силах отцепиться от упавшего вместе с ним тела. Лисан медленно, но верно парализован. Кто знает, сколько секунд или минут вот так пролежит, прежде чем окончательно занемеет весь? Лисан кашляет, отфыркивается и давится. Давится, и, пока он ещё живой, Лука считает нужным сказать кое-что ещё. Кое-что важное по его мнению. Лука поднимается на ноги только для того, чтобы опуститься рядом с ним на корточки и улыбнуться, наблюдая за тем, как синеют чужие губы и дрожит показавшийся закушенный язык. Лука склоняется ниже, настолько низко, что для того, чтобы удерживать равновесие, ему приходится опереться о стену рукой, и шёпотом, на грани слышимости, передаёт Лисану короткий привет от трёх гномов. Неженку, разбившегося о камни, упоминает тоже. *** Глотку дерёт от сухости, а крыша съезжает набок от приступа слабости. Не от приступа даже, а от усиления?.. Слабость всегда теперь со мной, и, видно, только навредил себе ещё больше безостановочным трёпом. Видно, сделал всё хуже. Перед глазами всё явно рябит, и чёрные точки не то что мелькают, а такое чувство, что весь мой мир сейчас состоит из этих чёрных точек, сквозь которые пробиваются очертания реальности. Договариваю, затыкаюсь и понимаю, что всё, что тогда случилось, произошло неподалёку от этого места. В другой сети пещер, по обратную сторону опоясывающего Камьен горного хребта. И, вспомнив всё это, проговорив вслух, я не могу отвязаться от ощущения, что не случайно всё это. Что кто-то подсказывает мне ответ. Подсказывает решение всей этой затянувшейся загадки. Кто-то из тех, кто в своё время всё для себя решил. Всё думаю о гномах и, в частности, о последнем из них. Что же он остался внизу? Что с ним случилось после того, как мы ушли? И дождался ли он вообще, пока мы уйдём? Может быть, и не стал. Может быть, всё закончилось для него ещё раньше, чем пламя догорело. Всё думаю об этом и, не имея больше никакого желания трепаться с чёрным остовом, поднимаюсь на ноги и, держась за решётку и стены, бреду назад, в свою камеру. В своё последнее жилище. Но вместо того чтобы упасть на койку, стекаю на пол. Не дошёл — не то не хватило сил, не то без разницы уже. Я, видно, тоже всё для себя решил. Всё для себя решил и жалею только о том, что не додумался до этого раньше. А может быть, и додумался, да только надежда была ещё жива и умаляла мою решимость. Теперь же то, о чём я никак не перестану думать, видится мне единственным выходом. Внезапной вспышкой озарения, наконец-то посетившей мою больную, не перестающую гудеть голову. Забавно, но мне никогда не запрещали вредить себе. Забавно, мать его, но, запретив подниматься наверх, запретив пересекать черту подземелий, алхимик упустил самый очевидный вариант для побега. Самый простой из всех. Я знаю, что дальше уже ничего не будет. Я знаю, что всё закончится совсем скоро, а раз так, то к чему продлевать агонию? Я понимаю, что ни оружия, ни ядов у меня при себе нет, но… но пальцы левой будто знают ответ, до которого я всё никак не додумаюсь. Они знают, что надо делать. Раздираю ими повязку на правой руке и затаскиваю её на своё колено. Переворачиваю швами вверх и долго смотрю на них, прикидывая, насколько же крепко взялись. Правда это тоже не важно сейчас. Я всё равно ничего не чувствую. Ни впиваясь ногтями в ровно сделанный надрез, ни когда, задержав дыхание, подтаскиваю предплечье ко рту и, с силой сжав правую поперёк запястья, кусаю. И надо же. Всё также ничего не чувствую. Ни капли боли. Кожа оказывается совсем тонкой. Ничего… и привкус крови во рту. Не так много крови. Бежит, но медленно, и мне становится ещё хуже почти сразу же. Меньше минуты проходит, и уже плаваю в трижды сжавшейся камере. Тела почти не чувствую, а навалившийся разом мрак только в радость. Осторожно опускаю её назад, укладываю на свою ногу кистью вниз и закрываю глаза. Я не хочу закончить разбитым на части и в огромной стеклянной банке. Сновидений больше не будет. Как и кошмаров.