Before the Dawn

Оказывается, просто никуда не лезть и ничего не спрашивать, когда тебя ничего не интересует. Оказывается, и время так течёт не быстрее, а словно мимо. Время течёт мимо, телу всё лучше, тело больше не воет от любой мелочи, тело больше не тянется к содержимому чужого рюкзака, хотя не то чтобы я пытался в своём уме после того ночного прихода, зная, что мне скорее кишки выпустят, чем позволят обдолбаться ещё раз. Теперь не пытаюсь совсем ничего. Не хочу пытаться. Слабость постепенно уходит, и мне даже страшно от того, что она исчезнет совсем. Это будет значить, что всё, что оклемался, что можно идти дальше. Но я не хочу дальше. Я вообще ничего не хочу. Штормград потерял для меня всякую привлекательность. Напоминаю себе про Тайру и непослушную, перевязанную монстроловом получше бесполезную правую, но это не помогает собраться. Ощущение того, что всё было зря, не проходит. Ощущение того, что я, именно я, а не кто-то, крупно ошибся и из-за этого потерял много больше, чем руку, уничтожает меня. Прибивает к полу. Понятия не имею, какой день подряд. Я собрался, я всё рассказал, я надеялся, что, как оно всегда было, он спасёт меня. От мук совести в том числе. Я надеялся, что он, а не я, всё сделает, и я смогу выдохнуть, но… но, видимо, нет. Видимо, настал тот момент, когда приходится расплачиваться за свою мнимую удачливость. И будто назло, будто в насмешку мне теперь только она одна и снится. Одна княжна. Снится в замке, с сестрой, в этих дурацких платьях, снится в доме у ведьмы, даже в амбаре, когда мне трогать его не стоило больше, чем всё остальное. Хотя какая разница? Там или в другом месте через пару дней? Какая разница… Я о нём не думал внизу, в той пещере, вообще ни разу почти, заставлял себя отрешаться, но надеялся в глубине души, что он не маленький, не беспомощный, что он сможет справиться и с внушением, и с дорогой, и… Я надеялся. А теперь вот зелёная блестяшка снова у меня. Вернулась. Вернулась тем способом, о котором я и помыслить не мог. Может, проклятая? Может, всё из-за того, как она мне досталась? Знал бы, так и не трогал. Ни того пацана в горах, ни его отца. Знал бы, что себе в итоге дороже выйдет, так не было бы ничего, просто бы ушли, и всё. Спустились ночью с горы, и пусть бы копались там сами, пока тварь, выбравшаяся из-под горы, не осмелела окончательно. Тварь из-под горы? А я? Я тоже могу называться такой тварью? Я не знаю, что это и почему так со мной. Не знаю, почему чувствую всё это, но знаю, что раньше никогда так сильно не било. Наверное, потому что единственный, к кому я привязывался до, ни умереть не может, ни уйти. Не может отвязаться вот уже сколько лет. Наверное, я привык к тому, что он даже если и не здесь, то вполне себе цел. Разве что царапины новые появляются, да и те всё реже. Те, что есть, все старые, по первости им и схваченные от недостатка опыта. Он всегда цел. Он — да. Другие — нет. Поверить не так уж и сложно. Смириться труднее. Смириться с тем, что ничего нельзя сделать. Что нельзя даже попытаться. Стал бы я раньше спрашивать? Кошусь на подвязь и перекатываюсь на бок, чтобы видеть комнату. Надо бы встать. От мышц почти ничего не осталось и, как показала моя недолгая прогулка вверх, от выносливости тоже. Нужно хоть что-то делать, я говорю себе это уже второй день кряду и не понимаю зачем. Я просто не понимаю. И почему меня так ударило тоже. Люди каждый день умирают. Я каждый день убиваю людей. Случайных, знакомых, за деньги и просто потому, что сегодня случился не их день. Так почему мне так погано от ещё одной, казалось бы, рядовой, даже не сегодня случившейся смерти?! Я же знал! Знал, что, скорее всего, так и будет. Я с самого начала знал. Я дразнил его этим. Я говорил ему в лицо, что он умрёт вот так, сгинет где-нибудь в лесах или болоте, и смеялся над этим. Я… выдыхаю. Списываю всё это на несоразмерность затраченных усилий и полученного результата. Списываю всё это на досаду. На досаду, что вот-вот просто перекроет мне глотку. Понимаю, что нужно пожрать, с вечера ничего в себя запихнуть не смог, но только кошусь на молча оставленную монстроловом тарелку. Всё так же заботится в своей манере. Всё так же интересуется, как я, и, надо же, не закрывает больше в комнате, видно, потому что желающих постеречь больше не нашлось. И эта бойкая с метлой не показывается. Отлёживается, наверное, или хихикает теперь постоянно, как дурочка. Странно, что я не хихикаю. В самую пору тронуться и уйти от этого всего. Я так ждал весны в Камьене. Я ждал окончания холодов, я помню все эти глупые мечтательные разговоры с этой наивной улыбающейся дурочкой и… Прикрываю глаза, когда поворачивается дверная ручка. Вот оно, моё окончание заморозков. Явилось. Явилось, по обыкновению, мрачное, зыркнуло на меня и, сбросив свою сумку, скинуло отобранный назад плащ. — В соседней деревне есть работа. Не хочешь со мной? У него жизнь и не останавливалась. У него только спячки зимой, а так всегда одно и то же. Всегда одно и то же выражение лица, и хочешь не хочешь, а бери свою железку и иди руби монстров. Нет времени на скорбь. Только вот не скорбит он. Ему плевать. Он уже забыл, что был кто-то ещё. Зима всё стёрла. — Нет, — вяло мотаю головой, и он даже удивляется немного. Наверное, потому что раньше меня было не отодрать от ноги, и я сам везде лез. И туда, куда звали, и куда требовали не соваться — особенно. — Зря. Может, очухался бы немного. Может. А может, и нет. Для чего шевелиться понапрасну? — Я не хочу. Анджей пожимает плечами, показывая, что принимает это за такой себе аргумент, и стаскивает с плеч куртку. Оставляет её на краю вовсе не предназначенного для этого стола и закатывает рукава рубашки до локтей. — Говорят, у них есть неплохой бордель. И девки непривередливые. Обслуживают и косых, и калек. Смаргиваю и думаю, что ослышался. Думаю, что это у нас такое дебильное чувство юмора прорезалось. Посмеялся бы даже. Если бы он не смотрел на меня вот так. Серьёзно. В ожидании ответа. — Прости, любимый? — переспрашиваю и, толкнувшись от матраца, сажусь на кровати, моментально напрягшись. — Кажется, мне клопами уши забило. Повтори-ка. Это должно было звучать угрожающе и с намёком, да только ему все мои намёки глубоко мимо. Он их не замечает и только разводит руками: — А что? Трахнешь какого-нибудь — и полегчает. — Заткнись, — отмахиваюсь как от плохой шутки, предпочитая считать всё это именно ею, и собираюсь уже упасть обратно на подушку, как он, не унявшись, продолжает, не то спрашивая, не то рассуждая: — Девчонку или мальчишку? Впрочем, с последним вряд ли. В деревнях все мальчишки работают руками, а не задом. Не почётный труд. И ближе подходит. Шага три уже до кровати. — Я сказал: заткнись, — повторяю уже громче и серьёзнее. Повторяю и смотрю на него, вскинув голову. Пока ещё сидя. Повторяю и ощущаю, как мышцы сковывает напряжением. — Почему нет? — И недоумения столько в вопросе, будто и вправду не понимает, почему я не хочу трахать какую-то девку. Почему я вообще не понимаю, с чего мне это ОН предлагает. — Нужно же мне как-то вытереть тебе сопли, пока ты совсем не расквасился. Чем не способ? Давай вставай, и поехали. На конюшне как раз осталась хромая кобыленка. Договаривает и замирает. Договаривает, выжидающе смотрит, и я наконец выдыхаю: — Я понял. Его правая бровь ползёт вверх в ожидании моего предположения, придавая всему лицу вопросительное выражение. — Ты издеваешься. Тут же досадливо потирает линию на подбородке и отворачивается к окошку. — Нет, абсолютно серьёзно. Наблюдает за чем-то на улице и даже опирается ладонями об узкий подоконник. — Я вот думаю, если ты так страдаешь по девочке с членом, то, может, он умел больше, чем я знал? Давлюсь даже, несмотря на то что ничего не жевал. Давлюсь воздухом и, не удержавшись, спрашиваю самое очевидное, что приходит мне в голову. Самое очевидное и невозможное. — Ты обдолбился или что? — Нет, это по твоей части, — отвечает с косой благодаря шраму усмешкой и качает головой. Когда заговаривает снова, голос звучит на порядок злее и куда ниже. Его голос заставляет меня напрягаться как будто бы в ожидании удара. — Я просто смотрю на тебя и думаю: неужели ты, вот ты, стольких убивший и замучивший, вдруг так глупо влюбился? Да ещё в кого? И презрения столько, что поневоле хочется оправдаться. Оправдаться, объясниться, выкрутиться… и тут же ударить себя за это. Одёрнуть. Давит нарочно же. Почему-то знаю, что нарочно, и всё тут. — Ты тоже был в него влюблён. Это «был» меня режет. Мне не нравится прошедшее время. Ещё больше мне не нравится то, что я ощущаю себя сумасшедшим из-за того, что нужно радоваться, потому что не придётся больше делиться, а я не могу. Я просто не могу. — Не был. И короткий хлёсткий ответ режет тоже. Больно и глубоко. Не моей обидой. — Ты мне или себе сейчас врёшь? — А почему тебе так хочется верить, что был? — возвращает вопрос, и я, защищаясь, промаргиваюсь и борюсь с желанием скрестить руки поперёк груди. Вцепиться левой в уже задранную вверх повязкой правую. — Чтобы твоя собственная влюблённость не была напрасной? Или, может быть, всё дело не в ней, а в жертве? Ты страдаешь уже какой день кряду, потому что потерял ведущую руку и понял, что зря? «Потерял…» Сам же мне твердил, что всё не безвозвратно, а теперь вот так. Теперь «потерял». — Нет. — Может, да? — Ему смешно, надо же. Ему смешон сам факт моего отрицания. — Очнись, Лука. Открой глаза. Кого ты жалеешь: его или себя? — Я никого не жалею. Это не жалость, — упорно гну своё, но, как и прежде, натыкаюсь только на отрицание. Натыкаюсь на неверие и сарказм. — А что это? Сострадание? Боль утраты? — высмеивает меня, одними только интонациями подвергает сомнению каждое моё слово, и я не помню, было ли так раньше. Значило ли сказанное мной столь мало. — Расскажешь об этом дурочкам из дома удовольствий. Может, сделают скидку. Собирайся, в порядок тебя приведут уже заодно, а то как… Недоговаривает, заметив, что я, оттолкнувшись от матраца, поднялся на ноги. Выпрямился наконец. — А то как кто? — прилежно спрашиваю, зная, что ждёт, и взглядом нахожу единственный в комнате стул. До этого мне совсем не нужен был, а сейчас, надо же, пригодится. — Как бездомный калека, умирающий от чумы, — Анджей охотно поясняет, и я даже киваю в ответ с мягкой улыбкой. Соглашаюсь с ним и, дождавшись, пока снова отвернётся к окну, пока впялится на что-то своё безумно интересное, пальцами левой вцепляюсь в ветхую спинку. Я вроде ещё никогда не ломал о него мебель. Но всё случается в первый раз, а? Одной рукой замахиваться так себе, но тоже ничего. В щепки просто. В пальцах остаётся одна спинка, остальные части просто в стороны. Удар дерьмо, раньше был лучше, но для начала неплохо. Тут же отскакиваю назад и, отбросив бесполезную тонкую перемычку, подхватываю так удачно отскочившую ножку. Крепкую, без трещин. Вполне можно использовать как короткую дубинку. — Давай проверим, какой я умирающий? — предлагаю неестественно прямой, даже не шелохнувшейся спине и прекрасно знаю, что сейчас будет больно. Прекрасно знаю, что жалость закончилась секунду назад. Предлагаю и жду, пока повернётся. Жду и ощущаю, как покалывает пальцы и гулко стучит в голове. — А что, ты снова можешь? — презрительно возвращает вопрос, и мне хочется кинуть ещё и этой деревяшкой в его голову. Хочется двинуть прямо по виску и проверить, на сколько вырубится и вырубится ли вообще. Хочется голову ему отчекрыжить — так сильно на него злюсь. На части растащить хочется и спрятать одну подальше. Пусть собирается как хочет. Или не собирается. Калека, сука, умирающий от чумы. — Для тебя я всегда могу, дорогой. Это очень странно. Это непонятно. Это какая-то чёрная магия. Ещё полчаса назад я не мог заставить себя встать, а сейчас меня просто на куски. Распирает от желания разукрасить ему морду. И плевать, какой ценой. — Давай уровняем для начала? Я сломаю тебе руку, а после посмотрим, кто тут жалкий и несчастный. — Очевидно же, что ты. — И нарочно ещё кривится так, будто я ляпнул какую-то глупость. Будто сказал, что трава растёт красная, а кровь — жёлтая. Кривится, будто я маленький тупой выблядок, за которым ему приходится присматривать. Который его достал. — Как грубо. — Надуваю губы, а он делает шаг вперёд, отлепившись от окна. Руки пустые, но и комната небольшая. Руки пустые, но тут и не надо ничего, только попасться — и сломает мне к хренам ещё и рёбра, и вообще тогда будет замечательно. Валяться с ещё одной повязкой. Ну нет. Пусть сначала поймает для того, чтобы сжать. Пусть попробует. — Не любишь грубо? — спрашивает как ни в чём не бывало и разминает шею ладонью. Спрашивает и едва морщится, видно, прощупывая место ушиба. Вместо ответа замахиваюсь и пытаюсь врезать ему по лицу. Ожидаемо попадаю по выставленной руке и тут же ухожу назад, отпрыгнув, бьюсь спиной о так не вовремя подвернувшуюся стену и едва успеваю ускользнуть вправо. Едва. Две секунды ещё — и попался бы. Ему меня только схватить, и всё — дальше можно не рыпаться. Из захвата мне не вырваться. Не с одной рукой. Но он и не старается особо, не наступает. Так только, следит за мной. — Может, на улицу выйдем? — предлагаю и тут же получаю понимающую усмешку в ответ: — Может, метательных ножей тебе принести? — Да, будь так добр, — отвечаю и тут же, не медля, замахиваюсь на его правый бок. Успеваю даже ударить до того, как увернётся, но не увести палку. Шипит, хватается за неё и выдирает из моих рук. Отбирает и не глядя швыряет куда-то за кровать. — Ну что, одноручка? Иди теперь ко мне, — манит указательным пальцем, и я, не удержавшись, ляпаю: — А ты будешь нежен? — спрашиваю, вроде бы всё ещё заигрывая, но прекрасно зная ответ. Я знаю, что нет. Не будет. Знаю, что этот стул он мне не простит. Знаю и сжимаю единственный кулак. Что же, сам начал. Умудряюсь ударить в челюсть. Хорошо, сильно, так, что самого занесло вбок и вниз, и тут же получаю в ответ. Получаю в плечо и бочину с другой стороны. Ухожу от удара в спину только потому, что знаю, что так ударит, только потому, что резвее, и тут же, забыв о том, что не могу блокировать правой, встречаю прямой подбородком. Теряюсь и, отброшенный назад, не сразу понимаю, что произошло. Остаюсь в сознании, но, дезориентированный, уже не отбиваюсь. Пытаюсь отмахнуться, но… Не понимаю, как оказался развёрнут и вбит лицом в стол. Схвачен за волосы и унизительно согнут над ним. Слышу только, что все склянки и вещи падают на пол, и вот уже лицом к древесине. Да ещё и протащил щекой нарочно так, чтобы собрать ею все щербины и полученную ссадину противно раскровить. Вот и всё. Побегали. Пытаюсь толкнуться ладонью, выпрямиться, но легко ловит её и заламывает, заводя назад. — Что же ты так плошаешь? — почти воркует, но тут же, выпустив моё запястье, поднимает вверх, дёрнув за волосы. — Я надеялся, что это будет дольше. — Знаешь, я тоже порой на это надеюсь, а ты раз — и всё. — Кручу шеей, насколько позволяет захват, и даже умудряюсь улыбаться. — Разочаровываешь. Умудряюсь улыбаться, даже захрипев, когда, бросив мою руку, вцепляется пальцами в горло. — Я тебя четыре года не трахал. Может, ты с кем-то путаешь? — И кривится же! Слышно же по интонации, что кривится! Знает, что я нарочно, а ничего сделать с собой не может! — Давай, признавайся, кому ещё успел дать, пока таскал платье? Задеть меня хочет, но у меня, видно, выходит лучше. — Да всех разве упомнишь? — заигрываю с ним, сочиняю на ходу, зная, что его это всё непременно выбесит, и невольно, непрошено гнусь, прижимаюсь лопатками к груди и запрокидываю голову назад. И чтобы посмотреть на него, и чтобы кровь не так сильно бежала из разбитого носа. — И потом, какая тебе разница? Ты же любишь опытных мальчиков? — Я сейчас из тебя девочку сделаю, — обещает, и голос низкий-низкий, и запястье так сильно жмёт, что вот-вот сломает. Без шуток и преувеличений. Ещё немного сильнее — и всё. Хрустнет. Оставит меня совсем без рук. — А после увезу туда, откуда вытащил. Только вряд ли будешь иметь успех. Староват всё-таки. И потасканный. — Ты вытащил? — переспрашиваю, пропустив всё прочее мимо ушей, и тут же получаю полный недоумения ответ: — А что, нет? Ха! Надо же! Подумаешь, спровоцировал! Вытащил! Надо же! — Я сам себя ото всюду вытащил. Понятно тебе?! — выкрикиваю и снова встречаюсь лицом со столешницей. Быстро и больно. Сильно и едва не вскрикнув. Искры во все стороны из глаз. Бьёт и только после, вцепившись в шею, поворачивает боком, прижимая скулой, а не лбом. Бьёт и держит за затылок, придавливая ладонью между лопатками. — Нравится тебе? — спрашивает негромко, тщательно контролируя свой голос, и я вдруг улыбаюсь, даже не зная, видит ли. Я улыбаюсь и сглатываю сочащуюся из прокушенной губы кровь. — Да… Давай, ещё разок. Давай ещё… Может быть, тогда ещё горячее станет? Может быть, тогда ты сам заметишь наконец, что у тебя чуть ли не пар из ушей от злости на меня валит? И нет, сейчас не сжимает, сейчас не страшно уже. Сейчас… ладонь свисает вниз и касается голяшки сапога. Ещё немного и… немного… достанет. Ещё немного. И это заводит. Совсем как раньше. Это возбуждает и совсем не кажется чем-то странным. Напротив, вот теперь-то я чувствую себя нормальным. Теперь в предвкушении скорой расправы. Теперь, ощущая, как чужая широкая ладонь, сильная, а не как моя правая, будто бы в задумчивости проходится по моему бедру и поднимается выше, нырнув под живот. — Продолжай, — прошу, а сам только и думаю о том, чтобы снова не поднял, чтобы добраться до застёжки на штанах. Только бы не сейчас. Сейчас рано будет. Сейчас нужно дотянуться до рукояти ножа, а потом уже можно. Потом пусть что хочет расстёгивает. — А если не продолжу, тогда что? — Тогда в бордель. К шлюхам. Платить твоими деньгами за то, чтобы набили мне лицо. Как-то не очень целесообразно выходит, не находишь? — Если это сделает тебя счастливым… — изображает задумчивость, а я дотягиваюсь наконец-то. Цепляюсь за рукоять и поддеваю её. Тащу вверх и вытягиваю. Перехватываю удобнее и медленно выпрямляюсь. Оборачиваюсь через плечо, чтобы посмотреть на него и сжать опухшие от свидания со столешницей губы. — Нет, любимый. — Опускаю взгляд ниже, и, надо же, мне позволяют отстраниться. Позволяют упереться теперь поясницей в стол и притягивают к себе, держа за пояс со стороны дебильной, раздражающей подвязи. — Это не сделает. — А что сделает? Повторить бы его жест, тот, который «иди сюда» указательным пальцем, но… могу только якобы стеснительно пожать плечами, подождать, пока оботрёт кровь с моего рта и подбородка, обхватит лицо ладонью и с готовностью подставится под поцелуй. Не вымученный нисколько, добровольный, сладкий, несмотря на то что у меня из носа всё ещё сочится, и, только отстранившись, ответить. Без слов. С левой, оказывается, очень удобно бить в печень. И нож, длинный, уходит по рукоять. Уходит так глубоко, что наверняка остриё показывается с обратной стороны. Ощущаю, как пальцы пачкаются. И всё это время глаза в глаза. Всё это время даже не моргаем оба, и у меня сердце заходится так сладко, что если бы не был уверен, что уже не, то сошёл бы с ума. От ёбаного счастья. Ощущаю себя отмщённым и радуюсь этому, как не все дети радуются новым игрушкам. Приподнимаю брови, наблюдая за тем, как сглатывает, но из уголка губ всё равно успевает прорваться густая тёмная капля, и после того, как тяжело, надсадно выдыхает, плавно вытягиваю лезвие назад. Мне вдруг кажется, что этого недостаточно. Мне кажется, что я вполне справлюсь и один пока. Что смогу пережить следующий час в гнетущем одиночестве. Ну или хотя бы спущусь и напьюсь. Тесню его к двери, ослабленного ударом и всё ещё не отступившими холодами, и мечу выше. Мечу под рёбра, но останавливает на этот раз. Хватает за запястье и держит, держит, несмотря на то что его явно мутит, не даёт замахнуться, и меня это, разумеется, не устраивает. Пинаю по голени, выбиваю из равновесия и своим же весом укладываю на спину. Валимся оба, но так я могу коленом сбить его руку, могу придавить её и успеть воткнуть нож под рёбра до того, как ухватится второй. Успеваю пронзить сердце и просто выключить его, как какой-то неживой механизм. Убить без единого звука и с полным ощущением нереальности происходящего. Так просто, будто мне дали сделать это. Так просто, будто снизошли и разрешили. Позволили, повозившись для вида и в итоге закрыв глаза в конце. Даже ощущения победы нет. Всё какое-то фальшивое. Поднимаюсь на ноги и, будучи обиженным ещё и за свои догадки, пинаю его пару раз для острастки и, не придумав ничего лучше, отправляюсь вниз. Собирался выпить, значит буду пить. По крайней мере до того, как этот вот не встанет и не придёт, чтобы заставить меня прекратить. *** Хватает на две-полторы кружки пива и кусок пирога. Хватает на то, чтобы просидеть внизу полтора часа и признать, что из меня теперь пьяница хуже, чем вор и фокусник. Интересно только, как всё это считает хозяин постоялого двора: записывает в общий зачёт и выкатит по выселению или у них там свои какие-то личные счёты? А я, выходит, так… зверушка на подселении у монстролова. Смешная и злобная. Однорукая и то и дело выпадающая из реальности. Страшная, тощая и нечёсаная. Пора бы уже, что ли, набраться храбрости и развернуть это зеркало. Посмотреть на себя, что ли. Хотя бы для того, чтобы знать, почему раньше дворовые девки хихикали и улыбались, а теперь сочувствующе вздыхают, опуская глаза, как при виде юродивых. Может быть, теперь и без «как». Кто же знает? Злость всё ещё не утихла, но уступила место пылающей во всём теле боли. Боли, которая немного приглушает ту, другую, что пригибает куда больше к земле. Ту, которая укладывает на кровать и заставляет тихо себя ненавидеть. И возвращаться мыслями всё к тому же самому. Теперь хотя бы не только это беспокоит. Можно попробовать отрешиться и сделать вид, что забыл на время. Заглядываю в свою тарелку, раздумываю, доедать остатки пирога или нет, как за столом появляется кто-то. Опускается напротив. Я сначала было решаю, что это Анджея наконец принесло, да только он бы скорее меня пинком на пол сшиб, да и вряд ли носит передники с маргаритками. Притащила же какая-то лесная. — И чего тебе? — спрашиваю, не подняв взгляда, и она теряется, видно, ожидая не такого приёма. — Мне? — переспрашивает даже, и я невольно кошусь на неё, оторвавшись от рассматривания узора на щербатой тарелке. — Как это? Вроде даже нормальная. Не косит, лицо неразбито, синевы сбоку на глаз тоже не наплыло. Пронесло, значит. — Так это. Ты же пришла. Значит, тебе чего-то, — поясняю и не очень понимаю, зачем вообще всё это. Зачем мне этот диалог и зачем он ей. — Извинений. У меня даже бровь против воли изгибается и лезет на лоб. А я-то думал, что она умная. Видимо, нет, раз, получив единожды, явилась снова, да ещё и без своей метлы. Впрочем, может, под столом держит нож. Вот тогда да. Тогда точно умная. — Скажи спасибо за то, что дурочкой не стала, и проваливай, — советую от всей души, но она уже всмотрелась во что-то на моём лице, и все советы ей, мягко скажем, мимо ушей и совсем не интересны. Она вообще вряд ли слышала, что я там ляпнул, слишком увлечённая разглядыванием моей морды. — Это что, кровь? — Даже пальцем тянется, но не касается, а только так, рядом тычет. — Вот тут, на щетине? А я-то и забыл уже, что нос разбили. И губы тоже. И что вся эта дрянь ещё и засохла на щеках и подбородке. Рукой вытер, где бесило, и тут же из головы выкинул. Вот уж теперь-то видок точно очаровательный. Ещё лучше, чем был. — Варенье, — хмыкаю и кивком головы прошу её перестать нарушать мой покой. — Вали отсюда, говорю. Кивает ещё, но даже не думает двигаться с места. Внимательно приглядывается к моим щекам, кусает губы, касается пальцами чуть вздёрнутого носа и выдаёт в итоге: — Может, и правда побриться? А когда я недоуменно вскидываюсь, ещё и понимает это по-своему. Нет, нормальная вообще? Я её выпроваживаю, а она мало того что никак не отвалит, так всё навяливает свои услуги. — Я умею, серьёзно. Никто не жаловался. — Потому что ты всех перерезала? Как по мне, вопрос более чем логичный, а эта, в чепце, даже умудряется обидеться. Надо же. Даже насупилась. — Да почему ты такой злой?! Выдыхаю и всё-таки отламываю ещё один кусок от корки. Надо было брать мясной, а не яблочный. — Потому что моя принцесса умерла, а прекрасный принц ни хера не прекрасный. Смотрит как на больного, но что мне, привыкать? И потом, тем забавнее это всё, что не вру. Ни слова и ни капли. — Но вообще, знаешь, нет, я всегда злой. Независимо от внешних факторов. — Ты что, пьяный? — Нет, к сожалению, — досадливо вздыхаю и, покосившись на неё, на всякий случай быстро уточняю. Не то чтобы я очень рассчитывал, но мало ли? — У тебя травы, часом, нет? Непонимающе моргает, а после осторожно переспрашивает, решив, что я ещё более больной, чем она заключила до этого: — Сена, что ли? Понятно. Что же, раз эта мадам настолько приличная, то мне действительно стоит немедля откланяться. — Ну раз так, то я пойду. — Отталкиваю тарелку в центр стола и даже улыбаюсь ей скорее по привычке, нежели следуя каким-то искренним желаниям. — Дела не ждут, знаешь ли. — Какие? — тут же любопытствует, и меня это даже немного умиляет. Это же надо так усердно пихать свой нос не в своё дело после того, как тебе уже дали по башке. — Очень важные. Косится, вся такая ехидная, показывая, что нисколько мне не верит, и, что уж поделать, приходится немного поделиться: — У меня как минимум один перелом по плану и парочка мелких ранений. Если услышишь, как кто-то кричит, то не беги наверх. Есть вероятность, что это я. — Отчего кричишь? — переспрашивает, наморщив лоб, а мне с ней уже скучно. Я уже наговорился о ерунде на неделю вперёд, и она снова раздражает. Раздражает тем, что не может отвлечь. Заболтать не может, и улыбаться не тянет больше тоже. — Пока ещё не знаю. — И это даже правда, надо же, не соврал. Только вот себе или ей? Я что, на что-то надеюсь тоже? — Может быть, даже от счастья. Но очень вряд ли. Слушает меня внимательно, вникает в каждое слово, но всё-таки доверительно признаётся в конце, виновато понизив голос: — Я ничего не понимаю. — Не переживай, лапушка. Рука сама тянется подёргать её по оборкам на нелепой шапочке, но останавливаю себя. — Я сам ничего не понимаю. Выдыхаю, заглядываю в так и не опустошённую кружку и поднимаюсь на ноги. Пора бы и назад. Посмотреть, что там в комнате. Выяснить, почему я всё ещё спокойно распиваю пиво, а не приволочён за волосы назад. Может, в этом и есть его коварный план? Ждёт, пока сунусь сам? Ну сунусь? И что тогда? — Погоди! Эта, о которой я начал забывать, стоило только перестать её видеть, хватает меня за руку и принимается тараторить, понизив голос. Видно, любопытство так и распирает. Видно, уже не первый день мучится, но лезть к Анджею не решилась, а ко мне, несмотря на удар о стену, всё-таки подошла. — Этот второй. Он тебя тут силой держит или что? Что происходит? — Это я его тут держу. Удивлённо выдыхает и, несмотря на то что мотаю рукой, не отпускает. Даже несмотря на мой более чем выразительный взгляд, держится. — Хочешь совет от того, кто никогда им не следует? Просто будь подальше от нас обоих и не соглашайся ни на какую работу, тогда больше не прилетит ненароком. А теперь отпусти меня. — Вы тут надолго? — никак не отцепится, и так и вижу, как в итоге вот эта страсть к чужим секретам и выйдет ей боком. Может быть, не сейчас и не в этом месяце. Но так, однажды, пристукнет же кто-то. — Вы оба? — Думаю, что уже нет, — отвечаю терпеливо и больше потому, что не желаю лишнего внимания. И так его слишком много, где не нужно. Я и так шатаюсь здесь как местный, невесть откуда взявшийся, кривой, и только и делаю вид, что ничего не слышу. Не замечаю и не вижу. — Там снова пошёл снег. Не видел? Уже часа два как валит, все дороги занесло, и похолодало жу… Не дослушиваю её даже. Срываюсь с места и выдираю свой рукав из пальцев уже на ходу. Добираюсь до уличных дверей почти бегом и, дёрнув их на себя, с трудом остаюсь стоять на ногах, едва не опрокинутый порывом ветра. Ледяной. Кожу опаляет сразу же. И колючки крупных снежинок в лицо. Забрасывает и за ворот рубашки, и в волосы, и в распахнувшийся в неверии рот. Да как так-то! И стоит только разжать пальцы, выпустить из них дверную ручку, как дверь сама же и захлопывается, дёрнутая следующим порывом. И вот это вот ни черта не смешно. Холодно. Снова холодно. Плохо, плохо, очень плохо! По лестнице поднимаюсь бегом и так же, не сбавляя хода, до комнаты. Надеюсь, что толкну дверь и тут же получу в челюсть, но нет: дёрнув ручку, натыкаюсь взглядом на чёрную, лежащую на полу макушку и так и не выдернутый из грудины нож, торчащий рукоятью вверх. Не очнулся. Всё ещё нет. Выдыхаю и перво-наперво запираюсь изнутри, а после вытаскиваю оружие. Сразу нужно было, да кто же тут главный идиот?! Сразу нужно было… Дышу сквозь стиснутые зубы и, опустившись сверху, с силой давлю на холодную твёрдую грудину. Один раз, второй… Одной ладонью выходит неудобно. Плохо выходит. — Ну давай же. Давай! Сам не замечаю, как начинаю приговаривать, и понимаю, что не знаю, не помню, спрашивал ли, может ли его вырубить второй раз, если похолодает снова. Что будет, если вернётся раньше и своё не доспит? А он сам-то вообще знает?! — Давай… Побаловались, и будет. Вставай! Вставай… Знаю, что трясти его бесполезно, знаю, что всё это глупо и не принесёт пользы, но не могу перестать. Знаю, что очнётся и без меня, если очнётся, но просто не могу заставить себя остановиться. Если он сейчас провалится, то я не знаю, как вообще выберусь. Я не знаю, что буду делать дальше. Я не знаю, за кого буду хвататься, и знаю, что не выберусь сам. Не удержавшись, замахиваюсь и что есть силы луплю его по лицу. Отвешиваю затрещину, от которой жаром сводит ладонь и обжигает пальцы, но он только поворачивается немного, и ничего больше. Даже веки не дрогнули. Ничего вообще. И, как ни слушай, сердце не бьётся. Тишина в груди. Как ни приваливайся и ни замирай. Не запускается, и всё тут. Снег за окном слишком сильно валит. Слишком холодно стало. Очень вовремя я его ударил. Очень вовремя… Какое-то время просто остаюсь рядом, сверху, так и лежу, слушая тишину, а после, поднявшись, нахожу взглядом его рюкзак и, перевернув прямо на пол, ищу в нём хотя бы что-нибудь, что может меня сейчас успокоить. Успокоить или вырубить тоже. Но по иронии выкатывается только одна зелёная стекляшка с иглой на конце. Надтреснутая, но уцелевшая. Долго смотрю на неё, но в итоге закидываю назад, в его сумку. Мне бы сейчас другого. Привычного и успокаивающего. На пару затяжек. Но ничего стоящего нет, и потому остаётся только ждать так. Остаётся только надеяться, что снегопад закончится и сердце, которое я, не подумав, остановил, застучит снова. Потому что я не выдержу сейчас один. Ещё даже месяца не выдержу. Какой там месяц… Недели хватит на то, чтобы свихнуться. Я себя сожру. Окончательно уничтожу. — Если ты хотел меня проучить, у тебя получилось. Вставай, и посмеёмся вместе. Ты же не можешь смеяться, когда мёртвый, любимый. А раз не можешь, зачем это всё? И в ответ только ветер воет за окнами. В ответ настолько тихо, что слышно, как кто-то скрипит ступенями на лестнице. Делаю два круга по комнате и, не найдя себе места на кровати, опускаюсь на пол, прижавшись спиной к входной двери. И тут же ощущением закольцованности пронзает. Так уже было. Вот совсем недавно. Буквально только что. Только он был живой. Только он стоял напротив, а я говорил, задрав голову, и смотрел снизу вверх. — Слушай, если ты хотел, чтобы мне было страшно, то мне страшно, — признаюсь в одном из самых постыдных для себя чувств и улыбаюсь, едва договорив. Улыбаюсь и тут же кошусь на тёмную макушку. Не пошевелился ли? — Я боюсь, ты меня слышишь? Я сдохну, если ты уснёшь сейчас, — обещаю и сам не знаю кому. Ему, себе или, может, кому-то третьему. Может быть, даже этим стенам или призракам, что наверняка поблизости бродят без счёта. Выдыхаю и повторяю ещё раз. Увереннее. — Просто лягу рядом и сдохну. Ответа не следует ни сразу же, ни через несколько минут. В комнате ощутимо темнеет за то время, что я жду, и, не утерпев, обращаюсь к нему снова: — Так нельзя, слышишь? Ты перегибаешь! Обвиняю и для пущей убедительности даже тычу указательным пальцем. Жалею, что не дотягиваюсь до макушки. Наверное, если бы было что покурить, то уже бы придвинулся ближе и вовсю тыкал в щеку. И хорошо, если не припалённой самокруткой. — Ты и так ведёшь себя как свинья. Равнодушная, злобная, циничная свинота, которая класть хотела на все мои в кои-то веки светлые чувства. Израненные и почти уничтоженные. Разве так можно? Кто старался быть лучше? Кто хотел спокойствия и любви, а не веселья на чужих костях? Я?! Меня всё устраивало! — Не смей опять бросать меня! Не смей, слышишь? Ещё и ты не смей. Это какой-то даже не круг, а я не знаю что. Это просто нескончаемый поток дерьма. Всё льётся и льётся на голову. И да, я знаю, что частенько переворачиваю бочку сам. Знаю, что если не своими руками, то руками тех, кто уже пострадал от моих, но теперь… то, что случилось теперь… ломает всю мою логику. Ломает все мои представления. Я — да, я хотел, чтобы мы были вдвоём. Я хотел этого, когда только притащился назад. Я думал, что подожду, думал, что будет забавно посмотреть, что же в итоге выйдет, и вот. Насмотрелся. — Ты… ты такой урод. Насмотрелся и теперь обвиняю во всём того, кого не хотел делить. — Как ты вообще мог так таскаться с ним, заботиться о нём… Да ты часами с места не двигался только потому, что он спал! Часами же! Ночами напролёт! Уставившись в потолок! Просто потому, что, видите ли, княжна привыкла вот так. Просто потому, что у него было занято плечо. Сбросить же никак. Меня так бесило это тогда. Раздражало до скрипа зубов, раздражало потому, что раньше, в полях, степях и лесах, от нечего делать он так пялился на меня, не найдя ничего интереснее, не найдя ничего занятнее, на что можно было бы обратить взор. Я злился, ревновал, я понимал, что всё это значит, а потом сам так же попал. — А теперь ты говоришь, что всё прошло. Что тебе наплевать. — Голос будто проседает. Голос соскальзывает как при простуде, и, может быть, правда она. Может быть, не нужно так много болтать. — Как?! Как так? Я не понимаю. Я не могу этого понять! Может, не нужно, но по иронии именно с мёртвым мне проще всего. С мёртвым и спящим я действительно могу разговаривать. Могу что-то объяснять. Могу надеяться на то, что если и не он, то хотя бы я сам себя попробую понять. Попробую понять. Что-нибудь. — И я не знаю, как с собой договориться теперь. Как себе это объяснить и принять. Не произношу вслух что. Не хочу говорить это, да и зачем? Один чёрт, всё, что несу сейчас, получается несу только для себя и мёртвой, затылком смотрящей в мою сторону головы. Может, и очнётся где-нибудь посреди моего бубнежа, а может, и нет. Кто её знает? — Что это я его продолбал. И, что бы ты там ни нёс, дело не в руке. Дело не в том, что мне жаль, что всё зазря. Это не нечестный обмен и не сделка. Я не шёл на поиски как на сделку. Мне ничего не обещали, и я ничего не обещал. Я просто хотел найти его, и всё. Я хотел не оставлять его одного, вот и всё. Я трижды себя за это проклял. Вспылил, разозлился, как взбалмошная идиотка, и столько потерял. Анджей бы никогда так не поступил. Как бы ни был виноват сам или как бы ни был виноват я. Беспомощным бы точно не бросил, даже если бы раскусались до кровавых брызг. А Йена… До того как уснул, он его и за порог ведьминского дома одного не пускал, а теперь что? Что с ним случилось теперь? Неужели это всё зима сделала? Почему после стольких зим всё ещё помнит меня? И всё то, что между нами, тоже. — Дело в том, что… Набираю в грудь побольше воздуха и подтягиваю колени к груди. Сам не знаю зачем, но не то холодно, не то усиливающееся чувство какой-то лютой тоски и беззащитности давит. Не то прячусь так, не то сам не знаю, зачем сжимаюсь. — Ты прав, и мы с тобой монстры. Ни секунды не переживаю о том, что он поймёт, что я подслушал уже давнишний, когда-то значимый разговор, и продолжаю, привалившись затылком к двери. Продолжаю рассуждать вполголоса и не знаю даже, хочу ли, чтобы слышал на самом деле. Зачем ему, если он всё это знает сам? — Уроды рядом друг с другом, но потому, что вместе, нам другого и не нужно. Потому что мне нужен хороший пинок, и… я даже не знаю. Просто ТЫ нужен, а тебе кто-то настолько плохой, рядом с кем ты не будешь чувствовать себя единственной мразью на этой земле. И борьба. У нас с тобой будто бы вечное соревнование за что-то. Я так только и делаю, что доказываю что-то. И нет, не думай, что я жалуюсь, — тут меня всё устраивает. Выдыхаю, в который раз жалею, что нечем затянуться, и, укусив себя, перехожу к самой болезненной части. К тому, что реально ранит. Каждым, пусть ещё даже не произнесённым словом. — Просто Йен совсем другой. С ним не нужно ни за что бороться. Он сам всё отдаст. Просто потому, что хочет и рад этому. Просто потому, что сопливая глупенькая дурочка, с которой нужно не как с тобой, а нужно просто любить её. Просто любить, и всё, понимаешь? Почему я тебе постоянно что-то доказываю вообще? Ты же тоже не просишь. Ты же никогда не просил. И это вроде как тоже открытие. Что это вот тоже я устроил. Это вечное «быстрее, страшнее, больнее». Это мне нужны затрещины и тычки. Из всех нас это нужно только мне. Из всех троих без боли и вечного напряжения не могу только я. — А он… А он ни дать ни взять изящная юная девица. Пожалуй, даже слишком умная, где не надо. А может, и не слишком, раз не нашёл лучшего способа устроить свою задницу. — За каким чёртом ему вообще всё это сдалось? Вопрос из тех, что просто в пустоту. Вопрос из тех, на которые в ответ бросают только досадливые «потому что». — Нашёл же, в кого влюбиться! — Это и досада, и обвинение в одном. Уж у кого, у кого, а у него-то точно был выбор. И сбежать он куда раньше мог. Ни за что не поверю, что ему никого не предлагали. Какой-нибудь картавый паж или стукнутый пикой стражник с кривыми зубами. — Лучше кандидатур во всём Аргентэйне не было? С мордой поровнее и послужным списком попроще хотя бы? Ты бы видел, как он хотел обратно. И не дались ему эти замки. И сестра, и её муж. Ему нужен был ты, ну и, видимо, ещё я немного. И я совершенно не знаю, что мне теперь делать с этим знанием. Я не знаю. Совсем нет. Не знаю, что делать, когда так душит. Я помню, что со мной это уже было. Я помню, как было паршиво, когда пришлось сделать пальцами в воздухе и уйти, но тогда я верил, что так будет лучше для нас обоих. Тогда я знал, что мы оба будем живы. Сейчас же… Сейчас до меня начинает доходить вся неотвратимость слова «никогда» и отзываться просто каким-то странным подёргиванием в кончиках пальцах. — Оказывается, не очень приятно, когда тебя бросают. Пусть и не по своей воле. — Тут стоило бы использовать другое слово, но как-то я, видимо, ещё не очень к нему готов. И если это не злая ирония, то я даже не знаю что. Это, наверное, то самое наказание каких-то там сил, которое мне обещает через одного всякий, за кем я прихожу. — Пусть и не потому, что надоело «спать на холодной земле и есть чёрствый хлеб». Замолкаю, использовав его любимую присказку, и даже не знаю, что ещё добавить. Собираюсь только снова открыть рот, как раздаётся тяжёлый надсадный выдох, и голос, с которым я уже мысленно попрощался на волне жалости к себе, как-то слишком уж буднично, пусть и хрипло, выдаёт: — Тогда, должно быть, тебе неприлично везёт, раз всё ещё никто не бросил. Моргаю, как накрашенная идиотка, которую только что впервые в жизни сняли и требуют исполнить что-нибудь этакое, а она и знает-то только «раздвигать» и «не раздвигать». — Что? — Ещё раз так сделаешь — и тебя брошу я, — обещает, нащупав вытащенный мною нож, и, прошипев что-то ещё невнятное, отталкивает его подальше перед тем, как толкнуться от пола и усесться. — Откуда-нибудь повыше. Всё ещё держится спиной ко мне. Держится так, что я вижу два успевших порядочно подплыть по одежде кровавых пятна, но ни первое, ни второе меня сейчас не интересуют. От слова «совсем». — Что ты сказал?! — не прошу, а требую повторить, переходя на крик, и он нехотя оборачивается, с силой растирая затёкшую от долгого лежания на жёстком полу шею: — Когда? И смотрит ещё так, будто не понимает, о чём я. Смотрит как на идиота, а я сейчас по-настоящему, без шуток сдохну. Слишком ухватился за какую-то там фразу — не оговорку. — Анджей, — цежу его имя сквозь сжатые зубы и, не усидев, срываюсь с места, заметив, как не сдерживается тоже. Улыбается своим покорёженным ртом, растягивая его на правый уголок. И как-то иначе сейчас. Не то что все эти дни. — Йен с Тайрой. Вскакиваю на ноги как могу быстро и пытаюсь его пнуть. В бок, по рукам, по лицу… Да плевать мне куда! Попасть бы! Только, видно, готов к этому и ловит меня за ногу и не церемонясь за неё же и дёргает, заваливая на пол. А уронив, ещё и продолжает как ни в чём не бывало, пока я перекатываюсь на бок, шипя от боли: — Был всё то время, что ты мотаешь сопли. — Ты!.. — На большее меня пока не хватает. На выкрик и на слабый толчок в бок согнутой коленкой. Выкручиваюсь, сажусь и даже не знаю, что сказать. Даже не знаю, что тут вообще можно сказать. И почему смотрит, опираясь на руки и наплевав на упавшие на лицо волосы. — Сказал же, что выпотрошу. И самодовольный до крайности. Самодовольный и спокойный. Тихо радуется тому, что развёл меня, как ребёнка, и наблюдает за тем, как я медленно осознаю. Прокручиваю в голове то, что он мне сейчас сказал, повторяю про себя… пинаю его ещё раз… — Да ты!!! — Задыхаюсь от подступившего к горлу гнева и больше ни черта даже выдохнуть не могу. Ни черта не могу придумать. Да и что тут можно?! Что тут ещё можно сказать после того, как тебя разрезали на мелкие кусочки, а после бросили мимоходом, что так всё, не по-настоящему?! — Да как ты?!.. — А ты? — возвращает вопрос совершенно спокойно, хватается за мою лодыжку и дёргает её на себя. Тащит по полу, пока не запрёт на свои колени, и так же спокойно укладывает и вторую ногу. — Как мог ты? Что толку от твоих причитаний теперь, если ему могло просто немного не повезти? И тогда ни твоя идиотская жертвенность, ни кошмары, ни извинения не имели бы никакого смысла. Вот теперь он похож на себя. Теперь привычный, пусть и раздражающе сдержанный. — Я понимаю. Теперь я могу убеждать его и цепляться без ощущения подвоха. Теперь я знаю, что всё взаправду, без воспитательных мер. Теперь, когда на хребтину ничего не давит больше и нет никаких страшных «до» и «после». — Я пожалел о том, что сделал, в тот же день. Сотни раз себя за это обругал и ещё столько же извинюсь. Дай только возможность. Дай мне возможность. И всё, только её. Мне уже ни черта больше не нужно. Только тебя и его. Только чтобы в сотый раз дали по голове, а после простили. От одного и от другого. — Посмотрим, как будешь себя вести. — Андже-э-эй! — тяну его имя, а сам не могу перестать улыбаться. Сам не могу заставить себя просто перестать тонуть в глупой радости. Мне, оказывается, совсем немного надо для того, чтобы почти лишиться рассудка от счастья. Всего-то килограмм пятьдесят пять костей и косицу. — С ним всё в порядке? Что он тебе сказал? Погоди, а… сумка? Волосы?! — набрасываюсь с вопросами и сам двигаюсь ближе. Сам почти вплотную и, надо же, уже не злюсь. Даже не обижаюсь. Впрочем, я и обида — вообще не то чтобы часто рядом. Моё — это скорее мстительность, да и то не сейчас. Сейчас мне любопытно до жадности. Я хочу, чтобы он говорил. Говорил как можно больше. — Понятия не имею, чьи космы тебе посчастливилось найти. Если бы можно было уронить челюсть не фигурально, то моя бы лежала сейчас на половицах. То есть как это? «Понятия не имею»? — А кусок сумки — да, оставил я. Решил, что тебе будет полезно немного подумать над своим поведением. «Немного»! Всего-то дней десять или около того! — Так ты всё знал? — кошусь с более чем явным подозрением и получаю скупой кивок. Впрочем, сейчас можно было и не спрашивать. И так же ясно. — Он рассказал? — Тайра. Ещё лучше. Совсем все в курсе, кто тут главное дерьмо. Хотя не то чтобы это был переходящий статус или ведьма была уверена, что у меня есть какие-то шансы на исправление. Но почему она, если Йен там, под боком? Он что, онемел за время своих странствий? Собираюсь поинтересоваться, но всё становится ясно до того, как открою рот. — Насчёт него я тебе не соврал. Тут мы в равных условиях. Когда я очнулся, он спал в лаборатории. Вот, значит, как. Не видел ещё. Не видел свою маленькую княжну. Сразу сорвался, едва разлепив глаза. Вспоминаю то, каким он появился, и всё становится на свои места. — И ты не стал ждать? — Не хотел брать с собой. Киваю, потому что я бы тоже не взял. Ни за что бы не взял его с собой. А он бы хотел. Он бы упрашивал и цеплялся. — Шевелиться пришлось быстро, а Йен хоть и молодец, но не настолько, чтобы продержаться трое суток на ногах. А оставить его в Штормграде спящим было намного проще. «Проще…» Вот чёрт. Прикрываю лицо рукой, потому что снова улыбаюсь, и пытаюсь скрыть это. Он знает, что я улыбаюсь, а я всё равно пытаюсь. — Поверить не могу. Всё ещё никак. Всё ещё в какой-то эйфории. В груди всё ещё пустота, которой всё больше и больше. В груди только бы не лопнуло ничего от переизбытка лёгкости. — Ты развёл меня, как деревенскую дурочку на перепих без любви до гроба. — Да, — подтверждает, а я никак не могу уняться. Я не верю. Я вспоминаю эту кровищу на деревьях, его же пустой, равнодушный взгляд и… — Так он в порядке? Фыркает, выдыхает через нос и тут же шипит, скривившись. В холода дыры в теле не затягиваются так же запросто, как по теплу, и потому, когда смеётся, платит за это. — Не пострадал, пока добрался? — Да, Лука, да. — Ненавижу тебя. Пихаю его раскрытой ладонью прямо по прорези на рубахе и делаю вид, что не замечаю ответного тычка в плечо. Не замечаю, ага, едва стукнувшись затылком о пол. Подумаешь, качнуло. — Никогда не прощу, слышишь? Никогда. Когда можно будет идти? И имей в виду: вот это вот всё про то, что я сдохну по дороге, мне больше не корми. Я не сдохну. Ни за что, — тараторю своё и жду ответа. Жду, когда из всего моего трёпа вычленит главное и, всмотревшись в тёмное уже, посиневшее окно, прикинет примерно. — Как закончится снегопад? Пойдёт? — предлагает будто бы ровно, но я снова вижу, как подрагивает уголок его рта. Я вижу, что ему тоже хочется назад. Я вижу и, укусив себя за щеку, почти было уже обхватываю его шею рукой, как останавливает, вытянув свою. — И это… Лицо. Нужно что-нибудь сделать. Мне плевать, а княжна упадёт в обморок. Замираю на месте, сбитый с толку, и так и остаюсь сидеть на полу даже после того, как он распрямляется во весь рост. — Наверное, — соглашаюсь с осторожностью и наблюдаю за тем, как потягивается и возится с масляной лампой. — Это ты отвернул зеркало? — Да. Возвращается назад и протягивает мне руку, чтобы поднять. Дёргает вверх и тащит за собой к массивной раме. — Ну, рано или поздно тебе всё равно пришлось бы увидеть. — Да что увидеть-то? Начинаю невольно дёргаться, отступаю, чтобы не мешаться, пока толкает зеркало, разворачивает его, и невольно отвожу взгляд, когда заканчивает с ним. Понимаю, что не очень-то готов к тому, что мог увидеть. Понимаю, что могу оказаться не таким, каким себя запомнил. Что слишком много времени проводил вне себя, чтобы заметить, что что-то изменилось. Да и не важно это было тогда, внизу. Там было плевать. Анджею вот плевать тоже. А княжне?.. Ей будет плевать на то, что я сейчас увижу?.. Ерунда же, какая-то глупая мелочь, а медлю. Медлю настолько, что в итоге он, а не я, поднимает моё лицо. Просто становится позади и, обхватив пальцами подбородок, тянет вверх. Заставляю себя не закрывать глаза и… вижу просто растрёпанное тощее чучело. С клубом колтунов на голове, с мелькающим среди тёмных прядей, снова проступившими красными, с отвратительно торчащими худыми скулами и заострившимся носом, но… но в целом, наверное, ничего. Наверное. Всё то же самое. За исключением растущей клочками светлой погани на щеках и подбородке. Губы, глаза, лоб… Всё то же самое, да только будто какое-то больное. Само выражение осунувшегося лица. — М-да, — вырывается против воли, и пальцы уже моей левой тянутся к щеке, чтобы потрогать её. — Я бы себе сейчас не дал. Даже из жалости. — Ну почему? — не соглашается со мной и не торопясь проходится ладонью по моим рёбрам. — Из жалости как раз я бы вполне тебя трахнул. Проводит ладонью по боку, будто пересчитывая все выступающие кости, и оставляет пальцы чуть выше тазобедренной кости. Одного роста почти, но кажется в два раза шире. Каждый раз удивляюсь тому, как быстро возвращает форму. Ещё не совсем, но близко к тому, что было. Ещё немного — и не скажешь, что столько голодал. — Послушай… — Всё смотрю на себя через зеркальную гладь и перевожу взгляд на широкую, потемневшую от времени раму. — Раз ты отвернул его, значит, сначала всё было хуже? Вопрос глупый, я знаю ответ, но не знаю насколько. Вопрос глупый ещё и потому, что и времени-то прошло всего ничего. Я и есть-то смог относительно нормально вот только что. Буквально дней пять назад. — Было, — подтверждает спокойно и второй ладонью на пробу прикасается к моей скуле. Ведёт ребром будто в шутку. Будто хочет порезаться. — И по сравнению с тем, что я нашёл в пещере, сейчас всё очень даже ничего. — А по сравнению с тем, что было в той церкви? — щурюсь, и взгляд, прилежно отображаемый стеклом, становится мстительным. — Ты же на мне и уснул, помнишь, скотина? — спрашиваю, а он, разумеется, тут же запрокидывает голову и делает шаг назад. — Нет. Он тут же косит под идиота и отступает к двери. — Вот за это я тоже тебя не прощу, — напоминаю о том, что так и не случилось, и на ухмылку отвечаю своей кривой. — Никогда. — Начни, что ли, вести список, — советует, как заведомо со всем согласившийся, и хватается за ручку двери. Вовремя вспоминает, что вообще-то теперь гордый обладатель двух смертельных ножевых, и, вернувшись в центр комнаты, накидывает куртку, чтобы прикрыть их. — Карябай на столешнице пока. — А ты куда? — спрашиваю, сбитый с толку, и получаю совершенно не таинственный прямой ответ: — Спущусь вниз, попрошу нагреть воды для вашего царского величества. *** Надо же. Всегда так тихо было, а сегодня просто яблоку некуда упасть и желающих промочить горло так много, что трактирщику пришлось вытаскивать из подполья свободные столы. Было так скучно и тихо все эти дни, и вот в последний вечер вдруг местные с чего-то разошлись. Весну, что ли, ждут? Предчувствуют или манят своими пьянками? Или же отдыхают перед скорыми работами в полях? Скоро уже совсем, скоро… Снег слезет, обнажив чёрную землю, и пойдёт работа: пахать, рыхлить, сеять… Удивительно даже. За столько лет мне впервые плевать на это. Плевать, что весна вот она. На носу. Что мне весна, если то, что неизменно должно просыпаться вместе с ней, вот оно? Вот оно, за крайним столом, по обыкновению в самом тёмном углу, спиной привалившись к стене, и, видно, с кем-то меня перепутав, не рядом тащит на соседний стул, а на колени. — Помнишь, лет шесть назад приглянулся ты одной дурочке в Штормграде? — спрашиваю сбившимся шёпотом прямо в его рот и получаю полный недоумения взгляд в ответ. Отстраняется немного даже и меня удерживает на месте, не позволяя податься следом, приникнуть к своим губам для очередного поцелуя. И брови так сводит, что не то и правда не помнит, не то хорошо притворяется в темноте. Но разве много надо хмельному, за каких-то несколько часов ставшему очень довольным своей жизнью мне? Ну не помнит и не помнит. Мало, что ли, было этих дурочек, вдохновлённых мрачным образом высокой фигуры со шрамами? — Точно не помнишь? — придирчиво уточняю на всякий случай и, когда нетерпеливо качает головой, отмахиваюсь, будто это он ко мне пристал, и тянусь вперёд, пытаясь сдвинуть его руку. Убрать её со своей челюсти назад, на плечо, и оставить там. Пусть лежит и не мешается. Пусть давит приятной тяжестью, ну и, так и быть, может перебраться на спину и придержать, если попытаюсь навернуться. Если. Всё-таки колени у него не настолько узкие, чтобы соскользнуть. Но почему-то внутренний голос мне услужливо напоминает, что когда-то получалось. Когда-то, когда в кружке, стоящей на столе, было не пиво, да и самих этих кружек было на порядок больше. Может, в два или в три раза… Щурюсь, пытаясь точно припомнить, и вздрагиваю даже, когда, голос, которому был адресован мой вопрос, устаёт ждать, когда же я очнусь, и напоминает о себе сам. — И что там, с этой дурочкой? — С какой? — послушно подхватываю, подстраиваясь под его тон, а сам всё ещё щурю один глаз, разглядывая глиняные ручки. Одну, и вторую, и третью, и даже четвёртую, стоящую почему-то на соседнем столе перед на то и дело косящим на меня глаза смурного вида бородачом. Что ему вообще не нравится, этому косматому? Может, то, что я в пустой соседний стул упираюсь согнутой ногой? Нет? Что-то другое? — Лука… Поворачиваюсь на голос и удобнее цепляюсь левой рукой за широкое плечо. — А, с той дурочкой… — Растягиваю губы в расслабленной улыбке и откидываюсь назад, зная, что тут же придержит скользнувшей между моими лопатками ладонью. — Умерла, наверное. А может, и замуж вышла. Не знаю. Смаргивает мой ответ как какую-то глупость и, сделав небольшой глоток, настороженно уточняет: — А с чего вдруг тебя потянуло про неё заговорить? Видно, ждёт какой-то подставы, не иначе. Ждёт какого-то двойного дна, и я спешу его разубедить. Спешу беспечно пожать плечами и потянуться вниз, к кружке, не освобождая пальцев. Что мне теперь, каждый раз снимать руку с его шеи, чтобы выпить? — Ты зачем мне такие серьёзные вопросы задаёшь, когда я пьяный? Отираю испачканные в пене губы о плечо и бодаюсь. Не знаю уже, как ещё. Не знаю, как ещё больше забраться на него. На руки, на колени, может быть, на голову? Жажда деятельности просто на части тащит, а Анджей, дрянь такая, отказывается ехать в ночь. Анджей вообще дрянь, если разобраться. — Ты первый начал. И вот пожалуйста. Сейчас тоже в чём-то меня обвиняет. — И что? — Мне кажется, что ответ более чем резонный, и даже то, что я случайно, совершенно случайно кренюсь вперёд и, несмотря на то что не собирался, криво целую его в угол перепаханного моим мечом рта, не делает его менее категоричным. — Ты-то трезвый. — И очень жалею об этом. Серьёзно киваю и, тут же замерев, понимаю, что нет. Нет-нет-нет, ляпнул что-то не то. Вытягиваю указательный палец, который неловко тычет его в щеку, и, когда косит на него глаза, выдаю: — А я нет. Кто-то же должен быть нашей совестью и разумом. — Мне нравится слово «нашей». Нравится объединять. Сближает ещё больше. — Связался со мной, так отвечай теперь. — Собаку завести было бы выгоднее. Вот, значит, как, да. Значит, блохастый, трущийся под ногами половик лучше, чем я. Очаровательно до икоты и недержания. И желания двинуть ему по морде. — Да они все шарахаются от тебя на три метра, а я вот он. Здесь. Будто не слышит и продолжает рассуждать. А сам, гадина такая, по спине меня гладит. — Тогда, может, кошку? Вниз-вверх пальцами по хребту, вниз-вверх… — Чтобы при случае сожрать её, как того маленького трепещущего кролика? — Хотя бы, — соглашается и тут же вредно добавляет, чтобы задеть: — От тебя вообще никакой пользы нет. — Почему же нет? — Знаю, что он это нарочно, и сохраняю голос спокойным. Знаю, что хочет, чтобы вспылил и дал повод вжать в ближайшую стену. Но нет, не дам. Пока ещё нет. — Я могу сидеть на твоих коленях, например. Могу развлекать, неся околёсицу. — Это любая трактирная девка может. Если бы взглядом можно было вырубить, он бы сейчас упал. Вот прямо под стол и рухнул. И плевать, что в трактире сумрачно и лампы-то не на каждом столе. — Только ещё и пожрать принесёт, и постель расстелет. Ты в минусе, Лука. — Да? Нет, он бы точно упал. Если бы повернул голову, чтобы заметить, что я был оскорблён секунду назад. Но нет так нет, что же мне теперь, помнить об этом ещё полчаса? — М… тогда я могу… — Потираю подбородок о его плечо, после щеку о скулу и так и замираю, наклонившись просто потому, что, задумавшись, забыл выпрямиться. — Что ещё я могу? Поворачиваюсь к нему, и как-то не вовремя. Сталкиваемся носами, и я едва не забываю, что я от него хотел. — Ты мне и расскажи. И что должен был сказать — тоже. Тут вообще-то вот этот шрам, вот так близко, и у меня какой-то туман в башке. Что расскажи-то? Что ему от меня надо вообще? — Это нечестно. Давай сам, — предлагаю и не понимаю, почему он удивлён. Нет, ну серьёзно, почему бы и нет? Почему нужно всё разжёвывать как маленькому? — Ты же меня вытащил зачем-то. А раз вытащил, значит я чем-то лучше трактирной девки. Ну так чем? — становлюсь требовательным, и монстролов даже башкой своей дёргает. Не то от восхищения моей наглостью, не то возмущаясь ею же. — Интересно ты, конечно, всё перевернул. — Давай же, я слушаю. — Хорошо, попробуем, — послушно соглашается с тяжёлым выдохом, но как соглашается, так же и замолкает. Замолкает, уставившись в стол, и я, не выдержав затянувшейся паузы, начинаю его поторапливать. И за волосы дёргать. — Итак? Сердито шлёпает меня по пальцам, снова замолкает и спустя секунду забывает, что я только что сказал. Спустя секунду пробует ещё раз. — Итак… — пробует и, надо же, затихает, переводит на меня выжидающий взгляд. Просто выжидающий. — Ну же, не молчи. Как ни всматриваюсь, не могу вычислить ни насмешки, ни хитрого прищура. Просто смотрит, и всё. Так, будто действительно не знает, что сказать. — Начинай перечислять. Я красивый, я умный, я хитрый, я… Покачиваюсь туда-сюда, продолжая толкаться подошвой сапога о соседний стул, и, разумеется, не может не зацепиться за это: — Сейчас свалишься на пол. Больше же не за что, можно подумать. — Это сомнительное достоинство, но пускай тоже будет. Ну так что там дальше? Смотрю очень и очень требовательно и даже не позволяю спрятаться за кружкой, когда хочет отпить из своей. Заставляю поставить её на стол резво сброшенной с его шеи рукой и, видно, добиваюсь своего. — Мстительный, жадный, жестокий и болтливый сверх меры. И ещё раздосадованного вздоха в нагрузку. Смаргиваю, переваривая, и, тут же осознав, поникаю. Голос садится, и лицо приобретает траурное, скорбное выражение. — Тебе не нравится мой язык? — спрашиваю громким «плачущим» шёпотом и поджимаю надутые губы. То есть вот как? То есть «сверх», да? То есть много? То есть стоит обидеться и не разговаривать следующие сколько? Несколько недель или десять минут? Смотрю и не даю взять со стола кружку. Ни одну, ни вторую, попеременно накрывая обе своею ладонью. Третья и вовсе не в счёт. Третья пустая и вообще не понятно, какого чёрта её ещё никто не унёс. — И любишь всё опошлить, — выдаёт наконец, и я непонимающе веду пальцами по воздуху. Развёл бы руками, да как-то по-идиотски выглядит с одной. — Разве? — И покривляться, — добавляет, добравшись наконец до выгнутой ручки, и, дождавшись, когда, взявшись за неё, поднесёт тяжёлую посудину ко рту, пригнувшись к его уху, шепчу: — И тебя безумно люблю. И вот же, не давится. А я-то надеялся. Я-то верил, что сейчас пенное через нос полезет. А нет, сидит спокойно себе, глотает только, глаза закатывает, а после спокойно выдаёт своё скучно нравоучительное: — Ты всё делаешь без ума. Ой, началось. Все эти пустые, чуть ли не старческие бла-бла-бла. Надо присмотреться при дневном свете будет. Может, у него того уже? Ранняя седина? — Не только любишь. — А ты всё портишь. — Топнул бы, да тогда точно свалюсь. С какой стороны ни смотри, не очень грозно выйдет. — Тебе что, каждый день признаются в любви? — Такие, как ты? Вот это был бы, конечно, поворот. Если бы на него клал свой глаз всякий явившийся убить, то, пожалуй, мне бы пришлось вернуться в свою дыру только для того, чтобы сжечь к чертям рассадник подлых конкурентов. Он-то такой один, а наёмников по этой земле ходит слишком много. — Благодарю небо за то, что не каждый год. Откровенно веселюсь уже, ощущая, как дало в голову, и принимаюсь вертеться по сторонам. Выискивая в гудящем зале хоть кого-нибудь годного в конкуренты. Кого-нибудь годного в кого-нибудь. — А какие тебе нужны? Такие как кто? Как она?.. — не таясь указываю подбородком на всё ту же, теперь только занятую вовсе не праздным шатанием с метлой девицу в переднике с переставшими волновать меня маргаритками, и, надо же, сталкиваемся с ней взглядами. Сразу же пересекаемся, и она отводит свой ещё до того, как я успеваю улыбнуться. Вспыхивает щеками, и мне очень хочется потрогать свою. Наконец-то гладкую. И чего это она так? Неужто обиделась за то, что так и не воспользовался её любезным предложением? — Нет, это как раз твоя поклонница. Ну, если теперь всякая странная любопытная девка, жаждущая развеять свою скуку посредством чужих тайн, моя поклонница, то пусть. Всё одно такие обычно долго не живут. — Очередная. Отмахиваюсь от него, даже не заметив, было ли там какое-то ехидство или не было, и тут же, уцепившись за возникший в голове образ, цепляюсь и за монстролова. Буквально цепляюсь. За отворот его расстёгнутой куртки. — Ты мне лучше о другой расскажи. О другой моей «не поклоннице». О другой, которая в это время, наверное, уже спит, или, может быть, смиренно перебирает какие-нибудь ведовские корешки, или варит что-то. А может, расчёсывает гребнем свои длинные волосы. Может быть, делает что-то ещё. Целую кучу чего-то ещё. — И про камень. Его-то ты где взял? Нет, ладно сумку — Йен её дотащил и бросил у ведьмы, там что хочешь отрезать можно было, — но подвеску… Подвеску-то он наверняка оставил при себе. Ну или мне хочется верить, что оставил. Не стал забывать на тумбочке или бросать на пол. — А его мне отдали. — Как это? Даже немного трезвею, кажется. В голове проясняется точно. И уже не хочется дурачиться. Хочется разобраться во всём, узнать что-нибудь ещё, и потому становлюсь настолько внимательным, насколько могу. — Так это. Только появившаяся тонкая улыбка немного путает. Только не понимаю, что его тут умиляет. — Можно назвать это одной из попыток разбудить, наверное. Я сам точно не знаю. А теперь удивляюсь уже сам. Что значит «одной из»? — Удачной же? — уточняю, и тут же всё становится непонятнее. — Нет. Йен вложил мне эту штуку в ладонь ещё чёрт знает когда и тряс несколько недель, — рассказывает то, что сам знает, и ладно, так пойдёт. Никто никуда блестяшку не швырял. Значит, можно будет и опять отдать. В сто десятый раз. Приклеить её к нему, что ли? — И просто, и магией. И сам, и вместе с Тайрой. Я не знаю, как и кто в итоге меня поднял. Не знает… Плохо звучит. Мне не нравится, когда он так говорит. Мне не нравится, когда он думает, что есть кто-то неизвестный. Какие-то третьи силы. — Всё-таки ставлю на княжну. На силу его нытья и пролитых слёз. — Улыбаюсь как могу широко и разворачиваюсь сильнее, двигаюсь дальше к его колену и теперь смотрю только на его лицо. В конце концов, он столько княжну не видел. Не видел, как Йен вырос за это время. Не знает, на что способен. Может быть, передумает, как глянет хотя бы одним глазком? — И немного на магию. — Это, конечно, всё замечательно и смешно, но… — Но? — Но такой холод последний раз я заставал девять лет назад. — Ты и засыпал раньше ещё по осени, а не успев напрыгаться по сугробам, — упорно твержу своё и прекрасно помню, почему было именно так. Я-то уж помню. У меня внутри всё едва не выгорело из-за причины, по которой он так отчаянно не хотел проваливаться и засыпать. — Да и двух магов рядом с тобой никогда не было. Может, весь этот месяц дом трясло с боку на бок, что невозможно было не почувствовать? Ты же та ещё тварь, не забывай, — напоминаю, но почему-то не успокаивается, а смотрит с затаившимся ехидством: — Ты хотел добавить «сверхъестественная». А… вон оно что. — Нет, не хотел. — А у тебя же нет ни денег, ни нормальной одежды, — тянет вдруг задумчиво и продолжает перечислять с таким видом, будто и не намекает ни на что. Продолжает перечислять и не понимает, глупый, что столь грязные провокации скорее приведут меня в восторг, нежели обидят. — Ни хоть сколько-то сносного оружия, ни даже возможности себя защитить. Как хорошо, что я не брошу тебя спящего, правда? Бросит он меня. А с неба вдруг кипяток польёт. — Конечно, не бросишь, — киваю не меньше четырёх раз и снова упираюсь носком сапога во всё тот же стул. Толкаю его и покачиваю туда-сюда, наблюдая за тем, как скатывается ближе к поясу штанов расслабленно лежащая на колене чужая ладонь. — Даже несмотря на то, что та ещё тварь. Смотрит вниз вместе со мной и, выдохнув, убирает пальцы. С сожалением наблюдаю за тем, как разминает кулак уже на столешнице и спокойно обещает, зачем-то бросив быстрый взгляд на входную дверь: — Когда-нибудь брошу. Вот увидишь. Смотрю туда же, куда и он, просто для того, чтобы убедиться, что в таверне, пока мы оба были заняты бесполезным трёпом, ничего не изменилось, и, уверившись в этом, возвращаюсь к нему: — Обычно таким тоном обещают что-нибудь хорошее, любимый. А ты что же? — Я и обещаю хорошее. — Теперь не торопясь всматривается в лица постояльцев, и, наверное, стоило бы спросить зачем, но прекращает так же быстро, как и начал. Разве что на вот этом бородатом, который рядом, задерживается не секунду, а две, и тема для вопросов оказывается исчерпана сама собой. — Себе. У меня уже рот открыт для целого вороха ответных гадостей, как вдруг… Замираю, что ли? Останавливаюсь, сообразив, что часть их совершенно не к месту. — Знаешь, сейчас хотел ляпнуть, что я вообще единственное хорошее, что есть в твоей никчёмной мрачной жизни, и как-то… — Зачем этим делюсь, не понимаю тоже, но с кем мне ещё поделиться, как не с ним? Тем более он-то всегда слушает. Особенно если дело касается княжны. — Как-то запнулся. Надо же, впервые такое. — Странно, правда? — ёрничает, должно быть, страшно довольный собой за то, что мне устроил, но не цепляюсь за это и не бросаюсь ругаться. — Да. Странно, — соглашаюсь и тем самым ввергаю его в недоумение куда большее, чем мог бы криками или кулаками. — Но не отторгает. Это сложно объяснить. Просто в Камьене… — Погоди пока про Камьен, — останавливает меня вновь появившейся улыбкой и, опустив руку под стол, постукивает пальцами по моей ноге, тут же привлекая к ним взгляд. — Нам с тобой минимум три дня ехать, и это если лошади не увязнут нигде. Вот и расскажешь мне. — Хорошо. Но ты мне только сейчас одно скажи, и не будем пока больше. — Только если одно. — Ну, может, два, — тут же принимаюсь торговаться и, поспешив, даже говорю не о том. Поправляюсь и, не удержавшись, шлепком прибиваю его ладонь к креплёному наколеннику. — Две вещи. — А после уже три? Фыркаю и, отмахнувшись, спрашиваю о том, что меня и вправду интересует. Всерьёз. — Ты думал, что она знает? — Кто она и о чём знает? — Моль. Мериам. Всё-то ему нужно разжевать. Что, так сложно заглянуть в мою голову или догадаться? — Она же с самого начала знала. Ещё в Аргентэйне знала. Она знала, что Ричард увидел её смазливого братца раньше, чем её. И вообще плевать хотел, какая она, при заключении договора с её отцом. Ричарду, строго говоря, вообще было плевать, что ему там впихнут, а Йен — это так, Йен просто скрасил бы этот брак по расчёту. Йен мог и не стать его обязательным условием, если бы не крутил носом где не попадя и не был таким легкомысленным. Мог, но да кому тогда достало мозгов подумать об этом? Ему? Ой да ладно. И вот теперь мне любопытно, сказали ли Анджею. Сказал ли ландграф. Судя по ставшему задумчивым лицу, нет, но… — Я предполагал. Значит, всё-таки тоже думал что-то такое про Моль. Всё-таки не один день с ней провёл. Думал, но не был уверен? — Но ему не сказал? Смотрит на меня как не на самого умного в этой таверне, и, когда отвечает, хочется медленно втянуть голову в плечи. — А что бы я сказал? Ну, что его единственная обожаемая сестра — дрянь и сука? Что она его никогда не любила и держала подле только потому, что иначе её никто не любил, а так хоть в куклы поиграть можно было не из страха, что выпишут пару палок? — А главное, зачем? «Зачем…» Не хотел, значит, разбивать сердце. Не хотел ранить. А я вот ранил. Я, сам того не желая, истыкал и сверху всё кружевом прикрыл. Красиво вышло, ничего не скажешь. Только ни черта не спасло. — Да, ты прав. Тогда было незачем, — сдаюсь на выдохе и понимаю, что одна из «лучших» частей у меня всё ещё впереди. Понимаю, что мне нужно будет как-то… какими-то словами… это всё объяснить. — Да и на вид она дура дурой. Простушка из ближайшей деревни. — Не такая уж и простушка, — не соглашается со мной, да по понятным причинам, и я киваю в ответ. Потому и сказал, что только на вид. Столько за нос водила только потому, что никто не хотел на неё смотреть. — И какой второй вопрос? Отмахиваюсь от первого, стряхиваю его со своего лица вместе с тонкой прядкой, вылезшей из перевязанного его же руками кубла на моём затылке, и растягиваю губы в хищной усмешке. Этот мой «второй» куда интереснее первого. — Ты скучаешь? — спрашиваю быстро и впившись зрачками в его лицо. Спрашиваю и успеваю заметить, как быстро отводит взгляд. Как приподнимаются уголки губ и морщится кончик носа. Успеваю заметить всё это, прежде чем закатывает глаза и, смахнув волосы на ту часть лица, которую привык прикрывать, начинает весьма расплывчато: — Иди… И не просто так, а ещё и в бок локтем пихает, понукая слезть на пол. — Куда-нибудь в другое место со своими вопросами. — И пойду. И ответов никаких больше не нужно. Всё, спасибо, сказал всё, что я хотел. — Ещё возьму. Сказал, несмотря на то что я и не спросил даже, по кому. Даже несмотря на то что тут же завозился и пересел так, чтобы я больше не забрался к нему. — Не запнись. — А тебе?.. — не заканчиваю вопрос, зная, что и так поймёт, и получаю мрачноватую усмешку. — Ещё есть. Ну есть так есть. Сиди цеди по полглотка, раз хочется. Я что, против, что ли? Вместо ответа разворачиваюсь на пятках и отвешиваю не то поклон, не то реверанс. Дурачиться хочется неимоверно, и я не знаю даже, стоит ли что-нибудь с этим делать. Наверное, нет. Наверное, потом. Или, может быть, никогда? Никогда не собираюсь останавливаться сам. Хочет — пусть перехватывает и тормозит. Пусть напоминает о том, что меня заносит, что кругом какие-то косящиеся не очень-то добро люди, да только не станет. Не он. Что ни говори, а Анджею, когда мы вдвоём, мои выкрутасы до ближайшей горящей на небе звезды, а остальные потерпят. Когда мы вдвоём… Оборачиваюсь к нему, прикусываю губу, поймав себя на каком-то глупом сентиментальном порыве не то полюбоваться, не то убедиться, что вот он, на месте, и едва не налетаю на девицу в чепце, которая в самый последний момент уходит вправо, поднырнув под мою подвязанную руку. Обиженная, не разговаривает, задирая нос. Ну ладно. Не то чтобы печалит, но даже любопытно, с чего бы это она так. Добираюсь до стойки трактирщика, прошу ещё одну кружку пива и, так и остаюсь рядом с ней, пока он суетится, снимает с держака как раз передо мной закончившийся бочонок и отходит за новым. За неимением других вариантов остаюсь, опёршись на поддерживавшую потолок балку, и от нечего делать принимаюсь осматривать залу. Будто не делал это раз тридцать до этого. Только теперь народа просто дохрена, и часть почему-то толпится у двери. Почему-то часть толпится у входа и переговаривается меж собой, поправляя и одёргивая друг на друге какие-то невнятные кожаные куртки и жилеты. Подпоясанные все, и у всех же за этими поясами торчат деревянные рукояти коротких мечей. Выпрямляюсь. Пересчитываю их по макушкам. Успеваю дойти до пяти, как вываливаются за двери. Успеваю дойти до пяти, как так же, бухтя, сваливают в ночь, и внутри таверны становится значительно тише. На порядок. Остаюсь на месте, вспоминаю вроде бы ничего не значащий взгляд Анджея… шумно выдыхаю через нос и костяшками пальцев растираю свой висок. Что-то мне подсказывает, что он знает чуть больше, чем я. Что это такое вообще? С чего так повелось? Пора бы завязывать, пока не стало традицией. Мне такое совсем не нравится. Трактирщик наконец показывается из своей кладовки и смежного с ней погреба, но тащится так неохотно и медленно, что под шкурой начинает зудеть. Так неохотно, не поднимая взгляда… По коже пробегает холодок… Оборачиваюсь опять, прохожусь по залу ещё одним взглядом. От двери беру на этот раз и до того самого тёмного угла, в котором и стоят-то всего два стола. За одним из них мы и рядом этот, бородатый. Что же, значит, бородатый. Анджея трактирщик явно не боится и знает далеко не первый день и месяц, раз одну из самых приличных комнат отрядил, да ещё и без лишних вопросов столько поил и кормил. Или, может, у них какой-то другой договор? Что же я всё ещё не спросил? Затаскивает наконец бочку куда нужно, закрепляет её, возится рядом, откупоривая, и это единственный звук во всей таверне. Никто больше не болтает. Тишина. Вот две минуты назад, до того, как стайка нелепо ряженых недовояк вывалилась на улицу, все трепались, гремели посудой и топали, а теперь всё. Теперь замерли, и даже эта, носящаяся туда-сюда, бросившая где-то свою метлу, куда-то спряталась. Ти-ши-на. И один я верчу шеей по сторонам и уже не то чтобы жду свою кружку. Я жду чего-то более интересного. И охренительно жалею, что с того места, где остановился, не вижу самого монстролова, а только край стола и стул, который бесконечно шатал своей ногой. Он что, специально отодвинулся, чтобы не светиться? А если и специально, то от кого спрятался? Не от меня же. Я-то ему что? Не от меня… Поворачиваюсь к двери и снова, в третий или четвёртый раз, осматриваю зал. И вот оно, теперь-то цепляюсь уже за очевидную деталь, которую упустил раньше. Не вижу ни одного взрослого мужчины. Вижу только дедов в возрасте, таких, как трактирщик, пару пацанов и баб, из тех, кто усиленно бережёт последние зубы, чтобы сойти за молодящихся старух. Нет мужиков. Видимо, мало их тут совсем. Видимо, все вывалились на улицу, вооружившись всякой косой дрянью за каким-то таинственным чёртом. Ну… подождём. Получаю наконец своё пиво из чужих подрагивающих рук, хочу уже вернуться в свой тёмный неприметный угол и расспросить Анджея о странном поведении местных, как некто кто-то очень шумный открывает входную дверь. Очень уверенно так. Пинком ноги. И мне хватает взгляда, чтобы разобраться. Разложить для себя что к чему. И тут же медленно закатить глаза и выдохнуть в кружку. Кажется, это вот тоже мне. Подарок на счастливое воссоединение. А я-то думал, у меня поганое чувство юмора. Но если у меня дерьмо, то что сказать о том, кто нарочно умолчал о шайке разукрашенных чёрт-те чем, политых свежей кровью уродов, да ещё и двое из которых облачены в хорошо знакомые мне серые плащи? С вязью по краю капюшона. Осматриваю, чуть повернув голову, и… просто очаровательные. Все как один. Урод к уроду. Изрезанные, пожжённые, и заметно, что свои увечья не прячущие, а, напротив, ими гордящиеся. Двое только вытянутые — те, что в плащах, — двое — так себе, и ещё пара, будто гномы, к земле прибитые. В шрамах, с оружием, в креплёных сапогах и вовсе не с вилами наперевес. В руках топоры, а у одного даже арбалет, и не простой, а из тех, что я не отказался бы забрать. И что вообще значит «не отказался бы»? Заберу же. Вот только допью, и… Выступивший вперёд мужик, лысый на одну сторону, с размаху кидает чужую отчекрыженную голову на узкую трактирную стойку, и густые, продолжающие течь капли со среза тут же разлетаются во все стороны. С десяток оседает на моём плече, и пара залетает в низко опущенную кружку. Тупо пялюсь на них с мгновение, а после, сморгнув, глотаю так, как ни в чём не бывало. Ну кровь и кровь. Что мне теперь, выбросить? — И не стошнит тебя? — вдруг участливо спрашивает этот, притащивший голову, и, перекинувшись смешками с тем, кто и не подумал скинуть капюшона, обращается уже к трактирщику, заметно повысив голос: — Эй, хозяин! Давай-ка сюда! Весна на носу! Пора заключать новый договор! А я-то и не заметил, что «хозяин» куда-то свалил, надо же. Хозяин-то, едва плеснув мне, куда-то спрятался. И не только он. Местные, все, кто успел, либо на второй этаж потихоньку поднялись, либо, напротив, опустились под столы, и в зале теперь только эти вот да я. У них тут, оказывается, какой-то «договор». Пошлина, поди. Перебили всех способных дать отпор мужиков по одиночке или двое, и пожалуйста — наведываются теперь за оброком. А деревня-то далеко. И от Камьена, и уж тем более от Штормграда. Тут только сиди и молись, что какой-нибудь отряд заплутает и заглянет. Отряд или… Или. Делаю ещё один глоток и, потянувшись вперёд, заглядываю всё в тот же тёмный угол и так же никого не вижу. Подозрительный бородатый тоже носа не кажет. Странновато. — Эй, я же задал тебе вопрос, доходяга. О, а вот мы и на личности перешли, не найдя искомую цель. Мы повертели своей квадратной башкой по сторонам и, не обнаружив хозяина таверны и, видно, по совместительству и старосту этого поселения, заметили, что я всё ещё тут. Надо же, какая честь. Улыбаюсь в ответ самой открытой и радостной из всех возможных улыбок и присматриваюсь к чужим ножнам. Вычурные до ужаса, с аляпистой вышивкой. — Нет. — Что «нет»? — не понимает сначала даже и, дожидаясь, пока поясню, отправляет одного из своих подручных куда-то на улицу. Может быть, прочёсывать примыкающий к трактиру дом. Может быть, куда-то ещё. — Не стошнит, — отвечая, наблюдаю за тем, как мимо проходит именно тот, который с арбалетом. И замечаю, что вязь на плаще такая себе, даже не точь-в-точь. Вязь крупная и не в тон. Тоже мне наёмники. К дороге бы за шиворот — и на дерево. Вот на этом самом капюшоне. — Это потому, что ты всю мелочь по карманам собрал, чтобы купить эту кружку? Особо не слушаю, что он там несёт, рисуясь перед своими же подельниками, и откровенно не понимаю зачем. Нет, если бы среди них были те, с которыми он спит или соревнуется… А так? Так-то что доказывать? Наличие яиц? Что, не все два? — Нет, мне её так налили, задарма, — отвечаю всё ещё охотно, с вежливой улыбкой, и испытываю досаду на свою правую. С ней всё-таки много легче. С ней быстрее и проще, но что сейчас-то разводить? Сейчас придётся потерпеть и обойтись тем, что есть. — Это за какие же заслуги? Подступает ближе и заглядывает в моё лицо. Ниже на полголовы и чуть ли не лбом мне в нос упирается, желая посмотреть и в глаза. — Или у местных дела пошли настолько хорошо, что они теперь могут бесплатно кормить кого не попадя? Ты не стесняйся, рассказывай, — подбадривает и даже хлопает по плечу. Как свояка. Хлопает по плечу, и я улыбаюсь опять: — Так они меня наняли за это пиво. Наклоняюсь немного, но руку держу на том же уровне, рукой резко не дёргаю, стараясь видеть сразу обоих коренастых, у которых рукава широкие не потому, что модно так в какой-то глиняной дыре. — Обещали ещё одну такую, если я тебя грохну, представляешь? — Ты?! Окидывает меня критическим взглядом и особенно долго смотрит на голову. Особенно долго задерживается взглядом на моей согнутой и подвязанной правой, и все они, было притихшие, наблюдающие со стороны как за каким-то бесплатным представлением, расходятся недружным хохотом. — Меня?! — уточняет сквозь неутихший смех, и я отвечаю ему радостным кивком. Тут же получаю взгляд из тех, что обычно доставались раньше Йену от Тайры на все его глупые вопросы. — Тут вот какое дело, доходяга… — отсмеялся, наконец, и решил открыть мне какую-то страшную тайну. Продолжить смеяться над юродивым, вцепившимся в свою кружку. — Неуязвимый я. — Серьёзно?! — восклицаю на ползаведения и борюсь с желанием шлёпнуть себя по щеке. Борюсь исключительно потому, что тогда придётся поставить чёртову кружку. А я пока не могу. Не могу позволить себе такую роскошь как свободные пальцы. — Ага. Продолжаю дивиться и мотать головой. А он прикрывает веки и, потыкав в них пальцем, показывает мне какие-то синеватые, расплывшиеся каракули на них. — Символы видишь? Знаешь, кем были сделаны? — спрашивает, раздуваясь от гордости, и, видя, что всматриваюсь, закрывает глаза вовсе. И, видно, это тот самый момент. Момент, когда пора попрощаться с тяжёлой наполненной кружкой. Разбиваю её об его голову и, когда ожидаемо падает, осыпанный осколками, не могу отказать себе в удовольствии и не переспросить: — Нет. Кем? Не могу не переспросить и тут же одёрнуться назад, спасая шею от порывистого короткого удара другого красавца, который предпочитает действовать, а не болтать. Пригибаюсь, дёргаюсь влево, там отрезают, заваливаюсь на стойку спиной, отпихиваю ногой двинувшегося в лобовую владельца уродливого, путающегося в ногах плаща и понимаю, что неизбежно подставляюсь слева, как вдруг с этого самого «лева» становится чисто. Правда щепками осыпает. Щепками, от которых я едва успел заслонить лицо. Но зато приземистому любителю ножей прилетело прямо в голову. И, надо же, не чем-то там, а прозаичным стулом. Глазам своим не верю, когда вижу, как наконец-то показавшийся чистильщик просто тянет за собой второй за спинку, ставит его посреди залы и усаживается, закинув ногу на ногу. И я даже не знаю, кому он объясняет этот внезапный порыв. Мне или им. — Не утерпел, — улыбается искоса и разводит руками. Улыбается, а я, воспользовавшись тем, что смотрят теперь не на меня, пригибаюсь и, очистив чужие ножны от слишком уж тяготившего их кинжала, медленно отступаю к входной двери, предпочитая оставить этих троих между нами. — Ты помочь собираешься или как? Всё равно кто-то из них бросится к нему, я же знаю. Всегда так. — Или погоди-ка… Это я сейчас тебе помогаю? — Ну что ты сразу ворчишь? Всё ещё сидит, несмотря на то что, видимо, «повезло» и двое теперь его. — Посмотри, зато сколько всего блестит. Ты же такое любишь? — издевается в открытую и тут же почти воркует. Издевается, а я уже на нижних ступенях лестницы. И по иронии за мной медленно ступает чуть ли не по подбородок опущенный «капюшон». Тоже с ножом. — А заранее предупредить было нельзя? — спрашиваю, а сам выше и выше… Сам вот-вот перестану его видеть. — Откуда же я знал, что они сегодня явятся? — повышает голос, чтобы докричаться, и, надо же, всё-таки встаёт со стула. Вскакивает, чтобы не снесли пол-лица, и тут же его и хватает за спинку, им же отбивается, не размениваясь на какие-то там кинжалы. Меч и вовсе в комнате за дверью стоит. Меч он и доставать бы не стал. Не ради шайки «профессионалов». — А, то есть по плану у нас сегодня было что-то другое, да?! — кричу почти и получаю то же в ответ. Приглушённо и из-под пола. — Да! — И что?! Капюшон всё ближе, почти уже в узком коридоре, и один на один. Я ловлю себя на мысли, что даже надеюсь, что он оттуда же. Что он не липовый. — Я тебе чуть позже расскажу! Слышу ещё, что выкрикивает и тут же как что-то с треском ломается. Что-то деревянное, а после нет. После что-то хрустит, и я окончательно скрываюсь на втором этаже. В тёмном коридоре. — О нет, ты мне покажешь, — отвечаю уже словно сам себе и очень, очень жалею, что не могу перекинуть кинжал в правую. Жалею, что не могу поиграть им, не могу размять обе ладони и держать баланс как привык. Жалею, но всё это не впервой. Жалею и в то же время помню, что было много хуже. Месяц назад было много хуже, а тут какой-то человек. Подделка в косо скроенном плаще. Делает пробный замах, метит в мой живот, ожидаемо даже рубашку не портит и тут же скидывает капюшон, разом растеряв всю свою таинственность. Рябой, резаный и подмороженный. И не разберёшь вот так сразу, княжны ровесник или Анджея. Неудобно левой рукой, но замашки остались, тело прекрасно помнит. Тело прекрасно знает, что делать. Тело уворачивается и блокирует. Тело, внутри которого бушует кровь и которое чувствует себя живым. Это всё так, ерунда. Это всё мелкое и шушера, но мне от этого лучше. Я ощущаю себя живее. Я понимаю, что всё ещё ловкий. Я понимаю, что могу порезать не только чужой плащ, но и кожу. Могу блокировать удар и впадаю от этого в какой-то почти ненормальный восторг. По чьим только меркам? Шаг вперёд, тут же отскок. Шаг назад, уклонение и так быстро против своей оси, что дыхание перехватывает. Нож прямо над головой! Царапает кончик носа, пытается пнуть, но путается в собственном же плаще, потому что скроен неправильно, и меня это так веселит, что, не выдержав, отскакиваю и начинаю смеяться. Громко, не сдерживаясь и следя только за тем, чтобы не попасть под бросок. Мне искренне весело и так легко, будто на каком-то празднике, и плевать, что на торжествах обычно не хлещет человеческая кровь. Этот пробует ещё раз, пробует напугать больше, заставить отпрыгнуть назад ещё, и выдаёт себя вдруг: глядит чуть выше моей головы, глядит назад, — и я пригибаюсь, складываюсь, как старый садовый стул, даже не успев сообразить, что же там. Я просто гнусь и, даже не закончив движения, слышу, как свистит выпущенная стрела. Не стрела даже, а тяжёлый болт. Обошёл, значит! Второй в плаще обошёл! Наконечник врезается в стену, лучник принимается перезаряжать, и я не думая прощаюсь со своим единственным оружием. Перехватываю кинжал за кончик рукояти и, примерившись, бросаю его. Центр тяжести, конечно же, смещён и лезвие мудрёное, но расстояние небольшое и веса хватает, чтобы попасть и по ограничитель утонуть в чужой груди. Я метил по центру, а скосил вправо. Ну да что с меня взять, с однорукого? А второй оставшийся так смотрит, будто это вообще первая случившаяся при нём смерть. А второй так смотрит, будто я грохнул его брата или любовника. С ужасом и неверием. Даже не моргает и всё чего-то ждёт. Может, что сделавший полшага вперёд и завалившийся набок, избавляющийся от крови труп оживёт и скажет, что какой-то сегодня недобрый день? Ждёт, пока я не свистну и не выведу его из ступора. Вообще, конечно, жест идиотский, но больно уж весело. Больно уж он бледнеет от злости. И бросается на меня, как бык на мельтешащую перед лицом тряпку. Бросается в лобовую, а я поспешно отступаю и, добравшись до всё ещё занятой нами комнаты, тяну на себя дверь. Дождавшись, пока этот ломанётся следом дёргаю на себя ручку уже изнутри, зажав его предплечье и голову. Бью его ею раз, второй, пинаю по голени и впускаю, когда он меньше всего этого ожидает. Впускаю, когда он этого не ожидает, и оказывается отброшен назад, а я, воспользовавшись заминкой, хватаюсь за тут же и стоящий в углу, плотно замотанный в шкуры меч. Не собираюсь его разматывать, а так и тяну за собой волоком. Замахиваюсь всего раз, и то чтобы двинуть по ногам и завалить. И, надо же, как удачно падает прямо шеей в проём. Падает, а сверху его ещё и мечом прикладывает, и, пока перекатывается набок, сталкивая с себя тяжёлую железяку, пока колени к животу подтягивает, я уже снова берусь за ручку и закрываю дверь. Вернее, пытаюсь её закрыть, упорно делая вид, что не замечаю предмета, который не даёт мне это сделать. Круглый тупой предмет, которому не хватило ума на то, чтобы выбрать себе более безопасное ремесло. Что же, пусть расплачивается. Кричит и кричит, кричит не во время ударов даже, а как с первым начал, так и не заткнётся. Кричит и кричит, и к удару узкой боковины я добавляю ещё один, сапогом, чтобы свернуть челюсть и избавить себя от этого мерзкого звука. Что-то звонко хрустит, трескается, и вот пожалуйста — никаких криков. Мычит. Удовлетворённо киваю и, ещё раз придирчиво глянув на символы, бегущие по краю перепачканного капюшона, перекладываю руку повыше. Петли крепкие, само полотнище из дуба, видно… Бью и бью, пока не замолчит. На первых ударах меня чуть ли не по пояс забрызгало, а теперь вот только сапоги. Теперь только чавкает. Теперь молчит. Теперь дверь почти закрылась. И в груди очень-очень быстро стучит. Так быстро, что горит всё. Горит как от долгого бега, или как бывает, если надышаться горячим дымом. В груди горит, и я, оказывается, тоже помню. Как же это. Немного ведёт, даже зрение не такое чёткое, как обычно, и стряхнуть не так просто. Не так просто взять себя в руки, когда в коридоре слышится топот ног. От лестницы и ближе. Я даже не разбираю насколько, я понимаю только, что нужно схватить что-нибудь, и, пригнувшись, откидываю в сторону полу чужого плаща и, не увидев поясных ножен, быстро проверяю голенища. Нахожу нечто невнятное, но вроде бы острое в левом, и, выдохнув уже отступаю, как дверь открывается, и я едва не пропарываю плечо, с которым явно не стоит так обращаться. Не надо с ним так. Не раню только потому, что, видно, ожидает этого и успевает отобрать не то заточку, не то подобный ей хлам. Не раню потому, что тут же, выбив, хватает за запястье и, заломав, наступает на меня. Рассредоточенного и обдолбанного вжимает в тут же закрывшуюся дверь. У него самого поцарапана губа и, кажется, тоже что-то странное с глазами. И, проклятье, как же сильно мне сейчас нужна правая рука! Как же нужна… Выпускает левую, но если ею ухватиться за шею, то чем же схватиться за волосы? Чем сдирать куртку и расстёгивать ремень?! Чем царапать поясницу, задирая рубашку, и раздеваться самому?! Мне срочно нужна правая. Как можно быстрее. Хорошо хоть, рот не пострадал. Хорошо, что язык и губы на месте и всё работает. Что целовать и кусать можно как раньше. Что можно задыхаться и не понимать, как же так. Как же так? Почему воздуха не хватает, если рот открыт, а носом дышать никто не запрещает?! Как же так это всё, и как же я без этого выжил. Как же так… Трогает везде, подвязку с правой просто сдирает — она ему, видите ли, рубашку через голову содрать мешает, — и, как только делает это, тут же тащит к себе. Через свою одежду прижимает, по спине гладит, стискивает, перехватив запястье своей же руки другой, и будто бы даже приподнимает. Смешно… Одного роста, а я опять на носках. А я опять… будто лишился хребта, и если отпустит, то сложусь и в какое-то ничто скатаюсь. Упаду бесформенным комом на пол, и разбери потом, где там что. Кусает за нижнюю губу, пока я его неловко раздеваю, и кое-как, отпустив всё-таки, неохотно разжав руки, куртку снимает. Отбрасывает её подальше к кровати, рукава рубашки просто закатывает и, поцеловав ещё раз, помедленнее, почти нормально, почти не срываясь на то, чтобы цапнуть до вырванного шипения, делает полшага вперёд и бьёт лопатками о дверь. Не позволяет отойти к кровати. Не то чтобы я очень хотел на кровати. Не то чтобы я вообще где-нибудь ещё хотел. Одно только: сейчас, а где — это уже не важно. Где — это уже всё частности. Быстрее, и плевать, что под сапогами при каждом шаге чавкают чьи-то ошмётки. Разворачивает наконец, прижимает к деревянному полотнищу щекой, по животу и рёбрам гладит, к моему плечу жмётся и, прежде чем ухватиться за свободные теперь без ремня штаны, прикусывает за основание шеи. Сильно и больно. Сильно и хорошо. Будто держит на месте, не разжимая зубов, и только сильнее впивается, стоит мне дёрнуться и потянуться к его пальцам своей рукой. Стоит мне положить ладонь поверх его и утянуть её вниз. Давай же, давай. Ну быстрее уже. Голова кругом, в лёгких — огонь. Каждый выдох будто какой-то вызов. И сердце… Почти лежит на мне грудью. Конечно же, тоже слышит, как стучит моё сердце. Слышит буквально, чувствует его, пытающееся пробиться через рёбра. Сжимает через штаны, и это так сильно, что вскрикиваю против воли. Не делает больно, но ощущается так, будто впервые вообще. Будто мне снова шестнадцать, и я никогда раньше… Никогда... Колени подводят, колени туда-сюда, как будто сухожилия перерезанные, и я ёрзаю, трусь о него, я сам прошу, чтобы меня наконец уже взяли, поимели наконец уже, снова показали мне, что я его. Что он может, что я могу с ним, что… Дёргает за застёжку, и я охаю как от удара по щеке. Я охаю, разом лишившись всех мыслей, и ощущаю себя уже голым. Ощущаю себя жадным до прикосновений и почему-то покатившимся вниз. Буквально начавшим складываться. Ловит за горло, удерживает, потянув чуть назад, затылком уложив на своё плечо, посмеивается на моё ухо, и это просто чудовищно всё. Чудовищно осознавать, насколько сильно я этому принадлежу. Мурашками, рукам, которые со мной всё это делают, самому моменту. Никто другой не может со мной этого сделать. Никто не может сдёрнуть с меня штаны и заставить закусить губы, чтобы не кричать только этим. Никто другой. Это мания, это зависимость, это какое-то наваждение, я… Сжимает пальцы чуть сильнее, большим давит под челюсть, фалангами по другую сторону на ярёмную вену, и я почти всё, я почти на острие. И так терпко пахнет кровью ещё… Она всё дополняет, она всё усиливает, приукрашивает наше безумие. Безумие, которое и в рамках вроде ещё; безумие, которое меня уже расплавило, размазало по нему, а он-то и не сделал ещё ничего. Совсем нет. Почти нет. Хочу, чтобы был голый, чтобы идиотские штанины не стреноживали ноги, хочу, чтобы они были на его плечах, хочу… Шиплю, когда касается моего члена, и разом прощаюсь со всеми своими «хочу». Забываю о них и собираюсь умирать дальше с тем, что есть. Умирать толчками, в неторопливом ритме ласкающих меня пальцев. Он только начал, а мне уже слишком чувствительно. Он только начал, а мне сжать сейчас, выкрутить, шлёпнуть по заду, укусить побольнее, и всё. Совсем немного надо. Я почти. Я бы уже, да у него руки сухие, а левой держит, а не душит. Мучает только этой видимостью пятерни на шее. Совсем не давит. И совсем меня не целует. Был бы чуть сентиментальнее и обидчивее, увидел бы в этом веский повод расплакаться. Гладит по головке, ниже только подушечками пальцев водит. Пытка. — Знаешь, а я не могу тебя трахнуть. У нас совсем ничего нет, — выдыхает мне в ухо и в противовес своим же словам трётся жёстким ремнём о мой зад. Трётся о меня, жмёт меня к себе так, чтобы я прекрасно чувствовал это его «не могу» и всё больше сходил с ума. — Ты же не хочешь с порванным задом в дорогу? — Так придумай что-нибудь. — Может, отложим? — Может, я тебя зарежу? — предлагаю в тон и тут же слышу смех в ответ. Смеётся надо мной, и ни секунды не сомневаюсь, что другого ответа и не ждал. Ни секунды не сомневаюсь, что он всё это нарочно, чтобы раздразнить ещё больше и только-то. Чтобы позлить. Он не боится моей злости. Она его забавляет и ранить не может. И это, оказывается, ещё ценнее, когда есть с чем сравнить. Это, оказывается, ещё больше нужно мне, чем я раньше думал. Сжимает пальцы сильнее и снизу, и сверху. Сжимает и дёргает вверх, заставляя вытянуть шею. Придушивает всерьёз наконец и не играет больше, щекоча едва ощутимыми прикосновениями живот и напряженные головку и ствол. Уверенно водит ладонью совсем как надо, сжимает её, не причиняя лишней боли, но не нежничая, не торопится, но и не тянет больше, просто механически дотягивая меня до верха. Знает, что я сейчас как сухой порох. Знает, что одной искры хватит, и душит уже всерьёз. Душит, не постепенно лишая воздуха, а в одно мгновение усилив хватку. Душит, держит, и я будто со стороны слышу свой же жалкий скулёж. Я будто со стороны слышу, как хриплю, и нет бы попытаться выбиться… Куда там. Цепляюсь за его правую, которая спешно ходит внизу. Хватаюсь за неё, чтобы помочь и усилить и её хватку тоже. Чтобы дожать со всех сторон. Додрачивает мне уже полуобморочному, водит кулаком теперь медленно-медленно, перехватывает поперёк плеч, чтобы не дать завалиться, и позволяет упереться в дверь лбом. Позволяет подставить под него свою левую и дрожащего и мокрого отодвигает чуть дальше. Прогибает в пояснице и своей ступнёй раздвигает мои ноги, насколько позволяют спущенные вниз, застрявшие на голяшках сапог узкие брюки. Дышать тяжело, но тряхнуло так себе. Мокрый даже лоб, но знаю, что всё ещё здесь и живой. — Что-то… — выдыхаю и, сглотнув, оборачиваюсь через плечо, глянуть на то, как возится одной своей, незапачканной, со своим ремнём. — Так себе. Может, поискать кого-нибудь ещё? Хмыкает в ответ только, качает головой, будто отвечая этим разом на все провокации, и, покончив с застёжкой, просто хватает меня за волосы чистой рукой и, ни слова не обронив, тащит на себя и прижимается к приоткрытым губам своим ртом. Прижимается, целует, даже прикрывает глаза, задерживается рядом и только после отпускает, но не отстраняется. Остаётся прямо за мной и второй липковатой рукой проходится по моей заднице. Не торопясь, нарочно пачкая. И сверху, и между ягодицами. Наблюдая за моим лицом. А я не отворачиваюсь, смотрю ему в глаза и жду того, что будет дальше. Жду, пока перестанет ждать, что засмущаюсь и кровь прильёт к щекам; жду, что вспомнит уже, что все опущенные вниз ресницы — это не ко мне, и, потрогав везде и всё, вставит мне уже наконец. Вставит больно и вовсе не так медленно и осторожно, как мог бы. Вставит без лишних соплей и по моей же сперме. Под ногами чавкает натёкшая лужа и, возможно, кусочки плавающих в ней мозгов. Под ногами мешается испачканная одежда, а он всё лапает меня, примеривается, трёт, раскрывая пальцами, и я, не переставая гореть ни на миг, отворачиваюсь снова. Прижимаюсь к предплечью лбом и закрываю глаза. Я горю, а у него пальцы всегда прохладные. Когда проникают, всегда контраст. Когда шлёпают или просто гладят. Сейчас возится слишком долго. Сейчас будто бы бережёт, и ощущаю, как толкает локтем по лопатке, когда поднимает руку, видно, для того, чтобы пройтись языком по ладони. Бережёт… Хмыкаю и тут же вздрагиваю, ощутив пальцы на животе. Ощутив снова завязки его рубашки спиной. Сначала завязки, а после, когда снова исчезает, и кожу. Стащил всё-таки. Прижимается ко мне, холодит будто воспалённую спину, и я не сдерживаю полного облегчения выдоха. И знакомо, и нет. И знаю это всё, и так давно со мной не было… Гладит по животу, сжимает вялый пока ещё член, упирается лбом в мое плечо, проводит по нему им, утыкается в шею и обхватывает поперёк груди другой рукой. Обнимая. На всё про всё секунд пять. На всё про всё два раза ресницами вверх-вниз и один, так и не сорвавшийся с губ желчный комментарий. Не сорвавшийся потому, что за загривок сразу же кусает, стоит мне только открыть рот, и, отвесив звонкий шлепок, вцепляется в бедро и, зафиксировав за него, поставив так, как ему удобно, приподняв повыше, берёт и вставляет. Толкается вперёд и держит меня, насаживая на себя. Буквально зубами держит. И пальцами тоже. Сначала помогает себе рукой, а после и ею хватается с другой стороны. Нажимает на мой живот и на себя тащит. Медленно-медленно, так, что пальцы скручивает на ногах. Всего скручивает от новой жгучей боли и ощущения растяжения, но это я как раз терплю. Это я заставляю себя прочувствовать и нарочно дышу часто-часто, пока не закружится голова. Это всё — я хочу. От этой боли, от самого проникновения у меня снова поднимается. Я вижу, опустив голову вниз, как у меня встаёт. Я вижу, я чувствую, я оживаю весь с этой болью. Становлюсь целым из ломаного. И хочу ещё. Хочу чувствовать ещё больше. Не понимаю даже, когда опускаю руку и вжимаюсь в дверь так, щекой. Не понимаю, когда наваливаюсь на неё скошенно, боком, когда царапаю себя по животу растопыренной, будто судорогой схваченной пятернёй, после облизываю её, чуть ли не каждый палец заталкиваю в рот и тащу её вниз. Не к члену даже, а туда, где мы вместе. Где мы одно целое. Туда, чтобы потрогать. Погладить. Ощутить, как давит, и надавить ещё. Надавить одновременно с первым толчком и с ним же проехаться по двери. С ним же вернуть пальцы вверх и просто сжать себя. Просто держать и елозить туда-сюда. Всем телом. И скулить, и дышать, и, может быть, что-то ещё. Мне хорошо. Не знаю, когда становится хорошо. Не знаю, когда перестаю понимать, что делаю и почему так тяжело стоять. Ощущаю только это чудесное, раскачивающее всё тело вперёд-назад и постепенно уплываю вниз, падаю вместе с ним, опускаюсь на пол и пачкаюсь. Пачкаюсь весь. Колени, локоть, едва ли не щека, и то потому, что подхватывает и не даёт упасть. Не даёт упасть, но трахает, трахает, трахает, трахает, трахает… Не выпуская и не выходя. Не отпуская меня. Оба в крови. Оба в этой луже измазались, и как же чудесно, что и ему, и мне на это просто плевать. У меня на щеке что-то липкое, и никто, никто не спешит это стирать. Вперёд-назад, назад-вперёд, и так до полного безумия. Так, пока не запихнёт мне в рот свою ладонь. Так, пока не разрешит её кусать. Чтобы заткнуть, чтобы и меня, и себя немного придержать. Чтобы отсрочить ещё немного. Совсем слегка. Совсем. Сжимаю зубы и ощущаю, что кость вот она, совсем близко, сжимаю зубы и тут же ощущаю, как он стискивает меня намного ниже. Снова дрочит мне, только на этот раз не дразня. Снова дёргает, выкручивает, снова делает это для меня, и теперь оба смотрим на его пальцы. Оба смотрим вниз. Оба смотрим, и он так больно давит на моё плечо, что там наверняка останется завидный синяк. Он так больно давит везде, что вот-вот разложит меня, как лягушку, в этой размазанной луже. Так сильно, что ещё пару рывков — и на красном, густеющем уже, с ошмётками чужих мозгов появляются белые расползающиеся пятна. Вот теперь трясёт. Теперь будто последний спазм. Теперь в конвульсиях бьёт, и я всерьёз думаю, что это мой последний раз из всех самых последних. Я думаю, что умру, вбитый в пол и не закричав даже, а промычав что-то. Я думаю, что не выдохну больше. Что он меня разорвёт всё-таки, потому что нельзя так резко и глубоко и ничего не порвать. Потому что вбивается, задрав мой зад выше головы, и замирает, будто в противовес мне, совершено беззвучно. Замирает, и я только чувствую, как содрогается. Чувствую, что сокращается внутри меня, и ни черта не слышу. Не то потому, что кровь так шумит, не то потому, что челюсть заклинило и он откусил себе язык. Не могу повернуться, не могу даже выдохнуть и не понимаю, как разжимаю челюсти. Успеваю заметить не фиолетовый даже, а чёрный на бледной коже кровоподтёк, повторяющий форму укуса, а после и тяжесть исчезает. Отстраняется и перестаёт опираться на мою поясницу. И вот тут-то, оказывается, что самому держать равновесие — задача не из тех, что по силам. Ладонь, предплечье, грудь и даже щека в крови. Весь перепачкался и, вместо того чтобы толкнуться и сесть, отереться, пока ещё можно, просто перекатываюсь на спину. И всё. Вот теперь точно без ванны не обойтись. Поворачиваю голову, и перед лицом оказывается выскочивший во время одного из ударов и чудом не раздавленный сапогами карий глаз. Смотрю сначала на него, а уже после на появившуюся над моей головой протянутую руку. Не задумываясь принимаю её, но вот когда сажает, то жалею об этом. Продажное подсознание тут же намекает, что любит боль только острую и когда та к месту. — Вот чтобы такого при княжне никогда не было. Взъерошенный, в брызгах весь и грозит мне тут, надо же. Неверяще вскидываю брови и хочу спросить, я, что ли, это всё устроил? А после цепляю взглядом труп с размозжённым черепом и оставляю свои вопросы при себе. — Да, ты прав. И не нужно всё это княжне вовсе. Княжне нужно целовать кончики пальцев, задирать платье или стаскивать штаны, опрокинув её на подушки. И уговаривать, уговаривать, уговаривать, давая возможность как следует пококетничать, прежде чем отдаться. А вот это княжне ни к чему. Не её всё это. — Это только мне и тебе. *** Штормград много южнее по карте, и плевать, что там вечно воют ветра. Плевать, что в порту весной и вовсе сносит с ног. Нам же не в порт, нам мимо него, повернув, только мельком глянув на море. А я думал, и не увижу его больше. Вообще ничего не увижу уже. Легкие щекочет от запаха соли, щёки от порывов как от пощёчин дерёт, а снега кругом совсем мало, снега почти и нет. Хорошо скребут мостовые, брусчатку посыпают какой-то дрянью. А снега почти и нет, и, несмотря на то что деревья все голые и всё ещё холодно, кожей чувствуется подступающая весна. Со всех сторон. И в гомоне птиц, и в людской трескотне, и даже показавшиеся на улицах коты что-то своё орут. Анджей тянется в мою сторону, дожидается, пока поравняюсь с ним, и буквально выдирает поводья из рук. Ничего не говоря и не спрашивая. Просто ведёт обеих лошадей сам и, бросив их у городской коновязи, передав подскочившему конюху, сказав ему всего пару слов, разворачивает меня за плечо в нужном направлении, и дальше уже пешком. Можно подумать, я сам не знаю куда. Можно думать, я никогда… И дорога всё время прямая. Дорога, ведущая прямиком на возвышающийся над всеми прочими домишками холм. — Может, сначала в таверну, а? Я обещал себе, что ничего не ляпну и уж тем более не буду просить ничего. Я обещал себе, что не стану прятаться и бегать не буду. Я же не какая-то там трусливая кокетка. Я… останавливаюсь на месте и упираюсь пятками в камень и, как осёл, мешаю себя тащить. Монстролов неожиданно кивает в ответ, но вместо плеча цепко хватает меня за запястье и так дёргает, что, запнувшись, даже опережаю его, чтобы сохранить равновесие и не расквасить нос. — Сам не пойдёшь — я тебя ему принесу. — Подаришь, значит? — пытаюсь отшутиться, но легче вообще не становится. Становится ещё нервознее. — Можно я буду голым? — Ты сейчас будешь с кляпом. Шевелись! — прикрикивает и тем самым придаёт ускорения. Это и смешно всё, и нет. Это и смешно, и… — Я так не могу, мне нужно выпить, — бормочу себе под нос, но кем бы он был, если бы не услышал? — Живо, — подгоняет в спину, но это уже явно без надобности, потому что я и без того штурмую гору. Потому что я без того перескакиваю с камня на камень, только что разминувшись с гружёной телегой, которая лишь чудом не соскочила с ухаба, налетев на него колесом. — Где твоя снисходительность? — оборачиваюсь через плечо и больше не шучу. Смотрит на меня через упавшие на лицо волосы и как-то… как-то очень уж мрачно. Предупреждающе нехорошо. Намекая на то, что терпение на исходе. — Хорошо, я понял. Я иду! Будто одолжение ему делаю, а сам… сам всё-таки запнулся, докривлявшись, но, не навьюченный в кои-то веки совсем ничем, умудрился удержать равновесие и одной левой. Умудрился выпрямиться и обнаружить, что оказался на нужной улице. Что всего ничего уже, и взглядом, а после и носками чудом не развалившихся сапог вот-вот упрусь в белый, слишком уж приличный забор. Самый приличный забор самой приличной дамы на этой улице. Смотрю вниз, смотрю на большие и мелкие камни, хвост пробежавшей мимо и зашедшейся было сначала лаем, а после тревожно взвизгнувшей и унёсшейся прочь собаки… и утыкаюсь в калитку носом. Тут же разворачиваюсь к ней спиной. Лицом к лицу сталкиваюсь с монстроловом, который, не размыкая губ, тянется к двери и открывает её, пронеся свою руку под моей правой, и напирает, тесня меня внутрь двора. Шаг-шаг-шаг… Все спиной. Шаг-шаг-шаг… Запинаюсь о первую ступеньку крыльца. — Лицом, Лука, — не то подсказывает, не то приказывает, и я покорно оборачиваюсь. Неловко топчусь на месте и, разозлившись на себя, поднимаюсь. Бегом, через одну и, не разбираясь, за что даже, толкаю створку, будто это не тяжёлая входная, а так, перегородка из лёгких панелей. Пропускает, даже не задумываясь, чуть порябив, и я оказываюсь в светлом коридоре, неосознанно стараясь не шуметь. Придерживаю не успевшую закрыться дверь плечом и отхожу от неё, только когда впускает и Анджея, и тут же вздрагиваю, втянув голову в плечи. Я нарочно придержал, чтобы тихо, чтобы не шуметь, а он наоборот шарахнул изо всех сил. Он будто нарочно так стукнул, что эхо разлетелось по всему дому. Секунду назад казалось, что пустому, а тут стоило только звуку удара раствориться, как внизу, в лаборатории, кто-то не очень ловкий опрокинул разом несколько стеклянных посудин на пол. И, конечно же, всё перебил.