Before the Dawn

Это смешно. Это идиотизм. Это какой-то околомагический дебилизм. Я не слушаю шаги. Конечно же, нет. Я не собираюсь бежать; я не трусливый юнец и ничего страшного не жду. Я не… Я просто хочу знать, что всё не зря. Я хочу знать, что он живой. Что с полным комплектом рук и ног. Что не потерял пару пальцев и не обморозил лицо. Что моя совесть хотя бы в этом чиста. Что моя совесть, у которой, оказывается, есть голос, которая вообще, оказывается, ЕСТЬ, может наконец заткнуться. Я только с этой стороны и думаю. Только с этой. Хочется просто пройти вперёд и свалить в гостиную. Хочется проверить, как там диван и всё моё оставленное хламьё. Это же очень важно. Это же всё моё снаряжение как ни крути. У меня больше ничего не осталось. Только то, что там, впереди. У меня больше ничего не… Шаги замедляются у основания лестницы, и я неосознанно, сам не понимая, как и зачем, пячусь. Не соображая пока, собираюсь я за дверь или нет. Может, уже бы и выскользнул, да только упёршийся в спину кулак — это такой себе тонкий намёк. Это вроде как обещание, данное без слов. Это вроде как просьба натянуть улыбку пошире и не выёбываться. Как я умею. Выдох, и ещё подождать немного. Подождать, пока покажутся сначала тонкие, схватившиеся за стену пальцы, а после и княжна. Половиной лица. Выглянет из-за угла, как маленькая трусливая дурочка, и, надо же, не спрячется назад, но так и останется на месте. Так и останется на лестнице. Живая и настоящая. Кусок небрежно стянутой косицы мелькнёт; увереннее возьмётся за стену пальцами… выдохнет и всё-таки на этаж шагнёт. И так и замрёт, прочертя плечом по стене. И правда целый. Одной рукой касается своего локтя, другой теребит кончик волос. Совсем такой же, как и обычно. Совсем привычный. Только тихий. Только молчит и стоит на месте. Ни к кому не идёт. Смотрит во все глаза и не дышит. Кажется, будто совсем нет. Я, наверное, на него так же смотрю. Не знаю. Я, наверное, тихо радуюсь тому, что ведьма не обзавелась в коридоре парой десятков зеркал. Вот было бы зрелище. Не только знать, что жалкий и ободранный, но ещё и любоваться на это со всех сторон. Я думал, ляпну что-нибудь первым, но так и молчу, не зная, что же из подходящего нашарить в своей голове. Я молчу, и первому надоедает вовсе не мне. Движение за спиной, движение сбоку… Йен смотрит на него чуть ли не со страхом. Йен смотрит на него как на обрётшее плоть привидение и не может удержать лица. Вскидывает брови, приоткрывает рот и поворачивается, вцепившись в свои локти. Ему бы опору получше, но ничего под рукой нет. Сам за себя держится и крупно вздрагивает, когда вместо приветствий и вопросов берут за эти самые скрюченные пальцы, и бормочет что-то про то, что они у него грязные. Они у него в порохе. Анджей только хмыкает и, без особого труда разжав хватку, медленно, чтобы не дёргать и, видимо, не пугать, наклоняется и осторожно прикасается губами к и вправду сероватым от налёта костяшкам. Спрашивает про Тайру, внизу ли она, и, получив утвердительный ответ, отступает на шаг и спускается. Вот так запросто. Будто и не его не было три месяца. Вот так запросто… а у княжны на лице и лица-то нет. Оно выцвело. Даже глаза посветлели — что там говорить про губы? У княжны, видимо, всё-таки внутри что-то покрепче, потому что она поворачивается первой. И делает шаг вперёд тоже. И ладно, что смотрит под ноги. Пусть. Ещё один раз шагает и останавливается. Смотрит на носки моих сапог, и я невольно делаю то же самое. Невольно делаю то же самое и заключаю, что выглядим мы с ними примерно одинаково. Битыми и тасканными. Йен всё ещё обнимает себя руками, когда я решаю, что случались вещи и пострашнее и я не развалюсь, если в довесок к пройдённым тысячам шагам сделаю ещё пару. — И что? — зато заговариваю первым, и он вскидывает голову. Смотрит на меня, и я даже не знаю, что вижу в этом взгляде. Вижу ли что-то вообще? — Даже не обнимешь? Слёзы? Визги? — перечисляю, но вместо улыбки становится серьёзнее и медленно качает головой. Не пронимают его мои шутки. Отчего-то не делают всё проще. Отчего-то выглядит так, будто ему смотреть на меня физически больно. Будто ему просто больно. И моргает из-за этого два раза в минуту. Не то потому, что мучается чем-то, не то для того, чтобы слёзы не полились. Смотрит только в лицо и лишь мельком, один раз, окидывает взглядом всего, с ног до головы. Вздрагивает, уцепившись зрачками за руку, и я вспоминаю, что и ему досталось в пещере от уродливого великана. Вспоминаю, что тот схватил его за плечо и ранил. Почему-то я не помнил об этом всё это время, и всплыло только сейчас. Почему-то… Мне было так паршиво ещё неделю назад, когда я был уверен, что он умер, растерзан кем-то, замёрз, а теперь я не знаю, что сказать. Не знаю, как коснуться. Не пускает одним только взглядом. Не разрешает мне. Теперь сплошные «не». Сплошные «не» и так мало времени на то, чтобы придумать, что с ними делать. Просто стоит напротив и молчит. Я не собираю всякую ерунду тоже. Он просто молчит до тех пор, пока оторванная от своих важных дел ведьма не изволит подняться тоже, и уж тогда мы оба — и я, и он — оживаем, стряхивая с себя это недонаваждение. Неловкость — скорее, более точное слово. Он отворачивается, опуская голову, а я, лишь завидев рыжие небрежные локоны, расплываюсь в улыбке и тяну вперёд единственную рабочую руку. — Тайра, дорогая, ты такая красивая, что мне штаны давя… Она и правда очень красивая. Она безумно яркая и такая же злая. Обрывает меня взмахом руки и уже было замахивается ещё, чтобы на этот раз съездить мне по лицу, но сдерживается и, замерев в шаге, ограничивается десятком добрых слов: — А ты жалкий и ободранный, как побитая псина. Даже глаза закатить не успеваю, как хватает за воротник и дёргает на себя, заставляя наклониться для того, чтобы лицами быть вровень. — И я бы ещё добавила, да куда тебе сейчас хотя бы щелчок пережить?! И нет бы обнять, так таскает туда-сюда и скручивает куртку так, что та начинает меня придушивать. — А понежнее нельзя? — спрашиваю уже, когда защемляет кадык, и только тогда отпускает, да и ладно бы, если просто, так нет же: тут же пихает вперёд и заставляет буквально пробежать по коридору. — Нельзя! Останавливаюсь, только уткнувшись коленками в хорошо знакомый диван, и то едва успеваю обернуться, как снова оказываемся лицом к лицу. Такая низкая и такая злая. Мог бы по макушке ей стукнуть сейчас, да боюсь остаться и без второго кулака. — Довыделывался — теперь слушай! — Я не… — пытаюсь возразить, но затыкаюсь даже не потому, что тут же прерывает, а потому, что встречаюсь взглядами с неторопливо дошедшим до гостиной Анджеем. — Ты — да! С Анджеем, который, остановившись в дверном проходе, складывает руки поперёк груди и даже не сдерживает косой ухмылки. Вот же, а. Сначала сам по мне проехался, а теперь наслаждается видом. — Хочешь, чтобы я тебе помогла, — захлопни рот. Мы поняли друг друга? — Предельно, — сдаюсь без хоть сколько-то серьёзного боя и, сделав шаг в сторону, обогнув подлокотник, покорно усаживаюсь на сам диван. Приваливаюсь к его спинке и даже не верю, что вот он я, наконец-то здесь. — Пинай меня, сколько хочешь, самая красивая и мудрая из всех женщин на этом свете. — И на том, — добавляет всё ещё сварливо и усаживается рядом. Протягивает мне ладонь, а второй медленно проводит вдоль моего тела, не касаясь его. — И на том, без малейшего сомнения, — соглашаюсь без споров и поворачиваю голову, чтобы отследить ещё одно движение. Движение княжны, которая, постояв в коридоре, всё-таки протиснулась мимо монстролова и замерла за диванной спинкой, около стеллажа. Наблюдает оттуда и всё также обнимает себя руками. Держит их скрещёнными поперёк груди. Сам не замечаю, как начинаю поворачиваться в его сторону, и тут же оказываюсь одёрнут ведьмой: — Сиди. Дай гляну, что тут от тебя осталось. — Даже лягу, если надо. Само послушание ни дать, ни взять. Наблюдаю за тем, как развязывает платок, поддерживающий правую руку, и расстёгивает мою куртку, чтобы снять. — Только скажи с кем, — подмигиваю остановившейся на середине движения ведьме и совершенно не удивляюсь тому, что слышу сразу после этого. — А как было хорошо каких-то полчаса назад… Совсем нет. Ни секунды. — Это неправда. Тебе было плохо без меня. Ты переживала. Она, впрочем, не удивляется тоже. Даже не кривится. Вообще никак не меняется в лице. Слишком занята для этого, слишком сосредоточенно выдавливает что-то кончиками своих длинных ногтей на моём предплечье. — Скажи, что переживала. Не разбивай мне сердце. А я и заткнуться-то не могу сейчас, потому что ничего не чувствую. Совсем нет. Даже когда с острозаточенного, выкрашенного зелёной краской кончика срывается маленькая искра и с негромким шипением растворяется, будто расходясь по моей коже. Даже когда та краснеет, я ничего не чувствую. И даже несмотря на то, что это никакая не новость, всё одно подскакивает пульс. — Переживающие по другую сторону дивана. — Тайра наконец перестаёт тратить магию понапрасну и вскидывает голову. — Давай рассказывай. — В деталях? — уточняю на всякий случай и получаю воистину испепеляющий взгляд. — Без них мне уже поведали. Ты давай подробнее; если хочешь, чтобы я смогла что-то сделать. — Я просто неудачно сломал руку, — повторяю в чёрт-те знает какой раз, и отчего-то мне не очень хочется смотреть на Йена сейчас. Почему-то кажется, что он может принять это на свой счёт. Может решить, что вот это всё из-за того, что я остался, а он ушёл. И потому, не желая быть отпихнутым дальше, чем есть, очень внимательно выбираю слова: — Вырубился и рухнул на неё, не сгруппировавшись. Сбрендивший старикан пытался что-то там починить исключительно из любви к науке, заменить отмершие ткани на чужие живые, но, как видишь, тщетно. Она вроде как есть, но никакой чувствительности. И потому я очень, очень надеюсь на магию. Я очень надеюсь, но она, попробовав ещё, пошептав что-то, только разводит ладонями. — Увы. Ни раны, ни повреждений давно уже нет. — Кривит рот, но задумчивой выглядит больше, чем раздосадованной. И уж точно никакой скорби. — Лечить тут нечего, магия тебе не поможет. Моя точно нет. — Совсем никак? — Фактически травмы нет, — повторяет мне то же самое, и я закатываю глаза, сдерживая желание напомнить, что пока не поражён расстройством памяти. — Моя магия умеет лечить то, что есть. — Но рука не работает. — Это всё, что у тебя не работает? — уточняет и ещё раз, на всякий случай, проводит мимо моего лица своей раскрытой ладонью. Должно быть, проверяет не стряхнул ли я последние мозги. — Да. — Считай, легко отделался. — Тайра… — Анджей скорее укоряет её, а не одёргивает. Анджей понимает, что она злится на меня, но всё-таки не даёт быть слишком жестокой. Вмешивается, так и не отойдя от дверного проёма. — Совсем ничего нельзя сделать? — спрашивает в лоб, не позволяя больше ходить вокруг да около, и она вынуждена ответить так же прямо: — Я же так не сказала. Выдыхаю, заметно расслабляясь, и только нахожу взглядом княжну, как ведьма добавляет: — Иногда криво сросшиеся кости ломают по новой, чтобы конечности срослись правильно. Нахожу его взглядом, видно, для того, чтобы увидеть, как его передёрнет от такой волнующей перспективы. Отворачивает лицо тут же, а я только пожимаю плечами. Слышал уже всё это от сумасшедшего деда, но Тайра-то не сумасшедшая, хоть и тоже далеко не молодая. — Ну так сломай. Ей можно доверить и не такое. Только вот она, несмотря на то что сама и завела весь этот разговор, раздражённо дёргает головой: — Тут иное, но, может, действительно придётся влезть заново. Может, стоит попробовать не магическими методами. Сплошные «может» и никакой конкретики. Сплошной туман и никаких обещаний. Очаровательно. Чем не повод утопиться в ближайшей доступной бутылке? — Ты вообще как? Отдохнуть не хочешь? Сразу от двери и под нож? — Хочу воровать двумя руками, — вроде и шучу, а выходит так себе. Мрачно. Может быть, и не шуткой вовсе. Неудивительно, что ведьма не оценила. — Очень весомый аргумент. — Так не у тебя же, — отмахиваюсь от неё и тут же отвлекаюсь на мелькнувшее справа вытянутое пятно. За спиной прошло и встало около крайних полок. — Я пойду вниз, там зелья варятся. — Йен указывает большим пальцем на коридор, и Тайра кивает ему, отпуская, даже не дослушав. Он договаривает уже после того, как она кивает. И если это не побег, то я даже не знаю. — Вдруг ещё рванёт. — Иди, — отвечает ему так, будто Йен только и ждал разрешения для того, чтобы сбежать, и тут же, не давая мне вставить слово, обращается к Анджею: — И ты тоже, прогуляйся кое-куда, раз уж всем так не терпится занять себя каким-нибудь делом. Сходишь? — У меня есть возможность сказать «нет»? Я знаю этот тон и выражение лица. Я знаю, что, несмотря на то что снег только-только сходит, он уже умудрился заколебаться и больше всего надеялся, что от него сейчас отстанут. Хотя бы на день. — Если хочешь оставить своего ненаглядного номер раз калекой до конца его дней, то запросто. И не знаю, за что Тайра нас обоих так ненавидит сейчас. Обоих, без шуток же. Обычно вот это всё мне, а тут… Тут Анджей улыбается ей во всю ширину своего растянутого ещё и шрамом рта и, не то передразнивая меня, не то просто для того, чтобы сдержать что-то, елейно, закусив жало, сообщает: — Пойду возьму что-нибудь полегче меча. — Оружие не в лаборатории, если ты вдруг со сна всё перепутал. Он, уже было повернувшийся спиной, оглядывается назад и смотрит на неё так, будто она его только что укусила. Чуть ли не кланяется, прежде чем выйти, и почти сразу же ведьма нагоняет его, видно, вспомнив, что не от всех стоит защищать своего бледного, сбежавшего к склянкам протеже. А может быть, как раз и поэтому. Конечно, может быть, она просто вспомнила, что не сказала, что нужно принести, но… Я бы даже если очень захотел, то, наверное, не побежал сейчас ни за кем следом. Меня одним словом к дивану прибило. Всего одним, но раньше как-то не цеплявшим так сильно. Раньше как-то приходившимся всё больше вскользь. «Калека». *** Анджей ушёл ещё днём, так толком даже и не войдя в дом; княжна носу не кажет из лаборатории, а я шатаюсь по двум верхним этажам как неприкаянный. Меня всё вниз тянет поговорить с ним, пристать, растормошить, но… но останавливаю себя и зачем-то запрещаю лезть. Зачем-то гоню себя выше и, худо-бедно справившись с ванной и одевшись, бросив волосы как и были — собранными в непонятное что-то на затылке, — выхожу в коридор и замечаю ещё одну лестницу, которой раньше совершенно точно не было. Ни лестницы, ни чердачного люка. Интересно даже, а там у нас теперь что? Ещё одна лаборатория или какой-нибудь птичник? Непременно сунулся бы, да не очень сподручно с одной-то рукой. Убеждаю себя, что всё это временно; что Тайра нарочно сгущает краски для того, чтобы мне неповадно было впредь, и, не придумав, как занять себя лучше, суюсь в приоткрытую дверь её спальни. Пару раз стучу по широкому косяку и приваливаюсь к нему же, наблюдая за тем, как она, облачённая в зелёный, спускающийся до самого пола халат, неторопливо расчёсывает свои мокрые волосы, устроившись на широком, оббитом тканью табурете перед всё тем же туалетным столиком с вытянутым зеркалом. — Вот как-то так ты и стоял тогда. Даже головы не повернула, а заметила. Иногда всё ещё удивляюсь этому, надо же. Иногда и вовсе забываю, какая она на самом деле. — Когда? — переспрашиваю и, подумав, захожу внутрь комнаты. Ноги босые, и это очень непривычно после сапог. Ощущать ступнями ворсистый ковёр. Вообще всё ещё непривычно быть где-то, кроме той тёмной пещеры. Непривычно вернуться в этот самый дом. — Когда я сказала тебе, что всё это не очень хорошая идея. — Всё также водит расчёской по прядям, укладывает их одну за другой, и ни на миг, ни на слово не меняет тона голоса: — Откровенно дерьмовая идея. Дослушиваю и, прежде чем ответить, смиренно опускаю голову и соглашаюсь: — Да, я припоминаю что-то подобное. Замечаю не улыбку даже, а так, её намёк, набросок даже, и не напрямую, а через отражение в зеркале. Вдыхаю ещё, наполняю лёгкие запахом духов, пудры и, не желая уходить, не желая дальше шататься по дому, подхожу поближе и усаживаюсь прямо на ковёр подле её табурета. — Скажи, неужели я настолько плохой? Опираюсь головой о прикрытое халатом бедро и запрокидываю лицо, чтобы посмотреть снизу вверх. — Честно? Совсем ужасный? Даже не знаю, чего жду. Что выгонит тут же или прыснет духами в лицо. Что сначала подтвердит все мои слова, а уже после выгонит. Что оставит и просто поговорит со мной. — Ты хочешь, чтобы я уточнила, в каком из смыслов ты это спрашиваешь, или успокоила тебя? — Я сам не знаю, чего хочу. Не знаю, нужны ли мне вообще чьи-то слова или, может, внушение какое-то нужно? Или же дело совсем в другом. В третьем. Которое пока мне недоступно. — Вернее, знаю, но… наверное, просто устал, — рассуждаю вслух, не зная особо, к чему это всё приведёт и приведёт ли вообще. — Все устали. — Из-за меня? — Из-за тебя, из-за себя, из-за всего. Забавно, что и согласилась со мной и вместе с тем просто продолжила перечислять. Правда забавно, что не сказала однозначно, я всему этому виной или нет. — Пожалуй, это самый точный из всех возможных ответов. Мне остаётся только кивнуть и какое-то время провести в тишине. Вслушиваюсь в звук, с которым зубцы пробираются сквозь волосы, и понимаю, насколько же хорошо просто в тепле и тишине. Насколько хорошо может быть ночью, когда знаешь, что утро обязательно наступит. Когда знаешь… что у тебя ещё осталось что-то. Приваливаюсь к её ноге сильнее и, подождав, убедившись в том, что не отпихнёт, тянусь вверх и рукой. Останавливаю лениво шевелящийся локоть, мешая ей причёсываться. — Как он вообще дошёл? — Это не то чтобы даётся легко. Сам вопрос. Смотреть в глаза, которые тут же щурятся, становятся холодными и будто острыми, на порядок сложнее. — Плохо ему было? — Почему ты спрашиваешь об этом у меня? Острые… Куда взгляду до голоса? И тут же высвобождает свой локоть, возвращаясь к прерванному занятию. Становится злой и напыщенной. Всем своим видом показывает, что мешаю. — Спросил бы у него. — Тайра. Я и прошу, и зову, и пытаюсь устыдить её одновременно. Я не знаю, зачем это, но уже начал, и мне нужно знать ответ. Я уже начал выспрашивать у неё и хочу получить хоть что-нибудь. Хоть какие-то крохи. Потому что вниз спускаться не страшно, вовсе нет. Потому что я не знаю, нужно ли сейчас спускаться вниз. — Что? — Ничто. Будь милосерднее, — пытаюсь укорить её, и самому смешно. Тоже мне голос, взывающий к пощаде. Уж мой-то сгодится, куда тут. — Я прекрасно осведомлён, что ты невысокого мнения о моих чувствах, но чем-чем, а ожиданием я достаточно намучался. Расскажи. — Не было бы магии, не дошёл бы. Всё? — Так плохо? Выдыхает в итоге. Набирает в грудь воздуха по новой и откладывает свою треклятую расчёску. Поворачивается вполоборота. — Сколько ты держался на ногах? Без сна и продыха? — интересуется будто бы так, вскользь, но я-то знаю, что не сдалось бы ей оно так, в порядке поддержания разговора. Я знаю, к чему это, и у меня заранее сдавливает что-то под грудиной. — Несколько дней, если в дороге, — отвечаю осторожно и вполовину тише, чем до этого. Тише, и, подумав, добавляю: — Ну дня два; может, три. Кивает в ответ и тут же, так же ровно и глядя мне в глаза, задаёт ещё пару вопросов: — Прошёл бы от Камьена до Штормграда? Зимой? Без остановки? Спрашивает с вежливой улыбкой и всем своим видом показывая, что готова ждать моего ответа хоть до конца этого света. Спрашивает, и ей, видимо, даже приятно наблюдать за тем, как меня перекашивает. — Как его не сожрали… — Это всё, что я могу из себя выдавить вслух, и далеко не всё, о чём думаю. Это, наверное, то, о чём говорят как о чуде. О том, что я всё ещё в своём уме, а он просто живой. Живой, а не то самое, во что так милостиво позволил мне поверить Анджей. — Я не знаю. Может быть, даже волкам он показался слишком тощим. А может, слишком грустным? — Прекрати обвинять меня, пожалуйста, — прошу с максимально вежливой улыбкой и ощущением полной заморозки рта. С ощущением человека, только что обожравшегося снега, и не знаю, как сказать ей, что все её уколы ничто по сравнению с тем, что я уже чувствую. Что напоминания не нужны, потому что я ни черта не забыл. — Ты ничего не говоришь, но я же слышу это в твоём голосе. Поверь, я своё уже искупил. — Это чем это? Тем, что неудачно грохнулся? Так ты мог сделать это в любой другой день и в любом другом месте. О, если бы одной только рукой. Если бы я действительно был настолько идиотом, что считал, что хватит только руки… Если бы ещё и Анджей в это верил, то просто сломал бы мне вторую, и всё — вперёд. Можем везде идти. «Неудачно грохнулся», как же. Я после столько раз падал чёрт знает куда, что теперь не всегда уверен, проснулся ли вообще. Я знаю, что бросил его, когда не должен был, и знаю, что он понятия не имеет о том, как мне было всё это время. И я не хочу, чтобы он знал. — Я два месяца смотрела на один только страх и безысходность. Каждый день. Неудивительно, что он не бросился тебе на шею. Ещё не верит. Не верит. Да, смотрел именно так. И не только на меня так смотрел. Сколько всего передумал за это время, перекрутил в своей маленькой заплетённой головке? Много, наверное. Вот об этом стоит спросить. Это интереснее, чем рассказывать о том, что творилось в моей. И потом ещё кое-что. Кое-что, о чём я привык забывать, да вспомнил сегодня днём, когда его увидел. Понял в очередной раз, что он не такой. Не такой, как я, и не такой, как те, с кем я имел сомнительное удовольствие вырасти бок о бок. Что в нём есть то самое, что так хотел сберечь монстролов. Сберечь человека внутри него. Доброго, мягкого, умеющего не только ломать человека, с которым ему и поговорить-то не удалось из-за того, что кое-кто вляпался в очередное дерьмо. — Я сам не верю. — Это, должно быть, выглядит как побег. Попытка сбежать от ставшего давящим разговора. Это, должно быть, так и есть. Да только мне всё равно. Пусть думает, что хочет. — Куда ты послала Анджея? — За парой кореньев для обряда. Нужно выкопать в определённом месте в определённое время. Хочу попробовать глянуть на твою руку с другой стороны. Мою руку, которая, не подвязанная плетью, свисает вниз и, выгнувшись в обратную сторону, сейчас опирается о ковёр. Руку, на которую я тут же смотрю, стоит о ней снова зайти разговору. — А если не выйдет? То тогда что? — Гадаю, сколько попыток потребуется прежде, чем я начну её ненавидеть. Прежде чем решу, что зря всё это и только продлевает беспомощность. — Долой пальцы и присматривать сносный протез? — Не говори ерунды. — Тайра, видимо, настроена повеселее моего. Даже несмотря на то что ворчит и хочет оторвать мне ещё что-нибудь помимо этой бедовой правой, за все слёзы княжны. — Ничего ещё не попробовали, а ты уже развесил сопли. — А если у тебя совсем не получится? Ни так, ни этак? — Значит, придётся поискать кого-то более сведущего. — Это где же такого взять? — Есть у меня пара мыслей. Но ты пока всё-таки и меня не спеши закапывать. «Закапывать…» Да тут проще лопату сломать. Улыбаюсь против воли и уже не чувствую себя таким неприкаянным. Разве что обруганным и самую малость побитым. — Спасибо. — За руку? — Нет, за то, что терпишь меня. Правда, спасибо. У другой бы уже всё терпение вышло. Или, может быть, в этом и весь смысл? Может, она так тренирует своё терпение? В любом случае пора менять тему и переходить с сердечных благодарностей к вещам более приземлённым: — Как там Дакларден? Всё ещё намерен жениться? И, надо же, ничего более приземлённого не находится в моей голове. Ну совсем нет. — А как же. Исправно дарит корзины цветов и записки с вложениями, — и Тайра тут же живо откликается и охотно сплетничает; должно быть, довольная тем, что я больше не причитаю о своей возможной культе. — В последнем прислал фамильное кольцо, представляешь? Как знак своих наисерьезнейших намерений и сто десятый намёк на помолвку. Хмыкаю и качаю головой, невольно толкнув её раза три или четыре в бедро. — И что Йенна? Послала его, томно обмахиваясь веером? Уже представляю это, представляю бледного Йена, обряженного в ненавистное платье ради аудиенции с ненавистным ухажёром, как Тайра, удивлённо взмахнув ресницами, разбивает все мои картинки с корчащейся от отвращения княжной в пух и прах: — Согласилась, конечно. Всего два слова, а меня подбрасывает вверх: — Чего?! Да так сильно, что она хватается за мои плечи и давит на них, чтобы усадить назад, на ковёр. — Тихо-тихо. Какой ты стал легковерный, дурачок. И смеётся же, гадина! Смеётся не скрываясь, а я только теперь понимаю, что так глупо попался. И главное, ещё на такую ерунду? — Не нервничай так, сердце ещё выпрыгнет. Кому ты будешь нужен без руки и сердца? — А ты старая карга со старыми несмешными шутками. Не реагирует на оскорбление совсем никак и продолжает веселиться. Да так, что хочется укусить её или вовсе сдёрнуть с табурета. — А ты ревнуешь? — спрашивает, прилично подобрев, и даже тянет меня за волосы, чтобы заглянуть в глаза. — К Даклардену? — последнее слово добавляет совсем весело, и у меня так язык и чешется добавить, что вообще-то она и сама с ним спала. Так, в плане общего бреда, но спала же. Было же для чего-то, а значит, не так уж он и смешон. Впрочем, кто же знает: может, он так и не помолодел? На кой княжне сдался морщинистый хрен? — Просто пуганый уже. Тут же щурится, и мне приходится спешно отмахиваться и спасать свои патлы от её пальцев: — Не смотри так, я не буду ничего рассказывать. — Да сколько угодно. Почему-то мне кажется, что можно спросить и не у тебя. О да, конечно! Всегда же есть Анджей, который в зависимости от настроения либо промолчит, либо даст ведьме прекрасный повод для таинственных усмешек. Усмешек — из тех, которые можно понимать как «я всё про тебя знаю». Совсем всё. Нет уж. Хватит ей того, что есть. — Неужели ты совсем меня не любишь? — спрашиваю упавшим, обессилевшим голосом и получаю совершенно неожиданный ответ: — Отчего же? Люблю. Смотрю на неё снова и не верю: оттаяла, что ли, наконец? — Куда больше, чем ты порой заслуживаешь. Может быть, и оттаяла, да только нравоучительный тон никуда не делся. Ну да и чёрт с ним. Его можно и потерпеть. — Но порой заслуживаю же. — Да. Порой заслуживаешь, — не спорит и, тут же улыбнувшись, проходится пальцами по моей голове и легонько толкает костяшками в лоб. — Иди. До утра всё равно ничего не прояснится. Сначала киваю, поднимаюсь на ноги, а после, уже сделав пару шагов к двери, останавливаюсь. — Может, я желаю остаться здесь? — Разворачиваюсь с более чем явным намерением, но гасит все мои игривые порывы одним лишь движением брови. — Что? Нельзя? Почему тебя всегда так смешат мои попытки намекнуть на что-то? Я же серьёзно. Совершенно серьёзно и каждый раз в никуда. Совершенно серьёзно кривляюсь и подначиваю её, и хотя бы раз подыграла мне, а не вот это вот, со скоростью запряжённого быстрой четвёркой экипажа. — Вали уже, пугало. — Ты даже не представляешь, от чего отказываешься. Пячусь и попеременно подмигиваю ей обоими глазами, развеселившись. Подмигиваю и тем самый вызываю негромкий смех и новую колкость в ответ: — От полсотни килограмм костей и непомерного самомнения. Пусть сны твои будут сладкими. Собираюсь добавить ещё пару фраз, оставить за собой последнее едкое слово, но, моргнув, обнаруживаю себя стоящим уже за дверью. За плотно закрытой и с исчезнувшей ручкой. Выдыхаю и опускаю указательный палец, который вздёрнул, когда ещё собирался выкладывать какие-то аргументы. Думаю уже прогуляться по коридору налево, до соседней спальни, но, отчего-то передумав, возвращаюсь на лестницу, а там и на диван. На привычный, сейчас кажущийся страшно удобным диван без маленьких вышитых подушек. Вообще никакой подушки нет. Ни её, ни одеяла. Только моя же, оставляющая желать лучшего вида куртка болтается на спинке. Её и стягиваю вниз, чтобы накрыть плечи. — Могла бы быть и поласковее, — ворчу, обращаясь к потолку, и тут же втягиваю шею, надеясь, что сверху не выльется ведро холодной или, что куда хуже, горячей воды. Выжидаю немного и позволяю себе расслабиться. Интересно, куда же дели мои ножи и прочее барахло. Прикидываю, сколько же пыли они насобирали и сколько времени убью на то, чтобы почистить и наточить с одной-то рукой. Взгляд блуждает по смазанным в потёмках полкам, по корешкам книг, названия которых сейчас и не прочитать, и я, согреваясь, гадаю, приснится сегодня что или нет. И когда это уже закончится тоже. Приснится или нет?.. *** Никогда не брался за подобное, и вот опять. Никогда не любил связываться с заведомо неинтересными делами, навевающими одну лишь тоску, но что-то дёрнуло, и вот: тащит древнюю угасающую старуху на последний в её жизни праздник. Огненный праздник. Лука поймал её подозрительно просто: всего лишь нагнал горбатую, ковыляющую в сторону тракта, и повернул обратно. Горбатую, косящую зелёным глазом и отчего-то почти чёрную. Поникшую ещё до того, как он заставил её остановиться громким свистом. Ни слова не сказала, когда объявил, что жители некой, невдалеке от Штормграда расползшейся деревни на неё в обиде и жаждут скорейшего свидания. Не разомкнула губ и когда стягивал сухие запястья тонкой бечевой. Опасался всерьёз, что по дороге умрёт, до схода с тракта даже не дотянет, — настолько бабка показалась ему древней. Раз в пять старше молодого, только-только отправившегося в свободное плаванье наёмника, а может, и во все пятнадцать. Этого он не знает точно, да и не хочет узнавать наверняка. Ведьмы — они такие: молчат-молчат, а потом соберут оставшиеся силы — и прости-прощай, любопытствующий нахал. Кто-нибудь да подберёт твои дымящиеся ботинки. Лука не хочет ни прости, ни прощай; у Луки вроде бы как ещё есть планы на эту жизнь. А вот у ведьмы, судя по потухшему взгляду, уже нет. Иначе с чего бы ей быть такой покорной? Всё молчит и молчит, глядит на свои шагающие ноги, и наёмник начинает психовать к исходу первого же часа. Привык к иному, и подобное смирение его едва ли не пугает. Кругом жёлтое всё, осень в разгаре, и того и гляди накроет ливнем или чем похуже. Кругом всё такое яркое, что глаз режет, а запах грибной сырости не перестаёт забиваться в ноздри. Кажется, будет преследовать до самых холодов. Никогда не брался за подобное, и вот пожалуйста: бредёт, придерживаясь левой стороны тракта, едва сдерживая раздражение, потому что его пленница, оказывается, просто неспособна на быстрый шаг. Знай себе ковыляет в своих стоптанных туфлях, и наёмника едва хватает на час такой прогулки. Едва хватает на час молчания. — Послушай, если так и дальше продолжится, то я состарюсь и умру раньше, чем приведу тебя куда следует, а посему ты не могла бы шаркать немного быстрее? Ведьма не удостаивает его и взглядом, знай себе горбится и глядит на носы запылённых, явно не дорожных туфель. Знай себе погружена во что-то своё, и если и снизойдёт до того, чтобы подать голос, то явно не в ближайший час. А то и день. Тут уж как повезёт. Такие они, эти ведьмы. Со своими представлениями о времени и том, кто достоин того, чтобы она снизошла и что-нибудь прошипела, а кто нет. Лука не то чтобы многих видел. Напротив, совсем нет. Эта всего лишь вторая, да и то первую и колдуньей-то едва выйдет полноценно назвать. Так, деревенская знахарка, которая не прочь выпить и выгодно что-нибудь перепродать. Вряд ли там в деле какая-то серьёзная магия. Так, поганки да наговоры. А эта вот… Эта, несмотря на то что едва идёт и шатается, внушает неясные опасения. Почти что страх. Эта кажется хрупкой, как пересохший хворост, и вряд ли выдержит хотя бы один хороший удар, но… Но всё внутри так и кричит, что если ему и захочется её ударить, то лучше это желание отбросить и побыстрее о нём забыть. Не та птичка, которая спустит. Может и очнуться. Решить, что не так уж ей и нужно к Штормграду. В конце концов, Луке не хватило дальновидности поинтересоваться, первый ли он, кого нанимают для этого дела. А явно надо было. Ой как надо было. Сейчас бы, может, и не оглядывался бы так. Не держал спину напряжённо прямой или хотя бы поднял плату. За риски всегда берёт больше или отказывается, вскидывая пустые ладони. Пусть бы искали другого идиота. Может, и стали бы, если бы этот не согласился так быстро. И вправду, почему не поторговался? Что его пихнуло на это дело? Осень в разгаре, успеет ещё нахватать заказов до зимы; мог бы и побрезговать какой-то старухой, так нет же. Схватился зачем-то. И сам теперь не рад. — Нет, так совсем невозможно. — Останавливается на обочине тракта и оборачивается к отставшей на добрые метра три пленнице. — Ты издеваешься? И разумеется, в ответ ничего. Только взгляд. Полный холодного презрения и даже не ненависти, а так. Отвращения, что ли? Она, умудряясь быть на полметра ниже, смотрит на Луку так, будто он какой-то противный жук и не более. Она старая, сморщенная и откровенно страшная. — Видимо, всё-таки издеваешься. Ведьма только моргает, опуская веки, и Лука молча отворачивается. Шутки почему-то поперёк горла. Обычно он не может заткнуться, а тут не может придумать, как её уесть. Как заставить её разговаривать и при этом не разозлиться самому. Заплатят-то только за живую. Строго было оговорено. — Ладно… придётся вычеркнуть из жизни ближайшую неделю. Даже не надейся сделать её самой мерзкой из всех, поняла? Ведьма в ответ останавливается, и Луке то ли чудится, то ли она действительно едва приподнимает уголки тонких, будто изрезанных морщинами губ. И не важно, показалось или нет: ему не нравится. Просто очень это не нравится. Запускает пальцы в карман и перебирает лежащие в нём амулеты. Вроде как от светлой и тёмной магии. Вроде как защитные. Вроде неглупый и знает, что такие вещи нельзя таскать в одной связке; ну да если его ещё ничем не шарахнуло, то вся эта чухня попросту не работает. Правда он и заплатил за неё так. Символически. Можно сказать, что взял на развес, особо не надеясь извлечь какую-то пользу, и, надо же, всё так и оказалось в итоге. Ерунда — она и на другой части карты ерунда. Бесполезная, лишь добавляющая дорожной поклаже веса мелочёвка. Выдыхает и выгребает весь этот мусор одной горстью. Смотрит на него на свету и тут же и избавляется, ссыпав прямо на дорогу. Ведьма даже заинтересовывается мелкими глиняшками на миг, а после в её взгляде мелькает не то снисхождение, не то насмешка. Мелькает нечто этакое. Колющее в очередной раз. — Что, скажешь, хренота это всё? В ответ, разумеется, не дожидается ни кивка, ни коротких ни «нет», ни «да». Лука выдыхает и качает головой: — Да я и сам знаю, что хренота. В чёрт-те какой раз прикрывает глаза и идёт теперь медленно-медленно. Представляет, что прогуливается по чужому прекрасному саду и намечает для ночлега ближайший, показавшийся уже вдалеке пролесок. Хорошо будет, если хотя бы до него доползут до темноты. *** Небо уже насыщенно-синее, когда тщательно вырисовывает чёрный широкий круг остриём кинжала и раскидывает в стороны прелую влажную листву. Небо почти чёрное, когда заканчивает с хворостом и решает поберечь магический порошок, которого у него и осталось-то горсти две, а то и меньше. Кто знает, что будет под утро? Может, и не стоит разбрасываться заранее. Усаживается, наконец, прямо на землю напротив своей прижавшейся спиной к стволу дерева пленницы и даже разобрать не может, дрожит она или нет. Не может понять, греется о дерево или всё-таки от огня. А может, и о то, и о другое? Кто же этих магов разберёт? Лука наблюдает за ней, глядит то на сложенные друг на друга кисти рук, то на седые, отливающие рыжиной в свете пламени, стянутые в тугой пучок волосы, то на подол длинной юбки. Явно не бедная же, не из землянки вылезла. Как вообще оказалась на тракте? Как сумела обидеть общину из глухого лесного поселения, что и городов-то не видела никогда? Лука понимает, что слишком много думает, и одёргивает себя. К чёрту это. Нахрена ему? Лишнее. Вместо того чтобы занимать голову, занимает руки и лезет в сумку. Долго роется в ней, проверяет, что у него вообще осталось из запасов, и не то чтобы оказывается удовлетворён результатами. По всему выходит, что и воды всего на бурдюк, и еды на полдня. Цокает языком и, подумав, решает, что перебьётся, а вот бабка, прошагавшая весь день, может и не встать поутру, если не подкрепится. Хрен знает, как там работают эти их прижимания к деревьям. Накормить всё равно стоит. Поэтому Лука молча поднимается на ноги и укладывает на чужие колени и воду, и кусок булки, купленной в деревне. Надеется, что она не швырнёт и то, и то в огонь. Иначе какой вообще был толк что-то ей отдавать? Возвращается на своё место и наблюдает. Смотрит, как бабка придирчиво изучает чужую еду, а после отламывает кусок хлеба и суёт в свой рот. Надо же, даже не беззубый. Лука беззвучно хмыкает и отвлекается на показавшегося в темноте шатающегося мертвеца. У бедняги нет ступни, и он сильно западает на левую сторону. Тащится едва-едва, привлечённый светом костра, и пока ещё не знает, что самого пламени ему не коснуться. Ведьма замечает его тоже и следит взглядом, не отводя зрачков. И уж, конечно, Лука не может удержать языка за зубами: — Без обид, дорогая, но я думаю, что не стоит. Ведьма поворачивается в его сторону, и в её взгляде явное непонимание. Она совершенно точно не знает, чего это ей «не стоит». И Лука тут же расплывается в глумливой улыбке: — Всё-таки он для тебя слишком молод. Она морщится, будто сожалея, что остановилась и обратила свой взор на маленькую брехливую собачонку, а он же, напротив, очень гордится собой. Мог бы, так и светился ярче, чем костёр. — Тебе язык отрезать не обещали? Голос у ведьмы странный. Не старушечьи низкий, а словно шероховатый. Будто у простуженной женщины, а не у бабки. Голос у неё будто надсадный и словно пробивается через силу. Словно ей приходится прикладывать какое-то усилие для того, чтобы говорить. Лука отмечает это, но не зацикливается. Ему попадались и более странные вещи, и если над каждой ломать голову, то в конечном итоге можно остаться и без головы. — В этом месяце? — уточняет быстрее, чем успевает подумать о чём-то другом, и уже после приятно удивляется. Становится ещё более самодовольным. — А ты, оказывается, не немая, красотка! Решила, стало быть, снизойти до меня? — Относись к мёртвым чуть почтительнее, — одёргивает его как сопливого пакостника, и Лука даже хмурится. Ещё бы без пяти минут мертвячка ему указывала. — С чего вдруг? — Он даже шею вытягивает и щурится, чтобы получше разглядеть приближающегося со скоростью торопящейся улитки покойника. Может, особенный? — Кусок свинины мне больше пользы принесёт, чем шмат гниющей человечины. — Он этого не выбирал, — ведьма стоит на своём и смотрит всё так же. Жёстко и словно давяще. Только нельзя устыдить того, кто давно рассорился не только с самой с совестью, но иногда кажется, будто бы и со своей собственной головой. — И что? Души в этом ошмётке уже нет, а значит… Лука дожидается, пока труп подойдёт ещё немного, и выпрямляется во весь рост. Подхватывает и заряжает лежащий до этого без дела арбалет. Быстро и даже не задумываясь, как это. Пальцы сами всё. Давно умеют и привыкли. — …ей нет никакого дела до того, что станет с остатками тела. Пальцы всё сами. Закладывают болт и натягивают тетиву. Проходятся по тугому крючку и прожимают его. Он почти и не целится. В голову и в голову. Не важно уже, в лоб или в глаз. Болты тяжёлые, стальные. Череп оказывается размягчён разложением, и его верхнюю часть разносит выстрелом. Ведьма наблюдает за траекторией полёта улетевшего в ночь болта; за тем, как, последний раз взмахнув руками, валится теперь уже окончательно мёртвое тело, и качает головой: — Это лишь домыслы. — До сих пор неразвенчанные. Лука опускается назад, и вместо того чтобы отложить свою смертоносную, остающуюся довольно тяжёлой даже в модифицированном варианте игрушку, держит её уложенной на колени. Решает, стоит ли проверить натяжение тетивы или потерпит ещё несколько дней. — Но раз ты так радеешь за мёртвых, ведьма, то этот теперь упокоен окончательно. Можешь за него не платить. — Я не радею, — отвечает ему с ощутимым раздражением в голосе и совершенно не свойственным скрюченной годами старухе жестом подтягивает колени к груди. Обхватывает их одной тонкой рукой и прижимается виском к стволу дерева. Виском и щекой. — Разве? — Лука борется с желанием передразнить её и с трудом сохраняет лицо нейтральным, запрещая себе кривляться. — Разве не магия позволяет поднимать их? — Последнее уже из праздного любопытства, не относящееся к заботе о мёртвых, но будто бы близко к этому. Если она колдует или колдовала, то, получается, могла сообразить пару слуг в любой момент? Так ведь? А если так, то почему смотрит на него как на дурачка, любимое занятие которого обмазывать заборы собственными соплями? — А ты из шустрых, но тупых, да? — В скрипучем голосе будто бы даже нежность. В скрипучем голосе очень явственно слышится сострадание. — Стрелять научили, а всему прочему нет? Лука против воли чувствует себя ущербным под её взглядом. Ущербным и начавшим злиться. — «Всему прочему» учат далеко от тех мест, где я вырос, лапушка. — Я заметила. Ты из этих. Лука хмыкает, гадая, чем именно успел светануть: символами на свёрнутом плаще, который болтается пристёгнутым к походной сумке, или, может, где цепочка выпрыгнула из-под рубашки… — С коротким сроком службы, — небрежно соглашается и снова отводит взгляд, предпочитая любоваться ночью, а не его подсвеченной огнём рожей. — Что? — Что? Лука переспросил надменно. Она — совершенно невинно с видом ошибившейся милой старушки. Правда, сохраняет его всего пару секунд. После внутренняя едкость берёт верх над напускным притворством: — Знаешь, как вас называют в народе? Наёмники с коротким сроком годности. Как свежее молоко. Сегодня жив, а завтра уже скис. И улыбается ему. Улыбается, даже не скрываясь, своими тонкими губами. Ждёт, что покажет, задела или нет. Только вот не задела. Лука прекрасно знает, что умрёт молодым. Знает; только не в этот день и не в этот месяц. Может, ещё и не в этот год, если немного повезёт. До прочего ему пока дела нет. — Да, ты права, — соглашается с лёгким серьёзным кивком и, отложив наконец свою игрушку с прицелом, запускает руку в так и не закрытую сумку. Надеется, что что-нибудь съестное появилось в ней по мановению волшебства, не иначе. — Трёхсотлетних наёмников никто не видел. Намёк нисколько не тонкий, да не пронимает. А вот ответный — ещё как. — Сорокалетние тоже большая редкость. Куда большая, чем трёхсотлетние ведьмы. Ответный и не намёк даже. Ответный — прямая указка на то, что Луку вырастили для того, чтобы его кто-нибудь зарезал или зашиб. Может быть, застрелил или запытал. Может быть, сначала второе, а уже после и первое. С ними разное случается, он прекрасно осведомлён. — Я знаю с десяток. Но всё-таки дальше спорит. И улыбается тоже. Сам не знает зачем, но улыбается, царапая короткими ногтями тканевую подкладку. — Это те, что не вылезают за стены крепости, а если и выбираются, то ради того, чтобы убить кого из зажавших нанять охрану торговцев хламом или крохотных чинуш, предпочитающих коротать свои выходные с молодухами из больших деревень? Луке хочется сменить тему и поинтересоваться с ухмылкой похуже, откуда же эта протухшая прелестница так хорошо осведомлена и скольких старых херов из их братии успела перевидать, раз так хорошо всё знает. Луке очень хочется. Отчего-то не получается. — Не все настолько мельчают. Он ощущает себя так, будто оправдывается. За свою короткую жизнь. — О, ну конечно. Один из тысячи дотягивает до пятидесяти на чистом везении и амулетах. А после ломает шею, поскользнувшись на коровьей лепёшке. Лука не может не рассмеяться. Не может, правда. Он тоже знает о таких хитрых «везунчиках» и об амулетах. Это, пожалуй, чуть ли не первое, что любой более-менее пронырливый придурок пытается себе завести. Что может быть лучше вечной удачи, привязанной к поясу? Пожалуй, только работающие мозги и понимание того, что будет после того, как всё притянутое магией везение закончится в один миг. А платить в этом прогнившем мирке приходится даже за пятиминутный перепих почти что по любви. — Тебе самому-то сколько? Двадцать? Со своим языком не дойдёшь и до двадцати пяти. — Это пророчество или угроза? — Он заинтересовался не на шутку, правда. Любит такие штуки. Опровергать. — Или, может, намёк на то, что мне нужно отпустить тебя и срочно изменить свою жизнь? Ведьма ухмыляется, и на секунду Луке даже кажется, что нарочно так мерзко. Нарочно, чтобы передразнить его. — Не первое, не второе и даже не третье. — Тогда что же? — Любопытства уже столько, что он даже придвигается поближе. Опирается на своё колено и делает приглашающий жест рукой, показывая, что готов слушать. Ведьма глядит на него так же пытливо, с хитринкой даже в прищуренных глазах, но тянется вдруг, насколько ей позволяет спина, и отмахивается: — Ты меня утомил. Лука чувствует себя даже обиженным в первое мгновение. — Спрыгиваешь, старая карга! Обиженным и раздразнённым зря. — Давай, скажи! — Если бы я хотела возиться с детьми, то давно завела бы собственных. У него даже челюсть сводит от такого сравнения и небрежности в её голосе. Челюсть сводит, но вместе с тем не признать, что его только что уели, он тоже не может. Вот же какая, а! — Отвали, пока не подпалила. — А у тебя сил-то хватит? Ожидаемо не отвечает на его заинтересованность и в который уже раз отводит взгляд, сейчас разве что сделав глоток воды. Затихает, проведя рукой по своему прикрытому одной лишь тонкой блузой плечу, и наёмник вдруг вспоминает ещё кое-что. Кое-что, что совершенно лишнее и не к месту будет, но его подобные мелочи если и останавливали, то таких случаев — пересчитать на пальцах одной руки. — Послушай, когда-то очень давно я одну байку слышал и всё думал, правда или нет, да спросить было не у кого. А тут вроде как представился случай. Лука терпеливо выжидает, повернётся она к нему или нет, снизойдёт ещё разок или как, сам не дёргает больше, и, надо же, спустя каких-то три минуты и два зевка колдунья всё-таки открывает глаза и поворачивает подбородок. — Что за байка? И так нехотя, главное, переспрашивает, будто делает величайшее из одолжений. Так нехотя и медленно, что будь Лука попростодушнее, то обязательно бы поверил в то, что ей ну совсем неинтересно. Совсем ничего в этой жизни. — Да сейчас в деталях и не упомнишь, но что-то там было про книги. Ведьма, сохраняющая скучающий вид ещё секунду назад, стряхивает с себя дрёму в мгновение ока и распрямляется тут же. Не горбится даже, не наклоняет голову и смотрит так внимательно, что сомнений не остаётся, что поняла. Поняла сразу или же знает что-то такое, что куда интереснее старых баек и, надо же, тоже связано с какими-то страницами. Лука облизывает губы и цепляется за это, старательно вытягивая из памяти скудные, размазанные временем детали: — Что, мол, раньше, когда-то давно, все тайны бытия были собраны и записаны в десять книг. Абсолютно все самые важные ответы собраны и поделены на части. Какие-то о животных, какие-то о самой природе, что-то о людях, что-то о жизни и смерти. Я плохо помню, но сама суть. Ты понимаешь, о чём я говорю? Она кивает сразу же, и наёмнику чудится даже, что с каким-то облегчением. Будто ожидала или боялась услышать что-то другое. Что-то ещё. — Да. — Так, значит, правда? — не отстаёт от неё и пытливо вглядывается в морщинистое, ещё и резкими тенями, отброшенными огнём, перекроенное лицо. — Есть такие книги? — Были. Лука живо представляет себе, сколько магов полегло для того, чтобы не допустить это «были» с одной стороны, и сколько отдали жизни для прямо противоположного, и беззвучно хмыкает. — Сейчас уже нет. — Почему нет? — спрашивает, несмотря на то что с большой вероятностью знает, что она ему скажет. Спрашивает, желая проверить, что ли? Свои догадки? — Потому что маги, прежде всего, люди. А вот и оно. То самое. Его любимое. Это скользкое и служащее оправданием для всего на свете. «Прежде всего люди». «Всего лишь люди». Всегда к месту и всегда очаровательно. Подходит для того, чтобы оправдать и кражу, и убийство, и ещё тысячи вещей. Лука знает. Он тоже всего лишь жалкий человек. — Корыстные и жадные. Кто-то до знаний, а кто-то и до власти. Как водится, не вышло ни разделить на всех, ни доверить кому-то одному. — А ты видела какую-нибудь из этих без сомнения милых книжонок с картинками? — Очень давно. А он-то почему-то думал, что соврёт. Сам не знает почему, но был уверен, что скажет, что либо обладает такой и всенепременно уничтожит его с её помощью, либо пообещает ему горы из золота, если он поможет её найти, а после, если он согласится на эти сомнительные поиски, слиняет под шумок в одном из больших городов. — И не саму книгу, а так, кусок обложки и пару страниц. — Вот как. Значит, действительно дело несвежее, как простыни в придорожных борделях. Ведьма морщит нос от такого сравнения, но, подтверждая, кивает. — А ты откуда услышал? — Становится даже подозрительной, и Лука думает, что, возможно, когда-то, когда это самое дело ещё не протухло, у неё мог быть в нём какой-то свой интерес. — Кто в Ордене мог рассказывать подобные сказки? — Да кто-то из старших, когда мне ещё лет десять было, стащил старый свиток из запертой башни и вычитал в нём всю эту путаную ерунду. Оттуда и пошло. Сказка и сказка. — Пожимает плечами и вроде бы нашаривает ещё что-то, что-то из мутных подробностей, как замечает движение по левую руку на этот раз. Замечает, как зашевелились кусты, а снизу, царапая землю, показалась истлевшая, чёрными пятнами усыпанная рука. — Да чтоб их… Хватается за арбалет снова, и на этот раз ведьма никак не комментирует его желание избавиться от ещё одного приползшего немного погреться мертвеца. От его передней части, если уж совсем точно. Пробирается через колючие заросли ещё не облетевшего полностью шиповника медленно, волочит за собой остатки не сожранной падальщиками требухи и буквально вываливается на поляну. Времени на то, чтобы зарядить и прицелиться, хоть отбавляй. Этому болт прилетает в глазницу и приколачивает его к мокрой, начавшей промерзать ночами земле. Так и замирает с распахнутой челюстью и вываленным, раздувшимся и окоченевшим языком. Лука ещё какое-то время критически осматривает его, борется с желанием выбраться за линию и вернуть себе короткую стрелу. Знает, что она никуда не денется до утра, но хочется сейчас. — Любишь сказки, значит. — Голос ведьмы возвращает его назад, в холодную реальность, и он усаживается назад, на землю. Все мысли о том, что можно быстро, на два шага — и назад, испаряются как по волшебству. Не то у него сегодня настроение, чтобы рисковать. Да и было бы ради чего. — Скорее потрепаться. — Пожимает плечами и наблюдает за тем, как она пытается устроиться поудобнее в чёрт-те какой раз. Сам давно привык спать сидя, а если нужно, то и стоя может вырубиться на какое-то время. — Кто же знает, вдруг мой следующий заказ окажется чужой ревущей женой и везти её придётся с кляпом во рту? И не на казнь, а от молодого красивого любовника да к старому обрюзгшему мужу? Ведьма слушает его крайне внимательно, а в конце, так и не изменившись в лице, сочувствующе качает головой: — Ужасно. Лука серьёзно кивает и подбрасывает пламени заготовленного хвороста: — А я о чём? *** Ещё день пути, и не то он просто привык, не то действительно проползли его чуть пободрее. Совсем чуть; может быть, на час быстрее, чем предыдущий. На этот раз останавливаются в придорожной, почти на тракте выросшей грязной таверне, и до пункта назначения остаётся всего ничего. Может, день или чуть больше пути. Может, день, если его шагом, и два, если вот так же ползти. Лука не знает, почему его внутренне дёргает от этого, и он начинает искать повод прицепиться к бабке напротив для того, чтобы выбеситься и возжелать поскорее от неё избавиться. От бабки, которая подозрительно смирная и не пытается бежать. Не пытается умолить его или шарахнуть по башке. Ни шатающимся табуретом, который ей поднять вполне под силу, ни магией, которой у неё хоть капля, да есть. Лука не понимает, почему так. Что ей, так наплевать на себя? Устала она или что? Почему такая смирившаяся? — Почему такие старые, как ты, иногда кажутся совсем молодыми? — спрашивает, задумчиво глядя на дно своей кружки, и получает просто убийственный взгляд зелёными глазищами. Глазищами, которые кажутся ему вдруг непропорционально огромными и слишком уж яркими даже в полумраке. — Как такие молодые, как ты, оказываются дерьмом большим, чем иные старые? — Выпад серьёзный, да только если бы на Луку падало по монете каждый раз, когда его пытались оскорбить, он бы давно уже выкупил и Аргентэйн и часть Камьена. — Милая, да ты не в духе. — Лука хмурит лоб, всем своим видом являя крайнюю заинтересованность. — Что такое? Кости ломит? Решила, что стоит доделать какие-то дела перед смертью? Попросить принести воды? Хочешь постирать бельё? Ведьма выдыхает, смотрит на него с бесконечным терпением сектантки — из тех, что веруют, что всякий душевнобольной — это великий мученик, — и просит, протянув вперёд сухую ладонь: — Можно мне ключ от комнаты? Смотреть на тебя два дня подряд — это, если честно, уже слишком. — Тошнит? — Его голос полон сочувствия, и он сам не очень уверен, кривляется сейчас или нет. Сам не знает, как бы справился, дай ему кто второго такого, как он. Наверное, поначалу это было бы даже забавно. По прошествии получаса в живых остался бы только один. — Тошнит, — коротко подтверждает она, и Лука похлопывает себя по расстёгнутой куртке. Проверяет, где у него что лежит. — Не шали без меня, ладно? — подмигивает ей, и странно, но не чувствует себя нездоровым от этого. Ну старуха и старуха, и что? Он же знает, что по своему желанию она может выглядеть куда лучше, чем совсем юная доярка, что попалась им по пути сюда. А раз так, то какая разница, сколько у неё годовых колец на шее? — Если слишком прижмёт, то подожди, пока поднимусь, и вместе пошалим, — предлагает и закусывает нижнюю губу. Подмигивает обоими глазами по очереди, и, видно, на этом культ терпимости к убогим в чужой голове даёт трещину: — Если бы могла, то спалила бы до подошв сапог. Она и не угрожает — она просто сообщает, но Лука и самой угрозы-то не слышит. Никак на неё не реагирует. Его другое интересует. — Так вот в чём дело. Ты не можешь! Он чуть ли не по столу хлопает, получив подтверждение всем своим догадкам наконец. Вот почему такая послушная. Что же ему простая старуха сделает? Куда ей скрыться без своих сил? — Магия закончилась. Насовсем или временно? Ведьма медленно выдыхает и отвечает ему с какой-то бесконечной усталостью. Так, будто он её уже достал, но по какой-то причине она продолжает с ним разговаривать, хотя могла бы и гордо молчать. Он же насильно ей рот не разжимает. Может, тоже поболтать нравится? Кто ж её знает? — Не твоё это дело. — Ты как раз моё дело. Кстати, ты бы могла предложить откупиться. Почему не предлагаешь? Ни за что не поверю, что нечем. Наверняка же наколдовала на приличный такой узелок за годы жизни. Напрятала всяких занятных вещиц. Могла бы и поделиться. Если бы хотела жить. Так нет же: тянет свою ладошку ещё дальше и того и гляди потеряет терпение, да ещё и пнёт его под столом. — Ключ от комнаты, — требовательно напоминает, и Лука лезет в карман. — Да как угодно. Протягивает ведьме желаемое и так и остаётся сидеть с вытянутыми пальцами, когда она отбирает у него кривую полоску металла. Бросает на него ещё один острый, неприятный взгляд, на который Лука отвечает, вытянув губы словно для поцелуя, и, скривившись, поднимается на ноги и медленно уходит. Сначала к косой лестнице, а после на ненадёжный второй этаж, на котором аж два десятка узких комнатушек. Ей заметно тяжело в этом теле. Заметно, что оно словно мешает, что ли. Или чужое оно ей? Луке сложно сформулировать то, о чём он думает, но ему упорно чудится, что что-то тут не то. Что карга, хоть и без сомнения древняя, может быть и порезвее. Или же была совсем недавно, а теперь почему-то вынуждена едва ползать, скрюченная не то магией, не то её потерей. Лука, наверное, тоже в какой-то мере скрючен. А может, и нет. Тут как посмотреть. Он свободен теперь и волен делать то, что ему заблагоразумится. Идти, куда вздумается; жить, как захочется… работать на себя и ни на кого кроме. Нет, наверное, он не скрючен. Наверное, наоборот, совсем недавно смог расправить плечи. Думает об этом и тут же усмехается, припоминая, сколько там у него осталось в карманах. Расправил, ничего не скажешь. Ну интереснее теперь стало точно. Не скучно. Сейчас эту вот ещё сдаст, получит то, что причитается, и можно наведаться в Камьен. Кто знает, что там за дела творятся по осени? Может, кому-то важному нужно шлёпнуть кого-нибудь не менее важного и этот первый спит и видит, как Лука почтит его дом своим визитом? Как бы то ни было в этом сладком будущем, в настоящем — дело к позднему вечеру, и следовало бы пожрать нормально и валить спать для того, чтобы выдвинуться с рассветом и не потратить ещё сутки из-за жалких трёх сотен монет. Подумать только… всего триста… Какого хера он вообще согласился? Проще было поохотиться и продать в ближайшей к лесу деревне кабана или оленя за те же деньги, чем возиться с потухшей старухой, да ещё и топать столько дней. Новые сапоги вряд ли обернутся ему в три сотни, если подошвы протрутся. Лука выдыхает и качает головой. Старческое брюзжание, должно быть, заразно. Ему бы об этом тоже справиться не помешало, и если ведьма подтвердит, так и дышать через шейный платок, а то, мало ли, так и пить бросит, начав опасаться за своё здоровье. Этого ему ещё не хватало для полной кучи абсолютного счастья. Этого и… высокой грузной фигуры, появившейся в дверях трактира. Фигуры, что он не видел уже как год, но сразу узнал. Лука даже замер в первое мгновение и тут же, едва удержавшись от того, чтобы не сделать это вслух, выругался про себя. Лука сразу узнал и Рибора, и его накинутый на плечи тёмный плащ. Ещё бы не узнать: у самого же такой же. Такой же, что он всё ещё позволяет себе носить. Лука надеется, что его самого не заметят, но увы. По прямой линии от порога сидит, и все они, абсолютно все осматриваются первым делом, куда бы ни зашли. Так уж приучены, и ничего с этим не поделать. Осторожность как залог более… длинного срока годности. Лука разворачивается полубоком и берётся за свою кружку. Ждёт, когда же уже на него обратят свой взор. Ждёт и, когда это происходит, молча салютует пивом и ставит его назад. Ему даже интересно становится на миг: они там как, решили, что он сдох или что всё-таки сделал ноги, не справившись с заданием? Лука даже сам не знает, что в теории стоило сделать в его случае. Потому что задание-то он выполнил. Он убил. Его ли вина, что его цель просто выдернула арбалетный болт из своего сердца и пожаловалась, что швея из неё — полная херня? Рибор смотрит на него не как на привидение даже, а как на чумного. Рибор как маленькая стеснительная неженка, притаившаяся внутри вымахавшего двухметрового лося, таит в себе старые обиды и не знает, подойти всё-таки или так, метнуть нож от порога. Лука, вспоминая, какой была их последняя встреча, на его месте бы точно выстрелил. Лука только сейчас вдруг думает, что он может быть не один, а, по обыкновению, таскаться с кем-нибудь вторым номером как вечный недоросток. Недоросток, дотянувший до почти полных двух метров и сотни килограмм. Недоросток, всё решающий, что же ему делать, и в итоге шагающий к столу с другой стороны. Тяжело опускается на оставленное ведьмой место и поначалу просто смотрит в упор. Не моргает даже, а Лука в противовес ему, напротив, разваливается на своей шаткой табуретке и подпирает подбородок кулаком. Кривляется и, как и старухе, шлёт воздушный поцелуй. — Ничуть не изменился, — будто бы даже с какой-то досадой, наконец, заключает Рибор и, видимо, расслабляется. Скидывает на пол дорожную сумку и рядом же, отцепив от пояса, небрежно приставляет тяжёлый топор. Оглядывается по сторонам, видно, в надежде на то, что по грязному залу снуёт какая-нибудь замученная жизнью служанка, но, увы, тут таких если и водится, то не в этот вечер. Все желающие набить желудки тащат свои задницы к стойке сами. — А что должно было измениться, сладкий? — Лука сюсюкает с ним как с идиотом и получает от этого самое настоящее удовольствие. Даже несмотря на то что его одежда запылилась и не такая новая, как у сидящего напротив, он ощущает своё превосходство. Он ощущает себя на голову выше, как и раньше, и плевать хотел на то, что в карманах сейчас гуляет ветер. Временно это. Так. Не задался месяц. А Рибор как был тупым, так и сдохнет тупым, как табуретка. — Может, твой возраст? Улыбка на лице Луки становится шире против воли. О, как ему это нравится. Всегда нравилось. — Так я давно взрослый. Только не изуродованный неловкостью, — доносит до чужого сведенья негромким шёпотом и словно как какую-то очень секретную информацию. Очень важную и доступную далеко не всем. И тут же опускает взгляд на столешницу. — А ты, я смотрю, мало того что на морду кривой, так ещё и пару пальцев потерял. Член-то на месте или обходишься задницей? Рибор скалится в ответ, возвращая Луке все его ухмылки, и, вместо того чтобы схватиться за клинок, как тот ожидал, пытается ударить другим. Непривычным оружием. — За твою башку три тысячи платят как за отступника. Лука даже моргает от удивления и умудряется промолчать, а не ввернуть в получившуюся паузу около двух десятков слов. — Всё ещё весело? — Всего три? Веришь, нет, но это даже задевает. — Лука ни секунды не врёт сейчас. Ему действительно обидно. В этом он не вырос. — Я вроде как приносил больше, чтобы в итоге быть оценённым в какие-то три вшивые тысячи. Достоин большего, в конце концов. Могли бы назначить и пять. Ему было бы приятнее. Рибор в ответ только качает головой, списывая всё это на очередные кривляния, и не принимает за чистую монету. Рибор наверняка считает, что Лука просто бахвалится, маскируя страх. — Почему не вернулся? Вот это да. Оказывается, даже брёвна могут быть любопытными. Для Луки это неожиданно. — Неужели не справился? Лука расплывается в улыбке и расползается по стулу так, как если бы был уже пьян. Несильно, но навеселе. — А тебе интересно, да? — Вопрос из разряда тех, что не задают вслух, но попробуй тут откажи себе в удовольствии. — Всем интересно. — «Всем» — это кому? Тебе и Наазиру? Очень обширное понятие «всех». Право, Лука едва не состарился, пока перечислял имена. — Из наших-то больше и не выжил никто. — Прочим тоже. Тем, кто был младше; тем, кто на пару лет старше. Ты когда пропал, все сначала решили, что не справился и сдох, а после тебя заметили неподалёку от Аргентэйна. Тогда и назначили награду. Плащ бы хоть снял. Последнее звучит даже как-то снисходительно, и Луке тут же хочется отрубить ему ещё один палец, а то и всю кисть. — Я уж как-нибудь без советчиков разберусь, что мне снимать, а что нет. — Так, стало быть, испугался? Или что? О да, страх — самое подходящее слово к тому, чтобы описать, что именно Лука чувствует, когда жизнь снова его сталкивает с тем самым делом. — Так ты поэтому со мной разговариваешь, а не пытаешься зарезать? Так сильно мучает? — Так скажешь или нет? — Рибор отвечает вопросом на вопрос, выдавая своё нетерпение, и ответить серьёзно, кажется, просто невозможно. — Тот заказ… — Лука делает вид, что задумался, и закидывает ногу на ногу. Тянется пальцами правой к голенищу сапога и постукивает по нему пальцами. — Я не жалею, что отобрал его у вас. По сути, вы все мне обязаны за то, что я это сделал. Можешь, кстати, рассчитаться прямо сейчас. Что у тебя там по карманам? Лука даже заглядывает вперёд, делая вид, что взглядом выцеливает чужие карманы, и ожидаемо получает невольное бурчание: — С какой это стати? — Потому что передохли бы все, как слепые котята, угодившие под упавшую лошадь. — А ты, значит, чудом спасся, — Рибор пытается ехидничать в ответ, но недоумение ему слишком мешает. Он не понимает. Почти ничего не понимает из всей этой путаной мешанины, что скармливает ему Лука. — Ну знаешь, такие вещи скорее называют чем-то более глобальным. Лука, который своими пояснениями делает только непонятнее и заставляет напрягать извилины сильнее. А Рибор привык больше напрягать челюсти, а не мозги. — Судьбой, роком, неотвратимостью. Но у тебя бы такого точно не было. — Почему? — У тебя морда слишком страшная. Без обид, но и на всё остальное я бы не польстился. Ну вот. Совсем запутал. Моргает раз, второй… Скребёт щеку… Спрашивает наконец: — Вот что ты опять несёшь? — Уж точно не мир и справедливость, — Лука выдыхает даже с некой досадой и заглядывает в глиняшку, которую брал целую вечность назад. — Ты за похлёбкой когда пойдёшь, прихвати и мне ещё кружку, ладно? — Ещё чего, — Рибор ожидаемо хмыкает и отмахивается. — Сам и иди. — Неужели сложно оторвать задницу от стула ради старого друга? — Мы никогда не были друзьями. Лука даже попыток изобразить обиду не делает, считая это лишней тратой времени и сил. Он решает не кривляться и переходит сразу к другому. К главному на данный момент. — Да, ты прав. Но пожрать-то вместе можем до того, как ты попытаешься заработать три куска сверх тех, ради которых забрался так далеко? Рибор даже глаза округляет в ответ так, будто Лука вот так запросто брякнул что-то запретное, но тому что в глаз, что в щеку: всё одинаково. Он не видит проблем в обсуждении каких-то щекотливых тем. — Что? Думаешь, я такой наивный, чтобы решить, что ты меня отпустишь? Напротив, Лука хочет всё обсудить. Лука знает, что вот с такими, как Рибор, лучше договориться. И не о пощаде; конечно, нет. О том, в какой именно временной отрезок ему попробуют открутить голову. Рибор же не допрёт, что это работает в обе стороны. — Ты прав. Не отпущу. Ну вот. Пожалуйста. «Не отпущу». Великий охотник за бежавшими и неугодными. Единственный на этом свете умеющий держать оружие в своих обкромсанных культяпках. — О том и речь. Луке многого стоит сохранять серьёзный вид хотя бы на пару минут. Лука понимает, что реально когда-нибудь дошутится и сдохнет вовсе не так эпично, как порой представляет. — Но до того, как один из нас зарежет другого, выпить можно вполне цивильно, — вроде как предлагает он, но в итоге вслух произносит это всё-таки Рибор. Именно он говорит: — Давай условимся. Лука только быстро подхватывает и переспрашивает: — На что? — Оставим это до выхода из таверны. Полчаса на то, чтобы перевести дух. — А ты, значит, устал с дороги? Мне было бы выгодно схлестнуться с тобой сейчас. — Лука делает вид, что обдумывает это, и снова меняет позу, на этот раз опираясь руками о стол. — Как ни крути, в открытом бою против такого дуболома мои шансы весьма невысоки. Рибор в ответ почему-то не злится и не навешивает на него ничего обидного на свой вкус. Рибор только хмыкает и вдруг спрашивает: — Помнишь Изура? — Нет, — Лука отвечает, ни секунды не думая, но, видя, что собеседник очень уж хочет, чтобы он помнил, тут же покладисто спрашивает: — А кто это? — Такой же «дуболом». Внезапно влюбился и сбежал для того, чтобы жениться и завести полчище детишек. Так вот за его голову пообещали всего восемьсот монет. О, это, наверное, должно звучать как похвала. Подумать только! Вот за того пёсика назначили восемь сотен, а за тебя-то аж три куска! Радуйся! Тебя оценили выше! — А ты не такой тупой, как я привык о тебе думать. Даже занятно. — А ты всё так же треплешь, не думая, что тебе оторвут башку за твои вяки. Ох уж эта угроза. Он её столько раз слышал, что начал воспринимать как комплимент. Раз продолжают говорить, значит всё ещё и трёпом пронимает. — Пока не оторвали, — Лука парирует всё с той же раздражающе расслабленной улыбкой и кивает на трактирщика, не слишком-то резво бегающего от одного угла своей стойки до другого. Должно быть, выдохся за день, бедняга. — Ну так что? Кто идёт за едой? Ты или я? Вопрос с одной стороны и безобидный, и решающий. Потому что Лука не кривил душой ни секунды, когда говорил про открытый бой. Рибор соображает с пару мгновений, оценивающе прикидывает расстояние до порога, лестницы и окон и машет своей изуродованной рукой: — Иди ты. Лука едва сдерживается от того, чтобы не дёрнуться, сжав в победном жесте кулак, но как пресловутый давно «взрослый» сохраняет равнодушное лицо и всё ту же рассредоточенную ухмылку. — Ломанёшься ещё к двери. Догоняй тебя потом. — Рибор, Рибор… — Не отказывает себе правда в удовольствии закатить глаза и покачать головой. — Когда я бегал? — Примерно пару лет назад и начал? — О, наивное дитя, ты неправильно понял. — Лука собирает со стола пустые тарелки для того, чтобы освободить место для новых, и поднимается на ноги. — Я не от вас бегаю. Я бегаю за ним. Рибор, разумеется, и тут тоже не понимает. Где бы ему? Рибор тут же задирает голову и оборачивается, вскинув тёмные кустистые брови: — Что? Лука только отмахивается неопределённым кивком головы и уходит к стойке. Думает, что вот так незаметно для себя и сменил род деятельности. Ещё утром вёз очередную жертву чёрт-те откуда и чёрт-те куда, а теперь вот пожалуйста: прислуживает за столом пока ещё не ободранного жизнью ублюдка. Максимально очаровательно. — Вернусь через минуту, — обещает с улыбкой и тут же добавляет, ловко развернувшись на широких каблуках своих сапог: — Не своди взгляда с моей спины. Рибор только хмыкает в ответ и, почесав изуродованной рукой пробивающуюся щетину на подбородке, тяжеловесно роняет своё мрачное «обязательно». Лука понимает, что тот уже прикидывает, на что потратит свои нежданно-негаданно упавшие буквально из ниоткуда три тысячи. Он бы и сам, наверное, уже подсчитывал. Только вот не такой глупый. Только собственная смерть в его планы не входит. Ещё очень долго нет. И уж кто-кто, а этот вот его точно не завалит. Лука скорее сам себе нож под ребро воткнёт, только чтобы Рибор не смог после гордиться тем, что повесил его длинный язык себе на пояс. Дожидается, пока и без того уработанный за день трактирщик доберётся до него, сгружает в его руки грязные тарелки и требует добавки. И чтобы на подносе всенепременно. Поднос, две порции похлёбки и пива в пол-литровых кружках. Тёмного. И хлеба пару ломтей, да побольше. И чтобы на подносе. ОБЯЗАТЕЛЬНО. Ждёт стоит всё и теребит подкладку своего рукава. От нетерпения покусывает губу и, дождавшись, пока всё требуемое поставят на стойку, расплачивается пригоршней монет из левого кармана и, провозившись ещё с десяток секунд, подхватывает блюдо под дно и осторожно, чтобы не перевернуть, доносит до стола. — Ну что? Гульнём перед смертью? — спрашивает с преувеличенным энтузиазмом и валится назад, на опасно скрипнувшую под его весом табуретку. Рибор же всё задумчиво натирает свою щеку, и Лука принимается гадать, как при такой тщательной полировке на ней всё ещё не появилось блестящей проплешины. — У тебя же с собой ни меча, ни сколько-то приличного кинжала нет. Нож, может, но и тот так, метательный. Лука даже не сразу понимает, к чему всё это, но следующий вопрос ставит всё на свои места. — Ты чем отбиваться-то будешь? Пожимает плечами и беспечно хватается за деревянную ложку, уместившуюся на самом краю подноса. — Может быть, вилами, а может быть, и вилкой. Что повезёт схватить. Рибор наблюдает за ним, начавшим обчищать вторую за вечер тарелку, и тут же, ещё до того, как Лука успеет глотнуть из новой кружки, кивает на свою порцию: — Ну-ка попробуй. Его голос звучит более чем угрожающе, но Лука не реагирует на это от слова «совсем». — А ты, оказывается, совсем не брезгливый. — Отламывает от ломтя небольшой кусок и закидывает его в свой рот. Подмигивает уже начавшему напрягаться Рибору и понижает голос до заговорщического шёпота: — Может, мне тебя сразу и поцеловать? Тебе как больше нравится? В засос или?.. Не договаривает, оборванный почти криком, и послушно втягивает голову в плечи, всем своим видом показывая, что опасается и благоговеет. — Давай жри, не то решу, что ты уже мне чего-то намешал, и тогда не будет никакой форы! — Какого ужасного ты обо мне мнения. Лука от мнимой обиды даже глаза закатывает, но тут же хватает кусок хлеба побольше и лезет им в чужую тарелку. Возит им там, крошит, превращая и без того густую похлёбку в чёрт-те что, вылавливает единственный кусок мяса и отправляет в рот. После хватается и за кружку, держит её за боковину, не касаясь ручки, и делает большой глоток. Подумав, собирается снова вернуться к тарелке и нарывается уже на крик: — Всё! Хватит! Хватит, я сказал! На этот раз останавливающий. — А что так? — удивляется совсем натурально и отирает рот тыльной стороной ладони. — Давай ещё ложку оближу? На всякий случай? — предлагает и, надо же, даже не оказывается послан. Так, получает только мрачный взгляд. — Сиди и своё лопай. Мрачно-нравоучительный, он бы даже сказал. Но зато теперь Рибор спокойно принимается за еду и пьёт из своей кружки. Вцепляется в неё и вовсе не выпускает из руки, исхитрившись взять полную и тяжёлую так, чтобы держать её фактически только указательным и мизинцем. — Ты как пальцы-то потерял? Лука не то чтобы очень жаждет знать, но вот так точно не обрубишь. В бою бы всю кисть отняли или, по крайней мере, снесли вместе с указательным, а раз он на месте… — Да… можно сказать, по глупости. — Рибор даже не кривится и не выглядит хоть сколько-то оскорблённым вопросом. Напротив, он будто даже доволен им. Как тот, кто получил возможность рассказать какую-то занимательную историю. — Провалился в яму в предместьях Камьена, и рука угодила в каменную щель вместе с топором. Туда-то он как-то упал, а вытащить назад я его не смог. Ну и бросать было жаль. Так и держал, пока не смекнул, что если не брошу, то потеряю нечто большее. Лука смотрит на него в упор и даже не ест в этот момент. Лука и до этого считал его далеко не самым умным из всех их братии, но теперь… — Видать, всё-таки поздно до тебя дошло. Он сам не знает, зачем сейчас сдержался. Вернее, знает. Ещё как знает, но у него буквально физически язык чешется. — Да, лучше бы раньше. Но что уж теперь? — Рибор пожимает плечами и снова прикладывается к кружке. — Две фаланги — не вся рука. — Но с ними приятнее, чем без них. Лука никак не может от него отцепиться и получает какой-то полуукор-полусмешок в ответ. Он бы даже решил, что добрый. Если бы не знал, что наёмники не бывают добрыми по определению. — А ты умеешь поддержать. — Даже в мыслях не было тебя поддерживать. Как и жалеть, и желать долгих лет жизни, впрочем. Лука понимает, что тему нужно менять. Что нужно найти что-то, о чём они действительно могут протрепаться хотя бы минут десять, но на ум не приходит ничего стоящего. На ум вообще ничего не приходит. Что у них вообще было общего? Хоть когда-нибудь? — А Наазир там что? Всё ещё со всеми фалангами или тоже умудрился потерять пару? — А что спрашиваешь? Интересно тебе? Лука даже прислушивается к себе. По-честному ищет какой-то отклик. Ищет хоть что-нибудь. И ответ вполне однозначен. Ответ абсолютно однозначен… — Да. Любопытно. У него уже скулы сводит от постоянных улыбок, но каменное лицо ему сейчас не поможет. Хочет Лука того или нет, он играет. И ему нужно дотянуть до конца. Ему нужно выиграть этот бой. Бой, который он уже начал, несмотря на то, что его соперник об этом даже и не подозревает. — Не потерял он ничего. Соперник, который весьма неохотно делится информацией и думает, что этим кого-то задевает. — Он меня, можно сказать, и вырастил; сам пацаном совсем был, но мне казался таким взрослым. Таким умелым казался, до поры до времени. Лука, по обыкновению, болтает много, много выдаёт и много вспоминает. Много качает головой и много двигается, даже оставаясь на стуле. — А потом что? — Рибор же только жуёт и вставляет скупые вопросы. — А потом оказалось, что он жаждал видеть во мне благодарного за все дары прихлебателя, а твари вроде меня редко бывают благодарными. — Да, ты-то редкостная мразь, — соглашается с ухмылкой и глушит её в очередном глотке. Лука опасается, как бы он так не прикончил всю кружку. — И уж вряд ли будешь кому-то предан. — Все мы мрази, — Лука и соглашается с ним, и нет. — Глупо ожидать иного от убийцы, выращенного такими же убийцами. Рибор толкует всё по-своему и пожимает широкими плечами. Такими широкими, что его, пожалуй, и умыкнули-то зря. Таскал бы брёвна на этих плечах и строил сараи. И пальцы были бы целы, и, глядишь, прожил бы лет на двадцать больше. — Изур же сбежал к какой-то бабе ради любви. Значит, для него не всё потеряно? Ага. Как же. Не потеряно. Лука представляет эту «любовь». Представляет, как может любить тот, кто выжил среди таких, как он, прошёл через все испытания и может считаться взрослым по их меркам. Лука представляет, да. Представляет и не знает, как это должно работать на деле. И сомневается, что в курсе и таинственный Изур. — Мои соболезнования бабе, к которой он сбежал. Из таких, как мы, не выходит хороших мужей. — Что же ты тогда не остался подле Наазира, раз муж из тебя всё равно дерьмо? «Подле Наазира…» Не в Ордене, не среди своих, а ПОДЛЕ… Луке даже немного обидно за такую формулировку. Для Рибора Наазир так и остался лидером. Так и остался тем, на кого следует ровняться и с кого брать пример. Впрочем, чего ещё от него ожидать? Каких выводов и какого роста? — А с чего ты взял, что это я был подле него, а не наоборот? — Лука бы не стал говорить всего этого раньше. Лука бы вообще не стал обсуждать что-то в такой компании, но сейчас, теперь, ему нужно что-то обсуждать. Чем дольше, тем лучше, и поэтому он самозабвенно треплется, выкладывая свои если и не тайны, то так, около них. Может, раньше это и тянуло на что-то. Теперь нет. Пустые воспоминания и не более. — С ним было интересно в мои четырнадцать. Может быть, ещё в пятнадцать. А дальше уже увы. Чем старше я становился, тем очевиднее понимал, что уже он не дотягивает. Лука пожимает плечами, будто извиняясь перед Рибором за то, что только что попрал светлый образ его неукоснительного авторитета, и отпивает из своей кружки. — Он хотел тебя поискать. — Рибор будто укоряет его этой фразой. Бурчит себе её под нос, и Лука даже умиляется этому. Такой большой и такой глупый. Воистину, все мозги ещё в детстве выбили. — После того как ты не вернулся. — И что же? Не разрешили? — Лука даже сейчас продолжает издеваться и понимает, что его уход был скорее облегчением, чем потерей. Для Наазира. С глаз долой. Такой провал. Столько несбывшихся ожиданий, и вот оно, под носом, каждый грёбаный день. Лука бы на его месте уже бы не выдержал и просто, улучив момент, пальнул в спину. — Нет. — Значит, так сильно хотел. Но и это к лучшему. Не мешается под ногами. Это и правда к лучшему. Потому что иначе уже Луке пришлось бы решить эту проблему. И, скорее всего, не в спину, а в лоб. Не то чтобы он не смог, но не то чтобы ему этого и хотелось. Пусть себе живёт. Вырастит себе нового «подле». Покорнее. Благодарнее. Пусть только младше выбирает. Тщательнее. По умению лебезить и заглядывать в рот. — Хотя, знаешь, это было бы забавно до дрожи. Если бы он всё-таки психанул и отправился следом. Глобально бы ничего не изменилось, но какие бы у него были глаза… Лука едва не закатывает свои и расплывается в ухмылке. Он бы правда хотел посмотреть. Как бы подло и скотски это ни было. Или же, напротив, именно поэтому бы и хотел. Впрочем, это сейчас он об этом думает. Тогда он вряд ли бы заметил. — О чём ты? — Конечно же, Рибор ведётся. Перестаёт жевать и замирает с набитым ртом. Переспрашивает. — Если бы он увидел, почему я не вернулся. — Так почему же? — упорствует, но делает перерыв для того, чтобы утолить жажду. Лука внимательно наблюдает за тем, как он пьёт, вцепившись своей изувеченной холодом рукой в ручку кружки. Из-за того, что двух пальцев нет, держать приходится, плотно прижав к ладони. — Расскажи, я передам. Передаст он. Уже, значит, не только все случайно свалившиеся на голову деньги пересчитал и распределил, но и планирует травить байки об этой встрече. Может быть, даже показывать оставшиеся шрамы. Он бы и голову самого Луки оставил себе и держал в комнате как памятный сувенир, если бы она не разлагалась и не воняла. Точно бы держал. — А говоришь, что это я мразь. А сам так и жаждешь проехаться хоть по кому-нибудь. — Лука произносит это не осуждающе, а скорее как похвалу. Лука уже предвкушает его реакцию и невольно прикусывает губу. — Года три назад, я уже не помню точно, я сказал Наазиру, что никогда никому не дам. Что если он очень хочет, то может дать мне, и я, так и быть, снизойду до него разок или два. Трахну его в благодарность за то, что он для меня сделал. Представляешь, какое бы у него было лицо, если бы он увидел, как у меня коленки разъехались перед тем, кого я знал от силы час в своей жизни? Замолкает с приоткрытым ртом и ждёт. Ждёт, водя кончиком пальца по гладкому краю своей кружки. Ждёт, когда хозяин округлившихся глаз, что напротив его собственных, осознает, что к чему, и сможет выдавить из себя хотя бы пару слов. — Ты кривляешься сейчас? — Рибор не верит. Не верит, что вот так просто можно. Что можно выкинуть такой номер. Что можно вот так выкинуть свою жизнь? А она у него вообще была, у Луки? Была, нет? Первые восемнадцать лет его существования на этом свете? Было у него что-то, кроме выживания? — Нет. Просто контактный. — Лука приподнимает брови и кренится вперёд над столом, понижая голос до доверительного: — Как яд, которым смазана ручка кружки, за которую ты держишься, пока я заговариваю тебе зубы. Лука приподнимает брови и наблюдает. Жадно, пристально и улыбаясь. Ждёт что-нибудь в ответ и, к своему сожалению, ничего не получает. Его собеседник лишь тяжело, приложив видимое усилие, сглатывает, видно, не сразу поверив в то, что услышал. — Ты жуй-жуй, пока ещё можешь. В этот раз ничего личного, Рибор. Я бы не стал, да знаю же, что ты своего не упустишь. — Стал бы, — вот теперь отвечает. Хрипит через силу, давится, выплёвывает не пережёванные куски, которые в тарелку валятся, и больше ничего из себя выдавить не может. Совсем ничего. Лука смотрит на него ещё сколько-то и после, пожав плечами, кивает: — Да, ты прав. Но рад, что ты один, потому что с Наазиром мне бы пришлось выйти честно. Его я уважаю чуть больше свинины на этой тарелке. Лука подпирает лицо кулаком и наблюдает за чужим лицом с неприкрытым интересом. Лука наблюдает за застывшей на нём гримасой и нисколько не жалеет, что только что всадил почти тысячу монет. Можно было бы сказать, что в никуда, но… но он так не считает. Он сберёг своё время и, возможно, пресловутые пальцы. Разве пальцы не стоят какой-то тысячи? Стал бы он травить пищу того, кто знает его если не как облупленного, то близко к этому? Да трижды нет. Лука наблюдает за тем, как чужое лицо медленно отекает, а челюсть становится всё более и более выдающейся. Выезжает вперёд всё сильнее и скашивается набок. Рибор ещё моргает, но уже не говорит. Рибор уже не может шевелить языком. Всё ещё держится за кружку и ложку тоже сжимает в руке. Очень крепко. Так, что может и сломать. Всего лишь деревянная же. Всего лишь ложка. Лука наблюдает за ним с неприкрытым интересом и ждёт, когда же тот перестанет дышать. Сейчас?.. Вот сейчас? Или сейчас?.. Секундой или двумя позже? Первый спазм и сетка красных будто бы трещинок, пробежавших внутри левого глаза. Почему-то только по левому. Не тронул правый. — Знаешь, я первый раз использую этот яд. Только в теории знаю, как это работает, — Лука делится своими мыслями и, отодвинув свою тарелку в сторону, придвигается чуть ближе. Чтобы видеть лучше. Лука старается и моргать пореже, чтобы ничего не упустить. Ни малейшей детали. Ему в самом деле всё очень интересно. Насколько быстро работает? Что чувствует жертва? Оправдана ли цена? И если оправдана, то, может, ему раздобыть ещё этой занятной штуки? Вот сразу после того, как он на неё заработает. Ну или наворует. Рибор хрипит, раздувает щеки, но не может даже выплюнуть то, чем набил рот. Красный весь от прилившей к голове крови, и её тонкая струйка стекает из его ноздри. Правый глаз уводит взгляд куда-то в сторону и делает круг в глазнице. Лука, признаться, даже и не думал, что такое возможно. Лука ждёт, когда же он, наконец, завалится в тарелку и захлебнётся в похлёбке. Ждёт ещё долгие, томительные пять секунд, а после отклоняется назад, чтобы брызги ещё тёплого варева не осели на его лице и волосах. Оказывается удовлетворённым только тогда, когда толстые длинные пальцы роняют ложку и выгибаются в обратную сторону. Другой рукой так и держится за кружку. Огрызком другой руки. Лука смотрит на обкромсанные страшные фаланги и думает о том, какой же всё-таки Рибор идиот. Не добрался до двадцати пяти. Несмотря на то что не так ядовит на язык. Лука выжидает ещё для верности и только после поднимается на ноги. Проверяет чужой пульс, касаясь пальцами широкой шеи, и, убедившись, что того нет, решает как порядочный гость прибрать за собой и отволочь эту тушу в выгребную яму до того, как хозяин заведения потребует сделать это в приказном порядке. И, надо же, пока прёт, взвалив на себя большую половину веса, на него если и смотрят, то с любопытством. Если и смотрят, то вовсе без ужаса и осуждения. Видать, обычное дело в этих краях. Ну подумаешь, сдох кто-то за трапезой. Что, первый раз? Лука только надеется, что, пока он тут надрывается, никто не свистнет вещи Рибора. Всё-таки хочется отбить хотя бы сколько-то из той тысячи. *** Лука всё думает, почему она не пытается бежать. Почему не предлагает ему всяческих благ и просто банальных денег. Не предлагает амулетов и трав. Не предлагает себя, в конце концов. Не эту себя, а ту, которой всенепременно станет «через недельку-другую, вот увидишь, наёмник». Почему ничего из этого? Луку столько раз пытались умаслить и облапошить, пытались запугать и уговорить, что он удивлён куда больше теперь, когда ведьма, которой в прямом смысле слова светит костёр, молчит и просто идёт вперёд. Почему все прочие ДА, а она НЕТ? Почему? Он спрашивал с десяток раз уже, но она либо посылает его, либо вовсе ничего не говорит. Она будто ещё состарилась. Она почернела вся. Чем ближе к селению, из которого она сбежала — хотя какое там «сбежала»? Уползла, скорее, гремя старыми костями, — тем она мрачнее. Тем ниже к земле. И всё равно молчит, старая упёртая карга. Лука уже сам готов предложить её отпустить, если она откроет свой проклятый рот и хоть что-нибудь ему скажет. И будь он проклят, если знает почему. Просто чувствует так, и всё тут. Его внутри будто что-то скребёт. Прозорливость или предчувствие — хрен его знает. Точно уж не сочувствие и не доброта, но что-то… что-то странное. Но она молчит, и они оба, упёртые, шагают вперёд. Шагают до охранных высоких столбов, установленных ещё в чёрт-те знает какие времена, на опушке леса. Массивные, уходящие вверх, вытесанные из стволов далеко не юных дубов и покрытые защитными символами. Лука догадывается, что таких должно быть ещё шесть. С южной, северной и восточной сторон от поселения. Лука знает примерно половину рун на них, и то так, поверхностно. Предпочитает не сталкиваться со всем тем, что они обязаны не пускать внутрь обветшалой деревни. Его наняли не здесь, а в трактире соседней, куда более цивилизованной деревни, и сейчас, продираясь вглубь леса, он понимает, что чёрта с два сунулся бы сюда в поисках работы. Даже если бы голодал. Больно уж ему не по себе. И от шелеста золочёных осенью крон, и от ветра, что то и дело проносится мимо, отвешивая ему едва ли не пощёчину за пощёчиной. Ведьма всё также молчит и внимательно смотрит под ноги. Ей куда труднее продираться через заросли и переступать через поваленные стволы. Один раз даже запинается, падает, но поднимается сама, опираясь на слабо связанные кисти. Да и связанные разве?.. Так, примотанные друг к другу, и узел плёвый. Дёрни в стороны — и разойдётся. Сплошная видимость. Луке уже кажется, что всё вокруг него какая-то дрянная видимость. Всё неправильно. Но куда уже что-то менять, когда почти дошли? Когда ещё двести метров, и всё — покажется забор, о котором ему говорили. Ведьма выдыхает, прикрывает глаза и первой ступает на обозначившуюся поросшую тропу. Первой, не за Лукой идёт, а сама. Возвращается назад. Первой же заходит в пустую арку без створок. Их обступают почти сразу же. Сразу же из неказистых низких деревянных домишек на улицу высыпает народ, и первое, что замечает Лука, что все взрослые; юных или детей нет вовсе. Большинством все седые, беззубые, а самый «юный» из общины — это мужик, с которым он разговаривал в таверне. Тому около сорока, может. Мальчишка на фоне прочих. Лука и вовсе ребёнок. Ребёнок, который всё больше и больше не разумеет, что происходит. Но отчего-то рефлекторно останавливает замахнувшуюся на ведьму руку. Перехватывает чужое узкое запястье и отпихивает его в сторону. — За неё ещё не заплатили, дорогая, — поясняет бросившейся было вперёд бабке и тут же хватается за бедренные ножны левой рукой, заметив движение по другую сторону. — Вот как заплатите, так и будете махать своими корявками. Жителей в этом странном месте не так много: может, от силы человек сорок, но Лука понимает, что на то, чтобы задавить его массой, хватит и меньшего. Лука понимает, что больше бахвалится, чем реально может что-то сделать. И от этого ему ещё больше не по себе. — Да-да, конечно. — «Молодой» мужик, наконец очнувшись, выпрыгивает вперёд и протягивает Луке загодя приготовленный мешок. Протёртый, заштопанный сбоку и наполненный хорошо если на треть. — Просто эта, с позволения сказать, нечисть нам столько крови перепортила, ты себе представить не можешь. Ну что, обмен? Лука с подозрением смотрит на тряпицу, смахивающую на носок с железками, на опущенный затылок с тонким растрепавшимся пучком. На «носок…» Злится на себя за секундное колебание и кивает: — Обмен. Мужик в рубашке из точно такого же драного жизнью материала выдыхает и пытается поправить явно короткие на его длину руки рукава. То вниз их дёргает, то, напротив, задирает до локтей. — Уведите пока. До вечера посидит пусть, — даже не приказывает, а так, просит кого-то из стариков, что оказываются не по возрасту прыткими, тут же хватают ведьму под локти и прут её куда-то подальше, в сторону одного из дальних домов. Лука не видит ни амбаров, ни стаек, ни даже грядок. Чем же они живут? Что едят? — Негоже солнцу видеть такие страсти. Ну всё-всё, расходись. Вечером всё! Вечером! — разгоняет мужик остальных, а Лука, которому либо пересчитать бы вот это вот брякающее в «носке», либо плюнуть, развернуться и уйти, всё стоит на месте. Провожает взглядом седой пучок и горб на спине. У Луки язык чешется спросить. Знает: не стоит. Знает, что ему плевать на все эти «не стоит». Он бы сейчас вообще в другом месте был, если бы всегда следовал хотя бы своим правилам, что уж говорить о чужих. — Да что вечером-то? — спрашивает у наконец разогнавшего пожилых зевак мужика и замечает, что у того и штаны такие же латанные-перелатанные. И башмаки тоже едва держатся. Начинает думать, что у него в мешке речные камушки вместо монет. — А она не рассказывала? — получает тут же встречный опасливый вопрос и равнодушно пожимает плечами: — Молчала всю дорогу. — Это хорошо. Не то прокляла бы, и всё. Не дошёл бы. — Мужик дёрганый. Мужик странный. Мужик будто… уже проклятый. Паранойей или изолированностью. Лука уже не сомневается, что связался с какой-то добровольно изолировавшей себя от внешнего мира сектой. — Они, суки, хитрые. Почти как бабы. — Последнее ему поведали заговорщическим шёпотом и привстав на носки. Последнее и удивило Луку больше всего. — Они и есть бабы, — возражает с осторожным недоумением и едва не вздрагивает от вовсе не вкрадчивого крика. И делает шаг назад, к арке. А то мало ли. — Да нечисть они! Нечисть! Что первая, что вторая! Мужик же, напротив, убеждая его, напирает и всё дёргает и дёргает свои рукава. Лука бы на его месте поостерегся так. Оторвёт ещё. Лука брякнул бы это вслух, если бы не услышал то, что его буквально ударило. — Вторая? — переспрашивает тут же и в ответ получает довольное, гордое собой и совершенно невнятное хихиканье: — Да, одну-то мы сами того, а эта вот не того. Из-за той, которую мы того… — А нормально можно? — теряет терпение сразу же, но не рискует снизойти до отрезвляющей оплеухи. Больно уж и так на него косятся местные из-за своих приоткрытых дверей. — По порядку? Мужик сначала кивает, а после, став вдруг подозрительным, щурится и, наклонившись так, будто Лука ростом полтора метра от земли, скрипуче шепчет: — А ты чего выспрашиваешь? — Интересно, аж жуть. — Лука пригибается тоже, но всё равно говорит куда-то в чужую макушку. И тоже шёпотом, не зная даже, издевается он или подыгрывает. — Глядишь, проникнусь и начну водить сюда ведьм забесплатно и на постоянной основе. Надо же? — Последнее совсем тихо и почти ноздря к ноздре с чужим, покрытым пигментными пятнами носом. — А ты можешь? — Я всё могу. — Лука думает даже для пущей убедительности представиться чистильщиком, но в последний момент соображает, что в этой глухомани о таких и не слышали. — Так что с ведьмами? Мужик даже не выдыхает, кажется. Весь заходится восторгом. — Так хорошо было бы. А то мы так мучаемся, так мучаемся… Луке так хочется его встряхнуть, что он всенепременно сделал бы это. Сделал бы, если бы не опасался, что его тут же задавит орава слишком уж бодрых для своего вида жителей. Жителей, что так и наблюдают за ними, торча из своих домов. И только в том неказистом домике, куда увели ведьму, на крыльце никого нет. — Рассказывай. Мужик быстро оборачивается, глядит чуть ли не на землянку, на вросшую почти по крышу в землю постройку, и только после снова обращается взглядом к Луке: — Жрица наша, любимая, единственная, несравненная, велит раз в год, осенью, всенепременно доставить ей пару ведьм. У Луки бровь ползёт вверх и, кажется, вот-вот коснётся линии роста волос. Потому что, как ни старается, он не может вспомнить ни одной твари, которая жрёт исключительно ведьм. Лука попросту не знает таких. Лука крепко усвоил, что только человек действует, преследуя цели, в основе которых не лежит утоление голода. И что же у них тут? Затухающая ведьма, продлевающая свою жизнь с помощью сил других ведьм? Нет? — Говорит, зло они страшное. Хуже мертвечин и оборотней. Хуже всего на этом свете. Ну так вот по осени мы, значит, в деревни покрупнее или города засылаем кого с причитаниями, что, мол, дети болеют сильно, что помощь нужна. Нет-нет да откликнется одна злыдня. Приползёт. А мы тут её и того… «Злыдня». Откликнется. Приползёт спасать несуществующих малюток. Луке хочется заржать громче половозрелого мерина. И верит же. Верит в то, что говорит. Что там за тварь сидит в этой землянке? Что? Неужто просто завистливая баба, решившая извести побольше творящих чары вечно молодых? — Чего «того»? — Лука безжалостно не позволяет мужику опустить светлые ресницы и пошаркать ногой. Видит, что тому неудобно, не нравится даже произносить какие-то жестокие слова, но он же делает. Делает всё это! — Ждём уже. Со смиряющим чары зельем. — И надолго хватает вашего зелья? Вот почему она не колдует. Не может. Вроде неглупая, а тоже выпила. Впрочем, откуда же ей было знать, что в чарке не травяной чай? Может быть, она и не почуяла? Может быть, и проверила на наличие магии, а обманулась в другом? Не Луке судить: он в этом ничего не понимает. — Да кто же знает? Его наша Несравненная и варит. Мы только угощаем, значит. Значит, в травах ведает, по крайней мере. Может быть, из бывших знахарок? — А потом? — А потом по голове и к столбу. Действительно, что бы и нет? Куда уж тут проще. Попробуй справься с колдуньей. И тут же попробуй не совладать с немощной старухой, у которой в теле сил на три вздоха. — Ты сказал, что в этот раз было две. Лука напоминает и отчего-то заранее знает, что ответ его не порадует. По иронии ему должно быть всё равно. По иронии же ему хочется двинуть в эту простодушную морду и заставить её перестать скалиться раз и навсегда. — Две. Из самого Штормграда. Одна рыжая, а вторая ни туда и ни сюда — не то русая, не то тоже рыжая. На свету и не разбери. — И что? — И то же, что и всегда, что. То же, да не то же. Русая как вошла, кругом обошла тут всё, поняла, что детей в общине давно нет, женщины-то не рожают уже сколько лет, как закричала, да поздно уже было, опоенные обе были, начали корчиться, стариться на глазах. Дак у одной ещё магии достало вторую куда-то вышвырнуть. Я поэтому тебя и нанял, а то мало ли что. Русую-то мы сожгли, а рыжую сегодня вот… Эй, ты куда? Лука оборачивается, даже не дослушав. Разворачивается на месте и уходит прочь. Бросает только через плечо первое, что приходит ему на ум: — Пойду напьюсь. И мужик, нескладный, круглый, абсолютно блаженный, бежит за ним следом и, страшно округлив глаза, вещает: — Наша жрица не поощряет пьянства! Лука согласно опускает голову и выходит прочь, за пределы арки: — Правильно, у алкашей, поди, мясо горькое на вкус. Мужик останавливается на тропе за пределами поселения и, видно, раздумывает, догонять или нет. Мужик, кажется, немного растерян. — Наша жрица не ест… Лука уже не слушает. Лука даже хруста веток, на которые наступает, не слышит. И, надо же, теперь вроде в обратную сторону идёт, а ветер всё равно хлещет его по лицу. *** Она молчала всю дорогу и шла назад потому, что не убегала. Потому что её вышвырнули против воли, чтобы спасти. Лука всё думает об этом и никак не может переварить и выбросить из головы. Лука циклится на этом и нет-нет да вскинет голову вверх, чтобы посмотреть, что там, стемнело уже или нет. Лука понимает, почему не просила и ничего не предлагала. Не хотела. Лука сам убил не сотню и не две. Мужей, жён, любовниц и чьих-то детей. Иногда даже парами. Иногда они просили друг за друга, иногда просили лишь за себя. И, что бы там ни было, его не трогало. Его и сейчас не трогает, но… это вот смирение. Эта безнадёжность, и… Лука в очередной раз вскидывает голову и вспоминает ведьминское «не дотянешь до двадцати пяти». А ей самой-то было сколько? Лет триста? Двести? А её подружке? Которая могла спасти себя, но решила иначе? Которая просто всё решила? И что же, выходит, что зря? Лука всегда действовал согласно привычной схеме: ему платят — он выполняет. Всегда. Не важно, что нужно сделать. Не важно, что нужно принести. Не было жалко, не было грязно, а тут… Тут он просто вдруг несогласен. Тут он в очередной раз вскидывает голову вверх и понимает, что всё: не успевает назад. Понимает, что небо-то уже тёмно-синее, а впереди виднеется та самая деревня, где его наняли. Вспоминает, что там, подле постоялого двора, есть конюшня, и прибавляет шага. Он просто несогласен. И всё. Какого хера он не может сделать так, как считает нужным? Почему не может? До частокола добирается уже бегом, задвинув сумку за спину, чтобы не била по бедру, и через вторые ворота. Выдыхает, остановившись на миг, и направляется прямиком к распахнутым дверям, за которым виднеются стойла. И, надо же, и конюх, которого он смутно помнит из-за ожога в форме подковы на щеке, тут как тут. — Мне нужна лошадь, — Лука набрасывается на него с ходу и чуть ли не вцепляется в грубый, покрытый карманами фартук. — Любая, какая есть, лишь бы бегала. Самое позднее — утром верну, — обещает так уверенно, а сам вот ни в чём не уверен. Уверен только, что ему нужно назад. Хотя бы затем, чтобы знать, чем всё это закончится. Чтобы глянуть, что за гадина выползет из землянки для того, чтобы полюбоваться на горящую ведьму. Только вот у судьбы, видно, другие планы. Судьба посмеивается над ним через растерянность на лице конюха: — Так ни одной нет, господин. — Что?! — Лука не помнит, когда последний раз его так перетряхивало от чужого ответа. От ответа, который он слышал не раз и не два за свою жизнь, и никогда так на него не реагировал. Ну нет и нет, и хрен с ними. Сейчас же… — Всех забрали. — Быть не может! Сейчас он готов спорить и приподнимается на носках, чтобы заглянуть внутрь и правда ПУСТОЙ конюшни. Двери во все стойла открыты. Ни одного, даже самого бесполезного жеребёнка нет. — Ты, верно, меня разводишь, чтобы набить цену своим хромым кобылам! — Да нет же! Последнего жеребца забрали только что! Конюх сам не понимает, почему оправдывается и зачем втягивает голову в плечи, но Лука, готовый было отвесить ему подзатыльник просто для острастки, успокаивается вдруг. — Так… «только что», говоришь, — начинает соображать в другую сторону. Не может купить, так украдёт. Какая ему в конечном итоге разница? — Ладно. Видимо, пришло время порядочного разбоя, — выдыхает и тут же нарывается на чужое опасливое неодобрение: — Я бы не советовал. — Я бы не советовал тому, кто бы это ни был, не отдавать мне ёбаную лошадь, — отвечает на него неприязненным оскалом и озирается по сторонам, пока наконец не наталкивается взглядом на искомое. — Вон тот, да? У амбара? Лука торопится и более чем нервничает. Его почти что швыряет из стороны в сторону, а не то что заставляет переступать с ноги на ногу. Он видит свою цель, и нервозность размывает всё остальное. — Да. Он. А тут ещё и конюх наконец-то подтверждает. Лука отпускает его и напоследок коротко хлопает по плечу. — Чудесно. Ещё увидимся. — Очень сомневаюсь. Лука только отмахивается, не придав никакого значения этой сомнительной фразе, и, выдохнув, направляется к чужой, уже почти своей лошади. Что же, если не получится словами, то вырубит с концами, — нет у него времени на расшаркивания. Совсем нет времени. Уже ни на что. Он тут в кои-то веки задумал, можно сказать, хорошее дело. Не стоит ему мешать, чтобы не обзавестись прекрасной ровной полосой поперёк глотки. Да и вообще, ночь близится: только идиоты и совсем отчаянные разъезжают по ночам. Лука делает одолжение этому самонадеянному придурку, воруя его лошадь. Приближается быстрым шагом, обходит коня, убеждается, что тот не при смерти и не истощён, и уже тянется пальцами к коновязи, как замечает одну не очень-то существенную, по сути своей, деталь. Мелочь. Длинную, не очень-то и тяжёлую, если в масштабах привычного для лошади груза, поклажу. — Да твою мать. У Луки даже слов не находится. Лука разом понимает сразу, почему конюх ему не советовал. Он бы сам себе не советовал. Он бы вообще сейчас никуда не поехал, но желание разобраться сильнее желания сомнительных, известно как заканчивающихся разборок. Лука даёт себе секунду, выдыхает через нос и берётся за крепёжные ремни. Разгружает лошадь и, оставив чужую железку около коновязи, отвязывает поводья. Ему правда нужнее. Он потом честно сознается. Всего два шага успевает сделать, потянув за собой коня, и скрипят петли амбарной двери. Ну или сейчас. Он сознается сейчас. Под испуганное ржание клячи, которая меньше всего жаждет оставаться со своим законным хозяином. Лука оборачивается сразу же и виновато разводит руками, делая почти реверанс. — Куда ты тащишь мою лошадь? Нужно отдать монстролову должное. Он не выглядит удивлённым. Он даже не переходит на крик или сразу к угрозам. Он просто спрашивает, вытирая руки о чьё-то и без того не самое чистое полотенце. — Я заплачу за неё. Правда. Потом. У меня сейчас нет денег для того, чтобы её перекупить. Дерьмовый месяц. Лука весь сплошная вежливость и мягкость. Луке нужна эта проклятая кляча. Он готов отсосать за неё. Уже готов. Готов и даже хочет видеть лицо конюха. Жаль только, что у них нет времени на всё это. У него нет времени даже на то, чтобы предложить это. — Значит, иди пешком. — Не могу. Опаздываю. Очень надо. Правда. Я верну, — несёт что-то невнятное и медленно отступает. Медленно, шаг за шагом, пятится ко вторым, ближним к конюшне воротам. И разумеется, слышит самый предсказуемый ответ из всех: — Даже не думай. Всё такой же размеренный и спокойный. Почти без эмоций. Лука хватается за это «почти». Сотканное из лёгкой заинтересованности и явно хорошего настроения. — Я клянусь, что верну. Через пару часов, слышишь? Подожди меня, — Лука обещает. Лука и думать забыл угрожать, зная, насколько это всё бесполезно, и тут же, озарённый, замирает на месте. — Или лучше догони! Здесь недалеко. Пара часов, если пешком. На юго-восток, а после шагов двести по лесу, до столбов. Ты поймёшь куда. Пожалуйста, догони меня. Он повторяет это нарочно. Он подчёркивает и даже просит. Куда о большем, нежели просто уступить лошадь. Просит впервые, наверное, и ему от этого не стыдно и не плохо. Ему важно, чтобы его услышали. Важно, чтобы услышали тогда, когда Лука всё никак не может добиться просто чёртового имени. Просто потому, что это уже такая игра. Называется «давай в следующий раз». Сейчас не она. Сейчас они тут по случайности, но не для того, чтобы потрахаться. — А если нормально? — Ему не отказывают в помощи, но и не обещают её. От него требуют объяснений, на которые опять же нет времени. — Я ошибся. Я очень крупно ошибся, — Лука тараторит, пытаясь впихнуть как можно больше смысла в меньшее количество слов. Лука делает всё понятнее и в то же время совсем нет. — Заберёшь у меня клячу — и я ничего не успею исправить. Лука просто смотрит, и всё. Смотрит в глаза и ждёт чужого решения. Отчего-то ему требуется продышаться. Лука понимает, что всё, что его отпускают, когда получает в ответ резкий выдох и раздражённое: — С тебя… Которое он тут же порывисто прерывает, подавшись вперёд, и, быстро уцепившись левой рукой за ворот расстёгнутой куртки, прижимается своими губами к чужим искривившимся губам: — Всё что скажешь, любимый. Отстраняется так же поспешно и через минуту уже оказывается на тракте. Пригибается к шее лошади и всё поглядывает вверх, гадая, началось там или нет. Теперь он почему-то не думает о том, что может не успеть. Теперь, как и с Рибором, ему главное тянуть время. Почему-то у него даже мысли не возникает о том, что его могут проигнорировать. И это очень странно. Это чертовски сильно тащит в стороны и без того наполненную воздухом грудь. И уже не так паршиво, как было получасом ранее. Лука и сейчас не считает, что исправляется. Лука считает, что придерживается своего «правильно». И хрен с ней, с вредностью этой старой карги. Какого чёрта вообще так смиренно идти на заклание, когда кто-то отдал за тебя свою жизнь? Не идиотка ли? Лука поворачивает лошадь уже в сумерках, и та ожидаемо не в восторге от идеи скакать по ночному лесу. Та упирается и топчется на месте. Та хрипит, взбрыкивает и почти не слушается. Лука прикрикивает на неё, натягивает поводья, замедляя ход, и заставляет перейти на шаг. Плохая идея в потёмках — тут бы быстрее до безопасного места, но так если кто из немёртвых вылезет, то он хотя бы увидит, а если вылетит из седла, то может и шею свернуть. И встанет уже сам. У него-то ух сколько незаконченных дел. Хватит ещё лет на пять. Прислушивается, глядит в оба и, заметив, как вздрогнули и тут же опали кусты, пускается галопом на свой страх и риск. Получает по щеке хлёсткой веткой и радуется, что успел прикрыть глаза. Тут и до столбов-то уже едва-едва. Тут и до столбов-то уже совсем ничего, как проклятая животина спотыкается в темноте, угодив передней ногой не то в яму, не то в чью-то узкую нору, и падает. Лука едва успевает выскочить из седла, спасая левую голень, летит вниз кувырком, закрывая голову, и вскакивает сразу же, хватает слетевший со спины арбалет и бросается вперёд уже бегом. Не оглядываясь назад. Ни на ржание, ни на многочисленные ночные шорохи. Лес плотно укутала ночная тьма. Теперь только бежать не оборачиваясь до этих самых столбов в расчёте на то, что магия на них цельная и работает. Что-то, что проснулось с приходом тьмы, боится её и не сцапает его за растрёпанный хвост. Лука буквально загривком чувствует. Чувствует, как ему дышат в спину те, кто уже не может дышать, и понимает, что больше не слышит упавшей лошади. Понимает, что вообще ни черта не слышит, кроме наползающих шорохов. Чудом, по наитию, не запинается, а перемахивает через прогнившую колоду и, вложившись в следующий рывок, пересекает невидимую черту, пролегающую меж двух уходящих вверх столбов. Только после пригибается и выдыхает. Так и не оборачивается. Отчего-то решает, что не стоит, и переходит на быстрый шаг. Впереди, если всё так же задрать голову, можно увидеть уходящую вверх белёсую струйку дыма. А спустя сотню метров и почувствовать его терпкий запах. Арка уже вот она, и он останавливается для того, чтобы затянуть почти пустую сумку покрепче, поправить бедренный колчан и зарядить арбалет. Меча у него с собой в последнее время не водится, всё как-то ножами обходится, решив, что в ближний бой соваться — только время тратить, и потому теперь наспех смотрит, не выронил ли кинжал, и, выдохнув, готовится к новому представлению. Огненному в этот раз. Закидывает приклад на плечо и шагает в арку. И куда дальше видит сразу же. Столб, которого ещё часа три назад и в помине не было, теперь гордо возвышается в самом центре поселения. Высокий, метра на три и даже с подставкой под ноги, надо же. Вот это цинизм. Гора хвороста снизу тоже выросла ничего себе — хватит, чтобы быка зажарить до кости, не то что хрупкую старушку. Старушку, которую всё ещё не вывели из землянки. Готовятся ещё. Таскают всякое, поливают влажные палки маслом и чертят что-то на земле. Луку замечают не сразу, а как только замечают, тут же бросаются врассыпную, но возвращаются назад, похватав что кому под руку подвернулось. Лопаты да вилы. И правда, всего человек сорок живёт от силы. Всего сорок голов, но у него с собой и болтов-то столько нет. Что уж говорить о том, чтобы успевать заряжать да жать на крючок. Лука широко улыбается всё тому же выпихнутому вперёд мужику, который тут, видно, не за главного, а за все связи с внешним миром, и, запустив пальцы в карман, возвращает ему так и не развязанный носочный мешок. Бросает под ноги. — Я тут подумал и решил, что не та это ведьма. — И весь такой виноватый сразу. Пожимает плечами, разводит руками, стащив с плеча арбалет. — Бабки все на одни морщины, разве нет? Мужик, который ему заплатил, даже теряется поначалу. — Как не та? — переспрашивает, а уж после взглядом упирается в прицел. — Вот так. — Лука делает вид, что не замечает, что ещё немного — и чужие вилы ненавязчиво погладят его по боку. — Не та, не ваша. Лука понимает, что его уже обступили кругом, но пока держатся чуть поодаль. Пока у него есть загнанная в паз стрела. — Несравненная сказала, что та. И странно, что лишь один из всех разговаривает. Только он открывает рот, а остальные же не то немые, не то им повелели молчать. Остальные только похватали кто что увидел и держатся наготове. — Ошиблась. Так же, как и я. Лука понимает, что какие тут два часа? Ему и двадцать минут не протянуть это представление. Как можно занять того, у кого мозгов-то на две чайные ложки? Вот разозлить — это да. Это запросто. — Может, она уже тоже того, а? Выжила из ума? Она сама-то, часом, не ведьма? — последнее спрашивает шёпотом, но по иронии поднявшийся ветер его так усиливает и разносит, что и кричать можно было бы с тем же успехом. Все бы услышали. Абсолютно все. И сразу, надо же, ни черта не немые. — Да как ты можешь! Да ты! Сразу столько возмущений собрал и ропота, что был вынужден сделать шаг назад, чтобы всё теми же вилами не получить усовершенствованный крой и дополнительные отверстия для охлаждения на куртке. И не только на ней. Лука знает, что у него не выйдет сейчас ни-чер-та. Знает и всё равно пробует: — Мне тут в соседней деревне болтнули, что дождик будет, так что сегодня не лучший день для сжигания. И, надо же, местные и впрямь задирают головы. Местные смотрят вверх, проверяя, не нагнало ли грозовых туч, и Лука в двадцатый, наверное, раз думает, что же с ними не так. Насколько они все опоенные или под чужим влиянием. Может быть, просто глупые? Где же собрать столько одинаково глупых людей? Глупых настолько, что один из них, всё тот же, говорливый на фоне прочих, вдруг бросается вперёд и хватается за плечи взведённого арбалета, самолично направляя прицел себе в грудь. Луку это уже даже не смешит. Он ощущает себя в центре торжества полнейшего абсурда. — Отпусти, пока не убил, — предупреждает, на что тут же получает вполне себе ожидаемый ответ и попытку ухватиться ещё и за приклад: — Здесь нельзя убивать. — А с этими милыми женщинами на костре случается что же? Нет, правда, что? Приступ внезапного умиления? — Они воспаряют ввысь вместе с искрами? — Они не женщины! — мужик взвизгивает, и Лука, не удержавшись, прожимает крючок. Просто раз, и всё. Сам не понимает, как так вышло. Тетива звенит, слышится звук, с которым металл пробивает не такую уж и крепкую плоть, и тут же следом приходит боль и чернота. *** Приходит в себя не сразу, а какими-то урывками. Приходит в себя, проваливается в никуда снова, ощущает, как солоно на губах и как гудит голова. Понимает, что получил всё-таки теми вилами. Понимает, что не валяется на земле, а стоит, и от этого только больнее. От этого виски разламываются сильнее, а содержимое черепа, кажется, медленно вытекает через ноздри вместе с кровью, уже устлавшей и губы, и подбородок. Да, хорошо его, видно, попинали после того, как вырубили. Дышать тоже так себе. С трудом. Дышать тяжело и выходит со свистом. Впрочем, последнее, наверное, потому, что треклятые вилы вонзились ещё и в его бок. Но тут он не то чтобы уверен. — Ну что? — заговаривает спустя ещё какое-то время и приложив значительное усилие для того, чтобы повернуть голову. Как он уже успел догадаться, столб оказался достаточно широким для того, чтобы по обратную его сторону хватило места для того, чтобы пристроить ему соседку. — Я теперь тоже ведьма? Ощущает её, но не видит. Так, чувствует краем локтя её локоть, и если завернуть голову, что ему сейчас не очень-то доступно, то, наверное, выйдет разглядеть и край блузы, и, может быть, растрёпанных седых волос. — Нет. Лука даже улыбается разбитым ртом. Голос у неё так и остался устало равнодушным. Голос у неё всё тот же, в духе «как ты меня достал». — Ты всё так же идиот. — Вообще-то ты должна быть мне благодарна. — За что? — А вот теперь слышится и раздражение. Теперь ведьма тоже пытается посмотреть на него, да только ей мешает это сделать не раскалывающаяся голова и раны, а горб и не очень-то впечатляющий рост. — Думаешь, вдвоём гореть будет веселее? Вот же злюка, а. Могла бы и поплакать, что ли, от счастья. Может быть, он метнулся назад потому, что разглядел её прекрасную душу за вот этим вот всем, а она… А она типичная женщина. Всё ей не так. Хоть кричи этим, что он передумал передумывать, честное слово. — Мы не сгорим, милая. — Воспарим ввысь вместе с искрами, — ведьма передразнивает его, и Лука понимает, что она всё слышала. Возможно, потому что магия, вытравленная чужим зельем, потихоньку возвращается к ней. Возможно, потому что он кривлялся куда громче, чем думал. Лучше бы, конечно, первое. — Зачем ты пошла назад? — Это настолько интересно ему, что уже даже мучает. Почти так же, как стянутые за спиной запястья. — Ты же видела, что я ушлый, как не каждая шлюха. Почему не предложила договориться? Лука, может, и знает ответ. Лука дошёл до этого сам. Но одно дело догадываться, а другое — услышать собственными ушами. Получить подтверждение в том, что не ошибся. Ведьма молчит, и кажется даже, что не ответит вовсе, но спустя пару минут она выдыхает и мотает головой. Лука бы подумал даже, что плачет. Подумал бы, если бы не понаблюдал за ней пару дней. Такая не станет. Не позволит себе. — Может, я больше не хочу всего этого? Может, я устала? Устала от них? Устала от себя самой?! Обижена на этих людей. Обижена на весь мир. Да только разве сделать так, как они хотят, это значит уйти на покой? — Собери сопли, старая кляча. — Он бы шлёпнул её по заду, если бы мог, и плевать, что за такое она бы сама его подожгла. — Мне не для того ткнули в бок, чтобы я всё это слушал. — А для чего? Лука медленно выдыхает сквозь стиснутые зубы и пытается осмотреть рану. Со стянутыми за спиной руками и лёгшими путами поперёк шеи и груди выходит так себе. Ни согнуться, ни толком повернуть голову. — Долго я был… где-то не здесь? — Может, час, а может, меньше. А что, это важно? — Ещё как. Тут каждые пять минут теперь на счету, да разве стоит портить сюрприз? Как так вообще вышло, что он только и делает, что считает? — Что это за тварь? — А ты разбираешься в тварях? — Да не то чтобы. — Лука решает не уточнять, что он и с людьми-то не всегда угадывает, а тут… — Так что? Тут попробуй разумей, что за существо могут выкатить, чтобы оно как следует нажралось из старой землянки? Кто же знает этих больных фанатиков? Он только за год каких только двинутых не видел. И далеко не все они были обдурены или порабощены. Многие следуют совершенно диким учениям добровольно. Потому что так делали их родители или же в обмен на какие-нибудь дары. Сейчас же Лука наблюдает за тем, как разошедшиеся в стороны местные пропускают вперёд такую же низкую, даже согнутую ещё больше бабку к кострищу, и понимает, что эта и есть та самая «Несравненная». Старая, беззубая и сморщенная, как засохший гриб. Ведьма же, привязанная рядом с ним, долго молчит. Смотрит вперёд и в итоге пытается пожать плечами. Видно, пытается сыграть в равнодушие. — Просто нежелающая умирать сука с минимальными магическими способностями, верящая в то, что в момент смерти ведьмы высвобождают её силы. Вот, значит, что. Значит, действительно баба. Столетняя знахарка, испугавшаяся смерти. Вот же, а. Надо было обойти деревню с другой стороны ещё посветлу и просто прирезать её. Тихо и мирно. — А эти… эти так. Простодушные. Просто верят. Лука обводит взглядом всех «простодушных» и, опустив голову, смотрит на брошенное к подступу кострища тело бывшего переговорщика. И бормочет себе под нос: — О, я тоже верю… — Во что? — Она и спрашивает-то только потому, что хочет себя как-то занять, видимо. Она спрашивает не потому, что это имеет какой-то смысл. Они оба видят, как местные отступают подальше, и Несравненная накидывает на голову светлый полог. Лука вообще сразу заметил, что её одежды на порядок лучше и дороже, чем у всех остальных жителей этого чахлого поселения. Да и само поселение-то и выросло скорее всего не так давно. Самые чудные ушли в лес вслед за вот этой вот, наспех понастроили чёрт пойми чего, а её зелья и притирки высушили им последние мозги. Гениально. Он бы похлопал, если бы мог. — Во что ты веришь? — переспрашивает его ведьма, когда он, задумавшись, не даёт ответа, и Лука хмыкает и неопределённо дёргает головой в надежде смахнуть липкие капли, начавшие натекать в угол левого глаза. — В то, что ты не нищая. Голова тут же отзывается гулом на это движение, но хуже, чем было, уже не становится. Если в течение десяти минут ничего не изменится, то после можно будет мотать башкой до одури. Ломота в висках станет меньшей из его проблем. — О, не переживай, родной, — ведьма почти воркует, и Лука, заинтересованный этим её тоном, вытягивает шею и тут же дёргается, привлечённый запахом подпалённого масла. — Богатые и бедные кричат от боли совершенно одинаково. Шутка мрачная, но ему нравится. Он не может не оценить. Сам бы ляпнул нечто подобное. Обязательно. — Может, мы с тобой перепихнёмся, а? Ну после всего этого? — предлагает, глядя на то, как сверкающий сединой в лунном свете мужик с третьей попытки всё-таки запаливает факел, и слышит просто уничижающий смешок в ответ. — Что?! Она только мотает головой, и они вместе следят за приближающимся пламенем. Должно быть, раньше всему этому предшествовала какая-то речь. Должно быть, так бы было ещё пять минут на то, чтобы послушать какую-нибудь путаную хрень, но… Несравненная, выползшая из своей норы, усаживается на широкий пень, жители толпятся неравными кучками, а поджигатель с перекошенным лицом шагает вперёд. У него дрожат руки и явно потеет лицо. Поджигатель явно в первый раз делает это всё. Или, может быть, дело в том, что они не «убийцы»? Может быть, всё дело в том, что Лука — человек, а не нечисть, как грязная ведьма? Может быть, и так. Да только какая разница, как сильно трясутся чужие руки, если он всё равно идёт вперёд? Лука выдыхает и уже подумывает о том, что, в принципе, лучше уж так удобрять какой-нибудь дикий куст, чем оказать услугу Рибору, как Несравненная поднимает маленькую сморщенную ладонь и жестом велит обойти с факелом всю захиревшую деревню. Сделать круг почёта или замкнуть линию. Лука наблюдает за всем этим и ждёт. Ждёт, когда же уже всё закончится или, на крайний случай, дождь пойдёт. Или… Лука слышит треск веток. Слышит треск леса за аркой и высоким забором. Лука закусывает разбитую губу и, проведя по ней языком, громким, напряженным шёпотом, к которому прислушивается даже эта, безумно желающая жить, спрятавшая лицо под пологом, спрашивает у привязанной рядом ведьмы: — Просто на всякий случай: сколько ты готова заплатить за смерть этой старой шлюхи? Ведьма сначала не понимает, а после вслушивается тоже. Ведьма тянется в сторону леса, вдруг перестав обращать внимание на верёвки, и как-то странно выпрямляется вся. Будто становится выше, и голос у неё, и без того странный, и хриплый, и нет, слоится. Голос её становится ещё ниже. Она думает с полминуты, глядя на то, как поднявшийся ветер треплет пламя факела и разведённые костры. Она думает, заглядывает в лицо каждому, кто не отворачивается при этом, и отвечает. Не Луке даже отвечает, а глядя будто бы в никуда. В ночную темноту. Глядя за проём, который служит воротами, и вытянув шею. — Две монеты. Лука хмыкает, оценив насмешку, и, будто бы ни к кому не обращаясь вовсе, выкрикивает в темноту: — Ты как?! Берёшь заказ?! Лука выдыхает, заметив движение в темноте, и прикрывает глаза. Лука ощущает себя соскочившим с эшафота в последний момент и уже хочет бросить самодовольное «я же говорил», как прикрывшая лицо бабка поднимается на ноги, и движения её далеки от человеческих. Все они ломаные и резкие. Лука застывает с улыбкой на лице, когда она жестом приказывает подпалить костёр, а сама в три прыжка — иначе это не назовёшь — оказывается у края забора. И на земле, там, где она отталкивалась от неё, остаются длинные глубокие борозды. — Ты же сказала… — Лука даже не договаривает. Лука слышит высокий нечеловеческий визг и удар чего-то крепкого о сталь. Лука опускает взгляд аккурат в тот момент, когда факел падает в кучу сложенного горой хвороста. Щедро политый маслом, тот вспыхивает моментально, и пламя вытягивается выше, заполняя всё вокруг едким дымом. Лука понимает, что они задохнутся раньше, чем сгорят. У него уже нет в лёгких ни черта, кроме копоти. Кашляет, давится, ощущает, как разогреваются сапоги и штанины. И слышит только треск и визги. Визги и треск… Боли пока нет, только жар. Жар, который опаляет его ноги, руки и ничем не защищённое лицо. Кашляет без остановки, давится, жмурит слезящиеся глаза и понимает, что счёт на секунды. Всего на секунды. Умрёт раньше, чем путы прогорят. Если, конечно, их не снимет кто-нибудь. Или уже не снял?.. Не приказал им исчезнуть? Луку вышвыривает с кострища, толкает вперёд на три метра, заставляет пролететь их и вспахать твёрдую землю носом. Но он не чувствует боли. Он просто дышит. Он давится воздухом, кое-как приподнимается на руках и тут же ловит первый удар в подбородок от кого-то слишком уж ретивого и выскочившего вперёд. Его перекатывают на бок, а после и на спину. Его бьют палками, тычут всё теми же вилами и швыряют камнями. Он умудряется лишь закрыть голову и удивляется лишь тому, как быстро это всё прекращается. В один миг. Не понял, как началось и почему закончилось. Открывает глаза и, убедившись, что от него отошли, расступились, толкается правой и понимает, что не может опереться на левую. Запястье не то выбил, не то сломано. Понимает, что ещё один прямой в голову — и всё. Понимает, что его, скорее всего, не последует, потому что отошли от него, не разом уверовав в то, что насилие есть плохо, о нет. Понимает, что куда убедительнее возможных слов и выкриков подействовала брошенная прямо в самую гущу и упавшая в метре от него отрубленная голова. Зубастая, с широким, усеянным зубами ртом, распахнутыми водянистыми глазами и при свете костра с оказавшейся зеленоватой кожей. — Это… — У него не находится слов, чтобы описать это. У него вообще сейчас очень плохо со словами. — Это что за… Настолько плохо, что приходится ждать, пока не подскажут откуда-то сверху: — Кикимора. Лука медленно поднимает голову и хватается за протянутую руку. Не за пальцы, а за предплечье. Поднимается только потому, что его на себя тащат, и тут же виснет на плече, кое-как уцепившись правой за ворот чужой куртки. — Неудивительно, что она не любила ведьм. Хорошо устроилась, гадина. Лука кое-как поворачивает голову на второй голос и замечает его хозяйку поднимающейся из землянки. В её руках он видит дорожную, ничем не примечательную сумку. И ещё одну, перекинутую через плечо. Ещё одну, и какая-то явно не её. И не видит на лице старческих морщин. Совсем ни одной не видит. Хмыкает и как-то слишком уж стремительно ухает вниз, едва не опускаясь на колени. Упал бы, если бы не придержали второй рукой, поспешно вонзив испачканный двуруч прямо в землю. — Ты угробил мою лошадь. А такой был момент. Такой трогательный, полный доверия и заботы… И на тебе, прямо на ухо. — Я чуть себя не угробил, а ты про какую-то лошадь, бесчувственный, — Лука укоряет в ответ куда-то в шею и совершенно не понимает, как пойдёт назад. Совсем. И про клячу уже не помнит. Да и была она разве? Ему кажется, что и нет. А раз так, то он ничего и не должен. А вот подобрать своё барахло должен ещё как. У него дерьмовый месяц, и осень ещё. Что ему, вскрывать старые запасники потому, что он по дурости подарил каким-то, не умеющим стрелять идиотам свой арбалет? — Ты достался мне бесплатно, а лошадь нет. О, ну конечно. Он бесплатный. Охрененное сравнение. Луке очень нравится. Особенно ему нравится то, что с него очень быстро переключились на ведьму, которая уже натянула и дорожный плащ в цвет своей запылённой юбки. И где только взяла? Неужто тоже в землянке? Действительно хорошо устроилась эта дрянь. Целое селение рабов, и нет-нет да перепадёт что из чужих шмоток. Хоть и нечисть была, а всё равно женщина. Баба. — А с этими что? — Монстролов кивает на всё ещё окружающих их местных, но теперь Лука почему-то уверен: они не станут бросаться с вилами. Возможно потому, что вид воткнутого в землю чёрного двуруча внушает им какие-то смутные опасения и пробуждает остатки инстинктов самосохранения. А может, и не его боятся вовсе, а разом скинувшую лет сто пятьдесят ведьму. Возможно. Он не то чтобы точно уверен. — Ничего. Надо же, а он бы на её месте пожелал перебить всех до единого. А она вон какая, великодушная. — Пускай живут дальше, как смогут. Монстролов кивает в ответ и возвращается взглядом к Луке. Бегло осматривает его, цепляется ладонью за подбородок, заглядывает в глаза и мельком проводит по бокам. Проверяет, насколько глубокие раны. Но те так, только немного кровят. Поверхностные. Больше всего гудит голова. — Поможешь ему? Ведьма опускает голову сразу же, и Лука оказывается приятно удивлён. Надо же. — Нужно дойти до тракта. А вот это уже не надо же. Над их головами всё ещё ночь, и там, за столбами, роится чёрт знает что. Уж он-то знает. Не очень приятно пробежался. — Я не хочу дожидаться рассвета здесь. Только оказывается, что из всех троих лесная нечисть его одного и беспокоит. Монстролов лишь спокойно кивает; продолжая удерживать Луку уже одной рукой, выдёргивает меч и кивает в сторону арки: — Дойдём. Ведьма, чьего имени никто из них так и не потрудился спросить, обводит толпу взглядом в последний раз и первой шагает прочь. Они оба чуть задерживаются для того, чтобы забрать и брошенный тут же, у столба, арбалет, и пустую дорожную сумку. — Я уже немного ревную. — Луке было сложно удержаться, и он выдыхает это снова, закинув руку на чужое плечо. Он бы, пожалуй, и весь забрался, да знает, что его перекинут через плечо, а у него и так в голове чёрт-те что. Ему противопоказано сейчас путать верх и низ. Монстролов в ответ только смотрит вверх, прикидывает, столько там до поздней осенней зари, и медленно качает головой: — Заткнись и шевели ногами. — А можно без «заткнись»? — Лука уточняет просто так, на всякий случай. Делает вид, будто не знает, что вопли в ночном лесу — это далеко не лучшая идея. Ему больно, он устал и едва волочит ноги. Ему необъяснимо весело. Наверное, это из-за того, что слишком часто бьётся головой.