Before the Dawn

Что-то проносится прямо над моей головой — может, в несчастном метре, — и разбивается о стоящий за спинкой дивана стеллаж. Разбивается, брызгает в стороны сотней осколков, и я падаю на пол раньше, чем успеваю продрать глаза. Срабатывает привычка. Только вот раньше для того, чтобы не разбить нос, я выставлял перед собой сразу обе руки, а теперь, забывшись в полудрёме, впечатываюсь в доски правой половиной лица и просыпаюсь куда быстрее, чем собирался. Просыпаюсь, кривлюсь, ощущая, как вспыхнула новая ссадина на коже, и осторожно открываю один глаз. Для того чтобы тут же закрыть его снова. На этот раз нечто стеклянное пролетело и разбилось уже ниже, о подлокотник. Вот с той стороны, где совсем недавно была моя ничего не подозревающая спящая голова. Осыпает мелким, и не очень, крошевом. Нечто шершавое бьёт по носу и отскакивает от него. — Даже не проси, понял?! Распахиваю уже оба глаза и сажусь на полу, понимая, что пропускаю что-то слишком уж интересное. Что-то, что заставило Тайру швыряться чашками и переходить на вопли, а не на повышенные тона. Какое там — она уже выдернула новую плошку из пустоты и, оказывается, целилась-то не куда-то там, а монстролову в голову. Такая ярость, и направленная не на меня! Он что, все её платья порезал, пока я спал? — А я и не просил, если ты не заметила. Кручу шеей и нахожу его не где-нибудь, а за спинкой дивана. И тут же хочу поблагодарить за догадливость. Отойти за полки и не рисковать моими глазами и лицом, видно, у нас мозгов не хватило. Очень уж на них непоколебимость жмёт. — Я сказал. — Какая умница, в самом деле! Сказал он! — Тайра едва не кипит и красная уже до корней волос. Нет, я определённо точно пропускал что-то очень интересное. И как только раньше не проснулся? Или что, они начали в другом месте? — Я тоже сказала, и первые три раза даже нормально, а после ты вывел меня из себя. На пятый кину уже не чашкой. Мы поняли друг друга? Анджей, конечно же, покорно кивает, показывая, что всё понял, и тут же указывает на дверной проём вытянутой рукой: — Давай собирайся, и прогуляемся. — Ни за что. — Не моя вина, что ты не умеешь выбирать, с кем спать. Ой, вы посмотрите на него, а. Какой категоричный. Сам-то, можно подумать, удачно выбирает. Куда ни плюнь, одни проблемы. Куда ни плюнь, а там я и потом опять я. И иронично, и… Язык не поворачивается влезть, и губы не растягиваются для того, чтобы выдать какую-нибудь, хотя бы самую жалкую усмешку. — Один у тебя кулон свистнул, а этот-то что? Был пойман за кражей твоего белья? Зажимаю себе рот ладонью и пригибаюсь для того, чтобы Тайра не заметила моего изменившегося лица. Очень стараюсь не влезть. Стараюсь больше, чем когда-либо. — Я тебе сейчас голову разобью. Потому что иначе вот это вот было бы мне. И вряд ли она бы промахнулась. А после ещё и залечивать бы не стала. — Ты уже два раза не попала. Это ему хоть бы хрен: подумаешь, проломит череп; ну поболит немного, и что? — Эту я заговорю, — обещает очень уж мнительно и уже подносит ни в чём не повинную глиняшку ко рту, как монстролов шумно выдыхает и, показывая, что его всё это утомило до крайности, горбится и опирается о диванную спинку широко расставленными руками. — Тайра, хватит. Ты уже слишком старая для этого дерьма. Да для чего же? Для чего она там старая?! Для чашек? Для того чтобы спать с кем попало?! Я бы уже влез уже, да опасаюсь, что, подав голос, тут же стану новой мишенью для броска. Высунулся — получай. Да и к чему высовываться, если есть вот он? Равнодушный монстролов, хладнокровно принявший всю немилость на себя. — Собирайся, и пойдём. Ты сама брякнула, что этот твой недознахарь может быть полезен; теперь не открещивайся. — Я не открещиваюсь. Неужели дала слабину? Или это изначально всё было для того, чтобы побросаться чашками? С Йеном-то, небось, не поскандалишь. — Но он лечит крупный рогатый скот! — И что нам тут не подходит? — Эй! Тогда я на её стороне! — указываю пальцем на Тайру и всем своим видом показываю, насколько обижен. Скот! Подумать только! Сравнил меня с быком! Сам бесчувственная скотина! — Кем бы ни был этот ваш «он», он не подходит! — заявляю со всей возможной категоричностью и намеренно не думаю о том, как выгляжу со стороны. Плевать, что сижу на полу. Всё равно это я смотрю сейчас надменно и обиженно, и нисколько не наоборот. Плевать, что для того, чтобы ответить мне, глядя в лицо, Анджею приходится лечь грудью на диванную спинку. — Твоего мнения никто не спрашивает, и сам ты никуда не идёшь. О. Вот как. Ответил, значит, на все мои вопросы сразу. — Это почему это я никуда не иду? — осторожно уточняю, запрокинув голову вверх, и получаю не обещающий ничего хорошего взгляд в ответ. — Потому что. — И вот это вот в довесок. Очень аргументированное и ёмкое. Убедительное и успокаивающее. — Тайра, хватит. Опусти руку и собирайся. Мне плевать, с кем ты там спала и как рассталась. Даже если всё было совсем не радужно, я сам с ним поговорю. Хочешь, возьми с собой эту чашку. Разбей её об нужную голову, но только после того, как она нам хоть чем-нибудь поможет. Да. Вот тут я согласен. Только возьми с собой эту чашку и бей ею по нужной голове до тех пор, пока она не придумает что-нибудь дельное, а то что вот это вот за «хоть чем-нибудь»? Может, он и не захочет ей помогать? Нарочно откажется? А тут такой метод убеждения. Грозная заговорённая чашка. Только зачем идти, если Анджей и без того шарился не пойми где почти до зари? — Погоди, а с этими… как их… с корнями, за которыми она тебя отправляла… что? — Ничего. Не сработало. — Тайра не выглядит слишком удивлённой, когда отвечает, и тут стоит удивиться мне. Как же, она успела что-то попробовать, не растолкав меня? Раньше я вскочил бы от движения рядом. А теперь что? Теперь ждать, когда прекратится вся эта сонная муть, и надеяться, что не помру спящим? — Как ни верти и какой растиркой ни мажь, зелье определяет твою руку как здоровую. Ещё и мазали чем-то… Смотрю на свой закатанный до локтя рукав и понимаю, что всё, оказывается, ещё лучше, чем я думал. Что проваливаюсь куда глубже, чем думал. — Чудно. А можно это как-нибудь прекратить? Вот прямо сейчас? — Почему ты не хочешь навестить своего бывшего, который крутит бычьи хвосты? — Не твоего ума дело. — Ты такая непредсказуемая, милая. Вот если бы ты взяла и вдруг честно всё выложила, мы бы все лишились дара речи. Ты как-нибудь попробуй, правда. Эффект будет поразительный. — Ты спал ещё пять минут назад. И спал бы ещё следующие пять, если бы никто не угрожал меня изуродовать или убить летящим во все стороны битым стеклом. — Как ты умудряешься так быстро молоть языком? — У тебя своя магия, у меня — своя. — Пожимаю плечами и, откинувшись на сиденье, тянусь вверх здоровой рукой. Ожидаемо не достаю до монстролова, но хотя бы привлекаю его внимание. — Это, пока ты не ушёл, дай мне что-нибудь, что я могу пропить, что ли. У тебя же есть что-нибудь? — Нет. И хрен разберёшь, что это за «нет». Нет — ничего нет. Или нет — иди на хрен, Лука. — Очаровательно. — Мрачнею, но тут же почти сразу вспоминаю о том, что вообще-то у меня тут вроде была доля в кое-каких сокровищах. Честно добытых, смею заметить. Если они, конечно, тоже добрались до Штормграда. — Впрочем, пожалуй, смогу обойтись и без податей для косых и ущербных. Своими силами. Анджей отвечает мне очень доброй улыбкой и, до того как я успею скорчиться в ответ, переводит взгляд выше, на дверной проём. Перестаёт излучать злобность, и я оборачиваюсь тут же. Я, напротив, улыбаюсь шире и, наконец, пересаживаюсь с пола на диван. — Здравствуй, конфетка. — У меня вроде как вопрос, — отвечает мне только взглядом, нам обоим отвечает, просто скользнув зрачками по лицам, и, заговорив, не обращается ни к кому конкретно. Может быть, больше всего к Тайре, но тут тоже сложно разобрать. Смотрит сначала на неё, а после поворачивается к окну. — Если всё почти в порядке, мне уже можно выйти из дома? — Что? Анджей хмурит брови одновременно с моим вопросом, и мы оба поворачиваемся к ведьме. — В каком смысле? — Я его заперла. Надо же, она словно оправдывается, а княжна только отводит глаза и никого ни в чём не винит. Княжна вообще настолько тихая, что мне от этого уже не по себе. Лучше бы скандалила, топала ногами и тоже вот била тарелки. Даже о мою голову. — Ещё два месяца назад для того, чтобы не сбежал и не натворил глупостей. Поставила замок таким образом, что для того, чтобы выйти, ему бы пришлось облить входную дверь моей кровью. Ха. Радикально. На убийство Йен бы не пошёл. На обман — ещё как, а вот на такое уже нет. Бедный, это сколько же он ей нервов вымотал, если она решилась на такие серьёзные меры? Сколько, а? — Восхищаюсь. — Это всё, что я могу сейчас из себя выдавить, глядя то на него, то на ведьму. Правда. Я бы сам его никуда не пустил. Только использовал бы куда более приземлённые методы. Не такие действенные, учитывая его магию. — Нет, серьёзно. Не обижайся, это было оправданно. Ты бы всё равно не смог… Прерывает меня, не дослушав, и упорно делает вид, что они одни в комнате. Упорно сохраняет нейтральным лицо, а я отчего-то избегаю даже глазом косить в сторону Анджея. — Так теперь можно? — Прости, я совсем… — Тайра смягчается тут же. Не остаётся даже следа от раздражения в голосе. Даже взгляд меняется, и только чашку никак не выпустит из рук. Опускает вниз, прикасается к виску указательным пальцем свободной кисти, будто вспоминая что-то, и почти уже было начинает колдовать, как Анджей вдруг останавливает её, обогнув диван и взяв за плечо: — Стой. Тайра вскидывает голову, непонимающе смотрит сначала на его пальцы, смявшие пышный рукав её платья, а после на самого монстролова. — Не снимай пока. И этого тоже запри. «Вот этим» ожидаемо оказываюсь я. На меня он указывает, мотнув головой, и Тайра, вместо того чтобы возмутиться и вырвать у него свою руку, вдруг становится задумчивой. — Ты башкой ёбнулся?! Она — да, а я вот ни черта нет. Я что, просидел под замком столько времени для того, чтобы меня опять заперли?! — Признайся честно: сам себя лопатой огрел, пока рыл чёрт-те что чёрт-те где?! Вскакиваю на ноги, пытаюсь наброситься на него сбоку, ударить в плечо, но умудряется толкнуть в грудь и усадить обратно, даже не поворачивая головы. — Пускай посидят, пока мы с тобой ходим. — Это он тоже поёт ведьме. Он даже не обращает на меня внимания. Ему просто плевать на все мои выпады. Попробую дёрнуться опять — так и посадит снова, а то и положит. — Так будет лучше. Не придётся потом думать, где искать и чем склеивать. Тайра медленно постукивает длинным ногтем по опущенной вниз чашке, виновато глядит на молча ожидающего её решения Йена и… соглашается с Анджеем. Княжна уходит, обронив всего лишь одно слово. Коротко и безэмоционально. Просто скрывается в коридоре со своим ни к кому конкретно не обращённым «прекрасно». — Ты… — Заткнись. — Звучит опасно низко, и, обогнув диван, монстролов отпихивает ногой чайный столик, на котором раньше валялся весь колюще-режущий хлам, даже не заметив. Зависает надо мной, опёршись о спинку, и второй рукой хватает за челюсть, не давая отодвинуться. — И пока меня не будет, с тем, чем можешь, хотя бы разберись. Мы друг друга поняли? — Намёк более чем непрозрачный, но как же я не люблю, когда мне тыкают, что делать, а что нет! — У меня нет никаких проблем, — упорствую, и пальцы сжимаются сильнее, грозя оставить мне малопривлекательные синяки по всему лицу. — Вот с теми, которых нет, и разберись. — Заглядывает в глаза ещё раз и, толкнувшись от дивана, выпрямляется во весь рост. — Я жду на улице, — последнее бросает уже ведьме, которая всё никак не расстанется со своей чашкой, у которой почему-то сколота ручка. И давно ли сколота? Может, и трещины-то поползли только что? — Я же сказала, что не пойду. Анджей кивает в ответ и, бросив беглый взгляд в окно, советует, прежде чем выйти вовсе: — Снег пробрасывает. Лучше возьми что-нибудь потеплее. Ей не остаётся ничего, кроме как медленно закатить глаза и выдохнуть. Может быть, считает про себя, а может, прикидывает, в какой из шерстяных накидок будет сражать наповал бывшего любовника. — Скажи честно, тебе не хочется уложить его поспать ещё недельки на две? — зачем-то спрашиваю, когда проходит мимо, шелестя длинной юбкой, и едва успеваю вскинуть руку, чтобы прикрыть голову. Надо же, промазала и в третий раз. *** Мне снится что-то тёмное и вместе с тем алое. Что-то пятнисто-бурое и пропитанное маслом. Отдающее помадой и горчащее на губах табаком и травами. Мне снится всякая размытая гадость, смысла которой я вдруг, совершенно неожиданно для себя, не понимаю и в которую не погружаюсь. Даже не барахтаюсь, а так, едва улавливаю смысл. И ощущение того, что что-то держит, буквально за волосы наверх тащит, не отпускает. Соскользнул бы глубже, да не позволяют. Не позволяют запахов, звуков, ухмылок и больше этого алого. И на стенах, и на губах. Воистину очень подозрительные ощущения, от которых избавляюсь, едва открыв глаза, и понимаю, что даже если и был где-то там, то как в обычном сне. Пусть неприятном, пусть едком и противном, но совершенно ненастоящем. Далёком и выдуманном. Порождённым моим сознанием и только. И вот уже это кажется странным. Та простота — выходит скинуть всё это с плеч будто куртку — и то, что не приходится нырять и переживать заново. Не приходится по новой пачкаться. Это даже как-то… вдохновляет. Придаёт уверенности, что ли? Хотя не то чтобы мне нужна была лишняя. Раньше вот точно не нужна была. Теперь… Теперь я не прячусь от кого-то — теперь я сутки провёл один, будучи не единственным запертым в этом доме, и, наверное, это что-то да значит. Значит, что кто-то трусит? Или не лезет. Мне так, наверное, нравится думать больше. Что я не лезу. Что я весь такой сейчас правильный и не навязываю своё общество, а не боюсь, что окажется, что меня и не ждут. «Реши свои проблемы». Какой умный, надо же. Смываю с лица остатки не сна даже, а так, какой-то белиберды, и надеюсь, что всё — это была последняя закравшаяся в голову гадость, — и, вспомнив о том, что было бы неплохо поесть, с интересом даже иду на кухню. Запомнил её раскуроченной ещё по осени и так и брошенной за ненадобностью. И в самом деле, кто там на ней кашеварил для того, чтобы спешить восстанавливать? Ведьме куда важнее были её книжные полки и склянки внизу, а не глиняные горшки и пострадавшая, сложенная-то только для вида печь. Пытаюсь вспомнить, видел ли её хотя бы раз пекущей или пытающейся сварить что-то, и понимаю, что нет. Никогда. Да и зачем ей? Зачем ей усложнять себе жизнь, если того же зайца ей проще зажарить магией, чем несколько часов убить на свежевание и саму готовку? А иные и вовсе не заморачиваются. Иные жрут так, почти живьём. Выглядываю за зашторенное окно, отведя в сторону светлую занавеску, какое-то время наблюдаю за тем, как скребут мощённую брусчаткой улицу, и возвращаюсь к горшкам и свёрткам, попутно рассматривая новую, мелкими кусочками уложенную плитку. Раньше была какая-то серая, теперь — бежевая. Всё равно сюда и не ходит никто; смысл был менять? Даже пыль раз в неделю собирает заклинание, и оно же моет составленные в угол горшки и щербатые тарелки. Щербатые… Невольно улыбаюсь, глядя на все эти трещины. Давно бы уже новыми обзавелась, а весь хлам выбросила, так нет же. Держит отчего-то. Иные, уже совсем ветхие, бережёт, а другие разбивает безо всякой жалости то о стены, то и вовсе о чужие головы. И пойми вот её. Шарю по чужим полкам, нахожу в нижних шкафах что-то смутно похожее на соленья, но не рискую трогать пыльные банки, предпочтя им кусок мяса, которым явно кто-то уже поживился, но не доел. Жую прямо так, насадив на нож, и, пошарив ещё, натыкаюсь на мешок с яблоками. Хмыкаю и, не выбирая особо, цепляю крайнее. Оказываются красными только с одного бока, а так — жёлтые. Мягкие и почти не сладкие. Рыхлые и совсем не сочные. Ну, раз уж начал… Кусаю ещё раз и, покосившись в сторону коридора, прислушиваюсь. Внизу что-то неизменно гремит. Гремит, звенит; возможно, негромко булькает; если это, конечно, выдумало не моё подсознание, потому как такие тихие звуки с расстояния обычно невозможно разобрать. Видно, с самого рассвета уже там. А может, и не уходил вовсе. Может, и спал прямо там, внизу. Может, он там и живёт теперь, как послушный домовой, посаженный на магическую цепь злобной ведьмой? Только если этого кто и заставляет трудиться, то уж явно не Тайра. Не она заставляет его постоянно занимать руки и голову. Уж я-то знаю, как всё это работает. Я знаю. Смотрю на яблоко в своей опущенной левой и, понимая, что этого за меня никто не сделает, решаю глянуть, что же там такого занятного варится в лаборатории. И день, и ночь варится. Да так ответственно, что нельзя не то что отойти — нельзя даже нос высунуть. Спускаюсь больше чем наполовину и присаживаюсь прямо на ступеньки. Наблюдаю за ним в широкую щель между перилами и не знаю, куда теперь девать это яблоко. В глотку не лезет. Тайра умудрилась почти полностью воскресить свой цветник и даже завести новых тварей в протянувшихся вдоль стен террариумах. Замечаю и жаб, и лягушек, и даже парочку не самых мелких змей. Замечаю новый, вставший в ряд с прочими стол, на котором также поселились стеклянные пробирки и маленькая масляная горелка, на которой сейчас и варится что-то. Варится в непрозрачной стальной ёмкости размером с большой напёрсток. И княжна снуёт туда-сюда. Спиной ко мне. Вижу только его руки, которые что-то смешивают и трут. Которые постоянно пачкаются и так же быстро смахивают остатки порошков о для этого и приспособленное, лежащее на краю стола, уже ставшее разноцветным полотенце. Вижу, как покачивается его стянутая, видно, только недавно переплетённая аккуратная коса, и невольно кусаю себя за щеку, зачем-то останавливая начавшую расползаться в стороны улыбку. Зачем-то. Не знаю зачем. Бегает, что-то трёт, толчёт, высыпает, заглядывает в этот самый напёрсток, кивает сам себе… а меня не видит. Пока нет. Слишком занят. Такой ответственный. Наконец, берётся за узкие щипцы, осторожно подцепляет крохотный сосуд и выливает то, что в нём варилось, в стеклянную, загодя приготовленную ёмкость с сыпанной внутрь разноцветной пылью. Я замечаю жёлтый и красный до того, как всё смешается и станет сначала фиолетовым, а после, зашипев, синим, а затем и вовсе зелёным и прозрачным. Йен тут же оставляет щипцы, затыкает крохотную бутыль пробкой и только после дует на всё ещё пляшущий синеватый огонёк. Прикрывает глаза и отирает лоб. Берёт паузу, а после, не опасаясь обжечь пальцы, и само зелье; относит его на низкую полку, где стоит уже с десяток таких же. Одинаковых. — Это зелье храбрости? — не удержавшись, спрашиваю, и он, даже не обернувшись, чуть склоняет голову набок и после снова назад. И коса тоже сразу. Туда-сюда. Выдыхает и только после поворачивается ко мне. Сначала смотрит на то, как пережёвываю только что отхваченный от красного бока кусок, а затем отвечает: — Нет. Это от наглости и излишней настойчивости. Сначала на яблоко, а после уже мне в глаза, задрав подбородок. Киваю, а после, укусив ещё, задаю следующий вопрос: — Для Даклардена варишь? И, надо же, получаю первую невымученную улыбку. Конечно же, догадывается, что Тайра что-то сказала. Конечно же, его забавляет то, что я про это вообще спросил. — Нет, просто очень популярно в преддверии сезона балов. Юные дамы опасаются наплыва излишне пылких кавалеров. А я-то думал, что запасы исключительно для себя, а он вон какой. Беспокоится о других. Беспокоится за определённое количество монет, наученный хитрой ведьмой. Маленькая умница, спасающая опасающихся дам. — Серьёзно? — Ага. — Улыбается чуть шире и возвращается к столу. Осматривается по сторонам и, отступив подальше, находит вымоченную в какой-то прозрачной жиже тряпку, с помощью которой принимается наводить порядок. Оттирать засохшие пятна и смахивать остатки цветной пыльцы. — Это всегда так: сначала они опасаются, а после злобно шипят по углам, когда оказывается, что очередь из тех, от кого следует спасаться, не торопится собираться. «Это всегда так…» И, оказывается, везде. Я-то думал, что только деревенские девки готовятся отбиваться и сначала неделю рассказывают, что вообще нет и никогда, а после обижаются, когда ты, пожав плечами, отправляешься искать кого-нибудь без этого самого якобы «нет», превращающегося в «да» при уровне должного упорства. Беда только в том, что прекрасный принц обычно не готов завоёвывать неприступную крепость, когда рядом виднеются огни вполне себе доступного шалаша, не обнесённого рвом. — Но у тебя не было таких проблем? Понимаю, что поддразниваю, но куда уж тут остановиться? Поддразниваю его, а себе говорю, что это так, просто чтобы проверить, что же там у него в голове. Насколько обидчивый, и сколько у него припасено прикрытых магией чашек для метания в мою голову. — Я и зельями не озадачивался. Ну ещё бы. Зачем же разгонять тех, из кого после вполне можно и выбрать? Так же интереснее, верно? Зачем один доскакавший и перебравшийся через стену равнодушия рыцарь, если в итоге окажется, что у него маленький член, а он и нужен-то был всего на ночь? — Так, может, всё-таки подольёшь своему настойчивому кавалеру в рюмку в следующий раз? — Сам не знаю, за каким лешим снова возвращаюсь к Даклардену, но язык так и чешется. И яблоко вот-вот кончится. Нечем будет занять рот. — А то свистнет тебя ещё от переизбытка чувств. Йен только хмыкает и, закончив с первым столом, подходит ближе к лестнице — туда, где стоит погасшая горелка. Качает головой и прилежно делает вид, что не понимает, что мне так дался этот Дакларден. А может, и правда не понимает. Я же так и не выяснил, стареет он дальше или нет. — Скажу ему в следующий раз, что уже замужем. И, наверное, уже и не выясню. Расхотелось вдруг. Бывает же. Секунду назад ещё в голове так и вилось, а теперь уже и нет. — И не жалко тебе беднягу? Поднимаюсь со своего места, толкнувшись о ступень и оставив на ней явный след яблочного огрызка, и спускаюсь. Прикидываю, куда бы его тут выбросить, чтобы после не вызвать чужой гнев, и прохожусь мимо стеклянных кубов со всякими тварями. Может, кто из них и дожрёт? — У него вечная любовь очень удачно сочетается с запахом женских духов на камзоле. Трижды разных. Жабы, жабы, жабы… Снова жабы… Куда им столько жаб? Жабовый суп, жабовый рулет? — Ну ты тоже не путай любовь и постель. — Сам не верю, что в своём желании расшевелить княжну заступаюсь за этого идиота, и, наконец, добираюсь до мышиного гнезда. Вот эти вроде жрут всё на свете. Им можно отдать и огрызок. — Я не путаю, я не верю в его любовь. Осторожно приподнимаю мешающую кусачим хвостатым сбежать решётку и наконец освобождаю руку. Оборачиваюсь и как-то неожиданно для себя сталкиваюсь с княжной нос к носу. Именно так столкнулся бы, будь он сантиметров на двадцать повыше. — А в чью веришь? Смотрит на меня, задрав голову, и это так… привычно, что мне хочется сделать ещё что-нибудь из разряда этого привычного. Хочется протянуть руку и… — В твою к деньгам, например. Не протягиваю. Продолжаю просто внимательно его слушать. — И нелюбовь к благодарностям. Явно не удержался только что и болтнул то, чего не собирался. Болтнул и, сообразив это, отводит взгляд, возвращаясь к своей уборке. Трёт всё по второму разу и держится теперь спиной. — За что же я должен сказать спасибо? Замирает, выпрямляется, прекратив полоскать тряпку, и я почти уже было, потребовавши подсказки, осекаюсь: — Хотя нет, погоди. Я сам. Было тут кое-что странное с утра. Это ты сделал? Убрал всю эту дрянь из моей головы? Ощущение того, что всё закончилось. Просто прервалось разом. Очень уж странное было. Очень чужое и незнакомое. Извне. Вот в чём дело. — Я же знаю, как это неприятно — бродить по чужим головам. Да, он знает. Благодаря мне по иронии и знает. Может, позже всё равно бы пришлось, всё равно бы как-то случилось, но кто знает, насколько позже? И как именно? А так… Так, побывав на чужом месте, пусть и отчасти, хочется забрать назад все свои «прости». Хотя бы потому, что это как-то слишком идиотски — пытаться зашить рану, из которой торчит позвоночник и вываливаются кишки. — Я бродил только внутри своей. Но да не то чтобы когда-нибудь захочу повторить. Не то чтобы ещё когда-нибудь захочу снова вспомнить всё это. Не мельком, не украдкой, а будто пережить снова. — И что же выходит? Я тебе должен? — Только одно слово. — И больше ничего не хочешь? Мне в это сложно поверить. Мне в это просто не верится сейчас. Просто потому, что я бы хотел. Я хотя бы в шутку, но торговался бы. Я бы не упустил возможность урвать хотя бы кусочек чего-нибудь для себя. А он… просто что-то отдал, и всё на этом. Просто всё. Помотал головой и вроде как занят. Вроде как поговорили. Без оговорок и условий. Просто потому, что захотел и смог. И всё трёт этот стол. По одному и тому же месту до скрипа. Мне хочется спросить, почему и зачем он делает это. Мне хочется спросить, почему он вообще делает это всё. Почему он так себя ведёт и больно ли ему. Может, плохо? Только к чему спрашивать, если я знаю ответы на каждый из этих вопросов? Сейчас можно подняться наверх и поискать своё оружие. Можно придумать что-нибудь ещё, чтобы себя занять. Сейчас можно остаться внизу и… решить что-то. Забавно, но тогда это будет ровно то, что мне приказали. Я что-нибудь вообще делаю в этой жизни без его повеления или пинка? — Знаешь, мне вроде бы уже двадцать шесть, а не тринадцать, а я только за последние две недели столько зуботычин выгреб из-за тебя, что начинаю в этом сомневаться. Йен проводит тряпкой ещё раз и сжимает её. Оставляет на столе и оборачивается. Упирается спиной в стол и отрицательно качает головой: — Не из-за меня. И тебе двадцать семь. Я вроде как собирался спорить с ним из-за того, что он сказал первым, но он просто взял и выбил меня вторым. Просто потому, что откуда ему, если я сам не знаю наверняка? Это что, ход такой, чтобы сбить с мысли? Или попытка заинтересовать? Какая тут попытка, если я тут же зацепился за это и шагнул вперёд? — И что это значит? Останавливаюсь напротив него и послушно держу дистанцию в целый метр. Показываю, что ему удастся сбежать, если что. Показываю, что не трогаю… рукой. — Только то, что тебе двадцать семь. И от этого всё сразу стало значительно понятнее. Аж на ни насколько грамм. — Ты издеваешься над моим любопытством. — Может быть, отчасти, — не отрицает, и я решаю, что можно позволить себе ещё полшага. Так тоже будет далеко. — Как ты узнал? — Это не очень весёлая история. — Я очень хочу послушать твою «не очень весёлую историю». Правда, очень. Мне интересно было бы узнать даже, откуда появились жабы и для чего так много. Мне было бы интересно всё, что он захочет рассказать. — Она недлинная, — всё ещё сомневается и шарит глазами по полкам за моей спиной. Шарит глазами по всему, до чего дотянется за мной. Смотрит куда угодно за моей головой. Только не на меня. Пока не на меня. — Прекрасно. Выкладывай. — Та пещера не пропускает магию. Это я хорошо запомнил. Можно сказать, что до конца своей жизни. Иначе бы всё не казалось таким беспросветным. — Ни Тайра, ни уж тем более я не могли понять, тут ты вообще ещё или уже нет. Она сказала, что всё бесполезно, но я же вредный, как она же после добавила, ну и… я испортил твою сумку, — признаётся как в чём-то страшном и косится немного виновато. Искоса глядит, повернув лицо, и, поняв, что никакой реакции, кроме ожидания, на моём лице не будет, продолжает дальше: — Мне нужна была ручка, чтобы попробовать посмотреть. Вообще что-нибудь было нужно из твоих вещей. Конечно, ничего дельного я не узнал, но зато вот. Теперь я знаю, когда ты родился. Вся моя короткая скучная история. Кстати, ручка после куда-то делась, я так её и не нашёл. Да уж. И впрямь вышло не то чтобы длинно. Зато я теперь знаю, откуда взялся тот обрывок, который я принял за доказательство его преждевременной кончины на склоне горы. — А я знаю, куда она делась. Её забрал Анджей. Дрянь, которую он мне запихал под подкладку куртки, работает куда лучше, если у тебя при себе есть что-нибудь из вещей того, за кем ты следишь. Это же был мой артефакт, — объясняю немного путанно и сам не понимаю, как сразу не догадался. Впрочем, немудрено, когда в башке стоит туман гуще, чем бывает над сырыми болотами. Монстролов и вправду просто схватил первое, что попалось ему под руку, когда проснулся. Ему нужна была какая-нибудь моя тряпка или предмет. А тут княжна так вовремя распотрошила сумку. К чему ему было волочить целую рубашку или меч, если есть небольшой кусок ручки? — Какой артефакт? Йен, видимо, всё ещё не в курсе. Да и кто бы ему рассказал? Анджея он и не видел толком, а со мной… Со мной он только первый раз и разговаривает. — Да… так. Дело давнее. Я продолбал его ещё чёрт знает когда. Здесь, в Штормграде, сунувшись к вампирам, а эта спящая скотина, значит, забрала и затолкала мне под куртку. Сказал, что так и думал, что я куда-нибудь влезу. Он так и думал. А мне бы возмутиться и заявить, что да я, да никогда, но взгляд сам ускользает вниз и касается кисти правой руки. Вниз и после сразу же возвращается к лицу княжны. На него смотреть в разы приятнее, с какой стороны ни зайди. — Хорошо, что забрал. У Йена даже лёгкая улыбка вырисовывается на губах, а мне вдруг расхотелось бубнить и высказывать претензии дальше. Потому что я бы сейчас явно был в другом месте, если бы не Анджей. Я бы уже лет как восемь был в совершенно ином месте. — Да, я без него бы сдох давно. Улыбка княжны становится чуть шире, и у меня просто дыхание перехватывает от желания заставить его рассмеяться. Ну сколько уже можно кусать губы и опускать нос? — Видишь, как важно дать в задницу не какому-нибудь Даклардену? — Должно было звучать нравоучительно, но не выходит до конца удержать серьёзное лицо. Выходит так себе, потому что он тут же, забывшись, бьёт меня по плечу и, запоздало осознав это, отступает назад, к столу. Обеими ладонями за него хватается и уже куда мягче спрашивает: — Тебе сказать? — Что сказать? — повторяю за ним и, чтобы не спугнуть, делаю голос ниже: — Что ты жить без меня не можешь? Говори, — разрешаю, и вместо всех на свете признаний только фыркает и хватается за свои локти. Да сколько уже можно? — Когда ты родился. — А, это. Нет. Мне неинтересно, — отмахиваюсь, раздосадованный тем, что у нас явно разные представления о секретах, которые нужно непременно растрепать, но ему так хочется, у него на лице вот-вот проступит обида, и я сдаюсь без боя и последующих кривляний: — Ну, разве что месяц. Чтобы знать, приближается ли старость и всё такое прочее. Так можно? Без конкретных дат? Закатывает глаза и опускает вниз скрещённые до этого руки. Опять туда-сюда. — Ноябрь. А. Вот оно, значит, как. Поздняя осень. Не то чтобы это что-то меняло, но теперь действительно буду знать. — Послушай… а для этого твоего заклинания много разного нужно? — Это вроде и праздный интерес просто для поддержания разговора, а вроде и не вроде. В голове явно наклёвывается что-то. Что-то, вполне оформившееся в мысль. — Ну для того, определяющего возраст? — Это я случайно слепил из поискового совершенно другое заклинание. Строго говоря, оно не… Да-да. Конечно. Нужно обязательно поправить и поумничать. Нужно больше не оставлять его с Тайрой. Ни за что так надолго. Не то ещё что-нибудь переймёт, и будет уже не спасти. — Да не важно, — отмахиваюсь от всех его «строго» и нет и нетерпеливо переступаю с ноги на ногу. — Так что? Много всякой всячины и желудок какого-нибудь богатого идиота? — Нет, — смеётся снова, но так ничего и не говорит. Смеётся и уже не кажется задирающим нос. Никак не комментирует столь явный намёк, и мне это даже странно. Так и хочется его потыкать, чтобы уже он покорябал меня. Ну давай же, ну давай! — Здесь всё есть. — Чудно. Давай посмотрим, сколько госпоже скрюченной ведьме? — предлагаю, и лицо у него вытягивается в точности так, как я себе представлял. — Мне интересно уже, сколько я её знаю. Сто пятьдесят ей или все четыреста. — Ты сказал, что тебе не тринадцать, — напоминает и облизывает губы. Выдаёт себя и тем самым показывает, что повёлся ещё как. Уцепился тоже за мою глупую идею. — А тебе не семьдесят, — парирую как выпад мечом, и он тут же делает следующий и пытается по новой схватить себя за локти: — Она нам не простит. Останавливаю его, схватив за предплечье, и тяну руку вниз, оставляя её прямой. — Это мне она не простит, а тебе всё простит, — обещаю, глядя в глаза, и, чуть повременив, отступаю назад, медленно разжимая пальцы. — И то это, если узнает. Ну давай, конфетка, одним глазком, и всё! — уговариваю его, как ребёнка, совершить пакость и вместе с тем понимаю, что тут и не надо слишком уговаривать. Тут только немного подпихнуть — и он сам всё сделает и сам напакостит. Столько времени был хорошим, чтобы удержаться. Сколько он может быть таким хорошим? Хватит уже. Решается наконец и выскальзывает справа, огибает меня со стороны неработающей руки, будто нарочно делая это так, чтобы я не мог даже случайно потянуться за ним следом и коснуться его рукава или волос. Будто нарочно снова отдаляется, откуда-то снизу выдёргивает глубокую миску и, осмотревшись, насыпает в неё из пары непонятных мне склянок, что резво притаскивает с полок. Очень-очень резво. Заметно освоился в чужой лаборатории, что и неудивительно, если учесть, сколько времени он тут проводит. — Мне что-нибудь сделать? — спрашиваю просто для того, чтобы не затягивать и без того повисшую паузу, и ожидаемо вижу, как мотает головой. Хмурит лоб и замирает. Прикусывает губу и, вскинув лицо, вытягивает вверх правую руку. Секунду назад в ней ничего не было, а теперь появился белый скомканный платок с отпечатком губ. Держит его самыми кончиками пальцев, опускает взгляд на дно чашки, а после быстро переводит его на моё лицо. Поджимает губы, делает шаг влево, оказывается чуть ближе и, выдохнув, осторожно опускает тряпицу в мешанину из жидкостей. И если сначала я, заинтересованный, подался ближе, то после почти сразу же отпрянул, успев схватиться за чужое запястье и дёрнуть его на себя. Резко завоняло серой, всё окутало едким дымом, и вдруг бабахнуло так, что испуганно ойкнувшую княжну отшвырнуло на два шага в сторону. Отшвырнуло слабенькой для любого мало-мальски приличного взрыва ударной волной, но прямо на меня. Бросило сверху, толкнуло прямо в грудь, и я, не ожидав, не имея возможности ухватиться за край стола правой, запинаюсь о свалившийся с полки ящик и падаю. Оба падаем. Очень глупо и больно лопатками о камень. Больно чужими костями по грудине, и хорошо, что не приложился затылком, а только выставленным локтем. И воняет просто чудовищно. Палёной шерстью, волосами, всё той же серой и почему-то плесенью. Кашляем оба; только если меня ударило о пол, то княжне повезло куда больше. Княжна, которую я придержал, распласталась прямо поверх меня и теперь давится воздухом и чихает рядом с моей шеей. Тоже опирается на руку; должно быть, жмурится, оглушённый чуть больше моего, и затихает, приходя в себя. Затихает, опустив голову и привалившись к моему плечу. — Сразу же сказал… — кое-как из себя давит и снова заходится приступом кашля, — что не стоит. Хлопаю его по спине и вдруг замираю на середине движения. Замираю, пройдясь ладонью между проступившими лопатками, и понимаю, что нет. Не зря. Понимаю, что, видно, действительно нужно было чему-то грохнуть для того, чтобы получилось его просто обнять. Погладить по плечам и, сдвинув косу, положить ладонь на прикрытую наполовину воротом шею. Чуть сжать её и так же молча переместить пальцы на затылок. И очень, очень пожалеть, что не могу обхватить его поперёк пояса второй рукой. Потому что сейчас если захочет, то сбежит без проблем. Потому что сейчас всего пяти пальцев чудовищно мало для того, чтобы чувствовать его всего, и плевать, что поверх всем своим весом лежит. Плевать, что слышу, как дышит и как бьётся сердце в груди. Очень близко к моему. — Ты… Вздрагиваю против воли и поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него. Поворачиваю лицо, но молчу, не спеша ни перебивать, ни начинать тараторить самому. — Ты нарочно это всё?.. Приподнимается немного тоже, и я всё так же молча касаюсь его щеки. Сначала её, а после просто опускаю руку, показывая, что не держу. Смотрю только и жду того, что сделает или скажет. — Ты… Или попытается сказать. Что же, так тоже можно. Это же уже тоже что-то. Попытается и в итоге так и не скажет. Одёрнет себя в последнюю минуту и, вместо того что хотел, просто обвиняюще выдохнет: — Так нечестно. — Как? — переспрашиваю и понимаю, что невольно скребу по полу. Касаюсь его подушечками пальцев и с удивлением замечаю, как это, оказывается, сложно: не трогать, когда вот оно — не просто рядом, а сверху давит. — Так, как ты делаешь. Это. Нечестно. Разве что руку выставил и согнул левое колено. Устроился поудобнее и обвиняет дальше. Обвиняет совершенно непривычно и настолько устало, что оставаться серьёзным всё труднее и труднее. — Ты не можешь обмануть меня, в очередной раз сделать всё по-своему, а потом просто сказать, что соскучился. Обвиняет, а сам… сам словно подсказывает мне. Неосознанно, сам того не зная, но… — Но я и правда соскучился, — и возражаю, и покладисто повторяю за ним. Слово в слово. — И рад, что ты цел. Не вру ни секунды. Всё до буквы чистая правда, но мордашка напротив искажается будто от боли. И голос у него сразу ниже. И тише. — Ты вообще меня слышал? И никакой надежды в нём, в этом самом голосе. Никакой надежды, но сам он всё ещё тут. Сверху. Не подскочил и не ушёл. Что же, видно, вот и всё. Закончилась болтовня ни о чём. Пора вспомнить о том, кому тут положено взять себя в руки и стать серьёзным. — Я знаю, что виноват. Я… Что же, это далось легко. Первая фраза и улыбка за ней. А вот дальше уже не так всё просто. Дальше уже только через усилие над собой. — Ты можешь мне не верить, но я хотел как лучше. Для тебя в первую очередь. Всё ещё не вру. Обещаю себе и мысленно ему, что теперь не буду. Что крепко усвоил, к чему это всё привело, и потому больше не стану. — И как? — Придвигается чуть ближе и тычет меня указательным пальцем в щеку. — Получилось? Тычет и тут же, выдавая всю неосознанность уже совершённого движения, пугается. Отдёргивает руку и отводит взгляд. Сыплется. Такой умный и такой глупый одновременно. Не понимает, что, как бы ни сторонился, сам тянется, а значит, рано или поздно сдастся. Не понимает, что ни к чему всё это. Все эти отведённые глаза, отдёрнутые пальцы и прочее. Что и без всего этого получит то, чего хочет. Теперь-то уж точно получит. Куда мне от него? — Давай просто поговорим с тобой, хорошо? — предлагаю, нарочно понизив голос чуть ли не до успокаивающего бормотания, и привстаю на локте, вынуждая и его откатиться чуть дальше. — Дай мне попробовать объяснить теперь, раз уж у меня не хватило ни сил, ни терпения сделать это раньше. Сглатывает, взглядом мечется, упорно отводит его, избегая моего прямого, и в итоге, одёргивая косу, закидывая её за плечо, восхитительно небрежно интересуется: — Почему ты думаешь, что мне это ещё интересно? Настолько небрежно, что мне хочется закатить глаза и щёлкнуть его по носу. А после схватить за воротник или волосы и поцеловать. И пусть кривится, сколько хочет. — Потому что ты всё ещё лежишь сверху. Хочется, но не делаю этого потому, что вот это вот, всё несказанное, нужно сказать. Нужно для него, и для меня самого тоже, видимо, нужно. Если я хочу получить назад то, что так легко похерил, оставив где-то в снегах. Ещё до того, как развернулся и спустился с горы один. Поэтому отделываюсь только лёгкой усмешкой. — Садись. Ну нет, останься здесь. Хотел сбежать, но в итоге остался. Просто поднялся тоже и замер на моих ногах, вытянувшись вверх. Даже не стал спорить. Не стал сбегать. — Я слушаю. Выпрямляю спину тоже и гляжу вверх, чуть приподняв подбородок. — Да, я… — начинаю говорить и тут же понимаю, что ошибся. Ошибся с тем, что сам же и оставил его так близко. И теперь и губы напротив, и скулы, и даже вылезшая из косы прядка вот она, рядом, так и тянет потянуть, накручивая на пальцы. Начинаю говорить, и для того, чтобы продолжить, не отвлекаться, приходится фокусироваться только на его зрачках. Смотреть только в них. — Мне нужно было тебе сказать. Я понимаю это сейчас. Я знаю, что это ни хрена не приятно, когда с тобой не считаются, но там, в Камьене, я просто устал. Устал изображать невесть что, постоянно думать о том, как бы не болтнуть лишнего, да даже просто от самого замка и его напыщенных обитателей устал. Раны и твоя сестрица дожали меня. И то я бы её не тронул, если бы не крайняя нужда. Подумай, Йен. Какой резон избавляться от неё просто так? Подумай, отбросив все эмоции? Стал бы я так рисковать ради… чего? Потому что меня бесила её причёска и вечно поджатые губы? Ты понимаешь, насколько бы я ославился, если бы кто-нибудь меня засёк? И уж тогда я бы вряд ли пережил её хотя бы на пару дней. Так сказать тебе, почему я это сделал? Выходит куда длиннее, чем собирался. Выходит больше и касаясь того, чего не стоило бы. Выходит, видимо, больно, и именно поэтому ресницы Йена подрагивают, и он отворачивается. Глядит в сторону теперь. На свою опущенную вниз ладонь. — Я догадываюсь, — отвечает скупо и остаётся на месте. Не сбегает, но и не смотрит больше. Даже выдохнув и по новой сделав вдох. Не смотрит, и тогда я сам цепляю его пальцами за щеку, давлю на неё, заставляя повернуть шею, и продолжаю так же, глядя в его глаза: — Она с самого начала знала. Не когда писала тебе то письмо, а когда просила отца отправить тебя вместе с ней, собираясь замуж. Она знала, понимаешь? Она хотела, чтобы ты остался там не для неё. Я забрал тебя спящим из хозяйской спальни и дождался её внутри. С ночной рубашкой в руках. Она собиралась переодеть тебя и оставить там для своего мужа. Мы почти попались, конфетка. Если бы Беатрис не проговорилась, что Адриан торопился убраться прочь до приезда Ричарда, прихватив и тебя с собой, то я бы не понял. Я бы просто не сообразил, кто кем играет. Он не хочет всего этого слышать. Вот этого точно не хочет. Не хочет, но слушает. Сжимает челюсти — так их линии обозначаются куда чётче — и просто смотрит на меня. Абсолютно застывший. Упорно жду, когда скажет хоть что-нибудь, прежде чем продолжить. Просто для того, чтобы понять: он-то меня понимает или нет? — Мы разминулись на часы, — в итоге давит из себя очень неохотно и, помолчав ещё, добавляет: — Она ни слова не сказала о том, что Ричард возвращается. Не сказала. Ещё бы ей говорить. Мышь далеко не всегда значит дура. Эта же хоть и серая, а глупой, вопреки всем убеждениям, не была. Играла. — У меня не было времени. У меня не было другого выхода. Только вот Йену сейчас плевать, насколько хитро изворачивалась его сестра. Йену важно знать, что это была необходимость. — Она бы разболтала ему всё, лишь бы выслужиться. Лишь бы получить немного внимания. Ей было плевать, чего хочешь и куда хочешь. Йену важно знать, что это вот правда. Не то что он мог себе придумать. Сейчас я выкладываю всё как есть. Я — как есть, а у него глаза стекленеют и на губах появляется кривоватая, будто кем-то совсем его не знающим нарисованная улыбка. — Нет, ты неправ, — говорит и сам в это не верит. Совсем не верит. — В чём, Йен? — только я всё равно прилежно спрашиваю, не отмахиваясь. Спрашиваю, а он вздрагивает от звука собственного имени. Или, может быть, всё дело в том, что оно моим голосом?.. — В чём неправ? — Можно было запереть её, можно было стереть память, можно было… — начинает перечислять, тараторить, сам того не осознавая, махать руками и неловко заряжает мне в подбородок. Даже не замечает этого. — Нельзя. Вообще не замечает ничего, пока я его не перебью. — Если бы я запер её в спальне, мы бы не успели уйти. Если в подземельях, то она умерла бы от голода. И он знает это всё. Знает, что нельзя было придумать что-то ещё. Он всё передумал, всё перегадал. — А зелье памяти? — цепляется за ещё одно из предположений так, будто если я сейчас кивну, это что-то изменит. Будто если найти решение сейчас, это сможет что-то вернуть. Только вот нет. Только вот так нельзя. Совсем нельзя. Как бы сильно ни хотелось и какими бы жалобными ни были глаза. — Малыш, если бы у меня с собой всегда было ведро зелья памяти или карманная ведьма, сумеющая сварить его за полчаса из пыли и ничего… Не договаривая, приподнимаю плечи. Даже ощущаю себя слегка виноватым. Не перед ней. Если бы можно было отыграть назад, то обставил бы всё так, чтобы обойтись без ядов вовсе. Мне бы ещё день на всё про всё, один лишь только день… Мне бы вообще во всё это не соваться и остаться здесь вместе с ним. Как-нибудь без шелков и камней договорились бы. Теперь знаю, что договорились бы. Теперь, когда держу его за плечо и никак не могу заставить себя опустить руку. Просто для того, чтобы в следующий раз потянулся сам, а не изображал красивую дорогую куклу. Красивую дорогую куклу, которая почему-то всё никак не расплачется. А я всё жду этого и сам не знаю почему. — Знаешь, я столько всего передумал за это время. — Всё ещё улыбается, но отводит взгляд. Смотрит вниз, а не на меня. — Ну, у меня же было много времени между мышами и жабами, и если с Мериам я ещё могу как-то понять, могу объяснить это для себя… она ведь действительно очень хотела добиться любви мужа, и не важно какими средствами, но ты… Тут запинаемся оба. Он замолкает, а я просто теряю смысловую нить. Я не понимаю, что же «я». Что же я ещё мог сделать. Не понимаю, но жду, когда проморгается и снова поднимет лицо. — Ты мне столько всего наговорил. — Звучит укором и не вносит какой-то ясности. Потому что действительно столько всего. Столько того, чего не следовало. — Зачем было?.. Зачем было играть во всё это? Зачем было обманывать ещё сверху прочего? Все эти твои… — Замолкает, разводит руками, показывая, что не знает даже, как и сказать, и потому помогаю ему, переспросив с затаившейся в голосе осторожностью. Мало ли. — Что мои? Смотрит с опаской и, пересилив себя, так же осторожно, как и я, начинает перечислять: — Увёртки. Обещания. «Любовь моя». Запинается на последнем, и я, не удержавшись, перехватываю его беспокойно теребящие рубашку пальцы. И потому, что бесит это мельтешение, и потому, что просто хочется тоже. И потому, что так перестаёт отводить взгляд наконец. — Ну, тут, справедливости ради, не так уж много я и наврал. Перестаёт отводить взгляд и замирает, будто не расслышав. Подаётся чуть ближе и почти сразу же дёргается назад, отмахиваясь: — Прекрати. И руку свою отобрать пытается тоже. Вытянуть. — Нет, правда. Не врал. Не веришь мне? Приподнимает бровь, будто спрашивая, всерьёз я это или дурачусь. Ладно. Сейчас. Посмотри-ка, что есть. Отпускаю его и не очень-то ловко забираюсь пальцами в карман штанов. Не очень-то, потому что карман правый, и потому что попробуй-ка подцепить цепочку, когда сверху на неё кто-то давит. Справляюсь всё-таки и молча показываю ему зелёную блестяшку. — Опять у тебя. Блестяшку, на которую княжна реагирует весьма неоднозначным выдохом и отчего-то не спешит выхватить. — Да. Опять у меня. Надо с этим что-то делать, тебе не кажется? Анджей, как я уже говорил, забрал кусок сумки, чтобы было проще найти меня, а после, видимо, со слов Тайры, зная, что она была у тебя, мне же её и подбросил. Вместе вот с этим вот. — Поднимаю ладонь выше, и зелёный маятник качается туда-сюда. Зелёный маятник так и бликует гранями в свете лабораторных ламп. — Сказал, что снял с мертвеца на склоне горы. Неделю меня промурыжил, а после ещё и свалил по своим таинственным делам. Это сейчас я понимаю, что он мне и нож нарочно оставил, и дал прийти в себя, прежде чем оставить, а тогда… — Улыбаюсь и качаю головой. Самому теперь смешно. Теперь, когда голова чуть лучше работает. А княжна, несмотря на заминку, не перебивает и не торопит. Слушает, приоткрыв рот и даже слегка порозовев. На щеках явственно проступил румянец. Княжна оживает, и я даже не знаю, нарочно он всё это время такой замороженный был или нет. — Тогда я об этом не думал. Я искал тебя. Рыл снег, как идиот, бегал от камня к камню и никак не мог поверить, что так крупно облажался. Что всё продолбал, а Анджей, вместо того чтобы помочь мне после хорошего тычка, как он обычно это делает, просто пожал плечами и дал мне вдоволь настрадаться. И только после сказал, что ты здесь. Лучше бы сразу набил морду или сломал что, как обещал. Сам не понял, как наябедничал, и от этого становится так смешно. Как-то легко, что ли, становится. Намного проще. Проще после того, как княжна, подумав и свалив в кучу всё, что знает, ощутимо добреет. Хоть и пытается скрыть это. — Это было бы слишком милосердно, — и бурчит тоже якобы сердито. Бурчит и, не удержавшись, наконец выхватывает камень из моей руки. Отбирает, да так резво, что соскользнувшая цепочка обжигает запястье. — Отдай. — А ты кровожадный. — Не сдерживаю ухмылки, глядя на то, как поспешно наматывает цепочку на руку и сжимает саму подвеску в ладони. Отдай ему, надо же. Ещё бы, выбросил, а потом снова «отдай». — И слишком довольный. И куда только подевался весь скорбный вид? Надеюсь на что-нибудь интересное, но вместо этого толкается от моего плеча и поднимается на ноги. Да так быстро, что я и успел что только провести по его рукаву, а не удержать. Решил уже, что сбегает, а он нет. Он потягивает мне свою свободную левую и решительно требует: — Пойдём. Сжимаю протянутые пальцы, но подниматься не спешу. Только голову запрокидываю подальше. — Куда? Неужели в спальню? — И само удивление, ни прибавить, ни отнять. Мне бы ещё в ужасе прикрыть рот ладонью, да одна она у меня, и та занята. — Так быстро? — Почти. — И тут никакого возмущения. Хоть бы дёрнулся, что ли. Чем же его пичкает эта ушлая ведьма, что, куда ни ткни, одно спокойствие в ответ? — Меня уже трясёт от вида твоей головы. И тянет сильнее. Уже двумя своими ладонями сжимает моё запястье, и я нехотя подчиняюсь. И, несмотря на то что послушно плетусь, куда тянут, безо всякой надежды в голосе переспрашиваю: — Может, всё-таки в спальню?.. *** За руку за собой тащит, и есть в этом что-то. Что-то такое, не забыто приятное. Что-то, заставляющее подниматься уголки губ. Ведёт за собой, вцепившись почему-то именно в правую, наплевав на то, что мне её даже не сжать в ответ, и крепко держит за запястье. Лестница, после — ещё одна, и там уже спиной пятится до двери ванной. И это почти какая-то игра. Это почти она, я бы так и решил, я бы поверил, если бы позволил поймать себя у двери, прижать к ней на пару минут, но стоит только опереться левой о деревянное полотнище прямо над его головой и наклониться вниз, как тянется пальцами к ручке, поворачивает её и, шагнув внутрь, меня утаскивает за собой. За всё ту же правую и воротник. Темно всего каких-то пару секунд, а после зажигается свет. Темно совсем ерунду, а после, не отвернувшись даже, поворачивает краны. Просто так, взмахом ресниц. И я не помню, научился он этому вот сейчас или и раньше тоже умел. Я не помню, я не фокусируюсь на деревянной, просмолённой, чтобы не пропускала воду, ванне вовсе. Так же молча заводит вглубь комнаты, тянет теперь за обе руки, оставляет около борта и, как-то по-особенному хитро глянув из-под опущенных ресниц, распускает шнуровку на моём горле, а после и рубашку стаскивает через верх. Теперь уже не прибегая к магии. Тут ему с ней, должно быть, неинтересно. Тут хочется своими пальцами. Снять, тут же отбросить, погладить по шее, плечам, остановить обе ладони в районе ключиц и нахмуриться. — А где?.. — не договаривает и сводит брови ещё сильнее. Опускаю голову и понимаю, о чём он. Цепочки нет. Цепочки, отсутствие которой меня даже ни разу и не зацепило за это время. Был слишком занят другим, чтобы о таких мелочах думать. — Тут, наверное, правильнее спросить «у кого». Он же должен был забрать. Не мог не взять её. Может, и сам забыл? А может, по какой-то причине пока не возвращает? Йена же вполне устраивает такой ответ, и он тянет глубокомысленное «а». Тянет, а после продолжает изучать меня. Гладит по груди и выступающим куда больше, чем было привычно, рёбрам. Касается живота и отдёргивает пальцы, стоит мне выдохнуть. — Мы с тобой теперь одной комплекции, — шучу, и он, вместо того чтобы улыбнуться, вдруг яростно протестует: — Нет. Не одной. Даже головой дёргает, показывая, насколько несогласен, но успокаивается почти сразу же и, подумав, добавляет: — Я такой навсегда, а ты… Не договаривает, видно, не подобрав самое подходящее слово, и я, не удержавшись, легонько подстёгиваю, накрыв одну из ладоней своей: — А я? Всё равно его меньше. И пальцы чуть короче. Всё равно мне нравится его чувствовать. Его тонкие тёплые пальцы, которые, будто бы случайно, будто бы лишь подчиняясь моим, снова соскальзывают на живот и медленно ниже, до самой ткани и затянутого куда сильнее обычного брючного ремня. — Ненадолго, — отвечает наконец и, так же неторопливо, как и гладил, выдирает у меня свою руку. Вытягивает её и, бросив быстрый взгляд на стремительно наполняющуюся ванну, лишь усиливает напор воды. — Дальше раздевайся сам. И что это значит? Ну нет. Я так не хочу. Я так несогласен. — Заканчивай, если начал. Что это вообще за ерунда? Взялся, так… Не даёт мне договорить, привстаёт на носки и приставляет палец к губам. Тут же опускаю взгляд, ничего не могу поделать с желанием разомкнуть губы и медленно его поцеловать. На самом деле едва коснуться верхних фаланг, но, судя по тому, что наблюдаю за этим движением не я один… — Я сейчас засуну тебя в ванну так, — обещает вполголоса и своим же словам в противовес укладывает мне ладонь на шею. Обнимает за неё, привставая на носки; тащит вниз, чтобы наклонился, и так же порывисто и отталкивает. — В штанах. Будто хотел сделать что-то и передумал. Будто подразнить оказалось важнее, чем получить что-то для себя. — И это будет очень жестоко с твоей стороны. Жестоко и совершенно незаслуженно. Хочется добавить и это вслух, но опасаюсь, что тогда уж точно засунет. — Где же мне самому расстегнуть их? Беспомощно веду по воздуху левой рукой и показываю якобы плохо слушающиеся пальцы. Впечатление на княжну это производит даже меньшее, чем квакающие за стеклом жабы. — Не придуривайся. — Не могу, мне слишком хочется. — Я сейчас возьму ножницы и не буду с тобой возиться, — угрожает совсем всерьёз, с самым что ни на есть суровым, насколько это вообще возможно с его чертами, лицом, и я понимаю, что мне совершенно всё равно, что он там возьмёт. Хоть опасную бритву. Плевать я уже хотел на этот хвост. — Так возьми, — предлагаю так же, без шуток, и даже осматриваюсь по сторонам, приглядываясь к тому, что лежит на ведьминых полках. Может, действительно есть и ножницы? — Просто обстриги это всё, и дело с концом. Йен думает с полсекунды, после выдыхает через нос и, резко вытянув руку, указывает на ванну. И всего одно слово произносит: — Быстро. Всего одно и в таком приказном тоне, что уже тоже хочется его окунуть. Хочется, чтобы немного поотплёвывался для смеха и бестолково помолотил меня руками. Слишком уж он взрослый со своими попытками руководить. Где шаловливая княжна? Кому её отдали? — Давай договоримся, что ты будешь командовать только в постели? Вот забирайся сверху и сколько хо… Обрывает меня, обеими руками дёрнув на себя прямо за ремень, и так же, рывком, вытаскивает его из шлёвок. Высвобождает и из пряжки тоже и смотрит всё это время вверх. Смотрит всё так же недовольно и довольно холодно. Смотрит холодно, а сам уже и до пуговиц добрался и сейчас разберётся с последней. Вынет её из петли. — Ладно. Продолжай. Растягивает абсолютно всё и, когда в очередной раз тянусь к нему, чтобы поцеловать, чтобы просто поймать за плечо или угол выступающей скулы, смаргивает и, остановив мою руку, обещает: — Я сейчас. Толкается от моего предплечья пальцами и, задев кончиком своей косы, щекотно прочертя ею по моему животу, выскальзывает в коридор, а там, видимо, поворачивает в сторону спальни и отправляется на поиски чего-то. Выдыхаю, перекрываю воду вручную и, без труда выскользнув из без того едва удерживающихся штанов, переступаю через высокий деревянный борт. Вода оказывается довольно горячей, но более чем терпимой. А если уж вспомнить, как быстро она остывает, якобы нагретая до кипения в трактирах… Просто магия. Магия в чистом виде, льющаяся из труб. Вспоминаю, как впервые увидел всё это и с каким удивлением обходил комнаты. Комнаты, которых куда больше, чем кажется на первый взгляд. Вот так и чердак, появившийся из ниоткуда, скорее всего, и был здесь всегда, просто Тайра его либо не показывала, либо не пользовалась за ненадобностью. Теперь, выходит, стало надо. Только ей или ему? Ему, вернувшемуся назад, стоило мне только вытянуть ноги и устроить шею на шероховатой подложке. Принёс несколько расчёсок, странного вида флакон с желтоватой переливающейся субстанцией и, осмотревшись, сгрузил всё это на низкий табурет, который тут же и подтащил ближе, поставив на пол за моей головой. И сам там же, опустившийся прямо на дощатый пол коленями. — Я почему-то думал, что ты будешь по эту сторону ванны. — Поднимаю вверх левую руку и показываю, какую именно сторону имею в виду. И тут же получаю в ответ смешок, кажущийся прохладным из-за поднимающегося от воды пара. Смешок, который совершенно неожиданно ложится на мой висок, и после ещё один, поцелуем, чуть ниже, на щеку. — Понятия не имею, почему ты так думал, — отвечает, тут же берётся за завязанную узлом ленту на моём затылке и осторожно, чтобы не дёрнуть, стаскивает её. Да и не лента там уже, а так, перекрученное грязное чёрт-те что. Только выбросить и осталось. Сразу начинаю ощущать вес распущенного им клубка и как щекочут плечи опавшие вниз отдельные пряди. Тихо радуюсь тому, что в зоне видимости не оказывается зеркала. И тут же понимаю, что это я не вижу этого тощего ободранного бездомного, а он-то прекрасно всё видит. Игривое настроение сразу испаряется. — Может, правда лучше обрезать? — спрашиваю, помолчав немного, дав княжне оценить масштаб бедствия и попробовать протянуть длину пальцами. Попробовать, подумать и, цокнув языком, вылить мне на башку полбутыли холодного липковатого масла. — Что, под корень? — интересуется со смешком и придвигается ближе. И так и этак меня дёргает, поворачивая, чтобы было удобнее, и начинает возиться, то и дело щекотно проводя концами прядок по моему лицу. — Почему нет? И правда, почему? Какая вообще разница? Я же не плету косы и не ношу платьев, чтобы эти лохмы были к месту. Ну подумаешь, не будет их. В глаза лезть тоже ничего не будет. И схватить будет не за что. Одни сплошные… — Потому что нет, — возражает спокойно и без смешков теперь даже. Просто нет ему, и всё тут. Не хочет он так; и это даже как-то приятно, что ли? — Потерпишь немного, если придётся. Я распутаю. Тут не всё плохо. Ага, я видел, как там не «плохо». «Всё неплохо» — это обычно когда я пренебрегаю расчёской время от времени. А тут… Тут я бы сам уже отрезал, если бы мог. — И хочется тебе? Хочется возиться с мокрыми липкими прядями, склеенными между собой чёрт пойми чем, и выбирать из них пыль и грязь? — Да, мне хочется, — подтверждает очень спокойно и немного отстранённо. Слышно проскакивающие нотки раздражения, но это так странно, что я не удерживаюсь от очередного удивлённого «почему?». И тут уже могу очень явно представить, как закатывает глаза и, нарочно сильно дёрнув меня за волосы, отвечает: — Потому что я знаю, что мне не захочется спать с тобой лысым. Всё, хватит глупых вопросов. Хочешь разговаривать — придумай умные. — Что значит тебе не захочется? — возмущаюсь совсем без шуток и уже даже начинаю оборачиваться для того, чтобы разобраться. — Нет-нет, погоди-ка… — Да не крутись, ты же мешаешь. Пихает меня в плечо, другой рукой и вовсе тащит за прядки на затылке и заставляет вытянуть шею. Мешаю я, надо же. Зато когда молчу и позволяю выдирать свои волосы, которые с трудом вытягиваются на всю длину, всё отлично. Тогда не мешаю. — Что это было такое про лысого? Нет, правда. Что, стоит только лишиться волос, скажем, глаза и нескольких зубов, и ВСЁ? — А что, только ты имеешь право нести бред? Нет, а есть ещё какие-то претенденты? Если есть, то пусть проваливают. Ниша давно занята. — Да? — спрашиваю с напускной задумчивостью и вместо возмущения или рывка назад получаю что-то совершенно другое. Что-то, о чём не просил и о чём предпочёл бы вообще не разговаривать. — Можно я ещё спрошу про Мериам? И как я могу ему запретить? Я могу только скорчиться будто от ноющей боли и попробовать предупредить это. — Йен… Предупредить поток скорби, вздохов, сожалений... — Один вопрос, — уже не просит, а ставит меня в известность. Тоном своего голоса показывает, что всё равно спросит. Либо смириться, либо зажать уши. — Ты сказал тогда, что она не мучилась. Это правда? — Да. Довольно простой вопрос. Можно выдохнуть. Он же был всего один. — Почему? — Почему что? Один, как же. А я-то искренне рассчитывал. — Почему не мучилась? Ты же не любил её; зачем тебе было делать всё… легко? Это звучит довольно логично. Для того, кто никогда не имел дела с заказными или продуманными убийствами. — Считаешь, что я соврал? Выдыхает, берёт паузу, делает пару движений руками и терпеливо объясняет, старательно сохраняя нейтральную интонацию в голосе: — Нет, я хочу понять. — Я хотел сделать всё тихо. — Может, нужно было и приврать, но уже не хочется. Ему нужна правда. Пусть услышит. — «Быстро» обычно идёт рядом с «тихо». — А как она… Этого ему однозначно знать не стоит. Как. Отчего. Как это работает. Просто не для чего. — Йен, — одёргиваю его же именем и стараюсь помягче, но всё одно вздрагивает. — Нет. Просто нет, и всё. Без пояснений. И странно, я думал, что будет настаивать, но нет. Он почему-то принимает это без споров и, подумав ещё немного, спрашивает: — Думаешь, она меня любила? И тем страннее, что спрашивает он это у меня. Спрашивает, но сам-то наверняка знает, что скажу в ответ. И зачем тогда? — Так, как ты её? — Впрочем, за каким лешим я произношу и без того очевидное, я не знаю тоже. — Нет. Только ему, видимо, и не надо «так же». Его это интересует в более широких смыслах, судя по заминке. — Хоть как-нибудь. Очень точное определение получается. — Хоть как-нибудь — без сомнения. — Только кто же в здравом уме согласится на такую подачку? — Я тоже люблю свои ножи, но если они теряются или ломаются, то долго не сокрушаюсь. Но это оттого, что любое оружие можно заменить. Можно добыть почти любой лук или арбалет, были бы монеты в кармане, а вот ещё одного смазливого, как нельзя лучше подходящего на роль мужниной грелки братца явно нет. Отсюда и все сокрушения. Отсюда и моё запоздалое понимание, насколько это неточное сравнение. Йен был ценен для неё потому, что его нельзя было заменить. Если бы по счастливому стечению обстоятельств где-нибудь в Камьене сыскался похожий на него парень, брата она бы и не вспоминала. Молчит какое-то время, тянет меня за волосы и задумчиво выдаёт не мысль даже, а какой-то её обрывок: — Я не был для неё живым? Прикусываю щеку, когда хочется ляпнуть, что это вообще-то уже третий вопрос, и остаюсь покорным настолько, насколько могу. Покорным и не саркастичным. — Она почти так и сказала. Что ты всегда был для неё и жил для неё. А тут, надо же, внезапно прочухал, что жизнь, оказывается, не ограничивается замковыми стенами, а беседы вести можно не только с любимой сестрицей. И не только беседы — но что про другое упоминать? Это вообще всё слишком низкое. — Я так не считал, — отвечает скупо и даже перестаёт тянуть меня назад. Задумался, видно; может быть, вспоминает что-то или анализирует. Поздновато только уже для того, чтобы просчитывать. — Да? И что же ещё у тебя было? — интересуюсь и, так же, как и он иногда на свои вопросы, знаю ответ на этот. Я знаю, что многое зависит от точки зрения, но можно ли вообще что-то считать своим, если даже живёшь там, где позволили? — Из постоянного? — уточняю, и вдруг дёргает назад так, что чуть ли не о борт ванны бьёт. Тянет сильно и тут же пугается, поспешно отпуская и скомканно извиняясь. — Да ничего, мне даже нравится, — отмахиваюсь от его сдавленного «прости» и оглядываюсь через плечо, чтобы посмотреть на его лицо. — Только клоками не выдирай, а то сам же сказал, что не будешь спать с лысым. Хихикает и опирается на край ванны за моей спиной. — Тогда тебе придётся спать с тем, кому это непринципиально. — Где же такого возьмёшь? Подаётся вперёд и обнимает меня. Прижимается грудью к моим плечам и, не обращая внимание на то, что замочил скатившийся до запястья рукав, проникновенно сообщает, притиснувшись щекой к моей щеке: — У тебя на плече два укуса и остатки синяков вот здесь. — Касается пальцами задней стороны моей шеи и тут же перемещает пальцы вперёд, под челюсть. — А раз так, то, выходит, ты уже нашёл того, кому не то чтобы важно с каким тобой спать. С лысым или с колтунами. — О моя наивная радость, какой же это был сон? Поворачиваюсь к нему снова и заглядываю в глаза. Не отводит свой даже, когда сжимаю мокрой ладонью его плечо. Не отводит, и кажется, что и не моргает даже. Замирает, и у меня, как водится, первого кончается терпение: — Ну всё, хватит, иди сюда. Тяну ближе, почти уже было коснулся губами губ, как он, вздрогнув, будто очнулся и, скинув мои пальцы, отпрянул назад. Нет, на это никакой выдержки не хватило бы! — Ну в чём дело? — уже в лоб, напрямую, без увёрток и намёков спрашиваю, что не так, а он снова хватает расчёску. — Дай мне разобраться с твоей головой. Это… важно. — Делает паузу и, не найдя нужных слов, останавливается всего на одном. Подчёркивает его, понижая голос, и тянется ко мне справа, чтобы заглянуть в лицо. — Правда. И я даже не знаю, кого он убеждает. Себя или меня. И если меня, то… — Это вообще не важно. — Ты не… — Ладно, хорошо. Не нужно объяснять мне, почему я не понимаю. Я вообще очень многого не понимаю, если разобраться, но если каждый раз тратить на это время, то его не останется на что-нибудь важное. Хочет — пусть играется. В конце концов, у меня тоже есть свои милые причуды, о которых я не хочу ни докладывать, ни объясняться. — Если важно, то важно. — Я просто хочу сделать хотя бы что-нибудь. Хотя бы… Хотя бы сделать. Хотя бы для того, чтобы не продолжать ощущать себя абсолютно бесполезным и беспомощным. Очень знакомое ощущение. До сих пор не стряхнуть. — Я понял. Продолжай. Иногда тянет сильно, иногда вообще не чувствую его пальцев. Иногда берётся за гребень, иногда царапает ногтями и постоянно что-то продирает. Но судя по тому, как перебирается от макушки к линии роста волос и шее сзади, там и вправду всё не так плохо. Не так, как было бы, проведи я под землёй, скажем, полгода. Впрочем, вряд ли там вообще остались какие-нибудь волосы. Или голова. Голова вот, может быть, и осталась. Только на этой ли шее? — Тайра сказала, что меня тоже нужно подстричь, — выводит меня из раздумий, почти что коснувшись губами моего уха, и нарочно говорит тихо-тихо. Начиная будто издалека. — Слишком уже длинные, и кончики все посеклись. — А ты что? Не хочешь? Тогда не стриги. — Нет, я не то чтобы против, просто… — Осекается; ощущаю, как ведёт плечом в сторону, вместе с тем тянет и мою голову тоже и в итоге придумывает, как же сформулировать своё «просто»: — Я не хочу магией, а так, ножницами, она не умеет. Можно, конечно, попросить Анджея, но… Но сколько же всего в этом глубокомысленном «но». Хрена с два он бы подошёл ко мне с расчёской. С бритвой — вот пожалуйста, а с расчёской — никогда. Скальпирование — это, конечно, здорово, но всё-таки навсегда. — Но он случайно отрежет тебе ещё и ухо, — заканчиваю за него и даже представляю всё это довольно живо. — Нет. Никакого Анджея рядом с этой головой. Никогда. — Он не настолько безнадёжный, — вроде и заступается, а сам хихикает. По-доброму так, скрытно пытаясь повернуться и уткнуться носом в своё же плечо, чтобы унять смех. Заступается и радуется такой ерунде. — Не отрежет ухо, так обрубит космы по плечи и не поймёт, что не так. Только вот тут заступайся или нет, правда — вещь упрямая. И мы оба знаем, на чьей она стороне. — Я не готов к таким жертвам, — заявляю, запрокинув голову, и он не толкает её назад, а придерживает для того, чтобы заглянуть мне в глаза. Если смотреть вот так, то получается перевёрнутым и морщит лоб ещё смешнее. — Вот мы и пришли к тому, что у меня остался только один вариант. — Угу, — соглашаюсь с преувеличенным энтузиазмом и даже умудряюсь почти кивнуть. — Однорукий, вынужденный левша. Выпад саркастичный, но Йен даже глазом не ведёт и толкает мою голову опять. — Я подожду. Если ты пообещаешь, что подстрижёшь меня немного. Не сейчас, а как сможешь. Ага. Подождёт он. Все кругом такие жизнерадостные, что куда от них деться. Все кругом только и говорят, что лежащая на дне ванны конечность не слушается только временно. И княжна вот тоже вместе с ними. — А если я никогда не смогу? Если и правда никогда? На сколько попыток изменить что-то меня хватит? Когда наступит смирение и начнутся потуги принять новое положение вещей? Думаю об этом и против воли ёжусь. Ёжусь и тут же, чтобы отвлечься, переключаюсь на княжну: — Будешь отращивать до пяток? Не вижу, но откуда-то знаю, что улыбается. — Придётся. Знаю, и всё тут. Может, потому, что у него как-то странно теплеет голос? Становится каким-то умиротворённым. Медленно поворачивает мою голову набок, и я, прижавшись щекой к борту, упираюсь взглядом в дальнюю стену. — Тебе не страшно здесь со мной? — Не то чтобы я хотел об этом разговаривать. Не то чтобы я хотел, чтобы язык работал быстрее головы, но уже ляпнул. — Не навевает воспоминания? В этот раз даже продирать паклю на моей голове не перестаёт. — Нет. — И в голосе вообще ничего, кроме равнодушия. Отвечает так, что можно поверить, что меня это волнует больше, чем его. Можно успокоиться, но я не я, если вот так просто отцеплюсь, получив одно сжатое «нет». Слишком мало для того, чтобы быть уверенным. — А мне вот навевает. — Тогда закрой глаза, а не пялься по сторонам. Вот это категоричность. Надо же, оказывается, и на такое способен. — И вообще думай о чём-нибудь другом. Очаровательно. Уже приказывает мне. А дальше что? Начну его слушаться? Или постойте-ка, я же уже. Уже бесшумно закатил глаза, выдохнул и послушно сомкнул веки, потому что потолок здесь не то чтобы слишком хорош. Только хватает меня ненадолго. Молчание заканчивается очень быстро. — О чём-то хорошем? — уточняю весьма отстранённо и левой рукой тянусь назад, за свою спину. Нахожу пальцами его плечо и нисколько не жалею о том, что оставляю на рубашке мокрый отпечаток. — Да. Сначала и не понял, что это за «да», а после вспомнил, о чём вообще был вопрос. — Приятном? — уточняю ещё и, коснувшись уже его скулы, осознаю, что не встречаю никакого сопротивления. И плевать, что неудобно. На всё плевать, пока не получил по рукам. — Угу. — Как твои пальцы? Как тонкие, разобравшиеся с большей частью колтунов пальцы, которые теперь не дерут, а просто моют мне голову. Гладят её, пеня шампунь, пахнущий приторно-сладко, и то и дело царапают слегка. Царапают за ухом, чуть выше, нажимают на виски… — Ага. Хмыкаю сразу же после его выдоха и, не удержавшись, всё-таки смотрю назад. Так же дебильно запрокинув голову. — Признайся, ты нарочно это всё? — спрашиваю, прекрасно понимая, что выгляжу по-идиотски и могу вызывать только смех. Спрашиваю и, разумеется, получаю спешно поджатые губы, которым не удалось скрыть усмешку, и небрежное подёргивание плечами. — Я делаю только то, что делаю. — О, я чувствую, — соглашаюсь с большой охотой и, когда пихает в затылок, выпрямляю спину и снова гляжу на отставленную в сторону ширму и ряды пузатых бутылей, — что ты просто издеваешься надо мной. Но ты продолжай, не останавливайся. Издеваешься, касаясь так размеренно, и будто только так всегда и трогал. Издеваешься, придвинувшись ближе и на ухо, коснувшись его губами, прошептав: — Без твоего разрешения ни за что бы не продолжил. И времени даже на очередную усмешку не даёт. Нажимает на плечи и пихает под воду. Заставляет согнуть ноги в коленях и послушно скатиться, чтобы он смог смыть всё то, в чём сам же и испачкал мою голову. И отчего-то не отпускает ощущение того, что свалит сразу же после того, как всё сделает. И, надо же, какая ирония, насчёт этого чутьё меня не подводит. *** Остаток дня провёл в гостиной, отыскав свою дорожную сумку, в которую кто-то, не очень-то церемонясь, просто смёл все ножи с журнального столика, а её саму сдвинул за дальние стеллажи. Провёл остаток дня, разбирая и раскладывая всё, что осталось на куске ветоши, и решая, что пойдёт на место утраченного. Просто так, чтобы занять себя. И себя, и княжну, которой, оказывается, дочерта надоело возиться со своими порошками, но наказания лучше он для себя не выдумал. Книжки — это не о скрупулёзной мелкой работе изо дня в день. Книжки у него были на ночь, когда он поднимался наверх, а не оставался внизу, на сиротливо стоящем в углу стуле. Всё для того, чтобы усложнить себе жизнь. Всё, чтобы сделать её максимально грустной и скучной. Зато сколько новых знаний! Может быть, даже не бесполезных. Рассказывает между делом, что моё барахло убрала Тайра после того, как он случайно поранился. Рассказывает, что оно так и валялось, где я оставил, когда он притащился обратно. Всё было на своих местах. Всё в том же беспорядке. Ничего больше особо не говорит, даже не показывает следы, наверняка оставшиеся от далеко не маленьких пальцев на своём плече, когда спрашиваю о них. Только отмахивается и оставляет меня ненадолго; судя по заверениям, чтобы покормить тварей, населивших лабораторию. Оставляет ненадолго и пропадает внизу до самых сумерек. Возвращается уже в темноте, и сталкиваемся в коридоре, когда я выхожу из кухни, а он только собирается навестить её и поискать что-нибудь. Отмахивается от моих шуток и после заглядывает в гостиную, протягивает руку, оставаясь около дверного косяка, и, дождавшись, пока приму её, отложив один из узких ножей, вес которого прикидывал на ладони, тащит за собой вверх. Без единого слова. Приводит в спальню и, запалив единственную, стоящую на столике у кровати лампу, поворачивается на пятках и уходит. И всё это очень странно. Всё это непонятно вообще. И я сначала тянусь за ним, иду следом, чтобы объяснил, но, наткнувшись на закрытую дверь ванной, пожимаю плечами и возвращаюсь назад, к кровати. Нахожу прямо на полу брошенную расчёску, какую-то книжицу — из тех, что были потрёпаны ещё лет сто назад, настолько страницы ветхие, — какой-то свиток и пару засушенных цветков явно из разных букетов. Может, оставляет себе по одному из каждого, что шлёт Дакларден? За каким только они ему?.. Что, проклюнувшаяся сентиментальность? Качаю головой, мысленно говоря себе, что пора бы уже отцепиться от этого недалёкого с морщинами, и, глянув на черноту за стеклом, раздеваюсь, больше не мешкая. Лампу тоже гашу сам. Привёл же зачем-то. Явно не затем, чтобы похвалиться коллекцией сухоцветов. А даже если и за этим, то я собираюсь спать. В нормальной кровати. Под нормальным одеялом. И распутанные волосы ощущаются так странно теперь. Очень длинными. Непривычно мягкими и щекочущими кожу. Спускающимися по плечам и уходящими между лопатками. Отгибаю край плотного пододеяльника и откатываюсь к дальней стене. Туда, где и спал до того, как уйти отсюда. Где и спал… всего пару раз. И половина мне не то чтобы не понравилась — я её весьма смутно помню из-за ведьминских отваров и стремительно рассасывающихся синяков. А другая половина была вполне себе ничего. И всего один раз. Может, в этот раз повезёт больше? Если, конечно, сейчас не окажется, что княжна решила, что диван куда лучше кровати и ей просто необходимо остаться на нём самой. Скрипит дверь в коридоре, скрипит пол, и, наконец, темноту комнаты прорезает тусклый свет. Совсем ненадолго. Тут же прикрывает за собой дверь и, не медля, не останавливаясь и не замирая, забирается на матрац и так же, как и я, под одеяло. Жмётся к моей спине, обнимает поперёк плеч одной рукой; и пахнет тем же шампунем, которым мыл и мою голову. Мокрый весь из-за не отжатых как следует волос, но поспешно натянувший и рубашку на мокрую спину, и в тонких, явно спальных штанах. Босой и пытающийся развернуть меня лицом к себе. Без единого слова. Видимо, ему так проще. Обхватить за голову, уцепиться ногой за бок и самому затащить на себя, на свои рёбра, мою нечувствительную правую и свою запустить в мои волосы. Будто для того, чтобы проверить, как там результат его трудов. Гладит от виска до затылка и перебирает пряди. Гладит, ёрзает, поднимаясь повыше, и устраивает мою голову на своей ключице. Хочу соскользнуть, сказать, что будет тяжело, но поспешно зажимает мне рот рукой. Словно боится, что, подав голос, разрушу что-то, обязательно ляпну не то. Тогда молча сглатываю, остаюсь как есть, пропихиваю под него левую кисть и нахожу ею правую, сжимая поперёк запястья пальцами. Не понимаю, как раньше не додумался, что всё-таки можно же. Можно же обхватить. И удержать тоже. Продолжает касаться, гладить, то и дело соскальзывая на шею ладонью, и даже его мокрые волосы ничего не портят. Всё равно приятно. Приятно, несмотря на то что я не очень-то и понимаю, чего он хочет и ведёт ли к чему-то вообще. Склонившись пониже, касается губами моего лба. Едва-едва. Прижимается ими к коже и сразу же подаётся назад. Снова упирается подбородком повыше, и будто и не было. Будто не целовал. Будто ничего такого не делал и даже не собирался. И от этого так смешно становится, что не удержаться. Не удержаться от того, чтобы, расцепив руки, обхватить его левой покрепче и потянуть вниз. Чтобы лицом оказаться напротив моего. Но держу некрепко. Держу просто так, рядом. Если что, сможет оттолкнуть. Если что, выйдет и убежать, да только не хочет он никаких «если что». Не хочет больше вынужденного одиночества и другой компании тоже не хочет. Не хочет быть взрослым и терпеливым. Даже мудрым и умелым быть не хочет. Он хочет целоваться, как маленькая ветреная княжна, а не варить зелья, как седовласая ведьма. И может, ещё что-нибудь. Попозже, не сейчас. Сейчас просто прижимается ко мне, надавливая коленом на мой бок, и гладит по скулам. Гладит, как-то слишком уж обрывисто целует и тут же отстраняется назад. И я не понимаю, почему так. Не понимаю, почему не иначе. Не понимаю, но не спрашиваю, чтобы то, что есть, не разрушить; чтобы не сбежал опять в лабораторию. Вдруг за окнами совершенно бесшумно сверкает что-то, и княжна испуганно оборачивается. Успевает как раз вовремя для того, чтобы посмотреть на вторую вспышку и неверяще выдохнуть. По узким карнизам и стёклам тут же замолотило. Начался дождь. Не дождь даже, а самый настоящий ливень. Йен прислушивается какое-то время, а после поворачивается ко мне. С печатью глубокого непонимания на лице. — Это что же?.. Так рано? — спрашивает шёпотом, и я отвечаю ему простым кивком. Да, видимо, вот так рано в этом году. Видимо, придётся поверить в то, что весна окончательно пришла. И не ему одному. Я тоже всё ещё жду, что вот-вот проснусь в другом месте. Я тоже жду, что всё рассыплется, а от меня в итоге не останется совсем ничего. Я тоже жду, и ничего не происходит. Только косые струи хлещут по окнам, и то и дело доносятся раскаты грома. И далеко, и близко. Оглушающе и отголосками. Княжна укладывается назад через целую вечность. Княжна снова стремится быть как можно выше и просто обнимает меня, гладя по голове и плечам. Княжна своими пальцами утаскивает меня в лёгкую полудрёму, сотканную из прикосновений и тепла, и потому я даже вздрагиваю, когда меня выдёргивают назад, в эту тёмную комнату. Выдёргивают скрипом половиц и негромким стуком по приоткрытой двери. Йен выкручивается тут же, садится и по новой заставляет загореться масляную лампу. Оборачивается через плечо, после уже всем телом, и замирает, не зная, что ему делать дальше и делать ли вообще. Я же… не шевелюсь. Я просто наблюдаю из-под опущенных ресниц. Жду того, что последует после стука. Или того, кто последует. Того, кто только что вернулся и успел вымокнуть с ног до головы. Хорошо, что никакие болезни и воспаления ему не страшны. Княжна не дышит, когда лужа, скинувшая плащ, но не тяжёлую, блестящую от капель воды куртку, тянет на себя дверную ручку и неспеша пересекает порог комнаты. Совершенно точно не дышит. — Можно? — наконец спрашивает голос, который вообще весьма редко пользуется чем-то, кроме утверждающих интонаций, и Йен издаёт какой-то непонятный звук. Не то смешок, не то хрип. Йен тоже не верит, что это ему сейчас. — Ты… Я не знаю, говорили они вообще наедине или так всё и ограничивалось косыми взглядами с парой неловких реплик, но сейчас ему действительно страшно. Княжне почему-то страшно и ответить, и поднять глаза. — Почему вообще спрашиваешь? — буквально выжимает это из себя, и я, пользуясь тем, что на меня никто не смотрит, потихоньку закусываю губу. Мне смешно и вместе с тем как-то не по себе. Мне хочется рассмеяться, но совершенно не хочется всё портить. Поэтому молчу и сдерживаюсь сейчас. Просто смотрю, ощущая себя затаившимся в кустах идиотом, который надеется на то, что его ненаглядная пройдёт мимо окон совсем голая. Только я ни на что не надеюсь. Я просто жду. Жду, что у Анджея решимости больше моего, и он обойдётся без увёрток и уклонений. Я в который раз надеюсь, что он просто всё сделает как надо и этим многое решит. Я надеюсь, а он, глядя на княжну, даже улыбается, отводит в сторону мокрую, приставшую к щеке чёлку и негромко отвечает: — Много времени прошло. Откуда мне знать, что сейчас у тебя на уме? Неужели и вправду много? Неужели он думает, что… Йен согласно кивает и коротко уточняет, всё также опираясь ладонью о матрац: — Или кто? Йен уточняет так спокойно, что мне становится не по себе. Мне теперь вообще не нравится этот их странный диалог. Я понимаю вдруг, что не хочу. Не хочу этого «или кто». Я не знаю, как тогда дальше и как со всем разбираться. Я просто не знаю. — Да. Я не знаю, но не он, остающийся таким спокойным. Он, держащийся между дверью и этой самой кроватью. Он, который не обращает на меня никакого внимания и не сводящий своих тёмных глаз с княжны, которая замерла и будто и ни туда, и ни сюда. Которая думает что-то, вертит внутри своей маленькой головки и в итоге задумчиво выдаёт: — А если и так? То что тогда? Мне бы сейчас влезть. Мне очень хочется влезть и разрушить к чертям это повисшее напряжение, но отчего-то кажется, что не получится. Кажется, что если попробую открыть рот, то меня просто прибьют к простыни, чтобы не лез. Кажется, что вовсе не кажется. Что у меня нет сейчас права голоса. Я и так уже всё возможное натворил. А Анджей отчего-то всё так же спокоен и даже не меняется в лице. Даже не думает отвернуться или нахмуриться. Анджей только пожимает плечами и, как и до этого, равнодушно проговаривает: — Значит, придётся что-то думать. И что? Это всё? Всё, что он скажет? Не может же быть так, чтобы ему действительно было нечего сказать, кроме того, что он уже сказал. Просто не может быть, и всё тут. Неужели не попытается иначе? Неужели не… Княжна сначала согласно кивает в ответ, а после, опустив голову, коротко фыркает и оживает. Разворачивается на месте и толкается ладонями от матраца. Вскакивает так быстро, будто успела чего-то пригубить, и, больше не задавая глупых, не имеющих смысла вопросов, просто виснет на его шее. Обнимает, и я только теперь понимаю, насколько же ему не хватает роста. Понимаю, что ему каждый раз приходится вставать на носки, чтобы дотянуться и до него, и до меня. Понимаю, что он маленький и юный. Особенно на чужом фоне. Понимаю, что у него спина шириной всего в две ладони и весь он какой-то слишком уж хрупкий. Вытянутый и тонкий. Обнимает сам, подгибая ноги, чтобы придержали, а то и вовсе потянули вверх, и Анджей именно это и делает. Делает то, что ему нужно. Больше не сказав ни слова. Просто сжимает в ответ, касается губами макушки и, помедлив с секунду, поднимает его выше, отрывая ступни от пола. И княжна, разумеется, совсем не против. Княжна цепляется за его плечи, не знает, куда же лучше пристроить руки, и то и дело касается то чужого шрама, то шеи, то отводит тут же падающие назад волосы в сторону. Я не вижу его лица, вижу только эти суетливые движения. Я не вижу его лица, слышу только, как вдруг всхлипывает и замирает. Это что же, всё потому, что наконец дождался? Или выдержка закончилась. Понял наконец, что уже и рыдать можно. Всё можно, от этого не станет хуже. Короткий запальчивый поцелуй, совсем как меня касается, и тут же будто одёргивает себя назад. Смотрит в глаза напротив и крупно вздрагивает. Знаю наверняка, что плачет. Знаю, что всё лицо уже мокрое, и жду того, что будет дальше. Жду, поддразнят его или… поставят на ноги. Назад на пол и на попытку вцепиться снова перехватят потянувшуюся вперёд руку. Готов поклясться чем угодно, это страшно. Княжне сейчас стало страшно. Стало страшно, несмотря на то, как на него смотрят. — У меня куртка мокрая. И сейчас он не дышит тоже. Сейчас я не дышу вместе с ним. — Ты заболеешь. Не дышу оттого, насколько он ласково с ним. Не дышу потому, что мне явно нужен момент для того, чтобы ещё раз отвесить себе пинок за то, что в самом деле поверил, что ему может быть всё равно. Что Анджей действительно мог просто пожать плечами и выдать равнодушное «и что?». Как я вообще повёлся? — У меня волосы мокрые, — вдруг возражает ему запрокинувшая голову, чтобы смотреть в его лицо, княжна и упрямо мотает головой. — Ещё не болею. Возражает и, решив, видно, что спорить глупо, просто берётся за застёжки на его куртке. Ловко разбирается с ними, стаскивает тяжёлую материю с его плеч и позволяет ей упасть на пол. И тут же шагает вперёд снова. На этот раз остаётся на половицах. На этот раз просто вытягивается, привстав на носки. Охватывает за шею, тащит к себе и больше не убегает. Не отстраняется и целует. Не заполошно, не торопливо, и ещё куча других «не». Целует его так, что я вспоминаю то ощущение, которое уже испытывал в этой комнате. Вспоминаю, каково это — быть лишним. Ненадолго, но достаточно для того, чтобы понять, что это. Достаточно для того, чтобы, выдохнув, перекатиться на спину и заставить себя смотреть в потолок, мысленно повторяя, что это безумно глупо. Не знать, кого следует ревновать. Я думал, что это пройдено, что это не вернётся, потому что на то нет никаких причин, но сейчас я ревную. Я ревную и не могу понять зачем. Не могу понять, почему это снова со мной. Это идиотское отступившее чувство. И самокопания нисколько не помогают. Ни на миг, ни на грамм. Помогают скрип половиц, шаги в сторону кровати и княжна, которой явно помогли упасть на лопатки и затылком прижать плечо моей левой руки. Поворачиваюсь тут же, снова на бок, чтобы обнять его поперёк плеч и подождать, пока уже он дотянется до Анджея и уцепится за его рукав. Затащит его на кровать и после, не сбрасывая моей руки, прильнёт к нему. К нему, который наконец-то посмотрел и на меня. Коротко и поверх чужой, вжавшейся в место между его плечом и ключицей головы. Посмотрел, а после сам вытянул руку, чтобы протолкнуть её и под мою шею. Ощущаю, как касается моих растрёпанных волос, чуть тянет за попавшиеся под пальцы прядки и едва заметно приподнимает уголки губ. Едва, прикрыв свой шрам, прижавшись раненой щекой к подушке. Хочется спросить, не зря ли он вымок, как много узнал и есть ли что полезное от этого невнятного колдуна, но прикусываю язык и даю ему выдохнуть тоже. Отрешиться хотя бы на час от моих проблем и сосредоточиться на княжне. Просто наблюдаю за тем, как гладит её по спине и бокам, как распрямляет складки на свободных рукавах и молчит. Молчит, видно, дожидаясь, когда же уже зажатый между нами Йен поднимет голову. Он тоже вцепился в него, как клещ, и держится двумя руками. Держался двумя первые несколько минут, а после опускает свою правую и, пошарив ею за своей спиной, находит бесполезную мою. Не чувствую, а вижу, как, потянув её вперёд, сгибает в локте и, переплетя мои непослушные пальцы со своими, прижимает кулак к своей груди. Втискивает его между ними и только тогда отстраняется. Упирается затылком в моё плечо и смотрит вверх. Смотрит долго, вытягивает шею, подставляя лицо под гладящие скулы пальцы, и совершенно неожиданно для нас обоих выдаёт шёпотом: — Ты не спи больше. Я когда-то говорил что-то такое. Я не помню обстоятельств, но фраза очень уж отдаётся в голове. — Мы не справляемся без няньки. Ох уж это «мы»… Ох уж это дёрганое, злое и едва всё не похерившее «я». «Я», которое за столько лет так и не научилось не полагаться на него. Не оставлять себе самый последний из всех крайних вариант. Мы не справляемся… попробуй тут не признать. Анджей же улыбается уже без утайки в ответ и, хмыкнув, цепляет его за подбородок. — Я заметил. — Поднимает взгляд, быстро встречается глазами с моими и улыбается ещё шире. — Как и то, что ты всё ещё плачешь, бестолочь. И, надо же, княжна с ним даже не спорит. Княжна не всхлипывает и не трясётся, но всё ещё в слезах. Княжна не рыдает — это просто само, само оставляет солёные дорожки на её щеках. — Не получается остановиться, — не спорит даже и понижает голос до шёпота. Будто бы сознаётся и вместе с тем не боится, что его осмеют или начнут подначивать. Наверное, это потому, что молчу я. Наверное, он поэтому и схватился за мою руку. Ищет хоть какой-нибудь поддержки. Ищет уверенности для того, чтобы снова собраться или, может быть, для того, чтобы поверить?.. Поверить, что за окнами действительно хлещет дождь, а зима закончилась. Анджей медленно опускает голову в ответ на это простое признание и с расстановкой произносит всего одну фразу. Фразу, которая будто бы не только для него. — Всё будет в порядке. Не есть, не сейчас, а будет. Может, и стоит ему поверить? Может, он не стал бы разбрасываться таким зазря? — И всё? Княжна действительно глупая. Княжна всё ещё слишком добрая. Ей бы о себе подумать, а она тащит мою руку вперёд и, так и не разжав своей, прижимает её уже к его груди. Давит костяшками на солнечное сплетение и ждёт обещания. Очень ждёт, что он подтвердит. — И всё. Она ждёт, что он пообещает, что всё сделает, и это даже не странно. Мне от этого не по себе. Не по себе оттого, что один требует от второго моей сохранности. Мне не по себе из-за того, что Йен никак не научится переживать о себе. Моя рука волнует его больше всего прочего. Может, из-за чувства вины, а может быть, потому, что выше своих потребностей ставит потребности других. Неосознанно, не из корысти, а просто потому, что это он. Глупая маленькая бестолочь. Любящая других больше себя. И это по-настоящему душит меня. Это заставляет опустить лицо и, не обращая внимания на то, как щекочут нос его волосы, так и замереть. Просто спрятавшись от чужого взгляда. Просто потому, что мне его сейчас не выдержать. Анджей смотрит слишком пристально. Смотрит недолго, а после, видно, решив, что хватит пока с меня, переключается на свою умолкнувшую принцессу. На того, ради кого он обещал меня вскрыть и выпотрошить. Он, который не перестаёт касаться моих непомерно длинных после скрученного кубла волос. И это должно стоить больше, чем все глупые слова, которые он вряд ли когда-то теперь ещё кому-то скажет. Это больше. Понимает или нет, хрен его знает. Хватит пока того, что понимаю я. Хватит пока того, что, несмотря на то что вот они оба рядом, я продолжаю ревновать. Продолжаю думать о том, что Йен, сам того не желая, может заменить меня. Может дать куда больше там, где я только беру и ничего не оставляю вместо себя. Он слишком бескорыстный. Он сейчас просто жмётся к монстролову, прячет лицо на его плече, одновременно с этим подаётся назад и вжимается в меня. Вздрагиваю и тут же ругаю себя за это, когда на мой голый, ничем не защищённый от прямых прикосновений бок опускается прохладная рука. Тут же поднимаю лицо, встречаюсь своим взглядом со взглядом тёмных, не отражающих ничего глаз, и их обладатель медленно качает головой, будто запрещая мне что-то. Запрещая больше, чем не открывать рот. Неужели понял?.. Неужели я настолько идиот, что выдал себя? Неужели… Скользит пальцами выше, щекотно проходится ими по рёбрам, а там, вывернув руку и переложив её на пострадавшую мою, сжимает уже моё плечо. Всё это поверх притихшей княжны, которая сейчас и дышит им одним. Им, который стискивает пальцы сильнее и, удерживая мой взгляд, повторяет ещё раз: — Всё будет в порядке. Повторяет уже для меня, и мне бы просто кивнуть, чтобы ничего не портить, но слова вырываются раньше, чем я успеваю их обдумать и осознать: — Хотел бы я так же уверенно это заявлять. Ответить мне не успевает. Ответить явно хочет, и не в самых ласковых выражениях, но затыкается из-за завозившейся княжны. Княжны, которая явно против того, чтобы мы сцепились прямо сейчас. Йен выкручивается, отпускает мои пальцы и перекатывается на другой бок. Теперь к другой груди жмётся лопатками и, убедившись, что Анджей обнимет его безо всяких подсказок, тянется ко мне. Обхватывает лицо ладонями и ничего не говорит. Заглядывает в глаза и закрывает свои. Тянет меня ближе, сначала неловко мажет своими губами мимо моих, касается ими кожи под носом, фыркает и целует ещё и ещё раз. В подбородок и уголок рта. Ко рту прижимается только на четвёртый раз и, несмотря на то что я уверен, что сбежит и сейчас, не делает этого. Остаётся рядом, неторопливо покусывает мои губы и гладит их языком, намекая на то, что было бы неплохо перестать ворчать и просто поддаться ему. Или им. Я не знаю, кто кем манипулирует. Анджей, который гладит его по животу, а после сам же и сгибает его расслабленную ногу в колене для того, чтобы толкнуть меня им, или Йен, который и здесь, и там. Который с ним, несмотря на то что целует меня. С кем он больше? С ним или со мной? С ним, или просто хватит уже. С ним, или пора выдохнуть и перестать прикидывать. Кто для кого и зачем. Думать о том, что оба для меня, мне нравится больше, чем выгадывать. Оба — и тот, кто ближе, и тот, кто никак не отцепится от моего затылка и всё наматывает пряди на пальцы. Неужели так ему нравится? Мыслей всё больше и всё больше, они же становятся разрозненными и хаотичными. Мыслей всё больше, и все они какие-то лишние. Все они только для того, чтобы от них избавиться. Выдернуть себя из идиотских размышлений и вернуться туда, где явно интереснее. Вернуться в реальность. Как раз тогда, когда Йен отворачивается на секунду, глядит назад, прикусывает нижнюю губу и, будто очнувшись, прижимается ко мне. Кусает за подбородок, заводит не чувствующую ни черта ладонь за свою спину и громко охает от неожиданности, когда чужие прохладные пальцы лениво пробегаются по пуговицам на его рубашке. Сначала по ним, а после тянут за неровно застёгнутый край. Забираются под него и неторопливо гладят по тёплому животу. Анджей его медленно тискает, негромко интересуется, давно ли княжна решила спать в штанах, и Йен плавится. Йен только глуповато улыбается на все его слова, сам же жмётся ко мне и его тащит на себя. Тащит его ближе, приглашая придвинуться ещё. Так и тянет его оказаться совсем зажатым, оказаться между нами и, видимо, ещё раз убедиться в том, что это всё не ночной сон, которому положено оборваться на самом интересном. На самом интересном, которое обычно следует за поцелуями, торопливыми прикосновениями то тут, то там, и дорожкой недоукусов по обнажившемуся из-за пары верхних расстёгнутых пуговиц плечу. Я завидую тому, что сам его раздеть не могу. Я завидую и вместе с тем тоже нетерпеливо дрожу. Упускаю момент, когда Анджей тащит его выше, чуть ли не макушкой к спинке кровати укладывает и забирается пятернёй в его свободные штаны. Сжимает под тканью, и я, занятый его маленькими, проступающими через ткань рубашки сосками, понимаю, что нас двое. Что кто-то из нас будет первым, кто его трахнет. Понимаю, что он очень хочет именно так и всё сразу. Понимаю, что пора бы его раздеть, и, надо же, мои мысли оказываются ужасно заразными. Наверное, потому всё выходит так слаженно. Я выкручиваю пуговицы из петель, а Анджей освобождает его ноги. И вправду, за каким чёртом ему нужны эти штаны? Пусть всегда будет голым. Целую впадину между ключицами, прислушиваюсь к каждому выдоху и вздоху, и вдруг всё обрывается. Всё обрывается судорожным испуганным выкриком и ударом по ладони. Йен просто отпихивает нас обоих. Пихается локтями и коленками, а после того, как, обескураженные на пару, отодвигаемся от него, садится. Отводит волосы от лица, жмурится и, будто бы опасаясь, что передумает, спешно отползает к изголовью. Смотрит на нас обоих по очереди, а когда я пытаюсь коснуться, выставляет вперёд растопыренную ладонь и решительно произносит то, что сбивает с толку ещё больше: — Мне нельзя. Вырвавшийся у меня смешок тут же понимает как издёвку и переводит взгляд на не издавшего ни одного звука вовсе Анджея. — Мне совсем нельзя. Всего вот этого. Переглядываемся, и княжна, выдохнув ещё раз, страдальчески кривится. Княжна явно чувствует себя сейчас не лучше моего, но почему-то противится. Не даёт даже коснуться своего колена или потянуть за рукав. Княжна не даётся нам обоим и только спустя минуту, когда более-менее проясняется голова, прикрывает глаза и уже сам расстёгивает свою рубашку. Я не понимаю зачем, если ему вдруг «нельзя», ровно до пятой пуговицы. Ровно до того момента, пока на коже, бледной тонкой коже, не показываются какие-то совершенно жуткие, воспалённые по краям письмена. Не нарисованные, а вырезанные на коже. Под грудью и, видимо, на животе. Анджей же не меняется в лице вовсе. Анджей так и застыл с приподнятыми бровями и выражением крайнего недоумения. Анджей смотрит на всё это без капли понимания, но всё становится иным спустя мгновение. Становится иным после того, как он выдыхает, смыкает веки, с чувством лупит ладонью по матрацу, толкается от него и, ни слова не говоря, выходит из комнаты, шарахнув дверью. Тут бы и тупой догадался, что про это он знает больше моего. Тут бы и тупой догадался, что он сейчас за соседней дверью, и большой удачей будет, если в комнате останется целой хоть какая-то мебель. — И… Я всё ещё смотрю на край показавшегося рисунка и не могу подобрать нужных слов. Я просто не могу осознать того, что вот об этом не обмолвились ни он, ни Тайра. — Когда ты собирался сказать? В ответ получаю только виноватый взгляд, который быстро становится вызывающим, и небрежное движение плечами: — Так было надо. Просто великолепное объяснение. Лучшее из всех. Сразу же всё становится предельно ясно. Что, почему и зачем. Отворачиваюсь от него и вытягиваюсь на спине. Дожидаюсь, пока немного погодя скатится назад тоже, прижмётся затылком к моей руке и, погладив по скуле, заставит посмотреть на себя. — Так было нужно, — повторяет ещё раз, и, прежде чем я успею ответить, на стене, которая вроде бы как смежная с комнатой ведьмы, появляются расползающиеся во все стороны трещины. Странно то, что голосов не слышно. Странно, что Тайра не сказала не только мне. Её же рук дело. Не сам же он додумался. — И как оно? — интересуюсь просто для того, чтобы сказать хотя бы что-нибудь, и опускаю глаза вниз. Цепляю взглядом край одной из причудливых вспухших букв и прикидываю, насколько широким должно быть лезвие ножа, чтобы оставить такой след. — Больно было? Поджимает губы в ответ и тут же, будто одёрнув себя, улыбается и в который уже раз тянется именно за моей правой ладонью. Сжимает её в своей. — Не больнее, чем тебе.