Before the Dawn

Море неспокойно сегодня. В городе солнце, а за его стенами будто скопился весь отогнанный неведомыми мне силами мрак. Будто давит на камень, но пробиться за него не может и потому пенит воду, потому толкает её на песок и о камни бьёт. Волна за волной рушится, но неизменно накатывает снова. Вал вдребезги. Я весь солёный. Мокрый уже насквозь, но всё никак с места не сдвинусь. Будто там, вдали, у беспокойного горизонта, меня что-то ждёт, если получится это самое «что-то» высмотреть. Поймать зрачками. Но взгляд улавливает только далёкие вихри и всё то же неспокойное море, покоробленное ветрами. Взгляд улавливает только серое, опустившееся почти что на макушку и придавившее её небо и чёрные воды. И больше ничего. Ничего, кроме слипшегося до грязи, мокрого песка, каменного крошева и холода. И всё это меня не беспокоит. Ничего не должно и помимо этого, но шкатулка, которую я зачем-то прихватил с собой вместе с чужой сумкой, будто бедро жжёт. Меч бросил там, в рабочем доме, а эту дрянь деревянную зачем-то взял. Вот что мне с неё теперь? Какая разница? Внутри всё темно, и ни одно из чувств, что поселилось в груди, уже не изменится. Разве что ненависти стало больше, и та будто снова оттаяла. Перестала быть расчётливо-холодной, когда разрослась. И бесит меня. Бесит тем, что скребётся и раздражает. Бесит тем, что, оказывается, не такой я и равнодушный. Что всё ещё прорывает. Думал, что насмотрелся уже, привык ко всякому, а тут вдруг зацепило такой ерундой. Незначительной совсем на фоне всех моих прочих дел и скопившихся проблем. Зацепило… И не один час уже не отпускает. Зачем мне это? К чему теперь?.. Сам не знаю. Знаю, зачем вернулся к берегу, и пора бы уже перестать таращиться на воду и заняться делами. Решать то, что ещё можно решить. Поворачиваю к спрятанному за поворотом дороги гарнизону и одёргиваю рукой ворот не застёгнутой до конца куртки. Не стал возвращаться в господский дом за плащом, и, должно быть, теперь похож на чучело. Волосы мокрые и, как не зачёсывай пальцами, упорно топорщатся, а лицо посинело от холода. Да уж, видок тот ещё. Как у порядочного мертвяка, которого забыли известить о том, что он уже отошёл и должен лежать смирно. Не ровен час, ещё и выстрелит кто-нибудь из дозорных, если, конечно, они выставлены на стенах. Это и собирался проверить, когда обнаружил себя уже за Западными воротами, да так и застрял около кромки моря. Решил, что гляну на гарнизон, может, переброшусь парой слов со служивыми, если последних из них не скормили припрятанным где-то тварям, и вернусь уже кладбищем, пройдя под землёй. Такой себе маршрут для прогулки, но лучше, чем торчать в доме, где даже слуги с утра судачат о предстоящей свадьбе и том, какие салфетки госпожа Июлия и господин Штефан выбрали для гостевых столов за сегодняшним завтраком. Любопытно, если он сам на ней женится, то и Июлия умрёт? Может, это кто-то из призраков душит его несчастных жен, карауля их у постелей? Безобидны только слабые духи, а вот обиженные вполне могут и на то, чтобы обрушить крышу, наскрести сил. Правда, рывок скорее всего выйдет посмертным, ну да кто же мелочится, когда дело касается мести? А этим, бестелесным, что, они уже умерли и только и ждут, когда же уже исчезнут окончательно, чтобы избавиться от оков этого гнилого, серого, как затянутое тучами небо, мирка. Глядишь, там, куда они попадают, окажется получше. Или не окажется никак, что тоже вполне достойный вариант. Небытие после всей грязи этого мира кажется подарком, а не наказанием. Думаю об этом, и мне даже как-то странно то, что иные призраки опасаются растаять, а не стремятся сделать это поскорее, чтобы бросить уже свою жалкую, давно прожитую жизнь. Мне тоже следует дрянь в сумке бросить. Может быть, сейчас — в воду. Выбросить и сделать вид, что ничего не находил, и пускай всё идёт, как идёт. Пускай, по прямой, потому что старый слом уже ничем не закрыть, но почему-то не избавляюсь от этой идиотской зацепки из прошлого. Даже зная, что она мне ни черта уже не даст. Даже не желая, чтобы что-то изменилось, всё равно забрал её с собой и думаю о содержимом теперь. Думаю о том, что мог и ошибиться, и тут же одергиваю себя, наказывая за секундное малодушие. Знаю, что никакой путаницы нет. Знаю, что и так нахожусь слишком низко, для того чтобы себя жалеть. Волны становятся выше, и небо заметно чернеет. Ветер уже штормовой, и именно он заставляет меня очнуться. Затолкать поглубже все свои меланхоличные настроения и, на ощупь проверив, на месте ли поясные ножны, двинуться навстречу гарнизону не в развалку, пиная песок и камни, а быстрым широким шагом. Скалы мелькают по левую руку, море всё бушует, обещая вот-вот и на город обрушить самую настоящую бурю, не чета той, которая закончилась одной ночью. Уже вижу каменные стены гарнизона, как позади раздаётся топот копыт. Далёкий сначала, стремительно приближается, и, надо же, когда посторонился, пропуская запряженный тройкой экипаж, тот остановился, вместо того чтобы пронестись мимо. Возница на козлах в глубоком капюшоне, и, должно быть, для того чтобы оказаться услышанным, хозяин упряжки нехило пнул его в спину прямо через тонкую стенку этой тесной коробки. С интересом жду, когда же откроется дверца, и не испытываю никакого удивления, когда в не зашторенном окошке показывается круглая, как блин, физиономия. Кого ещё нелёгкая может нести в такую погоду за стены. Да ещё и так «незаметно». Высовывается на улицу и, неприязненно глянув на затянутое небо, с куда большим энтузиазмом отвешивает мне сдавленный его же подбородками поклон. — Не лучший день ты выбрал для прогулки, а? И улыбается. Как же мерзко наигранно улыбается, изображая радость от встречи скорее по привычке, а не потому, что ему нужно произвести впечатление именно на меня. Такие, как он, улыбаются всем. У них скулы так поставлены. Прикажет убить — и то не забудет сверкнуть зубами. — На моей памяти встречались и куда худшие. Возвращаю его оскал, куда более сдержанно изогнув губы, и спокойно смотрю вверх, ожидая, скажет ещё что или унесётся, посчитав, что все церемониалы соблюдены? Понимаю, что не помню уже, как тут положено. Сколько фраз нужно бросить до того, как с чистой совестью убраться восвояси? Кёрн, видно, решил пренебречь этим правилом. — Надо же, какие мы важные, — отвечает так же весело и вдруг, неожиданно резво для мужика своей комплекции, двигается, коротко махнув рукой. — Залезай. — Я весь мокрый. — Не знаю даже, дежурная вежливость это, или мне действительно сейчас не собраться для того, чтобы вести какие-то важные разговоры. — Не хотелось бы испачкать обивку ваших сидений. Бархат как пить дать. Куда уж мне такое задницей обтирать. — Ой, да перестань. — Кёрн даже краснеет немного от удовольствия, приняв моё нежелание переходить к более приватной беседе за излишний трепет перед его величием. — Для чего нужны слуги, если они вечно сидят без работы? И глядит выжидающе из глубины обитого, видно, модным сейчас синим экипажа. Ждёт, соглашусь или нет. Соглашусь или предпочту и дальше дожидаться бури. Но что я, в конце концов, могу потерять? От силы час своей жизни? — Так уж и без работы. Бурчу себе под нос и принимаю приглашение. Заталкиваю себя внутрь и, оказавшись напротив Кёрна, который, как и в прошлую нашу встречу, предпочёл обрядиться в светлое, вопросительно вскидываю брови, показывая, что готов слушать. — А ты с деловым визитом или… — Гуляю? — подсказываю и, дождавшись, пока стукнет локтем в тонкую перегородку, подавая знак вознице, уточняю, доверительно понизив голос: — Я похож на того, кто просто гуляет? Оглядывает меня с ног до головы и особенно долго задерживается взглядом на щеке, изуродованной шрамом. Будто она о чем-то говорит ему, эта щека. Не загнутая к низу царапина на левой стороне лица и не ломанный нос, а именно рассечённый рот. Щурится, сужая и без того маленькие на круглом лице глаза, и, будто очнувшись, стряхивает с себя уже проступившую подозрительность: — Кто знает. Что только не врут люди, оказавшись не в том месте не в то время. Намекает на то, что ещё могу выкрутиться, но одно из колёс наезжает на припорошенный песком валун и лежащая у меня на коленях сумка подскакивает вверх, гремя своим содержимым. Содержимым, возвращаться к которому я не имею никакого желания. Пока — никакого. — Я в том месте и в то время. — Вот как? Выдыхаю и собираюсь быть вежливым настолько, насколько хватит. По крайней мере до того, пока не остановится экипаж, я ему не двину. Обещаю себе, что точно нет. Ни за кривляния, ни за то, что делает вид, будто забыл, как мы разошлись в прошлый раз. Ни за то, что просто хочу ему вмазать. Просто так, потому что раздражает. — Разве не вы искали кого-то, кому можно поручить какое-то важное дело? — Чем мне нравятся селяне, так тем, что не расшаркиваются. Говорят, чего требуется, и спешат захлопнуть дверь, чтобы убрался побыстрее. Благородные же сначала хребет своими любезностями весь выкрутят, а уже после, намеками, обозначат, чего изволили требовать. — Будем считать, что я здесь исключительно ради встречи с вами. — Мы не сошлись со Штефаном в этом вопросе. — Выражение его лица меняется на обеспокоенное, и пухлый кулак подпирает гладко выбритую в отличие от моей щёку. — Он считает, что ты слишком юн и ненадёжен для серьёзных поручений. Вот как. «Юн», значит. Снова я им вчерашний мальчик, едва оторвавшийся от юбки. Так иронично, что на языке горчит. И это вовсе не морская соль. — Не думаю, что его мнению стоит доверять. — И что стоит проверять, насколько хватит моей вежливости, тоже не думаю. Но пока именно мне приходится постоянно помнить о том, что далеко не всегда можно просто отрезать чужую голову и закинуть её в мешок. И очень зря. Крайне весомый бы вышел аргумент. — Сам он только и видел, что свой кабинет и пару-тройку чужих домов. Да и те не дальше просторных бальных залов, предназначенных для того, чтобы пускать пыль в глаза удостоенным визита. Может, навестил ещё пару спален, но разве это добавляет ему именно понимания? В чём-то, что может касаться дел такого скользкого типа, как Кёрн? О нет, мой папаша острые предметы видел только завёрнутыми в салфетку, а тварей из стальных клеток — разве что размытыми тенями в ночных кошмарах. И кому, как не этому прозорливому, умудряющемуся держать свой огромный зад в столь важном кресле, господину, об этом не знать. Конечно же, он знает. Может и вовсе ляпнул нарочно: поглядеть, как я отреагирую, и уже после решить, стоит со мной связываться или нет. Вот же чёртов стратег. И впрямь с полминуты, если не больше, глазами лупит, а после, когда экипаж в очередной раз наезжает на камень, усмехается и выглядит так, будто вот-вот погрозит мне пальцем. — А я сразу заметил, что вы не в ладах. И кажется таким довольным, что, чтобы не погасить этот прилив энтузиазма, мне приходится отвести руку в сторону и сжать ручку сумки. Просто занять их, а то мало ли. — Это и безглазый бы заметил. — И не страшно тебе вот так, в открытую, дерзить? — Интересуется с мнимым участием, но выражение глаз тут же становится иным. Пытается уколоть меня зрачками, не понимая, почему все его угрозы заведомо провальные. — Знаешь же, где можешь закончить. Хочется уточнить, где же, очень хочется выспросить про все страшные места, которые он может пообещать, но вместо этого одёргиваю себя и, выпрямившись, наклоняюсь вперёд, приподняв брови: — Так ты испуганного ищешь или с руками из правильного места? Разом отбрасываю все расшаркивания и жду, качнёт его в какую-то из сторон или так и будет, как та корова, что никак не отелится. Кёрну бы неплохо уже родить какое-нибудь предложение или попрощаться со мной. Должно быть, думает о том же и потому, пожевав свои губы и ещё раз оглядев меня с ног до головы, вдруг решает сыграть в покорность. — Верно, — соглашается и, сцепив кисти в замок, пристраивает их на своём животе. — Правильно растущие руки ценнее любого языка. Но можно ли тебе доверять? Спрашивает и глядит якобы с грустью, прижавшись ухом к опушке своего светлого плаща. В пору уже поинтересоваться, почему и это я должен решать. Выдыхаю и, поглядев вниз, на сумку, заставляю себя вспомнить о тварях, что бродят где-то под городом, и о призраках, которым благодаря чужим голубым глазам я тоже что-то пообещал. Заставляю себя вспомнить о том, что если вдруг что-то пойдет не так, если допечёт меня окончательно, то, несмотря на ширину шеи, у меня и её провернуть сил хватит. — Я много лет как наёмник, а не наследник чьих-то трухлявых садов, — проговариваю странно даже для себя, глядя на брошь-застёжку, удерживающую его плащ. После поднимаю взгляд и жду, пока изволит встретится со мной своим. — Скажи, что нужно сделать, и назови цену. Будем считать это началом наших деловых отношений. Как много слов. Как много ничего не стоящих слов… Всегда ли их было так много, или всему виной то, что моё прежнее терпение к церемониалам и уверенность в том, что так и надо, прилично пооббились? Как куски глазури с уродливых чайных чашек. — Ты уже был в гарнизоне. Зачем? Наконец-то не увиливает и спрашивает в лоб. Глядит тоже твёрдо, без кривляний и дёрганий, и кажется, будто пытается прочитать меня. Узнать загодя, собираюсь врать или нет. Что же. Я не собираюсь. Только устроит ли его это? — Приходил проверить, всех ли воющих тварей вы успели спрятать, или, может, кто ещё вырвался и дожрал остатки твоих вояк. — Так и смотрит напрямую, но взгляд на миг становится ошарашенным. Брови приподнимаются, и рот, прорезанный в большом трясущемся куске студня, искажается. Отчего-то моя правда ему не понравилась. И повисшая в экипаже тишина только в доказательство. Но мне она ни к чему, мне нужно, чтобы врал и изворачивался как раз он. Мне нужно, чтобы он пытался запутать меня и, может, болтнул что-нибудь между делом. Поэтому я хмыкаю, показав, что вполне насладился произведённым эффектом, и пожимаю плечами. — Мой наниматель сказал именно так. Кёрн оживает спустя секунду. Вздрагивает, будто птица, на которую упала капля воды, и к моему удивлению не спрашивает имени. Его интересует другое. — И что ты ответил своему нанимателю? Не важно, кто меня нанял. Важно то, что тот теперь знает. И, должно быть, ему абсолютно наплевать на то, что знаю я. Я — никто во всей этой игре. Так, мелкая фигура где-то у края. Вот чем отличаются жители больших городов от тех, кому доить коров и укреплять забор вокруг своего селения. Уверенностью в своей полной неприкасаемости. — Пока ничего. — И пускай не знает пока, что богатые мрут абсолютно так же, как и бедные. Не прихватив с собой ни кошеля, не утащив ни сантиметра шёлка. — Мы не встречались. Снова не вру. Когда бы мне успеть заскочить к надзирателю над книгами? Но является ли он моим нанимателем — тот ещё вопрос. — Кто-нибудь помимо него знает? Кёрн становится более деловым и даже не замечает очередной ямы на дороге, из-за которой его голова мотнулась назад и ударилась об изголовье сиденья. Куда там до таких мелочей, когда речь идет о его делах. Или о каком-то особенном детище, с котором лучше не встречаться впотьмах и без меча. — Может, и так. Не отрицаю, что есть ещё заинтересованные, и он кивает, показывая, что его удовлетворит и такой ответ. Что не собирается больше выспрашивать, погрузившись в глубокую задумчивость. Дорога поворачивает, и до гарнизона остаётся совсем ничего, когда он, молчавший всё это время, обращается ко мне снова: — И к чьей стороне склоняешься ты? Постановка вопроса цепляет. Выходит, что он знает, кто мог меня подослать. Знает тех, кому может быть всё это интересно. И вряд ли сейчас перебирает в уме имена мелких магов-канцеляристов и полусбрендившего библиотекаря. О нет, он подозревает своих «друзей» по тому самому столу, за который так не терпится усесться моему папаше. И как же мне не нравится то, что приходится иметь всё это в виду. Просто выслеживать и рубить у меня выходит куда лучше. — К своей. — И потому, по иронии, я самый выгодный союзник. А может, и нет. Смотря с какой стороны глядеть. Оставлю ли я их всех умирать, если так выйдет, что голодная нечисть, наслонявшись, бросится к хозяйскому порогу? И растащит половину Голдвилля на части? Не моргнув. — Меня не интересуют ни ваши распри, ни город. И Штефан тоже не интересует. Пролезет в совет — так и чёрт с ним. Но, возможно, с тобой у нас могут быть общие дела. Как считаешь? Я редко говорю так много и уже устал от этого. Устал танцевать вокруг него и выгадывать, какое слово использовать, а какое не подойдёт. Мотнёт своей круглой башкой ещё раз — выйду прямо на ходу. Хватит его с меня. И увёрток этих идиотских хватит. — Вполне. — Соглашается сразу же, будто бы почуяв мои настроения, и тут же перестаёт надувать щёки и изворачиваться. Отгибает край занавески и, увидев за оконным стеклом каменные стены, досадливо цокает языком. — Только вот с монстрами ты перегнул. В гарнизоне держали пойманного оборотня и по дурости подстрелили, когда тот начал выть на новую луну. Кто же знал, что от боли зверюга станет сильнее и вырвется? И глядит, досадливо поджав губы. Будто бы раскаиваясь в том, что не прервал чужие идиотские развлечения, а махнул на них рукой. Но я сам видел минимум три клетки. С такими тяжёлыми решётками, что те удержали бы не только волка. Врёт, думая, что если выдаст мне кусок истины, то до оставшейся её части мне не будет дела. Как и любому наёмнику, который никогда не стремится делать больше оплаченного. Я бы, может, и сам не лез, если бы и меня толкала вперёд лишь совесть. — И только? Спрашиваю не без насмешки, и он возвращает мне её сторицей. Даже, не удержавшись, сочувствующе хлопает по колену. — И только, мой мальчик. — Медленно убирает руку, понимая, что перегнул, но прятать за спину не спешит. Напротив, рассматривает свои пухлые пальцы так, будто раньше никогда не видел. И голос становится негромким и задумчивым. — Поступок некрасивый, никто не спорит, но что теперь поделать? Разве что руками не разводит, и мне даже говорить о том, что можно было придумать что-нибудь покрасивее, не хочется. Оборотень так оборотень. Пускай ещё кого-нибудь накормит этой сказочкой, а после удивляется больше всех и требует самых решительных мер. — Вижу, ты разочарован? — Истолковывает моё молчание по-своему, и я киваю, не добавляя, что разочарован уже очень давно и почти во всём человеческом роде. — Не стоит, и думаю, что всё-таки смогу дать тебе одно поручение. Не веря своему счастью, приподнимаю бровь, но он отворачивается и, что есть сил, лупит по тонкой стенке. Возница тут же натягивает поводья, и лошади останавливаются в каких-то десяти метрах от уже распахнутых ворот, мимо створок которых прохаживаются запрокидывающие головы вверх стражники. — Я слушаю? Оборачивается, снова садится ровно и, подумав, задумчиво начинает, будто сам ещё не знает, что стоит говорить, а что нет. — У меня украли одну важную вещь около двух недель назад. И не просто стащили из кабинета, а запечатали его заклинанием, так, чтобы я ещё несколько суток не мог войти и понять, что же именно увели. А я-то рассчитывал, что перестанет заливать про оборотня или на ходу вывернется, рассказав о покусанных им служивых и той небольшой обратившейся армии, что необходимо выследить. О нет, рвущие людей голодные твари его не интересуют. Но он готов подрядить меня под абсолютно никчёмное, может, и вовсе выдуманное дело. Почему тогда остановил экипаж? — Хитро. — Не говорю ему, что пара дней — это так, издёвка, и любой, разбирающийся в колдовстве, мог внушить ему, что он размахивает саблей, а не ночным горшком. Жду, будут ли ещё какие-то подробности, или мне предстоит просто погулять по городу и вернуться в итоге ни с чем. — Могу я спросить, что это за предмет, или нужно искать вслепую? Старательно скрываю проскользнувшую насмешку, но Кёрн её и не замечает. Слишком задумался, потирая подбородок. — О, ничего особенного на вид. — Отмахивается и тут же, до того как я успею заявить, что тогда делу никогда не выгореть, всё-таки уточняет: — Вырезанный из кости тролля ящик. Перестаю допускать, что всё это вымысел. Где бы ему вообще увидеть такое, если не хранить самому? А главное, какая необходимость повелела ему завести магическую клетку из настолько крепкого тела? — А внутри? Сам ящик неказистый, страшный и жёлтый, от него могли и избавиться по незнанию. Да только не крадут такие вещи по незнанию. Разве что после того, как сгребут все камни и монеты, из банального любопытства, чтобы попытаться открыть после. В безопасности. — Реликвия. Артефакт, многие годы принадлежащий моей семье. — И внутри такой клетки. Что же за магию он притягивает или творит, если для того, чтобы обуздать его, нужны мёртвые кости? — Безделица, но я хочу, чтобы она вернулась. Снова врёт мне, улыбаясь в глаза, но я проглатываю, не моргнув. Пускай говорит, что хочет, главное теперь понять, что у него свистнули и не связано ли это с проклятым гарнизоном. — Тогда предупреди прислугу. Я загляну на днях. Обещаю, и он снова стучит в стену. Лошади трогаются с места, для того чтобы протянуть ещё несколько метров. — И я буду премного благодарен, если этот разговор останется между нами. — Только что миновали ворота и въехали во внутренний двор. Потому говорит быстро, и то и дело поглядывая в окно. — Такая глупая кража — огромное пятно на моей репутации. Что скажут люди, узнай они, что некто смог так легко меня обокрасть? Согласно киваю и двигаюсь ближе к двери. — Я понимаю. Репутация превыше всего. — Не протягиваю руки для прощального рукопожатия, но и он не спешит раскланиваться, ни единым словом не обмолвившись о том, что мне не стоит быть здесь и лезть в чужие дела. — Если это всё, то… Не всё. Понимаю это, когда, едва нажав на дверную ручку, высовываюсь на улицу. Упираюсь взглядом в чужую кожаную маску, и мне даже чудится, что тот, кто её носит, усмехается. Может, только чудится. Чёрт знает, что там с его лицом. Через прорези не разглядишь. — Моё почтение. — Держится правой за запястье левой и почтительно склоняет голову. А после, вскинув её, обращается уже ко мне. — Не могу сказать, что успел соскучиться. — Взаимно. Спрыгиваю с подножки, и оказываемся друг напротив друга. И снова это ощущение: будто знакомы уже. Где-то я его видел раньше. Точно видел, и вряд ли это был какой-то захолустный трактир или дальняя бухта в Штормграде. — Готовы? Оборачиваюсь к спешивающемуся куда дольше моего Кёрну, и он шагает между нами. Отмечаю, что к человеку в маске он не обращается ни по имени, ни по званию. — А этот тут зачем? К человеку, который, указывает на меня с тщательно сдерживаемой неприязнью, и мне против воли становится спокойнее, что ли. Привычнее. Когда не играют в расположенность, а кривятся в лицо, а не затылок. — Пускай идёт с ними. Не прояснилось, но, мельком осмотревшись, замечаю, что стало куда люднее. Не то новых понабрали из окрестных деревень, не то старые, сопроводив свой важный груз, вернулись. Кто б их разобрал. Все одинаковые — в легких доспехах и шлемах. Кто тренируется, разбившись на пары, под присмотром более опытного командира, а кто отдыхает, праздно подпирая собой одну из стен. Запрокинув голову, замечаю, что и на стене появился тяжелый арбалет, и рядом с ним минимум трое. Прохаживаются, помахивая пустыми руками. — При всём моем уважении… — А главный над всеми этими людьми чуть ли не закипел. Того и гляди, маска оплавится и прилипнет к щекам. — Не стоит. Тон его голоса становится давящим, но нависать над невысоким Кёрном он себе не позволяет. Напротив, старается отодвинуться и взвешивает каждое слово. Ещё бы: за руку, которая кормит, лучше не кусать. — О, ещё как стоит. — Круглолицый и раскрасневшийся Кёрн, напротив, так и лучится добродушием и разыгрывает доброго дурачка. И улыбается, растягивая рот. Как же наигранно он улыбается. — Лишний меч никогда не помешает, так? Оборачивается ко мне и, глянув на пояс, немного теряется. Потому что меча у меня с собой как раз нет, что, почему-то, только раздражает обвешанных оружием вояк вместо того, чтобы успокаивать. — Подо что ты меня подряжаешь? Спрашиваю почти весело, и Кёрн становится нарочито озадаченным. Этого, в маске, и вовсе, должно быть, нехило косит из-за того, что тот вообще со мной разговаривает. — Есть основания полагать, что один из наших отрядов дезертировал по подземным ходам. Должен был нагнать и добить сбежавшего зверя, но никто так и не вернулся. Ты же не откажешься пройти и посмотреть? О, конечно. Как я могу отказаться от такого заманчивого предложения, за которое мне не предложили хоть какой-то платы? Иные сильные мира без сомнений уверены, что служить на благо их целей — уже высшая награда. Но стоит ли его осуждать, если служивые и умирать бы бросились, прикажи лично он? Как же, быть замеченным столь великим. О том, что вся эта история с оборотнем и вовсе бред собачий, даже не думаю. Я это знаю. Но вслух только коротко соглашаюсь и поправляю ворот куртки. Уже жалею, что прихватил с собой сумку. Не хотелось бы вот так запросто подарить кому-то её содержимое. Но если ударят в спину, выбора у меня не останется. Что ж, вот и гляну, судьбой мне положено было что-то раздобыть или клала эта судьба на меня большой хер. — Поэтому явился совсем безоружный? — Носящий маску злится, что не предупредили, и я его даже понимаю. Ещё бы, к чему ему лишний нос в его делах? — Где же обещанный меч? Демонстративно оглядывает меня, и в ответ я только развожу пустыми руками. Ни меча, ни даже сколько-то приличного кинжала нет. И в его взгляде, в единственном целом зрачке отражается столько презрения, что, несмотря на то, что собирался, не смолчал. — Если там, куда вы собираетесь, действительно окажется голодный раненный оборотень, то я позаимствую его у одного из трупов. Щурится и, заложив руки за спину, снова обращается к Кёрну, которому всё это мерянье саблями кажется если не забавным, то занимательным по крайней мере. Иначе почему так внимательно смотрит и молчит? — И всё же, я настоятельно прошу вас подумать ещё раз, господин. И тот, отняв руку от лица, снова улыбается. Добродушно и радостно. Совсем также он будет скалиться, когда отправит своего искалеченного верноподданного в отставку. Я уверен. — Я подумал. Тот только кивает, поправляет почти сорванный ветром с его головы капюшон и, забыв о Кёрне, резко разворачивается на мокром песке и кивком приглашает меня следовать за собой. — Безопасности не гарантирую. Отрывисто бросает, не оглядываясь, и я, нарочно держащийся позади, чтобы ещё раз осмотреться, не знаю, стоит ли мне уверить его, что и не нужно, или не подначивать. — Чудно. — Огибает один из бараков, и, мельком глянув в приоткрытую дверь, отмечаю, что и он полон людей. Откуда столько? И где они были? Ещё вчера — где? — Так куда мне и с кем? Молчит, предпочитая думать, что тем самым нервирует меня, но спустя ещё с пол сотни шагов никаких ответов уже и не требуется. В отдалении около покосившегося сарая стоят трое. В плащах с вязью и накинутых на голову капюшонах. И держатся так знакомо, один ближе и позади двое. Пониже, и, несмотря на свободные балахоны, заметно хилее. Юные, должно быть, совсем. Вчерашние зубастые дети, которым суждено умереть молодыми. Но не первый. Первый, у которого из-за поднятого шейного платка видны только глаза, явно не ребенок. Может быть, мой ровесник. Может, чуть моложе. — Ну надо же. Слова вырываются изо рта против воли. Слова, которыми я не собирался ни с кем делиться, но именно они заставляют человека в маске обернуться. — Уже доводилось сталкиваться? И не уточняет ни имен, ни конкретных людей. Зачем? Они же все одноразовые. Один не вернулся — купили двух новых, и так до бесконечности. Зачем запоминать лица или имена тех, кто уже мёртв? — В общем и целом. Небрежно бросаю в никуда и отмечаю, что эта тройка как раз вооружена до зубов. И мечи при них, и арбалет из тех, что не стыдно и отобрать, и наверняка куча рассованных по складкам одежды ножей. Хоть за ноги переворачивай и тряси. Никем не званое чувство тоски обрушивается мне на голову куда стремительнее, чем продолжающий противно моросить дождь. Особенно сильным оно становится, когда приближаюсь вплотную и замечаю на шее первого из этой тройки поблескивающую серебром цепочку. Во внутреннем кармане моей куртки лежит точно такая же. И чем леший не шутит, я бы хотел ее отдать. Хотел бы вернуть тому, у кого забрал, и видеть его в этом проклятом плаще. Знать, что снова может задирать нос и позаботиться о себе. И я буду. Вопрос лишь во времени. Все трое бегло осматривают меня, но ни слова не произносят. Даже когда тот, кто привел меня сюда, вполголоса объясняется с главным, передаёт ему слова Кёрна, Второй лишь равнодушно опускает подбородок, показывая, что понял. Вот и все переговоры. Буквально с десяток слов, и я остаюсь с этой тройкой лицом к лицу. Гадаю, насколько хороши и сколько дырок успеют во мне сделать, если вдруг что. Подростков, что ростом едва ли выше Йена, почти не беру в расчёт. Меня интересует Первый. Такой же безликий, как и прочие, в своем платке и капюшоне. Чуть ниже и с заметным шрамом, тянущимся от виска вниз, за кромку задранной по переносицу тряпки. Обмениваемся короткими взглядами, и он кивает куда-то за свою спину. К дальней, почти что прижимающейся к каменной скале стене гарнизона. Послушно иду, куда указали, и замечаю что двое помладше задерживаются, для того чтобы оказаться за моей спиной. Не то замкнуть стандартное построение, не то… — Любопытства ради: я должен вернуться? Ориентируется этот первый более чем хорошо, и вряд ли это его врождённый талант. Должно быть, шныряет тут с завидной регулярностью и на Кёрна работает не первую неделю. Может, и не месяц. Отвечает мне, не оглядываясь, и круто сворачивает, зарывшись каблуками своих сапог в мокрый, перемешанный с рыхлой землёй, песок. — Понятия не имею. Отвечает отрывисто, но достаточно равнодушно для того, кто не привык таскать с собой лишний балласт. Должно быть, он из тех, кто делает, что приказано. Убить так убить. Охранять, значит, охранять. В каком-то смысле, идеальный наёмник. Может, и в бою неплох. Наверняка неплох, раз работает на таких важных шишек и всё ещё не закончил в какой-нибудь яме. Я бы и начать не успел, если бы тёмная сила упорно не выдергивала назад. У этих же, в плащах, нет права на ошибку. И никакого второго шанса тоже нет. — Зависит от того, насколько будешь лезть под руку. Хмыкаю против воли и тут же отступаю в сторону, позволяя двум держащимся позади парням показать мне свою спину. — Я собирался наблюдать издали. Беру влево, и теперь в центре оказывается один из молодых, я, забавляясь, рушу привычное для них построение и демонстративно помахиваю пустыми руками. — Так вряд ли выйдет. — Надо же, мне даже отвечают. Тот, который оказался ближе других. И да, судя по голосу, он куда моложе своего временного командира. — Двенадцать человек не вернулось. На самом деле, никто не думает, что они сбежали. — Значит, их всех задрал оборотень? Спрашиваю сразу у троих, и двое, снизошедших до того, чтобы поговорить со мной, переглядываются. Третий просто отводит взгляд, делая вид, что его куда больше прочего интересуют каменные стены. Сразу становится ясно, кого бросят в случае необходимости. Того, кто не вписался в эту случайную, а может быть, что вовсе и нет, тройку. Фаворитизм — явление редкое лишь для тех, кому не из кого выбирать. Этому, который старше прочих и куда опытнее, явно есть. Может быть, сам и выбирал, кого взять на очередное дело. Кого следует поднатаскать получше, а кого можно будет бросить, если вдруг что. Вот он, здоровый прагматизм в самом низменном своём проявлении, о котором не раз и не два упоминал Лука. Иногда коротко, иногда пускаясь в длинные пьяные россказни, но одно из них я понял чётко: если выходят трое и больше, то кто-то должен умереть. Сыграть роль живого щита и не путаться больше под ногами. — Я верю в то, во что велено верить. Добрая минута прошла, прежде чем Первый, мысленно так и обзываю их по номерам, отвечает мне и, обернувшись назад, останавливается. Деловито осматривается, находит взглядом второй, не замеченный мной раньше колодец, прикрытый пустыми холщовыми мешками, и, наскоро оттащив их, снимает и деревянную крышку. Заглядываем вниз одновременно и обнаруживаем лишь пустоту и сухие камни на дне. Метров шесть вниз, не больше. И похоже, что воды там никогда не было. Просто ещё один запасной выход. Очередная подземная тропка, ведущая и в город, и ещё чёрт знает куда. Что же… Не спрашивает, кто первый, но кивком указывает на зияющий чернотой провал именно тому третьему, который по моим прикидкам не очень-то им и нужен. После лезет в свою прикрытую плащом сумку и, вытащив из неё тонкую веревку, быстро обвязывает её вокруг пояса. Бросает свободный конец вниз, в темноту, и Третий, ни слова не обронив, наматывает её на своё запястье и спускается, опираясь о стены колодца. Должно быть, так прикрывают друг друга на всякий случай. Мало ли, сорвётся. Но ожидаемо не падает, а, спрыгнув, осматривается и свистит, давая понять, что сожрать его там некому. Оставшиеся сверху двое выжидают с пару минут и тоже исчезают в темноте. Я спускаюсь последним и, вижу только их спины. Что же, пускай, ждать вовсе не обязательно. Как раз выйдет оглядеться. По эту сторону ходов я ещё не был. А может, и был, да только сам не знаю об этом. Бродил рядом, но не нашёл, где здесь можно повернуть и подняться. Слишком перепутаны эти ходы, и, как один, похожи друг на друга. Слышу, как впереди черкают огнивом, и спешу нагнать до того, как зажгут факелы или что там у них. Оказывается, что запертое в стекле магическое пламя. Чёрный порошок, который от искры вспыхивает синеватыми всполохами и бьётся внутри вытянутой бутылки. Зачарованной, судя по тому, что не обжигает наёмникам голые пальцы. Хитро. И дорого для простого путника. Но эти — совсем иное дело. Эти привыкли не считать монеты и жить одним днём. Что им какой-то порошок? Так, мелочёвка на размен. Подземный коридор такой же, как и все прочие, узкий и неровный, петляет, уводя прочь от гарнизона, но, судя по моим прикидкам, ведёт не в город, а куда-то за его пределы. Может, заканчивается где-то посреди болот. Может, тянется до самого пыльного тракта, уводящего много выше по карте, к Пустошам. Держусь позади всех. Слушаю их шаги и редкие односложные переговоры и думаю, не зря ли впутался, рискнув потратить целый день в никуда. На то, чтобы обдумать, хватило бы и утра, но под чужим сапогом вдруг звонко хрустит сломавшаяся тонкая кость, и я перестаю сомневаться. Может быть, это уже мумифицировавшаяся, давно высохшая крыса или… Чьё-то треснутое и сколотое ребро. Определенно человеческое и крайне недобросовестно обглоданное. Наёмники переглядываются, и двое вынимают длинные ножи. Третий стаскивает с плеча арбалет, и тем самым вызывает у меня непрошеную короткую ухмылку. Посмотрел бы я, как он собрался стрелять в полумраке, в таком узком коридоре. Молча качаю головой и, послушав, не стучит ли кто когтями по какому-нибудь из боковых ответвлений, так же, не открывая рта, прибавляю шага и боком обхожу всех троих, выбиваясь вперёд. Хочется им красться, играя в прятки с темнотой — пожалуйста. Я посмотрю, что там впереди, и назад, в город. Идём долго, не скрываясь, и то и дело натыкаясь на чьи-то останки. То кисть мелькнёт, то остатки уже подсохшей и сморщившейся человеческой кожи. Замечаю и ухо, и даже чьё-то оторванное и, видимо, сплюнутое на стену, веко. Должно быть, сделавшая это тварь была одна, но поужинать особо не торопилась. Сначала закончила с преследователями, а уже после неторопливо разделала их и утащила. Может, кто-то не сильно крупный? Или всё-таки двое? И крови нигде нет. Выпили? Догадки лишь прибавляют вопросов, и когда нахожу пару уложенных друг к другу глазницами черепов, решаю, что оно ещё и разумное. Играло с ними. Может, глумилось. Наёмники следуют за мной словно тени, и пару раз я даже забывал о них. Когда сильно уходил вперёд и когда они останавливались, вслушиваясь. Да только без толку. Никого тут нет. Не в тоннеле. Вода капает, бегают крысы, собирая остатки чужого пиршества, и на этом всё. Тварь была здесь да давно скрылась. Может быть, охотится неподалеку? Не бросилась подальше, как остальные, а смекнула, что еда сама придёт, если остаться? Наконец, вижу белый дневной свет впереди и, прищурившись, чтобы не ослепило после темноты, замедляю шаг. Спустя пару десятков метров уже знаю, куда выводит этот колодец. Мог бы догадаться и раньше, что если в нём когда-то была вода, то ведёт он к старым озёрам, которых и на картах-то уже нет. Теперь только грязь. Грязь, да труднопроходимые, топкие болота перемешанные с… Другой грязью. Вонять гнилью и сыростью начинает задолго до того, как выберемся. Несёт тиной и веет холодом. Не морозным или солёным морским, а затхлым и будто застрявшим здесь, в низине. Выбираюсь наружу и тут же отступаю на пару шагов в бок и назад, взбираясь повыше. Выход из тоннеля пещеры ещё каменистый, а вот дальше… Дальше простираются топи, которые прилично разнесло после вчерашнего дождя. Да и новый, сегодняшний, должен нехило добавить. Перед глазами всё буро-зелёное и местами подёрнутое красным цветом. Так, с ходу, ещё и не сразу разберёшь: мхи или кровь. Всё-таки мхи. И чудится, будто вся эта грязь тянется до самого горизонта. Не заканчивается вообще. Деревьев почти нет, только кусты-переростки, облепленные грязью и ряской, и изредка встречающиеся сухие островки. Но безопасны ли они? Может, молчаливые парни в плащах первые проверят? Слежу за ними, только появившимися снаружи, и понимаю, что мне интересно. Действительно интересно глянуть, что же теперь они будут делать. Нет, в деле одного такого я видел не один десяток раз, но эти… Чем они отличаются? Насколько окажутся хороши, если выдуманный Кёрном оборотень всё-таки появится? Оборотень, живущая где-нибудь неподалеку водяная баба, разросшаяся до неприличных размеров, или хотя бы вечно голодные, охотящиеся стаей пиявки? Подтягиваю ремень сумки, поднимая её повыше, и оборачиваюсь к своим вынужденным спутникам. И, даже несмотря на платки и капюшоны, вижу, что их Первый хмурится. А после и вовсе ругается и стягивает тряпки со своего лица, обнажив длинный, загнутый к низу шрам. Подбородку тоже досталось. Видно, спасал горло. — И что теперь? Второй, который разговорчивый, тоже одёргивает платок и оказывается совсем юным. Ещё не тронутым ни сталью, ни огнём. Может, и семнадцати нет. Такого же я убил прошлым летом, сопровождая из Аргентейна в Камьен свою юную княжну. Кажется, что чуть ли не в прошлой жизни было, а ещё и года не минуло. Ироничное оно, это время. Первый осматривается, глядит вперёд, поднеся к глазам ладонь, оборачивается назад, к темноте пещеры, и, поджав губы, негромко цедит: — По кочкам. — Тут же нахожу взглядом предложенную им тропу и гляжу чуть в сторону, заприметив в воде лежащий почерневший ствол какого-то дерева. — Цепью. И тут же, будто разобрав его слова, вода в этом месте мутнеет и наверх поднимается несколько лопнувших пузырей. Дойдут они, как же. — До того края болота? Второй вполне справедливо сомневается. Третий уже готов сделать первый шаг. Один оспаривает приказы, другой хочет выслужиться. Занятные. Только Первого это никак не трогает. Первый тихо злится и уже готов подпихнуть другого в плечо. — Шагай. — Сталкиваются взглядами, и более молодой протестующе поджимает губы. В открытую не идёт против, но и умирать не стремится. Наблюдаю за ними в открытую и в шаге от того, чтобы начать тихо веселиться. И не то чтобы пытаюсь это скрыть. Тогда Первый, видно, нарочно затягивая паузу, резко оборачивается уже ко мне. — Есть какие-то возражения? Надо же. Я, оказывается, тоже попал в список счастливчиков, обязанных прыгать по воде. Это что же, уже можно лезть под руку? Решаю, смолчать или дать пожить ещё немного. Решаю за несколько секунд и с выдохом спускаюсь назад, к выходу из тёмного тоннеля. — Этот, который Третий, провалится через пару метров и уже не вылезет, а Второго сожрёт притаившаяся под тем трухлявым бревном рыбина. И гляжу прямо ему в глаза. Жду, пока задерёт подбородок повыше и. — Знаешь что?.. Делает шаг вперёд, а у самого уже локоть отходит в сторону. Той руки, в которой он так и вертит свой длинный узкий нож. Делает всего шаг, а сам уже готов ударить. Внешне довольно спокоен, но внутри, должно быть, сильно нервничает. Не по нраву ему это место. И выслеживать, чёрт знает что, тоже не по нраву. Но видно и инструментом быть давно привык. А инструменты не имеют своих мнений. — Наазир… — О, оказывается, у него и имя есть. И младшим позволено окликать его, отвлекая от потенциального убийства. Младшим, почти синхронно отодвинувшимся от воды и вернувшимся на крепкий камень. — Там действительно что-то есть. И голос у него напряжённо шипящий. Голос у него предупреждающий и заставляющий Первого тут же обернуться к кромке чавкающей грязи, перетекающей в мутную из-за толстого слоя ила воду. Как раз вовремя, для того чтобы третий, так и не убравший свой арбалет, успел выстрелить в показавшуюся на поверхности круглую голову. Не попал. Утопленник тут же нырнул опять и прижался ко дну. Поди подбей его теперь в такой грязи. А он, напротив, ещё как может. Схватить за ногу и потащить вниз, в склизкую топь. Он и прочие твари, заскучавшие без человечины. Первый молча отодвигается и лезвие возвращает в ножны. Можно сказать, что только что обозначил, что так и быть, ещё меня потерпит. Отвечаю ему равнодушным взглядом и, оглядевшись ещё раз, решаю, что стоит попробовать продраться вперёд по левому краю. Забраться повыше и поискать тропу или хотя бы её подобие. Кто-то же закусил в тоннеле. Вряд ли он был настолько глуп, чтобы сунуться в воду напрямик. Жаль, что дожди давно уничтожили все следы. Ухожу, и снова они тянутся следом. Против своей воли, но, как и в темноте, решают пропустить вперёд чужака, которого не жаль. — Мы не встречались раньше? Вопрос Первого нагоняет меня в спину. И, судя по его задумчивому голосу, размышляет об этом всерьёз. И в спину мне глядит как-то слишком уж пристально. Не оборачиваясь, мотаю головой. Не помню. Этого вроде не видел. Этот же живой, а, значит, не попался под руку, когда пытался отделить мою голову от тела. А иначе где бы ещё? — Есть какие-нибудь предложения? Видно сцепил зубы и засунул подальше свою гордость. Или надеется ещё пожить. Как знать, может, в душе труслив, и если собирается броситься на меч, то прежде пихает панцирь под одежду? — Что же ты их не спросишь? Обернувшись, прохожусь взглядом по держащемуся позади Второму и так и не опустившему платок Третьему и получаю только отмашку вместо ответа. — Молодые ещё. Не опытные. Но нагоняет и становится со мной рядом. Признал, что ли? Киваю, показывая, что услышал, и снова осматриваюсь. Болота выглядят бескрайними, но то тут, то там мелькают целые прогалины из лысой сухой земли. А где-то вдалеке, среди наползшего перед ливнем тумана, мне и вовсе чудится желтоватый огонёк. — Костёр? Выходит, что не одному мне. Да только не выдержит никакое пламя такой сырости. Разве что их, магическое, спешно убранное в сумки. — Сомневаюсь. — Но проверить стоит. Соглашаюсь с ним, потому что, толкаясь на одном месте, мы вряд ли что-нибудь отыщем. Они — свой потерянный отряд или что им тут нужно на самом деле, а я пойму, кто его сожрал. И, может быть, после перестану тянуть время и разберусь с данным призраку словом. — Я пойду первым. Ты — в конец. Эти двое пускай держатся в середине. Коротко кивает и, дождавшись, пока спущусь, пропускает и свою двойку за мою спину. Все трое теперь с мечами, а меня это заставляет улыбнуться в воротник против воли. Безумно знакомо. Вот это желание вооружиться до зубов знакомо. Как-то я насчитал только пять ножей на чужом теле. А когда спросил, зачем столько, едва не получил шестым, ради этого, я уверен, и спрятанным за воротником. Видимо, они все такие. Одинаково выученные. И у меня при себе только короткий охотничий нож. Будто в насмешку над всем грозящим искалечить меня миром. Подумаешь, не сберегу пальцы. Одна из двух кистей всё равно уцелеет, а если нет, то что тогда? Заставят таскать меч в зубах или смилостивятся и позволят отрастить новые? Ступаю на тропу, и уже после первых пяти шагов подошвы начинают месить чавкающую грязь. Особо не таюсь, зная, что все, кто рядом, уже давно нас заметили, но и не тороплюсь, глядя себе под ноги. Утонуть не боюсь, но выбираться буду долго, если угораздит провалиться. Вперёд и вперёд, в гнетущей кладбищенской тишине, которую едва ли можно рассеять звуком чужих шагов. Виднеется высокий, поросший чем-то красным куст, и тут же подле него из воды торчит давно проржавевшая железяка. Полуторник, оставшийся без хозяина. Чуть дальше плавающие перья какой-то речной птицы и поодаль её же отскочившая на тропу лапа. Должно быть, жрали слишком жадно, для того чтобы её заметить. И туман… Туман всё ближе. Туман, к которому лучше не соваться без приличного оружия, но я упорно лезу вперёд и сам не знаю зачем. Обвиняю во всём шкатулку, но даже досады не чувствую. Одну только усталость. Вышло как вышло, теперь-то что? Что теперь?.. — Эй? Окликают из-за спины, и я останавливаюсь. Смаргиваю и понимаю, в чём дело. Ближайшая заводь зашевелилась. По воде пошли мелкие, быстро растворяющиеся круги. Что-то очнулось от дрёмы и вот-вот выберется поприветствовать гостей. Что-то, что, резко бросилось вверх и, показавшись, оказалось толстой, лишённой удочки-приманки пиявкой. Она добирается до суши и тут же остаётся у кромки воды, зарубленная Вторым. Взмах меча — и из одной чёрной мерзости получается две. Только запищала и развалилась. Наёмники переглядываются, а я иду дальше и, теперь даже не щурясь, вижу пламя впереди. Окруженное туманом, но на высокой кочке. Ближе и ближе. И тревога нарастает. Внутри будто ворочается всё. Вот здесь точно кто-то есть. Кто-то, грозящий вцепиться не в голенище и не хитростью пытающийся затащить в воду. Кто-то… Голодный и быстрый. С сильными дробящими кости челюстями. Пронесшийся за моей спиной! Разомкнул цепь, заставил наёмников остановиться, отшатнуться назад всех троих, и тут же исчез в тумане. Пячусь теперь, будто по верёвке иду, балансируя пустыми ладонями — и снова! Теперь дальше мелькает размытым серым пятном. Пронесся, волнуя воду, и исчез! Скрылся, бросившись на глубину. Щурюсь и ступаю быстрее. Спиной вперёд ступаю, кручусь на месте, отодвигая за спину сползшую на бедро сумку, и надо же, действительно, оказывается, горит пламя. Костёр на пригорке, и подле него чья-то сгорбленная фигура, обхватившая себя за притянутые к груди ноги. Не сразу понимаю… А когда понимаю, нахожу взглядом Первого из этих трёх. — Кто-то умудрился начертить защитный круг, — проговариваю негромко, всё оборачиваюсь и, убедившись, что зверюга, кем бы она ни была, не собирается броситься из-за качающегося на воде выгнившего куска коры, перестаю пятиться. До костра не более пяти метров. Двойка за мной теряет терпение и переходит на бег. Двойка за мной срывается с места так же синхронно, как это было у воды, и Третий успевает заскочить за едва заметную на грязи, но не разомкнутую черту. Второму везёт меньше. Его валит на землю прямо перед линией. Тяжело рушится сверху и втаптывает в грязь это самое, бегающее кругами, нечто. Серое, когтистое и прямоходящее. Впившееся сильными задними в чужую спину. Наёмник пытается биться, поднять голову, но обмякает и вытягивается окончательно после того, как зверюга прожимает правой его хребет. Давит ею до хруста, а после, не оборачиваясь, хватает ещё тёплое, но уже не живое тело за лодыжку и стремительно утаскивает в колючие невнятные заросли неподалёку. Тогда и пересекаю черту, запоздало обернувшись на так и не опередившего меня Первого. И ничего на его лице. Совсем ничего. Никаких эмоций. Сразу же шагает к лежащему на боку и, присев, переворачивает его на спину. Переворачивает посиневшее тело, которое пробыло здесь не один день. Тело, облачённое в уже знакомые мне латы и прижимающее к своему животу короткий, так и не покинувший ножны клинок. Видно, надеялся переждать, да так и умер около магического пламени, что по странному стечению обстоятельств до сих пор не угасло. Какой-то особый вид магии? — Откуда у простого служивого магический порошок? Спрашиваю в пустоту, но присевший на корточки Первый вскидывает взгляд и медленно качает головой. Как если бы он не был уверен в том, что собирается сказать. — Не простого. Если я правильно запомнил его лицо, то он был командиром отряда. И, видимо, выжил потому, что скармливал тварям остальных. Оглядываюсь ещё и не нахожу причин сомневаться. Внутри ни чужих вещей, ни одежды нет. Что там вещей — даже следы только свежие, наши. — Может и так. Круг довольно широкий. Кто-то должен был обороняться, пока другие чертили. Но после-то что? Неужели и впрямь единственный, кто успел укрыться? Или другие оказались немного смелее и попытались вернуться назад, к пещере? Но где же тогда отпечатки их ног? Стоит скинуть на дождь или подумать чуть лучше? Повертеться ещё вокруг костра, поглядеть повнимательнее… — Думаешь, кто-то ещё мог выжить? Так и не поднялся с земли и на уцелевшего Третьего почти не смотрит. А тот будто и рад. Тот замер почти напротив меня, у края черты, и словно застыл, выпав из реальности. Больной он какой-то? Может, с головой не особо дружит? — В этом и есть ваше задание? — спрашиваю, пребывая в глубокой задумчивости, и почти не надеюсь на ответ. Увильнёт как пить дать. Такие, даже находясь в шаге от смерти, не теряют хладнокровия. — Убедиться, что никто не откроет рта? И, наконец, толкнувшийся от своего колена, чтобы выпрямиться, Первый не разочаровывает меня. — В общих чертах. Уклоняется, но я уверен, что угадал. Да и что тут гадать? Всё прозрачнее некуда. Отряд пропал, и власть имущие забеспокоились. Не ускользнуло ли что, для того чтобы разрастись и поползти дальше уже чем-то большим, чем досужие домыслы? — Кёрн уже отправлял тебя убирать неугодных? Уверен, что и тут смолчит, но чужие реакции порой красноречивее слов. И этот наёмник только подтверждает это не хитрое правило. — Ещё один подобный вопрос, и я решу, что за тобой он тоже пошлёт. А я думал, изящнее обойдёт. А он, злой и уставший, даже не стал, предпочтя выдать вот такое незамысловатое предупреждение. — Скорее всего. Но позже. Охотно соглашаюсь и вижу, как они оба напрягаются. Даже Третий быстро оглядывается назад и словно невзначай проверяет, легко ли вытаскивается кинжал из ножен. Арбалет вернул за спину. — Есть что-нибудь, что мне стоит знать до того, как это произойдёт? Первый становится осторожнее в выражениях и, видимо, напрягается. И то, как руку отводит назад, раздвигая полы плаща, мне очень знакомо. Может, просто перестраховывается, а может, вот-вот нож бросит. Если не глупый, то не станет. Кто же убивает забесплатно, да ещё и не спросясь у господина? И совет, которого не просили, вырывается сам собой: — Не стоит соглашаться. — Я уверен, что справлюсь. Возвращает мне фразу будто любезность, и я, сам того не желая, улыбаюсь порезанным ртом. На правую сторону и улыбаюсь. Чудится на миг, что куда-то назад откинуло. — Я это уже слышал. Отворачиваюсь, давая понять, что довольно обмена любезностями, но он вдруг обходит меня и снова становится перед лицом. — От кого? Даже брови хмурит, но мне слишком плевать на его любопытство и возможные знакомства. Да и не верю я, что он помнит всех не вернувшихся в Орден. — Скажи мне лучше другое, наёмник. У тебя есть серебряный нож? Киваю за черту, на верхушки едва виднеющихся в тумане кустов, и он тут же кривится будто от пронзившей скулы боли. — Только стальные. — Если и удивляет меня, то лишь тем, что так долго прожил. Или он из тех, кто выполняет всю грязную работу при свете солнца? Предпочитает отсиживаться ночами? — Мы не охотимся на таких. И снова косится на кусты. Занятно выходит. Хотя бы потому, что «такие» охотятся на всех. И последнее, до чего им есть дело, презирает их возможный ужин или нет. А Третий всё молчит и молчит. Ни разу не одёрнул от лица своей темной тряпки и, даже осматриваясь, только щурится. Не вскрикнул и не выругался, когда зверь повалил Второго, и вряд ли это можно списать на железную выдержку. Скорее всё куда проще. — Он что, немой? Не знаю, к чему мне это сейчас, но тот, о ком идёт речь, тут же оборачивается и глядит на меня в упор, показывая, что прекрасно слышит. И никак не опустит руку, которая замерла над рукоятью кинжала. — Немой, — спокойно подтверждает Первый, и мне чудится, что его голос странно теплеет. Его голос на миг выдает заинтересованность, и я понимаю, что ошибся. Ошибся, посчитав, что зверь задрал его фаворита. — С детства не говорит. Весьма полезное оказалось качество. Как же. Удобно, должно быть. Когда ты единственный, кто говорит, а второму позволено лишь слушать. Всегда он такой был, этот Наазир или… — Сильно же тебя обидела чужая болтливость. Замечаю вслух, и он коротко отмахивается, показывая, что мои замечания не настолько уж и едкие. — Что ты умеешь? — Возвращается к нашей маленькой проблеме, и когда уже я разведу так и остающимися пустыми руками, насмешливо утверждает: — Кёрн бы не послал тебя просто так. — Не послал бы, — соглашаюсь с ним и решаю, что этот улыбчивый кусок дерьма знает куда больше, чем говорит. Возможно, и про меня знает. Возможно, умнее прочих высокородных богачей, которые уверены, что грязные барабашки и прочая погань водится только в бедных домах. Может, он давно в курсе, что тот, кто убивает чудищ, вовсе не должен походить на одного из них. Мысль интересная, но отходит на второй план. Потревожившее верхушки кустов движение её оттесняет. — Слушайте. Выпрямляюсь и, оглядевшись, замечаю, что то же делают и остальные. Кружат на месте, заглядывая за черту. И бесполезные мечи наготове, да только что от них толку. Что бы там ни было, его башку ни одному из уцелевших наёмников не снести. Разозлят только, да, может, подкровят тяжёлыми болтами. Но я бы не стал стрелять. Не по такой твари. — Возвращается? Скупо киваю и забываю про наёмников на какое-то время. Сейчас главное — тварь. Снова пробежал, чавкая грязью на мелководье. Полукругом обогнул пригорок и застыл где-то в тумане. Замер, готовясь к броску. Подхожу к черте и, опустив взгляд, слежу за тем, чтобы не коснуться её края носом сапога. Меньше, чем полшага ещё, и вплотную. Жду его. Рассчитываю на то, что не выдержит и покажется. Бросится на преграду, надеясь достать. Что ему какой-то тощий мальчишка? Совсем мало мяса. До ночи доглодает. Я — другое дело. Меня хватит на дольше. И поэтому он не выдержит. Секунды идут, и ничего. Секунды идут, а мне нужно, чтобы он показался до темноты, и пока горит разведённое мертвецом пламя. Не осторожничал а… Прыжок! Слышу, как отрывается от земли, и спустя миг уже вот он. Напротив. Морду скалит по ту сторону невидимой черты. Изуродованную, кривую, с прорезанной куда глубже волчьей линией широко распахивающегося рта. Замер напротив, и тяжело, будто этот воздух ему не подходит, дышит. Рвано и неглубоко. А сам на четырёх лапах на уровне моей груди покорёженным носом. А если выпрямится… Будет куда выше моей головы. И лапы размером с мои кулаки. Глядит снизу вверх и подрагивает весь. Трясётся, будто стараясь не то отряхнуться, не то шкуру сбросить, и переступает с одной ноги на другую. Всеми четырьмя топчется. И, как и ругару в подземелье — неправильный. Изуродованный. Только тот так и не смог жрать людей. Этот, напротив, не в силах остановиться и перекинуться обратно. Перекинуться и сжаться до человеческих размеров. — Оборотень? Судя по голосу, наёмники так и не сдвинулись со своих мест. Замерли оба, кто где стоял. — Перевёртыш. Отвечаю куда громче, чем нужно, для того чтобы быть услышанным, но зверюга не дёргается. Не пытается броситься вперёд и пробиться за линию. Не швыряется, даже когда махаю рукой прямо перед его носом. Только зрачками следит и даже не скалится. Только верхняя губа у него дрожит будто в беззвучном рычании. — И в чём разница? Голос стал ближе. Видимо, Первый решился на осторожный шаг, заметив, что мои примитивные провокации совсем не тревожат тварь. — Оборотни разумны и людей жрут крайне редко, — отвечаю ему без особого желания, надеясь, что дальнейших расспросов не последует. Без толку они все. Всё равно умрёт, если бросится на того или другого. — Разве что луна запутает. Или кто-то слишком ретивый первым метнёт топор. Но об этом вслух уже не говорю. Если так долго прожил, до таких нехитрых истин дойдет и сам. Меня куда больше интересует перевёртыш напротив. Замечаю, что на его правой передней лапе болтается что-то, смахивающее на замызганный, покрывшийся грязью кусок ткани. Видимо, оставшийся рукав, а раз он ещё не разгрыз, то и перекинулся недавно. А если взять в расчет и кривые уши, и огромные, заметные залысины на боках и груди… Должно быть, он был среди тех, кто пошёл за «волком». И, перекинувшись, начал жрать своих же. Таскал их по одному, и поэтому рядом с кругом нет других тел. Только до последнего не добрался. Не смог его выскрести, но ещё с прошлой жизни запомнил, что тот чем-то его обидел. А на меня теперь смотрит почти осмысленно. Остался ли там внутри человек? Отступаю назад и, наклонившись, забрасываю посиневшего мертвеца на своё плечо. Мог бы протащить волоком, да тогда нарушу линию круга. Придётся так. Возвращаюсь вместе с телом и, дождавшись, пока зверюга отпрыгнет, выбрасываю его. Перевёртыш сначала нелепо, по-собачьи отпрыгивает, а после, толкнув лапой чужую голову, вгрызается в неё. Рвёт именно лицо и с воем, ухватившись за чужой коротко стриженный череп, утаскивает его в туман. Затихает за первой же порослью и я, решая проверить появившуюся догадку, медленно переступаю через линию круга. Сначала одной ногой, после уже двумя и, помедлив, оборачиваюсь. — В ближайший час не вернётся. И затянутая сизым туманом тишина будто подтверждает мои слова. Ни прыжков, ни торопливого бега, ни даже глухого недовольного рычания не доносится. Слышу только, как жуёт, клацая зубами, завалившись в воду примерно в пятнадцати метрах от круга. — Ты с головой не дружишь? Наёмник не разделяет моей уверенности. А я тихо забавляюсь его подозрительности. Решил, поди, что я собираюсь и его выманить и скормить. Только одного он не учёл, пока хмурил лоб. — А ты хочешь ждать, пока догорит огонь? Указываю глазами на пламя, которое и сейчас-то держится чудом, а после смотрю вверх, на серое тяжёлое небо. Выдержит ли порошок ещё один ливень? Я бы не стал проверять. Он, проследивший за моим взглядом, снова кривится. Надо же: даже те, кто носит плащи со знаками отличия и серебряные кресты, испытывают страх. Трясутся за свои жалкие, выкупленные ещё в детстве, жизни. Мнутся перед тем, как сделать шаг. — Ладно. — В итоге тяжело соглашается и, надо же, оборачивается на Третьего. Зовет его кивком головы и, коротко сжав его плечо через куртку и плащ, выдыхает. — Идём. Вчерашний мальчишка с прикрытым ртом быстро опускает подбородок, а после возвращается взглядом к чужому лицу. На секунду или две. После переступает через линию и уходит вперёд, даже не пытаясь задержаться, чтобы прикрыться мной. Должно быть, не только немой. А ещё и битый по голове. Очень часто битый. — А я думал, в любимчиках был тот, которого сожрали. Замечаю, когда и Первый наконец двинется вперёд и он, раздраженно дёрнув край ткани, возвращает капюшон на голову. Ускоряет шаг, оставляя меня последним в этой кривой короткой цепочке и всё-таки отвечает спустя время: — Не люблю, когда много болтают. Оставляю это без комментариев, и он со мной не заговаривает тоже. До самого гарнизона молчит. А я ещё долго, почти половину топи, слышу чужое жадное чавканье и звук, с которым мясо отстаёт от костей. *** Вернулся уже в сумерках, упустив и ужин, и возможность любоваться на лица глубоко не интересных мне людей. Вернулся в дом только для того, чтобы наконец помыться, и, почти было толкнув дверь временно своей комнаты, пожалел, что не сделал этого на заднем дворе, вместе с рабочими. В комнате опять кто-то есть. Хотелось остаться в тишине хотя бы на час и именно за это я и поплатился. И вместе с тем испытал уже знакомое чувство, смутно близкое к разочарованию. Чувство, говорящее о том, что ничего мне не достанется. Даже покоя. Потому что в комнате, как и вчера, кто-то есть. Кто-то, кого мне хочется вышвырнуть, даже не заглядывая внутрь. Заранее. Выдыхаю, позволив себе понадеяться на то, что около кровати обнаружится решившая снова испытать удачу с окном княжна, но увы, всё мое и без того не великое везение закончилось ещё на болотах. Толкнув дверь, я нахожу в своей постели вовсе не того, кого хотел увидеть. Хорошо, что хотя бы прилегла поверх смятого одеяла, а не догадалась раздеться и забраться под него. Июлия, должно быть, обеспокоилась моим продолжительным отсутствием и решила ждать там, где вероятность встречи выше прочих мест. В саду я бы её обошёл, а здесь… Здесь уже глупо отступать и захлопывать за собой дверь. Да и к чему мне это? Она не голодная зверюга, голову или ногу не отгрызет. Дремлет, подложив ладонь под голову, и, заслышав торопливые шаги в коридоре, я заранее выхожу, чтобы она не вскочила от криков посланной Кацпаром служанки. Оказывается, отец желает меня видеть. Повелел немедля пригласить в свой кабинет. А я-то думал, что вернулся в поместье почти незаметно. Ну, что же. Всё равно пришлось бы идти, а так ещё и развлечёт меня своими попытками нравоучений. Приказываю натаскать воды и обещаю, что явлюсь к господину Штефану сразу после того, как смою всю грязь и тину. Волосы тоже дыбом стоят. Да уж, раньше, шатаясь по тавернам и ища приключения на задницу другого рода, я выглядел приличнее, чем сейчас. Может быть, исключительно потому, что меня это ещё волновало. Возвращаюсь в комнату, оставляю сумку и куртку на краю кровати. После ухожу к ванне и, распахнув дверь уже там, жду, пока не явятся слуги с вёдрами. Жду и не ощущаю ровным счётом ничего. Ни злости за то, что долго, ни раскаяния за то, что мог обойтись и малым, но заставляю их работать. Совсем ничего внутри нет. Жду и жду, прохаживаясь из комнаты в комнату, ожидая, пока ванная наполнится хотя бы на три четверти, а после, убедившись, что вода не холодная, закрываю коридорную дверь. Одна из служанок, должно быть, запинается о ковёр в коридоре и падает. Грохочет пустое, стучащее ручкой о свой же бок ведро. Июлия ойкает от испуга и, ещё до конца не проснувшись, вскакивает на кровати. Садится и не понимает пока, где находится. Я же уговариваю себя потерпеть её немного, прежде чем выдворить, и медленно раздеваюсь, попутно осматривая ссадины на кулаке. Почему-то не спешат затягиваться. Может, из-за солёной морской воды? — Тебя не было два дня. Укоряет. Но мягко и будто бы исподтишка, предпочитая осторожные, почти ласковые интонации. Хочет подобраться так, чтобы я этого не заметил. — Меньше. Дохожу до окна, выглядываю наружу, скользнув взглядом по видимой части сада, и возвращаюсь в ванную. — Я не видела тебя уже два дня. Молчаливо соглашаюсь с такой поправкой и, наклонившись, снимаю сапоги. Наблюдает за мной, продолжая оставаться на кровати, и встает, только когда я уже рубашку стягиваю через голову. Встает, но подходить не решается, предпочитая держаться центра комнаты. — Я хотела поговорить. Разминаю затвердевшую шею ладонью и морщусь от того, как тянет мышцы. Вроде и проснулся целую вечность назад, а полностью не восстановился. Где эта тёмная магия, когда она действительно нужна? Нельзя, что ли, было сделать так, чтобы тело не ощущало всех этих перепадов из-за долгого зимнего сна? Опускаю пальцы, оборачиваюсь назад и, с неудовольствием отметив, как решительно она настроена, понимаю, что выпроводить без боя не удастся. — Надумала отказаться от свадьбы? Предлагаю первое, что нашарил в своих мыслях, в качестве догадки и Июлия по-настоящему пугается. — Нет! — отвечает почти криком и тут же, устыдившись своего порыва, тяжело сглатывает и краснеет. — Я хотела поговорить о… Взгляд в пол, затянувшаяся пауза и попытка отодрать кружево от рукава светлого платья… Понимаю, что либо она уйдёт в глубокой обиде, либо я буду слушать её сбивчивые «хотела», пока вода полностью не остынет. — Метания мне не интересны. — Без колебаний выбираю себя и, прежде чем расстегнуть ремень, со всей оставшейся вежливостью указываю на дверь. — Выйди, раз не можешь собраться, будь так любезна. Выйди и позволь мне относиться к тебе так хорошо, как ты того заслуживаешь. Надеюсь, что она поймёт. Надежды разбиваются о её потяжелевший взгляд и упрямо поджавшиеся губы. — Я не уйду, пока не скажу всё, что собиралась. Тон голоса зато спокойный. Что же, раз не собирается орать на меня, то… — Ладно. Соглашаюсь без споров и, так и не вытащив ремень, расстёгиваю штаны. — И всё? — Она подходит ближе, заглядывает за дверь и, несмотря на то, что тут же розовеет, взгляда не отводит. — Больше ты ничего не добавишь? Раздеваюсь до конца и, подумав, не нахожу ничего из того, что я хотел бы произнести. Совсем ничего для неё нет. Ни утешающего, ни ласкового, ни хоть сколько-то занятного. — Что нужно сказать? Примерно прошу подсказки, но вот тут она как раз сердито топает и, толкнув дверь раскрытой ладонью, сердито упирается кулаками в бока. — Перестань! Одергивает, а я не понимаю, за что. Не понимаю, что же я успел сделать не так, если не сказал больше пяти слов за раз. — Что перестать? — Переспрашиваю со всей оставшейся вежливостью и поворачиваюсь к ней спиной, собираясь переступить через каменный край ванной. — Я ничего не делаю. Разве что собираюсь помыться и надеюсь, что удастся побыть в одиночестве хотя бы немного. Слишком мало его стало, этого одиночества. Слишком мало времени на то, чтобы перевести дух. — За что ты меня ненавидишь? — И теперь ещё и это. Теперь ещё откровенно плаксивые, давящие на жалость нотки в голосе. И чёрт её знает, в отчаянии или пытается манипулировать. — Я же ничего тебе не причинила. Целых три секунды в темноте сомкнутых век, и с сожалением отворачиваюсь от пока ещё горячей воды. Июлия краснеет, но решительности не теряет. Не сдвинулась с места ни на сантиметр. — Ты путаешь ненависть и безразличие. — Останавливаюсь в дверном проёме и не знаю, может ли этот разговор стать ещё более бесполезным. — Второе в отличие от первого не причинит тебе вреда. И зачем поясняю, тоже не знаю. Ей мои умозаключения ни к чему. Она ждёт каких-то конкретных слов, а не размышлений. Может, того, что я что-то угадаю сам и прозрею, наконец. А после всё сложится. Но сейчас, глядя на неё, я не вижу никакой уверенности. Напротив, одна мутная дымка в глазах, которые она, будто запоздало спохватившись, отводит. — Вот как. Единственное, что в итоге тяжело произносит и замирает на месте. Стоит, внимательно изучая доски, а я могу думать только о том, что моя вода остывает. — Скажи уже то, ради чего явилась, и закончим на сегодня. Поторапливаю её, как можно мягче, но судя по тому, как вздрагивает, вышло так себе. С места не сдвигается тоже. Как застыла, так и есть. Будто пришла для того, чтобы помолчать и насверлить глазами в полу с полсотни дырок. — Твоя мать верила, что ты сможешь полюбить. Проговаривает на грани шёпота, и меня будто ошпарили. Тем самым кипятком, который смешался с холодной водой в ванной. Мать верила. Мать, которая также отказалась от меня, и вместо того, чтобы попытаться отстоять, сделать хоть что-нибудь, бросилась строчить слезливые письма. Этой вот. Этой, которая искренне не понимает, почему же прекрасный образ, который она себе выдумала, не спешит сливаться с облезлой действительностью. Мать верила… Усмехаюсь даже, будто отказываясь воспринимать такую наглость. Даже после того, как прогнали, продолжали планировать мою жизнь. Может, не Штефан, но мать. Мать, должно быть, мечтала, что, отработав отцовские прииски, я вернусь, и мы все заживем как ни в чём не бывало. И дюжина детишек, бегающих по саду. Мало ли, потребуется продать ещё пару. За новый разрез или место в совете. — Я люблю. Бросаю скорее от злости, а не потому что собрался в чём-то каяться. Бросаю небрежно и довольно громко, для того чтобы не остаться не услышанным. О нет, это она бы и прошёптанное услышала. Тут же вскидывает голову и в неверии приподнимает тонкие брови. — Что? Переспрашивает, и в дрогнувшем голосе так и сквозит надежда. Смотрит на меня, приоткрыв рот и вцепившись в край своего платья. Комкает его, приподнимая вверх, и мне хочется просто уйти. Уйти прямо так, голым. Только бы прекратить всё это. Чтобы она прекратила свои робкие попытки и исчезла. Отстала от меня. — Я люблю, но не тебя, — повторяю терпеливее, и сам не понимаю, зачем так подставился. Мог и смолчать, но с самого начала выбрал не обманывать. К чему мне щадить чужие чувства, если все только и делают, что пытаются использовать меня? — Теперь можно помыться? Жду, что сбежит, а через полчаса явится её мамаша отстаивать единственную дочь и требовать немедленных чувств, но она не двигается с места. Какой там бежать — щурится и если не собирается дать мне по лицу, то я даже не знаю, что значит этот взгляд. — Ты это сейчас всерьёз? — Делает шаг вперёд, и за ним ещё один. Застывает на расстоянии равном третьему. — Своей будущей жене? И в голосе не слезы. В голосе та самая злость, которую я так привык улавливать в словах других. Ей не к лицу. Выбивается из своего привычного образа. — Я обещал жениться. — Она снова меняется в лице, становится ещё более красной, но не обрывает меня. Напряжённо ждёт окончания фразы и выглядит так, будто её и нагота уже не смущает. Если бы сама сейчас оказалась голая, вряд ли бы заметила. Слишком напряжена, чтобы обращать внимание на такие мелочи. — И ничего больше. И пускай думает, что хочет. Пускай стоит тут хоть до завтра. Я возвращаюсь в ванную. По крайней мере, хотел вернуться. До того, как оказался схвачен за локоть. Впивается в кожу ногтями и изо всех сил тащит назад, заставляя снова повернуться. — Как я должна это понимать? — Ни разу ещё не слышал, чтобы так требовала. Раскрасневшаяся от гнева и дышащая через раз. Пытаюсь вернуть себе свою руку, но её пальцы сжимаются ещё сильнее. — Я спросила: как это понимать? Паникует, и вот-вот начнёт либо драться, либо рыдать. Паникует, а я ничего лишнего или злого не сказал. Только правду, о которой никто не просил. Не соврал, чтобы отделаться. — Спроси у моей матери. — Разжимаю её пальцы по одному и как только добираюсь до большого, она тут же отшатывается, как если бы запоздало испугалась стоять так близко. — Можно мне уже отмыться? Вместо того чтобы ответить ртом, по лопатке лупит и тут же отдергивает обожжённую шлепком руку. Трясет ей и тут же замахивается уже левой. — Ты чёрствый, грубый, злобный эгоист! — Замахивается, но на этот раз перехватываю её руку и, сжав за запястье, тяну за него к двери. Достаточно уже. И так столько времени впустую. — Что ты делаешь? Не смей выпроваживать меня таким образом! Я не какая-то там обиженная служанка! Выбивается, пару раз даже бьёт меня по локтю, но куда тут задержаться, если на полу даже ковра нет, для того чтобы не скользить. Нет, дотаскиваю до двери и только там позволяю выдрать запястье, которое она тут же принимается растирать. — А чем же ты лучше? Не ожидала. Не ожидала того, что услышал её последний выкрик, и если и надеялась на какую-то реакцию, то явно не на холодное любопытство. Но мне интересно, правда. Чем же? — Что?.. Переспрашивает, будто не поняла, а у самой губы задрожали. — Тем, что родилась не в сарае и различаешь все эти бесполезные вилки? — подсказываю, чуть наклонившись, и тут же, уходя от пощёчины, отклоняюсь назад. — Увы. Так себе мерило. Делаю вид, что не заметил её попытки, и просто жду. Жду с самым равнодушно-вежливым выражением на лице. — Пошёл вон. Надо же, как оскорбилась. Даже память отшибло. — Это моя комната, — любезно напоминаю и на всякий случай делаю шаг назад. Ногти у нее больно длинные. Такими не шутка и в глаз угодить. — Но если выйдешь за отца, то сможешь выгнать меня уже как новая хозяйка. Была багровая, а тут будто вся кровь отхлынула от лица. Тут побелела и, сжав кулаки, сдержалась, чтобы не ударить меня, но вылетела в коридор так быстро, что, зацепившись за дверь носком туфли, даже не заметила, что потеряла её. Пожимаю плечами и запираю за ней, не забыв выпнуть трофейную обувку за порог. Кто же её знает, использует это как предлог, для того чтобы вернуться, или нет. Лучше бы нет. Лучше бы повела себя как умная. Но особо не надеюсь ни на какие милости и, наскоро помывшись, переодеваюсь в чистое и, едва разобрав пальцами влажные, сохнущие намного быстрее прежнего волосы, возвращаюсь к оставленной сумке и, подумав, беру её с собой, чтобы после не самого желанного мной разговора, вернуть её хозяину. Смешно, но в тайне надеюсь, что это подсластит послевкусие этой встречи. И не важно, что я весь день потратил на то, чтобы переварить, и давно смирился, всё равно внутри скребёт. Презрение только усилилось, если это вообще было возможно. Скорее давно отодвинутое куда-то на задворки сознания снова оттаяло. Спускаюсь на этаж ниже и, не встретив никого по пути, просто дёргаю нужную дверь, не посчитав нужным стучать и раболепно спрашивать, действительно ли мне рады. Штефан никогда не рад, и когда мы один на один, может позволить себе не притворяться. Вскидывает голову, отрываясь от своих важных бумаг, и, поморщившись, трёт щёку ребром ладони. — Изволил явиться. Смотрю на него, и даже ударить почему-то не хочется. Нет былой злости. Одна усталость. Усталость и навалившееся камнями безразличие. Достоин ли он того, чтобы испытывать к нему ненависть? Думаю, что нет. — Изволил. Киваю и послушно усаживаюсь на тот же стул, что и в нашу первую за много лет встречу. Изменилось бы что-нибудь, знай я всё ещё тогда? — Я должен обозначить, почему решил поговорить, или мы сразу перейдем к той части, где ты обещаешь больше не шататься, чёрт знает где? Продолжает тереть лицо и кажется мне таким старым со своей седой бородёнкой. Кажется мне сжавшимся от времени, несмотря на то, что до дряхлости ещё далеко. Смотрит на меня наконец, смотрит, скосив глаза и избегая моих. Смотрит, и когда поворачиваюсь, чтобы поймать его зрачки, тут же опускает голову, заинтересовавшись бумагами на столе. И зачем-то берётся за его угол. Знает. Всё знает, поэтому и велел разыскать меня. Конечно он знает, иначе ничто на свете не заставило бы его снова посмотреть на меня. По своей воле оказаться вместе в одной комнате. Только вот одно пятно… — Как ты узнал? Любопытствую, поворачиваясь к окну правой стороной лица, и Штефан против воли, не сдержавшись, кривится. Неужто не от омерзения? — Что я узнал? Послушно повторяет за мной, и подозрение становится уверенностью. Я прав. Я во всём прав. — Но не слишком давно, верно? — продолжаю спокойно, игнорируя его якобы вопросительные интонации, и подумав, размеренно добавляю. — И несмотря на то, что решил притащить меня сюда, не смирился. Да и кто бы смог? Непринятие не меняется на любовь по щелчку пальцев. А он же пытается! Он пытается на свой извращённый манер и убеждён, что так и надо. Надо использовать меня ещё раз для своей выгоды. Может, даже сам верит, что не я ему, а он делает одолжение. — Избавь меня от этого бреда. Отмахивается, повышая голос, а у самого уже глаза не задерживаются ни в одной точке. Бегают всё по столу, по моим рукам… Не поднимаются выше. Не до лица. — Не могу. Отвечаю со всей возможной искренностью и до того, как снова начнёт отнекиваться, делая вид, что не понимает, к чему идёт, достаю шкатулку из сумки. Крышка болтается на вытянутом креплении, одно я вообще вырвал, когда ломал, но это не важно. Важно то, что изображение целое. Там же и лежит вместе с колье. С сапфирами, как замечаю теперь. Должно быть, дорогое. Дорогое и так и не нашедшее свою хозяйку. Но не за ним меня отправили в шахту. Портрет в рамке куда ценнее. Хотя бы потому, что молодой мужчина, изображение которого сохранилось так удачно чётко, на Штефана не похож ни капли. Не те глаза, не те черты… Как и мы с ним никогда не были похожи. Зато с дедом одно вышло лицо. Настолько судьба старалась повторить его черты, что даже призрак нас спутал. Влепил мне за чужие огрехи. А я сразу и не понял. Не понял, что в его мутной, расплывающейся голове всё давно смешалось. И прошлый хозяин, и новый. Штефан послушно заглядывает внутрь деревянной коробки. Касается сначала камней, а после, разобрав что к чему, тянется к изображению. И как же дрожат его пальцы, когда в руках его вертит. Когда щурится, смаргивает, выдыхает и медленно, очень медленно возвращает портрет назад, под крышку. Даже закрывает её, пытаясь приладить на место. Так сильно давит, что она сдвигается в сторону, перекосившись на бок. — А теперь ты мне всё расскажешь. — Его это пугает даже сильнее, чем мой голос, когда заговариваю снова. Он пытается починить её. Приладить. — Про старый прииск. Про то, как оставил внизу всех работающих на тебя людей. Взгляд его становится ошарашенно-диким. Как у человека, который ждал совершенно других вопросов и в итоге получившего под дых с неожиданной стороны. — Анджей… Кривит против воли. Никогда он меня так не называл. Всегда демонстративно забывал моё имя. — Я спросил, — напоминаю и сцепляю сложенные на стол ладони в замок. Безумно хочется занять их. Вцепиться хоть во что-нибудь. — И не нужно заставлять меня вставать. Предупреждаю, а сам не понимаю: хочу ли вообще его бить? Как по мне, так такого дерьма лучше бы и вовсе не касаться. Ни руками, ни мечом. Продолжает молчать, изучая взглядом столешницу, и мне приходится напомнить ещё раз. Уже громче. — Я слушаю. Жмурится, сосредотачиваясь, и ставит локти на стол. Поспешно закрывает рот сжатым кулаком и снова блуждает взглядом. — Я плохо помню, — отвечает сбивчиво, тише, чем до того говорил, и, не зная, куда деть руки, упирает одну в подбородок. — Он явился, когда тебе было восемь. Тогда мы и заключили сделку. Больше двух десятилетий прошло. Да, оказывается уже больше двух. Только тогда я не мог выдрать его из кресла, схватив за отвороты рубашки, а теперь могу, ещё как. Теперь могу бить пощёчину за пощёчиной, и ничего мне за это не будет. Сил не хватит остановить руку. Как мне не хватало когда-то. И я сам не понимаю, как и когда успел сделать всё это. Когда успел оказаться на ногах и, оттащив его к стене, унизительно шлёпнуть первый раз. — Если я скину тебя вниз, в темноту, то память вернётся? — Встряхиваю, будто решив проверить, выдержит ли ткань, если подниму за неё, и с трудом, с очень большим трудом останавливаюсь на трёх слабеньких ударах. Отступаю, чтобы не начать бить всерьёз, и предлагаю ему, борясь с желанием отереть пальцы. — Проверим? Сломает ли шею, если будет катиться кубарем? Или повезёт и доползёт до первых трупов? О, я бы показал ему всех. И самого бы там бросил, размозжив ногу камнем. Пускай мучается во мраке, пока не умрёт от страха или не сожрёт кто, сунувшийся на запах. Снова делаю шаг вперёд, как он вскидывает руку, прикрывая раскрасневшуюся скулу, и выкрикивает: — Дай мне объясниться! Смаргиваю, напоминаю себе о том, что вообще не собирался его касаться, и, покачав головой, возвращаюсь за стол. Эмоции лишние. Только всё губят. — Прииск. Напоминаю, а Штефан судорожно осматривается и, наконец сфокусировавшись, на верхнем ящике стола, дёргает за него. Я уверен, что там нож, а у него припрятана маленькая бутылка. Без крышки даже. Видно, чтобы сразу сделать глоток. И плевать, что пойло теплое и давно выдохшееся. Ему сейчас на всё плевать. И из ямы бы выпил, только чтобы промочить глотку. — Он пришёл, когда всё было совсем плохо! Он пришёл посреди ночи, после пожара в старом крыле, и начал шептать мне всякое. Он таскался за мной несколько недель! Он был только тенью на стене, но я день и ночь слышал его голос. Только его голос и ничего кроме. Он уговаривал меня совершить сделку. Шептал, что иначе нам всем конец, а так я избавлюсь от двух проблем разом. Это всё не то, что я хотел слышать. Это всё не важно уже, ничего не изменит, но, встряхнув его, зачем-то спрашиваю: — Второй проблемой был я? Не знаю, зачем. Это всё пустое давно. Ничего не изменит. Это всё давно мусор и лишнее. Незачем за него хвататься. Знать тоже незачем. Заткнуть бы его, напомнить о том, за чем пришёл, но начинает тараторить снова, сбиваясь, когда дыхание заканчивается, и я слушаю. Я продолжаю это слушать. И смотреть на него зачем-то продолжаю. Никак не разожму пальцы, сжавшие мою же коленку под столом. Сам не понял, когда вцепился. — У твоей матери была интрижка после свадьбы! — Хмурюсь от неверия, вспоминая тихую незаметную мать, и не могу поверить в то, что она рискнула бы, даже если бы была влюблена. — Я не был уверен насчёт тебя, а тут ещё эта тень! Но стал бы он мне врать теперь? Стал бы врать, когда трясётся, как тонкая ветка на осеннем ветру? — Как именно она сказала? — Намекнула, — неохотно поправляет, а я едва не роняю голову на лежащую поверх столешницы ладонь. — Она навела меня на эту мысль и разрыдалась сразу же, как я спросил. Она сама не знала, кто именно твой отец. Я или плотник из Предместий. И ты ни капли не был похож на меня. Ни единой капли. Я всё ещё не похож. Разве что глаза могли бы оказаться одного цвета. Но я не помню, что там, за чернотой. Не собираюсь гадать. Не собираюсь даже допускать мысль, что хоть что-то у нас может оказаться общим. — Решение далось тебе несложно. Хмыкаю и уже собираюсь закончить всё это. Свернуть идиотский разговор в нужную мне сторону, как Штефан, сделав ещё один глоток из своего тайника, вдруг добавляет несколько слов. — Мы оба подписали договор. — Бросает небрежно, между мелкими глотками, а я понимаю, что никогда не думал об этом. Не думал, как же у него вышло отдать чужого ребёнка взамен на своё желание. Я не думал об этом раньше, потому что о магии знал слишком мало. Я не думал об этом много после, когда разобрался, потому что было уже без надобности. — Тень сказала, что без её подписи это всё не имеет силы. Ну конечно. Тень и тут вывернулась. Скормила ему ложь, в которую он с удовольствием поверил, и без зазрения совести поправил свои дела. Как он сказал? Избавился от двух проблем разом? Но если с ним мне всё давно понятно, то мать… Этого я не ожидал. Догадывался, что она знает, но привык считать, что, кроткая и послушная, боялась отца и не смела ему перечить. Что безучастно наблюдала, а она своей рукой выписала мне приговор. Всё была готова отдать, лишь бы вернуть милость мужа. И отдала всё. — Она знала, что подписывает? Смотрю в стену напротив, а после перемещаю взгляд на шкатулку. Камни в золотом обрамлении оказываются все разного размера. Как удивительно… — Знала. Всего их семь. Пересчитываю раза три, не меньше. Даже головой двигаю, чтобы уловить игру света на чётких гранях. Красиво. Жаль только, что абсолютно бесполезно. Позволяю себе замереть на мгновение, закрыть глаза, а открыв их, как ни в чём не было повторить свой первый вопрос. — Что случилось с прииском? Я здесь ради этого. Только ради того, чтобы вызнать про каменную темницу и сдержать данное слово. Только ради этого. Всё остальное ерунда. Всё, что нельзя изменить — ерунда и пустой звук. — Я же сказал, что не… Начинает заново тянуть эту унылую песенку, и я морщусь. Выводит меня из себя на несколько секунд. С силой ударяю по столешнице, пресекая всё его идиотское бормотание, и спрашиваю снова: — Что? — Я не знал, что внизу оставались люди, когда всё рухнуло. — Меняется в лице, но вместо сожаления на нём проступает нечто, смахивающее на страх. Если не врёт, то выходит, что я вообще зря сюда явился. — Всё просто рухнуло в один миг! Я клянусь! У меня было слишком мало денег, для того чтобы нанять кого-то, кто смог бы… Позаботиться о таком количестве душ. Сбивается, снова прикладывается к бутылке и, вместо того чтобы вернуться за стол, опасливо отходит к окну. Выглядывает на улицу так, словно ему искренне интересно, что же там происходит. Снова прячет взгляд. — К чему вообще было их убивать? Это почти царапает меня. Цепляет своей нелогичностью. К чему столько жертв, если можно было просто отправить их на новое место? Зачем было именно убивать? — Я не знаю. — А Штефан опять за своё. Штефан либо такой идиот и думает, что я от него отстану, либо просто идиот, которому не пришло в голову даже прикинуть, какими могут быть чужие планы и методы. — Тень велела мне забыть про разрез и показала, где стоит искать снова. Вот так всё просто. Всегда можно сослаться на волю извне и убедить себя в том, что это отдающий приказы повинен. А безропотно следующий чужой воле и не при чём. В каком-то смысле тоже жертва. И тупик. Даже тут он оказался бесполезным. — Я чем угодно поклянусь… — Жертва, которая выглядит настолько жалкой, что, может, и ни к чему это всё? Ни к чему ему и дальше влачить свою никчемную жизнь? — Оно одурачило меня, понимаешь? Одурачило на целые годы. Качает головой, опускает плечи, касается оконной рамы и возвращается за стол. Вцепляется в свои бумаги, как в спасательный плот. — Когда узнал? Не знаю, важно ли это или просто так, ради праздного любопытства. На то, что он мучается с момента осознания, даже не надеюсь. Куда там. Я и прииск. Выбор был очевиден. Тень лишь подтолкнула его, избавив от метаний. — Этой зимой. Тень явилась снова. Как занятно. Почему именно этой, а не на год или два раньше? Почему, когда я спал? — Предложила новую сделку? — Нет. — Прикрывает рот сжавшимся кулаком и не то укусить его хочет, не то вообще не знает, что делать со своей рукой. Не может придумать, как спрятаться за неё понадежнее. — Рассказала, как есть на самом деле, и втянулась в пол. Я только глаза и запомнил. Его светящиеся в темноте жёлтые глаза. Договаривает шёпотом и заметно поежившись, но меня мало трогает его страх. Я бы сам скормил его и тени, и призракам, и даже перевёртышу, таскающемуся по болотам. Не бью снова только потому, что этого кажется слишком мало. За такое нельзя отомстить даже сотней пощёчин. И его смерть тоже вряд ли меня успокоит. С зимы, значит. — И не придумал ничего лучше, как использовать меня ещё раз. — Наверное, стоило большего ожидать. Но эмоций не хватает даже на то, чтобы как следует удивиться. — Похвально. Губы растягиваются сами собой. Я не могу заставить себя прекратить улыбаться. Это будто выше меня сейчас — остановить эти косые кривляния. Это будто кто-то другой управляет этим лицом. Только теперь понимаю, что именно на шрамы он и не смотрит. Не на моё лицо. Косые грубые росчерки его отталкивают и даже пугают. — Я клянусь… Начинает снова, и обрываю, не желая слушать весь этот смехотворный бред. — Слишком часто. Он клянётся, что не знал. Это как прикладывать нашлёпку из лечебных трав к оторванной ноге. Точно поможет. Замолкает, заставляет себя опустить кулак и, наконец посмотреть на меня. Напрямую посмотреть, в глаза, а не изучая блуждающим взглядом подбородок. — Теперь, когда знаешь. Что станешь делать? Поднимаюсь на ноги, и он становится значительно меньше. Вжимается спиной в кресло, и я испытываю горькую злую радость. Мне нравится, что он меня боится. Нравится, и вместе с тем снова противно. Противно настолько, что приятнее было, когда оказывался по уши в чужих ошмётках. Даже когда успевал наглотаться крови. Звериной или человечьей. Не давая ответа, поворачиваю шкатулку к себе и, долго не думая, забираю ожерелье. Верю, что призраку оно без надобности, а вот мне сгодится. Эту вещицу я продам с куда большим удовольствием, чем то кольцо. *** С каждым шагом становится тяжелее. По лестнице сбежал так, будто не знаю проблем вовсе, в холле притормозил, а на улице, едва свернув к рабочим домам, и вовсе перешёл на медленный короткий шаг. Видимо, осознаю. Видимо, слишком крутил шеей по сторонам и насмотрелся. На ступеньки, бегать по которым мне было дозволено матерью только в отсутствие отца, на старый, тщательно вычищенный прислугой диван, на котором она любила чинно отдыхать после прогулок по саду и меня тащила с собой, чтобы передохнул от игр… Оказывается, это не так просто. Взять и отмахнуться. Плевать, что давно было. Плевать, что не стал бы уже ничего менять. Чем медленнее иду, тем сложнее становится отрешиться от того, что в голову лезет. В какой-то момент останавливаюсь вовсе, позабыв, куда направлялся, а после, опустив голову, нахожу взглядом невесомую почти, перекинутую через плечо сумку, которую собирался вернуть. Так вот, значит, куда. Или к кому. Второе вернее. Сворачиваю на тропинку, ведущую к рабочему двору, и попадающиеся навстречу люди будто призраки. Не замечаю ни их лиц, ни как одеты. Некоторых огибаю я, некоторые сторонятся сами, уступая дорогу. Будто в тумане всё. И я никак не могу заставить себя встряхнуться. Не могу перестать думать о том, о чём думать давно нет смысла. Скомкать и выбросить из головы. Вот, что я должен со всем этим сделать. Должен вернуться к важным проблемам, а ерунду отбросить. Показываются край амбара и розовые кусты. Почти дошёл. Ещё немного и… Останавливаюсь, уловив движение краем глаза. Заметив что-то тёмное, замершее около поленницы и спешно скользнувшее внутрь, меж приоткрытых дверей. Кто-то совсем не хочет быть пойманным. Или, напротив, напрашивается на это? Мне бы проигнорировать, не разворачиваться уже перед порогом, но старые петли, удерживающие створки, провоцирующее скрипят, будто кто-то только что толкнул их изнутри, и я ведусь. Меняю направление, не дойдя до потемневшей приоткрытой двери каких-то два метра, и, ещё сам не понимая, на что именно надеюсь, пересекаю пустой двор. Рабочим некогда рассиживаться ранним вечером. Все при своих делах. Настолько, что в тишине слышно только скрип двери да пение обосновавшихся на беседке, готовящихся отправиться по своим гнёздам птиц. Последнее мало походит на тревожные выкрики. Значит, в амбаре меня ждёт лишь человек. Не выбравшаяся из-под земли тварь. Захожу внутрь спустя минуту после того, как там скрылся чёрный силуэт, и тут же отшатываюсь назад, чудом успев избежать скользящего удара по горлу. За первым следует второй, третий настигает по касательной, проходится по ткани рубашки, оставляя на ней длинный разрез, четвёртый удаётся перехватить. Сжать запястье, удерживающее рукоять, и за него же дёрнуть, заставляя напавшего выронить оружие и попытаться вырваться. Делает только хуже, и я завожу его руку назад, прижимая её к лопаткам. Пытается пнуть, ударить в нос затылком, но я всё это давно знаю. Я знаю, что он будет делать, когда попадётся. Но тяжко приходится без правой. Бил бы ведущей рукой, так, может, и дотянулся бы не только до рубашки. Сжимаю его запястье сильнее, заставляю выгнуть спину и, не думая больше ни о чём лишнем, отпускаю. Легонько толкаю вперёд, чтобы развернулся, и пока разворачивается, задвигаю засов на амбарной двери. Мрака не светит, высоко прорубленные окна хорошо пропускают лунный свет, и когда развернётся, могу разглядеть досаду на его лице. — Расстроился? Спрашиваю, коснувшись красной полосы на плече, и получаю ровно тот ответ, на который и рассчитывал. — Надеялся, что если не будешь ожидать, то всё выйдет. И кривляется. Кривляется, искажая рот от скорбно поджатых уголков губ до широкой улыбки. Кривляется, и мне хочется принять этот вызов. Хочу позволить ему напасть снова. — Так попробуй ещё раз? Предлагаю сам и, отступив, носком сапога толкаю ему выбитый ранее нож. Тот прокатывается по соломе и замирает где-то между нами. Примерно посередине. Лука косится на него с явным интересом и, поразмыслив, уточняет, вытянув указательный палец: — Только без жалости. Молча вскидываю бровь в ответ, намекая на то, что уж как-нибудь сам разберусь, как его бить, и получаю скошенный, кривой реверанс в ответ. Дурачится, но правая ему очевидно мешает. Правая лишает его баланса и не позволяет крутиться так же быстро, как раньше. Но упрямый, и попробует ещё раз. Левой. Ещё с десяток раз попытается достать меня, постоянно себе что-то доказывая. Знаю, что доберётся в итоге. Распорет глотку или всадит в грудь. Знаю, что позволю ему это. Но только после того, как избавлюсь от всей той дряни, что накопилась внутри. От всех мутных раздумий, от идиотских, не допустимых для меня отголосков обиды и злости. Я всё ещё злюсь, и злость эта только и ждёт, чтобы найти выход. Подбирает нож и тут же выпрямляется снова. Идет полукругом, прикидывая, сколько у него пространства в запасе. — Где ты был? Огибает опору и запрокидывает голову вверх, будто примериваясь ко второму ярусу. Амбар высокий, с длинными «полками» и дюжиной пересекающихся между собой балок. И Лука так смотрит на них, будто раздумывает, где устроить засаду в следующий раз. — Ты драться собрался или выспрашивать? Дразню его и скидываю сумку, чтобы и её не порезал. У княжны не так много имущества, для того чтобы его портить. — Могу и то, и другое разом, — огрызается и, будто передумав наступать, пятится, отходя к центру. Нарочно шаркая, цепляет подошвами осыпавшуюся сверху солому. — Я же талантливый. Так где? Интонации меняются в мгновение ока. Только что дурачился, а теперь давит. И глядит так угрожающе, что улыбаюсь. — В гарнизоне на побережье. — Ступаю к нему, но не спешу слишком сближаться. У него есть нож — у меня же только нежелание переодеваться. — Встречался с твоими старыми друзьями. Едва заметно хмурит брови и, забывшись, хочет перекинуть лезвие в другую ладонь. Смаргивает, уже мотнув левой, и сразу же заминает это: — И какие же у них тут дела? Интересно ему, надо же. Небось гадает: справился бы лучше прочих или не стал бы пачкаться. По себе судит. Знаю же. — Мутные. Дразню и пробую поймать его. Отскакивает тут же и, завернув за один из поддерживающих полки столбов, предупреждающе выставляет нож. — Подробнее? Спешу следом, но держит дистанцию, пока бегает от меня. Пока выгадывает, как же лучше напасть. — Ты знаешь человека по имени Кёрн? — Заходит за мой бок, но я успеваю обернуться до того, как попытается зацепить, и потому снова отходит. — Круглый скользкий мужик. Всегда с улыбкой на лице. Кивает сразу же, и легкая, едва нарисованная на губах улыбка становится усмешкой. — Доводилось пересекаться. Киваю и, короткой перебежкой нагнав, замахиваюсь, решив перестать зазря топтаться. — Работал на него? Кулак даже его плеча не касается, не то, что челюсти. Места много, уходит легко. Крутится и пытается начертить ещё одну полосу на моей рубашке. Тоже мимо. — Может, раз или два. — И ни следа досады на лице. Только рукоять перехватывает так, чтобы лезвие смотрело вниз. — Какие-то единичные заказы. — Знаешь про него что-нибудь? — Только то, что раньше он был одним из покровителей Ордена. — Киваю. Очевидно, что и сейчас он это занятие не оставил. — Я потому и запомнил, что видел его не реже раза в месяц. Почему тебя интересуют его дела? Пробую ударить снова левой для разнообразия, но получаю короткий режущий в ответ и вижу, как на кисти начинает кровить очередная царапина. Тонкая совсем. Завтра уже будет и не заметно. — Он меня нанял. — Вот как. — Лука не выглядит удивленным, но и на довольного тоже не тянет. Что-то между. Что-то между легким раздражением и любопытством. — Что за дело? — Тебе было бы скучно. Дразню его, решив, что поболтаем чуть позже. Больно уж много он бегает. — Уверен? Бьёт, но успеваю пригнуться и подставить свою руку под его. Лезвие снова не дотягивается до моего лица. — Абсолютно. Второй рукой пихаю его в грудь, отталкивая назад, и продолжаю наступать, приметив дальний угол. Прямо за стогом. — Выкладывай. Настаивает, но я только улыбаюсь на его раздражение. Терпеть не может, когда не получается сунуть свой нос, куда не прошено. Кому, как не мне, об этом знать? — Попроси повежливее. Подсказываю, и нож становится метательным. Метил в бедро, но я успел шагнуть за опору, от которой лезвие отскочило, не воткнувшись. — Достаточно вежливо? Высовываюсь на полкорпуса, чтобы убедиться, что он не нашёл грабли. Шить бы мне сегодня не хотелось. Закладывать кишки обратно и штопать уже после — тем более. — Я поймаю тебя и… Втягиваюсь назад, потому что вместо грабель нашлась лопата. И она же только что просвистела там, где был мой нос. — Что и? Договаривай. Любопытствует и бьёт тут же. Обогнул моё укрытие и, замахнувшись, всадил кулак в дерево. Тут же скривившись, замахнулся снова. Ноги предусмотрительно не использует, потому что знает, что без правой будет сложно вложиться в удар, а дёрни я его за лодыжку, так тут же и протащу носом по земле. Метил в голову, промахнулся и почти попал в ухо, но оказался пойманным. Перехватываю за кулак и разворачиваю его, с силой прикладываю носом, держа за затылок. Разбивает лицо об опору, но, будто не заметив, пытается врезать уже по моему, дёрнув головой. Пнул по голени, и я, ухватившись за его волосы, толкаю его вперёд ещё раз. Уже лбом. Удерживаю около столба, и когда предпримет третью попытку выдраться, отпускаю кулак и перехватываю под подбородком. Давлю предплечьем на его горло и вжимаю в себя, не позволяя вырваться. Душу почти не всерьёз, но, наступая, толкаю его в тот самый, примеченный угол и отпускаю уже там, пихнув к доскам. Пробегает с метр, упирается ладонью в дерево и, сгорбившись, пытается отдышаться. Оборачивается, и понимаю, что у него вся нижняя часть лица залита. Нос и губа кровоточат. И взгляд почти пустой. Рассредоточенный. Если бы хотел добить, то вот он, лучший момент. Если бы хотел… Подхожу и, оттолкнув вскинувшуюся руку в сторону, выпрямляю его и, повернув, прижимаю спиной к стене. Совсем рядом вернувшиеся к рабочему дому люди ходят, отчетливо слышны их голоса и как бряцают брошенные пустые ведра. Слышен чужой смех, короткая перебранка и лай проснувшихся собак. Столько народу и так близко… Сунется ли кто сюда? Может, за расставленными вдоль стен мешками, а может, за одним из неприметных ящиков, засыпанных соломой. Кто же знает, что внутри? Лука тяжело дышит и всё никак не сфокусирует взгляд. Лука будто пьяный и первое, что из себя давит, едва продышавшись и отерев рот, это скомканное насмешкой над самим собой: «Что же ты такой ласковый? Мог бы ещё добавить». Мог бы. И вырубить его мог, и сломать пару костей. Только толку от этого? Зачем калечить то, что и без того никак не срастётся? — Давай ещё раз. Предлагает, а сам стоит только потому, что держу. Сам стоит и не может взглядом упереться в одну точку. Не может перестать крениться. — Я сказал: ещё! Прикрикивает на меня, и вместо затрещины хватаю его за лицо и, оттеснив левую, бросившуюся на перерез моей руку, целую его. Ещё так ещё. Губа у него глубоко лопнула, должно быть, больно. И рот солёный. И язык, и нёбо, и даже кромки подкрашенных алым зубов. Подаётся сначала, отвечает, а после, словно проснувшись, пытается перехватить за горло и отпихнуть. Не может смириться с тем, что попался так быстро. Не может простить себе разбитое лицо, и если отпущу сейчас, наговорит мне всякого дерьма в запале. Знаю, что наговорит, и потому не пускаю. Продолжаю целовать, несмотря на укусы и неловкие пинки. Расстёгиваю его и без того распахнутую до середины куртку и забираюсь пальцами под рубашку. Глажу по боку и спине, и именно в этот момент смыкает зубы так сильно, что прокусывает мне губу. Отшатываюсь от боли и делаю два шага назад, понимая, что никакая это не игра. — Вот только не надо лапать меня из жалости. Закрываю глаза, отворачиваюсь и, не сдержавшись, с силой впечатываю кулак в деревянную перегородку. Пробиваю её насквозь под тонкий хруст одной из костяшек. Кисть омывает будто кипятком, но так легче. Легче отвлечься на эту боль, а не удерживать внимание на всём случившемся за сегодня. Молчу и в тайне даже надеюсь, что вдарит мне чем-нибудь по голове, и хотя бы насколько-то, но провалюсь. Отдохну немного от этой жизни. Но не бьет, а продолжает подпирать стену лопатками. Он ждёт, а у меня уже нет сил его разубеждать. У меня будто вообще не осталось сил. Последняя капля только что утекла. — Этому тоже в Ордене учат? Слова вырываются раньше, чем успеваю зубами прихватить язык, и Лука тут же настораживается. — Чему? Переспрашивает и, отерев рот, становится ровно. Упорно делает вид, что его не наклоняет влево. И что боль уже стихла, он тоже делает вид. Смотрю на его испачканный воротник, на алый развод, что он смазал почти до уха, и спорить хочется всё меньше. Совсем ничего уже не хочется. — Забудь. Отмахиваюсь и собираюсь вернуться к брошенной сумке. Не знаю я, что делать с вот таким им. Не знаю, как с ним разговаривать и касаться, когда во всем видит одну только жалость. — Эй… Постой. — Выкрик нагоняет меня спустя пару секунд, а после, когда не останавливаюсь, он и сам отлипает от досок. Разворачивает к себе, ухватившись за локоть, и с силой жмурится, стремясь прогнать головокружение. — Да сказал же: стой! Чему там учат? Дышит тоже странно, будто успел поймать и в грудину, но не припомню, чтобы по рёбрам он тоже пропустил. Дышит странно, кренится в мою сторону, и в итоге в очередной раз сдаюсь. Абсолютно бесполезно выдыхаю, не испытав никакого облегчения, оставляю его и, вернувшись к сумке, достаю из нее болтающееся на дне ожерелье. Дед хотел, чтобы оно попало в руки его ненаглядной. Я хочу, чтобы его продали или уничтожили расплавив в горниле кузни. Только второе бесполезно. В случае первого хотя бы как-то послужит. — Возьми, — протягиваю его Луке, и когда тот задумчиво заберёт, зачем-то добавляю, будто опасаясь, что так его снова переклинит, и он откажется от «подачки». — В счёт рубинов. Беззвучно растягивает рот, показывая, что оценил шутку, и уже куда миролюбивее спрашивает: — Это из той шкатулки? — Оттуда. Подтверждаю, и он, осторожно опустив подбородок, шагает навстречу. — Ещё что-нибудь было? Как ни в чём ни бывало. Будто никакой вспышки и не было. Будто мы только встретились, и он не порезал меня, а я не разбил ему лицо. — Было. Соглашаюсь и здесь, а он заталкивает вещицу в карман и становится совсем вплотную. — И? Касается им же нанесённой раны, после укладывает ладонь на моё плечо и, подумав, заводит её за шею. Сжимает её теплыми пальцами, и мне хочется прикрыть глаза. Хочется помолчать и просто постоять вот так. Рядом с теплом. С теплом, которое возвращается его прикосновениями. Льнёт и даже на миг, опустив шею, прижимается лбом к моей скуле. Ладонь сама собой возвращается на его спину. И тут же падает вниз. — Я думал, ты не хочешь, чтобы я тебя лапал. Произношу будто в никуда, упрямо глядя на высокое, вырезанное под самым потолком окошко, и получаю сухой нервный смешок в ответ. Тоже ложится на кожу и замирает на ней. Вместе с каплями его крови. — Перестань. Подумаешь, вспылил немного. — Жмётся ещё плотнее, и если и собирается спорить, то вот так, лениво. Должно быть, тоже не осталось уже сил. — Так что там было? Дожидаюсь, пока отодвинется, и, кивнув назад, на свободный угол, возвращаюсь к нему, и не придумав ничего лучше, усаживаюсь прямо на землю, вытягивая ноги. Лука понятливо опускается рядом. — Штефан бросился разыскивать меня, потому что узнал, что его надурили. То, что сделало меня таким, провело его, толкая на сделку. Родного сына он вряд ли бы отдал, а вот от выблядка избавился с радостью. Лука слушает, повернув голову в мою сторону, а после наклоняется поближе и проникновенным шёпотом доверительно сообщает: — Я ни хера не понял. — Вскидываю брови в ответ, а он кренится вперёд ещё и, толкнув мое плечо своим, вдруг выдает: — Наверное, стоит пореже лупить меня по голове. — Так мне не жалеть тебя или бить исключительно по заднице? Уточняю, припоминая его же слова, но получаю только легкомысленный взмах кисти в ответ и его, довольно шустро для контуженного переместившегося на мои ноги. — Стой. — Вытягивает указательный палец и поудобнее устраивается на моих бёдрах. — То есть он тебя продал, а спустя время узнал, что твоя удачно сгинувшая матушка ему не изменяла? — Вроде того. — Не испытываю ни малейшего желания копаться в деталях и поэтому просто соглашаюсь. А ещё сам не знаю, как моя правая рука приблудилась к его согнутому колену. Видимо, уже привычка.  — И теперь он хочет, чтобы ты оставил ему внука и снова убрался восвояси. Подытоживает, и я киваю, с неким удовольствием даже наблюдая за тем, как он меняется в лице. — Именно так. Наблюдаю за тем, как удивление становится недоверием, а после и задумчивостью. — И ты собираешься?.. Начинает и обрывает, не договорив. Ждёт того, что я закончу. — Ничего. — А мне и ответить нечего. Могу лишь пожать плечами и перестать упираться лопатками в не самую крепкую перегородку. Сажусь ровно и смотрю на него снизу вверх. — Я ничего не собираюсь. — А свадьба? — Никак не отстанет, наоборот, напрягается ещё больше, всем телом каменеет и склоняется пониже. Против воли тянусь ближе тоже и, находя эту ревность трогательно-уморительной, сцепляю руки в замок на его поясе. — Ты же оставил себе какую-то отходную. Не мог не оставить. — Оставил, — покорно соглашаюсь, чтобы не подливать масла в огонь, и, желая получить хотя бы немного спокойствия, добавляю: — Но вряд ли до этого дойдёт. Получаю кислую полуулыбку в ответ, и снова тяну его к себе. Продолжаю обнимать одной рукой и второй добираюсь до шеи. Нажимаю на нее, и Лука неохотно, но наклоняется вниз. Упирается в мою голову бестолковой своей и молчит. Долгих несколько секунд нет ничего, кроме тишины здесь и смазанной болтовни тут же, подле амбара за тонкими стенами. Но это там, во внешнем мире. Будто бы далеко. — Ладно… — Выдыхаю первый и, не в силах удержаться, пробую стереть кровь с его подбородка большим пальцем. Та давно засохла и, конечно же, не поддаётся. — Раз уж мы разговариваем, вместо того чтобы драться или трахаться, есть ещё один повод для беспокойства. — Оба моих уха внимательно слушают только тебя, любимый. Ехидничает и вроде бы становится полегче. От осознания того, что есть ещё вещи, которые никогда не изменятся. Что есть вещи, которые вечны. — Идём, расскажу сразу обоим. Шлёпаю его по коленке, чтобы поднялся, но вместо того, чтобы встать, перехватывает и сбрасывает мои пальцы. — Погоди пока, не отвлекай княжну. Он и меня выгнал, чтобы не мешался. Вот почему он по двору шатается и, заметив меня, решил отвлечь не потому, что соскучился. Чтобы не поднялся. — Отчего? — Госпожа Карга ответила. Написала, что Йен нарвался на что-то любопытное. — Вот оно что. Поэтому Лука и дёргается. Нервничает, хоть и пытается скрыть это. — Не конкретное заклинание даже, а так, его упоминание. Что-то не очень разрешённое, но действенное. Вот он воодушевился, притащил из библиотеки ещё кучу бумажек и тут же меня выставил. Верное решение. С этой пороховой бочкой, которая наверняка ещё и под руку чуть что лезет, поди вникни. — Веришь, что она права? Отмахивается и вдруг становится серьезным. — Я верю в княжну. — Говорит прямо, без обиняков, но всё равно зачем-то отводит взгляд. Подымает глаза, только когда снова коснусь его подбородка и щеки, чтобы приподнять. — В конечном итоге именно она меня и спасёт. Вот увидишь, не Тайра. У тебя тоже есть шанс, но на него я ставлю больше. Договаривает, добавив короткую, придающую его тираде едкости насмешку, но меня это мало отвлекает. Главное я услышал. И теперь не знаю, как ответить так, чтобы уже самому не выхватить по лицу. Это странно и, наверное, как-то неправильно, но в груди теплеет. Лука нравится мне таким. Нравится, когда смягчается, когда сомневается и носится с одеялами. Нравится, что он может позволить заботиться о себе. Пускай и не мне. — Ты его любишь? Спрашиваю с затаившейся в голосе тихой нежностью, и почти уверен, что сейчас ударит. Увильнёт, отшутится, снова отведёт взгляд… — Хочешь, чтобы не любил? Совмещает все три действия сразу, и я качаю головой, решив, что не важно, выдавлю я из него это или нет. Не важно, позже всё равно скажет. — Нет, я хочу. Он как раз тот, кого следует любить. Отвечаю с улыбкой, и Лука тут же ощетинивается будто загнанный в ловушку зверь. Разве что пока не кусается. — Можешь сказать тоже? И нависает сверху, растянув губы в полубезумной, выжидающей улыбке. Опирается о мое плечо ладонью и требовательно сжимает его, показывая, что очень ждёт этого ответа. Едва размыкаю губы, как его брови поднимаются ещё выше. Нарочно сохраняет молчание, но только я заговариваю, огрызок первого слова произношу, как в дальнем углу амбара что-то шуршит. Не то мешок протащили по соломе, не то кто-то прополз, цепляя брюхом землю, и остановился. Переглядываемся уже иначе, и Лука поднимается за одну единственную секунду. Выпрямляется, протягивает мне ладонь, ухватившись за которую, я поднимаюсь следом, и мы оба, не сговариваясь, идём на звук. Выверяя шаги и не разговаривая. Теперь кроме шуршания слышно ещё и как кто-то с силой шоркает по земле. Выступаю вперёд, на случай, если в амбар забрался кто-то с длинными когтями, но, повернув за ближайшую опору, останавливаюсь и перестаю таиться. Лука обходит меня слева и замирает тоже. Переглядываемся и оба поворачиваемся на только что выползшего из-под пустых мешков самого невезучего из трёх братьев. Он, должно быть, спал здесь и проснулся под нашу ругань. Он, должно быть, в ужасе, потому что, едва завидев меня, отползает назад, волоча за собой короткую, негнущуюся ногу, и, не сообразив сходу, забирается на гору мешковины, а не под неё. В правой руке тащит мёртвого, ещё мягкого котёнка и принимается судорожно наглаживать его по шкурке. Раскачивается и издает несколько непонятных низких звуков. Должно быть, как и брат, не говорит. Но того искалечило испугом, а этого ударами в челюсть. Сломанную и сросшуюся на левый бок. Продолжает гладить маленькое прижатое к груди тельце и таращится, как не все лишённые век речные твари могут. Таращится и дрожит, а я с ходу не могу понять: игры у него такие или всё дело в не находящей выхода жестокости. — Что будем делать? Лука едва голос подаёт, а он уже дёргается и, спрятав котёнка на своем животе, сгибается в три погибели и неловко прикрывает голову. Ждёт, что сейчас начнут бить. И игрушку свою защитить пытается в первую очередь. Заботится о ней. — Ничего. Идём. Лука хватает меня сразу же. Вцепляется в плечо при попытке развернуться и заставляет остановиться на месте. — Я не думаю… Что стоит его оставлять. Я знаю. Знаю, что он слышал, а может успел и увидеть что. Я знаю, что он был здесь всё это время. Знаю, что слышал нас. Но в то, что сможет придумать, как это использовать, не верю. Слишком сильно ему досталось. Настолько, что он и живое от мертвого отличить не может. Какая уж тут месть? — Я сказал, идём. Лука опускает ладонь и, посмотрев на меня ещё раз, возвращается назад, за брошенным ножом. А я дожидаюсь, когда притихший сумасшедший поднимет голову, и, присев рядом на корточки, всматриваюсь в его глаза. И не нахожу в них ничего, кроме пустоты и животного страха.