Before the Dawn

Всё остаётся таким же, каким и было. Простыни не становятся мягче, а еда вкуснее. Потолки не выше, небо не краше и даже голоса частящих чириканьем поселившихся в саду птиц звучат нисколько не иначе. Всё прежнее, и я не другой, и ничего, кроме глухого раздражения и желания скрыться с чужих глаз подальше, это место у меня не вызывает. Разве что руки развязаны чуть больше, чем пару дней назад. Штефан не требует моего присутствия на тошнотворно скучных обедах, а Июлия разве что не притворяется, что я умер, но не останавливает приготовлений к торжеству. Самому, леший её утащи, главному в жизни. С тьмой-тьмущей гостей и кровавым ритуалом вместо светской беседы после поставленных на пергаменте подписей. С вышитыми скатертями, запечёнными поросями и россыпью завянущих уже завтра цветов. Но это же завтра. Главное, чтобы сейчас красиво. Роскошно и всем на показ. На зависть всем, кто годами тихо высмеивал её верность призрачной мечте. Всё поместье медленно обрастает резными украшениями, то тут, то там появляются выкрашенные светлой краской лавки, а цветочные кусты безжалостно выдирают и утаскивают к мусорной куче. Все, кроме белых. Всё теперь должно быть белым. Непорочно праздничным или будто затянутым толстым слоем паутины. Мне второе сравнение почему-то намного ближе, и я стараюсь держаться подальше от всего этого слабоумия. Ухожу на рассвете, возвращаюсь с закатом. Иногда вспоминая о том, что даже княжна смогла взобраться на третий этаж через окно. Неделя почти минула, а Йен как закопался в свои поиски, так головы и не поднимает. Вроде даже ест, когда-то немного спит, но уцепившись за одному ему понятные рукописи, буквально двумя руками за них схватившись, исчез для всего прочего мира. Кивает, разговаривает иногда, но всегда исключительно по делу, и ускользает снова. В это своё врачебно-полу-магическое. И надеется на него изо всех сил. Настолько сильно надеется, что и Луку своей надеждой заразил. Теперь они оба будто наверняка знают, что именно сейчас нашли то самое, что поможет. Беспроигрышный вариант, который не подведёт и не окажется очередной пустышкой. Не окажется тупиком. Лука верит даже больше княжны. И это тревожит, а не успокаивает против воли. Мне хочется, чтобы все сложилось тоже, но что, если снова нет? Что если он слишком много ставит на эту попытку? И что мне с ним делать, когда не сложится? Если, если не сложится. Поправляю сам себя и понимаю, что не нарочно, но не верю заранее. Не верю в то, что старые пергаменты и заклинания ему помогут. Считаю всю эту возню бесполезной с самого начала, и так и замираю на месте, понимая, что осознание настигло меня прямо с вытянутой рукой, которой я пытался взять висящую на спинке кровати куртку. Словно понял, что всё это не то. Не то, где следует искать. Но где же тогда нужно? Где же? Этого я не знаю. И не знаю даже того, кто может знать. Более, я не уверен, что и в догадках не ошибаюсь, а значит, не имею права открывать рот, когда и пользы не приношу никакой. Беспомощный и бесполезный, вот я какой сейчас. И в зеркале, которое кто-то из слуг упорно выдвигает из-за шкафа каждый раз, как я ухожу, вижу битого жизнью бродягу в тряпках с чужого плеча, и как те не перешивай — всё никак не садятся. Не по мне они, и всё тут. И костюм, тот, что свадебный, тоже наверняка нелепый будет. Белый наверняка. Вычурный, с вышивкой и кружевами. Полная противоположность той одежде, к которой я уже так привык. Но наряды благородных господ и не должны быть удобными. Им положено быть красивыми, а хозяевам — стоически сносить все неудобства, причиняемые кроем и иногда каблуком. Иначе что же они будут преодолевать? С чем бороться, как не с хитрыми шнурами и плотными корсетами? Думаю об этом, примостившись на самом краю чужой мастерской, и не понимаю, был ли это когда-то жилой дом или какая-то лавка. Сколько вокруг меня лент и обрезков ткани, даже не сосчитать. Даже по цветам не прикинуть, так свертки пестрят. И то тут, то там мотки с кокетливым кружевом лежат. Отдельно подвязки для нижнего белья. Сейчас я наблюдаю за тем, кому этих завязок хватило по гроб, и не могу не заметить, что это действительно забавно со стороны. Забавно, когда не тебя крутят как куклу, то заставляя поднять, то опустить единственную работающую руку. Луке не то чтобы нравится, но и ощущать себя оборванцем у него тоже будто уже нет никаких сил. Будто это его коробит куда сильнее, чем показывает, и потому сейчас молчит, терпеливо снося все прикосновения не слишком-то радующегося новым заказам портного. Ему и так дел выше крыши с этой свадьбой, но жадность целые селения за глотку держит, куда уж тут устоять одному человеку? И из-за неё-то он и помалкивает, и любезно принимает нас в своей мастерской, больше похожей на заваленный тюками склад. Наверняка у него и в доме так же всё. И спальни толковой нет. Спит на боку, потому что половина кровати занята разложенными тканями. Фанатик. К моему счастью свою болтливую дочь он отослал к кому-то из заказчиков, и в комнате то и дело повисает тишина. Иногда, когда Лука задумчиво затыкается, натыкаясь взглядом на ту или иную заинтересовавшую его вещицу. Чужие разложенные по всей комнате ножницы его явно интересуют больше булавок и иголок. Так и тянется к открытым лезвиям. Или, может, просто глаза отводит, когда, вымеряя длину рукава, портной подходит к нему сначала справа, а после, вспомнив о том, что его предупредили про руку, спешно меняет сторону. Мысленно ставлю на первое и, скрестив руки на груди, перехватываю его взгляд, когда в очередной раз крутя головой попытается откинуть с лица мешающую прядку. Не помню, чтобы когда-то раньше он был таким длинноволосым. Действительно, хоть тоже косы заплетай. Рассматриваю совершенно в открытую, оперевшись на такой же, как и всё внутри этого хламовника, заваленный комод, и чувствую на себе ответный взгляд. Теперь назло ему куда угодно смотрю, только не в глаза. Начинаю с низкой табуретки, на которую его поставили, и ног. Мог бы полностью раздеться, да портной заявил, что не стоит. Справится и так, общими мерками поверх видавших не один склон штанов. Бурчал ещё, что обычно подобное не шьёт, больно хлопотно укреплять ткань кожаными пластинами, но в итоге взялся. И, что примечательно, работает молча. Только о тканях спрашивает да пишет всё в свою книжку. Спросил, велено ли будет доставить эти одежды вместе с остальными и готов ли господин оплатить ещё одну швею, и на этом всё. Видно жадности в нём так много, что на болтливость не хватило места, или, может, закончилась она вся. Вышла с годами или переметнулась к его дочери. Лука босой стоит, без брючного ремня и с голым торсом. На нём-то я и задерживаюсь глазами после того, как без интереса пройдусь по коленкам и выше. Кожа не ткань. С кожи все старые метки оказались выведены, но некоторые из них так врезались мне в память, что я представляю их на месте ровной белой кожи. Местами и вовсе синеватой из-за просвечивающих вен. Всё ещё слишком худой. Всё ещё ни черта не делает для того, чтобы это исправить. Ест, как привык, и совершенно точно не возвращался к тренировкам. Ждёт назад свою правую руку. Ждёт, что с её возвращением и слабость сама по себе отступит. Что же, пускай так. Растерять навыки ему явно не светит. Не когда они буквально в кости вбиты. — Ты так смотришь, как будто у меня кишки из живота висят. Улыбаюсь, не поднимая головы, и, мотнув ей, возражаю, прилипнув зрачками к месту чуть ниже его солнечного сплетения. — Я просто смотрю. Левую тоже держит отпущенной и не мешает мне изучать своё тело. Только сжимает её в кулак и упирает в голый бок. Такой весь саркастичный. — И как? Нравлюсь? Тощий, с пятнами синяков и одним уже почти испарившимся укусом на шее. Злой и напрягшийся настолько, что все его мышцы тут же проступили четче. — Нравишься. Поднимаю лицо так, чтобы глазами довести до шеи с выступающим кадыком, и опять же нарочно не поднимаюсь ими выше подбородка. Ключицы, растрёпанный, кое-как собранный и перекинутый вперёд хвост. — Так совсем не интересно. Спорь со мной, а не соглашайся. Приказывает, и так, словно ни на секунду самому не смешно. Будто совсем всерьёз требует ссоры, и я смиренно склоняю голову снова. — Хорошо. Тогда, спрыгнув с табуретки и попятившись, загребает со стола то, до чего первого дотянется, и, как балованный неуправляемый ребенок заносит руку для броска. Только не ребёнок уже много лет, и, глядя на него, вспоминая о том, что он делал или может сделать, вообще не верится, что когда-то ребёнком был. Нарочно медлит, примериваясь для броска чужим клубком ниток, и я успеваю схватить его за кисть. Буквально три шага — и вот я уже на другой стороне комнаты. Портной только голову вскидывает, смотрит скорее мельком, чем с каким-то интересом, и снова склоняется над своим столом. Ему бы скорее разметить всё, что нужно, взять предоплату и выпнуть нас к лешим. Какие уж тут наблюдения. Лука прямо в лицо мне кривляется, чуть ли не язык показывает, когда я предупреждающе стискиваю его запястье посильнее, и, отстранившись, усаживается на край стола, разом став значительно ниже. И горбится ещё, будто пытаясь спрятаться за мной. — Что ты делаешь? — Абсолютно ничего. — Дёргает плечом, пытается отвести его как можно дальше назад и, нажимая левой рукой на бок, прохрустеть позвонками. Попытки никаких результатов не приносят, но он не сдаётся. — И ещё немного жду, когда этот старый глухой хрыч допишет, что он там пишет, и отпустит меня уже. Оборачиваюсь по его кивку и, убедившись, что вместо лица старика вижу его тусклую, ни секунды не заинтересованную в нас проплешину, заключаю: — Скучаешь, значит. Лука щурится в ответ и отводит колено в сторону так, чтобы, если мне захочется, вышло встать поближе. — Немного. — Придвигаюсь и едва коснусь его бедра своим, как оборачивается и, схватив первое, что подвернется под руку, прикладывает к шее кривой, размохрившийся на краях лоскут ткани. — Как думаешь, мне подойдёт? Честно присматриваюсь и вижу в этом дурачестве только открытую рану. Багровую и с рваными краями. — Нет. Потому отбираю у него эту тряпку и, скомкав, бросаю на пол. Конечно же, якобы удивляется в ответ. — Почему нет? — Ёрзает по столу так, чтобы отодвинуться от края, и добавляет, качнувшись вперёд: — Красный мне к лицу, ты сам говорил. Тут же отдаляется снова, ужасно наигранно подмигивает и кусает свои губы. Не знаю, зачем подыгрываю, но моя ладонь уже опустилась на его колено. Сжала его нарочито сильно и замерла на месте, сохраняя появившиеся на ткани складки. — Я бы сказал, что тебе к лицу, но… Не заканчиваю, надеясь на то, что взгляд получился достаточно выразительный. Достаточно для того, чтобы заинтересовать и заставить переспросить, понизив голос: — Но? — Но тогда ты не отцепишься и останешься без новой одежды. Хмыкает и тут же шлёпает меня по пальцам. Прямо как оскорбившаяся слишком скромно предложенными деньгами проститутка. — Не переоценивай себя, любимый. — Глаза закатывает тоже так же, наигранно, и тут же, показывая, что вовсе не заинтересован, оглядывается снова и хватается уже за белый, полупрозрачный лоскут. — А это? Как тебе? К щеке тянет, а после, дурачась, прикладывает к плечу. Покладисто стараюсь представить его в вышитой рубашке с кружевным высоким воротом, и выходит только тихо фыркнуть, воображая, как он пытается зарезать кого-то и не испачкаться. Или хотя бы повернуть шею в таком-то ошейнике. — Не твоё. Этот лоскут забираю тоже, но разжать пальцы, для того чтобы отправить его на пол, не успеваю. Перехватывает их и сжимает своими поверх, закрывая мой кулак. — А чьё же тогда? — Цепляется неожиданно крепко и в глаза мне заглядывает тоже странно… Цепко. Липнет буквально и руку никак не отпускает. — Может, для княжны бы сошло? Понижает голос, и портной начинает обеспокоенно возиться на фоне. Слежу за ним не больше, чем за любым из людей на улицах, и жму плечами. — Я не люблю княжну в платьях. — В чём любишь? Вцепляется в меня тут же, за запястье дёргает, чтобы придвинуться ближе, и выпрямляет спину. Качнувшись, и вовсе едва не касается своим носом моего. — Перестань. Останавливаю все эти попытки прижаться, просто уложив вторую свободную ладонь на его правое плечо и легонько сжимаю, пытаясь отстранить его назад. — Нет, правда, скажи? — Не унимается никак и ещё больше лопатки назад отводит, намекая на то, что моим пальцам можно куда-нибудь и перебраться. — Он тебе голым нравится больше всего, правда? Совсем на шёпот переходит, а я почти не слушаю, что он там бормочет. Я же знаю, что провоцирует от скуки, и молча киваю, послушно отвечая на все взгляды. — Вот так, без всякой выдумки… — Тянет слишком громко, для того чтобы с того конца комнаты было не услышать, и, дождавшись, пока портной в очередной раз поднимет голову, укоряет: — Какой ты скучный. — Правда? Оглядываюсь назад, на старика, который тут же возвращается к своим делам, и понимаю, что ему в общем и целом всё равно. Всё равно, что мы тут делаем. По сути, какая ему разница, обманываю я свою невесту с кем-то куда менее почтенным, если за её платье всё равно заплатят? — С княжной намного интереснее. Лука никак не уймётся, и я буквально отбираю у него свою руку. Выдёргиваю пальцы, и смятая тряпица падает вниз, к моим сапогам. — Не старайся, я не ревную. Он босой. Болтает ногами, нарочно задевая меня то тут, то там, и так и напрашивается. На ещё более пристальное внимание. — Ни одной маленькой капли? Шёпотом заканчивает, не отрывая взгляда от моего рта, и к нему же и подаётся, едва замолкнув. Не знаю, надеялся на то, что отстранюсь или останусь как есть, рядом. Не знаю и не отхожу. Напротив, опираюсь на край стола и его ногу. Нависаю, насколько выходит, и ртом ощущаю, как губы тянет в улыбке. Считает, что спровоцировал и победил. Так и тянет прошептать, что глупый, но тогда вместо поцелуя получу в зубы. Так и тянет погладить иногда, но подставляется под руку, только когда та идёт против шерсти и собирается схватить его за шкирку. Выдыхаю и, потянув ещё немного к себе, позволяю целовать и жаться, как он хочет. Наверняка же нарочно всё делает. Чтобы единственный невольный зритель увидел и возмутился. Скривился, выругался… Но тот молчит и знай себе копается в выкройках. Нарочно отходит подальше и поворачивается спиной, всем своим видом показывая, что его не заботит ничего, кроме наполненности чужого кошелька. Лука понимает это тоже, но дурачиться не прекращает. Льнёт ещё, притягивает рукой за шею и не даёт мне поднять голову, пока не начнёт задыхаться. Носом, видимо, не дышит из принципа. Кусает больше, чем целует, правым плечом то и дело дёргает, видимо, пытаясь поднять непослушную руку, и я, не удержавшись, соскальзываю пальцами с колена на его немое непослушное запястье. Сжимаю его, легонько потянув на себя, и конечно, ничего в ответ. Здесь моей ладони не чувствует и едва не вздрагивает, когда, отстранившись, ведёт своей левой вниз, под моей курткой, и, собирался зацепиться за ремень, но передумывает. Все его игривые настроения как-то схлынули. Смаргивает, усмехается мне в лицо и толкает в плечо, понукая отойти. Не поддаюсь. Остаюсь рядом и, схватив за шею, за её обратную сторону сжимаю вместе с попавшими под пальцы волосами. Запрокидывает голову, потому что тяну, и кривится, когда привлекаю назад, к себе. Злится, но поддаётся. Поддаётся охотнее, стоит отпустить его запястье и пережать ту же руку, но выше, где чувствует. Глаза сразу загораются. Снова заинтересован, но теперь отпускаю уже сам. Отпускаю, зная, что он об этом втором, неудавшемся, поцелуе, который не получил, будет думать весь оставшийся день. Показывает мне кончик языка и, видимо, успокаивается. — Ну, ты долго там ещё? — недовольно обращается к портному, но с его стола слазить даже не собирается. Молча перевожу взгляд на довольно низко нависшие потолочные балки и, чтобы занять руки, цепляюсь большими пальцами за шлицы на штанах. — Я уже замёрз. — Последние измерения, господин. — Возвращается, наконец, но только после того, как я сделаю ещё два шага назад. Вернусь к противоположной стене. — А… Выжидающе глядит на меня до тех пор, пока я не залезу в карман. Оставляю найденный в нём бряцающий монетами мешок на верхнем из ближайших тюков. — Остальное добавь к общему счету. Штефан с радостью заплатит. Это даже на месть не тянет, но пусть так. Сделает хотя бы что-то полезное, пускай и сам того не зная. — Вы уверены? У Луки взгляд такой же вопросительный, разве что только насмешливее. Ему, должно быть, эта мысль тоже кажется немного забавной. — Без сомнения. Но некоторые детали я бы не стал уточнять. — Серые глаза напротив моих щурятся, и я понимаю, что он как раз бы хотел. Хотел уточнить абсолютно все детали. — Мало ли, вдруг они повлияют на его желание выкупать свадебное платье? — Конечно, — кивает без намека на улыбку и подтверждает все мои догадки. — Меня интересуют только ваши мерки. Вытягивает измерительную ленту за спиной у Луки, и тот, скосив глаза на своё плечо, задумчиво ляпает: — Прямо как гробовщика. Надеется смутить старика, но тот охотно поддерживает тему и, появившись с его правого бока, доверительно делится: — Гробовщиком служит мой младший брат. Иногда нам случается работать вместе. Приподнимает бровь, намекая на то, что если потребуются дополнительные услуги, то он завсегда рад. Лука ожидаемо отмахивается, пропуская чужие тонкие намёки мимо ушей. Куда ему таким впечатлиться. — Очаровательно. — Оглядывается в поисках рубашки, и я гадаю, швырнёт её в меня, чтобы помог натянуть через голову, или будет сам корячиться, пока не позеленеет. — Сколько там до полудня? Пора уже за княжной? *** Не знаю, почему и чьим разумом город до этого дошёл, но весь Голдвилль будто бы собран из площадей. Мелких и покрупней. Заметных, богато украшенных брусчаткой и лепниной с распускающимися цветочными клумбами, и теми, что поскромнее, но тоже занимающими уйму пространства. Раньше я никогда не замечал этого, но теперь, уже в который раз проходя мимо ратуши или особо выделяющейся на фоне других лавки, не могу перестать думать о том, что вся эта земля могла быть отдана людям. Тем самым, которых выселили за каменные стены, чтобы не портили своими ветхими домами эти великолепные виды. Столько пространства пропадает зазря. Целый квартал бы ещё уместился, если бы не тяга к напускному величию. Что толку от пустой красоты, если она бесполезна и служит только подпоркой для чужого эго? Жилые дома — редкость в центре, те, что есть, больше на храмы тянут и построены из белого камня и стекла. Даже кованые заборы будто не опасные со скруглёнными поверх решеток пиками. Лука заинтересованно косится за ограду и улыбается сам себе, когда один из таких остаётся за нашими спинами. Едва уловимо, в ворот накинутой куртки, и тут же провожает взглядом неторопливо проехавший по брусчатке экипаж. А я смотрю на него и не знаю, стоит ли предупредить, чтобы не смел даже пробовать, или лучше молчать, чтобы ненароком не навести мысль, которую он сам ещё только неторопливо обдумывает. Думает о том, чтобы начать её обдумывать. Нравится ему в больших городах. Нравится нос совать в чужие дела, а руки в карманы, пускай с последним и приходится ждать. Уверен, отыграется ещё. Сам не зная, перед кем и за что, но отыграется. Столько всякой ерунды натащит, что ещё несколько дней после будет бегать по округе и рассовывать по одному только ему известным тайникам. — Ты забирай мальчишку, а я прогуляюсь ещё, — небрежно распоряжается, держась по мою правую сторону, и заслоняется ладонью от палящего уже без всякой жалости солнца. — Погляжу на оружейные. Кошусь в ответ с откровенным сомнением. — Даже не знаю, стоит ли спрашивать, что ты надеешься в них найти. — Что-нибудь с тетивой, — отвечает сразу же, охотно, и готов спорить, что если прицепится, то с удовольствием и Йена потащит вместе с собой, так сильно верит, что мучающая его проблема рассосётся в течении пары дней. — Очень хочется пострелять. Я изо всех сил стараюсь верить тоже. Но на такой оголтелый оптимизм, как у этих двоих, меня не хватает. — Может, ты пока не будешь… Старательно выбираю слова, чтобы не доводить до ругани, но это и не требуется. Нельзя вспылить, если не слушаешь. Библиотека в зоне прямой видимости. И Йен, морщащийся от яркого солнца, тоже. Какие тут увещевания. Он вообще мой голос перестал слышать. Слишком занят тем, что пытается привлечь к себе чужое внимание. — Эй! Глаза распахни пошире! — Проходящие мимо почтенные дамы неприязненно морщатся на его вопли, но рассматривают нас из-за своих тканевых вееров. Не отворачиваются. — Я здесь! Машет княжне пустой рукой, и на фоне почти белого камня и предпочитающих, благородные же, светлые одежды горожан нас, должно быть, трудно не заметить. Йен протирает глаза ладонью и, наконец, находится с направлением. Сумку, которую держал в руках, перекидывает через плечо, и сбегает со ступенек. Тут всего расстояния между нами метров сто пятьдесят, не больше. Даже странно, что он сам выполз на свет, а не торчал внутри вместе с чудаковатым библиотекарем. Может, тот сам его и выпер, устав от чужого общества. Йен вроде бы ничего. Довольно бодрый. С расстояния точно. Ждём его, остановившись около одного из заборов, и княжна так торопится, что едва не попадает под колёса повернувшего со стороны южных ворот экипажа. Вовремя тормозит, улыбается, даже по лбу себя шлёпает, и Лука, глядя на все это, тоже фыркает. Ему смешно ровно до той секунды, пока двинувший дальше возница, злобно зыркнувший на неосторожного мальчишку, не натянет поводья. Тогда-то я и узнаю эту самую повозку. И припоздавших, но сопровождающих её всадников. Лука дёргается вперёд, но перехватываю его за плечо раньше, чем успеет привлечь к себе внимание. — Нет! — Почти в лицо шиплю и тут же отпихиваю в сторону. Всё закручивается слишком быстро для того, чтобы успевать думать. — Я сам. Не светись. Не знаю, чем кончится, и он, собирающийся возразить, понимает это тоже. Хорошо, что быстро. Коротко кивает и отступает к ближайшей же тени, а там и до многочисленных арок и переходов недалеко. Уйдёт, если что. Скроется и подумает, что делать. Что делать, если… Дёргаю головой, отгоняя все лишние, только мешающие сейчас мысли, и около остановившегося экипажа оказываюсь именно тогда, когда открывается его дверца. Только я со стороны внешних окон сейчас, а княжна там, внутри круга, оцепленная спешившимися наёмниками в плащах. И люди. Сколько же проклятых зевак вокруг. — Глазам своим не верю… Голос Кёрна звучит действительно удивлённым. Йен делает шаг назад, и к нему тут же бросается один из желающих выслужиться капюшонов. Больше не медлю и, обогнув экипаж сзади, оттаскиваю наёмника за взметнувшийся край плаща. Дёргаю на себя что есть сил и отпускаю, позволив отлететь ещё на несколько шагов и, может быть, позорно завалиться. Второй пытается отрезать, ступить вперёд, но Кёрн реагирует раньше. Останавливает его вытянутой рукой, и Йен, пользуясь заминкой, обтирает бок повозки спиной и протискивается ко мне. Останавливается в нерешительности в шаге и не знает, схватиться или нет. Только что толку от его «нет», если заметно, как ему хочется? Заставляю его отступить ещё уже сам и оставляю ладонь на плече. Слишком не дрожит даже, а будто трясётся. — О… — Кёрн улыбается мне так же радушно, как и в прошлую встречу, и так же, как и тогда, это мало меня обманывает. Скорее злит. — Так вот куда запропастился этот милый юноша. А мы всё гадали. Тянет губы ещё шире и делает шаг навстречу. И руки тянет. Сразу обе якобы для дружеских объятий. Йен наступает мне на ногу, стремясь уйти от них, и мне приходится удерживать его на месте уже силой, иначе за спину спрячется, забыв про тех, кто в плащах. Лучше уж пускай остаётся так, передо мной. — Я бы воздержался. Останавливаю чужие наигранные любезности, и Кёрн так правдоподобно изображает обиду, что лет пять назад и купиться было бы не зазорно. — Почему же? Приплясывает в двух шагах, и как не крути, но положение выходит крайне невыгодное. Впереди возница. Позади наёмники в плащах, а справа громоздкий экипаж. Если бежать, то только влево. Влево, к начавшим замедлять шаг заинтересованным зевакам. — Потому что иначе я их оторву. Обещаю, возвращаясь взглядом к чужим светлым одеждам, и спускаюсь пальцами с плеча до обтянутого курткой локтя. Сжимаю его и придерживаю ладонью, будто иначе может развалиться. Будто иначе онемевший Йен развалится. Вцепился в ремень своей сумки и хорошо уже, что дышит. И чёрт знает, от чего его так: от неожиданности и страха быть возвращенным в тёплые покои или от чего-то ещё. Судя по всем прошлым разговорам, они друг друга не знают. Йен его не знает, да и не видел никогда. — И даже поговорить нам не позволишь? А вот Кёрн, напротив, ведёт себя так, будто я у него что-то отнимаю. Как добрый самую малость свихнувшийся дядюшка, решивший причинить какое-нибудь сомнительное добро своему племяннику. — Вряд ли у вас есть общие темы для разговоров. Спиной ощущаю, как выдвинулся клинок из чужих ножен. Сантиметра на три, не больше. Пока что так. — Внешняя политика Аргентэйна, например?.. — Кривляется, но только лицом. Голос становится заметно серьёзнее. Видно, решил не юлить. Сразу прощупать, есть тут чем поживиться или нет. — Чем тебе не тема? Это кажется логичным. Это кажется весьма весомой причиной прицепиться, если допустить то, что этот огромный скомканный блин так хорошо осведомлён. Узнал мальчишку, лишь мельком выглянув из окна своей телеги. Насколько же много он знает на самом деле? Про Йена? Ландграфа? А Штефана?.. Йен с трудом прочищает горло и мёртвым, не своим голосом негромко давит: — Я ничего не понимаю в политике. Тут же возвращаюсь взглядом к чужому круглому лицу, надеюсь поймать на нём хоть что-то, кроме бесконечно приторного умиления, но нет. Не позволяет мне. — Надо же, не немой. — Так и кривляется, изображая неуклюжего простака из мясной лавки, и тем самым лишь сильнее натягивает мои нервы. Да и у Йена спина каменная. Кажется, только шлёпнуть — и раскрошится. — А я-то, уже решил, что Ричард тебе язык успел отрезать за ненадобностью. Всё становится ещё лучше. Настолько, что в ответ на его понимающую улыбку я могу выцедить только молчаливый оскал, и в который раз пожалеть, что только в глухих деревнях сквозь пальцы смотрят на случайные убийства. — Но это хорошо, что не успел. Не придётся разбирать каракули на бумаге. — Продолжает тыкать в меня иголкой и наблюдает, готов поклясться сейчас в этом, вовсе не за княжной. За моим лицом следит. — И улыбайся, мальчик, люди смотрят. Пускай решат, что мы давние друзья. И зубы мне показывает. Нарочно распахивает рот так широко, что будь я пониже, то и нёбо бы рассмотрел. Понимаю, что сжимаю княжну сильнее, чем до этого, только когда Йен пытается напрячь руку. — Ты бы ехал, куда собирался, — советую со всей доступной любезностью и, оглянувшись назад и смерив взглядом его провожатых, добавляю значительно тише: — Пока можешь. Угрожаю, должно быть. Не знаю, как это будет расценено. Мне и плевать, по сути, как. До того, чтобы совершить очень глупую, вовсе не мне присущую глупость, остался один шаг. И Кёрн приближается будто нарочно. Будто гадает, насколько далеко я готов зайти, для того чтобы не позволить ему забрать княжну. — Как интересно. — Ещё шаг, и замирает в полуметре. Не высмеивает моих угроз и не думает напомнить о расстановке сил. Смотрит. Очень внимательно смотрит и будто как-то иначе теперь. В глаза мне, на лицо… Так смотрит, как если бы узнал, наконец. Узнал настоящего меня, а не того, кого всем так старается показать Штефан. Отводит взгляд, на куртку теперь мою почему-то смотрит и улыбается себе под нос. — Но полагаю, сейчас и вправду не лучшее время для беседы. Разводит своими пухлыми ладошками и наверняка со стороны это выглядит так, словно я просил о чём-то, а он отказывается мне это дать. Со стороны он добродушный и краснолицый, любезно спешившийся, для того чтобы поболтать со случайными знакомыми. Совсем не опасный. Не торопясь забирается назад в качнувшийся экипаж, а следом за ним отступают и эти, в капюшонах. Не двигаюсь с места, пока не унесутся прочь с площади, и только после того, как звонкий цокот копыт затихнет, разворачиваю Йена лицом к себе. Приходится придержать за плечи, чтобы не скатился на колени. Опираю его на себя и даю минуту на то, чтобы отдышаться. Сейчас дрожит ещё сильнее, чем раньше. Лицо прячет за полой моей расстёгнутой куртки. — Он знает… — Шепчет спустя вечность, и нам бы убраться побыстрее отсюда, но вряд ли он сейчас и соображать-то может. — Откуда он про меня знает?! Дёргает меня за карман, требуя ответа, а в глазах почти голубого не видно, так сильно расползлась чернота. Люди, что неловко толпились вокруг экипажа, всё ещё не спешат расходиться. Наблюдают. Некоторые шепчутся, думая, что если прикрыть рот ладонью, то никому не будет слышно, почему достопочтенную даму в голубом так интересует тощая девка в мальчишеском тряпье. — Держит кого-то при ландграфе, полагаю. — Может, имеет парочку шпионов, может, кто-то из знати слишком хорошо собирает сплетни и разносит их по округе, не понимая, как может быть важна информация. Да и какая уже разница? Если он знает, если надеется на то, что сможет как-то использовать незаконнорождённого сына крайне важной шишки, то кто бы ему не доносил, просто имя не решит никаких проблем. Моих новых проблем. — Тебе действительно нечего ему рассказать? Йен поднимает голову, и я в первое мгновение каменею. Слишком размытый у него взгляд, и лицо будто серьёзнее. Но княжна вздрагивает, шмыгает носом и тут же отирает его рукавом. Становится собой, и я выдыхаю. — Откуда бы мне?.. — Шёпотом, с отчаяньем и таким страхом, что охотно верю, что если бы и знал что, то выложил. Лишь бы не трогали. — Только он же не поверит. Такие никогда не верят. Киваю, и он кривится, как если бы очень надеялся, что я стану переубеждать. Не в этот раз. Здесь мне нечего сказать. Отпускаю его, отстраняю сам, когда вслед за мной шаг делает, чтобы снова спрятаться, и механически, как большую куклу, разворачиваю в нужную сторону. Веду до одной из арок, соединяющих улицы, и Йен то и дело запинается. Слишком глубоко в себе для того, чтобы замечать такие мелочи, как выступающие края дорожных камней. Вздрагивает и замирает как вкопанный, стоит только шагнуть в тень одного из домов. — А где?.. Головой по сторонам вертит, и я сначала не понимаю, что он ищет. А после, разобравшись, беру его за холодную, безвольно повисшую ладонь и, потянув за неё, заставляю идти дальше. — Кто-то должен был остаться на свободе при любом из раскладов. Поясняю, и он перестаёт бесполезно озираться. Или я надеюсь, что бесполезно. — Хорошо… — Выдыхает и, сделав три или четыре шага, останавливается снова. — Прости, мне что-то… Качает головой, не договорив, и я понятливо придерживаю его под локоть, вернувшись назад. Мог бы взять и на руки, да вокруг не Штормград с его привычными ко всякому жителями. А болтать и так уже будут. Болтать не то о странно одетой девице, не то слишком смазливом юнце с косой. Глядишь, ещё и мне перепадёт немного славы. Позволяю подышать ещё немного и снова мягко тяну за собой. — Идём. Послушно заносит ногу и вдруг хмурится. — Нам же в другую сторону? Понимает, что веду его не в поместье, и вдруг начинает паниковать. Руку едва не выдирает из моей, но давит этот порыв и быстро-быстро мотает головой. Дышит часто-часто и снова, в который уже раз, пытается скатиться на дорогу. Что же, своими ногами, видно, никак. Обхватываю поперёк туловища, и уже наклоняюсь, чтобы и под коленями подхватить, как останавливает, вцепившись в куртку. — Всё нормально, ты… — Сейчас глазами на одном уровне, и я даже давлю из себя что-то вроде улыбки. И веры в ней нет ни на грамм. Княжна выдыхает и, зажмурившись, признаётся в том, что любой и так понял бы. — Ты не представляешь, как я испугался. Он теперь не отстанет, верно? Выпрямляюсь и, понимая, что нет смысла врать, устало подтверждаю. — Не отстанет. Звук, который он издаёт, похож одновременно и на смешок, и на всхлип. — Прости меня. Я не… Только собираюсь открыть рот, оборвать его, попросив не нести глупости, как оказываюсь опережён. Сначала близким шорохом, а после уже и голосом. — Хватит. — Йена на месте подбрасывает, когда он понимает, что мы тут толкались не одни, а я меланхолично размышляю, что именно Лука надеялся подслушать. — Единственное, в чём ты виноват, так это в своих синяках под глазами. Они тебя портят, ты знаешь? Выходит из своего укрытия полностью и подмигивает, а когда Йен в сердцах шлёт его подальше, игриво помахивает пальцами. Княжна цепляется за них через десять секунд и обнимает его за шею. Тогда-то он и становится серьёзным. На те три секунды, за которые мы можем незаметно переглянуться. *** Предместья всегда выглядят удручающе после роскошного убранства центральных улиц крупных городов, но, пожалуй, в Голдвилле эта разница приметней всего. Ведущая за ворота дорога обрывается буквально в двух сотнях метров от стены, и дальше только ямы и грязь. Солнце уже печёт, но недостаточно сильно для того, чтобы размокшая от дождей грязь превращалась в пыль по мановению ока. Канавы залиты водой и отчётливо несут болотом. Поверх вьётся мелкая мошкара. Луга зато зелёные, и море поблизости. Слышно, как оно дышит, но если придерживаться выбранного мной направления, волн не увидеть. Может, после того, как дело будет сделано, подойдем ближе. Йен не то чтобы понимает, для чего я тащу его с собой, но осматривается и пару раз даже давит слабую улыбку. Примечает побеги чабреца и порывается сойти с дороги, спуститься по твёрдым земляным комьям в траву и прихватить пару с собой, но почти сразу же и раздумал, отстав всего на два шага. И ни вопросов, ни попытки прицепиться к куртке. Держится чуть поодаль, и всё на этом. Будто всё его любопытство пришкварили раскалённым ножом. Раз — и закрылось, покрывшись толстой коркой. Слежу за ним вполглаза, но сам не лезу. Жду, пока намолчится и сам выдаст всё, что перекручивает в своей голове. Всё или хотя бы что-нибудь. Как уж пойдёт. Провёл весь вчерашний день в поместье, за заваленным бумагой столом, а сегодня я забрал его с собой сразу же, как рассвело. — Куда ты меня ведёшь? А долго он продержался. Больше получаса от городских ворот молчал. — А ты ещё не догадался? Нарочно не оборачиваюсь и не снижаю шага. Пускай немного поворчит, если так хочется. Глядишь, и легче станет. — Я понял, что в одну из ближайших деревень. — Выдыхает с заметно подскочившим раздражением, и так же упёрто не догоняет, хотя давно мог бы. — Я не понимаю, зачем. Толку от меня всё равно никакого. Видимо, бурчать мне в затылок интереснее, чем глядя на лицо. А может, не хочет, чтобы я смотрел на его? — Я взял тебя не ради толка. С ним мне проще быть терпеливым. Настолько, что в ответ на недовольство только улыбаюсь и дышу полной грудью, озираясь по сторонам. Хорошо сейчас, даже несмотря на то, что грязно. Ещё не осушающе жарко, но и в сон давно не клонит. — Зачем тогда? Опускаю взгляд вниз, на носы своих мокрых перепачканных налипшей грязью сапог и останавливаюсь, чтобы недовольная княжна могла поравняться со мной. — Чтобы ты составил мне компанию? Спрашиваю в ответ со спокойной улыбкой, и Йен обиженно хмурится. — Ещё попытка? Не верит, надо же. Раньше просто радовался бы и трепался без умолку. А теперь недовольный и подозрительный. — Я сказал правду. Кивает и теперь, напротив, обгоняет меня. С десяток его шагов наблюдаю за тем, как теребит свою косу, то перекидывая её на плечо, то возвращая за спину, и, покачав головой, иду следом. — Могли бы увидеться вечером. Ну ладно. Выдыхаю и, нагнав, разворачиваю к себе, потянув за тонкую нервно дёрнувшуюся руку. Он весь нервный, но руки больше всего выдают. — Что тебе не так? Пытается вытянуть свою кисть обратно, и тогда перехватываю уже за локоть. И терпеливо жду, пока, краснея, рассмотрит все ближайшие валуны и только после заговорит. — Например, то, что ты просто поднял меня с кровати и увёл непонятно куда без всяких внятных разъяснений. — Отвлекается на пролетевшую неподалёку птицу, щурится даже, пытаясь рассмотреть её получше, но будто одёргивает себя и уже без прежнего и без того не великого запала заканчивает: — И оторвал от действительно важного дела. И смотрит с бесконечной укоризной. Только вот не пронимает. Потому что у него уже кожа серая, и явно побежал нос от бесконечного вдыхания книжной пыли. — Ни книги, ни заклинание, ни Лука никуда не денутся. — Скептично приподнимает бровь после того, как упоминаю последнего, и кажется, будто и жест этот у него позаимствовал. Недовольство своё, должно быть, тоже. — А вот ты скоро посинеешь окончательно. Йен, видно, думает оскорбиться, даже рот раскрывает, для того чтобы выдать мне что-нибудь, но сдувается слишком быстро. Так, оставляет немного подозрительности в голосе и глядит искоса: — Намёк на то, что я плохо выгляжу? Щурится немного и тем самым только подчёркивает синеву под своими глазами. — Не намёк. Пожимает плечами и, вывернувшись, идёт вперёд, освободив свою руку. Даже потирает её с недовольным видом, но я знаю, что не сделал больно. Знаю, что это он так, чтобы немного набить себе цену и покапризничать. — Ну, наверное, это от того, что я почти не спал всю прошлую, да и эту ночь тоже. Правда по разным причинам, но итог, как видишь… Оборачивается назад и разводит руками, продолжая пятиться. Меланхолично надеюсь, что не слишком сильно расшибётся, если запнётся. — Боишься? Цепляется ногой за ногу, но сохраняет равновесие и глядит на меня как на врага. — Мерзкого круглого мужика, который в любой момент может утащить меня назад, к Ричарду? — Останавливается и потирает подбородок, изображая задумчивость. А после психует и, всплеснув руками, идёт дальше уже нормально, не спиной. — Мне как вообще, следует отвечать? — Не утащит. Ты нужен ему для другого. Оборачивается и тут же перестаёт убегать. Дожидается меня и топает уже рядом, не отворачивая лица. — С чего ты взял? Я и сам не знаю, с чего. Может, мне просто хочется верить, что не ошибаюсь. В конце концов, чужие ходы не всегда просто просчитать. А может, всё дело в том, что Аргентэйн значительно ближе и серебро куда выгоднее камней. Как бы там ни было, княжну он не получит. Ни для того, чтобы попытаться выменять, ни для чего-то ещё. Им и встречаться ещё раз совершенно не обязательно. — Думаю, сейчас его интересует Аргентэйн, а Ричард, даже чрезвычайно благодарный, вряд ли поможет к нему подобраться. — Судя по выражению лица, Йен со мной не согласен, но распахнув рот, тут же закрывает его обратно и дослушивает, не прерывая. — Разве что пообещает какую-нибудь выгодную сделку на своей территории. Мелковато, как по мне. Задумчиво кивает и, покосившись на залитый по самые края ров, отходит от него подальше. — Значит, он думает, что получится выгадать что-нибудь у отца? — Возможно. — Я бы ставил именно на это. Всё-таки ландграф умнее Ричарда, и если выбирать между тем или этим союзом… Кёрн предпочёл бы утешить убитого горем отца, а не имеющего хоть сколько-то собственного веса герцога. Знает же, собака, кто есть кто, и наверняка уже что-то решил. — Как ни крути, кроме тебя у ландграфа больше нет известных миру детей. Невесело хмыкает и пинает попавшийся под подошву мелкий камешек, который тут же вляпывается в ближайшую грязную лужу. Следит за направлением его полёта, а после качает головой. — Мы с ним даже не разговаривали. Ни единого раза, чтобы напрямую и глядя друг на друга. Почему-то в этом я никогда не сомневался. Йен всегда был утешением Мериам. Не запасным сыном. Не вкладом в будущее. Всего лишь зверушкой с парой нехитрых обязанностей. Окромя компании для сестры, от него никто ничего не ждал. Да и самого тоже не ждут. Сгинул и сгинул. Вряд ли и прислуга помнит, что он там когда-то жил. — Кёрн этого не знает. — И есть ли в этом что-то выгодное для нас, я не понимаю пока тоже. — Но, может, знает кое-что другое. — О чём ты? Встречаемся взглядами, и я едва успеваю поймать ступившую на скользкую грязь княжну под руку. Хватаю за плечо и, дёрнув назад, ставлю на ноги, не позволив шлёпнуться на задницу. Йен досадливо шипит и следующую такую же огибает по краю, нарочно отойдя так, чтобы я не мог дотянуться, если что. Что же. Хочет уделаться и идти так через полгорода — абсолютно его право. Кто я такой, чтобы его отнимать. — Если он наблюдал за вами с Мериам последние несколько лет, то должен быть в курсе хотя бы части твоих приключений. — Останавливается опять, осмысливает, но пока не понимает. — Весьма логично было бы заключить, что ты сам шпионишь. Кривится весь, когда снова смотрит, и неохотно, через силу переспрашивает: — Что? Почему это? Видимо, это именно та часть его жизни, с которой он попрощался и не хочет её больше вспоминать. Только тут как не изворачивайся, а придётся. Как и мне объяснять, почему я к этому пришёл. — Сколько высокопоставленных любовников у тебя было? А сколько из них несли всякий, казалось бы, бред в пьяном угаре? Меняется в лице и закатывает глаза. Одно сплошное раздражение, но губу кусает и держится за нижний край своей куртки. Дёргает за него, не зная, куда ещё пристроить пальцы. — Ты думаешь, я слушал? — Разумеется, нет. По имени-то не каждого припомнит, а тут такие детали. — Меня интересовал не их бред. И даже не распиханные по карманам бумаги. И глядит так зло теперь. С вызовом и задирая подбородок. Готовый защищаться от нападения, которого не последует. — Вот именно в этом нам и нужно его убедить. — Не верит, что слышит именно это, и будто бы для проверки слуха возвращается назад, ко мне поближе. — И желательно так, чтобы после не оказаться на всех розыскных досках. Намекаю совсем прозрачно, и Йен кивает. Не сомневаюсь даже, что Лука именно этим его и утешал. Всю ночь напролёт только и делал, что обещал пришить ублюдка. Сразу, как только Йен вернёт ему руку. Первым делом займется именно Кёрном и, разумеется, снова вляпается. И одни только духи знают, удастся ли вытащить на этот раз. Больно уж кость, вставшая поперёк горла, на этот раз крепкая. — Ты никогда меня не спрашивал. — Йен едва ощутимо касается пальцами моей опущенной ладони и тут же отводит их назад, ускользая от ответного прикосновения. — Ну, про других. Тебе наплевать на это? Встречаемся взглядами, и я снова вижу вызов в его глазах. И какой-то непонятный мне страх. — Мне достаточно того, что я знаю. — То есть, ничего? Фыркает и продолжает допытываться. Как будто это я должен ему поведать. Что-то очень важное и вряд ли радостное. — Хочешь рассказать что-то конкретное? Покладисто соглашаюсь слушать, но кажется, что это лишь злит его сильнее. Заставляет тихонько кипеть на пока ещё совсем не жарком солнце и обижаться невесть на что. — Нет, но у меня такое чувство, как будто тебе совсем всё равно. Улыбаюсь в воротник, глядя на далёкие, ещё только-только начавшие зеленеть поля, и, не удержавшись, небрежно бросаю: — Если тебе вдруг приспичит переспать с кем-нибудь из незнакомых мне людей, то я попрошу этого не делать. Глядит на меня с распахнутым ртом, закашливается и, видно, представив что-то, дёргается. А после, с непонятной смесью чувств на лице, давит: — И всё? Даже не знаю, какой ответ его устроит. Решаю, что разумнее будет уточнить до того, как открою рот. — А что ты хочешь услышать? Склоняет голову набок и долго смотрит на меня, прищурив один глаз. Как будто прикидывает, серьёзно я сейчас или нет. — Что тебе не наплевать на меня, и поэтому ты ревнуешь к моему насыщенному прошлому. Терзаешься мыслями о том, что, возможно, хуже кого-то. Производишь не то впечатление… Разводит руками, показывая, что не знает, что ещё добавить, а мне смешно вдруг. Смешно настолько, что улыбка появляется против воли. Интересные, конечно, они оба. И оба не понимают, что поздновато уже для таких вопросов. Следовало сначала спрашивать, а уже после начинать спать вместе. Так бы хоть логичнее вышло. И ревновать тоже поздно. Да и не то чтобы у меня было на это какое-то время. То один пытается угробиться, то второй. Лучше бы и дальше трахались втихомолку, чем бесконечно разгребать это всё. — Это так не работает, княжна. — Тогда как это работает? — Упорствует и в ответ на мои смешки только хмурится. — Объясни мне, я не понимаю. Я тоже не понимаю. Чего он от меня хочет и почему продолжает тихо злиться. — Ты сердишься за то, что я не задаю вопросов и не укоряю тебя? Хочется добавить ещё, что он не по адресу и за бурные истерики тут отвечаю не я, но боюсь, что тогда вспылит уже по-настоящему и вообще откажется со мной разговаривать. — Отвечай на мой вопрос, а не лезь со своими. Упрямый такой, никуда от него не деться. Упрямый и вызывающий прилив странной нежности в груди своими глупыми заявлениями. — Меня заботит только твоё настоящее. — Поджимает губы и головой своей вертит. Уходит от моего взгляда, а я, напротив, жду, когда он опять оглянется. — И мне далеко не плевать. Ни на тебя, ни на то, с кем ты спишь. — А слово на букву «Л» я когда-нибудь услышу? — Сердитый всё ещё, но заметно борется с собой, чтобы не показать, что немного оттаял. — Оно значительно короче, чем все твои «не наплевать». И молчит. Шагает вперёд, спрятав ладони в карманы, и игнорирует бьющую его по бедру сумку. Делает вид, что слушает, что там чирикают мелкие копошащиеся в кустах птицы, и внимательно приглядывается к вытянутым лужам. — Йен? — Зову вполголоса, и он спотыкается на ровном месте. Втягивает голову в плечи и с опаской оглядывается. Во взгляде неверие и будто бы страх. Дожидаюсь, пока выдохнет, и указываю вперёд вытянутой рукой. — Посмотри-ка вон туда, мы почти дошли. Даже бровью не ведёт и, конечно, никуда не смотрит. Не ищет взглядом показавшиеся вдалеке домишки и кажущийся тонким и хлипким с такого расстояния забор. Только в глаза мне заглядывает и, понизив голос, спрашивает: — Ты так издеваешься? Могу только пожать плечами и проследить за тем, чтобы не улыбнуться. — Если только немного. И вместо остальных слов жестом предлагаю ему подойти уже ближе. Предлагаю мириться, и княжна подозрительно щурится, словно раздумывая, хочет ли ещё ворчать, а после сдаётся. С тяжелым выдохом послушно подстраивается под мой бок, нырнув под поднятую для того чтобы обхватить его за плечи руку. Свою поднимает тоже, пальцами хватается за мои и смотрит уже не так тяжело. Во взгляде, наконец, появляется любопытство. — Так мы тут прячемся или почему?.. Касаюсь губами его пахнущей самым обычным мылом макушки и думаю, что стоит раздобыть что-нибудь получше. И как про это не забыть, тоже думаю. — Потому что пару недель назад, возвращаясь с утренних работ, местные заметили полуденницу посреди пашни. — Сразу же вскидывается и глаза распахивает широко-широко, словно укушенный острой вспышкой любопытства. — Мне рассказали позавчера, в таверне. — Так у нас всё-таки работа? Сжимает мои пальцы посильнее, и я узнаю его наконец. — Работа. Подтверждаю, и тут же оказываюсь захвачен его болтовнёй. — Никогда не видел полуденниц. Да и их полуночных сестриц тоже. Читал только у Тайры, что и те, и другие весьма редкие птицы. — Так и есть. — С интересом слушаю его и надеюсь, что не вернётся больше к Кёрну. Хотя бы пока мы здесь. — В сравнении с трупоедами, по крайней мере. Кивает и ускоряет шаг. Мне, чтобы не отпускать его, тоже приходится идти немного быстрее. — А ещё, что там, где она прошла, остаются выжженные чёрные следы. Это правда? — Скоро увидим. — А ещё, что они поют и кружатся на жаре. И что если снять венец с её головы, то… — осекается и подозрительно щурит свои голубые глаза. — Что? Что ты так смотришь? — Я слушаю. Ты продолжай. Кивает и, помедлив и облизав свою нижнюю губу, возвращается к тому, о чём говорил. — Так вот, ещё я читал… Его болтовня становится спокойнее и немного тише. Наполненная рассуждениями и целыми выдержками из книг, заставляет меня радоваться и сожалеть, когда приходится прервать её, когда заходим в саму деревню. Здесь уже, увы, нужно глядеть по сторонам, а не на перескочившую на мелкую лесную нечисть княжну. И слушать шёпотки местных, а не его голос. Думаю сначала, что придётся ещё и отпустить, дать отойти на два шага, но после, плюнув, решаю, что чёрт с ними. С вилами никто не бросится, решив, что явились их обобрать, и ладно. Хотят — могут таращиться. Из оружия у меня с собой только охотничий кинжал в поясных ножнах, у княжны, надо думать, совсем ничего, кроме бумажек в отведённой за бедро сумке. Меч я упрямо оставил в комнате, не желая становиться причиной ещё большей волны слухов, и теперь, шагая по центральной деревенской улице, размышляю, что буду делать, если дева, разгуливающая по солнцепёку, окажется не полуденницей, а кем-нибудь поголоднее и покогтистей. Впрочем, раздумываю весьма флегматично и на то, что она действительно появится, надеюсь как-то не всерьёз. Скорее всего окажется, что и некому тут явиться, а местные, заприметив одну из селянок вдалеке, среди своих и нагнали страху. Может, что так окажется. Может, и нет. Для того, чтобы разобраться, что к чему, мы и пришли. Ещё, чтобы немного прочистить голову и отвлечься на то, что куда привычнее политики и вредит сразу, без уклонений и хитрых ходов, предпочитая перемалывать чужие кости мощными челюстями, а не скалиться, раздаривая обманчивые улыбки. Йен с интересом по сторонам шеей вертит, рассматривая неказистые крыши, виднеющиеся из-за заборов, зелёные кроны плодовых, кое-где даже уже цветущих деревьев и, конечно, лица. Местные на него тоже глядят. Сами предместья мы миновали ещё поутру и долго шли именно до этой деревни, не самой отдалённой и глухой на землях Голдвилля, но и процветающей её назвать язык не повернётся. Стёкол нигде нет, собаки сплошь тощие все, а скотина хорошо если есть в половине нищих хозяйств. Типичное захолустье, достаточно многолюдное, для того чтобы верить, что пока не начинает умирать. Пока нет, рано о таком говорить. Вот если лето не задастся и осенью приморозит рано… — Сколько тебе пообещали? — любопытствует, задирая нос, чтобы глядеть мне в глаза, и кажется страшно деловитым. Эдаким укушенным Лукой маленьким засранцем, который мысленно уже что-то складывает. — За полуденницу? Уточняет так, будто я совсем не догадливый, и снова: не дразнить его выше моих сил. — А что? Высчитываешь свою часть? Не обижается нисколько, а только кивает, не скрывая потянувшихся вверх уголков губ. — Может быть. — На что хочешь потратить? Разговор пустой, но именно этим и ценен. Он последнее время почти не болтает без дела и серьёзный до крайности. Серьёзный, замотанный и совсем не похожий на самого себя. Сейчас же — нет. Сейчас оживает немного, даже розовеет на солнце и, изображая задумчивость, легонько толкает меня плечом в грудь. — Куплю тебе немного разговорчивости. И может, если ещё останется, желания не уходить от моих вопросов. Встречаемся взглядами, и я, удержав лицо равнодушно спокойным, только развожу руками, насколько могу. — Столько нам не заплатят. Кривится совершенно очаровательно и губы дует. Ещё бы ногой топнул, и совсем как большой капризный ребенок. Целовать хочется совсем не вовремя. Чтобы фыркал, отпихивался и кусал щёки изнутри, пытаясь сохранить недовольный вид. Пихался… Сжимаю его пальцы чуть сильнее, и княжна улыбается немного искоса. Отводит взгляд и делает вид, что следит теперь только за чьей-то выскочившей собакой. Та скалится, отворачивает морду и медленно пятится назад, к дыре в заборе. Умная попалась, видать. Не торопясь, до полудня времени ещё достаточно, проходим сквозь всю деревню и выбираемся к невспаханным полям, поросшим исключительно сором. Должно быть, оставили отдыхать в этот год, засеяв только дальние земли. К ним-то мы и идём. Йен отцепляется от меня и, заинтересовавшись чем-то вдалеке, ускоряет шаг. Прикрывает глаза ладонью, чтобы солнце не слепило, и хмурится. Он всё верно понял: там, впереди, между старой и новой пашней, белеют редкие, не расколотые временем надгробные камни жителей брошенного погоста. *** Травами пахнет, землёй и будто бы самим солнцем. Нагретым его лучами камнем, старым сухим и лёгким деревом, которое никогда уже не выпустит новые почки, и чем-то пряным ещё. Едва уловимым и пока что неузнаваемым. Ещё разогревшейся кожей моей куртки, которую я сбросил и оставил висеть на одном из уцелевших надгробий. Около них мы и остановились. Остались ждать ту самую показавшуюся местным полуденницу, и княжна первой опустилась на непросохшую ещё после недавних дождей землю и прижалась боком к белому, едва тёплому камню. Будто тянут они его, эти плиты. Так и приглашают коснуться ладонью и провести пальцами. Попробовать послушать: не гудит ли внутри и не раздастся ли отзвук, если похлопать? Йен, должно быть, и сам не понимает, зачем это делает. Делает, и всё. Просто так. Не зная, чем ещё себя занять, изучает сначала полустертые надписи, нацарапанные на чужих надгробиях, а после вот прижимается к одному боком и долго, наморщив лоб, слушает. Не мешаю ему, а слушаю тоже, но не то, что там давно разложившиеся, придавленные землёй мёртвые шепчут, а шелест кустов, растущих по окраинам полей, и крики проносящихся над нашими головами птиц. Пару раз чудится даже, что улавливаю и чем-то недовольных лягушек. Должно быть, болото где-то неподалеку есть или какая заводь. Не мудрено, если море близко, то и мелкие впадающие в него речушки должны быть. Сначала сижу, опираясь руками о колкую траву, а после, подумав, и вовсе укладываюсь на спину и гляжу только вверх, на голубое небо. Ни единой тучи и даже облаков. Только яркое слепящее своим светом солнце. — Думаешь, она появится? Йен звучит странно задумчивым и никак не отлепится от камня. Гладит его даже по боковине и не обращает внимания на шероховатости и сколы. Не боится поранить ладонь. Наблюдаю за ним, скосив глаза, и, помедлив, пожимаю плечами. — Может, явится, может, нет. Откуда же мне знать. — Но если сегодня так солнечно, то шансов больше, правильно же? Упрямо не отстаёт от меня, и в его словах я почти слово в слово узнаю строчку из одной старинной книжицы. Я её тоже читал когда-то давно, и после практического знакомства с половиной описанных в ней тварей был готов пустить с полсотни ветхих страниц на растопку. Впрочем, могу и ошибаться, кто же знает, что именно он читал у нашей ведьмы? — И правильно, и нет. Она мёртвая, а у мёртвых свои маршруты, и уж точно никто не знает об их желаниях. — А может, у них и вовсе нет никаких желаний, кроме одного-единственного. Самой главной цели, ради которой они возвращаются побродить. Может, весь смысл в одной только мести, но глядя на то, как горят его глаза, о совсем мрачном предпочитаю не говорить. — Может, она появляется и бродит потому, что хочет погреться, а может… Ещё почему-то. Потираю закрытые веки тыльной стороной ладони и едва не вздрагиваю от неожиданно привалившейся к боку тяжести. Весьма условной и костистой. Отлепившейся, наконец, от камня и решившей с размаху отдавить мне плечо затылком. — Под надгробием кто-то лежит. Сообщает, устроившись поудобнее и подложив ладонь под свой острый подбородок. В который раз удивляет меня. Тем, что такой наблюдательный и нет одновременно. — Здесь под каждым камнем кто-то лежит, Йен. Напоминаю ему о том, что мы остановились на старом погосте, но он поджимает губы и сердито мотает головой, будто бы пытаясь оборвать меня. — Ты не понял, — уточняет и борется с короткой, подпаленной над котлом прядкой, которую выбило из косы, и теперь она лезет ему в глаза. — Там лежит кто-то живой. Замираю, смежив веки, и послушно пытаюсь поймать что-нибудь. Скрипы, глухие стоны забитой землёй глотки… Ничего. — Я не слышу живых. И скрежетов не слышу. — Проговариваю спустя несколько минут, но глаз так и не открываю, всё ещё слушаю, пытаясь отсечь слишком яркий солнечный свет. Когда не выходит, только пожимаю плечами и шутливо интересуюсь: — Ты что же теперь, разговариваешь ещё и с кротами? Тут же пихает меня под рёбра, нисколько не обидевшись фыркает, и снова садится, оперевшись о мою грудь. Нехотя открываю один глаз и наблюдаю за тем, как он сам щурится, прикрывшись ладонью от солнца, и замирает. Спустя время снова качает головой. — Нет, там точно кто-то есть. Я же слышу. Оно царапает… Растопыривает пальцы и проводит ими по воздуху, будто граблями, показывая, как мог бы вспарывать его, не будь он таким пустым и лёгким. — По крышке гроба? — Подсказываю, легко догадавшись, о чём он, и покорно пытаюсь уловить что-нибудь тоже. Но нет. Слышу только то, что происходит на поверхности, не под толщей земли. — Тогда, должно быть, это похороненный на достаточной глубине мертвец. Не выберется. — И что же, он так и будет скрестись? — В голосе столько беспокойства, что это даже настораживает. Настораживает и тут же нет. Жалостливый он. К мёртвым вот тоже. — Сколько ещё?.. Откуда же мне знать. Могу только неопределенно повести плечами, насколько позволяет земля, и, подумав с десяток секунд, заключить: — Пока не развалится полностью. Йен растерянно опускает подбородок, показывая, что услышал, и спустя минуту задает следующий вопрос: — А ему страшно? Почему-то мне кажется, что уже не в первый раз. Почему-то чудится, что он отводит взгляд и смотрит на носы моих сапог вовсе не потому, что боится быть осмеянным. — Мёртвым не страшно. И не холодно. Разве что жрать хочется. Почувствовал тебя, вот и зашевелился. — А если это не просто мертвец? Переспрашивает с наконец-то проснувшейся опаской, и я снова пытаюсь понять, что же ему там причудилось. И так же, как и в предыдущие разы, улавливаю только тишину и далёкие трели болотных жаб. — Тогда я бы тоже слышал. Кивает, покусывая губы, и долго смотрит на камень, прежде чем снова обернуться ко мне. Но взгляд у него задумчивый и мутный. Его взгляд блуждает по мне, начиная от лба, и спускается вниз, до середины груди. Там-то и останавливается, на моей замершей без движения ладони. — Твоя рука. — Кивает на неё и подозрительно щурится, почему-то хмуря брови. — Это с выработки? Поднимаю кисть, поворачиваю её тыльной стороной к лицу, и действительно, ссадины всё ещё на месте. Так и не затянулись, хотя давно должны были. Надо же, как интересно. А я и не заметил. — Да. — Почему так долго заживает? — Потому что иногда долго. У меня нет для него другого ответа, но этот ему не нравится. Этот заставляет его кривить свою хорошенькую мордашку и придавать ей озабоченный, важный вид. — Болит? Спрашивает с неподдельным сочувствием в голосе, и веселит меня этим. Зачем вообще беспокоится о такой ерунде? Не закрылись сразу — закроются через пару дней. Помереть не помру, и чёрт с ними. — Нет, Йен. — Смотрит слишком серьёзно для того, чтобы просто отмахнуться, и снова сводит брови на переносице. — Не болит. Пытаюсь погладить его по плечу, но дёргается, уходя от прикосновения, и остаётся непривычно взрослым. — Нужно будет перевязать, когда вернёмся. — Снова хватается за мою ладонь и рассматривает её уже более придирчиво. — И почистить тоже. Наверняка это из-за грязи. Нет, не из-за неё. Не из-за неё мелкие тёмные коросты не спешат отвалиться, не позволяя коже восстановить свою целостность. Я догадываюсь, почему так, но вслух об этом говорить не тороплюсь. — Не нужно так переживать, княжна. — Отбираю у него своё запястье и завожу свободную левую за его узкую спину. Глажу по ней и, подумав немного, забираюсь ей и под его куртку, задрав её край. Глажу по горячей приставшей к коже рубашке и завожу пальцы дальше, на бок. — Царапины и только-то. Заживут. — Но я переживаю. — Не реагирует на мою улыбку, но поворачивается и будто нехотя устраивается рядом, как до этого. — Ещё как переживаю, понятно тебе? — Йен… Медленно выдыхаю его имя, прося перестать хотя бы на время, и он нехотя кивает. Возится у меня под боком какое-то время, устраивается удобнее, прикладывается щекой то на мою грудь, то уползает выше, лицом в шею, то снова возвращается к ссадинам на кисти. Глядит на них, касается пальцами, но ничего больше не говорит. Обнимает в итоге поперёк торса и, потянувшись всем телом, замирает. — Разбудишь, если я усну? — Просит, щекоча дыханием мою открытую шею, и тянется повыше, так, чтобы коленом касаться моего бедра, а нос почесать о начавшую зарастать скулу. — Очень хочется на неё посмотреть. — Ладно. Соглашаюсь легко, без глупых споров, и закладываю правую, так интересующую его руку за голову. Снова упираюсь взглядом в бесконечно голубое, будто кем-то выстиранное, небо и замираю, лишь слушая и не шевелясь. Солнце почти в зените, и кажется, будто совсем уже по летнему печёт. Куртка княжны становится совсем горячей. Ещё немного, и начнёт обжигать мои лежащие на его плече пальцы. Но это потом, не сразу, а пока просто приятно тепло. Пока медленно размазывает по земле, напитывая жаром и наполняя приятной леностью. Спокойным ничегонеделанием, которое вроде бы можно считать и делом. Мы же ждём, в конце концов. Явится она или нет? Жарко уже… Наверное, явится. Может быть, чуть позже, когда закончится это растянутое тёплое мгновение. Йен взаправду затихает, разморенный усталостью, долгой прогулкой и солнцем, и я, пользуясь возможностью, обнимаю его крепче. Второй рукой тоже, уложив её на его рёбра и легонько стиснув, чтобы не сделать больно. Не выдернуть из сна. Отзывается всё равно. Тянется, шеей ведёт, не то разминая её, не то щекой о мою рубашку трётся и жмётся ближе. Выдыхает и снова не шевелится. Тогда, выждав ещё немного, осторожно передвигаю руку, на которой он лежит, повыше и глажу уже по затылку, путаясь пальцами в его расслабленной косе. Перебираю прядки, портя и без того не самую аккуратную прическу, и улыбаюсь, зная, что выслушаю за это. А может, и нет, если до самого города не поймёт, что не так, а потом уже и некому будет выговаривать. Разойдёмся, и он успеет забыть обо всех своих претензиях до следующей встречи. Обо всём успеет забыть, как только вернётся к важным делам. Наверное, сжимаю слишком крепко, потому что вздрагивает и дёргается, как если бы пытался выбраться, и я спешно разжимаю руки. Садится сразу же, уперевшись пятерней в мою грудь, и какое-то время смотрит на то самое надгробие. Такое чувство, что просто в сам камень таращится и видит в нём что-то, чего видеть не может. Или может?.. — Йен? Зову вполголоса и, потянув за руку, ту, на которую он опирается, пытаюсь уложить назад. Сонно моргает, оглядывается на меня так, будто со сна не узнает сразу, но после, вздрогнув от крика пронесшейся прямо над нашими головами полевой птицы, вроде бы просыпается больше и тянется назад сам. Только уже собираясь снова лечь передумывает и замирает, облокотившись на согнутую в локте руку, и, сморгнув, переводит взгляд на меня. Мутный, непонятный и какой-то странно матовый. Словно ещё спит. Глядит, склонив голову набок, а после тянется вперёд и целует, прижавшись своими губами к приоткрывшимся от неожиданности моим. Тут же пользуется этим, укладывает ладонь на мою скулу и углубляет поцелуй, толкнувшись вперёд своим языком. У него рот совсем сухой и будто потрескавшийся от жары или жажды. У него движения странно выверенные и не хаотичные, а всё равно кажется, что ещё спит. Что потянулся по какой-то старой оттаявшей привычке и не может очнуться. А я не могу его остановить. И потому, что не понимаю, что происходит, и потому, что не очень-то этого хочу. Не хочу понимать и думать не хочу. Не хочу отказываться ни от чего, что он может мне предложить, и вместо того, чтобы встряхнуть за плечи, зачем-то удерживаю рядом. Просто держу, не отпихиваю, но и не мешаю. Жду, пока окончательно проснётся и поймёт. И будто греюсь о него украдкой. В переносном смысле куда больше, чем в прямом. Моргает, будто наконец в себя приходит, и правда: замерев, выдыхает и отстраняется на несколько сантиметров. Взгляд совсем другой у него. Живой и как будто бы испуганный. И сердце словно птица в клетке. Колотится. — Ты собирался спать. Напоминаю вполголоса, чтобы успокоить, и отвожу прилипшую ко лбу прядь за его ухо. Глажу по голове и оставляю её на месте, когда, выдохнув, толкается в неё щекой. Привстаю на локте и собираюсь уже уложить его назад, дрейфовать в сонном царстве в ожидании солнечной девы, как тянется назад. Уже осознанно. — Что ты делаешь, княжна? Спрашиваю вкрадчиво, и он смотрит на меня так, как смотреть совершенно точно нельзя. Он смотрит на меня своими широко распахнутыми, почти всегда теперь красноватыми от недосыпа глазами и опускает уголки губ. Он вот-вот сделает вид, что заплачет, и я должен не повестись на это. Я же знаю, что он нарочно и не такой капризный на самом деле. Я знаю, но отпускаю его из-за одного только молящего взгляда и позволяю по новой уложить себя на спину, когда накинется и буквально упадёт сверху. — Всего один поцелуй, — прямо в рот мне шепчет в перерывах между словами, нарушая это немудреное обещание. Минимум трижды нарушая. — Всего один, и всё. — Так был уже один. Не соглашаюсь с ним, но по спине глажу, обнимаю поперёк пояса, потворствую всей этой глупости и верю, что смогу остановить, когда действительно будет нужно. Смогу же? Йен, должно быть, тоже считает, что на меня можно положиться, и именно это и делает. Всем своим телом. И страшно меня обманывает со своим «одним поцелуем». На подбородке минимум три, на шее россыпь, и умудряется даже добраться до ключицы, оттянув и без того расслабленный ворот рубашки. Кусает меня, ёрзает сверху, и только я хочу скинуть его, снять с себя, обхватив за пояс, как понимаю, что не могу пошевелиться. Один рывок, затем второй… Сначала не понимаю, а после… А после кошусь на этого недоделанного мага, который сполз вниз и избегает моего взгляда. На третий раз получается оторвать затылок от земли и глянуть на него, четвёртая попытка позволяет сжать пальцы вокруг его косы и потянуть. — Прости… Я, я долго не продержу… — бормочет мне в шею, тут же кусает за ухом и губами скользит ниже. Руками касается моих боков и привстаёт надо мной, опираясь на колени. — Немного совсем, ладно? Просто… Прошу. Жмурюсь, промаргиваюсь, пытаюсь отцепить его от себя и ничего не говорю. Не говорю, потому что слышу, как ускорился ритм даже моего сердца. Потому что на то, чтобы хотя бы пытаться остановить его, мне приходится абстрагироваться. Приходится думать о чём угодно, только не о нём. И за волосы тянуть оказывается не лучшей идеей тоже. Слишком хорошо я помню, как это — наматывать эту косу на кулак. И удерживать за неё тоже. — Пару минут… Побудь со мной пару минут… Упрашивает, сглатывает, приподнимается на руках, смотрит мне прямо в глаза, замерев над моим лицом, и опускается ниже, для того чтобы уже я мог поцеловать его. Мог продавить и толкнуться языком в его тут же раскрывшиеся губы за то, что пришпилил меня к земле, и со стоном слишком громким и продирающим до самого хребта прижаться ко мне, заводя обе руки под мою шею. Обхватывает за неё и… Отпускает, потеряв контроль над магией. Слишком мало её может просочиться сквозь печать. Сбрасываю его тут же, перекатываю набок и подминаю под себя, придавив к жёсткой бугристой земле. Распахивает рот так, будто собирается кричать, но не издает ни звука. Хватается за меня, за короткие волосы, за оттянутый, скатившийся на плечо воротник с распустившейся вязкой и только смотрит. Смотрит и дрожит, будто в подземелье, а не под ярким замершим высоко в небе солнцем. В очередной раз сглатывает, осторожно и очень медленно сгибает правую ногу в колене и прижимается ей к моему бедру. Набирается смелости и, выдохнув, упрямо тянет меня на себя. За волосы и воротник. Медленно наклоняюсь, позволяя тащить себя, пока не упрусь своим лбом в его. Тогда жмурится и отворачивается, резко дёрнув головой. Разжимает руки и замирает, изображая ростовую куклу или подставку под платье. Перекатываюсь набок и глажу его по щеке согнутым указательным пальцем. До тех пор глажу, пока, фыркнув, не придвинется ближе и не уткнётся в меня носом. Снова не замрёт, как до этого. И именно сейчас, в это мгновение, вдруг слышится нечто. Нечто смахивающее на перезвон колокольчиков и одновременно какой-то сорванный далёкий плач. Будто и звенит, и всхлипывает. Плечи княжны каменеют под моими пальцами, и он медленно поднимает лицо и, судя по застывшему на нём выражению, тоже это слышит. Слышит даже лучше, чем я. Медленно садится и безошибочно поворачивается к полям, к той их части, что сливается с лесом в каких-то трёх сотнях метров от нас. Деревья там совсем тощие, молодые, и среди них, меж тонких стволов отчетливо мелькает что-то. Сначала быстро, а после медленнее и медленнее, разрастаясь и пригибаясь к земле. И звук никуда не исчез. Напротив, нарастает и становится лишь заунывнее. Разбивается в тишине только после того, как она, обогнув ещё два или три молодых деревца, ступает на пашню уже своими ногами. Иссушенная вся, коричневая и будто и впрямь горевшая. Тонкая и страшная на лицо. Да и нет у неё его почти. Так, провалы заместо глаз и рта да обтянутые коричневыми лоскутами скулы. Выбралась погулять по земле и, должно быть, набрать полевых цветов на новый венок. Тот, что у нее на голове, давно засох. Бредёт по бороздам, касается сухими ладонями низких, едва выбившихся побегов и не то не видит нас, не то не обращает внимания. Нет ей дела до живых. До всего этого мира. Медленно поднимаюсь на ноги и, выпрямившись во весь рост, жестом прошу княжну остаться около надгробий. Надеюсь, что ему хватит благоразумия меня послушать. Шагаю к ней навстречу, и лишь когда между нами остаётся не больше десяти шагов, она замечает меня. Переводя пустые, такие же иссушенные, как и все её тело, глазницы на моё лицо и едва отталкиваясь от земли, приближается. И действительно, следы остаются будто после огня. Палит землю, прикасаясь к ней. Должно быть, так же может спалить и того, кто неосторожно протянет к ней руки. Должно быть, поэтому местные так опасались за свои избы. Да только к чему бы ей к ним сунуться без крайней на то нужды? Она и ко мне-то не подходит, так и замерла в двух метрах и будто бы изучает, отчего-то придерживая ладонями подол своего изодранного платья. Будто стыдится его. Будто, умирая, думала только об этом самом платье. Опускаю взгляд и вижу, что среди прочих пятен есть и пятна крови. Конечно же, они всегда есть. Обходит меня по дуге, замирает по правую руку и вдруг оглядывается. Безошибочно слепыми глазницами. К разваленным временем надгробиям. На княжну и снова на меня глядит. На княжну и, толкнувшись от земляного кома, на котором без труда балансировала, взвивается в воздух. Упругим сгустком солнечного жара. Мерцать начинает так, что глазам больно, и поднимается ещё на полтора метра. Отступаю на два шага, медленно запускаю руку в карман и пальцами расслабляю завязки на мешке с семенами обыкновенного белого дурмана. Только бы княжне чего в голову не взбрело… Но нет, вроде бы сидит тихо. Глядит только во все глаза. Мертвячка не спешит, не приближается ко мне, только сияет, как облитая золотом, и не выглядит хоть сколько-то опасной. По крайней мере, пока. Но местных действительно гонять может. Своими воплями и сиянием — запросто. Нависает надо мной и замирает, будто приколоченная к воздуху. Даже ветер, теребящий даже мои теперь уже короткие волосы, не касается её. Не трогает подола платья и свисающих вдоль лица тонких, будто кем-то обгрызенных волос. Набираю полную горсть в кармане и, дождавшись, когда в очередной раз покосится на княжну, осыпаю её ими. Растворяется прямо в воздухе, и Йен непонимающе вскакивает на ноги. Таращится на меня всё то время, что возвращаюсь к нему, и когда поднимаю свою куртку и его брошенную сумку тоже. Заговаривает только, когда беру его за плечо и жестом, без слов, понукаю идти назад, к деревне. — Так мы приходили, чтобы проверить, действительно это полуденница или нет? — Молча киваю, и он выпутывает из моих рук и шагает теперь спиной вперёд, в очередной раз рискуя запнуться и грохнуться. — Ты вернёшься уже с мечом? Ещё один мой кивок, и он поворачивается к дороге лицом. Держится чуть впереди и молчит. Не заговаривает со мной, а я делаю вид, что не догадался, что ему жаль её. Что ему жаль их всех. *** Сумерки сгустились, и у нас вроде как насмешливо заявленное Лукой свидание. В окружении старого хлама, грязи и десятисантиметрового слоя пыли, которая, впрочем, не сильно-то лезет в нос, если её не трогать. Мы и не трогаем. Довольствуемся диваном и бутылкой вина, которую должны были недосчитаться за ужином. Ни блюда с закусками тебе, ни бокалов. Только чужие колени на ногах и полумрак. Ещё осуждающие взгляды кровной родни с уцелевших грязных портретов, до которых, впрочем, мне дела ещё меньше, чем до паутины под потолком. Смотрю на них раз в пару минут, когда приходит моя очередь пить, и жалею, что никогда уже не буду достаточно пьян для того, чтобы снять их и выбросить. На трезвую просто не понимаю, почему мне хочется это сделать. И для чего тоже. Пускай себе висят. Есть в этом что-то ироничное. Хотя бы так, эфемерно, вскользь. — И что же мы собираемся делать? Лука спрашивает немного в нос, глядя на меня поверх откупоренного горлышка и щуря правый глаз. С расстоянием играет, не иначе. То шире открывает глаз, то, напротив, почти полностью смыкает веки. — Пока пить. — Отвечаю ему под стать и тяну руку за бутылкой. Прикладываюсь к горлышку просто потому, что так надо, поддерживая ритуал, и пожимаю плечами. — Потом, может быть, потрахаемся. Не знаю. Толкает меня в бок показывая, что не оценил никакую не шутку, и отбирает выпивку обратно. Делает глоток и оставляет её у себя, оперев о своё колено. Задумчиво покачивает вправо и влево и пытается разглядеть, на каком уровне там плещется выпивка, в этом тёмном стекле. — Я говорил о Кёрне. — Уточняет нарочно въедливо и не даёт мне ни малейшей возможности увильнуть. Не хочу говорить о Кёрне. Я бы вообще предпочел помолчать. И просто, и тем более об этом скользком, несмотря на свои размеры, типе. — Но ты и так понял, верно? Кривлюсь и киваю, запрокидывая голову назад на диванное изголовье. Хочется закрыть глаза и просто куда-нибудь падать. Пока все, абсолютно все мои проблемы не закончатся. — Понял, да только не понимаю, что ты хочешь предложить. Проговариваю нарочито ровно и гляжу в потолок. Считаю на нём те самые комки паутины. — Ну как же… — Ставит бутылку между своей согнутой ногой и диванной спинкой и начинает вырисовывать что-то на моём плече. Почти что заигрывающе. — Можно просто… Отбиваю его пальцы и поворачиваюсь лицом. — Ни черта не просто, Лука, — одергиваю, не зная, как и какими словами нужно говорить, чтобы сразу, не с пятого и не с восьмого раза меня понял, и злюсь из-за этого. Злюсь, понимая, что он никогда, никогда меня не слышит. Лезет всё делать по-своему. — Вряд ли у кого-то выйдет к нему подобраться. А уж про то, что бы зайти и выйти… Качаю головой и нашариваю бутылку. Ещё достаточно тяжёлая. На полчаса, может, хватит. — Это пока. Ага. Пока. Делаю глоток и только после того, как раскатаю враз ставшее приторно сладким пойло по нёбу, произношу, снова глядя в потолок. — Ты слишком сильно надеешься на это заклинание. Пауза повисает достойная. Настолько, что мне чудится, будто я слышу, как переговариваются дворовые, припозднившиеся с работой, у амбара. — А ты как будто не хочешь, чтобы оно сработало. Укоряет меня неожиданно тихо, и я снова, во второй уже раз, поворачиваюсь к нему, теперь уже не отрывая головы от пыльной спинки. Глядит серьезно, выжидающе подняв бровь. — Я хочу. — Хочу, но целым и живым дольше, чем на пару часов. Дольше, чем ему потребуется, чтобы найти новое дерьмо, в которое он сможет радостно прыгнуть и измазаться по переносицу. С вновь обретённой правой или вовсе без руки. — Но к Кёрну ты не полезешь. Хмыкает и закатывает глаза. — И что ты предлагаешь? — Нарочно комично таращится в полутьме и тянет ладонь, для того чтобы я передал бутылку. — Отдать ему Йена? Дожидаюсь, пока отопьёт, и устало разминаю шею. Странное чувство. Будто бы весь день пролежал на жёсткой земле. — Никто никого не отдаст. — Отмахиваюсь от этого очевидно идиотского даже для шутки предположения и не знаю, стоит ли разговаривать с ним серьёзно. Вообще не знаю уже, что и с кем стоит. Может, и вовсе лучше всё делать в одиночку? Не советуясь и не сообщая? — Нужно сделать так, чтобы он разуверился в том, что Йен может быть ему полезен. — Всего-то. Очередная усмешка и следующий за ней глоток. Нарочно короткими пьёт, чтобы подольше не хмелеть. Правда, что ему эта половина бутылки? Надо было брать две. Глядишь, было бы веселее. Серьёзные разговоры у нас всё равно дерьмовые. — Это единственное рациональное решение. — Дерьмовые, но я всё равно пытаюсь. Больше мне убеждать некого. — Не знаю, может, попробую сам с ним поговорить. Пью теперь сам и понимаю, что уже не хочу. Слишком стало сладко. Глотаю ещё только для того, чтобы растянуть паузу. — А если удавить его вместе с охраной? — Должно быть, взгляд у меня выходит достаточно выразительный, раз Лука тут же пожимает плечами, делая вид, что ничего странного и не предложил. Ничего невыполнимого. — Что ты так смотришь? Вдвоём мы вполне смогли бы. Смогли бы. За городом, на побережье или в лесу. Только есть одна оговорка. Весьма важная оговорка. — Одни лишние глаза, и в лучшем случае ни ты, ни я не зайдём ни в одно крупное селение. Ближайшие десять лет. Салютую ему бутылкой, но не пью, позволяю забрать её и знаю, о чём он спросит. — А в худшем? Заранее знаю и отвечаю сразу же. Сразу, как только он приоткроет губы для глотка. — Не зайду я один. Хмыкает и тут же отирает рот, закусив губу. Весело ему, надо же. Сразу глазами косит и показывает кончик языка. — Ты так очаровательно за меня боишься. Подмигивает и, толкнувшись от диванной спинки и вовсе неловко перебирается на мои ноги. Едва успеваю отдёрнуться от мотнувшейся рядом с моим носом бутылки и недовольно пихаю его в бок. — Слезь. Пытаюсь ссадить, но сжимает коленями и грозит пальцем, умудряясь всё ещё не вмазать мне по лицу толстым стеклянным боком. — Что такое? — Шепчет и нарочно сильно круглит глаза. Изображает не то испуг, не то какую-то лупоглазую рыбу. — Ты же сам говорил, что сначала выпьем, а потом… Поигрывает бровями и я, поморщившись, пытаюсь скинуть его ещё раз. Не слишком активно и потому безуспешно. Тогда подбородком указываю на бутылку. — Ещё пьём. Тут же отбрасывает ее за свою спину и демонстрирует мне пустые пальцы. А та даже и не разбилась, надо же, не долетела до стены, опрокинулась в старое кресло. — Уже нет. — Нечестный ход. Комментирую, но в целом не против. Пускай так. Может, хотя бы заткнётся на какое-то время. — Зато какой действенный. — Жмётся ко мне, довольный, за волосы у лица хватает, там они так и остались самыми длинными, а я обнимаю его в ответ. Обнимаю без попыток причинить боль. Просто тяну ближе и глажу по спине. Получаю кривящееся недовольное лицо в ответ и новый рывок вверх. Чтобы в глаза смотрел, а не на шею. — Эй! Мне надо спросить, все ли с тобой в порядке? Недовольный такой. Почти оскорблённый. Надо же, не затрещину ему отвесили, зная, что он её выдержит, а погладили. Гляжу на так и лезущее, корёжащее его недовольство и не сдерживаю своё в ответ. Только если Лука готов спорить и препираться, то мне до того, чтобы скинуть его на пол и свалить, полшага. И нога уже занесена. — Можно хотя бы раз заткнуться и просто потерпеть мои нежности? Спрашиваю вполголоса и глядя снизу вверх, исподлобья. Спрашиваю совершенно серьёзно и в любой момент готовый убрать руки и оставить его одного. Глаза сразу забегали. Запаниковал. Сдался. Не отвечает сразу, потому что не знает, как так выкрутиться, чтобы оставить за собой хотя бы последний вяк, а не всё слово, и в итоге глядит на картины и тянет немного в нос: — Ну если ты очень просишь… А сам опирается уже на моё плечо и будто бы невзначай подставляет открытую шею. Сам вроде как не причём тут и смирился. Потерпит. — Не заткнёшься — и я просто вырублю тебя и сделаю всё по-своему. Обещаю, уже прижимаясь лицом к его коже и ощущая ловкие пальцы на своём затылке. Опять за волосы ухватился, но теперь не больно. Теперь просто перебирает и вроде бы держится за них. Меня рядом держит, несмотря на то, что обе мои ладони снова гладят его спину. По лопаткам и пояснице. — Теперь я точно не заткнусь, — обещает мне, едва поведя шеей, когда упираюсь лбом уже в его щеку. Пару минут бы вот так. И чтобы молчал. Только пару минут. — И… Вздрагиваю от чужого далёкого крика и обрываю его на очередной так и не начатой, но наверняка очень остроумной фразе. — Тихо. — Держу за плечи, чуть отстранив от себя и не позволяя двинуться. — Слышишь? Замирает тоже, вслушивается, и в отличие от меня ничего не улавливает. Слишком для него тихо. — Нет. А что там? Морщит лоб, и я сначала решаю, что тоже показалось, и уже было отрицательно мотаю головой, но останавливаюсь на середине движения. Не послышалось. Что-то явно случилось. Встревоженных не голосов даже, а едва долетающих до моего уха отголосков становится больше. Перерастают в гомон. Тревожный, как налетевший ветер. И крик вдруг слышится даже тут. Громкий, истерический, разрезавший тишину заброшенного крыла как нож подтаявшее масло. На ногах сразу оба. До коридора всего одна дверь и три моих шага. До коридора оказывается ещё два таких разрозненных, не похожих друг на друга крика и новых просто россыпь, когда уже в самом коридоре. Я никогда не думал, что снова стану бегать по этому коридору после своих десяти. Я никогда не думал, что предчувствие может появиться так внезапно. Вместе со слабым пока ещё запахом дыма. Не переговариваемся, не спорим, вообще ни единого слова между собой. Оба думаем об одном. Я знаю, я уверен. Я слышу, как у него бьётся сердце, несмотря на то, что не вампир. До прикрытого завесой выхода метры, и я вылетаю на улицу первый, вытянув вперёд ладонь. Выбираюсь на прохладный ночной воздух и в первую секунду замираю: так много оказывается было сокрыто звуков. И запахов тоже. Цветов. Горит рабочий дом. Полыхает вторым этажом. Огнём охвачены все жилые комнаты. И люди кричат внизу. Люди толпятся у входа, суетятся, бегают туда-сюда кто с ведрами, кто с чарками, кто с чем. Крики, крики, крики… Всего секунда на то, чтобы заметить и осознать всё. — Княжна в доме. Я знаю. Я даже не оборачиваюсь, когда он озвучивает мысль, лопнувшую в моей голове, и, выдохнув, всего один раз выдохнув, я понимаю, что нельзя терять время и искать его около, внизу. Он внутри, где-то в огне. Как и все прошлые вечера, ночи и дни. Он внутри. Хрустит дерево, что-то рушится. До крыльца не больше полусотни метров. Понимаю, что мы вдвоём туда ломимся, только когда начинаю распихивать бестолково суетящихся слуг. Мешающих, лезущих, толпящихся около входа и на первом этаже, на подступах к охваченной огнём лестнице. — Останься внизу! Бросаю через плечо, не оглянувшись толком, и надеюсь, что послушается. Надеюсь, что пробьюсь через его упрямство дважды за вечер, потому что иначе обоих, если что, просто не вытащу. Если второго вообще найду. Пылают перила, кто-то кричит, пытается перехватить меня, не пустить вверх, ибо как же, хозяин, ещё больше травмируется, новые шрамы получит, такой кошмар, наказаны будут все, но я всё это не слушаю. Выдираюсь всерьёз, распихиваю женщин с тазами, мужчин, пытающихся сбить пламя, и поднимаюсь вверх. Обжигаю ладони, хватаясь за стену, но в целом снаружи все оказывается хуже, чем внутри. Комнаты горят. Не коридор. Комнаты… Первая по коридору, вторая… Дыма так много, что сам кашляю, теряю счёт, не понимаю сразу, где же нужная дверь и совсем не так быстро, как мог бы, нахожу её. По своей же рукой вырезанным отметинам нахожу. Её и княжну рядом с проходом на полу. Должно быть, магия сыграла. Должно быть, чудом не вспыхнул, но надышался и так и сполз, не успев выбежать в коридор. А внутри уже ничего не спасти. Внутри сдвинутые кровати пылают, оранжевые языки полировку стола жрут, не то, что разложенные на нём бумаги. Тех просто нет. Пепел — и тот не соскрести. Заглядываю лишь на миг и, понимая, что ни свитков, ни хоть каких-либо вещей уже не схватить, забираю самое ценное. То, ради чего сюда и полез. Стараюсь подхватить его так, чтобы прикрыть лицо, но не понимаю, насколько хорошо выходит. Ничего не понимаю в этом густом сизом дыму и возвращаюсь назад так же, как поднялся, по лестнице, и по дороге уже обжигаю ещё и бедро. Может, спину. Не разобрать. Спускаюсь и тут же оказываюсь окачен водой. Мы на пару с бездыханной княжной. Не обращаю на это внимания, выхожу на улицу и там, локтями распихивая причитающих, рыдающих и кричащих, отхожу подальше. Лука оказывается по мою правую руку почти сразу же. Понимаю, что не сразу узнаю его, только когда хватает за плечо и останавливает против воли. Останавливает и держит на месте, заставляя опуститься на колени и положить княжну. Не шевелится. Лёгкие дымом забило. У меня обе кисти в волдырях, а ему хоть бы что. Он только продолжает дымиться, покрытый копотью. Он только не дышит, и всего-то. Почти такой же невозмутимый и умиротворенный, как утром меж двух полей. Сжимаю раненую ладонь, и резкая жгучая боль помогает мне очнуться. Тут же встряхиваюсь и вдыхаю княжне через рот, заставляя лёгкие заработать. Зажимаю нос. Пару раз нажимаю на грудную клетку… — Отойди! Дай я! Лука очнулся наконец и пихает меня в плечо, не обращая внимания на то, что лупит по свежему ожогу. Я и сам не обращаю внимания. Я двигаюсь и позволяю дышать ему, а сам давлю на чужие хрупкие рёбра, сосредотачиваясь только на том, чтобы не сломать их. Не нажать слишком сильно. Одна попытка, вторая… Начинает кашлять и захлебываться вздохами на третьей. Помогаю ему приподнять голову, а после, когда избавится от не содержимого желудка даже, а сухих рвущих глотку спазмов, и вовсе сесть, привалившись к своему боку. Лука остаётся рядом, поднявшись на корточки. А кругом не то пиршество, не то похороны. Кругом все носятся и кричат. Рыдают, воют, кто-то даже смеётся, катаясь по земле… Горит уже даже крыша. И первый этаж в огне тоже. Люди мечутся с бесполезными вёдрами, кажется, что даже мелькает сюртук Кацпара, но чёрт его знает точно. Хозяйский дом только в отдалении. Его пламя даже если перекинется на амбар не тронет. Суетятся одни лишь слуги да те, кого спешно вызвали на подмогу из соседних дворов. Такие же рабочие. Простые люди, которым не повезло иметь высокую привилегию жить не в предместьях, а тут, подле своих нанимателей и господ. Слышу тихий всхлип и не сразу понимаю, почему вдруг. Живой же, всё в порядке, чего плакать? Только настигло, не сразу понял? Перевожу взгляд на княжну, осторожно обнимаю его за плечи, показывая, что всё в порядке, что ожоги и дым — это ерунда, но он всхлипывает только громче. А после и вовсе подтягивает колени к груди и начинает мелко дрожать. Его колотит буквально спустя полминуты. Рыдает взахлёб и не может остановиться. Я не понимаю. Я не… Пока не перевожу взгляд в сторону. На Луку. Пока не понимаю, что он всё это время следил за догорающим вторым этажом. Со всеми своими вещами. Со свитками, клочками и тем самым заклинанием, на которое так надеялся Йен. Они оба надеялись. И обоим же мне нечего сказать. Совсем нечего. Княжна медленно отирает лицо, глядит на свои чёрные от копоти ладони и снова срывается. Рыдает будто за весь прошлый месяц и позапрошлый тоже. Рыдает, почти кричит и в итоге кусает себя за руку, пытаясь успокоиться. Не помогает. Раскачивается на земле. Обнимает колени. Прячет в них лицо. Всё по кругу. Поднимаюсь на ноги и с удивлением понимаю, что ведёт влево. Понимаю, что ожоги болят сильнее, чем я помню, но, проморгавшись, решаю игнорировать это. Сейчас мне не до себя. Не время для боли. Йен послушный и вместе с тем почти деревянный, когда неловко тащу его вверх, ухватив за руки, а после подхватываю на свои. Даже не цепляется за меня, а сжимается комком как выходит. Прячет лицо разве что у меня на груди. Лука всё ещё глядит на огонь. Его приходится окликнуть. Совсем как пьяный. Взгляд холодный и пустой. — Идём. Не задает вопросов и не спорит. Покорно переставляет ноги и не отстаёт. Не удивляется, когда я, миновав двор, прорву розовых кустов и потоптавшись по идеальной зелёной лужайке снова веду его в дом. Только теперь с парадного входа. Через широкое крыльцо, холл и по главной же лестнице. В свою старую детскую комнату. И надо же, по какой-то счастливой случайности по дороге не встречается никого. Никого из господ. Должно быть, все они с интересом наблюдают за развернувшимся зрелищем из своих окон. С безопасного расстояния. Лука поворачивает ручку двери, напротив которой я останавливаюсь. Княжна, хоть и не спит, затихает на кровати, едва мне стоит опустить его на заботливо расправленное кем-то из слуг одеяло. Не плачет больше. Но и не слышит ничего. Просто лежит, обнимая себя за локти. Отвернулся от нас обоих, и я малодушно рад, что не вижу сейчас его лица. Слишком больно. Слишком много для меня. Лука, напротив, смотрит. Не отрываясь, глядит на его спину, и я в какой-то момент опасаюсь, что он начнёт обвинять. Что вцепится, как собака в кость, в того единственного, кто мог что-то сделать и не сделал, но… Но когда пытаюсь отвести его в сторону, отмахивается, выскользнув из-под моих пальцев, и садится на край кровати. Едва касаясь, гладит чужую дрожащую спину и молчит. У них будто общее горе, которое я не разделяю, потому что мне не позволяют его разделить. Остаюсь в комнате, но не знаю, нужен ли тут. Мельком смотрю на своё отражение и равнодушно отмечаю, что мазь от ожогов потребуется только для спины, рук и бедра. Лицо по иронии не пострадало. Видимо, некуда ему больше страдать. — Выйди со мной на минуту. Прошу, не глядя ни на кого конкретного, но Йен даже не шевелится, а Лука нехотя поворачивает голову. Молчаливый он хуже всего. Поднимается всё-таки и, не меняясь в лице, следует за мной. Вывожу его в коридор и, убедившись, что тот по-прежнему пуст, обеими ладонями сжимаю за плечи и пытаюсь посмотреть в глаза. Не отводит взгляда, но тот абсолютно пустой. Как если бы вместо настоящих яблок стояли стеклянные. — Мы придумаем что-нибудь ещё. Обещаю, а он вдруг хмыкает. Криво и очень выразительно. Громко и так глупо, что сам же начинает смеяться. Во весь голос, не скрываясь и чуть ли не до слез. Смотрит на меня как на идиота и успокаивается далеко не сразу. Лишь спустя несколько долгих минут может заставить себя заткнуться и рисовано отирает абсолютно сухие веки. — Никаких больше пустых надежд. — Лука… Отзывается на имя как на пощечину и становится серьёзным за один взмах ресниц. Хватает меня за ворот безнадёжно перепачканной мокрой рубашки и рывком подтаскивает к себе. — Лучше протез. Лучше, чем вот так. С силой лупит себя по повязке и так сильно сжимает челюсти, что ещё немного, и в них что-нибудь треснет. — Послушай меня… Пытаюсь снова, пытаюсь быть терпеливее, чем когда-либо, но он уворачивается. Уходит и от моих слов, и от протянутой руки. — Я уже слушал. Всё, хватит. И улыбается снова. Как безумный. Понимаю, что всё без толку сейчас. Что лучше не трогать. Выдыхаю и, кивнув, обещаю: — Мы ещё поговорим об этом. И снова как на кинжал натыкаюсь на ухмылку и короткое: «Нет». Выдыхаю. Всё ещё чудится, что в лёгких осталось немного дыма. Что он осел где-то на дне грудной клетки и скребёт теперь там, не находя выхода наружу. — И ты не хочешь выяснить, кто устроил… Пытаюсь перетянуть его на другое, дать выход его злости, но получаю её всю сам. Получаю совершенно отчаянным и неожиданным всплеском здесь, в пустом коридоре: — Да какая мне разница?! — кричит, а после, будто от этого вымотался, долго размеренно дышит. Успокаивает себя. Продолжает уже деланно равнодушно. — Ничего нет. Точка. Хочешь, ищи поджигателя. Тряси Кёрна, своего папашу, кого угодно. Мне плевать. Не нахожусь со словами и получаю полный желчи насмешливый реверанс. Прощается со мной, выпирая куда подальше из собственной комнаты: — А теперь, если это всё, что ты хотел мне сказать, то я, пожалуй, вернусь. Мне проще вытирать сопли, а не разводить. Киваю, позволяя ему всю эту злость, насмешки и обиду. Позволил бы даже ударить с десяток и больше раз, если бы это помогло, но он не бьёт. Уходит, негромко скрипнув повернувшимся замком, и только-то. Возвращается внутрь, и я не иду следом. У меня снаружи кожа горит, но это ничто по сравнению с тем, как всё плавится и умирает внутри. От ощущения собственной беспомощности. Оно настолько жжёт, что хочется выпрыгнуть из собственного тела, лишь бы избавиться от него. Не знаю, куда себя деть, и возвращаюсь на улицу, но не по главной лестнице, опасаясь встретить кого-то желающего поговорить, а через ближайшее окно, а оттуда, цепляясь за карниз, и на саму крышу. *** Пожар тушат долго. Почти до самого рассвета в небо поднимается густой чёрный дым, а я никак не могу заставить себя спуститься вниз. Наблюдаю за всем с крыши, разве что перебираюсь на ту её часть, которая укрывает нежилое крыло, чтобы находиться поближе к рабочим дворам, и, присев на корточки, наблюдаю оттуда. За тем, сколько же в итоге тел завернули в разномастные, совершенно не траурные тряпки, сколько побросали почерневших боками вёдер, где придётся, и сколько нотаций прочёл Кацпар. Надо же, даже не испачкался. В белых перчатках и светлых брюках. Прогуливается туда-сюда, брезгливо обходя налитые дворовыми лужи, и приказывает все это засыпать не позднее чем к завтраку. Будто спать не ложился, а ждал, чинно сложив руки на коленях. А может, заслышав первые крики, поднялся со своей постели и принялся медленно собираться. Ему-то что торопиться было в конце концов? Не он же таскал все эти лохани и черпаки. Ожоги почти не беспокоят, хоть и выглядят паршиво. Июлия наверняка будет не в восторге. Потребует, чтобы к моему костюму добавили и перчатки. Отчего-то эта мысль меня изрядно веселит и заставляет выцедить какую-то совершенно мерзкую злобную ухмылку. Будто бы из последних сил. Ночь становится прохладнее, а на самом её исходе вдруг накрапывает мелкий противный дождь, который никак не перерастёт в ливень. Терплю и его тоже, особо не ощущая эту морось на коже, и жду, когда же все разойдутся. От нечего делать гадаю, показался ли кто из благородных хозяев, и сам же знаю, что нет. Отсиделись в своих комнатах, предпочитая делать вид, что проблемы дворовых — это проблемы дворовых. Мелкие и незначительные. Недостойные чужого внимания. Меланхолично размышляю, что же станется, если поджечь уже этот дом, и намного ли больше будет криков, и жду, и жду, и жду… Кто в амбар спать отправится, кто уже устраивается спать на конюшне. И только проклятые собаки орут как не в себя, чуя и дым, и прорву чужого, ещё не улегшегося страха. Хочу глянуть, уцелело ли что на втором этаже, проверить комнату, в которой жили Лука и Йен. Хочу, несмотря на то, что знаю ответ. Помню, что спасать было нечего и несколько часов назад, но может быть, вдруг… Если княжна благодаря магии уцелела, то может и какие-то свитки тоже? Может, в них есть какое-то остаточное волшебство? Хоть сколько-то. Сейчас очень важным кажется, чтобы уцелело хоть что-то. Что-то, что можно забрать. Тут же появляется мысль, что своё «что-то» я оттуда и вынес и не стоит на прочие милости рассчитывать. Не будет их. Огонь и так выпустил слишком много. О клочках и свитках придётся забыть. Уверен в этом уже сейчас, но в рабочий дом всё равно зайду. После того, как всё утихнет полностью. Прищурившись, гляжу на высокое, светлеющее на полосе горизонта небо и жду. Пару раз пытаюсь осмотреть свои ладони, но каждый раз отвожу взгляд. Соскакивает куда угодно, но не цепляется за вздувшиеся на коже волдыри и трещины. Плевать я на них хотел. Боли почти не чувствую. Не хотят заживать — так пусть. Пускай будут. Становится тихо наконец везде. В доме, этом и разрушенном огнём том, прекращаются все хождения, и внутри двора, около поленницы, остаются только сложенные друг рядом с другом тела. Как бы не кривили свои рожи благородные господа, всё равно до света из города их не вывезти, а в городе никто не позволит закопать столько простого люда. Неужели никто не встанет? Ни один из шести погибших? Вот то была бы потеха. Я бы так сверху и смотрел, как бедолагу гоняет выученная только красиво стоять подле стены стража, которая со своими пиками и щитами опасается его обгоревших ладоней и слабых ногтей. Я бы смотрел… И даже не пошевелился бы. Ни за что. Ни за какие награды. Шуршит что-то неподалеку, с сухим щелчком расступается магическая преграда, и я понимаю, что не один пользовался магическим лазом в старое крыло. Раз щелкнуло, два, будто кто-то лопнул в воздухе плотный пузырь, три совсем тихо… Вслушиваюсь в шорохи кустов, через которые кто-то продирается напрямую, и жду, что же будет дальше. Не так-то уж и много людей в этом доме из тех, кого могло притащить на свежее пепелище в предрассветной тишине. Надо же. Близнецы. Третий с ними тоже. Кривой и медлительный, семенит сзади, когда они, опасливо озираясь, выбираются на просматриваемую тропу и подходят к сложенным телам. Что же это, любопытство оказалось сильнее страха? Желание потыкать палками в свежих мертвецов или обеспечить себя кошмарами на ближайших год? Один леший других дел у меня нет, и в комнате меня вряд ли ждут. В комнате я им сейчас не нужен. Слишком лишний. Со слишком идиотскими, раздражающими, неловкими словами, которые никого не утешают. Лучше уж тут. Сам себя хотя бы не так раздражаю. — Да понимаю я! — Вскидываю голову на одинокий, разнесшийся по двору крик и непонимающе свожу брови на переносице. Это что же там происходит? Драться собрались, что ли? Иначе почему тот, который немой, схватил говорящего за грудки и попытался встряхнуть? — Кто же знал, что так получится? И кивает на дом. Кривится. Отцепляет от себя руки брата. Расправляет рубашку. «Кто же знал, что так получится». У меня что-то щелкает в виске, и я, не думая ни минуты, выпрямляюсь и, прикинув расстояние, спрыгиваю сначала на чей-то балкон, после, примерившись, на широкий, укрывающий давно запылившееся, грязью затянутое с обоих сторон окно и едва не треснувший под моим весом карниз, а затем и на землю. Кто же знал, говорит? Что знал? Что всё вспыхнет? Оборачиваются сразу все, но пока не видят. Конечно, куда тут. Мне до них те самые полсотни метров. Мне до них с семьдесят шагов. Я считаю. Чуть ли не впервые считаю. У меня в голове сейчас звучит чужой истерический смех и злобный, полный отчаянья выкрик. Тот, который: «Да какая разница?! Какая разница, кто всё сжёг?!» Есть разница. Мне есть. Настолько есть, что если бы мог не дышать, перестал бы вовсе. Только бы сдержаться ещё какое-то время. Успеть выяснить до того, как полностью всё красным перед глазами затопит. Первым меня видит тот, который забрался в мою комнату. Видит и застывает с лежащей на плече у брата рукой. Распахивает рот, но оттуда не доносится ни звука. Даже хрипа нет. После оборачивается кривой, и вот он-то верещит. Как пойманная птица или мелкое животное, угодившее в силок. Он верещит и прячет за спину свои руки. Пытается отвести их как можно дальше и пятится. Будто перепачкался и не хочет, чтобы отругали. Единственный говорящий — молчит. Замер с приоткрытым ртом и дышит через него же. Часто-часто хватает воздух мелкими глотками. А сердца бьются заполошно и неровно у всех трёх. Подойти ещё ближе — и целый оркестр. Нестройная какофония, как резюмировала бы моя покойная мать, наморщив свой маленький нос. Ей бы не понравилось. Мне не нравятся они полностью. Все целиком. Вожу взглядом от одного к другому, и всё чаще останавливаюсь на кривом. Он хоть и боится меня до одури, но не выглядит таким уж непроходимым дураком. Не сейчас. Не в темноте у сложенных рядами, стыдливо прикрытых чем придётся обгоревших тел. Прозрение острее, чем угодившее под лопатку лезвие. Всё складывается так быстро, что становится тяжело. И на вдох, и на выдох. Я же его отпустил. Пожалел убогого, решив, что куда ему до нас? Куда в чём-то разобраться? А он следил. Он наблюдал. Я, а не кто-то, допустил эту ошибку. Но неужто он сам?.. Сам залез с внешней стороны дома? Сам подпалил? — Ну так кто же? — Голос звучит хрипло и для меня самого незнакомо. — Кто же из вас это был? Спрашиваю и чувствую себя им. Чувствую себя вторым Штефаном, который не погнушался допрашивать едва ли не детей много лет назад. Только он рук своих не марал. Сам не бил, сам не прикасался даже. Только приказы отдавал. А я хочу сам. Может, тогда мне станет немного легче. — Кто? Повторяю вопрос и понимаю, что ещё немного — и не дождусь ответа. Уберу к чертям всех троих, и всё на этом. И никаких тебе ненавидящих взглядов в спину, никакой запоздалой мести. Ничего. Переглядываются. Сбиваются в кучу, и я в очередной раз вижу в них не мужчин, а нескладных переростков. Всё тех же детей. Только жалости во мне ни на плесневелую монету. Та, что раньше по пьяни просыпалась, и то вышла. Закончилась. А вздрагивающие плечи княжны всё ещё стоят перед глазами. Моей перепуганной до одури растоптанной княжны. Столько его усилий прахом. Столько бессонных ночей зря. Всё впустую. И эти вот напротив сейчас. Смотрят на меня, как на главное зло в своей жизни. Как на ночную тварь, которая выступила из темноты и только и ждёт неверного движения, чтобы броситься. Что же. Так и есть. Псы отчего-то затихают, а после с ума по новой сходят. Криком кричат, запертые в своих клетках, и даже прутья грызут. Чуют, что тут я, близко. Опасаются. Ненавидят. Совсем как эти зверята напротив. Больше не спрашиваю. В одном Лука прав: нет разницы, кто. Нет, если умрут все. Кривой — первый. Давно нужно было избавить эту тварь от страданий. Первым его и убрать, едва только ступил на эту проклятую землю. Сразу же, как только увидел из окна. В тот же день. Кривой — первый… Ближе всего оказывается ко мне, и, схватив его за измятую, твёрдую от грязи и остатков еды на рукавах хламиду, дёргаю его на себя. Подтаскиваю вплотную и заглядываю в глаза. Смотрю долго, не меньше минуты, и понимаю, что ошибся. Понимает меня. Боится. Чавкающе лепечет что-то, едва двигая своей скошенной челюстью, но слова ему не даются. Ни одного не разобрать. Возможно, если бы я постарался. Если бы я хотел… — Кто?.. Спрашиваю, глядя на тонкую, протянувшуюся от его приоткрытого рта до ворота ниточку слюны и продолжаю держать рядом, но уже одной рукой. Смотрю на остальных и всё точь-точь как тогда. Переглядываются. Держатся вместе. Не выдают друг друга. Хмыкаю и опускаю голову. Не говорю, что и не надеялся на ответ. Решил проверить, изменилось что или нет. Нет… У убогого слишком большая голова и, должно быть, хрупкие кости. Выпирающие, слишком крупные позвонки ломаются за доли секунды. Почти без усилий. Дёрнул, и всё. Он тут же упал. И оставшиеся двое замерли с распахнутыми ртами. Не верят… — Кто? Спрашиваю ещё раз и шагаю вперёд. Тогда-то и отмирают оба. Не сговариваясь. Но не бросаются, не нападают, а бегут, цепляясь друг за друга. За одежду, за локти, за руки… Выдыхаю и следую за ними. Тут до забора недалеко, все ворота на ночь закрыты. Рано или поздно поймаю, если никто не спрячет. Мне вдруг стало спокойно. Стало равнодушно тихо внутри и будто холодно, как на охоте. Только ни одна ночная тварь не хваталась за брошенный кем-то из дворовых топор, чтобы защититься. Надо же. Немой оказывается смелее своего разговорчивого брата. Почти скрылись за амбаром и вдруг вернулись. С этим самым топором. И глаза горят ненавистью. Я бы, пожалуй, испытал умиление в ответ, если бы у меня оставались на это силы. Что-то оставалось, кроме мрака и жажды завершить начатое, внутри. Лай собак становится нестерпимым. По ушам мне режет. Изнутри меня выскребает и я… Замираю вдруг. Вместо того, чтобы отойти, вернуться к дворовому дому, где потише, напротив поворачиваю к псарне. Пячусь к ним, ведомый только одной ненормальной больной мыслью, и жду, когда же тяжёлое топорище в чужой руке придаст ей смелости. Второй вот трусит. Ничего не схватил. Ни подвернувшуюся лопату, ни хотя бы пустое ведро. Держится позади, прикрываясь братом, и я вдруг понимаю. Понимаю, кто был тогда с конюхом и сегодня затеял всё. Я понимаю, по одним только взглядам, которые он на меня бросает, и останавливаюсь. Смотрю на него, не скрываясь, и спрашиваю, не выгадывая: — Когда этот умрёт, за кем станешь прятаться? Отшатывается сразу же, а этот самый «второй» бросается на меня, уже очертя голову. Неловко замахивается, и я без труда перехватываю его руку. За запястье правой ловлю, сжимаю её изо всех сил и выдираю оружие уже левой. Ему не повезло так, как убогому. Легко не отойдёт. Слишком сильно я хочу видеть ужас в глазах третьего. Хочу, чтобы выражение его лица вытеснило рыдающую княжну. Я знаю, что не выйдет. Я знаю, что так не получится, но… Но может быть, мне станет немного легче. Этого головой по лицу бью и тут же вгоняю лезвие отобранного топора глубоко в живот. Держу за шею и вспарываю как свежую, только пойманную рыбу. Трепыхающуюся и такую же немую. И не теряя времени, пока живой ещё, за собой тащу. За руку, уронив на землю, волоком, растягивая выпавшие кишки и прочую требуху, пру его к визжащим собакам. Сбиваю замок всё тем же топором и, не помня себя, не понимая толком, что и зачем делаю, закидываю его к клеткам. Чтобы заткнулись занятые ни черта не дичью. Оборачиваюсь, и только тогда этот остолбеневший третий начинает кричать. Начинает звать на помощь, решив видно, что обвинение в поджоге куда лучше, чем я. Что угодно лучше. Кто угодно. Дворовые высыпают на улицу на удивление быстро. Будто того и ждали. Будто так никто и не смог заснуть после борьбы с огнем. Много их, кто в чём, все почти в саже, с ожогами. С серыми не только от копоти лицами. Босиком и с ужасом в чёрных округлившихся глазах. Мало кто не понимает, что происходит. Многие наблюдали сквозь щели меж досок и теперь толпятся в стороне. Никто не бросается ко мне. Но все, все без исключения таращатся на топор, так и оставшийся в моей руке. И слушают. Собаки далеко не все затихли. Только те, кто смог дотянуться через просветы клеток. И рвут, и кусают… А тот живой ещё. Этот хрипит, руками возит по загородкам и, умирая, крупно дрожит. Дёргается ещё пару раз и замирает. Только тогда отхожу от загона. Чтобы наверняка. — Так это был ты? Повторяю вопрос, встретившись взглядами с последним оставшимся, и понимаю, что ничего не дождусь. Даже теперь. Тем более теперь. Ни на один из моих вопросов не ответит. Что же. Вижу огонь фонаря, стремительно приближающийся от господского дома. Вижу, что дворовые наконец отмирают и медленно, но подступают. А этот, напротив, пятится. Ещё немного и побежит. Шаг, второй… Поворачивается… Замахиваюсь и, несмотря на то, что метил в голову, загоняю топор ему в спину. *** Легче вопреки ожиданиям не стало. Только немного тише в голове, что ли. По-кладбищенски спокойно. Не звенит там больше ничего и не давит. Вина за то, что расслабился, не досмотрел, так и лежит, но теперь я действительно сделал всё, что мог. Закрыл вопрос так, чтобы этого не повторилось. Оставил последнее третье тело там, где оно рухнуло, убедился только, что убил, и после ушёл осматривать злосчастный этаж, который выгорел так, что частично провалился. И конечно, не уцелело ничего. Ни чужих платьев, ни даже ремней и голенищ сапог. Что там до бумаги… Переворачиваю, что могу, окончательно гроблю и без того ужасные полопавшиеся волдыри на руках и возвращаюсь на улицу. Все дворовые тут же бросаются врассыпную, а мне и только того и нужно. Мне хочется теперь, чтобы боялись и обходили стороной. Как проклятого. Как в далёких глухих деревнях. Так правильно. Так лучше, чем делать вид, что шрамы на лице никого не портят, и кокетливо отводить взгляд, намекая на то, что вернувшийся господин при господских деньгах никому не противен. Возвращаюсь к парадному входу, но, поразмыслив, решаю не заходить в дом. Считаю, что лучше уж подождать тут, на ступеньках. Чем раньше времени пачкать сажей чужие ковры и надраенные половицы. Глядишь, подниматься и вовсе не придётся. Городской страже наверняка уже донесли, пока я среди головешек копался. Жаль только, что не предупредил. Жаль, что получается, снова подставлю, если сейчас прямо с этих недавно выкрашенных ступенек сопроводят прямо за решётку. Впрочем, верю, что если так станется, то Луке придётся собраться и взять себя в руки. Опомниться и встряхнуть и княжну тоже. Я надеюсь на это. Заставляю себя, по крайней мере. Но что уже теперь, когда сделано? Только ждать. И я жду, привалившись к перилам и задумчиво пытаясь оттереть руки о свою серую рубашку. Выходит плохо. Самое настоящее месиво к ткани пристаёт, а коже будто только грязнее от этого. И раны глубже. Ранам так куда хуже. Терпеливо жду, и за это время ко мне не подходит ни Кацпар, предпочётший, видно, зайти в дом с другого входа, ни хоть кто-то из слуг. Даже глаз не поднимают, если приходится прошмыгнуть мимо, и я помогаю им, опуская голову. Делаю вид, что занят рассматриванием носов своих безнадёжно испорченных сапог. Светает стремительно, и всё становится ещё безнадежнее при свете. Рабочий дом, который и заметно-то только частью, куском уцелевшей крыши, выглядит куда печальнее, чем в темноте. К главным воротам подъезжает запряженная двойкой телега, и дворовые начинают таскать тела. Спешно и не брезгливо. Сначала даже порываюсь встать, помочь, но после тяжело опускаюсь обратно, понимая, что лишь разгоню всех. Вместо этого начинаю считать. И зевак за высокими кованными решётками, и замотанные в тряпки вытянутые тюки. Зевак больше. Тел… Девять. Надо же. Как интересно. Телега со скрипом трогается, и надо же такому случиться, лишь на несколько минут разминается со спешащей на раннюю встречу стражей. Вот эти точно по мою честь. Трое в мундирах со знаками отличия, и именно Ядвигу выпало выступать во главе всей этой процессии. Прикрывают своими спинами кого-то из дворовых, видно, самую смелую из служанок, которая, придя в ужас от увиденного, тут же и донесла, но она-то как раз меня мало интересует. Даже не пытаюсь её рассмотреть. Может, и не сама вовсе побежала. Может, её послал Кацпар. Но почему тогда увезли тела? Разве бравые чистенькие господа при наточенных мечах не захотят посмотреть на раны? Убедиться, что это сделал я? Выдыхаю и опираюсь запястьями на свои колени. Сцепляю пальцы в замок и сжимаю их. Держу так, пока боль не станет остро-невыносимой, но и после не отпускаю. Терплю её, пока они идут. Навстречу тоже не поднимаюсь. Так и сижу. Жду того, что будет дальше, и не собираюсь ничего доказывать. Даже говорить не собираюсь. У Ядвига лицо такое занятное. Видно, что силится сохранять равнодушие, но получается у него так себе. Хочет казаться твёрдым и беспристрастным, хочет быть примером для своих людей, но эмоции так и лезут. Выдают его и кривящийся против воли рот, и презрительно щурящиеся глаза, и даже ладонь, якобы без умысла улегшаяся на рукоять меча. Нервничает. И презирает меня. Совсем как раньше. Далекие десять лет назад. Не улыбаюсь и не киваю ему. Продолжаю глядеть исподлобья, потому что мне иначе никак с низких ступенек, и он прокашливается, прочищая горло. Настраивается на официальный тон. Приподнимаю брови в ожидании его пылкой и, увы, вряд ли короткой речи. Быстрее бы уже увели куда-нибудь и покончили со всем этим. Да только не тут-то было. Ядвиг так и не настроился открыть рта, как за моей спиной раздаются торопливые шаркающие шаги, и на крыльцо выходит тот, кого я ожидал увидеть меньше всего. Кого я надеялся не увидеть ещё очень долго и жалею, что он не попался мне под горячую руку перед рассветом. Штефан, как хозяин дома, решил, видно, что ему самому стоит сдать опасного преступника властям и тем самым хотя бы попытаться отбелить своё имя. Я же и его испачкал своей «очередной выходкой». Не так уже и не понимаю Луку с его привычкой заходиться хохотом там, где другие плачут. Мне сейчас тоже хочется рассмеяться. — Я могу быть чем-то полезен сим представительным господам? Свежий и будто только что покинувший портного. Сказал бы, что в своём лучшем костюме, да только у него все такие. Лучшие. Сама любезность и обходительность. Подаёт затянутую в перчатке руку подошедшему к нижней ступеньке Ядвигу, и тот глядит на неё как на ядовитую змею. И его лицо, и без того едва сдерживающее брезгливость и осуждение, искажается ещё и недоумением. — Вы, должно быть, издеваетесь? Спрашивает, доверительно наклонив голову набок и демонстративно заведя левую свободную кисть за свою спину. Штефан опускает пальцы и выпрямляет спину. Надо же. Ещё одно представление, да прямо с утра. — А вы, похоже, не знакомы с элементарными правилами приличия, молодой капитан. — Каждое слово чеканит как издёвку и, покосившись на него сверху, пользуясь тем, что стоит выше, добавляет: — Впрочем, вряд ли это должно быть удивительно. С вашим-то образованием. Вот же глупость. Как это всё пусто… Цепляться за какие-то ритуалы и выражения. Но он тянет время. Зачем? Зачем вообще вышел? Сам меня сдать решил, но такой наглости не потерпел?.. — Поступило донесение, что сегодня поутру в вашем доме были зверски убиты… — У нас случилось несчастье. Крупный пожар, — нетерпеливо перебивает, и я начинаю понимать. Он действительно выбежал потому, что печётся за своё имя. Но и за выстроенные планы тоже. Он спасает себя прежде всего сейчас, а меня так, по остаточному принципу. Выгораживает, потому что иначе запятнаю и его честь. Своей-то у меня давно нет. — Вы наверняка видели его из своей караулки. Ядвиг нехотя кивает, и за его спиной начинаются какие-то переговоры. Замечаю, что его провожатые старше и заметно заспаннее. И, должно быть, вполовину не такие инициативные. — Но после пожара… Пробует заново, но уже без былой уверенности. Я опускаю голову. Понимаю уже, что никто не собирается искать справедливости для этих калек. Никто, кроме Ядвига. Возможно, если бы их отец был жив, то тогда… Мой бы не гнул так свою линию. Или гнул, но не так нагло. — Не понимаю, о чём вы говорите. Стоит спиной ко мне, и я вижу только шлицу на его расписном жилете. И как поглаживает свои локти, якобы из-за того, что морозно ещё по утру. Не потому, что слегка нервничает. — Не несите ерунды, господин Штефан. Вы прекрасно знаете, о чём я говорю! Ядвиг очевидно пылит, и в этом его ошибка. Переговоры за его спиной становятся тревожнее, а девушка, которая и привела весь этот отряд, уже откровенно мечется, не зная, как сбежать. Вот кому сейчас по-настоящему страшно. Глупая думала, что поступает правильно. Правильно-то правильно, только работать ей теперь негде будет. И соседи не возьмут. Штефан только разводит руками, показывая, что не при делах, и Ядвиг решает нажать на меня. Наклоняется даже. — Ну а ты? Станешь отрицать? — Снисходит настолько, что опирается руками о свои ноги, так, чтобы наши лица были на одном уровне, и вглядывается в мои глаза. Хмурится и теряется, должно быть, забывая, что он пытался там найти. — Весь рабочий двор видел, как ты убил трёх человек. Да ты до сих пор в крови! Обвиняет, и я послушно гляжу на свои истерзанные ладони. Верно всё. В крови. — Возможно, это моя. — Не знаю, примет это за согласие или рассуждение, но дёргается и снова становится ровно. — Обжёгся, когда лазил в тот дом. Фраза выходит длиннее, чем рассчитывал, и я как-то разом устаю от неё. И от неё, и от звука чужих голосов тоже. Уже либо забрали бы, либо убирались. — Это абсурд, господин Штефан. — Не сдаётся никак. Но я понимаю его. На кону и без того шаткий авторитет. Молодой, горячий. Не понял, что стоило развернуть бедную насмотревшуюся служанку и дождаться донесения уже от хозяина дома. — Все те люди подтвердят… Указывает в сторону двора, и я закрываю глаза. Ядвиг, Ядвиг… Те люди скорее согласятся отрубить себе по пальцу. Те люди хотят есть. Строить свои дома в предместьях. Покупать одежду. И работать. — Если желаете опросить, я немедленно соберу всех прямо здесь. Штефан остаётся любезным, но и снисхождение в его голосе очень натянутое. Свысока вроде, а страшновато. — Эта девушка подтвердит. — Капитан крутится, обходит своих подчиненных и, не думая, что творит, хватает бледную, не желающую выступать вперёд служанку за локоть. — Прямо сейчас. Скажи им то же, что сказала мне! Прикрикивает на неё, а у той глаза по блюдцу. И губы дрожат. Вот теперь понимает, что господин её точно запомнит. И то, что она рыжая, и веснушки, и цвет платья. Начинает брыкаться и, пользуясь чужой растерянностью, пинается. Освободившись, тут же бросается наутёк, к амбарам, и мне её даже жаль. Очень тускло, едва определимо, но всё-таки. — Не стоит её винить, Ядвиг. Игнорирует меня так, будто я и вовсе не подавал голоса, отирает и без того сухие губы пальцами и, уперевшись кулаком в бок, упрямо цепляется снова: — А тела? Хотите сказать, что тел тоже нет? Вот почему их увезли вместе с остальными. И так вовремя, надо же. Может, и девчонку отправил сам Кацпар, да ещё и в дальнюю караулку? Чтобы эти сиятельные по сравнению с напоминающим большой кусок грязи и копоти мной господа явились точно вовремя? — Только те, кто сгорел. — И Штефан говорит очень спокойно. Не как тот, кто мог бы быть опечален или испуган. Штефан, возможно, играет, но внешне вполне невозмутим. И пускай все мы знаем, что он врёт. — Я велел вывести их в предместья. Те, кого не заберет семья, мы закопаем сами. — Как великодушно. — Сошлись в мыслях, надо же. Только если я на Ядвига смотрю так же, как на розовый куст, то он на меня с бесконечным презрением в прищуренных глазах. — Выходит, что так ничего и не изменилось. Это, вне всяких сомнений, должен был быть унизительный плевок. Глубокая рана на моей гордости. Снова хочется рассмеяться. Они уходят не прощаясь. Ядвиг, сжав губы до бела и круто развернувшись около крыльца, те же, кто так и не выступил из-за его плеча, уважительно раскланиваются перед Штефаном и только после нагоняют своего капитана. Такими решительными шагами, видно, временного. Слишком уж он честный для этой работы. Дожидаюсь, пока выметутся за ворота, мимо которых так и слоняются отнюдь не редкие зеваки, и встаю. Раз уж в тюрьму не светит, то стоит набраться мужества и подняться. Штефан так и остаётся стоять внизу и, вопреки всем моим ожиданиям, ничего не говорит. Даже когда свидетелей рядом уже нет, не набрасывается. Не обвиняет, не морализирует. Ничего не говорит. Только, прочистив горло, в спину мне, в лицо, видно, опасается, тихо бросает: — Раскаиваешься?.. Одно слово всего. Достаточно длинное, для того чтобы уловить, как что-то дрогнуло у него в голосе. Даже если тихо. Даже если шёпотом. Жалею ли я?.. Об этом? — Нет.