Before the Dawn

Утро плавно переползает в день, и я никак не могу перестать считать часы и минуты. Я никак не могу перестать думать о том, что вот-вот кто-нибудь снова явится, и начнётся по новой. Новая схватка и новый бой. С возвращением за кованые ворота это ощущение всколыхнулось с новой силой, и никак его не заткнуть. Кажется, что лишь передышка — и та скоро закончится. Кажется, что нужно к чему-то готовиться, а кругом кипит и плещется будто варево в погнутом дорожном котелке привычная дворовая жизнь. Выспавшегося на несколько дней вперед Луку невесть откуда взявшаяся энергия распирает, а я просто не могу спать, и потому мы сейчас здесь, на рабочем дворе. Поэтому мы сейчас на улице, а не под крышей господского дома, стены которого так далеко друг от друга, а всё равно давят. Оставил пару слуг под нужными дверьми, раскрыл выходящие на этот самый двор окна и вышел. Вслед за тем, кому так не терпится попробовать хоть что-нибудь своей новообретенной рукой. Схватить, сжать, опустить на мою голову. Только хоть сколько-то приличного оружия ни у одного из нас нет. За моё не стоит хвататься для тренировки, его… Его под завалами. И вряд ли даже после длительной чистки окажется пригодным к драке. Зато у Штефана нечто похожее на оружие есть. В одном из его пустующих кабинетов старого крыла. Пылилось на деревянных подставках не один год, а теперь оказалось в руках того, кому все эти вензеля и филигрань до потолка. Мне тоже плевать на то, насколько искусной окажется работа кузнеца. Мне интересно только, не расколется ли эта старая железка прямо в моих руках при попытке защититься от чужого удара. У него палаш, у меня прямой одноручный. Непривычно лёгкий и короткий. Не ложащийся в руку, как бы я кистью не крутил. Никогда к такому привычен не был, но раз уж кому-то не терпится, то разок помахать и такое сгодится. — Лицо у тебя не больно радостное. Лука закатывает правый рукав и, помедлив, проделывает то же самое с левым. Замедляется на несколько мгновений, будто пытаясь убедиться в том, что всё правильно делает. Разве что не кивает себе после того, как всё выходит и пальцы не подводят его в последний момент. Пальцы правой продолжают исправно слушаться, как бы он их ни сжимал и ни крутил. — Это мое обычное лицо. Отвечаю, без особой охоты втягиваясь в бесполезный спор, и, обернувшись назад, гляжу на распахнутые окна своей временной комнаты. — А что, ты всегда ждёшь, что тебе под зад напинают перед таким скопищем народу? И взглядом обводит якобы занимающихся своими делами дворовых и зачем-то высыпавших на улицу слуг. Слуг, которым поздним утром положено прибирать господские комнаты, а не толкаться во дворе, наблюдая за свихнувшимся по слухам господином. Но они здесь. Наползли, едва нам стоило явиться назад, и шебаршат, как мыши, за моей спиной. Шепчутся не затыкаясь, а уж стоило уйти дальше, во двор между амбаром и сгоревшим домом, так и вовсе вся работа замерла. Боятся теперь меня. Боятся того, что я могу сделать. — А ты без того, чтобы не нарваться, не можешь? Спрашиваю, опустив голову, и жалею, что не скинул куртку. Солнце уже припекает, да и после побоища под городом выглядит она так себе. — Ощущения будут не те. — Лука, недовольный тем, что никак не выходит меня расшевелить, сводит брови на переносице. — До первой крови или?.. Ухмыляется, не договорив, и я пожимаю плечами, всем своим видом показывая, что не понял его намёка. Проткнёт он меня. Как же. — Пока не завалишься. Закатывает глаза и шутливо кланяется мне, отведя назад обе пустые ладони. Всё ещё демонстративно пустые, несмотря на то, что ножны-то вот они, на его поясе. Нарочно тянет. Рисуется. — Ладно, — соглашается с обманчивой лёгкостью и, заговорщически понижая голос, подносит ладонь к лицу, отгораживаясь ей от столпившихся около бочки с водой служанок: — Только скажи, после того, как я тебя уложу, мне можно сверху или… Подмигивает мне и тут же отшатывается назад, уходя от моего первого скорее ленивого, чем нет, замаха. Моей руке не хватает веса, и это начинает раздражать. Я не такой гибкий, как он. Я медленно перестраиваюсь и все эти идиотские удары с наскока не люблю. Отражать больше всего. Что же, посмотрим, сколь много вернула ему магия, если так неймётся. Только пока я смотрю на него, он на меня в ответ глядит. Не спешит браться за оружие и пятится, выверяя шаги, умышленно или нет уходя влево и очерчивая незримый для прочих полукруг. Определяет размеры территории, за которые не собирается соваться. Или обманывает меня, делая вид, что не собирается. А мне так хочется разогнать всех зевак, что срастающаяся на ладонях кожа зудит больше обычного. Мне хочется, чтобы не было никого рядом на многие километры, и голоса их не слышать. Мне хочется перестать напрасно прислушиваться и вместе с тем понимать, что из-за стоящего негромкого гомона мне ни за что не разобрать, что происходит в одной конкретной комнате господского дома. Даже с открытыми окнами. Даже несмотря на то, что Лука уверен, что если Кёрн и позарится на княжну сам, то явится в лобовую с конницей и в сопровождении своей свиты в плащах, а не решит выкрасть как утративший разум Синеглазка. Впрочем, кто именно смог унести княжну настолько тихо и быстро, меня тоже интересует. Даже без личных мотивов, я бы предпочел не иметь такого умельца за своей спиной. Одного пока хватит. Одного, что всё морды мне строит и посылает шушукающимся служанкам воздушные поцелуи, вместо того чтобы взяться уже за оружие. Нравится ему публика. Распаляется только сильнее от шума, что она создаёт. Внимание любит так же сильно, как я его отсутствие. И во вторую мою попытку дотянуться остриём уклоняется, как и в первую: с видом лёгкого недовольства. Хочет драться, а не лениво переминаться с ноги на ногу. Бросаю ещё один взгляд на распахнутое окно и, поведя головой сначала в одну, а после в другую сторону, разминаю шею. Хочет — получит. Примериваюсь и, стараясь учитывать, что в руках не двуруч, а зубочистка, нападаю уже всерьёз. В воздухе тут же тучи пыли. Слишком быстро скользят по иссушенной земле подошвы сапог. Уходит влево, крутится, будто нарочно открывая спину, но стоит мне только примериться и попытаться полоснуть по ней, как лезвие ловит другой клинок. Выдернул свой палаш и отразил-таки. И ухмыляется как само торжество. Просто ему. — Ты мог бы стараться лучше, — роняет с изумительной небрежностью и тут же отскакивает назад, чтобы я не добавил ему свободным кулаком. Снова оглядывает собравшуюся, далеко не искушенную в подобных зрелищах публику и добавляет: — Я не смогу сделать вид, что это было нелегко, если ты продолжишь просто размахивать этой железкой. — Я не смогу сделать вид, что не хотел бить тебя, если ты не заткнёшься. Ведет остриём палаша по земле и пятится, игнорируя мои слова. Игнорируя меня будто бы полностью, но опустив взгляд и смотря за моими ногами. Бью наискось — отражает, замахивается и будто бы сам себе кивает. — Вот так. — Небрежно хвалит, будто старый, очень старый и отказавшийся в итоге от меня как от безнадежного учитель фехтования и, наставительно покачав головой, указывает на мои колени занятой оружием рукой. — Следи за ногами. — Иногда всё ещё надеюсь, что из тебя выйдет хоть какой-то толк. — Столько лет, а он об одном и том же. И выражение лица всегда одинаковое, когда говорит об этом. Снисходительное. — Нет, бить как таран тоже неплохо, но… Договорить не даю, не желая слушать его «но», и, пригнувшись, просто сшибаю с ног, пользуясь тем, что, разглагольствуя, отвёл руку с мечом слишком далеко в сторону. Бью плечом в грудь и тут же, обогнув, цепляю по ногам своей правой, ставя подножку. Валится назад так глупо, что даже зубами клацает. По двору прокатывается волна смеха и шепотков. — Умничай меньше, — советую, глядя сверху вниз, и вместе с тем по доставшемуся мне взгляду понимаю, что сам сейчас буду бегать, оберегая свое лицо и возможно что-то ещё, более ценное. — Для того чтобы остаться на ногах. Ещё раз? — Да и первого-то толком не было. Вскакивает рывком и откидывает с лица упавшие на глаза волосы. Скалится снова. Будто не задело ничуть. — Если бы ты дурил поменьше… Теперь сам едва успеваю выставить блок. И тут же расцепить его, потому что помимо палаша выдергивает ещё и кинжал из поясных ножен. И улыбается мне в лицо. Прямо в глаза смотрит, и словно все прочее его не интересует. Только я. Только как бы зацепиться взглядами. А руки сами всё. Руки сами всё и делают. Знаю, что попытается полоснуть по щеке или шее, и успеваю схватить запястье и оттолкнуть его вместе с кинжалом. Успеваю воспользоваться заминкой и отскочить тоже и, снова повернув меч, принять удар на его узкую боковину. Лязг и тишина кругом. Лязг и нарастающее раздражение от бесполезности пустой левой руки. Так мне его точно не ранить. Даже не оцарапать. Когда сосредоточенный и злой, когда по живому задетый, будет зубами грызть, а не упустит. Ни единой возможности отыграться. И про то, что постоянно нужно проверять, не отнялась ли правая, забывает. Просто пользуется ей, и всё. Злость пересилила неверие. И надо бы сделать так, чтобы мне она не слишком много стоила. Лука не боится бить по лицу. Ему плевать на то, что от меня уже шарахаются слуги, а если я умру и встану, то после и вовсе никто не подойдёт. Ему плевать. Ему нужно отыграться. И он пытается из всех сил. Ухожу пока только потому, что он всё ещё слабоват и слонялся вместо того, чтобы тренироваться. Ухожу раз за разом, как от когтей вампира, но сам его ударить не могу. Даже замахнуться не успеваю, как нужно ставить новый блок, для того чтобы не получить глубокую кровоточащую царапину. Так и кружим по двору. Шаг за шагом. Молча теперь. Так и кружим, пока я не оказываюсь около поленницы и, улучив момент, не выдёргиваю торчащий из широкого, давно треснутого пня топор и, не раздумывая особо, быстро меняю руки. Теперь бесполезный меч в левой. Оружие потяжелее в правой. Лука с интересом приподнимает бровь и даже останавливается в метре, игнорируя очередную волну поднявшихся охов и шепотков. — Любопытно. И что ты собираешься с этим делать? Пожимаю плечами вместо ответа и, уходя в нападение, первые пару ударов сосредотачиваюсь на том, чтобы примериться левой. Он отвечает мне без особого интереса, должно быть, решив, что я собрался бросать в него эту штуку, и серьёзно напрягается, только неожиданно для себя выхватив по кисти тяжёлым обухом. Крутясь, обходя его с боку, умудрился ударить и выбить кинжал, зная, что сейчас будет во что бы то ни стало беречь пальцы. Так и происходит. Сжимает их в кулак и бросает железку, которая, упав на землю, тут же оказывается придавлена моим сапогом. Встречаемся взглядами по новой. Лука не злится больше. У него в глазах что-то новое. Смахивающее на страх. Оба знаем, что раньше он бы не бросил оружие. Но разве не для этого он меня сюда вытащил? Не для того, чтобы попробовать и узнать? — Интересно… Единственное и тянет, а спустя секунду, сморгнув, уже по моей руке чертит своим палашом. Будто и не нужен ему кинжал был. Весь вкладывается теперь в правую и достаёт меня раз за разом, тесня к амбару, колко раня то тут, то там. Неглубоко, едва ощутимо и заставляя пятиться, а не истекать кровью. Стремительные атаки мне левой не отбить. Правая, сжимающая топор, вовсе бесполезна. Пытаюсь рубануть по ноге, но пролетаю мимо и едва успеваю закрыть спину. Успеваю рубашку ему зацепить и тут же поплатиться новой царапиной на бедре. Доказывает и доказывает что-то себе, не позволяя мне отдалиться достаточно для броска. Не отпускает дальше, чем на три шага. Бьёт, мать его, с наскока. Тут-то и ловлю, бросив сразу обе железки. За запястья перехватываю, упав на одно колено, и не даю опустить меч на свою голову. Держу его прямо над собой и понимаю, что может и выскрестись. Может толкнуться сапогом о моё колено, и тогда… Так и делает, и вместо того, чтобы подхватить меч и попытаться откинуть его, ныряю пальцами за пазуху и привычно отыскиваю карман. Выгорит или нет?.. Выгорит или?.. Сжимаю в кулаке то, что нашёл, и, не примериваясь и не думая, бросаю вперёд. Оно блестит на солнце, расправляется, и Лука, узнав даже быстрее, чем я соображаю, что делаю, замедляется и перехватывает. Далеко вытягивает левую, отвлекается для того, чтобы схватить свою грёбаную, такую ценную цепочку, и оказывается на земле. Во второй раз. Пропускает подножку и с выдохом заваливается на лопатки. И будто не замечает этого. Даже меч оставляет на земле и глядит только на эту покачивающуюся на пальцах дрянь, которую держит над лицом и щурится, потому что прямо против солнца. Остаюсь слева так, чтобы он и меня рядом не положил, пнув по голени, и складываю руки поперёк груди. Жду вердикта. И того, что кровь, сочащаяся из десятка появившихся мелких ранок, остановится тоже. — Очень подло. Я восхищён. Бормочет себе под нос и, помедлив, прячет цепочку в карман на штанах. Про неё не говорит ни слова. Ничего не спрашивает. — А говоришь, что я ничему не учусь. Протягиваю раскрытую ладонь, и Лука охотно хватается за неё. Продолжает сжимать её даже выпрямившись и, потянувшись, отряхивает волосы от пыли и мелкого сора. — Ты не можешь утверждать, что это от меня. Явно хочет добавить ещё что-то, но не слепой и сдерживает свои шуточки. Только взгляды себе позволяет и, отпустив, наконец, руку, отходит назад. Только взгляды себе позволяет да покусывать губы, явно намекая на то, что будь мы в другом месте, то… — Господин Штефан требует вашего немедленного визита. Поворачиваемся на этот голос оба, и дворовые разбегаются по своим делам так быстро, что спустя пару мгновений кажется, что около амбара и не было никого. Лишь мы втроём. Лука закатывает глаза и принимается собирать брошенное оружие. Так тихо и покорно, что я напрягаюсь против воли. И загодя думаю, что мы будем делать, если он сейчас, просто ради шутки и проверки собственной меткости, решит раз и навсегда избавиться от человека-трости, явившегося со стороны высокого парадного крыльца. От человека-трости, к которому я сейчас разворачиваюсь и думаю, что самым мудрым будет просто сдаться. Заодно узнаю, настучал он на меня за вчерашнее или нет. По выражению вытянутого сухого лица, покрытого морщинами, непонятно. Оно такое же, как и всегда. Нечитаемое. Такое же было и утром. Когда мы разминулись на лестнице. Он в своём отглаженном безукоризненно чистом камзоле, и мы втроём, будто только выбравшиеся из трупной ямы. — Вернись наверх. Бросаю Луке, нарочно не оборачиваясь, а сам тащусь туда, куда потребовали. Немедленного так немедленного. Вряд ли что-то дельное скажет, но откуда же я наверняка узнаю, пока не заявлюсь? Поднимаюсь быстро и, к своему удовольствию, без ненужных встреч. Коридоры в это время дня совсем пустые. Кабинет прежний. Шторы, стол и стулья. Диван, бумаги и полки с расставленными на них книгами и свитками. Всё такое же. Только сам Штефан кажется мне другим. Меньше и уже в плечах. Суше и старше, чем пару дней назад. Кажется мне почти стариком, и это тянет на хорошую шутку о том, что одно моё присутствие мотает ему нервы и тянет силы. А ещё окна этого кабинета выходят туда же, куда и жилых комнат. На цветущий, ставший полностью белым из-за спешно посаженных роз сад и часть рабочего двора. На чёрный дом и пустоту между ним и поленницей. Наблюдал, наверное. Или, вернее, подглядывал как мелкий пакостник и, усмотрев что-то, что ему не понравилось, тут же послал за мной своего тощего прихвостня. Опасается, что я ещё одного уже при свете дня зарублю? Может, двух или трёх?.. Сколько, сколько нужно будет для того, чтобы денег и влияния не хватило на то, чтобы оставить всё за кованым забором, окружающим поместье? Всё прежнее, и попытки надавить молчанием тоже. Царапает что-то в своём очередном документе, пока я жду по другую сторону стола, делая вид, что один, и я решаю развлечь себя сам. Заглянуть в его шкафы, пошарить по полкам… Только к первому поворачиваюсь и тяну за резные ручки, когда окликает. Не оборачиваюсь, а продолжаю свои изыскания. Увы, кроме сложенных бумаг, пока ничего. Совсем ничего интересного. Пара старых грифелей, пустая чернильница. — Прекрати делать то, что ты делаешь, и сядь, наконец, за стол. — Нарочно добавляет побольше раздражения в голос и даже отбрасывает своё едва стукнувшее о стол перо. — Мне же не стоит молить о такой малости? Может, и стоило бы, но все эти ломания ради набивания цены повыше совсем не моё. Да и времени на то, чтобы выслушивать столько лишнего, нет. Потому захлопываю створки и поворачиваюсь назад. На любезно не задвинутый кем-то из его прошлых посетителей стул не сажусь. — Стоит объявить, зачем вызвал, и разойдёмся, сделав вид, что остались довольны друг другом. — Кацпар сказал, что утром ты вернулся в неподобающем виде. Против воли опускаю голову и, уже привыкнув к тому, что никакой завесы перед губами нет, улыбаюсь на один бок. Не пытаюсь скрыть этого. Штефану, должно быть, нравится это. Использовать те же самые фразы, что и в далёком прошлом. Они придают ему уверенности. Добавляют мнимой власти над положением. Или, возможно, напоминают о тех временах, когда эта власть у него была. Когда жалобы его камердинера имели какой-то вес. — Больше он ничего не сказал? Любопытствую, продолжая игнорировать стулья, и тем самым, видимо, его раздражаю. Морщится и качает головой. — Только то, что лестницу пришлось отмывать от крови. Подумаешь, пара капель, может, где и сорвалась. Так уж и отмывать. Куда любопытнее то, что Кацпар не обмолвился о моём ночном визите. Вот об этом он почему умолчал? Неужто и у этого есть какие-то свои мотивы? — Послушай… — За внутренним уголком века что-то дёргается и, хочется верить, встаёт на место. — Я ещё не оправился от твоей предыдущей выходки. Не нужно устраивать новые, ладно? Говорит со мной как раньше мог бы, это правда. А вот смотрит иначе. Смотрит мягче и словно бы действительно на кого-то, с кем признаёт общую кровь. Неужто чужая на топорище его так напугала? — Ты теперь просишь? Удивляюсь вслух, и Штефан, не считая нужным отнекиваться, кивает: — Да, я прошу. Опирается локтями на стол, и рукава его рубашки скатываются ниже. Замечаю зачем-то, что без запонок сегодня, да и шейного платка нет. Рубашка лишь на две трети застёгнута. Удивительная несобранность. Будто на привычную щепетильность не хватило сил, и он принялся за дела так, не приглаженным словно для важного приёма. — Это всё? Уточняю нарочито вежливо и, повернув левую ладонь вверх, рассматриваю остатки затянувшейся раны. — Нет, это не всё. — Нехотя перевожу взгляд на Штефана и его отросшую бороду. — Августина настаивает на том, чтобы церемонию провели не позднее, чем через шесть дней. Столько портному нужно, для того чтобы закончить платье. Растерялся на миг. После снова отделался короткой усмешкой. — А я, видно, выйду к гостям голым. И взглядом полным сарказма, который он ни на секунду не разделил. — Твой костюм уже готов. Надо же. Чтобы мне так всю жизнь сапоги шили. Неужто всё предместье пристрачивало лацканы к камзолу, что уложились так резво? — Вот как. Скоро. Не знаю даже, почему не смолчал, и Штефан зачем-то вдруг поднимается на ноги и подходит к окну. — Всё делается скоро, если в дело вступают деньги. — Выглядывает на улицу, отодвигая штору, и, задержавшись взглядом на черной провалившейся крыше рабочего дома, которая, к неудовольствию невесты и её матушки, наверняка испортит всё впечатление от белого цветущего сада, вдруг удивляет меня, когда снова возвращается к лицу взглядом: — Скажи, тебе действительно нужно это поместье, или ты ляпнул так, в надежде, что я откажусь от задуманного? — А тебе? Насколько тебе всё это нужно? Зачем спрашиваю, сам не знаю. Видимо, нашло что-то. Может, отзываются отголоски чего-то вчерашнего внутри. Чего-то на слово «нужно». А может, всё дело в том, что мне совсем не хочется ни в чём сознаваться. Всё это до сих пор пустой разговор. Разве что только он не дёрнул меня для того, чтобы объявить об этих шести днях до свадьбы, что совершенно глупо. Мог передать с любым из слуг. — Думаешь, я боюсь, что и меня убьёшь? — Смотрю сначала на столешницу и гербы, украшающие наваленные друг на друга бумаги, и понимаю, что не узнаю ни одного. Ни одной знатной семьи, с которой он ведёт какие-то дела. И это всё восхитительно ничего не значит. Равно как и его выжидающий взгляд, на который я, видно, должен что-то ответить, но предпочитаю молчать, и он, убеждённый в своей правоте, тяжело качает головой: — Не станешь. Здесь у каждого из нас свои интересы. — Это верно. Соглашаюсь вполголоса, но, должно быть, слишком покладисто и споро, и он тут же почувствовал себя в своем праве. Распрямляет плечи и, заметно расслабившись, опирается затылком о спинку стула. — И я настаиваю на том, чтобы ты перестал делить комнату с мужчиной. — Молчу и здесь, с интересом слушая, какую же из сплетен сейчас выдаст за истину. — Неважно, кто там с кем спит, но то, что ты находишься рядом, уже отбрасывает тень. Я же смирился и выделил гостевую комнату… Морщится и не договаривает. Видимо, слишком для него это. Слишком и вместе с тем, видимо, должно быть доказательством великой уступки, до которой он снизошёл. И верно же: очень был щедрый жест. Пустить в дом тех, кого я уже привёл, да только вместо кровати переложить почти что на придверный коврик. Отвечаю одним лишь красноречивым взглядом и заломанной бровью, а сам всё гадаю, догадается он или нет. Позволит себе допустить хотя бы тень мысли о том, насколько нелогичны все эти слухи. И Йен… Видно, так действительно спокойнее. Принимать его за неодаренную природой даму. Так проще объяснять себе. Проще принимать его не за того, кто он есть. Я не думал об этом, когда забирал его с собой. Не думал о том, что порой выгоднее будет представить его девчонкой в мальчишеских шмотках, и что придётся тащить его сюда. Я не думал, он не собирался переодеваться, но, видно, им всем так действительно больше нравится. Благовоспитанным жителям этого города и дома. Понимаю сейчас вдруг, почему Штефан ни слова не упомянул о близнецах. Он так и не узнал, кто из них был «настоящим уродом». Возможно, в тайне, он был рад избавиться от всех троих. — Может, где-то ты всё и решаешь… — Заговаривает вновь, но сбивается с мысли, уходит от нее, так и не рискнув приказать, осекается, и, в итоге махнув рукой, почему-то отступает. Даже без топанья ногами и хоть сколько-то видимого боя. — Но здесь, после свадьбы, будешь жить с ней. Столько, сколько потребуется для того, чтобы оправдать своё присутствие в этом городе. Только последнее слово оставил за собой, «разрешая» мне ещё с неделю побыть там, где я захочу. В стенах, которые я для себя не выбирал, но в обществе, которое мне не противно. Очередная не пойми чем оплаченная щедрость. Щедрость, которой он так разбрасывается, а я не реагирую ни отрицанием, ни злостью. И именно это, должно быть, заставляет его снова сгорбиться и опереться локтями о стол. Прикрыть рот будто в попытке удержать готовые вырваться слова, и я решаю, что теперь-то этот разговор закончен. Только прежде, чем выйти непочтительно не прощаясь, я вдруг решаю задать свой вопрос. Вряд ли Штефан тот, кто когда-нибудь поможет, но… — Скажи мне о Кёрне. — Меняется в лице тут же, и, как я и ожидал, становится серьёзнее, чем был секунду назад. Будто бы бледнеет и сжимает зубы. — Если ему что-то нужно, он на многое пойдёт, для того чтобы заполучить желаемое? — А ты знаешь, что ему сейчас нужно? Вопросом на вопрос. Не отвечая на мой. Быстро и глядя во все заблестевшие глаза. Что же, одно ясно точно: если этот что-то прознает, то ради своей выгоды сдаст без малейших колебаний. Устало заключаю, что ни секунды этому не удивляюсь, и, развернувшись, ухожу так же, как и явился: не здороваясь и не прощаясь. *** В комнате, которая к неудовольствию хозяина дома осталась пока «гостевой», умиротворяюще тихо, и я сначала решаю, что в очередной раз зазря сотрясал воздух, прося вернуться, но нет: Лука внутри занят тем, что княжну по волосам гладит. Перебирает прядки и разбирает их пальцами своей новообретенной правой руки. Сидит на краю кровати, полубоком ко мне, спиной к входной двери и никуда больше и не глядит. Только на бледное лицо на подушке. На налившиеся синяки и оттёртые от крови ссадины. На разбитые губы и линию подбородка. До того внимательно смотрит, что я начинаю подозревать в этом что-то ещё. Что-то, помимо возникшей нежности и возможной благодарности за случайно вороченную назад руку. Что-то, что не на поверхности, но близко к ней, и оттого неуловимо. Под прикрытыми веками таится, в размеренности повторяющихся движений и будто магическом трансе. Ещё и в комнате мрак из-за плотно задёрнутых штор. Да и те если раскрыть, не слишком-то что-то изменится: день уже прочертил свою середину, и солнце скрылось за тяжёлым боком одной из принесенных с востока туч. Я снова только и делаю, что гадаю, только теперь уже вернувшись в тишину этой комнаты. Как именно вынесли княжну, и почему я не разобрал, что за травы были заварены в уже исчезнувших к нашему возвращению чашках, и когда вернётся Кёрн. И если про Синеглазку ему доложат не сразу же, едва он сойдёт с подножки своего экипажа, то про то, что я был в его доме… Вопрос только в том, сколько у меня дней? Может, часов? Сколько на то, чтобы принять какое-то решение и оклемался Йен? Сколько на то, чтобы понять, что вообще происходит? Чудится, что за висками начинает гудеть, и я против воли сжимаю их пальцами. Знаю, что голова не может болеть. Знаю наверняка, но помню это ощущение и чудится, что от раздумий оно иногда возвращается. А Лука все также с краю матраца и то пальцами, то найденной в ящике тумбочки щёткой водит по чужим волосам. Уверен: не отходил от него, как со двора вернулся. Не то растормошить хочет, не то даже таким любуется. Смирным в своём беспамятстве. А меня будто прибило к дверям. Не могу сделать к кровати ни шагу. Не хочется разговаривать и строить догадки вслух. Мне не хочется говорить ему о намеченной свадьбе и этих шести днях. Пока нет. Пока только наблюдаю за движениями щётки и пальцев. Упускаю момент, когда и мне это начинает казаться чем-то успокаивающим. Должно быть, из-за бесконечных повторяющихся действий. Должно быть, потому что они простые и безопасные, в отличие от печати, что так и кровит под свежей, но не по плечу ему большой рубашкой. Сейчас будто бы очень большой. Капли продолжают проступать через светлую ткань. Над грудью и его животе. Кажется, будто бы всё не так плохо, и из всех всего три или четыре закорючки потревожил, но крови с них нацедилось столько, что впору снова переодевать его. Снова прятать всё это под следующей рубашкой и перевязывать, тревожа ушибленные рёбра. А кровь просочится вновь. Медленно, по капле… Привалившись к стене, опускаю голову и целую минуту занимаюсь тем, что тру глаза и переносицу. Возможно, делаю это, потому что в тайне надеюсь, что когда закончу, что-то изменится. На деле же, открыв глаза, обнаруживаю, что Лука зачем-то обернулся и глядит на меня теперь в упор. Молча глядит и ничего не спрашивает. Ни когда с заметной неохотой оставляет щётку, ни когда, поправляя одеяло, прикрывает успевшие уползти на бок пятна на груди княжны, ни когда встаёт. И чего же мне будут стоить эти три минуты тишины? Спросил бы, да когда, приблизившись, намекает на то, что можно занять рот чем-то поинтереснее, не могу себя пересилить. Не могу променять молчание на тягостные пояснения. Льнёт ко мне удивительно мягко и тут же, не пытаясь оттянуть от этой стены. Прижимается грудью к груди, руками опирается на плечи и уже за моей шеей сцепляет их в замок. Улыбается даже и, заглянув в мои глаза, не целует, а толкает в щёку кончиком носа. Хмурюсь, не понимая с чего вдруг такие нежности, но не спрашиваю. На то, чтобы получать удары, уже нет настроения. Пускай делает, как хочет. — Что это с тобой? Спрашивает всё-таки шёпотом, почти прижавшись губами к моим и толкая по колену своим. Прижимается вплотную и будто вот-вот и вовсе повиснет, подогнув колени. И тут же в подтверждение моих догадок, дурачась, тянет меня вниз, кренясь в сторону. Придерживаю его за спину и остаюсь на месте. Я слишком хорошо знаю, что со мной. Я не знаю, что со всем остальным. — Думаю обо всём. — Обязательно с таким лицом? Надувает губы и, согнувшись, давит подбородком на мою ключицу. Не знает, как ещё больше прилипнуть. — Далось тебе сегодня моё лицо. По спине его рассеянно глажу и зачем-то опять, снова, по кругу, вспоминаю о ранах, которых уже нет. О тех ранах, что, будучи получены этим, будто блохи перескочили на другое тело. — Всегда далось. Шепчет, проведя щекой влево, и наоборот теперь выпрямившись мне на ухо. За него же и кусает, прилипая плотнее любой из смол. — Ну конечно. Соглашаюсь не без насмешки и чувствую, как расцепляет замок из своих пальцев за моей шеей. Одну ладонь там и оставляет, а второй опирается на моё плечо. После, как если бы решал, стоит ли, по груди ей ведёт и дёргает за лацкан не застёгнутой куртки. С плеча её стягивает и тут же, так и бросив, не думая бороться с рукавом, приникает к моим губам. Кусается, напирая, и, не мешкая, сразу же тянется к моему ремню. Успеваю схватить его за руку до того, как доберётся до него и коснётся кожи. Протестующе мычит прямо так, не отстраняясь, и для того, чтобы заговорить, приходится отодвинуть его самому, лбом. — Что, здесь? Спрашиваю немного насмешливо и нехотя уворачиваюсь от новой попытки «напасть». — А почему нет? — переспрашивает с едва сдерживаемым смехом, всем своим видом показывая, что я ляпнул совсем уж глупость. А я молча перевожу взгляд на кровать. Лука тут же понимает, к чему это, и отмахивается с очередным смешком. — Да брось, он точно не будет против. Не будет. Если слышит сейчас хоть что-то, а не бродит внутри одного из своих кошмаров. — Магическое истощение так запросто не проходит. — Сам не понимаю, для чего говорю это вслух, но пальцы, наглаживающие мою поясницу, разочарованно замирают. — Долго теперь будет спать. — Ну почему ты такой? Всё обошлось. Убеждает, расширяя вырез на не зашнурованной под горло рубашке своей рукой, и останавливаю её, несогласный с ним. — Чудом. — Я бы не назвал это чудом. Заявляет столь самоуверенно, что только совсем глупый бы не заметил. Брякнул с усмешкой и тут же замолк, пожалуй, слишком уж спешно приподнимаясь на носки, чтобы стать выше меня, и сразу же опуститься назад, на всю ногу. — А как бы назвал? — Плечами жмёт, будто понимая, что ляпнул что-то не то, и взгляд отводит. С заминкой хватает меня за рубашку в попытке приблизиться и поцеловать. Почти успевает, но, почуяв неладное, оттаскиваю за растрёпанный хвост и заставляю смотреть себе в глаза. И так нехотя это делает, что против воли сильнее сжимаю пальцы, запрокидывая его голову. — Договаривай, раз уже начал. Это кажется мне важным. Кажется, будто Лука ляпнул что-то серьёзное не подумав и теперь жалеет об этом. Из-за этого едва уловимо кривит рот и борется с желанием толкнуть меня. Знает, что если высвободится, то сдаст себя. — Да нечего мне договаривать. — Улыбается через силу и этим окончательно выдает. Сжимаю удерживающие его пальцы крепче. Закатывает глаза и, выдохнув, капитулирует, решая не воевать: — Только то, что и раньше. Начинает, руками разводит, будто не уверен в том, что говорит, и мне приходится подстёгивать снова: — Что раньше? Напряжения становится в разы больше. И злости за то, что тянет, тоже. Нарочно испытывает моё и без того порядком истрёпанное терпение. — Он уже был на многое способен. Без этой вашей идиотской печати. — Поясняет как идиоту и снова разводит руками, мол, ничего особенного, так, ляпнул и ляпнул. И, укусив себя за губу, не удержавшись, брякнул вдогонку. — Двух мужиков в таверне опрокинул, а как — сам не понял. Испугался и… Хвастается будто невесть каким успехом, а я не верю. Я сквозь него сейчас смотрю и… И понимаю вдруг, что не давало мне покоя всё это время. И почему руки сжимаются сами. Будто и не по моей воле. — Анджей? Зовёт после того, как осёкся, и даже ладонью около моего лица машет. — Смотрю на тебя сейчас и думаю… Качаю головой, снова не заканчивая сразу, и опускаю взгляд. Теперь он прикован к его висящей вдоль тела правой. К его предплечью и запястью. К нетерпеливо постукивающим по бедру пальцам. — О чём? Голос всё такой же спокойный, да и лицо тоже. Голос беспечный, и улыбка будто бы чётче становится. Глядит прямо на меня и не думает сбегать. Глядит так, что я кожей уже чувствую, насколько старательно он делает вид, что всё так. Всё хорошо. Всё даже лучше, чем могло бы быть. — Ты ставил на то, что так выйдет, или действительно ни на что не рассчитывал? Проговорить это оказалось легче, чем сформулировать. Легче, чем сплести одну проклятую догадку во что-то осмысленное. Вот, я смог. И что дальше? Что мне делать с тем, что я увидел в его глазах? То, как они прищурились, и чёрная точка зрачка стала ещё меньше? — Я… Встряхиваю, дёрнув за плечо, и тем самым отсекаю всю лишнюю болтовню. Запрещая даже её попытки. — Был готов умереть или нет? Спрашиваю ещё раз и жду. Жду, что закатит глаза, пихнет меня в ответ и скажет, что я совсем рассорился с головой за прошлые сутки. Скажет, что не играл со смертью в очередной раз, надеясь продавить княжну на чувства. На всплеск магии, о возможной силе которого я даже не знал. Должно быть, один я. Я жду, а он молчит. В ответ смотрит и сжимает челюсти, заставляя ходить желваки. Никакой запальчивой ярости. — Значит, ставил. Подытоживаю и отпускаю его. Тут же делает шаг назад, к центру комнаты. Уходить нужно было не спрашивая. Не знай я наверняка, было бы лучше. Было бы проще. Проще не чувствовать себя единственным идиотом, который не понимает, что со всем этим делать. Лука сумел придумать. Сообразил, на кого из нас двоих стоило давить на самом деле. За дверную ручку уже берусь, в коридоре одной ногой, когда отмирает. — Я понятия не имел, сработает ли, и был готов умереть даже за попытку, понятно тебе?! — повышает голос, и он отзывается где-то внутри его вчерашними криками. И продавить ему было нужно вовсе не меня. Не меня он пытался убедить сделать что-то. Ничем он не собирался жертвовать. — Не знал, выгорит ли, но всё же сложилось. И я снова с… Не хочу это слушать. Не могу. Отталкиваю его, сильнее, заставляя замолчать, и, развернувшись, почти выбегаю в коридор, ускорив шаг. Хочу уйти до того, как сделаю что-то, о чём буду жалеть после. Или, напротив, нечто такое, о чём не смогу заставить себя пожалеть. Закипает внутри всё. Слишком быстро, для того чтобы удалось потушить. — Это за что сейчас было?! — Нагоняет окриком, отлепившись от стены, к которой его отнесло после толчка, и тут же оказывается рядом. — Не сбегай от меня, когда я говорю! Разворачивает, дёрнув за руку, и я тут же вырываю её, сжимая в кулак. Чудится, что чувствую металлические звенья ладонью. Слышу фантомный лязг раскачивающейся цепи. И ножевое болит. Рана, которой уже нет. — «Выгорело»! Ты себя слышишь?! Лука будто бы опешил. Замер на месте. А я и сам не понял сразу, что сорвался на крик. Не понял, как так вышло, что мой голос стал громче голосов в голове. Каждую минуту после возвращения в поместье я только и думаю, что же со всем этим делать. Не сдержался… Не понял, когда всё в итоге стало таким острым, что не смолчать. Глядим друг на друга, и он, хмыкнув, вдруг решает, что битому ему не быть. Решает, что сам будет меня бить. — Что же ты ничего не решил?! — Напускается на меня в ответ и тут же, будто останавливая себя, замирает на месте и, зацепившись большими пальцами за свой продёрнутый в шлёвки ремень и покачиваясь на месте, как ни в чём не бывало продолжает: — Стоял и смотрел. Прекратил бы всё сам. Предлагает нарочито размеренно, вгоняя слова по одному будто иголки мне в голову, и давит каждым из них. Знает ответ, но назло мне делает. И многого стоит не поддаться. И не ответить тем, на что он нарывается, не давая мне уйти. И как-то устало понимаю вдруг, что мы торчим посреди коридора жилого этажа и устраиваем представление для всех желающих приложить ухо. Что мы сейчас как самая заурядная сцепившаяся пара, и злость сменяется новой волной усталости. — Ты знаешь, почему не прекратил. Мне бы остаться одному сейчас. Со своим дерьмом пускай справляется, как хочет. Пускай верит во что хочет. Сидит со своим «выгорело» и думает, что расчесать чужие волосы достаточно для того, чтобы успокоиться. — И к чему столько силы, если ты не можешь сделать то, на что способна одна маленькая княжна? Упорно не желает отцепиться и только лишь сильнее напирает. Я делаю шаг назад — он за мной два. — Ты понятия не имеешь, с чем играешь. — Этого я говорить не должен был. Я не должен был, если и дальше собираюсь молчать, но… Но, видимо, нельзя уже. Видимо, хватит. Достаточно. Может, если бы он раньше понял… — И чего в итоге это всё будет стоить. Открывает рот, молчит, ничего не выдавив, и когда я уже решаю, что всё, закончили, разворачивает меня к себе снова: — Так расскажи мне! — Нарочно мой взгляд держит, ни на секунду не позволяет отвернуться, и даже когда я головой кручу, делает то же самое. Копирует все мои движения. — Поведай, о твоя милость, чтобы я хотя бы знал, в чём меня обвиняют! Шипит почти, и я в который уже раз устало морщусь. Воевать ещё и с ним у меня нет сил. Он должен быть за меня. А не против. — Что, здесь? По иронии повторяю свой же вопрос, но, лешие дери, насколько же иначе он звучит. Насколько проще было спрашивать с насмешкой и в комнате. Мелькает мысль, что стоило поддаться и, зажав ему рот, выдрать, как он того и хотел. Лишнего бы не узнал. — Здесь. Сейчас. — Осматривает коридор с таким видом, словно лучшего места для светской беседы нельзя и придумать, и, закатав рукава, добавляет: — Я сплошное внимание, правда. Сейчас точно не врёт. И не отцепится тоже. Пока в сознании, точно нет. Вырубить и уйти или?.. — Ладно, — соглашаюсь совершенно точно против своего желания и, покрутив головой по сторонам, наступаю на него и, убедившись, что дверь он захлопнул, запираю её ещё и на ключ. Такая себе мера предосторожности, но всё лучше, чем ничего. — Но если поклянёшься, что удержишь язык за зубами. — Какое хорошее начало. — Возмущается совсем не наигранно, и я, не готовый выслушивать по новой, поворачиваюсь к нему спиной. Не нравятся мои условия — можем просто разойтись и помолчать. Я куда больше за, чем против. — Хорошо, я обещаю. Прикрываю глаза, понимая, что иначе он бы не сказал. Оборачиваюсь. — Моя маленькая хорошенькая принцесса ничего не узнает. Не из вот этого рта. — Стучит себя по губам двумя пальцами и с видом великого одолжения уточняет: — Доволен? — Нет. Знаю я цену всем этим обещаниям. И всё ещё не считаю нужным ему что-то докладывать. Знаю наперёд, что не согласится со мной. Знаю, что так будет наверняка, но уклоняться уже ни сил, ни возможностей. Тайра всегда оказывается права в итоге: хотя бы один из них должен знать. Хотя бы для того, чтобы понять: заодно он со мной будет или же нет. Озираюсь по сторонам, ещё раз дёргаю дверную ручку, будто бы уже мог успеть забыть, что запер её, и, убедившись, что не поддаётся, наступаю на Луку. Он пятится поначалу, не понимает, пока совсем в стену не упрётся. Распахивает рот, собираясь возмущаться, но не успевает. Удерживая его за плечи, пихаю к окну, и вместо никогда не пылящейся рамы он проваливается в черноту. Удивленно клацает зубами, но никак это не комментирует. Вспомнил, должно быть, о том, что я говорил о служанках и своей комнате. Не по главной же лестнице было их проводить. И должно быть, именно так вынесли и Йена. Кто-то, хорошо знающий этот дом, подсказал дорогу. Кто-то, кого я высматриваю весь этот день. Лука продолжает пятиться уже в темноте, мельком осматривается и, разобравшись, куда именно мы провалились, усаживается в ближайшее же развернутое не к потухшему навеки камину, а к стене, из которой я его сюда вытолкнул, кресло. — Я слушаю. Закидывает ногу на ногу и цепляется ладонями за подлокотники. Я остаюсь около слабо подрагивающей стены. Если кто-то начнёт шуметь около двери в мою комнату, то услышу. — Твоя правая снова при деле, так? — Не знаю, с чего начать, и продолжаю озираться. Слушать пыльную тишину этого крыла и зачем-то прикидывать, как далеко от нас та гостиная с почерневшими портретами. — Ты думал о том, как он это сделал? Лука пожимает плечами и, опустив взгляд, принимается, как уже и не раз до этого, изучать свою правую. — Так же, как с той царапиной. — Задирает рукав выше локтя, ощупывает все выступающие жилы и пару раз сжимает пальцы в кулак. Убедившись, что всё по-прежнему работает, успокаивается и возвращает её на подлокотник. — Просто перенёс мою рану, и всё. Просто. Это «просто» и нарочитая беспечность в голосе заставляют меня опустить голову и криво усмехнуться. — Не было давно никакой раны. — Впрочем, не криво и не выйдет. Шрам на лице не позволит. До него Йен в своём магическом приступе не добрался. — Так как он тогда это сделал? Повторяю вопрос и гляжу со всей внимательностью. Мне действительно интересно, что он себе выдумал для того, чтобы успокоиться. — Я не знаю? — А я надеялся, что подумает хотя бы немного. Не станет мне с ходу кривить недовольные морды и нетерпеливо стучать по своему колену, намекая на то, что он тут не ради моих вопросов. — Какая вообще разница, как? Я понимаю отчасти. Мне бы тоже не было дела, сделай это кто-то другой. Кто-то чужой, кому можно отсыпать монет и наплевать на всё остальное. — Тайра не смогла тебе помочь. Другие тоже не знали, как. — Теперь друг напротив друга, и я, для того чтобы стать пониже, горблюсь, привалившись к стене лопатками. — А у княжны вдруг вышло, почему, Лука? — Потому что его желание было сильнее? — Морщится, пытается, опустив ногу, дотянуться носком сапога до моей голени, чтобы слабо пнуть, и всем своим видом выказывает недовольство. Как же: обещал рассказать, а сам со своими допросами. — Я не знаю, а ты — раз открыл рот, то прекрати говорить загадками. А я бы, может, и рад, но не понимаю, как иначе. С какого ещё взяться конца, чтобы не запутать всё ещё больше. — Тайра не смогла, потому что её сила другого толка, а вовсе не потому, что этого не хотела. — Напротив, я уверен, она хотела, даже очень. Доказать, что может чуть больше, чем раньше, что умнее, чем мы все вместе взятые, а может, просто из своего глупого человеколюбия. Сколько раз она лечила его раны? А сколько лет защищала и даже прятала, если приходилось? Она бы и большее для него сделала, если бы могла. — А Йен… Йен и не вылечил. Он заменил твою руку на чужую. Хорошо, что смотрит на меня в этот момент. Такое выражение лица — редкость и дорогого стоит. Сначала на меня таращится. После снова на кисть, которая совершенно прежняя внешне и точно такая же, как и его левая. Даже сравнивает их в темноте, прикладывая друг к другу. Сцепляет пальцы в замок и, разорвав его, признаётся: — Я совсем ничего не понимаю. — Все твои раны появились на чужом теле. — Проговариваю то, что он и так знает, и медленнее, чтобы успевал следить за мыслью, объясняю, внезапно заинтересовавшись брошенной чернильницей на покрытом пылью столе. Точно кабинет. Деда, наверное. — Он перенёс их, как ты и сказал, а взамен отдал тебе его целые части. Приладил их магией как заплатки, если тебе так угодно. В повисшей тишине слышно, как щелкают на удивление легко поддающиеся ящики в столе. Ничего интересного не нахожу. Успеваю глянуть на полупустые полки такого же, как и в кабинете жилой части, шкафа, когда он снова озадаченно и с осторожностью уточняет: — Выходит, что это не моя рука? — Не твоя. Охотно соглашаюсь и жду, пока осознает. Обдумает ещё раз, а сам пока снова вслушиваюсь. Магическая заслонка искажает звуки, прибивает их, словно толща воды, и проверить лишним не будет, даже несмотря на то, что я не верю, что кто-то попытается умыкнуть княжну ещё раз. — И что теперь? Она снова отвалится? — Перегибается через подлокотник и нашаривает меня требовательным взглядом. Удивлён, что сидит всё ещё. Не подскочил поближе, чтобы дёргать буквально, требуя ответов. — Перестанет работать? И сделай ради всего дорогого, что у меня было, рожу попроще! Закрываю стеклянную дверцу, которая давным-давно перестала быть прозрачной, и отвечаю лишь после того, как бездумно начерчу на ней пару скосивших влево рун. Не от кого тут защищаться, но почему-то вдруг пришло в голову. — Останется на месте, я полагаю. — Действительно не знаю наверняка. Никогда не сталкивался с подобным прежде. — По крайней мере, пока её не снесёт чей-нибудь меч. — О, такое облегчение. — Отворачивается, с чувством грохнувшись о пыльную спинку, и выглядывает снова буквально спустя пару секунд. — Но в чём тогда проблема? Почему нельзя просто порадоваться тому, что всё разрешилось? Да, княжне досталось, но он оклемается и так или иначе будет в порядке. Не понимает. Не улавливает, к чему всё это идёт, и я наконец задаю прямой вопрос, нарочно отрезая себе все пути к отступлению. Так, чтобы не увернуться было и не передумать. — А с помощью какой магии, ты думаешь, можно провернуть такое? — Вот тут поднимается на ноги, и, когда недовольно разводит руками, насмешливо подсказываю, пользуясь тем, что в этом доме люстра не грохнется мне на голову за насмешку. — Обратившись к силам природы и заколов пару мышей для верности? Лука недоверчиво фыркает и будто бы отмахивается, махнув левой рукой. — Мы тут все не слишком-то добропорядочные, знаешь ли. Ну тёмная и темная, и что? Глядим друг на друга на этот раз долго. Он на меня — приподняв брови, а я на него скорее изучающе, чем как-то ещё, и чуть наклонив голову на бок. Щурюсь и всё медлю. Не знаю, всё действительно так очевидно, как мне теперь кажется? — Должно быть, ты плохо разглядел его мать в том склепе. — Был слишком занят, пытаясь выжить. — Ляпает раньше, чем успевает обдумать услышанное, и замирает после с вытянувшимся лицом. Когда-нибудь он поймет, что иногда стоит прикусить язык вместо того, чтобы огрызаться. — Погоди. Что ты сказал? Та мёртвая цветочница? А… — Контур магии у них был один. — Предвосхищаю все его «как», «когда» и «почему». Отвечаю сразу на все возможные вопросы и, устав стоять на месте, прохожу немного вперёд, без особого интереса изучая взглядом тёмную верхнюю не то гостиную, не то чей-то кабинет. — Тайра, ещё когда он столкнулся с ней в комнате у Даклардена в своих снах, предположила, что они связаны, а после, уже в склепе, я увидел это своими глазами. Должно быть, её время было на исходе, когда она забеременела. Поэтому и ушла, оставив Йена ландграфу. Тайра решила так, а я не стал выдумывать иных версий. Ей это всё понятнее. И магическое, и женское. Мне было непонятно только… — За каким чёртом ведьме, повелевающей мертвецами, вообще понадобилось рожать ребёнка? Лука почти слово в слово повторяет тот мой вопрос. — Может, собиралась обменять его жизнь на свою, но не решилась, а может… Чёрт знает, что ещё может. — Тайра тогда сказала, что она его полюбила, что рука не поднялась. А я не верю. Я думаю, что была ещё причина. Причина, о которой, возможно, знает ландграф, и потому и оставил мальчишку, а не приказал вынести в ближайшую выгребную яму. — В любом случае, когда они встретились снова, она была уже давно мертва, и если и узнала, то только свою, вернее уже его, магию. Лука моргает несколько раз и расплывается в глупейшей улыбке снискавшего озарения попрошайки, до которого только что дошло, что грядущую зиму он с босыми ногами не переживёт. — И как я должен был обо всём этом догадаться? — Я надеялся, что никак. Хмыкает и возвращается в кресло. Только теперь в другое падает. Пыль, оседающая на одежде, нисколько его не беспокоит. И то, что наглотается её, тоже. Почему-то даже не кашляет. Осмысляет и, по новой закинув ногу на колено, принимается постукивать по нему. Теперь правой. Сам не знаю, зачем за этим слежу. — Занятно. Нет, если так подумать, то и тот тролль, и призраки, и даже банши. Вся эта мертвечина… Его же просто тащит ко всей возможной погани. Беззвучно хмыкаю, не уточняя, относит ли он и меня к погани, подхожу ближе. Снова напротив друг друга теперь. — Тебя тоже ко всякому тащит. Это как раз не было показателем. Кивает, не споря, и вдруг кривится, как если бы вспомнил о чём-то важном, но отложенном на потом. — Я же думал об этом, но решил, что магия она и есть магия. Да и как было разобрать, с помощью чего он греет воду и зажигает лампы? — На это как раз не требуется каких-то особых колдовских сил. Только его желание и зачатки колдовского таланта. Искры колдовства. Их бы хватило и на то, чтобы погонять мелкую нечисть, создав иллюзию владения магией. Сколько их таких шастает по свету? Недомагов, умения которых хватает лишь на мелкий обман и крупные кражи благодаря хорошо зачарованным амулетам? — И это так важно? — Допытывается, хочет, чтобы я прямо ему сказал. Успокоил и подтвердил, что это так, почти ерунда. Лишний повод задуматься, и всё. — Важно, как он поменял мою руку на руку того ублюдка? Рука у него на уме одна. Его драгоценная, только что обретённая снова правая. В которую он ещё не полностью верит. Его правая, внимание к которой меня уже порядком бесит. — Помимо того, что он заплатил за это несколькими месяцами, а может, и годом своей жизни? Абсолютно нет. Он забывает о главном. Упускает из виду необходимость оплаты. За любое серьёзное колдовство нужно платить. И если Тайра может принести в жертву кабана, а после высадить рощу, то княжне этим не отделаться. Используя то, что досталось ему по наследству, не отделаться. Замираю напротив всё того же шкафа, к которому вернулся, сделав круг по комнате, и не могу сдвинуться. Не могу обернуться. Йена магия будет жрать. Подтачивать изнутри и расшатывать, вытягивая жизнь. До того самого предела, когда придётся выбрать: перестать колдовать вовсе или вернуться мёртвым. Таким, какой стала его мать, торгующая розами. И сам он не перестанет. Не после того, как поймёт, что в самом деле может. Не после того, как считал себя таким слабым. — И поэтому вы наложили печать. Заключает тяжело и намного медленнее, чем трепался до этого. Возмущения в голосе уже нет. Задумчивости прорва. — Осенью я не был уверен, что она нужна, но… Отвечаю будто полкам и не знаю, как объяснить им, что зря промедлили. Что лучше бы княжна всю жизнь так и не смогла поднять вверх ничего тяжелее ножа. Колдовал бы потихоньку, нагревая чайные чашки, и варил свои бесконечные зелья. За крохи бытового волшебства не пришлось бы так дорого платить. — Но стало быть, Тайра была уверена, раз решила не дожидаться тебя. Киваю и надолго замираю вот так, опустившим голову. Мне трудно это даётся. Я всё жду, что он выступит против. Если бы его касалось, уже бы выступил. С ножом у моего горла, а то и вовсе сначала ударил бы, а уже после принялся словами отстаивать свою свободу воли. Сейчас осмысляет ещё и потому медлит. — Это всё развивается скачками. Где-то он справлялся сам, где-то проваливался из-за накативших эмоций. — Замолкаю в очередной раз и снова возвращаюсь к тому, что думаю, не зря ли всё? Не зря я ему рассказываю? Не обернёт ли это все против меня, когда в очередной раз взбрыкнёт? — Она решила, что будет мудрее дать ему палку, на которую можно опереться, чем смотреть, как вместе с Йеном разваливается половина улицы. — Так уж и улицы. Изображает подобие усмешки, но скорее потому, что привык так. Сам мрачный и, судя по виду, вообще больше не хочет говорить. — Крышу он ей провалил. Да и не только крышу. Уточняю, не желая спорить из-за скопившейся усталости, и Лука, соглашаясь, несколько раз кивает. — И мы медленно, но неотвратимо возвращаемся к тому, что во всем этом виноват я. В том, что застрял в горах, остался там вместо него, а мог бы… Не передергивать на себя, чтобы не злить меня лишний раз, страдалец. — Всего-то не бросать его посреди леса. Заканчиваю сам и вместо саркастичного окончания получаю полведра его злости. — Мы это уже обсудили, правда? Можно не заходить на второй круг? Просит якобы, но сам же и начал. Сам начал колупать то, что никак его, должно быть, не отпустит. Бросил, мучился, был прощён, что теперь толку? — Я не ищу виноватых. Я не знаю, что с ним сейчас делать. — Признаюсь безо всяких увёрток и опустив руки вдоль тела. Оно всё какое-то тяжёлое. Всё тяжёлое. И руки, и голова. — Пока он никого не убил, ещё как-то можно… Лука издает какой-то невнятный звук, который заставляет меня замереть. Заставляет остановиться на середине движения, так до конца и не отвернувшись. Не то выдохнул, не то в очередной раз усмехнулся. Только коротко и сдавленно. Крайне нервно. Оборачиваюсь назад медленно, нарочно затягивая. Оборачиваюсь, и когда встречаемся взглядами, он вдруг медленно втягивает голову в плечи как мелкий, на горячем пойманный пакостник. Как самый отвратительный лжец из всех, что мне доводилось видеть. Будто бы не он это, а кто-то другой, от неожиданности не удержавший себя в руках. — А что, если он уже кого-то убил? — спрашивает с прилипшей к губам недоулыбкой и будто бы между делом, будто бы так, просто ему. Зацепилось. — Что тогда? В глаза мне смотрит, не таясь. В глаза мне смотрит и не моргает, пока я молчу. Вдох сделать отчего-то не торопится тоже. Опасается, что тот его с головой выдаст. — Нет, ты не подумай, я просто теоретически… — Начинает тараторить, опомнившись, а у меня заканчивается терпение. Заканчивается желание разговаривать. Мне до кресла всего шаг. На то, чтобы схватить его за горло и вовсе не предупреждающе его сжать, и того половина. — Да скажу я, скажу! Сдаётся тут же, по запястью меня бьёт, но, не обращая внимания, всё ещё держу. Не реагирую и на полный недовольства удар в плечо. Держусь только, чтобы не ответить. — Давно? Рассусоливать расхотелось. Думать о том, как именно это произошло, тоже. Я же знаю ответ на этот вопрос… Я же сам их вместе оставил. — Первым был тот урод из ордена. Ахаб. — Непонимающе смаргиваю и отстраняюсь. Значит, раньше ещё. До того, как уснул. Не узнал, не понял, не заметил… — Помнишь же, по осени мы с ним столкнулись с парой моих старых друзей, пока бродили по лесу? Отпускаю его совсем и отодвигаюсь подальше, чтобы не дернуть опять. Молча опускаю голову и пытаюсь найти занятие своим рукам. Слишком пустые. Слишком им хочется сжаться в кулаки. — Первым, — цепляюсь за это слово, как за нечто значимое. Первым. Значит, должны быть ещё. — А ты, значит, вложил нож ему в руку? Молчит и не понимает. Вот-вот снова начнёт наступать и кривляться. — Стрелу, но… Уточняет, и я киваю, показывая, что можно не договаривать. Не важно, что. Не важно, как. Значимо только, кто. Кто был рядом. И это я, выходит, упустил. Не уследил и здесь. Сомневался насчёт печати. А она нужна была. Нужна была куда раньше. — Это тебе тоже запретили рассказывать? Подскакивает как ужаленный и с силой вдруг пихает меня в грудь. — Да, запретили! Княжна не хотела, чтобы ты знал! — Откидывает на шаг назад и вряд ли замечая, начинает прикрикивать, то и дело повышая голос. — Он попросил не говорить, я и не сказал. Да и что в этом такого? Этот урод десятки раз заслужил свою смерть. Волком на меня смотрит, а я не понимаю, какого чёрта. Почему он это сделал. Почему не убил его сам. Почему так нужно было, чтобы именно Йен? Разве тот бы попросил? Потребовал бы права самому расквитаться с тем, кто его обидел? Или Луке захотелось зрелищ? Я помню тот день. Я помню, какими они вернулись после. И знаю теперь наверняка, почему княжна поддалась ему тоже. По треснутому лишь совсем слабый не сможет продавить. — Это отнятая жизнь. — Я сам не знаю, как заставляю себя произносить. Не знаю, как ещё могу разговаривать, и, отвернувшись, цепляюсь взглядом за мной же и начерченные символы. — Чужая, расшатавшая тёмную сторону его магии, отнятая жизнь. Жизнь, какой бы гнилой она ни была и как бы ни была прожита. Забрав её, Йен окончательно разбудил свою проклятую магию. А та больше и не пряталась. Та только нарастала, раскачивая его, будто лодку. — После первого были ещё. Тот дед у себя в подполье. Пара случайных в Камьене… Я и не подумал, что ты не понял, что он их убил. — Голос, который продолжает говорить будто через туман. Голос откуда-то не отсюда. Издалека. — Не знаю, стоило ли тебе на самом деле рассказывать. Кажется, что я ослышался. Буквально ударил меня по ногам и теперь, наигранно задумчивый, не знает. Не знает, есть ли в его жизни что-то более ценное, чем его собственный зад и две прекрасные руки. — Пошёл вон отсюда. Щурится и не то умышленно, не то по привычке уже становится полубоком, отводя ладонь назад, к отстёгнутым ножнам. — Я не расслышал? — Уйди, пока я ничего тебе не сломал, — повторяю медленно и по слогам. Как для тугоухой служанки из захудалого трактира, которая не понимает с первого раза. — Пока я ещё могу ничего тебе не сломать. — То есть теперь мы вернулись к тому, что снова я во всём виноват? — Терпеливо жду, когда же закончит и уберётся к чертям подальше, но его моё молчание лишь больше распаляет. Лишь дальше от него несёт. — Видимо, в том, что, в отличии от тебя, что-то для него делал, а не шугал от огня, опасаясь, что возьмёт и прыгнет в костёр! Он же такой глупый! Такой наивный! Куда ему что-то разрешить?! Что-то доверить?! Размахивает руками, наступает на меня и последнее выкрикивает прямо в лицо. Шага теперь нет между нашими лицами. — Да, ты очень много сделал. — Соглашаясь абсолютно спокойно и будто бы с накатившим смирением. — А в итоге он умрёт, потому что ты вложил в его руки арбалет. Не может проглотить это. Отвечает мне тут же. Отвечает с улыбкой и почти так, как я это вообразил. — Или потому, что ты в них ничего не вложил. Будто ударить меня словами хочет, и смотрит, как Тайра на своих насекомых под стеклом, верно ли угодил. В лицо вглядывается, пытаясь понять, точно ли достал. Достаточно ли причинил?.. Достаточно для того, чтобы я ответил ударом в челюсть, а когда его, не верящего, что до такого дойдёт, развернёт вбок и откинет, ещё и вторым, в плечо. Хочется бить и бить. Пока ухмылка не сойдет с этой наглой рожи. Хочется стереть её, протащив его по ковру или стене. И я не уверен, что смогу не сделать этого. Я слишком хочу сделать. За всё, что могу вспомнить. За каждый тычок лезвием в бок и ухмылку не к месту, за все его выкрутасы и всё дерьмо, в которое он меня втравил. За всё, разом всплывшее в сознании. Ненавижу сейчас безо всяких крайностей, без примеси других чувств. За всё. Поднимается сразу же, от следующего удара, шатаясь, уходит, отирает разбитую губу рукавом и, приподняв бровь, пожимает плечами. Дразнит даже теперь. Выпрямляется, двумя пальцами меня ближе подойти манит и едва успевает пригнуться, когда вместо того, чтобы поддаться, швыряю в него низкий брошенный посреди кабинета чайный столик. Разлетается на куски, встретившись со стеной, и вместе с грохотом поднимает в воздух и клубы пыли. Он отступает за одно из кресел и подбирает короткую резную ножку. Сжимает её, как дубинку, в левой руке и, опомнившись, перекидывает в свою драгоценную правую. Боится за неё. За обе руки боится. Нападает на этот раз сам, сбоку достать хочет, но отбрасываю, не рассчитывая силы, и как следует прикладываю лопатками о каменную неровную стену. Выпрямляется сразу же, выдыхает и без заминки пробует ещё. Комната только для него маленькая. Он меня по боку бьёт, а я хватаю его за волосы и, не замечая тупой боли в рёбрах, разбиваю ему нос своим лбом. Не падает только потому, что сам же и держу, только колени подломились. Не издает ни звука. Только задыхается и пытается толкнуться от меня ногой. Пинает раз, второй… Смотрит куда угодно, только не вверх. Не в мои глаза. Заставляю сам, прежде чем перехвачу кисть с идиотской палкой и стисну её настолько, что придётся выпустить. Сжимает зубы до треска. Отчего-то не смеётся больше. Всё ещё пытается не то ударить, не то отпихнуть. Своей свободной левой. В грудь, в плечо, в подбородок… Смазанную пощёчину даёт, и это заставляет меня очнуться. Отбросить его в сторону. И тут же, сразу же, не давая подняться, швырнуть ещё раз. Через весь кабинет, к незакрытым дверям. За них выволочь за ногу, и отпихнуть вторую, которая пытается толкаться. Выкручивается, извивается, цепляется руками за всё, что попадётся, но только лишь роняет старые скатерти и трескающиеся стеклянные рамки. Посуду, потухшие свечи, вазы… Я хочу его выбросить. Скинуть с лестницы и никогда больше не видеть. Я хочу, чтобы его больше не было. Не было. Достал. Хватит с меня! Надоело! Как мне всё это надоело. Останавливаюсь в конце коридора, в начале ступеней, и выдыхаю. Заставляю себя выдохнуть всю ту дрянь, что скопилась в лёгких, и медленно разжимаю пальцы, позволяя чужому сапогу грохнуться на пол. Когда снова собираю кулак, чудится, что они подрагивают от напряжения. От напряжения же?.. Замираю, слушая удары чужого сердца в абсолютной, только-только установившейся тишине, заставляю себя просто дышать в этом огромном, больше нежилом склепе и уже начинаю оборачиваться, как Лука ломает об меня ветхий, тут же около стены приспособленный для всякой мелкой корреспонденции стол. Вывернулся, выждал момент и двинул, что было сил. Ударил о спину и тем самым толкнул вперёд, к расшатанным ещё черт знает когда, рассохшимся перилам, которым ни за что не выдержать. Не моего веса. Прогибаются под ним и с треском лопаются, любезно позволяя мне грохнуться вниз. На каменные плиты первого этажа. Валюсь боком и тут же закашливаюсь, захлёбываясь кровью. Чувствую, как обломок ребра внутри лёгкого ходит, и, с трудом приподнявшись на руке, дёргаю другой, расправляя грудную клетку. Заставляя себя дышать. А он спускается вниз, припадая на правую ногу теперь, и уходит влево зачем-то. Скосив глаза, вижу там камин и чугунную стойку подле. Хмыкаю даже, когда он медленно вытягивает потемневшую от времени кочергу. Примеряет её вес на ладони. Опускаю голову, давая себе продышаться, и жду первого удара. Перекатываюсь на спину снова, успеваю схватиться за острый край почерневшей от пламени железки, и Лука дёргает её на себя, раздирая мою только что зажившую ладонь. Несколько раз с чувством пинает и отскакивает до того, как поймаю за ногу и завалю тут же. Выдирает кочергу и, не давая мне подняться, лупит по чему придётся, оставляя трещины на моих костях. Удар, удар, удар! До искр из глаз и кровавых пятен на камне. Ломает что-то внутри, что-то рвёт. Замахивается слишком сильно, шипит от боли в боку, и в этот момент упускает свою чёртову палку. Забывает, что не один терпит боль. Забывает, что я весь из неё состою. Что таких трёх уже можно было склеить только из того, что он мне причинил. Выхватываю кочергу и заставляю себя подняться. Сначала на одно колено, после на ноги. Его относит к стене. К той же стойке. Там есть ещё одна железка. Он думает использовать её вместо меча. Он раздумывает, стоит ли, а я не думаю. Я перехватываю свою как короткое копье и размахиваюсь. И глаза его вижу в этот момент так же чётко, как при свете дня. Он верит, что не промахнусь. Несмотря на все свои шутки, верит. Замирает на месте и отчего-то не пытается уклониться, когда эта толстая стальная дрянь ломает стену в пяти сантиметрах от его головы. Отскочившим куском камня щёку ему режет да так и остаётся торчать в стене. Он тоже остаётся на месте. На секунду. Я разворачиваюсь и собираюсь уйти. Он бросается следом. Пытается схватить за руку, развернуть к себе, поставить лицом, но несмотря на боль, на то, что плечо мне разворотил, и сломанные рёбра такие острые, мне хватает сил швырнуть его ещё раз. Пригнувшись, подхватить под бедро и, подняв, не глядя отбросить. Не то на пол, не то куда-то за наставленную кучей мебель. Грохот поднимается страшный. Воздух, кажется, мутный от взметнувшихся вверх сизых туч. И мне сейчас действительно наплевать, сломал он шею или нет. Я не хочу думать об этом. Не знаю, что потом, если всё-таки не сломал. *** Надо вернуться назад. Нужно подняться наверх и вернуться в жилую часть дома, во временно свою комнату. Нужно проверить, как там княжна. Нужно. А я не могу. Я тяну и вместе с тем опасаюсь, что каждая лишняя минута может в итоге чего-то стоить. Я не могу заставить себя вернуться. Брожу по старой части дома и изредка касаюсь забытых хозяевами вещей. Сам не знаю, зачем, будто какая-то странная, непонятная мне ностальгия напала. Может, желание вспомнить что-то. О чём-то, что никогда моим не было. Но какие-то вещицы помню, а какие-то, казалось бы, всегда бывшие на виду, нет. Гобелены на стенах мне незнакомы. А старые все. Пыльные и с дырами. Вышарканные. Гостиные, когда-то гостевые комнаты, с куда более богатым, нежели в тех, что сейчас занимают люди, убранством, ещё один кабинет и двери, наконец. Двустворчатые высокие двери, запертые с той стороны. Отделившие это крыло от основной части дома. Сколько мне лет было, когда тут всё умерло? Около восьми? Может, ещё меньше? Где-то в те времена у этой семьи появился новый прииск. И стало на одного нежеланного отпрыска меньше. Смотрю на широкие ручки и не касаюсь ни одной из них. Мог бы вышибить, если бы захотел. Не сразу, не с одного удара, но в итоге либо засов, либо петли поддались бы, я уверен. Что-то да треснуло бы. Сломалось. Запоздало вспоминаю о наделанном шуме и кривлюсь больше, чем от боли, представляя, что слуги могли сбежаться к одной из внешних стен. И, разумеется, только этого мне сейчас не хватает для пущей радости. Только кучки перепуганных людей и тощего камердинера с фонарем наперевес. Должен вернуться. И так столько времени в никуда утекло. Йен мог очнуться. Нужно подняться назад. Напоминаю себе об этом снова и снова и никуда не иду. Не встаю с обитого тяжёлым тёмно-синим бархатом дивана, на который опустился, неловко пошатнувшись рядом, да так и замер, будто где-то сломанный. Тишину слушаю, дышу противной, шершавой внутри груди пылью и малодушно понимаю, что вполне не прочь провести так несколько недель. Возможно, и остаток жизни. Когда-нибудь она всё равно закончится, эта грёбаная бесполезная жизнь. Для чего затягивать? Качаю головой, понимая, что уже проходил всё это, и охотно, почти радостно отвлекаюсь на раздавшийся в коридоре не удар даже, а будто шлепок. Звучит так, как если бы что-то тяжёлое бросили на голый пол. После подняли. Опять бросили… Заинтересовавшись, поднимаюсь на ноги, но выходить навстречу не спешу. Не так уж много вариантов того, кого я могу здесь встретить. Живой всё-таки. И тащит что-то с собой. Что-то довольно большое и слабо выдирающееся. Тоже живое. Как интересно. Терпеливо дожидаюсь, пока покажется, но вместо Луки в украшенной рамкой маленькой зале первой оказывается перепуганная женщина. С растрепанными чёрными кудрями и такими же чёрными синяками вокруг глаз. Она и раньше, судя по бесконечным шлепкам о пол, не хотела идти, а теперь, когда меня увидела… — Закричишь — сломаю шею. — Предупреждает её странно мимоходом и обходя справа. После берёт за локоть и доводит до края дивана, на котором я только что сидел. — Оставайся пока здесь. Он сразу кажется мне странным. Кажется не таким, каким был полчаса назад. И дело не в цвете кожи и разбитом лице. Не в дорожке запекшейся крови, пересекающей его висок, и не в грязи на подбородке. Двигается иначе. Иначе стоит. И сердце… Вслушиваюсь и понимаю, что сейчас быстро и заполошно в груди колотится лишь у служанки, о которой я ему не говорил. Я ждал, пока она покажется. Высматривал… Но ему я ни слова не говорил. Он не знал. Не видел её в доме. Не знал, что она была подле стола, когда меня пытались отравить. Он спал, когда она крутилась в комнате утром, принеся то самое питьё. — А если бы убил? Спрашивает спокойно, размеренно и держась полубоком. Взглядом свои ладони изучает и почему-то отражение в мутном, потускневшем от времени настенном зеркале. — Значит, убил бы. Отвечаю без колебаний и жду. Жду того, что подтвердит. Подтвердит мою закравшуюся в голову догадку. И то, почему эта, которую он притащил вместе с собой, цвета побелки сидит и покорно молчит. И бежать, я уверен, даже если отвернёмся оба, не попытается. Он улыбается и, глянув на себя ещё раз, оборачивается уже полностью. Смотрит на меня в упор, и я против воли делаю шаг назад. Мне одного взгляда в его глаза хватает, чтобы понять. — Не будь таким грубым. — И пытается покривляться, но не выходит. Не знает он, как. Не получается у него так резво шевелить губами. — Разобьёшь ему сердце. — Не тебе? Глаза не серые. Глаза матово-чёрные, расплывающиеся далеко за радужку. Без единого светлого проблеска. В них сейчас будто бы даже больше темноты, чем в моих. Неужели это и есть то самое дерьмо, в которое он влез?.. — Не мне. Подтверждает и, с хрустом размяв шею, усаживается на тот же диван. Забрасывает ладонь за спину не сделавшей за это время ни одного лишнего вздоха женщине. — Признаться, я надеялся, что ты окажешься поумнее. — Делится своей досадой, а я, отчего-то прищурившись, смотрю на его разбитый висок. Оцениваю зачем-то то, насколько глубока эта рана. Видно, в тайне надеюсь, что просто повредился рассудком и ничего больше здесь нет. — Но да куда там. Куда ни плюнь, вокруг одни идиоты. Заканчивает устало-деловито и по плечам её зачем-то продолжает гладить. Касается перепачканного в пыли платья и задумчиво наблюдает за кончиками своих пальцев. Будто соотносит то, что видит, с тем, что чувствует. Будто… Проверяет, верно ли всё. Потому что не его это пальцы. ОН взял их попользоваться. — Кто ты и зачем явился? Спрашиваю напрямик, и столько неприятностей мне доставившая женщина жмурится сильнее. Втягивает шею в плечи и не издаёт ни единого звука. Только дрожит. А мы смотрим друг на друга. Я и это, с интересом вращающее чужими глазами. — Ты, этот… Ты бы правда его угрохал? — Так и не отвечает на мой вопрос, но с удовольствием сыплет своими, приноравливаясь к глотке. Пробует говорить выше и ниже, прочищает несколько раз горло и так и не оказывается удовлетворён. Наоборот, недовольство только крепнет. — И для чего я тогда потратил столько сил? Требовательно вскидывает брови и постукивает пальцами по сизому от грязи обнажившемуся плечу служанки. И всё ещё глядит на меня как на пресловутого идиота. Как на ребенка, которому сколько не талдычь, он всё никак не возьмет в толк. Не уловит, что к чему. — Ты потратил? Переспрашиваю, не гадая в итоге, и, видимо, этим снова разочаровываю. Определённо точно «снова», пускай и не помню предыдущих раз. — Я и сейчас их трачу! — Злится точь-в-точь как Лука и, вскакивая на ноги, руками разводит совершенно так же. — Сохраняя эту никчёмную жизнь! Тычет себя большим пальцем в грудь, и я в шаге от того, чтобы заключить, что всё-таки издевается. Мало ли, сколько фокусов можно провернуть с глазами? — Так перестань, и дело с концом. Предлагаю и, обойдя его боком, сам опускаюсь на диван. — Нет, ты его слышала? — Зачем-то продолжает говорить с полуживой от страха женщиной и закатывает глаза, поджимая обескровленные губы. — Стоит тут такой весь из себя гордый. Такой весь из себя мамочкин сынок, так и не научившийся принимать решения. И взглядом назад, к моему лицу. Взглядом к моим глазам, а после, поскучнев на порядок, переводит его к сжавшемуся кулаку. Мне очень мало требуется на то, чтобы подняться снова. — Ударишь сейчас, и он помрёт. — Любезно сообщает, глядя на мой шрам, тянущийся от уголка губ в сторону, и равнодушно дёргается как ростовая кукла, когда встряхиваю за плечо. — Одержимость, знаешь ли, крайне мерзкая штука. Один шлепок — и всё, мозги могут превратиться в кашу. Рискнёшь по-настоящему? Осведомляется и теперь, наоборот, моргает. Часто-часто и как если бы только сообразил, что может. Крайне глупо выглядит. Так же, как я себя сейчас чувствую. — А теперь, когда мы закончили выделываться, слушай то, что я тебе скажу. Много не выйдет, но… Брезгливо стряхивает мои разжавшиеся пальцы с ключицы и, потрогав свою шею, задумчиво замирает, покусывая щёку изнутри. — Он снова взял заказ, понимаешь? — И глядит так внимательно, изогнув шею почти по-птичьи. — Продал тебя уже после того, как начал бегать следом и чуть что выпрыгивать из штанов. Обещал убить дважды. Застываю на месте, обдумывая, а после, кое-что припоминая, опускаю голову, показывая, что да, я понял. Я услышал, и можно продолжать. Выходит, что всё вокруг одного только и крутится. Та самая отошедшая на второй план проблема сама напомнила о себе. Пришла, не дождавшись, по полу, позаимствовав чужие ноги и болтливый рот. — И конечно, не смог. Не стал по-настоящему пытаться. Все эти ваши сопли… — Закатывает глаза и будто от самого себя отмахивается, попутно отряхнув ещё и рубашку. Кривится, коснувшись виска и гулко сглотнув что-то. — Детали не важны. Важно то, что кое-кто оказался весьма разочарован. Не зря он бегает, поверь мне. По груди себя хлопает, будто останавливая так и не случившийся приступ кашля. Чего же будет стоить этот диалог хозяину тела? Насколько это добавит к тому, что сделал я? Раздумываю над его словами, даже круг делаю от дивана до запертых дверей и не усматриваю логики. В одном конкретном месте не могу её найти. В одном, в самом начале. В то, что Лука мастер вляпываться, я верю безоговорочно. Но что до меня… Зачем? — Это всё лишено смысла. — Оборачиваюсь к нему и скрещиваю руки поперёк груди. — Кому я сдался? А если бы и так, то какой смысл нанимать того, кто не может меня убить? Зачем? Если тот, о ком идёт речь, так опасен, то почему не явился сам? Какой смысл в контрактах и договорах? И этого мне, конечно, не говорят. Не объясняют. Позаимствовавший тело Луки очень занят тем, что колупает ногтем его штаны чуть выше колена. — О, не переживай, убить можно всех. — Отвечает, смотря туда же, на неудавшуюся дыру, и, помедлив, добавляет со сладкой, как по мне даже слишком, улыбкой: — Если знать, как. Смаргиваю, вспоминая, что сам же не раз так же говорил, и, отчего-то не испытывая удивления, перехожу к другому, как по мне, более важному: — Выходит, он знает? Киваю вперёд и чувствую себя невозможно глупо. Трудно говорить в третьем лице о том, кто находится прямо перед тобой. О том, кто тут же пожимает плечами, не говоря ни да, ни нет. Не то предлагая мне подопытываться ещё, не то оставить это. Может, спросить позже. Уже у другого. Спросить и уповать на то, что это он мне сможет сказать. И захочет тоже. Что, если действительно понял? А я всё ещё не знаю, как. Я не нашёл способа. — А твой интерес? Не для того, чтобы поболтать же, заявился. И почему ко мне, если раньше, по его же словам, приглядывал за Лукой? — Найди заказчика до того, как он найдёт тебя и достанет. Через него или… И конечно, не отвечает мне. То же, что и раньше, дальше гнёт и, постучав по временно своей грязной щеке, красноречиво упирается взглядом в потолок. — А можно сказать всё прямо? — Без загадок, увёрток и тайных явлений? Можно просто сказать, конкретно с какими такими существами связался Лука, что одно из них хочет оторвать ему башку, а другое сейчас беззастенчиво пользуется телом? — Назвать конкретные имена?.. Предлагаю с нарастающим раздражением, и он вдруг кивает. Меняется в лице, становится разом моложе и проще и, тщательно проговаривая слоги, начинает: — Первая буква «Л»… — Едва выдыхает её, как начинает булькать кровью. Та пузырится на его губах, пенится и проступает даже в уголках теперь тёмных глаз. Но он даже не кривится, как раньше. Не сгибается в три погибели. Он улыбается во весь рот и медленно и будто наслаждаясь этим продолжает: — Вторая… Что-то едва слышно хрустит, и я зажимаю его рот сам. Прикладываю ладонь к мокрым липким губам и заставляю сомкнуть челюсти. Смотрит снизу вверх, приподняв голову и вскинув бровь. И насмешки в этом жесте больше, чем во всех привычных кривляниях. Отпускаю, только убедившись, что никаких демонстраций, наказывающих меня за глупость, больше не будет, и он неторопливо отирает размазанную кровь рукавом. Изучает пятна на ткани с таким интересом, что мне начинает казаться, что он их и вовсе никогда не видел. Или, может, так долго, что это сойдет за никогда. — Сам почему его не убьёшь? — Очевидно, именно этого от меня хочет. Очевидно, несмотря на то, что само слово так и произнёс. — Знаешь всяко побольше моего. Не мёртвый же. Не призрак и силой наверняка не обделён. Другое. Он что-то другое. Что-то, что может куда больше, чем захватывать тела. Тогда почему так? Почему вопросов снова стало больше, чем до появившихся ответов? — Не могу. — Кается со слишком уж очевидно наигранной горечью и знакомыми мне до безумия ужимками. А после, показывая на себя, кривится от отвращения. Настоящего теперь. — Иначе не приплясывал бы вокруг этого. Я даже понимаю отчасти. Я бы тоже не «приплясывал». Если бы не связался с ним чёрт знает когда. — А почему я? Вопрос из тех, за которые в итоге и называют идиотами. Наивный и прямой. Ни о чём конкретном и будто бы сразу обо всём. Обо всём том, что он, может быть, даже не подозревает. — Оказался не к месту и не ко времени. Отвечает на удивление охотно. И совершенно неясно, конечно же. С тысячей разных смыслов. Что же. Хмыкаю и спрашиваю ещё. — А он? Ухмыляется один в один как хозяин тела, и если бы не взгляд, то я бы подумал, что всё, вернул его. — Оказался там, где нужно, в подходящий момент. — А я всегда думал, что он увёл тот заказ. Что не должен был его получить. Странно звучит, пускай и всё ещё довольно пространно. — И не швыряй так больше, если действительно не хочешь убить. У людей слабые позвонки. Тут же деловито потирает шею и отодвигает от неё замявшийся воротник рубашки. На секунду у него даже выходит изобразить некое подобие обиды. Да только стирается быстро. Не удерживается скорбное выражение на этом лице. Замолкает, и я вспоминаю о женщине, так и не посмевшей дёрнуться с края дивана. — Эта? — А эта пряталась среди хлама. Тебе. — Поясняет с небрежным кивком и, потрепав её по кудрям, как собаку за ухом, вдруг со всей серьёзностью добавляет: — В честь нашей новой встречи. — А мы уже встречались? Цепляюсь за эту неслучайную оговорку тут же и надеюсь понять немного больше. Хоть что-то ещё, пока не исчезнет. — А как же. — Подтверждает и, обходя меня со спины, замирает с левого бока. Опирается вдруг на моё плечо и на ухо едва слышно выдыхает: — Одиннадцать лет назад, по осени. Не припоминаешь? Оборачиваюсь в одно движение, но вместо того, чтобы поймать ухмылку или потребовать каких-нибудь ответов, могу только подхватить начавшее крениться в сторону тело. Подселенец исчез, будто его тут и не было. Остался один так и не очнувшийся Лука. Потрепанный ещё больше, чем до того, как у него позаимствовали тело. Удерживая за подмышки, дотаскиваю его до дивана и оставляю полулежать на одной из подушек. Женщина, все это время прижимающая ладони ко рту, так и не отважилась пошевелиться. Мне бы расспросить её. Мне бы убедиться, что я всё верно понял, но совершенно никаких сил. Последние сутки больше месяца вымотали. Нависаю над ней, и единственное, о чём думаю, это как же справиться быстрее и тише. Поднимает на меня взгляд. Далеко не сразу, очень медленно, так и не отняв пальцев от губ и подбородка, и, лишь только глянув на моё лицо, тут же отводит его. И дёргается всем телом, отклоняясь к тёмно-синей спинке. — Пожалуйста? — Полупросит-полуспрашивает. С надеждой и непониманием в голосе. Со страхом, обидой, загнанным куда поглубже желанием расплакаться. — Я… Медлю отчего-то, но оправданий и не жду. Медлю от усталости и нежелания слушать всхлипы и визги. Мне не важны причины, которые она попытается назвать. Мне не важно, за что. Мне нужно знать только, как. Как и кто. Это всё, что я должен узнать. — Я раскаиваюсь. — Заявляет так уверенно, что я решаю не перебивать и просто послушать. Решаю, что возможно, сегодня, что-то сможет меня удивить. — Я знаю, что поступила плохо. Но мне было больно, так обидно… Так жаль себя и Созона… Перечисляет, отирая ребром ладони свои щёки, и качает головой, поспешно отгребая от лица торчащие в беспорядке чёрные кудри. Выдыхает, будто только из-под воды выбралась, а я в недоумении пытаюсь понять, как выглядит тот, кого она назвала. — Кого? Спрашиваю в итоге, решая не мучиться, и первым получаю полный осуждения взгляд в ответ. В нём даже страх тухнет, так много всплывает презрения. — Даже их имен не помнишь. — Не отрицаю и не собираюсь изображать раскаяние. Мне не стыдно. Я устал. Она понимает это тоже и, поумерив пыл, поясняет, прихватив пальцами край своего подола. — Ты зарубил его топором. Вот так мне становится понятнее. Значит, один из тех трёх. — А ты спала, значит. Мелькает какая-то глупая мысль о том, что раз не говорящий был с ней, то с конюхом крутил не он. Тот, что пострадал меньше прочих всё-таки. Ирония. — Нужно же мне было как-то вернуться в дом. — Не отрицает, только глядит ещё более зло. Поджимает губы и мнёт ткань юбки вдвое активнее. Заметно смелеет, оставшись только со мной, но нет-нет да косится на лежащее на другой стороне дивана тело. — Прошу, выгони меня снова. Только не убивай. Выгони, значит. Уже решила, как себя наказать. Избрала приемлемый метод. Терпимый. — А рыцарь в маске? — Вздрагивает и жмурится по новой. Сжимается, втягивая голову в плечи, и почему-то мне кажется, что ждёт удара. Пощёчины или тычка. Хотя я далеко. Выпрямился и отошёл ближе к центру комнаты. — С ним тоже договорился один из этих убогих? Ты не причём? Подсказываю, но в общем зачёте, по сути, уже наплевать. Не важно, сама она с ним спуталась или через кого-то. Единственная живая осталась. Прочих здесь уже не припишешь. Не смогут нанести ничего. Никаких ран. — Не причём. Соглашается покладисто и всё ещё не смотря. Приходится подождать, пока убедится, что бить никто не будет, и снова откроет глаза. И опять: сначала на Луку с опаской глянет. После на меня. — И яд совершенно случайно оказался в моей тарелке. Проговариваю будто вскользь, размыто и в никуда, размышляя, что же её так напугало. Что сделало то существо? — Я думала, он не подействовал… Бормочет всё с той же обидой, и решаю не говорить, что вообще-то подействовал. Внезапно возвращается мысль о собственной смертности. Пытаюсь придумать, что именно не делал для того, чтобы всё это прекратить, что мне не наносили и чем не били. И не могу. Не могу понять. Как? Что же нужно было сделать? Заставляю себя оборвать все эти бесполезные метания и, оторвавшись от ерунды, вернуться к важному. — Скажешь, кто забрал Йена из комнаты, убью не больно. — Не позволяю притвориться дурой и заявить, что она не понимает, о ком речь. Вообще не позволяю вставить ни слова. Так и не приближаюсь. Держу только взглядом, не показывая заведённых за спину рук. — Будешь пудрить мне мозги, сломаю позвоночник и вырву язык, чтобы не кричала. Оставлю здесь. — Я… Губы дрожат сразу сильнее. Щёки липкие от слёз. Щёки бело-синие, несмотря на то, что на них нет синяков. День был такой длинный… Один из худших, из череды таких же прочих. — Кто? — Наёмник в капюшоне с бледной вышитой вязью! — Выпаливает на одном дыхании, а я просто хочу закрыть глаза. Неужели это всё? Таких в капюшонах только в Голдвилле сейчас тьма. Синеглазка мог перекупить любого, танцующего непосредственно перед Кёрном. Да и не перекупить даже, а так, предложить разовую работёнку, пока хозяина нет. — Через тайный ход в эту часть дома. Про ход догадаться было проще всего. Только проверить его сразу я не догадался, решив, что княжна дёрнула сама. А ему о нём могли нашептать разве что призраки. Призраки, которым куда интереснее собирать сплетни. Почему мне вообще в голову не пришло, что его забрали? Почему не это было первое? — У наёмника было имя? Не представляются, титулов не имеют, но может, больше одного раза видела? Случайно услышала, или тот болтнул? Даже самые удачливые из них всего лишь люди. Со слабостями и страстями. Болтливые, трусливые, порой глупые… — Он молчал всё время. Мне вообще показалось, что он немой. — А порой достаточно всего одного слова, чтобы понять. Таких совпадений не бывает. Вскидываюсь тут же и весь обращаюсь в слух. Показалось, значит. Неужто один приходил? Что же не двое? — Его ждали около северной стороны забора, где можно сдвинуть пару прутьев. Пожалуйста, я никогда больше! Я ничего никому не расскажу, я… Убеждает меня. В глаза заглядывает и за руки хватает. Делает всё, лишь бы уговорить. Всё, лишь бы привлечь к себе внимание. Выдернуть из размышлений. Заставить очнуться. Болтает что-то о том, что может помочь. Что может теперь шпионить и для меня тоже. Может рассказывать, что задумает тип в маске. Что может следить за моим отцом или будущей женой. Что угодно может, чтобы быть полезной. Лишь бы остаться, нет, уже не в доме. Где угодно, но живой. Она просто хочет остаться живой. Уйти отсюда и никогда больше не вспоминать. Она обещает, что не вернётся и никому не расскажет. Уйдёт или уедет, если повезёт. Она забудет. Она всё забудет. Но проблема в другом. Проблема в том, что не забуду я. Не забуду о ней и не забуду о том, что случилось, потому что я предпочёл уйти, не разобравшись с Синеглазкой. Не дождался на месте остатка его отряда и не пересчитал всех тех конных по перерубленным хребтам. Не забуду о пожаре в рабочем доме, который, если вспомнить, отзовётся не всполохами и жаром в моей голове, а криками. Слезами и отчаяньем. И звуком начавшего биться снова сердца. Она обещает, что никогда больше… Я опираюсь об обивку дивана коленом в поисках устойчивой опоры и зажимаю ей рот и нос одной ладонью. Быстро и тихо. Запрещая вместе со вздохом вырваться и крику. Бьётся подо мной. Лупит по руке, пинается, вжатая в спинку, протестующе мычит и в глаза мне смотрит. Упорно ищет мой взгляд и не отдирается от него ни на миг. Ни на один из тех, что проводит в бесполезной борьбе. Лишь только силы тратит и задыхается быстрее. Одна ладонь на её лице, вторая за головой, на грязной, обтянутой дорогим бархатом спинке. Бьётся изо всех сил и пытается укусить, царапает ногтями, выгибается, начиная хрипеть, и неизбежно слабеет. Быстрее даже, чем я думал. За мою руку только хватается до последнего, оставляя на ней глубокие багровые борозды. Синеет больше, выгибается и в итоге затихает. Не борется, но всё равно держу. Держу, пока замедлившийся пульс окончательно не утихнет. Не исчезнет вовсе. Тогда только отступаю, а после, потянув за упавшую руку, её на пол скидываю. Сам падаю на освободившееся место и, ударившись затылком о диванную спинку, пытаюсь не думать хотя бы несколько минут. Ни о чём вообще. *** Я так люблю, когда он молчит, что руки тянутся против воли. Не выверено, не потому, что совестно и нужно бы проверить, что там с многострадальными ломанными костями, а так. Просто потому, что рядом. И в тишине. Потянув за руку, подтаскиваю ближе, а после, перехватив уже удобнее, двумя ладонями поворачиваю так, чтобы уложить боком. Придерживаю голову, опуская её на своё предплечье, и молчу дальше. Жалею, что нельзя набраться тишины про запас, до того, как он очнётся и снова мне устроит. Может, столкнёт куда-нибудь. Или заявит нечто такое, после чего мне снова захочется удушить его. Про то, что рассказали его же губы под чужой властью, сейчас нарочно не размышляю. Гнать это от себя подальше пытаюсь. И про то, когда именно он догадался, как можно прикончить того, кто сам не нашёл способа, тоже. Сколько раз он был моим, когда пообещал убить снова, тоже не хочу знать. И почему же не убил тогда, если мог? Что ему за это пообещали? Почему он это не взял? Я не думаю. Конечно, нет. И не кривлюсь против воли, когда, слабо пошевелившись, начинает приходить в себя. Придерживаю только, молча, ожидая того, чего он устроит. Сразу с криками набросится или полежит ещё, пока сознание окончательно не прояснится? — Ты не прав насчёт княжны. — К удару локтем в лицо я был готов больше, чем к этому. — Ты не прав. Уж чего точно не ждал, так негромкого, на грани растерянности будто бы даже голоса, и того, что не тут же выпрямится, а напротив, растечётся ещё больше в моих руках. Теперь приходится держать, потому что вперёд кренится и может скатиться на пол. Прямо на мёртвую лежащую лицом вниз служанку. — Насчёт тебя тоже? Сам не знаю, про что именно спрашиваю. Видимо, про всё вместе, в целом. Ответ не заставляет себя ждать. — Насчёт меня прав абсолютно. — Тон становится более будничным, и появляется знакомый, привычный, родной этому голосу почти сарказм. Хочу спихнуть его и подняться, но вдруг вцепляется в руку, на которой лежит, просто мёртвой хваткой и заставляет меня остаться на месте. — Нет, не вставай. Дай мне полежать ещё пару минут. — Может, я не хочу быть твоей подставкой? Ворчу, а сам теплею, когда понимаю, что новой драки, пусть и словесной, пока не будет. Не от чего сбегать, и становится спокойнее. Не до ударов ему сейчас. Те, что получил уже, ещё перемалывает и осознаёт. — Какие мы обидчивые. — Дожидаюсь, пока, скорчившись, заглянет мне в лицо, и в потёмках, во мраке, неприятном любому человеческому глазу, сердито сверкнёт на меня своими посветлевшими серыми. Без ушедшей темноты. — Нужно было объяснить ему, а не молча… — Нет. Обрываю, не давая закончить, но помогаю перелечь на спину и двигаюсь ближе к подлокотнику, чтобы улёгся на него затылком. Поморщился, коснувшись виска и опять шеи. Вспоминаю сказанное о позвонках. Подпихиваю под его смявшийся воротник своё предплечье. Жду, пока устроится поудобнее и снова заговорит. — Он же умный мальчик, он бы понял. — И взгляд мой упорно ищет. Грязные, натираемые только с одной, внешней стороны окна почти не пропускают лунного света, а кое-где и вовсе заколочены. Как он вообще видит? — Внял?.. Пальцами тянется вверх и натыкается на мой подбородок. Тут же ориентируется и перебирается ими вправо, останавливает на плече. У меня выходит только отклониться к спинке, не разбирая, от движения ухожу или всё дело в затекшей шее. А может, и в том, что раны в груди ещё дают о себе знать. Рёбра не желают срастаться за час. — Не понял и не внял бы. — Я уверен в этом так же, как в том, что утро неизменно наступит. Я знаю, что так будет. Что не сможет тот, кто готов всем ради других пожертвовать, ничего не делать, зная, что может. Не ради своей выгоды начнёт обращаться к силам, к которым нельзя. Потому что мимо пройти не сможет. Мимо калеки, брошенного ребенка, которому потребуется помощь, застрявшей в дереве дриады и той же полуденницы. А я не хочу. Не хочу, чтобы он горел, вытягивая из темноты тех, кто того не стоит. — Тайра была права. Нужно было оставить его ей. Может, нам ещё не поздно вернуть его и убраться куда-нибудь подальше. По большому счёту мы оба не стоим тоже. Не стоим ничего из того, что ему пришлось пережить. И не то, чтобы я это только теперь понял. Раньше всё казалось не таким серьёзным. А теперь… Теперь я чувствую себя гирей, которая тащит вниз. Гирей, на которой висит ещё одна. Не знаю, легче ли. Которая смотрит на меня широко распахнутыми глазами и вместо того, чтобы закричать, начать возмущаться и пихаться, на шёпот переходит. Будто страшно стало ему. Что всё это здесь. По-настоящему. — У тебя крыша от удара совсем поехала, или что? — Едва-едва выговаривает и, проморгавшись, кривясь от, должно быть, ещё долго его не покинувшей боли в затылке, придерживает его ладонью и приподнимается повыше. — Что ты говоришь? Не понимает. А у меня только одно и вертится. Только одно в голове, мысль, к которой я постоянно возвращаюсь. — Всё это случилось из-за того, что я оставил за своей спиной. — По иронии, Лука с ним случился поэтому тоже. Лука тоже из тех, кто вернулся из прошлого. — Даже рабочий дом сожгли из-за меня. Сколько ещё таких забытых? А у тебя? Молчит. Знает, что много. Знает, что где-то не добил кого-то. Где-то не довёл дело до конца или засветился. Знает, что всех счётов ему не упомнить, и потому даже не вспоминает о них. Не ведает, кто может явиться за ним завтра. И раньше это действительно не было какой-то особенной проблемой. В конце концов, всегда кто-то приходил. Но тогда мы были одни. И я всегда знал, что выдержу удар. Я даже не думал, что он прикрывается мной, и раны, которые я получаю за него, могут оказаться последними. Для меня нет. А для Йена? Много ещё таких обиженных рыцарей в масках нужно Йену? — Так дай ему возможность защитить себя. — Предлагает, проведя в темноте несколько мрачных, наполненных лишь мыслями минут, и до того, как я успею возразить, напомнить о том, что говорил, уточняет: — Не магией, если нельзя. Дай так. Дай ему нож. И снова мы оказываемся там, с чего начали. Почти там же. Пустота, в которой не живёт даже задавленное хламом эхо, комкает мой полный досады выдох. — Часть про то, что ему нельзя убивать, вылетела из твоей головы? — Сам не знаю, зачем говорю так много. Не знаю, почему гляжу в потолок, а не на него, несмотря на то, что дёргает вниз. Тянет за воротник. — Печать каким-то чудом ещё держится. Но даже если она закроется, проливая чужую кровь, он сломает её. Темноты будет слишком много. — Это же Йен. — Парирует с усмешкой и садится уже полноценно. Кренится в сторону, разминая спину, но остаётся на моих ногах. Выше теперь на полголовы, но, видно, этого и хотел. Смотреть в лицо и хвататься за него же, для того чтобы я не отворачивался. — Он и ранить-то никого не сможет без крайней необходимости. Дай мне попробовать поучить его немного. — Это лишний риск. Лучше к… Не даёт договорить о Тайре и зажимает мне рот ладонью. Почти так же, как я час назад. Тому, кто был в его теле. Не хочет расставаться с княжной. Больше того, даже слышать об этом не хочет. Считает, что брежу. А я считаю, что поздно уже считать. Да и полумерами обходиться поздно. — Это ещё один дополнительный шанс. — Разворачивается на моих коленях и упирает свои об обивку дивана. Должно быть, не так уж его и приложило, раз так крутится. По крайней мере, ничего не сломал. — Иногда лучше ударить и бежать не оглядываясь. Я не буду учить его убивать. Только выигрывать время и прятаться. Торгуется, и, видно, на этот раз если и будет драться, то другим оружием. Прилипает ко мне и руки забрасывает за голову. Нависает немного и терпеливо ждёт, пока обдумаю. Ждёт, ничего не добавляя, потому что я не сказал ему «нет». Потому что мне самому не очень-то хочется поступать так, как считает верным Тайра. Даже с ней мы сходимся не во всём. Относительно этих двоих тоже. Того, который сейчас верхом, я бы и вовсе придушил пару часов назад, а сейчас — куда всё это делось?.. Весь запал вышел. Даже если бы сейчас он ударил первым, я бы не ответил. — Прятаться можно и без ножа. Возражаю, но наперёд уже знаю, что сдамся. Не могу я больше тащить все это в одиночку. У меня не выходит тащить это самому. — Он нужен на крайний случай. Если ни тебя, ни меня не будет рядом. — Лука с каждой минутой всё больше и больше в себе, и желания переспорить меня у него тоже всё добавляется. Я отступаю, он нагоняет. Почти что блок и удар. — И для уверенности. Тычет меня большим пальцем между ключиц, а второй рукой так за шею и держится. Покачивается немного, не то гипнотизируя, не то желая коснуться лбом и не решаясь. — Она-то порой и губит. Спорю уже неохотно, но всё не сдаюсь. Не знаю. Не считаю всё это правильным. Но выбирать приходится не из лучшего, а совсем наоборот. И Лука это знает. Он от того и подначивает, вынуждая меня сказать то, что он хочет услышать. — Только, когда лишняя. — Шёпотом опять, высоко подняв брови и даже не подозревая, что у него всё лицо в пыли и засохшей крови. — У Йена таких проблем не будет, любимый. Подмигивает, и я сначала отираю приставшую к его щеке грязь, а после соглашаюсь. Вытягиваю ещё минуту на размышления. И ощущаю лишь пустоту между висков. Ни одной мысли. — Ладно. — Тонкие губы растягиваются шире. Я держусь за то, что всегда смогу остановить его, если что-то пойдет не так. — Но не перегибай. Никаких встрясок. Никакой крови. Покладисто кивает на все мои условия и охотно подхватывает, когда закончу: — И мечи возьмем деревянные. Молчу! Пустые ладони мне показывает тут же, сдаётся и, развеселившись, едва не валится назад. — Возвращайся в комнату. — Придерживаю за бок, чтобы наверняка свою упрямую башку не расшиб, и кивком указываю на служанку: — Я закопаю. Оборачивается сразу же, глядит на нее с полминуты, что-то соображает, но ничего не спрашивает. Должно быть, вообще не помнит, откуда она тут взялась. — Может, оставить тут? Наверняка спросит всё позже, но пока ему не до неё. Пока он не желает расходиться. А я не желаю, чтобы эта мёртвая тварь поднялась и начала скрести стены, или того лучше, обернулась сизой тенью и докучала княжне ещё и после своей смерти. Нужно убрать её из дома. — Завоняет. Морщится и, помедлив, согласно кивает. По большому счёту нам обоим наплевать на запахи. Но если в двери скрестись начнёт, то один чёрт мне потом разбираться. Лучше уж сразу. Пока ещё тихая. Не в ковер заворачивать, а голову отбить лопатой, и дело с концом. Пускай спит где-нибудь в саду, рядом с моими высокородными родственниками. Как-нибудь уж потеснятся. — Эй? — Смаргиваю и возвращаюсь назад, в тёмную гостиную. Поворачиваю голову, но, видно, недостаточно, потому ещё и мне на челюсть давит. — Не время ещё спать. Улыбаюсь в половину рта на эту глупую шутку и, покачав головой, перехватываю его руку. Хотел отодвинуть сначала, а после так и остановился, держа её своей. — День выдался длинный. Начавшийся ещё чёрте когда бесконечный день. И ночи его почему-то не делят. Последние ночи черноты добавили и только. — Да, я тоже заметил. Толкает мою голову своей, и, когда касается виском моего виска, чувствую шероховатый подтёк на его коже. Засохшую багровую линию, скатившуюся к подбородку. Раздражает она меня. И причина, по которой он весь уляпался снова, тоже. Причина, которая решила вдруг заявиться и потрепаться немного. Начинаю крутить это всё снова и сам же злюсь. Не хочу. Не могу по новому кругу. И предлог перебить все эти мысли самый что ни на есть удачный. Сам ёрзает на моих коленях, не зная, как устроиться одновременно и удобнее, и ближе. Бедром левой, видно, приложился тоже. Или его приложил я, ещё наверху. До того, как мы столь поспешно спустились со второго этажа. Я — поспешно спустился. Он бы подобного мог и не пережить. «Не швыряй больше. У людей хрупкие позвонки». Буквально слышу это снова внутри своей головы. Только тише и голос более насмешлив. Нужно убедиться, что это отголоски. Что внутри никого другого нет. И не то чтобы был какой-то верный не магический способ или резоны оставаться в его теле, но… Но, придержав за пояс, разворачиваю и, сбросив куда бережнее, чем мог бы, на диван, нависаю сверху, оперевшись ладонью о так кстати подвернувшийся подлокотник. Проминается под пальцами, неудобно за такие держаться, но на минуту или около хватит. Уж эти страшные лишения я перетерплю. Не кривляется, даже на насмешки времени не выкраивает, а сразу с готовностью подаётся вперёд, находит ладонью мой затылок и, помедлив, правой рукой касается тоже. Забывает ещё иногда, что здесь она, его правая. Расслабляюсь и выдыхаю. Тут же кусает, толкается, недовольный тем, что медлю, и протестующе вскрикивает, когда, коснувшись его губ своими, подаюсь назад и, не задерживаясь ни на что большее, поднимаюсь на ноги. Игнорируя и движения его языка, и ухватившие меня зубы, и даже ладонь, прицепившуюся за мою рубашку. Сейчас, не задумываясь, поймал правой. Интересно, скоро я перестану отмечать это? — Иди. Проверь, как он там. — Отцепляю его пальцы и демонстративно поднимаю взгляд вверх. — Я разберусь и вернусь. Цокает на меня языком, пихается, поднимаясь, и шипит, становясь на обе ноги. Отмахивается, когда спрашиваю, все ли в порядке, и, помедлив ещё немного, скрывается в коридоре. По шагам слышно, что сначала прихрамывает, а после, видно, немного расходившись, становится на левую уже нормально. Надеюсь, что до того, как умоется, никого не встретит. Впрочем, взгляд сам соскальзывает на лежащую лицом вниз служанку: то, что кто-то сунется посреди ночи, крайне маловероятно. *** Я выждал ещё немного и, прихватив лопату, унёс тело в старую часть сада. Ту, где прутья у ограды ходуном ходят и можно выбраться в город. Ту, где уже стоит ровный ряд каменных надгробий тех, кто пожелал остаться подле родных стен и не пожелал упокоиться в склепе, объясняя тем, что не выносит каменных клеток. Что же. Нужно с уважением относиться к чужим причудам. Если господа желают гнить в земле, среди своих чёртовых роз, то почему бы и нет? Закопал её рядом с прадедом, судя по датам на камне, и ушёл назад, возвращать лопату, ни разу не глянув на прочие надгробья. Один из камней, должно быть, материн. Может быть, и не её. Может, последней жены Штефана, а то и вовсе все они тут. В ряд. Что же тратить время, когда можно навестить всех сразу? У богатых лишь времени мало. Богатые потому и богаты, что стерегут его. Каждый час и минуту. По обыкновению, умываюсь там же, около амбара, и не особо старательно замываю багровые пятна, попавшие на рубашку. Эту не жалко. Где взял, там её и оставлю. А вот куртка была моя, и та вся вымазана в пыли и с новой дырой около кармана. Снимаю её и, свернув, оставляю за амбаром, решая, что в таком виде лучше не показываться на свету. Возвращаюсь в дом через парадное крыльцо и, едва поднявшись на лестницу, останавливаюсь. Ощущаю на себе чей-то взгляд. Будто по спине провели, настолько он осязаемый. И немного испуганный. Оборачиваюсь и, как того требуют церемониалы, отвешиваю поклон своей дорогой невесте, показавшейся из правого коридора, и её тут же поджавшей губы матери. На то, чтобы пожелать им доброй ночи, у меня не хватает ни желания, ни сил. Наговорился уже. Августина мрачнеет лицом и, подобрав юбку, демонстративно огибает меня по кривой и, не проронив ни слова, уходит, раз или два неодобрительно обернувшись на дочку. А та стоит. Вертит нечто, смахивающее на крохотный букет в руках, и не двигается. Смотрит на меня, будто незаслуженно побитая, и я не могу. Я не могу сегодня терпеть ещё и это. Но успеваю сделать всего с десяток шагов, пока она, собравшись с духом, меня не окликнет. — Не уходи, пожалуйста. А у меня ноги и без того будто каменные. Мне повернуться сложнее, чем было бы с окна спрыгнуть. Но не хочу криков. Не хочу ещё одного скандала и потому нехотя подчиняюсь. — Чего ты хочешь? Останавливаюсь, зачем-то держась ладонью за перила, и дожидаюсь, пока, поднявшись, не встанет рядом. — Просто поговорить немного. Улыбается через силу, демонстрируя разом и своё хорошее воспитание, и надежду на ответную вежливость. Она улыбается, а я не смог бы, даже если бы постарался. Слишком длинный день. — Уже довольно поздно для «просто» разговоров. Но я пытаюсь не скатываться до грубости. Я отчего-то действительно пытаюсь держаться приличий, но сам не ищу темы для светской беседы. Просто остаюсь на месте, решив терпеливо вынести и это тоже. Как одну из своих обязанностей. — Так ты идешь спать? Спрашивает с неприкрытым разочарованием, и я киваю и за неимением лучшего развлечения разглядываю её прическу. — Да. Именно это я и иду делать. Локоны переплетены между собой, сверху собраны в свободный, порядком распустившийся пучок. А может, так и нужно. Я не разбираюсь. — А та девушка?.. — Сначала даже не понимаю, а после, связав с тем, о чём мы говорили, соображаю. Ну конечно. Девушка. В моей комнате и постели. Кровать же занята. Где мне там спать? — С ней опять что-то случилось? — Случилось. — Не понимаю, что это: тщательно сдерживаемая ревность или попытка оказать участие. Но то, насколько правильно она чувствует, кажется мне даже немного забавным. Чувствует, что дело в «девушке». О другом даже не подозревает. — Снова видела из окна? Вспыхивает тут же, даже краснеет щеками, откровенно задетая. — Не надо намекать, я не весь день провожу, только и делая, что таращась на улицу. — У меня даже в мыслях не было. А Июлия почти обиделась, за укор восприняла. — Моя служанка рассказала, что утром ты вернулся весь в крови. Вы все вернулись будто со скотобойни. — Так уж всё было плохо? — Я не знаю, мне так сказали. — Нервничает, кисти так и крутит, кусает губы и в итоге, явившаяся послушной и кроткой, не выдерживает: — Анджей, пожалуйста, вся прислуга уже шепчется о твоих тёмных делах. Ты можешь хотя бы сказать, что не сделал ничего плохого? Что это… Набрасывается на меня по новой и убеждает сказать то, что ей нужно. Убеждает себя больше, чем меня. Тихо требует, чтобы я присоединился к ней и заверил в том, что другие врут. Все врут, кроме меня. Только главного она не понимает. Я не собираюсь ни врать ей, ни каяться, посвящая в свои дела. — Что? Кровь нехороших людей? — Это даже вызывает улыбку. — Что я перепачкался, спасая угодившую в беду княжну? Само с языка сорвалось, но так иронично. И так правдиво. — Княжны слишком красивы. — Но Июлия отвергает эту сказку. Она ей отчего-то больше не по нраву. — Пускай в этой истории будет героиня попроще. — Не все они красивы. — Тебе попалась бы красивая. Упорствует, и на миг чудится, что неспроста. Что проговаривается, а не просто так болтает. — Почему ты так уверена? — Потому что иначе со мной случиться просто не может. Роняет с неприкрытой досадой и снова упирается взглядом в пол. Про то, что я непременно бы влюбился и сбежал от неё в день свадьбы, не договаривает. Поняла уже, что не в той компании, которая будет её жалеть. Вот позже, с матерью… Там можно представить что угодно. Любой печальный сценарий. Молчит, какой-то мелкий, несуразный букет в руках вертит, и, приглядевшись, я замечаю, что не такой уж это и букет. — Что это? Не сразу понимает, о чём я, а когда понимает, поникает ещё больше. — А, это… Так. Украшение для стола. — Протягивает мне нечто странное, оказывающееся фруктовым ножом, к которому лентой примотана пара коротко обрезанных бутонов. И то, и то белое, разумеется. — Мама считает, что с розами ножи не будут столь агрессивны среди белой посуды. А ты как считаешь? Кручу бесполезное лезвие в пальцах и прежде всего оцениваю как то, что и раньше оружием-то ни было, а теперь… — Что всё это ерунда. Нож останется ножом, чем его ни оборачивай. — Но выглядит лучше. Спорит, немного оживая и даже улыбаясь. — Выглядит как нож с примотанной к нему розой. Розовеет щеками и поправляет вполголоса, испугавшись, должно быть, что её короткая радость будет кем-то услышана. — Несколькими. — Это, конечно, меняет дело. — А я видела твой камзол для церемонии, он очень красивый. Тебе будет к лицу. — Опускаю голову, изображая терпеливый кивок, и, осмелев, она вдруг касается моей щеки. Касается, и тут же отдёргивает руку. — Даже с этим шрамом. А… Неуверенно показывает на мой подбородок, должно быть, припоминая, что там росчерки тоже были, но подевались куда-то. А я и сам забыл, что Йен и моё лицо успел зацепить. Успел и от меня передать что-то до того, как его остановили. Пожимаю плечами, не зная, что ей следует ответить. И кто бы мог подумать, оказываюсь спасён спешно сбегающим вниз Штефаном. Облачённым в вечерний халат, невнятного цвета брюки и мягкие домашние туфли. По всему собирался уже улечься, но зачем-то вскочил и, растрепанный, с не приглаженными усами, вывалился в коридор. — Я очень надеюсь, что это всё не из-за тебя! Бросает мне сходу и, толкнув, продирается вниз. Скрывается за поворотом, держась за перила, и всё, что я могу, это спросить у его спины: — И ты тоже ночуешь у окна? Выходит слишком равнодушно для шутки, но Июлия обиженно поджимает губы. На пару с ней слушаем, как Штефан замедляется и на первый этаж выходит уже неторопливо. Будто и не бежал. Но всё-таки интересно, что же там вспыхнуло на этот раз? Опускаю руку, в которой всё это время крутил несуразный, годящийся только для резки фруктов нож, и осторожно, не топая и не торопясь, тоже тянусь вниз. Июлия держится позади, но идёт тоже. Замираю на мгновение, уловив ещё одно движение, звук шагов сверху, и, вскинув голову, на пролёт выше на ступеньках третьего этажа вижу подошвы знакомых сапог. Только-только оттёртые от пыли. Да что же они все там увидели? Становится шумно. Проявляются будто до этого магией спрятанные голоса. Целое скопище. Качаю головой и, не таясь больше, спускаюсь. Не по мне все эти прятки. Что бы там ни было, мне этого не избежать. Июлия нагоняет меня и хватается за локоть. Слышу, как гулко цокают её каблуки о каменные ступени лестницы. Чудится, что намного громче, чем до этого. Но оно и хорошо. Кто бы ни был там, внизу, за этими гулкими ударами он не услышит поступи ещё одних ног. Я не знаю, на что уповаю больше: на то, что он выглянул из любопытства, или… Или потому, что первое, что я вижу, спустившись на последнюю каменную площадку, это капюшон. Тёмно-серый, низко надвинутый на глаза и скрывающий всю голову. Не рассмотреть лица. Разумеется, не один. Четверо. Зачем-то Ядвиг, побледневший при виде не отпускающей моей руки Июлии, и Кёрн. Кёрн по иронии в центре каменного пола, там, где лежит новый, только что выстиранный кем-то из служанок ковёр. Мокрый ещё, пахнущий мылом и немного землей. Проминающийся ворсом под его ногами. Как был, видно, заявился, в дорожном плаще и таких же туфлях. Раскрасневшийся и видом великого, просто грандиознейшего недовольства, отпечатавшегося на лице. Нашел-таки Синеглазку. Или это только из-за дома?.. Замечает меня сразу же и вскидывает голову. Едва удерживает лицо. А его так и косит, его так и тянет скривиться, как от приступа удушья, и не то начать кричать, не то топать своими огромными ногами. Штефан молчит, оттеснённый к одной из стен. Штефан, видно, собирался заговорить, поприветствовать столь высокого, пускай и внезапно явившегося посреди ночи гостя, да не дали. Заткнули до того, как он успел возмутиться. Не идиот же совсем. Знает, когда можно спорить, а когда нет. Сейчас мы явно в той ситуации, когда ближе к «нет». А я ничего не чувствую, кроме усталости. Я не чувствую ни страха, ни удивления уже, ни даже ненависти. Я устал. И рад, что пальцы, тревожно комкающие мою не самую чистую мятую и мокрую рубашку, не княжны. Что другая цепляется за меня, а его нет. Кёрн откашливается и демонстративно, намеренно не торопясь, проходится по каменному полу холла. Большой круг закладывает, опустив пустые руки вниз, и только после, медленно, не торопясь и не переходя на крик, начинает говорить: — Сложилась некая тревожащая меня ситуация. Глядит себе под ноги, и Штефан тут же пытается оправдаться. Старается вставить что-то, но замолкает, едва ближний к нему наёмник в капюшоне опускает пальцы на свой прикрытый плащом клинок. Кёрн же его будто не замечает. Но то и понятно. Не к нему он явился, утомлённый долгой дорогой. Не настроен сейчас разыгрывать представления и изображать любезности. Кёрн ещё раз обходит всё снизу и останавливается около изножья лестницы. Задирает голову и улыбается мне. Так же, как в карете. От уха до уха улыбается, изображая невесть что. — А у нас с тобой неприятности, мой мальчик. — У него четверо головорезов и хранящий благородное молчание Ядвиг. У меня зажатый лезвием в кулаке идиотский, почти детский нож и Лука на лестничный пролёт выше. Конечно, у нас неприятности. Неприятности, которые, как я надеялся, придут всё же немного позже. — Видишь ли, дело в том, что ты создал мне слишком много проблем. И глядит так укоряюще. Качает своей круглой головой, осуждая меня. Всё-таки Синеглазка. Только совсем убогий бы не связал моё появление и его труп. Кёрн слишком умён для того, чтобы не разобраться. Не свести всё воедино. Там же и Йен, и оставшиеся от чрезмерной магии шрамы. Всё рядом. — Но, но я готов… Готов пойти на уступки. Я готов даже простить… — Ответа от меня так и не дождался и, будто бы размышляя вслух, заговорил вновь. С паузами, то бормоча, то ускоряясь, теребя свою дорожную накидку и шаря взглядом по тому, что под него попадётся. — Если ты отдашь то, что мне нужно. Сейчас. Секунду назад был растерян. Секунда прошла — а он уже совсем другой. Требует без ужимок и лживых улыбок. И вряд ли примет отказ. — Он абсолютно бесполезен. Он-то не примет, но пытаться всё равно стоит. Хотя бы для того, чтобы выиграть немного времени. — Я сам это решу. — Поднимается на пару ступеней вверх и заметно сдерживается, чтобы не кривиться. Один мой вид его раздражает. То, что стою между ним и жилым этажом. Где то самое. Ему нужное. То, из-за чего он простит и Синеглазку, и чёрт знает, что ещё. — Последняя возможность урегулировать все вопросы по-хорошему. Либо ты отдашь, либо я всё равно заберу, но добрыми друзьями мы уже не будем. Ни с кем в этом доме, смею добавить. Угрожает всем сразу, и не выдерживает именно то звено, на которое по иронии никто и не давит. — Да что? Что он взял?! Штефан переходит на крик. Штефан бы с радостью ему все мои сумки прямо сейчас собственными руками на лестнице вытряс, только бы не ощущать себя жалким никем. Не так, как он себя сейчас ощущает. — Что-то не своё. Кёрн на него так и не глядит. Но в этот раз отвечает. — Он не слиток с прииска, чтобы принадлежать кому-то. Я ему тоже, чем вызываю россыпь новых насмешливых улыбок. — Но тебе принадлежит, так ведь? Тащи его сюда, или мне придётся требовать обыскать дом. — Не воспринимает меня. Даже не слышит. Все вокруг него просто несущие ерунду дети. — И, надо думать, мой друг Штефан это позволит? Позволит. Сам бы привёл, если бы знал, что стоит. Привёз бы прямо к нему. Избитым, едва живым. Любым привёз. Только бы угодить. Только бы не потерять расположение и почти уже именной стул в Городском Совете. — А если он ничего не расскажет? Я знаю, что мне ответят. Знаю, что никто не станет обещать, что княжна вернётся обратно после непродолжительной дружеской беседы. Кёрн слишком устал с дороги, чтобы продолжать врать. — То окажется полезен иначе. — Он и не думает это делать. Выкладывает, как есть, и если воображает, как мальчишка чертит ему бесконечные замковые коридоры Аргентэйна, то видит его в Камьене. Даже если в спальне его уже и не ждут, то наказать за побег вряд ли откажутся. Готов ставить что угодно, эго Ричарда весьма хрупкое. — Ты же должен понимать, когда следует отступить, верно, мой мальчик? Поднимается выше и теснит наёмника в капюшоне. Вглядывается в моё лицо и, помедлив, я всё-таки киваю: — Я понимаю. Я с вынужденным вздохом соглашаюсь, и Кёрн хлопает сначала в пухлые ладоши, а после и парня в плаще, кивком головы показывая, что он может отойти. Показывая, что силой прорываться не потребуется. Что всё в порядке, и мы договорились. — Надеюсь, все эти незначительные инциденты не испортят наших отношений, и я всё-таки окажусь в числе приглашённых на свадьбу? Вспоминает про Июлию, которая за всё это время ни разу не попыталась раскрыть рта, и оборачивается к ней. Поджимает губы и старательно изображает раскаянье на круглом лице. Расслабился. Снова играет, изображая доброго троюродного дядюшку, являющегося порадовать племянников раз в год. — Мы уже отправили приглашение. Она отвечает нехотя и будто замороженными губами. Она словно мёртвая стоит, и если бы не впившиеся в мою руку ногти, то я бы и вовсе забыл о ней. Боится его до дрожи. Не понимает, что происходит. А я узнаю, что «мы» пригласили и его. «Мы», должно быть, весь город пригласили отметить ещё не состоявшееся торжество. — О, как чудесно. — Восторгается словно не наигранно и берёт её за свободную руку. Я же опускаю взгляд вниз. Всем своим видом выказываю покорность и отвожу левый занятый кулак немного назад. — Может, закончим уже поскорее и обсудим торжество за бокальчиком? Мне просто не терпится потанцевать. Ты же позволишь мне один танец? Подмигивает мне, и я киваю. Без улыбки и показного смирения, но отступаю в сторону, заставляя и Июлию отцепиться и отодвинуться к перилам. Освобождаю проход и киваю ему вверх. Я так устал. Я больше не могу ничего выгадывать и надвигающемуся сопротивляться. Пускай будет как будет. Пускай никому, кроме меня, с этим не придётся разбираться. Кёрн делает шаг вперёд, а я, напротив, на ступень ниже. Теперь вплотную друг к другу, ему шаг осталось до площадки и поворота, ведущего к следующей лестнице сделать, и два, чтобы обогнуть меня. Только мешкает почему-то, не хочет подниматься за ним сам и, обернувшись, подзывает к себе одного из наёмников. — Мальчик мой, не сочти за труд… Укладывает ладонь на моё плечо и сжимает его. Намекает на то, что негоже им тратить время, обыскивая чужой дом. Намекает, что невмешательства недостаточно, и я киваю. Его рука всё ещё там же, где была, а наёмник поднялся только до середины лестницы, когда нож, дрянной, предназначенный для резки яблок, не больше, оказывается воткнут в его грудь. Быстро и в одно движение. Другому бы не хватило сил, чтобы вдавить его по самую украшенную розами рукоятку и не сломать хрупкое лезвие. Но я не другой. Не мальчик, у которого можно что-то забрать. Вонзаю так, чтобы прошло между рёбер и пронзило сердце. Успеваю поймать последний удивленный взгляд и отступаю, позволяя рухнуть назад, с высоты и ступеней, и своего роста. Голову о камень разбивает уже мёртвый. Затылком аккурат на края сапог отскочившего парня в капюшоне. Июлия, к своей чести, не кричит, а только зажимает рот двумя ладонями, глядя на три глупые, примотанные к рукояти и, подобно броши, застывшие на чужой светлой накидке, розы. А под ними неторопливо расползается алое. Алого будет много, натечёт целая лужа до того, как эту тушу смогут поднять и вынести. Молчат все. И Штефан, и Ядвиг, что всё это время только и делал, что бросал на меня полные презрения взгляды, и наёмники. Наёмники, которым за мою голову теперь никто не заплатит, а значит, и нападать не из-за чего. Взглядом прохожусь по прикрытым где капюшонами, а где ещё и платками лицам и понимаю, что знакомых нет. Того немого почти мальчишки здесь нет. Что же. Медленно, чтобы никто не решил, что бросился бежать, опускаюсь на верхнюю ступень лестницы и, глядя отчего-то именно на Штефана, спрашиваю в никуда: — Сейчас свидетелей было достаточно?