Before the Dawn

Мне спокойнее от того, что они оба здесь. Пускай ощущение безопасности и обманчиво, но хотя бы так, на глазах, и это уже что-то. Опираться подбородком на тёмную, влажную от мытья макушку и держать перевязанными руками поперёк тонкого туловища. Уже много. Уже от одного этого тихо в груди, и если и стучит за висками, то совсем немного. Тревога никуда не делась, но улеглась, притихла на время, придавленная усталостью. Вторая теперь кажется даже сильнее первой. Сильнее всех прочих чувств. Лука спит, Йен нет. Йен будто и не рыдал вчера ночью. Словно все слезы высохли, и всё, на новые нет сил. Йен, которого я насилу заставил отмыться от сажи и копоти, после ожил и, неожиданно будто даже для самого себя, развёл бурную деятельность. Заставил уже меня вызвать пугливо жмущихся к стенам служанок, повелеть им натаскать горячей воды, а после того, как уже я перестану быть похожим на обугленную головешку, занялся моими ранами. Весь рюкзак деловито выпотрошил и разодрал одну из лежащих в шкафу чистых простыней. Перевязал мои ладони и остальные ожоги тоже обработал. Молча, изредка моргая только и поджав под себя босые ноги. В не по плечу большой найденной рубашке и с распущенными волосами похож на себя прежнего и одновременно с этим больше нет. Никогда не будет похож. Не задаёт вопросов. Не шмыгает носом и не болтает. Перематывает и всё, осторожно проводя лоскут ткани между моих больших пальцев. После как ни в чём не бывало укладывается на одеяло и сдвигается к центру кровати. Так, чтобы я мог его обнять, придвинувшись сзади. Замирает, но не спит. Так и лежим втроём. Он гладит чужую остро обозначившуюся скулу и, будто моих мало, ещё и правую, ненавистную теперь ещё больше обычного ладонь Луки тащит на свой бок. Сжимает её и оставляет за своей спиной, между нашими телами. Моргает только, а у меня появляются определённые подозрения. Слишком уж крепко кое-кто спит. Подозрительно крепко для того, кто вскакивает от любого шороха. Действительно провалился или… — Ты его опоил? Спрашиваю вполголоса скорее в шутку, чем всерьёз пытаясь разрядить обстановку, но княжна неожиданно кивает. — Он сам попросил дать что-нибудь. Надо же. Какие удивительные новости. — И у тебя оказалось с собой это «что-нибудь»? Что-то я такого не припомню. Никакой перекинутой за плечо сумки, на хоть сколько-то оттопыренных карманов. Что же, он с собой запас толчёного сонного порошка за пазухой носит? — В твоей сумке оказалось. — А. Всё куда проще, чем я думал. Йен даже не пытается увиливать. Сразу же сознается и тут же оглядывается на меня, продолжая держаться за моё перемотанное запястье. — Хочешь сказать что-нибудь? — Нет. — Приподнимаю уголки губ в ответ, и он укладывается назад, на моё плечо. Поджимает ноги, так, если бы замерз. — Я рад, что ты почти в порядке. Договариваю в его волосы и целую их же. Мокрые и, кажется, будто всё отдающие копотью. Жаром и гарью, а не цветочным и куда более дорогим по сравнению с тем, которым он мылся раньше, мылом. Я хотел принести ему другое мыло. Получше. — Почти… — Повторяет за мной едва слышно, вжимается сильнее и, пальцами тянется вперёд. Укладывает их сначала на плечо, а после и на шею Луки. Как если бы считал удары его пульса. — Я… Не важно. Сам начал и сам же себя одёрнул. Только локтем беспокойно пихнул меня и сжался сразу же, вернув к груди свою левую руку. Медленно отбираю из его правой свою неловкую теперь, замотанную ладонь и сжимаю тонкие пальцы поперёк фаланг. Почти не ощущаю их из-за повязки, но это не существенно. Знаю, что они у него ледяные. И что он сейчас хочет, чтобы я спросил, я тоже знаю. — Нет, важно. Говори. Давлю подбородком чуть сильнее и, наклонив голову, прижимаюсь к его волосам уже щекой. Закрываю глаза. Считаю немного. Обнимаю немного выше живота второй рукой… — Я окно вечером не закрыл. — Признается свистящей скороговоркой и замирает. Говорит это так, будто сознаётся в убийстве, и я нарочно не поднимаю век. Не перебиваю. Жду, что добавит дальше. — Жарко было, и я… Что-то влетело и полыхнуло в комнате. Разбилось о подоконник, и занавески тут же вспыхнули, а за ними и кровать со столом. Я сначала подумал, что это полуденница. Знаешь же, что пожалел. Вот я и решил, что притащил её за собой. Какой же глупый иногда. И от этой глупости его у меня снова щемит в груди. У меня, у мёртвого внутри. Я снова вижу его таким, как вчера. Сначала мертвенно тихим, а после… Удерживаю глаза закрытыми, предпочитая этих светлых стен не видеть, и против воли руки сжимаются сильнее. — Они не являются в темноте. — Я после уже понял. — Соглашается и сам откидывается назад. Ёрзает, пытаясь прилипнуть ко мне ещё плотнее, и явно жалеет, что нам теперь никак не вытащить одеяло. — Знаешь, я даже рад, что он спит. Не чувствую себя таким виноватым. Я хотел… Ничего не успел вытащить. Снова пальцами левой вперёд. Теперь обводит ими очертания чуть приоткрытых губ и отводит упавшие на лоб волосы назад. Теперь Йен — утешающая сторона. Вчера всё было наоборот. Вчера. Без меня. — Сообразил обсыпаться болотной пылью, для того чтобы не загореться, а вот то, что дышать не смогу в дыму, не сообразил. — Слышу грустную усмешку в его голосе и чувствую, как качает головой. — Да и копался слишком долго. Надо было хватать свитки со стола. Ожоги… Ерунда. Заканчивает тихо, съедая последние слоги, а я почему-то опасаюсь, что больше не заплачет. Что всё. Что наступит момент, когда перестанет быть собой и просто не сможет больше плакать. И смеяться тоже не сможет. Как и сочувствовать, радоваться или грустить. — Пожалуйста, перестань, — прошу, и сам не знаю, о чём именно. Прошу не корить себя или не пытаться сжать кулак со своей болью слишком сильно. — Ты не пострадал. Поверь, одного этого уже хватает с головой. — Ему нет, — возражает тут же, и мне не требуется объяснять, про что он говорит. Я понимаю сразу же и в первую секунду даже решаю, что переоценил чужую выдержку, но княжна выдыхает и, продолжая касаться его щеки, негромко продолжает: — Я не могу это слушать… Я просто не могу. Он только про это и говорил, пока не заснул. Как заведённый. Что это ничего… Не страшно, что он просто отсечёт её к чертям, и всё. Что нужно было сразу это сделать и обзавестись каким-нибудь занятным протезом, а не пытаться спасти то, что уже не спасти. Не таскаться с мёртвым обрубком. Йену должно быть проще со мной вот так. Говорить, держась затылком. Йену проще говорить, не видя моего лица, но его всё равно трясёт, когда повторяет чужие слова. Его передергивает на последних из них, и он вдруг подаётся вперёд, но замирает, не решившись отодвинуться от меня в последний момент. Будто рванулся к другому и остановил себя, разобрав, что ведом сейчас жалостью. Будто решил, что не хочет быть с ним вот так, и оставил себе только пальцы. Только ими едва касается и не прижимается. — Так ты из-за этого его вырубил. — Он попросил. Сказал, что сам от себя устал. Что не хочет… — Садится зачем-то, через меня тянется к прикроватной тумбочке и не достаёт до чаши с не то с травяным отваром, не то с компотом. Служанка по утру ещё принесла целый поднос. Йен так ничего и не съел. Только изредка пьёт. Мне тоже кусок не лезет. — Сделать ничего из того, о чём после будет жалеть. Киваю, показывая, что понимаю, и он отирает губы и промаргивается. Вздрагивает, как от холода, и укладывается назад, прижимаясь лопатками к моей груди. Обнимаю его так же, как и до этого. Может, посвободнее самую малость. Всё равно почти не шевелится, будто на него что-то помимо моих рук сверху давит. Молчит какое-то время, и я уже выдыхаю, решаю, что наконец-то тоже немного поспит, но нет. Прочищает горло и заговаривает опять. — А по дому уже слухи ходят, ты знаешь? — Голос сонный такой, будто сухой и совсем не заинтересованный. Говорит просто для того, чтобы говорить. Упорно борется со сном. — Будто ты окончательно охамел. Припёр в отчий дом любовницу и прячешь её в своей комнате. Тихонько хмыкает, задирает рукава рубашки повыше и наглаживает оба моих запястья пальцами. То обхватывает их неловко, вывернув кисти, то отпускает вовсе. — Ты разве выходил? Оборачивается и лежит теперь на спине. Глядит мне в лицо и будто не знает, как побороть растерянность. Взгляд у него такой же. Рассредоточенный и словно вскользь. — Мне сплетни приносят и через стены. — Поясняет и упирается слабо сжатыми костяшками в мою щёку. Целую их, немного наклонив шею, и княжна становится чуть живее. На губах появляется слабая улыбка. — Я твоя любовница из сельских, а он мой старший брат, взимающий плату за каждую нашу ночь. Это по одной из версий. — А по другой? Любопытствую с искренним интересом, и он снова улыбается. Не похоже, что слухи — это то, что может его озаботить. Может, это теперь так. А может, и всегда было. — По другой я твоя жена, и ты меня постоянно бьёшь. — Сообщает, округлив глаза и приподняв брови. Кажется, что ещё немного, с десяток слов в том же духе, и не выдержит, рассмеётся. Жаль, что только кажется. — Запугал настолько, что я смирился даже с повторным браком. Только и жду случая, чтобы подружиться с более удачливой соперницей. Надеюсь на подачки в виде её старых платьев. Заканчивает с нарочито скучающими интонациями и немного поджимает губы. Раздражает значит. Странно, пожалуй, было бы, если бы его не раздражало. Пускай и не вспоминает об этом так часто, как Лука. — А он тогда кто? Киваю на спящего, и княжна, подумав, немного легкомысленно передёргивает плечами. — Видимо, снова мой равнодушный брат. Почему-то он тут вообще никого не интересует. Все сплетни про меня. — Есть третий вариант, в котором я сплю с вами обоими? — Такого мне пока не доносили. И глядит своими голубыми глазами. Моргает совершенно спокойно и ни слова, совсем ничего про близнецов не говорит. Не упоминает их. Не выспрашивает. Знает же всё. Знает и не укоряет, как мог бы. Всё, что случилось с ними много лет назад, и вчерашний пожар — всё моя вина. Но Йен ничего не говорит. Йен не тычет мне пальцем в грудь, не утверждает, что потерял всё, над чем так долго корпел из-за того, что я не убил одного пускающего слюни калеку, когда это имело смысл. И не называет жестоким монстром после того, как я убил их всех. Смотрит только и, вздохнув, лбом тянется к моему плечу.  — Пускай пока и считают, что я притащил любовницу под нос невесте. — Шутка идиотская и не вызывает улыбки ни у меня, ни у него. — Прекрасный повод для пересудов. — Не слишком-то они и не правы. — Дыханием мне кожу щекочет и, поёрзав лопатками, подкатывается ещё ближе. Сначала лежал спиной, теперь повернулся лицом. Будто кусает его кто-то, мешая оставаться на месте. — Разве что только в том, что любовница из меня последний месяц весьма так себе. Или же ёрзает потому, что думает, что так не уснёт. Вскочить не может, потому что я уложу его назад, а вот кататься по кровати — пожалуйста. Такое не запретишь. — Не переживай, как только печать закроется, сможешь восстановить свою бесчестно отнятую репутацию. Только попытался пошутить, а Йен прищурился и вцепился в меня, как маленькая щука. И руками за рубашку, и взглядом. — Может, я больше не верю в то, что она так уж и необходима?.. Может, я мог бы справиться с огнём и спасти хотя бы часть свитков, если бы у меня была магия? Отлично. Его сомнения сейчас именно то, чего мне не хватало. — У тебя есть… — Нет. Конечно, нет, — перебивает, мотая головой, и привстаёт на локтях, чтобы наши лица были ближе. Смотрит на меня в упор теперь и говорит с куда большим напором, чем раньше. — Вчера я устал ещё на погосте, пытаясь просто придавить тебя к земле. Знаешь, что я мог сделать раньше? Косит глазами влево от себя, и я не уверен, что мне нужно спрашивать, что. Я не уверен, что после не захочу врезать кому-нибудь по совершенно не думающей, где надо, голове. Но уверен, что знаю, о чём думает княжна. Конечно, я знаю. — Даже если печати не будет, ты его не утешишь. — И, потому что знаю, говорю прямо, как есть. — Что бы ты ни сделал, что бы ни предложил. Это бессмысленно, Йен. Ощущение беспомощности никуда не уйдет. В кровати ты его даже двух дней не продержишь. Он особенный. Безусловно и не признавая сомнений. Йен — совершенно особенный, невозможно прекрасный порой и часто не выносимый. Но каким бы он ни был, попытки отвлечь Луку сейчас не сработают. Может, на пару часов. Может, чуть больше. Но слушать он не станет. И не важно, на чём княжна будет сидеть. — Я не дам ему отрубить себе руку. С такой категоричностью заявляет, будто один тут не сошёл с ума, и я качаю головой, не говоря, что вообще-то вовсе не собираюсь их обоих куда-то отпускать. Хочет — пускай грызёт тут. Нож для резки масла я тоже заберу. — Явно не сексом. И не магией. — Слов он не слышит. Я… — Йен неловко ёрзает, шею тянет, высвобождая из-под своей руки придавленную длинную прядку, и, решившись, сознаётся: — Я пробовал ещё. Как тогда, с царапиной. Ничего. Может быть, без печати… Косится на мою замотанную левую и хмурит брови. Видно, силится сделать что-то, но этой же рукой его и укладываю назад, на спину, надавив на грудь. — Прекрати. Одним словом запрещаю и видимые, и нет усилия, но куда там. — Ты видишь? — Никак не унимается и хватает не успевшие отодвинуться пальцы. Забывшись, сжимает мою ладонь, вдавливая повязку в ожоги. Да и чёрт бы с ними. Себе больнее делает. — Не выходит! Ни туда, ни назад, вот если бы без неё… И начинает дёргать ворот рубашки. Отрывает одну пуговицу и, выдернув ещё несколько, с ненавистью таращится на свою обнажившуюся грудь. На верхний показавшийся символ, который выглядит точно так же, как и в последний раз, когда я его видел. Свежей, едва покрывшейся корочкой раной. И княжна, злясь, пытается его расцарапать. Раскровить, и леший его знает, зачем: чтобы попытаться перенести на меня или потому что избавиться хочет как никогда до этого. — Я сказал, перестань! — Перехватываю его руку. Отталкиваю её, получаю по пальцам, борюсь с ним даже в какую-то недошутку, но в итоге усмиряю, прижав кисть к простыне. — Отдохни. Один день ничего уже не изменит. Поспи сегодня, вечером напишешь Тайре. А Лука… Будем держать его связанным, если придётся. Йен издаёт слабый смешок, показывая, что очень смешно, он оценил, но взгляд у него не теплеет. — Но если всё-таки предположить, что он сделает то, что хочет… — Глядит на него, плашмя по простыне ведя, дотаскивает ладонь до чужого скуластого лица и снова его гладит. — Меня пугает сама мысль об отрезанных конечностях, а ты почему против? Потому что он идиот и собрался себя искалечить. Потому что вообразил невесть что и считает, что выдержит и новую боль, и заразу, и никто не знает, что ещё. Думает, что сразу сможет драться, но забывает, что его раны не заживают так же быстро, как мои. Что его раны могут убить. Что лишившись правой окончательно и бесповоротно, до своего вожделенного, ставшего едва ли не навязчивой идеей арбалета не доберётся уже никогда. И погибнет в итоге, потому что сам же, со своим идиотским «всё или ничего» вместе с целой недвижимой рукой отсёк себе все шансы. Но я ничего из этого не говорю. Ничего вслух. О чём-то Йен догадывается сам. Что-то романтизирует, может быть, и боится прикосновений культи, но это не важно. Важно то, что он на моей стороне. — Это не будет тем, что он себе вообразил. — Это всё, что я могу произнести, глядя ему в глаза. Губы с перекосом на правую сторону изогнуть выходит тоже. — Потеряет только ещё больше. — А ты когда-нибудь видел удачно прилаженные протезы? — Я видел гниющие раны, перемотанные тряпками, и затянутые поверх ремни с ножами. И это никогда не было… — Невольно делаю паузу, увидев, каким стал его взгляд, и, задумавшись, заканчиваю помягче. Не хотел же. Зачем начал? — Удачным. Йен медленно наклоняет подбородок и сгибает ногу в колене. Против воли отзываюсь на это движение и только сейчас понимаю, что он слишком раздетый для этой кровати. — Но если он так упорно… — Вбил себе в голову очередную дурь и верит, что на другое шансов уже нет. Упёрся в то заклинание, начал присматривать оружие, а когда всё сорвалось… Разуверился. — Опускаю его ногу своей рукой, укладывая обратно, как была, и, помедлив, удерживаю её на его колене. На мгновение всего. После одёргиваю вниз задравшуюся рубашку и думаю, что нужно раздобыть ему одежду. Пропитанная дымом и гарью старая валяется комом около ванной. Не думаю, что хоть кому-то хочется, чтобы он её надевал. — Нельзя дать ему сделать то, что он хочет. Нельзя и всё. Но не той ценой, которую ты сейчас готов заплатить. — Почему нет? Пытается снова согнуть ногу, теперь уже другую, нарочно дразнясь, и я прижимаю к одеялу и её. — Потому что не нужно жертвовать собой там, где можно обойтись другими средствами. — Верёвкой? И такой ехидный сразу весь. Кажется, руку протяни — и укусит, пытаясь отравить. Только у меня давно невосприимчивость и к этому яду. — Хоть и верёвкой. Подтверждаю со всей своей невозмутимостью, и княжна медленно выдыхает. Поворачивает голову так, чтобы я видел его шею, ключицы и верхнюю часть печати. — Он оценит. Прослеживаю направление его взгляда и не знаю даже, хочу я, чтобы он спал подольше или очнулся уже наконец. Хочу понять, чего мне ждать, сразу или дать себе ещё подышать немного. До того, как в очередной раз чем-нибудь проткнёт. — Мне плевать, что он оценит, а что нет, если это не даст ему себя изувечить. Йен молчит. Замирает на месте и отводит левую руку назад, под себя. Будто и толкнуться ей хочет, и не знает, откатиться или пока остаться так. На подольше бы ему такие проблемы. В коридоре слышатся размеренные гулкие шаги, и я сначала не обращаю на них внимания, но чем больше они приближаются, тем более узнаваемыми становятся. Человек-трость своим иссушенным полутрупом. Только мимо или… Останавливается напротив двери и негромко стучит. Нехотя освобождаю своё плечо и, перекатившись на другой бок, сажусь. Сую ноги в сапоги и ощущаю едва уловимое, самыми кончиками пальцев, прикосновение к пояснице. — Ты уйдёшь? Встаю, уходя из-под его руки, и нет, быть где-то ещё сегодня не входит в мои планы. — Сейчас вернусь. А ты бы пока поел. — Кивает и, осоловело моргнув, медленно отводит взгляд. Меня как змея ужалила. С ничего. На ровном месте. Замираю, так и не дотянувшись до дверной ручки. — Что такое? Мотает головой и укладывается ближе к Луке. Забирается под его руку и там же и замирает, прижавшись лбом к открытой из-за расстёгнутой больше чем на половину рубашки груди. — Ничего. Отвечает тихо и не двигается больше. Делает вид, что уснул, а я не сразу могу сдвинуться с места. Показалось, что ли? Показалось, что он только что меня не обманул, но не договорил. Утаил что-то. Что же. Спрошу после того, как вернусь, если и впрямь лишь делает вид, что сморило. Стук повторяется, и я вынужденно откладываю все расспросы. Выхожу в коридор быстро, и тут же захлопываю за собой дверь. До того, как прямой любопытный нос успеет сунуться в мою комнату. Растрёпанный, единственно что полностью одетый, не могу отделаться от ощущения, что всё это уже было. Он уже приходил вот так под мои двери и с отпечатком вежливости на лице говорил: — Господин Штефан велел передать, что он великодушно позволяет вашим друзьям остаться. В одной из гостевых комнат. Великодушно, как и много лет назад. Продолжая поддерживать видимость полного контроля. Я, пожалуй, немного позже навещу господина Штефана и пошлю его подальше со всеми его милостями. Хочет изображать из себя что-то — пускай. Пускай отстаивает свои интересы и туманные, крайне размытые перспективы. Но не более того. — Передай господину Штефану, что мои друзья останутся со мной. — Боюсь, этого не стерпят никакие приличия. — Не считаю нужным говорить, что «приличия» и не такое терпят, если прижмёт, и надеюсь, что это всё, зачем явился человек-трость. — Ходят слухи, что в вашей спальне ночевала дама. Госпожа Июлия вне себя от… Не всё. Молча киваю, показывая, что не глухой, и уже берусь за дверную ручку, как он меняется в лице и в тоне голоса тоже на свой привычно равнодушный. Выверенным жестом запускает руку за пазуху и выдёргивает из внутреннего кармана плотный, украшенный сургучной печатью конверт. — Корреспонденция, — поясняет как для совсем недалёкого и уже после того, как я нехотя протяну руку, добавляет: — Посыльному велено вернуться только вместе с вашим ответом. Пройдёмте, в ближайшей же гостиной есть чернильница. Пропускаю мимо ушей и про гостиную, и приветственные слова в начале послания, которое читаю тут же, разломив оттиск. Знаю, чей он, даже не изучая витиеватое изображение на застывшем сургуче. Среди влиятельных и богатых с личными мальчиками на побегушках не так уж и много тех, кто изволит набросать мне пару строк. Одни вежливости внутри, беспокойство за установившееся непонимание и крайне любезная просьба нанести визит через пару дней. Продумал уже всё, значит. Играет дальше. Конечно, именно этого мне сейчас и не хватает. Гляжу на строчки ещё раз, и мысль попытаться просто убрать его уже не кажется мне такой глупой. — Пускай передаст так, на словах. Кацпар качает головой и сурово поджимает губы. Один в один лицо из моего далёкого, в другой жизни закончившегося детства. И кажется, уже тогда он был такой же сухой и морщинистый. Ненавистный куда больше, чем сейчас. — Господин Кёрн не потерпит такой наглости. — Ему, видимо, вообще всё глубоко по линии рукава. Всё, кроме правил и поручений. А так можно и прирезать кого. Только не в столовой. Забрызгает тонкий дорогой ковёр. — Не желаете проявить немного великодушия ради ни в чём не повинного посыльного? И голову склоняет набок, продолжая глядеть на меня свысока. Вежливо, с напускным почтением, но нет-нет и презрительно скривит губы. Едва-едва, если бы не смотрел так близко, вряд ли бы заметил. — Так уж и не повинного. Отвечаю усмешкой, и он закладывает левую ладонь за спину. Правой указывает на пустой тянущийся к лестнице коридор. — Чернильница, как я уже и сказал, в гостиной. Можете выбрать любую. Ладно. Пять минут никого не убьют, да и Лука вряд ли успеет проснуться. Куда там, раньше вечера не разлепит веки. Покорно следую за камердинером вниз, всего на пролёт ниже по скользкой и натёртой, видно, только что лестнице, и сторонюсь к перилам, пропуская вверх служанку, несущую гружённый чашками поднос. Краем глаза успеваю уловить чёрные кудри, выбивающиеся из-под её белого чепца. К чему-то припоминаю, что и утром заходила именно она. И когда воду таскали, тоже была. Так, краем глаза, в соседней примыкающей к спальне комнате. Помню её как раз из-за локонов. И той небольшой сцены, что она мне устроила. Расходимся с ней, не глядя друг на друга, и, едва свернув на нижнем этаже, я тут же забываю о ней. В первой же, крытой аркой гостиной, видно, служащей местом ожидания приёма для тех, кто жаждет встречи со Штефаном, меня встречает другая женщина. В светлом, молочного цвета платье с вышивкой и наглухо застёгнутым воротником под самый подбородок. С убранными в тугой пучок светлыми волосами, зачёсанными под украшенный камнями гребень, смахивает на призрака. На очень собранного и правильного призрака, который даже после смерти следит за чистотой и аккуратностью своего наряда. Но несмотря на всё это, на всю тщательность приготовлений и подобранные в тон пуговицам сережки, растрепанный Йен выглядит интереснее. Даже бледный и зарёванный кажется куда живее. И его хочется трогать за локти, голые коленки, плечи и щёки. Хочется трогать его везде, а от Июлии, которая вымеряет шагами комнату, мне хочется по-ребячески смыться. Когда-то давно именно так я бы и сделал. Оборачивается, стоя около недавно выкрашенного подоконника, который даже ещё едко пахнет, и с бледной тенью улыбки кивает остановившемуся за моей спиной камердинеру. — Спасибо вам, Кацпар. Тот мельтешит в проёме, будто собирается останавливать, если я побегу, и собранно кланяется, прижав руки к туловищу. — Да, спасибо за твою маленькую подлость, Кацпар. Добавляю от себя не без иронии в голосе, но он не замечает её. Вообще не замечает меня до того момента, пока, оглядевшись по сторонам и действительно не найдя треклятое перо, не черкану прямо под чужими строками пару своих и, не заботясь о том, что чернила размажутся, складываю листок и запихиваю обратно в конверт. Сообщил, что явлюсь, и довольно. Перевязанные ладони неловкие, слушаются плохо, и я копаюсь куда дольше, чем мог бы. Ожоги всё ещё на месте. Не заживают. Молча протягиваю его обратно, и человек-трость тут же ловко прячет его за пазуху. Кланяется ещё раз и, развернувшись, уходит. Мне бы последовать за ним, да слишком это глупо. И ещё глупее будет, если я уйду, а она побежит следом. Нет уж, хватит представлений. Она снова становится к окну и предоставляет мне возможность любоваться своей спиной. Лохмачу волосы пальцами и неловко из-за повязок поправляю мятую рубашку и завязки у ворота. — То, что говорят, это правда? Спрашивает негромко, без надрыва и заламываний рук. Спрашивает, глядя на ухоженные теперь только белые розовые кусты, а я цепляюсь взглядом за чёрный остов виднеющейся, провалившейся в нескольких местах крыши рабочего дома. — Про что именно? Уточняю заранее, чтобы хотя бы знать, в чём должен покаяться. И чудится мне, что ответ будет не таким очевидным, как в моей голове. — Вы с твоим другом всё это время прятали девушку в рабочем доме? — Не прогадал. «Девушка» в моей кровати заботит всех куда больше пропажи сразу трёх человек. — Зачем она носит мужскую одежду? Изучаю взглядом потолок и терпеливо жду, пока она обернётся, шурша своими многочисленными юбками. Мелькает мысль, что нарочно выбрала именно это платье. Чтобы напомнить мне. Всем в доме напомнить, кто его будущая хозяйка. Глядит требовательно, сурово сжимает губы, а сама за деревянный край держится, заведя руки за спину. Боится, должно быть, но и молчать нет никаких сил. Как же, такая наглость, да ещё и все слуги видели. Её маменька вообще, должно быть, вне себя от счастья. — А другие слухи тебя не интересуют? Чувствую себя самым нормальным среди всех этих людей. Неужели и вправду пускай даже и случившаяся измена хуже убийства? Наверное, всё увиденное за последние десять лет сломало во мне способность думать также. Она смотрит на мои ноги. Смотрит на мятую рубашку и плечи. После на шею, и, дёрнувшись, отворачивается. Изучает теперь свежесрезанные и придвинутые поближе к соседнему окну цветы в вазе. — Я не понимаю, о чём ты говоришь. Не верю ни единой секунды. Она же не глупая. Она лишь делает вид, что страшно недовольна мной, а сама даже в глаза не смотрит. Не говоря о том, чтобы подходить. — Понимаешь. Утверждаю обратное, и она начинает растирать своё плечо. Тут же бросается поправлять причёску, будто та только что серьезно пострадала от порыва несуществующего ветра. — В этом доме постоянно что-то болтают. Одно омерзительнее другого. Не спрашиваю, что же в итоге ей кажется омерзительнее, но, не удержавшись, задаю другой, куда более интересный вопрос. Мне отчего-то кажется важным понять. Насколько заслужено она страдает. — Так ты не веришь, что я убил трёх человек, но веришь в девушку в моей комнате? Колеблется. Забывшись, кусает губы и теребит левый рукав. Так в него вцепляется, словно он вдруг стал уже и начал мешать. Сжимает своё же запястье и медленно выдыхает. Смаргивает. — Я видела, как ты нёс её на руках. Из окна дальнего коридора. Как много она, оказывается, видит. Намеренно упускает первую часть вопроса, и может быть, от этого ей легче. Легче верить, что не стоит меня бояться. И что в итоге всё сложится, как нужно. В чужих рассказах любовь же побеждает, несмотря ни на что. И хотелось бы мне знать, почему в моей голове это звучит как ругательство. — Что же не спустилась? Ближе виднее, не так ли? Может быть, удалось бы ещё что рассмотреть. Что-нибудь, вроде огня или нуждающихся в помощи людей, но да куда тут. Благородные такого не понимают. — Что? Вот и она тоже. Недоумевает и загодя оскорбляется, как будто я спросил, что же она не вышла официально познакомиться. Знаю того, кто бы спросил. Знаю, что пора бы его уже растолкать. — Говори, зачем подставила старика, и разойдёмся. Предлагаю вполне миролюбиво, и Июлия наклоняет голову. — Вернёшься наверх? — Да. — Она в твоей кровати? Спрашивает строго, с бесконечным терпением мудрой жены, и я молча перевожу взгляд на потолок. Впору начать требовать подачки от чьих-нибудь богов. — Спроси лучше про близнецов, Июлия, — называю её по имени и получаю какой-то странный болезненный отклик. Будто тень пробежала по лицу. — Не хочешь знать, где они? — Господин Штефан сказал, что они погибли в огне. И их тихо похоронят рядом с покойными родителями. — Так много лжи, что даже трогательно. Неужто всё ради того, чтобы не испачкаться? Если я распоследняя мразь, то выходит, что и мой отец немногим лучше. Но я сделал то, что сделал, и не отрицаю этого, а Штефан сочиняет какие-то глупые сказки. Того и гляди, перепутает одну с другой. Собираюсь ответить, как в коридоре или, может, даже дальше, где-то неподалёку на соседних этажах, раздается глухой удар. Не шлепок, а именно звук, который бывает, если бросить что-то с высоты. Заинтересовавшись, прислушиваюсь и делаю шаг к ведущей в коридор арке. Июлия недовольно морщится и складывает руки поперёк груди. Узкие рукава тут же впиваются в сгибы её локтей, и от этого она кривится ещё больше. — Ты не слышала шума? Снова тихо. Может, это и вовсе снаружи было? Моют фасад? — Мне абсолютно наплевать на всякий случившийся в этом доме шум. — Становится категоричной, и за всем этим упрямством я вижу одно лишь отчаянье. Как если бы она и понимала, что бесполезно всё, но не отступалась, потому что некуда. — Будь то запнувшаяся служанка или упавший таз. Ты не уйдёшь отсюда, пока не объяснишься. Кажется, что-то такое я уже слышал. В тот самый раз, когда она пыталась выставить меня из собственной же комнаты. — И как ты собираешься меня удержать? Вопрос занятный, и мне даже немного интересно, как именно она собирается упорствовать. Кроме того, где-то на задворках сознания я надеюсь, что пока меня нет, Йен уснёт. Заскучает без болтовни в почти одиночестве, и усталость возьмёт своё. — Эта девушка, она… Жена твоего друга? Предполагает в очередной раз, отведя взгляд, и я понимаю только то, что не понимаю ничего. — Ты мне подсказываешь? Веселюсь, не зная, как смыться из гостиной, а после вытрясти из головы ощущение этого непролазного бреда. Ну как же так в самом деле, а? Как же нужно хотеть простить то, за что не просят прощения, чтобы самолично придумывать всяческие оправдания? — Или она его любовница? Не отстаёт, и я, не выдержав всё-таки, спрашиваю: — Почему ты так уверена, что его? — Потому что я видела, как они целовались несколько дней назад. — Очень интересно. Может, заметил и кто-то из близнецов? Тогда-то они и поняли, что к чему. По крайней мере, кто-то один из них. Может, и калека. Может, ему достало ума рассказать всё остальным. — И что бы ты мне ни плёл, я знаю, это нарочно всё. Хочешь, чтобы я ревновала? Так вот я не ревную. И мне совершенно неважно, сколько злых слов ты сказал в попытке… Вот теперь точно пора. Теперь разворачиваюсь и, устав слушать ещё на середине этой бесконечно длинной, но крайне запальчивой реплики, выхожу в коридор. И именно в этот момент где-то хлопает снова. Не столько хлопок даже, а будто оконная рама опустилась. Достаточно близко, для того чтобы заставить меня остановиться и запрокинуть голову. — Ты куда? Я же не закончила! — Июлия нагоняет почти сразу же, и из-за её возмущений больше ничего не слышу. Хочет взять меня за руку, но, потянувшись к ладони, отдёргивает пальцы, едва наткнувшись на повязку. Неужели только сейчас заметила? И из-за этого сразу стала как-то тише. — Ну шумит там, и что? Уже затихло! Не используй это как предлог, чтобы уйти. Договаривает много спокойнее и глазами от одной кисти к другой так и мечется. Видимо, и про это спросить хочет, да только к чему, если сама всё видела. — Теперь закончила? — Нет. Да. — Смаргивает и сразу же поправляется. Но всё никак не отлепится взглядом от моих рук. Даже когда возвращаюсь на лестницу. Только на них и смотрит и запоздало, будто спохватившись, добавляет чуть громче, чем до этого: — Тебе всё равно придётся со мной разговаривать. После того, как мы поженимся. И переехать в общую спальню тоже придётся! Улыбаюсь даже. Никогда бы не подумал, что кому-то придёт в голову угрожать спальней. Что мне будут ей угрожать. Может быть, в какой-то прошлой жизни. Тогда же был бы этим ещё и страшно горд. Как же, такой успех. Можно ли большего просить у жизни? Малодушно надеюсь, что на сегодня все досадные неприятности эта самая жизнь мне уже подкинула, и поднимаюсь наверх, планируя ничего не делать как минимум до заката. Там уже посмотрим. Может, займусь всё-таки своими ранами, а может… Осекаюсь на середине этой простой меланхоличной мысли и ступаю значительно медленнее. На этаже будто что-то не так. Мне до своей двери ещё целый коридор, а чудится, будто что-то случилось. Как если бы я что-то упустил. Вслушиваюсь и, не уловив ни шорохов, ни даже намёка на чьё-то присутствие, просто прибавляю шага. Распахиваю дверь слишком резко для того, кто вышел черкануть пару ответных строчек, и тут же, чтобы не будоражить княжну, натягиваю на лицо выражение попроще. Только без толку оно. Первое, что я вижу, это то, что княжны в комнате нет. Кровать пуста на половину. Сначала не верю даже. Прохожусь, заглядываю в совершенно точно пустую примыкающую ванную для верности, замечаю, что его брошенной комом одежды нет. Сапог Луки тоже. Оконная рама открыта. Притворена, но не захлопнута. Так вот что за шум я слышал. Бросаюсь к подоконнику, высовываюсь больше, чем наполовину, но снаружи тихо, и только лишь кусты слегка примяты. Третий этаж. Как ноги не переломал? Впрочем, хлопка же было два. А балкон на втором этаже как раз тут, совсем рядом. Метр влево. Кто угодно бы допрыгнул. Выхожу на улицу тем же способом и осматриваюсь. Стараюсь не злиться раньше времени, но это даётся не так уж и просто. Следов никаких нет. Совсем никаких. Ни отпечатков подошв, которые должны были остаться хотя бы после такого прыжка, ни шевелений около ближайших построек. Обхожу даже дом по кругу и, рискуя потерять время, возвращаюсь к сгоревшему рабочему дому. Первая мысль, что Йен решил сам посмотреть, не осталось ли чего от его трудов или вещей, но нет. И там никого. Скорее всего вовсе ушёл из поместья. С чувством пинаю подвернувшееся под ногу ведро и быстрым шагом возвращаюсь в дом. Как знал же, что выкинет какую-нибудь ерунду! Чувствовал будто, но всё равно не удаётся до конца в это поверить. Не настолько он глупый же? *** Сначала трясу, а после, когда это не возымеет эффекта, отвешиваю хорошую пощёчину. Такую, что у Луки голова дёргается в сторону, но вместе с этим, наконец, и веки дрогнули. Нехотя приподнялись и опустись назад. Тогда шлёпаю по второй щеке послабее и, посадив повыше, оглядываюсь и, не придумав ничего лучше, отхожу на минуту и возвращаюсь с ведром холодной воды, мирно стоящим около пустой ванны. Примерившись, окатываю его, не жалея подушек, оставив примерно половину на второй заход. Вздрагивает, судорожно вдыхает и таращится на меня как на больного. До того, как заговорит, омываю его ещё раз, и прежде чем успеет начать ругаться, сообщаю, бросив бесполезную теперь тару прямо тут, на кровать. — Княжна сбежала. Спотыкается на так и не выдохнутом ругательстве и бестолково моргает, отгребая от лица приставшие мокрые прядки. — Что? — Заговаривает наконец и часто-часто сглатывает, пытаясь продышаться. — Куда? — Я не знаю. — Осматриваюсь по сторонам и, нашарив глазами шкаф, подхожу к нему и сначала швыряю ему полотенце, а после, покопавшись, первую же попавшуюся приличного вида рубашку. — Ушёл и всё. Лука медленно отирает шею, отплёвывается от собственных волос и соображает непростительно медленно. Чары в зелье всё ещё бродят по его крови, и никто не знает, сколько ещё будут. Почему же всё так вовремя. — А ты… — Проверил всё поместье и библиотеку. — Отвечаю, не дожидаясь окончания вопроса, и, не зная, куда себя деть, огибаю кровать и, почему-то проигнорировав наполненную питьем чашку, беру графин с водой и, вернувшись назад, протягиваю ему. — Велел тут же сообщить, если кто из дворовых его увидит. Ничего. День к закату клонится. Его нет. Делает глоток, после в три руки стаскиваем его мокрую рубашку через голову. — И что, никаких догадок? — Ты напугал его вчера своим полубезумным трёпом. Обвиняю, должно быть, но мне сейчас не до того, чтобы разбираться. Очередная проблема, которой не было ещё утром, лишь разрастается с каждым часом. — Он так сказал? Лука хмурит брови и снова отирается полотенцем. Повезло ему, что на штаны если и попало, то немного. Он много чего сказал. А мне даже в голову не пришло, что он, будучи замотанным в край, что-нибудь выкинет. Еле шевелился же, куда уж там бежать. — Он считает себя виноватым. И беспомощным. Не тебе объяснять, что это может значить. — И что, он смылся для того, чтобы снять печать? — Смотрит на меня как на дурака и, осторожно повернувшись, свешивает ноги на пол. Морщится. — Я же всё это время был здесь. Мог бы просто воспользоваться моей полной беспомощностью. Хмыкает и глядит на меня, приподняв бровь. Посылает воздушный поцелуй, и это становится последней каплей. Тем самым куском, после которого ручки сумки рвутся. Хватаю его за волосы и, притянув к себе, медленно говорю на ухо: — Слушай меня очень внимательно. Сейчас ты оденешься, и мы разойдёмся. И если тебе он попадётся первому, то ты закусишь свой блядский язык и будешь вести себя так хорошо, будто от этого зависит, отрежут тебе яйца или нет. Тут же отпускаю, и Лука потирает шею. Не морщится ни секунды, но выглядит куда задумчивее, чем до этого. Будто только начинает просыпаться. — Какая пугающе длинная фраза. — Его нет весь день. — Поясняю, бросив взгляд за так и не захлопнутое окно, и сгущающаяся за ним темнота не обещает ничего хорошего. — И как ты верно заметил, если бы он собирался её снять, то воспользовался бы тобой, а раз он этого не сделал, то задумал что-то ещё. А я не понял… Почему же я не понял?! Ещё немного, и начну ходить по комнате. Удерживаю себя на месте только потому, что тогда тревога станет лишь усиливаться, но не принесёт никакой пользы. Только сознание затуманится. — Как плохо ты обо мне думаешь. И этот ещё изображает какие-то обидки, не разделяя моих опасений. Будто в его представлении княжна куда сильнее и самостоятельнее, чем в моём. Или что, раз выжил в лесу и на тракте, то город ему теперь и вовсе ни по чём? — Ты одеваешься или нет?! Прикрикиваю на него, и Лука тут же примирительно вскидывает свою левую. О правой ещё пока ни разу не заикнулся. Кое-как справляется с рубашкой без моей помощи, оправляет её, не пряча под ремень, и вдруг морщит лоб. Проходит по комнате, даже в ванную уходит, возится там какое-то время, должно быть, вспомнив о том, что лучше возиться со штанами здесь, чем в кустах, а после, медленно возвращая ремень на место, непонимающе спрашивает, вернувшись назад: — А где мои сапоги? Точно. — Йен их забрал. Открываю шкаф снова и, нагнувшись, в кои-то веки почти благодарю Штефана за въедливость и внимание к деталям. Как же, у любого уважающего себя мужчины должна быть обувь и для завтрака, и для обеда, и для верховой езды, и для кровавой расправы… Нахожу пару с голенищем повыше, и так же, как и рубашку до этого, один за другим кидаю их на кровать. Лука, вместо того чтобы начать обуваться или хотя бы попытаться попривередничать, напряжённо думает. — Погоди, — заговаривает, уже когда я собираюсь его поторопить, и прикусывает свою нижнюю губу. — Как именно он ушёл? — Через окно. — В моих сапогах? — Лука хмыкает и качает головой. — Ты видел его ногу? — И? Не понимаю, к чему он клонит, но становится ещё неспокойнее, чем до этого. Будто я действительно идиот и упустил нечто совсем очевидное. Настолько, что, чтобы заметить это, нужно чтобы указал кто-то другой. — Он бы не спрыгнул в моих или босиком. — Лука, видно, для этого и проснулся. Для того, чтобы натыкать меня носом в то, что я упустил, сосредоточившись не на том. — Сломал бы себе что-нибудь или рассадил ступни. Там же чёртовы розы. Я помню. Нехотя киваю, подтверждая его правоту, и добавляю и без того очевидное: — Внизу ничего нет. Ни следов, ни крови. — Так ты уверен, что он ушёл сам? И глядит снизу вверх, приподнимая брови. Глядит, пока я не сяду рядом, медленно поведя головой. — Уже нет. До этого был. До этого бесконечно прокручивал всё то, что он мне сказал, и у меня даже мысли не мелькнуло… Ни единого раза. Слишком злился. Был убеждён, что княжна, уверившаяся в своей никчёмности, как и Лука, решила доказать сразу всем и всё. — Долго тебя не было? Вопрос вырывает меня из размышлений вместе со скрипом матраца, когда он встаёт. — Минут двадцать. Кивает, одной рукой отгребает назад упавшие на лицо пряди, осматривает подушку в поисках соскочившего шнурка. — И ты не знаешь никого, кто мог бы решить просто позаимствовать княжну? Находит, но сам затянуть его не может. Забираю тогда и перевязываю им его низкий хвост. Никак не комментирует это. Про правую всё так же упорно молчит. — Мне принесли письмо. Нужно было отойти от двери, чтобы на него ответить. — Встречаемся взглядами, и теперь всё кажется очевиднее некуда. Но я уже пробежался по этой дорожке. Я больше не делаю скоропалительных выводов. И потому, кивнув на сапоги, отстёгиваю свои ножны. — Надевай. Ещё раз проверишь библиотеку. А я к Кёрну. Лука слушается, а после кивает на мои руки, когда я подзываю его поближе, чтобы перестегнуть оружие. Всё, что было у него, сгинуло в огне. Точно так же, как и та штука для его недвижимой руки. — Не заживает? Ещё один заботливый не вовремя выискался. — Заживёт. Оглядываюсь и, прихватив ещё и свой плащ, без церемоний хватаюсь за острый локоть и, проигнорировав уже привычную тупую вспышку в ладони, накидываю его на чужие плечи. — Где встретимся? Удивительно, но стойко игнорирует всю мою заботу и не пытается выбиться. Видимо, положение не то. — Загляни ещё на кладбище. Мало ли его туда принесёт. Прошу, а сам по его взгляду понимаю, что скажет. — Ты же знаешь, что нет. Знаю. Знаю, но почему-то вспоминаю о полуденнице и думаю, что если княжна всё-таки сама… То, может быть, и там. Если сбежал, то, может, не за поиском каких-то решений, а просто потому, что мы оба осточертели ему больше, чем брюква животине, которой не повезло жить у бедняков. Такое я буду вполне в состоянии ему простить. — И всё-таки загляни. И сразу назад. Кивает и, оправив завернувшуюся полу плаща, уточняет:  — Уверен, что хочешь пойти один? Не многие могут так тихо умыкнуть кого-то посреди дня. Намекает так тонко, что впору уже мне закатывать глаза. — Я знаю. — Равно как и то, что если он окажется прав, то рядом с этими немногими ему делать нечего. — И всё ещё надеюсь на его глупость. — Он не глупый. Поправляет меня уже в дверях комнаты, и я задерживаюсь внутри, несмотря на то, что уже нетерпеливо давит на ручку. — Возвращайся сразу же, понял? И не влезь… Ни во что. Прошу в пятый, десятый, может, даже сотый раз и не знаю, послушает ли. Не знаю, стоит ли ему меня слушать вообще, после того как я мог так ошибиться. — Тебе больше нравится думать, что он сам, верно? — Так вернуть его шансов больше. — Кручусь на месте и решаю, да или нет. Нет или да… — Целым, я имею в виду. — Если к утру не вернёшься, то тогда что? Всё-таки пока «нет». — То жди до следующего. — А… Прерываю, предупреждающе вытянув вперёд раскрытую ладонь, а после сжимаю все, кроме указательного пальца. — Хотя бы раз. *** Лука ошибся. В доме Кёрна Йена нет. Хуже того то, что самого Кёрна в Голдвилле не видели со вчерашней ночи. Унёсся куда-то на своём экипаже вместе с четвёркой конных провожатых, оставив дом на несчастного, далеко не такого беспристрастного, как Кацпар, управляющего. Он клялся мне битый час, что хозяина нет. А после бегал за мной по кабинетам и комнатам, мешая вслушиваться в тишину. Заглянул даже в подвалы, но не нашел там ничего, кроме винных бочек. Слуг поразительно мало. Семьи нет. Охрана… Всю либо перебросил куда-то, либо забрал с собой. Всегда забирает с собой, как, заикаясь, шёпотом объяснил мне его рябой управляющий и едва на месте не умер, когда я очередной раз выкриком спросил у него о Йене. Продолжил утверждать, что таковой здесь никогда не было. Что хозяин ещё на исходе вчерашнего дня уехал. По важным, никому не известным делам. Неужели и вправду не он? Неужели не догадался бы перепоручить всё это, если бы всерьёз захотел побеседовать с княжной? Но к чему тогда посылать за мной. К чему тогда… О посыльном спрашиваю уже без особого интереса. Понимаю, что из этого дома он тоже отправлен не был. Но зато узнаю, что печаток с оттиском герба у господина несколько. По одной минимум в каждом его кабинете. В каждом из трёх. В поместье в центре Голдвилля, куда я и заявился, в том самом форте, где держали ныне сбежавшую нечисть, и в городской ратуше. Если допустить, что это действительно не он меня вызвал, то печатку мог взять кто угодно. И Йен не мог уйти сам. Слишком большое получается совпадение. Тройное. Лука спит как убитый, меня нет на этаже, а княжна… Княжна не в состоянии защитить себя от хоть сколько-то серьёзной угрозы. Слишком замотан. И магии ни на грош. Кто в доме знал обо всём разом? Кто?.. И в самой ли княжне дело, или всё-таки во мне? Я бы, не задумываясь, поставил на близнецов, да только сам их и убил. Точно. Наверняка. Всех троих. А если не они, то кто же тогда? Возвращаюсь назад, нарочно заложив лишний круг, и, вернувшись на ту самую площадь, где Кёрн увидел княжну, долблю в двери библиотеки до тех пор, пока её недовольный и уже заспанный хранитель не высунется наружу. Отчего-то я и был уверен, что он всегда здесь. И живёт, и помрёт. Обласкал меня последними словами и заявил, что никакой княжны уже несколько дней как не видел. И ровно то же сказал моему однорукому приятелю-придурку перед тем, как выставить вон. Любезно уточнил, что тот убрался уже как несколько часов назад, и размашисто хлопнул створкой у меня перед носом. Хорошо, что успел отдёрнуть пальцы и не лишился ещё пары фаланг к ожогам в довесок. Видно, Лука действительно заходил и как следует вывел из себя этого странного старикана. Сбегаю со ступенек и в абсолютной тишине колеблюсь: к кладбищу или обратно. Решаю, что лучше назад, в поместье, лелея призрачный шанс на то, что Йен мог вернуться сам, да и Луке уже пора бы. Нет смысла бегать за ним и перепроверять всё по кругу. Лучше уже встретиться в доме и, если ничего нет, то выспросить у Кацпара о том посыльном и проверять уже места, где могли свистнуть печатку. Пока это всё, что у меня есть. Уповаю на то, что у Луки догадок будет больше, и возвращаюсь. По тёмным переулкам, узким, будто бы и ничьим вовсе дворикам, огороженным лишь наполовину, и кажущейся бесконечной дороге. Пару раз слышу разговоры патрульных совсем рядом, но умудряюсь разойтись с ними или замереть в тени стен так, что они проходят мимо, не замечая меня. Может, от того, что им не велено замечать. Может, потому что полагают, что нечто, оживляющее мрак, не заметит их в ответ. Как бы то ни было, решаю не узнавать ответа и избегаю любых встреч. Слишком не до того. Высокий забор вроде бы всё-таки своего родового поместья преодолеваю, не раздражая слуг висящей тут же, на цепи, колотушкой, и уже около парадного крыльца мельком думаю о том, что могли и собак спустить, не признав. Но не то признали, не то не заметили. В Голдвилле такие выходки редки, и личная охрана, несмотря на роскошное убранство домов, есть лишь у самых крупных шишек вроде Кёрна. Остальным же ничего не угрожает. Со всей-то выдворенной за пределы городской черты чернью и патрулирующей улицы стражей. Очень надежно. Богатые же друг друга не убивают. Ни жён, ни родню, ни безликих слуг, коих в каждом доме столько, что если пропадёт кто, то и сами дворовые вряд ли поймут. Дворовые, которых я всё-таки вижу около беседки, но которые определённо не рады этому. Припозднились, должно быть, и теперь, совсем как я получасом ранее, скрываются в тени. Захожу в дом самым скучным из всех способов, а именно через дверь, и по обыкновению уже никого не встречаю. Не расстраиваюсь ни капли, а поднимаюсь вверх, надеясь, что удача не покинет меня и следующие три этажа. Тишина на каждом царит. В коридорах висит она же, разбавленная редким треском настенных свечей. Не первый раз уже замечаю, что лампы тут упорно игнорируют, предпочитая пользоваться ими лишь в крайних случаях, и потому полы то и дело оказываются закапаны воском. Впрочем, хозяину вряд ли есть до этого дело. Прислуга всё ототрёт. Что же ей прохлаждаться без дела? Ещё в середине ковровой дорожки понимаю, что слишком тихо. Нет никого в моей части коридора. В спальне Штефана, в противоположном, кто-то ходит, а здесь… Ничего. Проверяю для верности, дёрнув на себя ручку, но всё так же, как и оставили. Даже одеяло примято и подушки задраны к изголовью. Поднос на тумбочке, шторы раскрыты. Никто не заходил. Молча закрываю обратно и, развернувшись на пятках сапог, решаю проверить всё-таки и гостевую часть дома. Загодя знаю, что бесполезно. Иду всё равно. Такая же тишина. Только голоса Июлии и ее матушки и слышу. Отца ещё, но там буквально два слова, пока не перебьют. Обсуждают чёртову свадьбу в очередной раз и теперь зацепились за убранство залы, где будет проходить основное торжество. Качаю головой и прохожу дальше, не желая узнать, какой же полог предпочитает мать невесты: нежно-розовый или всё-таки лучше бежевый, под цвет сухого морского песка? По очереди открываю двери всех незанятых комнат, проверяя, действительно ли те пусты, и лишь в одной нахожу застеленные постели демонстративно разных кроватей и пару полотенец на краю тумбочки. Пучок свечей ещё, перевязанный бечёвкой. Холодная вода в вёдрах в маленькой примыкающей ванной. Никаких следов того, что с утра сюда кто-то заходил. Ладно. Качаю головой и, вернувшись вниз, а после и на улицу, огибаю дом, держась подальше от светящихся окон, и, нырнув в потайной ход, проверяю ещё и там. Логичнее всего было сунуться сюда сразу. Лука, даже если один, должен быть в гостиной с портретами. Должен быть, но его нет. Ни в этой гостиной, ни в соседних, ни даже в амбаре, где он поджидал меня в тот самый роковой раз, когда мы оба были настолько заняты, что не заметили спящего калеку. Что же… Последним проверяю оставшийся относительно целым, хоть и изрядно обугленным первый этаж рабочего дома, но заведомо знаю, каким будет результат. И ощущение того, что меня крупно дурят, появляется тоже. Не понимаю пока, где искать его исток, но… Но потоптавшись по чёрным трещащим доскам, решаю, что разумнее всего будет вернуться в дом и разговорить единственного, кто видел того самого посыльного. И про своего «друга», которому любезно выделили аж ведро и пару тряпок для морды, узнать тоже. Может, заявился, послонялся и унёсся снова? Не усидел? Стоило ли вообще надеяться на то, что когда-нибудь начнёт меня слышать? Мёртвый, возможно. Или я его таковым сам сделаю, если выяснится, что нарочно играет на моих нервах и всё-таки где-то здесь. Возвращаюсь назад к мраморной лестнице и украшенному букетами холлу, но сворачиваю сразу же, как только миную двери. Вот после этого бокового коридора и начинаются комнаты прислуги. Всего четыре двери. И та, которая мне нужна, первая. Ломиться во все прочие никакой надобности. Замок совсем хлипкий стоит. Должно быть, его никогда не выбивали. Не ударом ноги. Кацпар едва ли не впервые за всё то время, что я его знаю, за годы, что видел, теряет лицо. Не кривится, изображая брезгливую разочарованность, не отворачивается, показывая, что разговор окончен, и он боле не намерен стеснять меня своим присутствием, а подскакивает на кровати и роняет книгу, которую читал. Предстает передо мной обычным готовящимся отойти ко сну стариком, а не вечно собранным человеком-тростью без эмоций. А у меня ни времени, ни желания расшаркиваться нет. Как нет его озираться, рассматривая его скромные покои и мебель. Хватаю его за отвороты тёмной пижамной рубашки и сразу, без предупреждения, сдёрнув с подушки, надавливаю коленом на горло. Зарится на меня как рыба, которую выдернули на берег, и запоздало, будто нарочно медля, хватается за мою одежду и прикрытую повязкой левую руку. Пытается толкнуть, но тогда нажимаю сильнее, и он смиреет. Только смотрит также, со смесью удивления и ужаса. И то последний испытывает потому, что так положено. Потому что сейчас ему нужно меня бояться. — Мой друг, тот, который ушёл вечером вместе со мной. Он возвращался? Кацпар хрипит что-то невразумительное, и я, спохватившись, сдвигаю ногу чуть ниже. Позволяю ему дышать нормально, и, прокашлявшись, он молча мотает головой. Значит, нет. Чудесно. — А «девушка»? Та, с длинной чёрной косой? Еще раз влево-вправо башкой ведёт. Желание ему врезать подкатывает к глотке, и едва ли не физически ощущаю, как оно давит на мою нижнюю челюсть. И на колено тоже. — А тот посыльный, которого прислали днём? Он уже доставлял послания от Кёрна раньше? Теперь кивает утвердительно, и мне становится много-много тревожнее. Что в конце концов помешало этому скользкому улыбчивому гаду отбыть заранее и ждать княжну в безопасном месте? У него таких много, я уверен. Один только гарнизон на побережье так далеко от стен и поселений, что кричать можно хоть до самой смерти. Никто из тех, кто не должен, не услышит. Но неужели Йен ему настолько нужен? Настолько, чтобы тащить его посреди дня? Тащить тихо и у меня под носом? Понял же. Всё про меня понял. Далеко не глупый, расчётливый, мог прорву способов придумать, как использовать нас обоих, а тут… Такое. Не верю я, что он стал бы выкрадывать кого-то так явно. В то, что выслал бы два приглашения вместо одного и модное платье в насмешку, куда больше. А Лука? Где тогда его нечисть носит? — Узнаю, что соврал — вернусь и убью. Отпускаю старика, и, не сдержавшись, всё-таки веду взглядом вдоль одной из стен. Сплошь в портретах. Какие-то старые и выцветшие давно. Какие-то совсем свежие. Детские тоже есть. — В этом нет необходимости. Остаётся равнодушным даже теперь, и я покидаю его жилище. Не задаюсь вопросами о том, есть ли у него другое и что-то ещё помимо шкафа с костюмами и этих самых изображений на стенах. Снова на третий… Всё начинает казаться какой-то дурной закольцованной бесконечностью. Беготнёй без результата. Решаю посмотреть ещё раз, может, упустил что-то, и после снова спуститься вниз. Снимаю ближайший к двери моей комнаты подсвечник со стены и захожу внутрь. С первого взгляда всё абсолютно так же, как и было, когда мы уходили. Как было, когда я вернулся один. Хмурюсь и вглядываюсь внимательнее, даже не понимая, что именно ищу. Тумбочки, полы, разворошённая, никем за день так и не прибранная кровать… И нечто лишнее на одной из подушек. Шагаю ближе и хватаю смятый клочок бумаги, который не заметил в первый раз на светлой наволочке. Буквы выведены тем же почерком, что и в утреннем послании. Только никаких вежливостей в начале и подписи в конце. Всего одна фраза. «Не успеешь, и кто-то умрёт прямо перед рассветом». Не успею что?.. Это первое, что на куски бьётся в моей голове. После я перечитываю второй, третий, десятый раз и цепляюсь за это «кто-то». Не «он», не «девчонка», не по имени. «Кто-то». Потому что один из двух. Я запрещаю себе эту мысль и, едва не спалив к чертям комнату ещё раз, чудом не опрокидываю свечи, оставив их на прикроватной тумбочке, и, пригнувшись рядом со свесившимся вниз одеялом, выдёргиваю из-под неё свой меч. Теперь уже никаких размышлений. Так и забираю, едва ослабив петлю ремня, чтобы можно было перекинуть её через плечо. На лестнице сталкиваюсь с задумчиво замершей между вторым и третьим этажами Июлией. Говорит мне что-то, но я не слушаю. Когда пытается остановить, шагнув на середину лестницы, сдвигаю её к перилам и в два прыжка перемахиваю через оставшиеся ступеньки. Спину от веса свертка не ломит. От такого невозможно отвыкнуть. Где?.. Это всё, о чём мне сейчас нужно думать. Ничего больше. Остальное лишнее. Остальное только мешать будет. Никаких эмоций и метаний. Ничего. Где. И. Кто. Зацепка у меня всего одна, и та ведёт в ратушу и, может, в гарнизон на побережье. Может, если его ещё не зачистили полностью, перетащив не только оставшихся существ, но и все ценные вещи, в другое место. Кёрн бы не бросил свой кабинет. Не оставил всё там, где это могут взять без его ведома. А значит, всё-таки либо он, либо кто-то из тех, кто к нему близок. Настолько, что может позволить себе шарить по ящикам господских столов. Но если самому ему ещё есть до меня дело, то прочим-то что? Зачем кому-то из советников или пускай даже трущихся вечно около хозяина капюшонов я? Вопросы, вопросы, вопросы! Ворох лишних и путающих! Трясу головой, пытаясь избавиться от них всех, и, уже отодвигая засов на главных воротах, прежде, чем выбраться на пустынные городские улицы, отсекаю лишнее. Возвращаюсь к главному. Пока плевать, кто. Где? Ратуша самый очевидный вариант, но… Но останавливаюсь даже, решив сначала, что не подходит, потому что любая возня в ней выйдет слишком шумной и привлекающей кучу ненужного внимания, а после вспоминаю про ходы. Про целые сети подземных ходов, которые наверняка формируют далеко не одну пещеру и грот. Там, в темноте. Шагаю к центральной площади, а сам думаю, что нет. Не то. Всякой твари под городом бродит слишком много. Любой, желающий спрятаться внизу ночью, не жилец, а у меня времени до рассвета. И всё-таки сюда куда ближе, чем к поселению деревенщин с копьями, мнящих себя великими воинами. Можно попробовать проверить здесь и, спустившись, пройти по ходам до побережья. Получится срезать, если выйдет отбиться от тех, кто до этого не показывался. Разминаю ладони, но выходит плохо. Повязки мешают сжимать их достаточно крепко. Сдираю тогда вместе с засохшей кровавой коркой и не чувствую ничего, кроме жжения. Будто снова угодил в огонь. Только теперь пламя терзает изнутри и не тухнет, как бы сильно я ни пытался его не замечать. Упорно не думаю о том, сколько в часах до этого самого рассвета и, наконец, почти выбежав из очередной арки, едва не грудью налетаю на сомкнутые двери ратуши. Притормаживаю, выдыхаю и, ухватившись за тяжёлую кованую ручку, сначала думаю дёрнуть, а после вскидываю голову и гляжу вверх. Открытое окно высоко, но подойдет. Постройка слишком вычурная, для того чтобы не нашлось, за что ухватиться. Забираюсь внутрь и тут же, замерев около чьей-то тщательно натираемой статуи, испытываю острый приступ разочарования. Никого нет. Ни единой живой или почти таковой души. Совсем пусто. Настолько, что я начинаю сомневаться в трезвости ума совета, который оставил все самые важные в городе договоры и бумаги без охраны. Или всё в ту же сторону? Богатые не крадут? Преступления — удел бедных? Обходить все этажи слишком долго, и потому только слушаю, забежав на уходящую под самую крышу винтовую лестницу. Слушаю, но не улавливаю ни голосов, ни биения хоть каких-то сердец. Если кто и шастает меж стеллажей и трибун главной залы, то только мыши. Тогда спускаюсь назад и, обведя взглядом холл и пару прилегающих к нему кабинетов, нахожу за одной из дверей ещё одну, куда более старую дверь, но с новым, совсем недавно прилаженным засовом. Не открывая знаю, куда ведёт. Мешкаю ещё с минуту и освобождаю лезвие. Пора, видимо. Заждалось. Отпираю задвижку и, почувствовав, как холодом повеяло, осторожно спускаюсь по каменным, местами скользким от влаги ступеням. Кладбищем так и тянет. Холодной землёй, мхами и почему-то не плесенью или гниением, а болью, хоть последнюю и нельзя почувствовать. Какой-то нечеловеческой, пахнущей кровью и металлом. Темнота сгущается и становится плотной как ткань. Двигаюсь почти наощупь, понимая, что и зрение подводит, мрак расползается по углам куда неохотнее, чем обычно, и, развернув лезвие, нарочно царапаю остриём по одной из стен. Привлекаю к себе внимание того или тех, кто может бродить поблизости, и надеюсь услышать кого-нибудь в ответ. Постепенно мрак рассеивается. Проступают очертания длинного прямого коридора, уходящего по наклонной вниз, и пары-тройки разломанных ящиков, брошенных здесь хорошо, если не в прошлое столетие. Древесина совсем трухлявая. Разваливается на щепки, стоит только придавить подошвой. Почти не хрустит. И ход узкий совсем. По такому много не протащить. Клетку уж точно не передвинуть. Сомневаюсь, стоило ли соваться и не проще было ли нырнуть в уже обшаренный от и до лаз, уходящий к побережью от кладбища, но раз уж спустился… Торопливо шагаю вниз. Дальше, дальше, дальше… Пока не станет значительно холоднее и проходы не начнут ветвиться, то сцепляясь, как слившиеся дыры, между собой, то расходясь. Шагаю осторожнее и слушаю. Останавливаюсь несколько раз и, разобравшись, откуда задувает сквозняком, прикидываю, за какими из ворот вынырну и не упрусь ли вовсе в сплошную стену внизу, если ошибусь. Выбираю, судя по всему, ведущий к кладбищу путь и придерживаюсь его теперь. Натыкаюсь на несколько широких гротов и пару провалов. Глубокие наверняка. Может быть, и на дне кто-то дремлет. Когда раздаётся скрежет, сразу и не понимаю, где. Чудится, что отовсюду сразу, так сильно его эхом растаскивает, но, вслушавшись, понимаю, что это впереди. Где-то впереди. В одном из ответвлений тёмных путей или прямо передо мной. Преграждая путь. Звук, становящийся всё четче, и я ожидаю, что к нему вот-вот добавится ещё что-нибудь. Щелчки челюстей, рычание, резкий запах мертвечины… Ничего. Только звук. Только на очередной развилке понимаю, что чью-то тайную темницу нашел, лет которой столько же, столько и этим коридорам, и, возможно, часть припрятанных в ней тварей. Одно из существ и водит кончиками ногтей по прутьям, порождая тот самый звук. Кто-то неживой и питающийся далеко не крысами. Кто-то, кто не заинтересовался мной и даже не перестал шевелить пальцами, когда я остановился. Кажется, что эта тварь тут единственная. Остальных нет. Остальные либо выбрались, либо их никогда здесь и не было. Прекрасно знаю, что шататься около неё и выяснять что-то совсем некогда, и продолжаю путь, собираясь вернуться сюда после. Просто «после». Без всяких уточнений. Они сейчас тоже будут лишними и забивающими голову сверх необходимого. А внутри всё грызет. Внутри и назад толкает, и тут же вместе с этим вперёд тянет. На части меня тащит. И вернуться нужно, и нельзя сейчас. Нельзя возвращаться. Чудится, что правую ладонь немного ведёт. Будто меч в ней тяжелеет и кончиком острия тянется к каменному полу. Скрежет слышится ещё долго. Пока не нырну в одну из развилок. Скрежет затихает в ходах, но словно множится в моей голове. А ходы все более и более сырые становятся, то и дело вляпываюсь в холодные, чавкающие грязью лужи и то и дело цепляю плечом склизкие от влажности стены. Проходы всё кривее, потолки ниже… Пару раз уже пришлось пригибать голову, чтобы втиснуться, меч же вовсе давно держу позади себя. Как и под кладбищем понимаю, что если и найду кого здесь, то не смогу даже замахнуться. Разве что только назад отбежать или надеяться на то, что впереди, где-нибудь неподалёку, окажется открытая площадка. Достаточно большая для двуруча. Пока слышу только звуки, с которыми редкие капли срываются с потолка. Пока… Шагов двадцать ещё делаю и замираю. Коридоры — и этот, и соседний, — сливаются в подземную залу, и прежде чем ступить за её порог, вслушиваюсь. Треск, с которым рвутся упругие крепкие сухожилия, ни с чем не перепутать. Запах крови, который посреди всей этой замогильной плесени ярок как никогда, не учуял бы только безносый. Жрёт кто-то впереди. Жрёт быстро, жадно, торопясь ободрать как можно больше костей, и то и дело сердито огрызается на остальных. Жрёт всего один, остальные жмутся по углам. Остальные… Выдыхаю и прикрываю глаза на миг, пускай от этого и нет никакого толка в окружающей меня темноте. Вот и нашёл тех, кого столько искал. Может, всех разом. Может, часть. Одно знаю наверняка: назад мне уже никак. Обойти не успею, только пробиться здесь. Только разобраться сразу со всеми собравшимися трупоедами, кто бы там ни был, и дальше идти. Делаю вдох, разворачиваюсь боком и, выступив вперёд, всего на полшага выдвинувшись, слушаю ещё внимательнее. Слушаю быстрые чавкающие пережевывания и обиженный скулёж. На раз, два, три… Три голоса. Четвёртый рявкает, когда дожует. Перед тем, как рвануть от плоти новый кусок. Итого четверо в стаю сбились. Четверо… Трое послабее, и один хороводит. И все как один воняют падалью и кровью. Не разобрать больше ничего. Огня бы ещё… Но что сейчас о том, чего нет? Обойдусь тем, что есть. Медленно, по одному, разгибаю и снова сгибаю свои растрескавшиеся пальцы, удерживающие рукоять меча, и, не теряя больше стремительно утекающих мгновений, шагаю вперёд. Они замечают меня все сразу. И оборотень в разошедшемся мундире, далеко не такой большой, как я заметил на болоте, и кучка мелких облезлых гулей из тех, что едва успели перекинуться и ещё даже не избавились от своих старых тряпок. Кто в одном сапоге, кто в целых двух. Рукава оторваны почти у всех. Лица человеческие лишь на четверть. У кого глаз уцелел, у кого верхняя челюсть так и не стала широкой и годной для раздирания человечины. Но многовато их на меня одного. Могут и опрокинуть. Если сообразят. Пока только скулят все разом, а после так же и кидаются кучей. И только зверь бросается спасать свою добычу. Сваливает в один из ходов, зажав в зубах чью-то оторванную ногу, и исчезает в темноте, оставив меня один на один с голодными трупоедами. Впрочем, они и живыми не брезгуют. Неприхотливые. По-человечески трусливые все, опасливые, пригибаются к земле и не спешат. Шипят на меня, стрекочут что-то на своём и широко разводят руки с длинными опасными ногтями. От таких ран мне сейчас не нужно. Вообще не нужно никаких ран. Первый не стерпел самый голодный, должно быть, и его голову я сношу ещё на подлёте, до того как успеет клацнуть зубами рядом с моей левой рукой. Из-за замаха на месте выкручивает, лезвие сильно уходит в сторону, и тогда, решив, что момент наступил выгодный, вперёд бросаются и остальные. Отступаю, быстрыми перебежками пячусь, огибая стену пещеры, и, примерившись, и второго рублю, когда тот ринется сбоку. Оставляю его без руки в тёмном испачканном рукаве, и после того, как заверещит, закачается на месте, бестолково молотя по воздуху оставшейся конечностью, сношу и его голову. Третий пятится. Переступает через наваленную гору обглоданных добела костей и низко шипит, пригнув голову. Тоже уродливый и непонятный весь. Лишённый мощных деформированных челюстей, но с выпирающими, все губы ему изрубившими зубами. Решил бы, что обращенный, да как умертвить человека и вернуть его гулем? Возможно, Кёрн как раз знает ответ. Этого убиваю в спину, разрубив по тонкой шее, когда, не выдержав, он развернётся и побежит. Совсем по-человечески, всё ещё помня вкус страха. Настоящим вечно голодным монстрам ничего, кроме жажды крови, уже не ведомо. Качаю головой и едва не пропускаю удар! В последнее мгновение успеваю среагировать, увернуться и отскочить вбок. Тут же на лезвие ловлю следующий и понимаю, что призвал на свою голову. Мысленно, видимо. Понимаю, что лучше бы и дальше расчищал себе путь от слабаков нежели столкнулся с настоящим голодным зверем. Со спины, крадясь по ходам, едва не раскроив мне глотку, подобрался ещё один монстр. Не умыкнувший ногу оборотень, а кровосос из тех, кто, обратившись, уже не может перекинуться назад, вернувшись к образу томного красавца. Таких я уже видел. В тот самый раз, когда Дамиан пытался развести семейство побольше, но почти все укушенные им становились уродами, теряющими разум от жажды. Этот быстрый и сильный настолько, что, оттолкнув меч, заставляет меня проехаться несколько метров прежде, чем остановлюсь, зацепившись подошвами сапог за чью-то берцовую кость. Этот сильный и покрывшийся наростами на лице и шее. Не принявший кровь того, кто попытался подарить ему почти вечную жизнь. Всё ещё терзаемый болью превращения и оттого безумный. Безумный человек внутри давящей все больше и больше твари. И куда более опасный, чем трупоеды. Раздражённо дёргаю головой, и он воспринимает это как отмашку. Нападает снова, и снова, и снова. Успеваю блокировать первые три удара и пропускаю четвёртый, смазано коснувшийся моего плеча и расчертивший руку до самого локтя. Снова ухожу от него, насколько позволяет пещера, и, примерившись, жду, когда же снова бросится. На этот раз пытается достать сбоку, рассечь и куртку, и плоть сразу до костей, но не позволяю ему этого, ухожу опять, блокирую выпад сложенных вместе когтей лезвием и, сам того не ожидая, высекаю им сноп искр. Кровосос, должно быть, тоже, потому что отскакивает и шипит. Пятится, касаясь своей конечности, и мотает головой как оглушённый. Огорошен всего миг или два. После идёт на новый заход. Крови ему слишком хочется. Высокий, раздувшийся в ширину, весь в буграх непонятного в темноте цвета и, как и гули, рваной одежде. Босиком и с разодранным воротом на рубашке. Будто дёргал за него вниз, думая, что задыхается. Может быть, бывший служивый. Может, кто-то из благородных. Не разобрать. Да и не до светских бесед. Порвать меня так яростно пытается, что вот-вот и подберётся. Темно для меня здесь, а он быстрый. Быстрый, как все обращённые в свои первые месяцы. Говорят, после становятся медлительнее, основательнее и мощнее, но кто их видел, этих обращенных, хотя бы спустя пару лет? Шипит на меня, показывая зубы, скалится, горло своё до глубоких царапин чешет и снова бросается. Какой же он голодный. Быть быстрее ночной твари невозможно. Укрыться от каждого из града ударов тоже. Неизбежно ранит меня, зацепив то тут, то там, и сходит с ума ещё больше. Кричит в исступлении, глубоко разрезает ладонь о меч и отсекает себе мизинец, пытаясь отвести его в сторону, ударив по лезвию. Даже не замечает этого. Не замечает льющейся по металлу крови и, толкнув его вперёд, пытается пробиться с прыжка. Отшвыриваю в сторону, с трудом устояв на ногах, и понимаю, что так не достану. Пробую замахнуться, но каждый раз едва успеваю закрыться, не то что ранить. Каждый раз лишь откидываю его и понимаю, что так может длиться слишком долго. Нужно загнать в угол. Новые раны горят, о старых не думаю вовсе. Новые раны… Все время появляются. Вот как сейчас, когда, блокировав очередной бросок, перехватываю меч двумя руками и, выкрутив боком, откидываю его на два прыжка назад. К стене тесню, но ускользает в последний момент и бросается со спины. Успеваю и здесь. Только по боку кончиками четырёх ногтей чертит и отшатывается, когда уже я его достаю. Не сильно, раню скорее походя, чем хоть сколько-то серьёзно, и тут же, едва успев повернуться, оказываюсь прижат к камню. Вдавил, ухватившись за плечи, и, рванув ворот куртки в сторону, распахнул по-жабьи широкий рот и вцепился. Прямо через рубашку ключицу мне грызёт и от жадности воет. Сглатывает, давится, пачкается весь в моей текущей совсем не так быстро, как у живых, крови и, даже когда, повернув так и не брошенный меч, перехватив его двумя руками за рукоять и лезвие, вспарываю его живот, не отдирается. Уже нет. Пьёт и пьёт. Глотает пока живёт. Раню и без того обожжённую левую, и она мокрая становится вся. Но не разобрать в моей выступившей или в его льющейся крови. Его больше. Его стекает вниз по брюкам и ботинкам, моя, та, которую он не успевает проглотить, впитывается в рубашку и липнет к коже. Нажимаю на лезвие сильнее и с хрустом перерубаю его позвоночник. Давлю, пока меч с обратной стороны не вывалится, и даже тогда, когда его ноги рухнут, он не отдирается. Всё жрёт. Виснет на мне, руками так и держится, и отодрать его стоит немалых усилий. Приходится под нижнюю челюсть пальцами держать, чтобы не разорвал мне к чертям пару лишних вен. И так ослабел. Нельзя, чтобы напоследок сломал ключицу. Пытается урвать побольше, борется со мной, всё ещё хватаясь руками, но, напившись крови, ещё не понимает, что уже умирает. Не понимает, что отчекрыженная половина заново не вырастет. Может, и что не на своих двоих стоит, не понимает тоже. До того, как отодрав от себя, я не швырну его на пол. Тогда пытается отползти на локтях, но замирает, уткнувшись спиной в груду натасканных трупьём костей. Замирает, наблюдая за тем, как я, пошатываясь, отлипаю от стены и наклоняюсь, чтобы поднять брошенный меч. И на ноги свои упавшие рядом тоже смотрит. На тянущуюся следом требуху. Видно, не понимает, почему боли нет. Отчего же она его не беспокоит. Запрокидывает голову, когда подхожу ближе, и начинает спешно собирать пальцами кровь с подбородка. Старается успеть дожрать. Это всё, что его сейчас заботит. Приставляю остриё к его груди, а он и знает что только обсасывает свои пальцы. В рот пихает сразу по три и торопится. Причавкивает. Добиваю, ударив в сердце, и он так и замирает, кусая себя за вытянутые изуродованные превращением фаланги. Позволяю себе выдохнуть, а после, дёрнув плечом, возвращаю куртку на место. Касаюсь полученной только что рваной раны и понимаю, что та уже не кровит. Коркой затянулась. Также наскоро ощупываю ладони и, убедившись, что вместо жжения осталось лишь неприятное покалывание, кошусь на перепачканный меч. А я-то думал, в этом дело или нет. Выходит, ответ нашёлся сам собой. Оборачиваюсь, определяясь с направлением коридоров, и надеюсь, что по крайней мере лысый оборотень решит, что уже отгрызенная нога ему милее моей. Ныряю в ближайший проём и жду, что разноцветные круги, так и пляшущие перед глазами, скоро пройдут. *** Выбираюсь на побережье с того же хода, как если бы спустился на кладбище. В предрассветных сумерках ещё и, увидев что небо чёрное, останавливаюсь на краю пещеры. Позволяю себе секунду на то, чтобы подумать, что делать, если подсказка с сургучной печатью окажется не столь очевидна. Но к чему она тогда была? Если не для того, чтобы я явился? Нет, тут всё должно быть очевидно. Непонятно лишь, что дальше. Выхожу на пляж и, не тратя ни одной лишней минуты на то, чтобы смыть кровь, попавшую на лицо, иду к гарнизону, по голенище увязая в песке. Боль пока не стихла полностью, и примешивающаяся к ней усталость даёт о себе знать. Понимаю, что скорее всего нужен будет ещё рывок. Сейчас или чуть позже. В зависимости от того, кем окажется тот, кто это устроил, и для чего. Что ему нужно. От меня или кого-то ещё. Кого-то, кого я собираюсь найти. До этого самого обозначенного рассвета. Что не ошибся с местом, понимаю ещё на подходе к гарнизону. Палаточного лагеря нет. Никого из хвалёной тысячи вояк. Ни единой души. Только на стенах горят установленные над гостеприимно распахнутыми воротами факелы. Словно некто внутри любезно приглашают заглянуть. Скоротать оставшиеся до утра часы. Меч так и не вернул в ножны. Отчего-то в предыдущие разы, когда оказывался в этом месте, был уверен, что он мне не понадобится, а сейчас… Сейчас словно он сам вцепился в мою руку. Словно там, внутри, поджидает очередная тварь. Скорее всего из тех, кто не имеет ни когтей, ни клыков. Захожу не таясь и не жду никакой засады. Вообще никого не жду и оказываюсь прав. За воротами изнутри оказывается так же пусто, как и снаружи. Возможно, только на первый взгляд. Осматриваюсь и, пройдя вперёд, из всех заколоченных только одни распахнутые двери вижу. Того самого амбара, в котором ещё оставались клетки. Чем не приглашение? Иду к нему и слушаю. Слушаю всё. Но ни хриплого дыхания зверя, ни нетерпеливого лязга металла… Даже человеческих переговоров не слышно. Тишина. Будто здесь действительно всё забросили. Будто я ошибся. Решаю проверить сначала внизу всё, а после подняться в сторожевые башни. В одной из них должен быть кабинет Кёрна. Решаю и на подступах понимаю: ни к чему будет. Улавливаю, наконец, биение чьего-то сердца. Неровное, замирающее, но в целом довольно спокойное. Захожу внутрь, и амбар в ночной темноте кажется мне больше, чем я его запомнил при дневном свете. И обе клетки всё ещё на месте. Решётка на одной даже приподнята примерно на половину. Так, чтобы возвышаться над грудью брошенного внутрь человека примерно на полметра. Узнаю, разумеется. По растрёпанным волосам прежде всего. Тут же поднимаю взгляд и замечаю, что лебёдка, на которую намотана цепь, крайне ненадежна. А если загородка рухнет… Медленно прикрываю глаза и шагаю вперёд, переступив через тонкую, натянутую посреди пола верёвку. — А я думал, ты уже и не явишься. Голос спокойно звучит, а вот пульс тут же выдаёт. Снова он со сломанными рёбрами. Отставляю меч к одному из ящиков и осторожно, внимательно глядя по сторонам, приближаюсь к клетке. Не просто же так его мне тут оставили. Не просто… — Встать можешь? Вопрос идиотский, и мы оба знаем об этом. Вопрос задан лишь для того, чтобы понять, насколько же всё плохо. Насколько сильно виноват я на этот раз. — Нет. Отвечает спокойно, без усмешки, и я снова возвращаюсь взглядом к лебёдке. Деревянная. — А Йен здесь? — Не знаю. Киваю, несмотря на то, что ему меня не увидеть, и, покачав головой, решаю, что стоит всё-таки попробовать вытащить. Хотя бы потянуть попробовать, а там уже и понять выйдет, насколько в этот раз ему досталось. Но лишь думаю об этом, как нечто, мелькнувшее от задней стенки, вылетевшее и блеснувшее в темноте, вышибает деревянную ручку подъёмного механизма. Следом с треском ломается и что-то внутри. Успеваю перехватить стремительно ускользающий обрывок цепи и дёрнуть её назад, вниз. Удержать решётку в двадцати сантиметрах от такой слабой, по сравнению с металлом, костяной клетки и медленно, по сантиметру, потащить её вверх. Слышу, как Лука выдыхает в установившейся тишине. Сам не дышу вовсе. Мышцы сводит от тяжести сразу же и начавшие заживать ладони только что содрало заново. Но, видно, так и должно было быть. Только этого и надо было. Потому что после того, как решётка перестанет низко гудеть, а я смогу поднять её повыше, потянуть на себя ещё немного, почти до прежнего уровня, появляются шорохи. Звуки и свет. Всё из того же дальнего угла. Первыми появляются пресловутый фонарь и держащая его рука. После, кто бы мог подумать, мрачный прихвостень Кёрна, носящий маску. И чуть ли не волоком за волосы прёт за собой мою будто бы сонную княжну. С хорошим кровоподтёком на синеватой щеке. Как вытащили из комнаты, так и волочит в одной рубашке и босого. Значит, вещи взяли так, для отвода глаз. Выиграть лишний час. Прёт его за собой, швыряет на один из пустых ящиков, приложив о креплёный угол голой лодыжкой, а когда тот охнет от боли и неожиданности, замахивается. — Я бы не стал. Предупреждаю, и он, наконец, снова на меня смотрит. Сталкиваемся взглядами, и кажется, будто после княжну лупит исключительно для меня. Чтобы видел. — Почему? Переспрашивает, а я только и могу, что крепче сжать звенья цепи. Отпущу если — то всё, из двух спасти смогу только одного. Второму после такого удара ничего уже не поможет. И тварь в маске про это знает. Именно на это он и рассчитывал. Обездвижил меня, зная, что я не позволю этой решётке упасть, что бы он ни делал. — Так говори, почему? — Торопит меня, заставляет княжну вскинуть голову и, отгребая перепутанные волосы назад, хватает его за подбородок. Так, чтобы зацепить и только что разбитую губу. — Может, у тебя есть какие-то весомые аргументы? И снова дёргает его за пряди на затылке, мешая накрениться. А Йен будто опоенный. Едва соображает и спит на ходу. Йен не понимает, где он и что происходит. Впервые мне кажется, что так лучше. Впервые я почти что рад, что его отравили и почти из собственного тела выдворили. — Ты меня для этого притащил? — Игнорирую вопросы этого в маске и лихорадочно соображаю, как и что говорить, чтобы не спровоцировать. Чтобы не замахнулся снова. — Послушать мои аргументы? Или потому, что хозяин так повелел? Понимаю, что выходит плохо. Понимаю, что учтивости во мне совсем не осталось, а быть с ним любезным сейчас, глядя на намотанные на кулак пряди волос… Едва дышу. Едва дышу и вовсе не оборачиваюсь вправо. Вниз не смотрю. На тянущую боль в мышцах плюю вовсе. Не знаю, сколько я так продержу. Не знаю, и всё тут. — Хозяин… — Этот, тем временем, вокруг княжны полукруг делает и останавливается напротив, загородив её от меня своей спиной. Этот касается её лица и снова сгребает в ладонь часть её волос. — Хозяин! Не было у меня хозяина до того, как ты меня уничтожил! Выкрикивает вдруг, обернувшись через плечо и смяв свою жёсткую для таких манёвров кожаную маску, и я, как ни стараюсь, не могу вспомнить. Не могу выскрести из памяти ни его образа, ни голоса. А я очень. Очень стараюсь. Но в итоге, заметив, что начинает щурить свой единственный голубой глаз, признаюсь, покрепче обмотав цепью ладонь для верности. — Я тебя даже не знаю. — Конечно. Вы оба не знаете. Ни ты, ни эта никчёмная полудевка. — Кивает так, будто только этого признания и ждал, и, в очередной раз дёрнув Йена за волосы, отпускает его, позволив накрениться набок, и, явно нервничая, принимается за шнуровку на своей маске. Распускает её, потянув сзади за более длинный конец, и, сорвав в итоге вовсе, бросает на устланный остатками соломы пол. — А так? Так ты меня узнаёшь? Снова нет? Ты рубанул меня по лицу, когда утаскивал эту дрянь! Припоминаешь? Оборачивается ко мне, и впервые за много лет я вижу последствия того, о чём буквально в начале месяца рассказывал княжне. Я вижу избыточную магию, обратившуюся против того, кто применял её. Накладывал снова и снова. Снова и снова пытался исправить последствия полученной травмы и изуродовал себя так, как не смогло бы ни одно оружие или огонь. До слезшей кожи и фиолетовых наростов на щеках. Мешанины вместо глаза и глубокой не заживающей рытвины, разделяющей его нос надвое до самого лба. Ударом меча разрублен был, не иначе. Ударом… Свожу брови на переносице, припоминая и его ненависть ко мне, и пренебрежение, с которым хватает Йена, легко сливаются воедино. Его голубой, уходящий в синеву, явно не при рождении подкрашенный глаз окончательно проясняет картину. — Так это всё из-за того, что я лишил тебя той смазливой наколдованной рожи? Неужели всё настолько нелепо? А как кичился тем, что рыцарь. Это я хорошо помню. Его высокомерие и идиотский шлем. Глаза тоже помню. И удар, которым рассёк его лицо. И жалею, что не добил тогда. Следовало по одному выловить и закончить. — А его не смазливая? — Дёргает Йена за подбородок, но не бьёт. Только смотрит на него и давит пальцами на свежий синяк, видно, проверяя, скривится тот или нет. — Кёрн даже не сказал мне, что это не девка, когда за ними отправил. Велел только привести обоих. Пользуясь тем, что отвернулся, перевожу взгляд вниз на клетку и, встретившись глазами с другими, серыми, быстро киваю в сторону. Лука в ответ только медленно ведёт подбородком. Показывает мне, что не сможет ни согнуться, ни встать. А нужно-то всего ничего! Всего ничего, чтобы я смог отпустить эту проклятую решётку! Только вряд ли бы его бросили просто лежать, если бы он мог хоть сколько-то пошевелиться. И синеглазка никогда бы не повернулся ко мне своим облысевшим бугрящимся затылком. Никогда, если бы не был уверен, что всё будет только по его во второй раз. — А тут выяснилось, что он всегда знал, что у него одна дырка вместо двух. Старый урод, — продолжает рассказывать как ни в чём не бывало, и мне чудится даже, что жалуется. Возможно, потому что не допускает даже мысли, что отсюда уйдёт хотя бы один из нас. — Пользовался мной все эти годы, а как только не получилось вернуть всё, как было, отослал подальше и велел надеть маску. Чтобы не пугать людей своей мордой. Ты у меня всё отобрал тем ударом. Даже имя. Снова глядит, становится так, чтобы посмотреть напрямую, и мне кажется, что ему это в тягость. Что жалеет уже, что сорвал свою маску. — Опасная работа предполагает определенные риски. Как же так выходит, что тебя никто не предупредил? Рискую. Безумно рискую, но слова вырываются сами собой. Плечи ноют от веса, и ладони горят. С каждой прошедшей минутой кажется, что решётка тяжелеет на килограмм или два. И всё это не добавляет мне смирения. — А ты остряк. — Гладит княжну по оголившемуся плечу, и меня передёргивает от этого. Я хочу отрезать ему пальцы и заставлять жрать их по очереди. По одному за каждый удар. А когда он кивает на клетку, представляю, как засуну в пасть сразу всю отсечённую руку. — Этот тоже болтал, когда его приволокли. Заткнулся, только когда сломали вторую руку. Жалкий калека! Слово по ушам режет. И не потому, что такое оскорбительное. Не потому, что по больному бьёт и попадает в цель. Потому что он знает, куда нужно бить. Откуда он знает? Если княжну видел ещё тогда, в лесу, то Лука… Откуда он знает про Луку? Первого выкрали из дома. Второго поймали в городе. Но откуда он знал, что вернее будет поставить на обоих? Кто ему сказал? Кто-то, живущий в доме, верно же? — Что же не скажешь, сколько рук сломал он? Спрашиваю, а сам лихорадочно соображаю. Кто слушал. Кто видел. Кто знает. Кто знал о нас, кроме того изуродованного, который спит уже вечным сном, и его братьев. Кому, кроме братьев, он мог рассказать? — А для чего тебе? — Тон голоса синеглазки становится скучающим, но он отводит свой единственный двигающийся глаз. Кому-то всё-таки сломал, значит, до того, как поймали. Взглядом невольно возвращаюсь назад, к исказившимся в усмешке губам. Надо же, не разбитые. — Разве это отменяет то, что он сейчас лежит здесь, под этой решёткой? Нет. И хрипа в его лёгких из-за сломанных рёбер тоже. Жалею вдруг, что так и не отдал ему этот его крест. Почему-то сейчас жалею. — И сколько нужно для того, чтобы поймать калеку? Спрашиваю, когда встречаемся взглядами, и серые, один с красным пятном около зрачка, бесшумно закатываются вверх. Знаю, что больно. Знаю, что большего ему было не сделать, и теперь грызет себя. Недоволен. Идиот. — На кладбище много укрытий. Медленно поворачиваю голову и заставляю себя смотреть прямо. — Верно. Ровно, как и в том лесу. Понимаю, что всё становится мрачно неотвратимым. Вопрос времени, как скоро я устану и как быстро ему надоест трепаться. И не знаю, я совсем не знаю, что сейчас нужно делать. И меньше всего я ожидаю, что он вдруг закивает и продолжит. — Именно тогда, кстати, я и придумал всё это. Когда увидел тех гулей около сторожки. — Вспоминаю ту ночь и как жрали одного из его прихвостней прямо на столе брошенного домика. Как я едва не оставил Мериам, для того чтобы спасти даже не княжну. — Я подумал, что если подчинить себе эту свирепую силу? Как же они могли бы биться! Биться… Опускаю взгляд и гляжу на свою перепачканную рубашку. Стали бы те, кто пытался меня сожрать, подчиняться приказам? Ни единой живой душе. — И рассказал об этом Кёрну? Он тоже поверил в то, что трупоедов можно подчинить? Трупоедов, кровопийц… Прочую, прочую алчущую плоти дрянь. Интересные у них тут игры. Далёкие от реальности столько же, сколько и детская возня с деревянными мечами и деревянными драконами. Как же я устал от всего этого. Как же сильно мне хочется просто закончить всё это. Одним ударом убрать всех обиженных, ищущих свою выгоду, и просто уйти. — А что же он сам ещё не выболтал тебе все свои планы? — Синеглазка звучит будто оскорблённая дама. Йен вдруг крупно вздрагивает и только из-за схватившей его за плечо руки не валится вниз. Вот-вот очнётся, должно быть, освободившись от действия чар. Очнётся здесь. Сейчас… — Вы ещё не настолько близко дружите? Не сомневайся, он с удовольствием всем поделится. Сейчас, когда понял, насколько ты можешь быть полезным. А этому всё Кёрн. Он один ему не даёт покоя. Этот будто и страдает больше не из-за своего лица, а потому что опасается, что его вот-вот и вовсе спишут. Выгонят, как старую, больше не способную охотиться гончую. — Он еще и ревнует в довесок. — И Лука о том же думает. Лука тяжко вздыхает и медленно поворачивает голову. Судя по тому, как кривится, ему и по затылку прилетело неплохо. — Опасается, что этот, с круглой рожей, хочет, чтобы ты занял его место. Глядит на голые ноги княжны теперь, и наверняка ждёт, что я что-нибудь придумаю. Что я, как раньше частенько бывало, вытащу нас. Уже троих. — Это бред. Запоздало отвечаю на его предположение и получаю короткую усмешку в ответ. — Рожа у тебя всё-таки приятнее. И тут же оба жалеем об этом. Княжна коротко вскрикивает от пощечины, и сразу синеглазка, преисполнившись ненависти, сгибается и, дёрнувшись к сапогу, достает из него метательный нож. Я зубы сцепляю заранее. Не знаю только, куда метить соберётся. Выбирает целью мою правую руку и не промахивается, вогнав лезвие мне в плечо более, чем на половину. Пальцы разжимаются против воли, и решётка падает вниз. Секунду или две держу одной левой, а после, продавив вспышку боли, заставляю себя снова вцепиться в цепь и правой. Кровь из раны хлещет, несмотря на застрявший в мышцах нож. Так значительно тяжелее. Лука выдыхает только после того, как опустившаяся на добрые два десятка сантиметров железяка замирает снова. — Ты мстить хочешь — так мсти, — предлагаю после выдоха и перевожу взгляд сначала на княжну, которая часто-часто моргает, а после и на некогда бравого рыцаря, повелителя всех женских сердец. — Вот он я здесь. Они тебе теперь без толку. Попытка слабая, но мало ли. Мало ли, не захочет закапывать лишние трупы. Может, ему достанет моего одного? Может, не захочет рисковать из-за Йена и связываться с Кёрном? Я уже во всё готов верить. Во все «может». Только пускай отпустит их или уйдёт со мной. Пускай поднимет решётку и уберёт свои руки от княжны. Какие бы там силы где ни были, я готов на любые сделки. — Так уж и без толку. Появился бы ты здесь так скоро, если бы они были не нужны? — В голосе Синеглазки столько насмешки, что я обещаю себе всех, кто хотя бы раз близко в доме был, за горло взять. Найти того, кто ему помогал. Любой ценой. Любыми средствами. — Я тебя год искал. Зимой последние деньги спустил на поиски, и тут вдруг — на тебе. Объявился сам. Да ещё и как. Дворянином. И с этой шлюхой под боком. «Шлюхе» достается лёгкий шлепок по затылку, и она клацает зубами. Втягивает голову в плечи и никак не может понять, за что же её лупят. Не может понять, где она, но сжимает край рубашки и тянет его вниз, пытаясь прикрыть колени. Взгляда пока не поднимает. Я не знаю, что будет, когда всё-таки поднимет. Когда посмотрит на меня, а я ничего не смогу сделать. Совсем ничего. — А тот… Чёрт знает, почему он, но… — Синеглазка указывает на клетку и подтверждает то, что я и так уже понял. — Но трахаешь ты именно его, а не эту сладкую суку. Почему так? Кто знает. Но очевидно, что необходимы оба. Он знает. Он знает какие-то обрывки полуправды, знает то, что другие могли видеть, но явно не всё. Знает только то, что было здесь, в Голдвилле. Молчу, а он говорит и говорит. Кругами ходит, огибая ящик и сидящую на нём княжну, а Йен всё меньше и меньше становится. Сжимается в комок, пытаясь подтянуть колени к груди, но, опомнившись, понимая, что полуголый, опускает их обратно. Так и не смотрит, снова волосы на лицо падают, растрёпанный весь, а я уже и боли не чувствую. У меня только одно в голове вертится. Только одна фраза, мысль, несколько слов. Только… Прости меня за это, прости. Прости. — Я столько представлял, как убью тебя. — Слежу за ним взглядом, за буграми покрытым затылком и руками и совсем не чувствую, как рукав мокнет. На локте только как-то странно. Под курткой собирается кровь. — Сожгу, может, расчленю и куски всем этим мерзким тварям покидаю, а после узнал, что яд тебя не берёт, и тварей ты не страшишься. И меч этот в комнате… Как же такому мстить, а? Как же? Спрашивает, а сам вокруг княжны всё трётся. Сам, нагнувшись рядом, поднимает его лицо, и когда наши взгляды встречаются, его уже совсем осмысленный. Шальной, растерянный, не напуганный… В ужасе. — Ты же понимаешь, что уже не уйдешь. Отвечаю полушёпотом и не знаю, что ещё добавить. Не знаю, что можно сказать, для того чтобы после не последовала очередная затрещина. Йен слушает и молчит. Не плачет даже. Пока. — А разве это жизнь, за которую стоит цепляться? — Вот тут он прав. Тут не поспоришь. Крайне дерьмовое у него выходит существование. Что до, что после того, как я его ранил. — В наморднике, служа от безысходности тому, кто вот-вот тебя выбросит? Я охотно умру, зная, что ты будешь мучиться. Шагает ближе, и я не знаю, стоит ли Йену пытаться сбежать. Я не знаю, может ли он. Я не знаю, что будет, если выдернет нож из моей правой и воткнёт его ниже или в левую. Удержу ли? Но ответа он ждёт. И я даю его ему, не веря, что охотно примет смерть после того, как достанет меня. — Это только слова. Улыбается в ответ абсолютно счастливо и столь же жутко. Вблизи кажется не обожжённым, а будто перетянутым чьей-то грубой кожей. Кажется больной фантазией шкурника, который пытался вырезать маску, да не сумел. — Так убей меня, — предлагает, разведя руки в стороны, и я действительно прикидываю, смогу ли дотянуться. По всему выходит, что нет. Между нами так и так не менее полутора метров. — Отпусти цепь и убей. Нет? Отступает назад, будто собираясь наказывать меня за бездействие, и улыбается. Всё также, показывая не тронутые магией зубы. Улыбается как безумец и спиной, не оборачиваясь, добирается до княжны. Я уже знаю, что дальше будет. Я знаю, что последует, просто потому что взгляд его вижу. Потому что смотрю в его синий не расплывшийся глаз.  — Я тебя через задницу выверну. Обещаю ещё до того, как замахнётся, и он кивает, да-да, мол, конечно. И оборачивается. Я не могу закрывать глаза. Я не имею на это никакого права. Я все равно буду это слушать. Каждую затрещину. Каждый удар. Я буду слышать всё. И запах крови безумно ярко тоже. Так близко же. Совсем рядом. Бьёт расчётливо, не куда попало, сначала в челюсть, а после в солнечное сплетение. Сбрасывает хрупкого по сравнению с любым из тренированных вояк вчерашнего мальчишку с ящика и с видимым удовольствием догоняет ещё в живот сапогом. Громко всё. Так громко… Йен не кричит, только вздрагивает, задыхается, кашляет. Почему-то так и не кричит. Здесь нет. До второго пинка. — Перестань! Не выдерживаю, останавливаю его на замахе, и надо же, оборачивается, позволяя мальчишке сжаться в комок, отдышаться, и тут же снова бьёт, но на этот раз по бедру. Снова до выкрика. — И где же всё хвалёное равнодушие? Деланно удивляется и, наклонившись, хватает княжну за плечи и силой усаживает снова. Заставляет выпрямиться и, прежде чем тот скрутится, лупит по носу. Не ломает, но разбивает так, что крови сразу столько, что мажет ему все упавшие вперёд волосы. Запах соли разрезает мне ноздри. Крови и беззвучных слез. Дышит со свистом. Дрожит как от холода. Ждёт, что будет ещё. Будет… — Чего ты хочешь? Спрашиваю, а сам не знаю, что предложить. Сам понимаю, что нет, не сработает. Он же знает. Знает, что как только я смогу отпустить цепь, то всё. Прикончу без меча. — Этого. Вот этого я хочу! — Выкрикивает и снова за волосы хватает… Тянет так сильно, что княжну перекашивает, а костяшки пальцев, которыми он всё силится оттянуть вниз свою перепачканную рубашку, белеют. — Отчаянья! Такого же, как у меня! И бьёт его опять. В лицо бьёт. Наотмашь лупит и не даёт голове дёрнуться. Продолжает удерживать и тут же отвешивает по второй щеке. По уже появившимся синякам. Цепь, которую я держу, кажется, руки мне уже до кости прорезала. Цепь, тяжёлая как никогда. — Останови его. Дёргаюсь уже сам, от звука третьего, молчавшего так долго, что я уже почти и забыл, что он в сознании, голоса, и становится ещё хуже. Становится больнее. Ещё больнее от металла, впившегося в ладони. Замирает даже синеглазка и с интересом оборачивается. Глядит сначала на Луку, после на Йена, который сглатывает, вздрагивает и, переведя взгляд на меня, а после вниз, едва слышно проговаривает: — Не надо. И сжимается сразу же. Знает, что снова ударит. Спешно дышит, пока может. Может, пытается использовать те крохи магии, которые у него есть. — Может мне его тоже трахнуть? — Синеглазка явно изображает задумчивость и опускает взгляд. Глядит теперь на голые, покрытые синяками колени и пытается иначе. Достать меня так. Ударить ещё и с этой стороны. — Кто знает, за каким чёртом он Кёрну? Может, мечтает наваливаться на него своим брюхом? И пригибается, для того чтобы опереться рукой на тонкое бедро и сжать его. Заставить княжну зажмуриться и не дышать. Меня трясёт от злости и безысходности так, что цепь мелко дрожит и раскачивает решётку, заставляя её постукивать о края клетки. — Заткни его, я тебя умоляю. Лука говорит мало. Лука будто каждое слово бережёт и смотрит только на них. На меня нет. Не треплется. Не несет всякого бреда. Не угрожает синеглазке, не пытается ляпнуть что-нибудь Йену. От этого цепь ведёт только сильнее. Это делает всё хуже. Намного-намного хуже. Он будто уже решил. — Да, давай! — Мразь без лица будто в эйфории. Едва не смеётся, и радость его настолько искренняя, что попросту не может её сдерживать. Она у него хлещет со всех щелей. С каждым ударом всё больше и больше. — У вас, я смотрю, всё интересно, да? Сложно. Так я упрощу. И никаких больше мук выбора! Новая пощёчина — и Йен снова падает набок. Валится, как полупустой мешок, и замирает без движения. Вырубился. Намеренно же бьёт по лицу. Хочет изуродовать. Только медленнее. Хочет тянуть это как можно дольше. Наклоняется и тянет его вверх. Пытается усадить снова. — А ты не смей терять сознание. — Трясёт его, держит за плечи почти заботливо и терпеливо ждёт, пока княжна разлепит опухшие веки и откашляется. — Ты должен быть тут. Вот так. Смотри. Смотри как тогда. Отпускает его, придерживая кончиками пальцев, чтобы убедиться, что снова не рухнет, и позволяет мне полюбоваться. И ему тоже посмотреть на меня. Выдыхает, поднимает голову и далеко не сразу находит моё лицо. А когда находит, почти не смотрит на него. Сразу соскальзывает зрачками вниз. Его хриплое, едва различимое: «Не отпускай», — сливается со злобным недовольным: «Да что же это!». Видно, синеглазка надеется на то, что он будет молить. Упрашивать о спасении. А у него своё на уме. Он чужой смерти боится сильнее боли. А я с ума уже схожу. Я не могу уже это всё слушать. Я не… — Прекрати это. Просто прекрати это уже. — Лука заговаривает снова, и меня дёргает от звука его голоса. Будто судорогой и всем телом. И от того, что так ни разу и не посмотрел, как отвернулся. Если бы только он смог встать или откатиться… Если бы! — Спаси того, кого можно спасти. Будто и про эту треклятую правую говорит, и про что-то ещё. Будто так же, как и я, с ума уже сходит от беспомощности и готов на что угодно, только бы это закончилось. Сейчас. Очередной удар — и сразу же за ним хруст. Крик. Больше ладонями не лупит. Всерьёз вознамерился забить его на смерть и в очередной раз снова скинул на пол. Посадил опять. Скинул. Лука начинает орать на меня раньше княжны. Лука дёрнуться не может, только голову приподнять, и это убивает его так же сильно, как и меня. Я понимаю, что после того, как княжна перестанет дышать, я всё также не смогу сдвинуться с места, я понимаю, что правую уже почти не чувствую и вот-вот уроню решётку, я понимаю что… Мы случайно встречаемся взглядами. Всего на мгновение. Они у него странно ясные сейчас. Чисто голубые, несмотря на все слёзы и вкрапления крови. Они у него… Я разжимаю пальцы. Йен кричит так страшно, что стискиваю цепь снова, но какое-то время не чувствую её веса. Не понимаю, пока не слышу хруста костей. Громкого, близкого и пугающего меня настолько, что в первое мгновение решаю, что всё-таки уронил решётку. Но нет, не оно. Та всё ещё в воздухе. Но теперь вопит уже синеглазка. Громко и так, что закладывает уши. Йен глядит на него в упор и не дышит. Йен глядит на него странно, не моргая, а сам держится за края ящика и не кашляет, но давится своей же кровью. Она у него и из носа хлещет, и изо рта. Даже из глаз стекает, будто неправильные слезы. Не понимаю, до того как на перепачканной, никогда уже не отстирающейся белой рубашке не проступят смазанные закорючки. Проступят, отпечатаются, словно открывшиеся раны, и всё, что можно было допачкать, допачкают. Синеглазка заваливается на правую ногу, будто по ней рубанули чем-то невидимым ниже колена, а после и вовсе падает на спину. Пытается опереться на локти, но и те подводят его, и он валится на спину. Не понимаю, пока на его и без того изуродованном лице не появятся кровавые раны. Моё пылает почему-то тоже. Старые шрамы скошенными линиями. Будто только что получил их, и они загорелись заново, защипало разошедшуюся кожу, и утихло всё. Будто… Понимаю и, дёрнувшись, перевожу взгляд на клетку. — Останови его! — Лука сначала не реагирует на мой голос, а после оживает. Головой вертит и дёргается куда активнее. Понимает, что уже может. — Давай же! Ну?! Поторапливаю его, и пробует, наконец, привстать, и как только выходит, спешно выбирается из-под решётки. Опускаю её тут же, бросив проклятую цепь. Княжна вздрагивает от грохота и, моргнув, сильно кренится вперёд. Лука успевает поймать его, пригнувшись рядом. А я наблюдаю только и подойти не смею. У меня всё ещё дрожат руки. Проще думать, что всё ещё. Выдёргиваю застрявший в правой нож и, позволив себе секунду, всего секунду на то, чтобы прикрыть веки, возвращаюсь назад. — Вынеси его отсюда. Лука оборачивается сначала, непонимающе приподнимает бровь, как он, мол, должен это сделать, а после снова глядит вперёд. Только сейчас понимает, что придерживает княжну двумя руками. Осторожно поглаживает его по щекам, присаживается напротив и, дождавшись, пока тот очнётся, хочет сказать что-то, но я прикрикиваю и напоминаю. Тошно настолько, что переживёт, справится как-нибудь без нежностей. Осматриваюсь, в дальнем углу нахожу свой плащ, сапоги и те самые комом брошенные вещи в углу ванной, которые взяли для вида, и забираю только плащ. Накидываю его на плечи княжны и киваю на выход. — Я догоню. Встречаемся взглядами, и Лука только коротко улыбается на правый угол. Видно, его тоже ещё слишком трясёт для того, чтобы вернуться к привычной болтливости. Выносит, наконец, Йена на улицу, и я могу выдохнуть. Почти рухнуть на этот самый ящик и перевести взгляд на то, что осталось от синеглазки. Изувеченный куда больше прежнего, теперь оказывается ещё и полностью неподвижен. Должно быть, помимо сломанных костей и той самой противной правой, ему досталось ещё что-то. Что-то, о чем я не имею никакого желания спрашивать. Усталость наваливается на плечи как несколько наполненных мешков. Я разорвать его мечтал пару минут назад. Теперь хочу отсечь ноги и бросить так. Пускай живет. — Что он сделал? Говорит ещё, а лицо, даже такое, красное всё, изрубленное в тех же местах, что было моё, кажется удивленно-испуганным. По-настоящему удивлённым. — Перенёс все его раны. И видимо, ещё и часть моих. Говорим друг с другом, будто ничего и не было, и я понимаю, что нет, не оставлю его в живых. Как бы сильно мне ни хотелось, чтобы он мучился — нет. — Как… Как интересно… Дышит с явным трудом, кашляет кровью и я, не тратя больше времени, встаю и возвращаюсь за своим оставленным у стены мечом. Который он даже не попытался взять. Не посмотрел на него ни разу. Знал, что крупно ошибётся, если схватит? Мог бы выпытать, но убраться отсюда хочу куда больше, чем всего прочего. Больше, чем его скулежа и ответов. Теперь равнодушный. Высушенный. И княжна… Княжна на улице. Мне нужно проверить, как она. Почти не замахиваюсь, когда бью, и даже не сношу его голову. Так, срезаю только нижнюю челюсть и терпеливо жду, пока захлебнётся вытекающей кровью. Жду, пока затихнет, перестанет хрипеть, и лишь после, убедившись, что мёртв, заматываю меч и, так и продолжая держать его в руках, выхожу. Над гарнизоном светлеет небо. Кто-то и вправду умер. Перед рассветом. *** Они оба во внутреннем дворе ждут, и как бы я не старался, не выходит ни улыбнуться, ни даже попытаться растянуть губы в улыбке. Я чувствую себя виноватым уже не в одной, а в череде чудовищных ошибок. Я не знаю, как мне теперь вообще прикоснуться или заговорить. Йен сидит на опрокинутой бочке и держится только потому, что боком приваливается к Луке. Тот его придерживает за плечи, и княжна едва понимает, что ладоней на его плечах сейчас две. Княжне так сильно и много досталось по голове. По голове, которую он почему-то не подумал подлечить. Первым ухватился за чужие раны. А дальше уже я не дал ему себя догробить. Его крови внутри осталось так много. Так много… Подхожу, и оба оборачиваются на звук моих шагов. Йен неожиданно вскакивает, и я роняю меч, пытаясь не дать ему растянуться. Хватило его на один рывок. Поймал в последний момент, обхватил поперёк спины и едва не сжал, в последний момент вспомнив о всех его новых синяках. И если бы только их… Охает, но вместо того, чтобы отпрянуть, наоборот жмётся и упирается лбом в мою ключицу. В ту же, где был укус. Обнимаю как могу бережно и замираю. Выдыхает, закашливается, кривится, переживая приступ, смотрит на меня, ладонью тянется вверх, уже не скрываясь шипит от боли и, закатив глаза, проваливается в глубокий обморок. Ещё бы. Теперь-то определенно можно. Поднимаю его уже сам, и мы остаёмся вдвоём. Я и тот, кого мне удавалось вытаскивать столько лет. До этого самого часа удавалось. Лука губы кусает и не знает, куда девать эту свою правую теперь. И за рубашку цепляется ей, и рукава теребит. И даже пытается найти не существующий карман на брюках. Вроде вот оно, то, чего он так хотел. Может, позже сможет порадоваться? Такое ощущение, что не верит ещё или, может, как-то неправильно чувствует, не знаю. Я сам всё это чудовищно неправильным чувствую. О том, что произошло в амбаре, ни один из нас не говорит. Видимо, не тот момент. — Где тебя поймали? Спрашиваю и сам не знаю, зачем уже. Что сейчас уже толку? Надо было ему рассказать, наверное, всё-таки, как хотела Тайра. Рассказать до того, как случилось что-то, а не после. — Всё, как он сказал. — Пожимает плечами и ёжится от долетающего через распахнутые ворота морского ветра. — На кладбище. Поправляет полы плаща, лежащие на княжне, и я киваю, перехватив Йена поудобнее. Раненая рука даёт о себе знать. Да и решётка тоже. Тяжесть всё ещё отзывается дрожью в мышцах, но я не могу позволить себе его отдать. Просто не могу, и всё тут. Лежит виском на моей груди, размеренно дышащий и тёплый, и это единственное, на чем держится мое установившееся спокойствие. Мне сейчас физически нужно видеть обоих. А лучше бы ещё ощущать. Но на второго выходит только смотреть, так что… — Зря я тебя туда отправил. Извиниться язык не поворачивается, но Луке и не надо. Он качает головой и, мотнув ею же, по привычке без пальцев отбрасывает назад распущенные из-за потерянного где-то шнура волосы. — Не зря. Если он знал, куда я пойду, и про всё прочее, то значит, кто-то следил за нами. Кто-то, кто живёт в самом доме. Киваю, подтверждаю правильность его догадок и запрокидываю голову, осматривая стены. Очень вовремя вспомнили о том, что раз уж у синеглазки есть верные ему прихвостни, то ничто не мешает им ошиваться где-то поблизости, дожидаясь сигнала своего командира. И сталкиваться с ними нам сейчас совершенно не с руки. — Я об этом уже подумал. Пока стоял как беспомощный истукан. Чудесное ощущение. До самого своего конца запомню. И надеюсь, никогда больше не испытаю его снова. Изо всех оставшихся сил надеюсь. — Близнецы? Лука предполагает самое очевидное, и я бы согласился с ним, не раздумывая, да только… — Я убил всех троих прошлой ночью. — О… — А он всё проспал. И на лице проступает что-то, похожее на сожаление. Надо же. — Очаровательно. Должно быть, это было его единственной догадкой, и потому становится немного растерянным. Задумчиво косится на амбар, и я толкаю его плечом, вырывая из бесполезного сейчас оцепенения. — Идём. Стоит поскорее убраться отсюда. Кивает, снова откидывает волосы от лица, рукой на этот раз, и, тут же вспомнив про неё и глянув на дыру в моей куртке, предлагает: — Ты… Не хочешь отдать его мне? — подбородком указывает на княжну, а сам уже кусает себя от нетерпения, так сильно ему хочется. Хочется взять его на руки. — Я смогу, правда. Теперь смогу. Убеждает, а сам в нетерпении уже подставляет ладони. Только нет. Не сейчас. Сейчас мне самому он нужен. Держа на весу и слушая сердце проще верить, что он живой. Всё-таки живой. — Хочешь помочь, возьми меч. Предлагаю, чуть прищурившись, и Лука отвечает мне таким же взглядом. В итоге будто нехотя очерчивает полукруг глазами и, буркнув «ладно», нагибается и хватается за широкую петлю ремня, обхватывающего замотанное в шкуру оружие. Выходим из главных ворот, придерживаясь правой стороны, и сразу же сворачиваем к пещерам. Те оказываются затоплены до половины из-за утреннего прилива, и пробраться внутрь оказывается труднее, чем выбраться наружу ночью. Воды по бедро. Бредём так долго, пока коридор не уйдет выше, и не станет просто мокрым и противным. Вдвоём двигаемся значительно медленнее, чем я мог бы один. Приходится останавливаться иногда и направлять Луку голосом, потому что, в отличии от меня, он не видит без света. Говорить начинаем опять только на твёрдой земле. Там, где уже не гуляет эхо. — Присмотрел арбалет? Спрашиваю, шагая вперёд боком, чтобы не ободрать Йену ещё и коленки о стену узкого прохода, и не то чтобы сам знаю, зачем спрашиваю. Может, чтобы он говорил что-то. Может, потому что помню, как сильно он торопился сделать это. — И что? Отвечает с какой-то затаённой опаской, и я жму плечами, забывая о том, что Лука ни черта здесь не видит. Идёт, ведя пальцами по стене. — Теперь сможешь его забрать. Едва заканчиваю, как останавливает меня. На оба плеча со спины давит, и чудится, будто собирается вцепиться в шею. Почему же мне так чудится? — Эй, остановись, — просит даже, не шипит на меня как раньше, прикусил свой длинный язык. Или это из-за Йена всё? Не хочет, чтобы он очнулся здесь? И испугался ещё и тьмы? — Постой, ладно? Удерживает меня уже почти под склепом, через который я спускался сюда все предыдущие разы, и я нехотя замираю. И пропускаю его вперёд, теснясь и позволяя протиснуться между стеной и своим согнутым локтем. Замирает где-то рядом и ждёт. Довольно спокойный лицом, как я могу разобрать. И ждёт чего-то. — Ты был прав. — Может, этого? — Он бы не сбежал для того, чтобы наделать глупостей. Я не должен был даже думать об этом. Тогда, может быть, не потеряли бы столько времени. Может быть, ему не досталось бы так сильно. Может… Я бы теперь не тащил вместе с лёгкой княжной чувство вины весом с ту самую решётку. — Вообще-то я тоже думал об этом. — Лука обрывает мои мысли весьма саркастично и стискивает плечи снова, но уже спереди. Двумя ладонями. Под куртку их заводит и оставляет на тонкой ткани рубашки, которая совсем не мешает почувствовать, что правая тоже стала горячей. Так или иначе, для него всё сложилось как нужно сейчас. Выиграл и ничего не проиграл, но мозгов хватает не говорить об этом. Возможно, позже. Уже с княжной. — И что я бы точно не стал ждать каких-то позволений, если бы у меня была хотя бы одна дельная мысль. — Поэтому и попросил дать сонного зелья? Кивает сначала, а после добавляет уже так, голосом. — Да. Знал, что сделаю всё хуже, и… И решил, что будет лучше проспаться, напившись травяной дряни. Йен и сам мог бы поспать, но… Вспоминаю то пойло в его кружке и поднос на тумбе, который не велел принести. Вспоминаю не только это и резко дёргаю головой. — Погоди. — Конечно. Конечно же… Как я раньше не понял? Должно быть, слишком занят был и смотрел вдаль, вместо того чтобы опустить голову. — Я знаю, кто ему помогал. — Матушка твоей невесты или этот чокнутый дворецкий? Предполагает не без сарказма, но я тут же отметаю эти варианты. — Нет. — Наступаю на него, понукая пятиться, и дожидаюсь, пока не покажется лаз, в который и осталось-то только что и забраться. — Всё куда прозаичнее. Давай-ка. Киваю наверх и, осторожно опустив княжну прямо на землю, приваливаюсь к стене и, как ступеньку, поставляю ему сцепленные в замок руки. Отталкивается от них сапогом и после, наступив на моё плечо, карабкается выше, вылезая в том самом склепе, где начинается лаз. После протягиваю ему меч, а затем, когда свесится наполовину, пытаюсь как-то протянуть ему и гнущегося, будто бескостный угорь, Йена. В итоге, плюнув, забираюсь вместе с ним, забросив его на плечо и лишь чудом не соскользнув с поехавшей грязной выемки в земле. Когда выходим на улицу уже с этой стороны города, за стеной, среди тихих надгробий, во всю светит солнце. — Так ты скажешь, или мне перебирать всех слуг по одному? Лука оттряхивает ладони и снова замирает, когда замечает, что шевелит и правой. — Я тебе покажу. Обещаю ему и, снова перехватив княжну так, как положено носить прекрасных томных дев, а не мешок с капустой, первым иду к высоким воротам. Надеюсь, что они уже распахнуты, и рисковать опять стукнуть княжну головой не придётся. — Ладно. — Соглашается после заминки и нагоняет меня на одной из тропинок. Держится позади. Повесив меч себе за спину. — А что с Йеном? Печать накрылась? — Будет видно, когда проспится. — Мычит что-то, что можно принять и за согласие, и я решаю не цепляться. Всё никак не отойду от этого клятого амбара и предпочитаю избегать пока споров. Хочется другого. — Пока хватит того, что он живой. Вроде кивает, затылком не то чтобы вижу, и дальше идём молча. Каждый в своём. Он перестаёт мёрзнуть, меня усталость так же, как и прежде давит. Одно хорошо: ворота действительно уже открыты. Выходим в город без каких-либо трудностей, но так как грязные оба и в крови, не сговариваясь предпочитаем держаться тени, и сначала я, а после и он шагаем в ближайший же переулок. И тут же, едва оказавшись между двух кирпичных домов, сталкиваемся с ещё одним любителем засад. — Монеты! Монеты давай! — Кривой, покрытый ржавчиной нож едва мне по костяшкам не ведёт, когда приземистый, явно прошмыгнувший сюда из предместий, а то и из деревень неподалёку мужичок начинает торопливо угрожать. — И ты тоже! Всё, что в карманах есть, выкидывай, и тогда не порежу! И мне, и Луке сразу. То на одного, то на другого остриё наводит и подскакивает на месте не то от нетерпения, не то от страха. Переглядываемся, и Лука первым смаргивает: — О… Как интересно… Всё, что из себя давит, и я, не разделяя его почти что умиления, устало спрашиваю: — Сам разберёшься, или мне? — Да-да, сейчас. — Кивает, отмирая, и неприязненно морщится, когда короткий нож, мотнувшись в сторону, останавливается около его подбородка. — Только не нужно так сильно трясти этой дерьмовиной, ладно? Делает вид, что лезет в карман, а сам руку назад отводит, разворачивая локоть, примеривается, чтобы железку эту отобрать и отбросить. Уже вижу это движение, как за первым мужиком прямо из густого, с парадней стороны дома растущего плюща высовывается второй: — И косу! Громким шёпотом требует, и кажется, не понимает никто из нас. Нападающий даже отворачивается, чтобы переспросить: — Что? — Косу у девки пускай срежет! — Торопливо подсказывает круглое, явно отёкшее от обильных возлияний лицо и показывается сильнее. — Продадим! А… Вот оно что. Косу, значит. Лука меняется в лице. Меня на сторону в подобие улыбки косит впервые за день. — Да-да… Конечно. — Соглашается безропотно и медленно наступает на этого с ножом, подняв вверх свои пустые руки. — Только поглубже в переулок отойдём. Отдаст он им, как же. Эту косу.