Before the Dawn

К грязи и крови прибавился ещё и песок с просоленным ветром. К усталости раздражение, а к потрёпанному, грязному, как помойная крыса, Ядвигу ещё не успевший завершить свой караул ночной патруль, который любезно сопроводил нас до поместья. Молча, без ненужных комментариев и угроз. Без напоминаний о том, что я всё ещё опальный, и благородные хозяева города не уверены, что тут есть за что заплатить. Неподалёку от городских ворот прицепились и так и шагали молча, держась позади, распугивая редких, и без того дёрганных горожан из тех, кто всё-таки рискнул высунуть свой нос за кованый высокий забор. И тишина, немыслимая для любого крупного города. Ни лавочников, ни экипажей… Сегодня всё в простое. Жизнь остановилась. Опасается эта самая жизнь, что прервут её вовсе, и потому всем плевать и на убытки, и на якобы важные дела. Что такое не пошитое платье или не купленные на рынке груши против смерти? Всё становится ерундой. Мелкой монетой, рассыпанной по дну глубокого кармана. Идти оказывается недалеко, почти всё время по прямой. Идти всё так же втроём, и, как бы я ни надеялся от него избавиться, Ядвиг теперь не отстанет, пока госпожа Фаора ему не разрешит. Тоже весьма занятная старушенция. Хваткая. И тайн наверняка хранит не меньше, чем Кёрн. И лесная нечисть бы с этими тайнами, если бы они не касались ни подземелий, ни золота, на котором стоит этот город. Не окажется она не замешанной. Не удивлюсь даже, если именно у неё и свистнули эту дудку, а Кёрн был уже вторыми руками, из которых она ушла. Вернулась назад к хозяйке. Вопросы все эти… Надоело. Со своим бы разобраться, так носом тыкают в чужие. Молчим до самых ворот и по дорожке, по обе стороны от которой остались только белые кустовые розы, идём тоже молча. До самых ступеней и запертых двустворчатых дверей. И на рабочем дворе тихо. Не слышно ни ударов топора, ни переговоров. Только треклятые собаки брешут. Но и те как-то лениво, будто бы по привычке. Сонное оцепенение царит. Но мрачное, не расслабленное, а напротив, будто даже в воздухе страх висит. Невидимый, как яд в чарке, но от этого не менее настоящий. Окна господского дома тоже будто пустые все. Слепые днём, все закрытые… Может, где тяжелая занавесь и дрогнет, но на том всё. Ни лиц, ни отблесков горящих ещё с ночи свечей. Поднимаюсь по ступеням первым и, жестом попросив Ядвига не раскрывать рта, стучу кулаком по дереву, проигнорировав висящую неподалёку изящную колотушку. От моих пальцев даже следы остаются. Весь в высохшей крови и грязи. Мечта, а не кандидат в мужья, ничего не скажешь. Впрочем, как знать, может, убийство на лестнице и притушило немного весь этот свадебный пыл. Стучу ещё и, наконец, слышу шаги. Размеренные и неторопливые. Только Кацпар так и шагает. И плевать ему, ломится кто внутрь, потому что его вот-вот сожрут, или его господин вынесет дверь от нетерпения. Никто не отменял этикет и следование манерам. Сначала маленькое окошко на уровне моих глаз открывает, а после, убедившись, что за порогом не оголодавший, но догадавшийся постучать гуль, отпирает засов. Тот бесполезный, всего-навсего створки вместе держит, а вот петли ничем не укреплены. Слабые. Да и откосы тоже. Любая тварь пробилась бы. И окна вот они. Рядом. И ни ставен, ни решёток. Заходи и жри. Внутри все вкусные и беззащитные. Выражение лица у Кацпара такое же, как и всегда: профессионально постное. Кланяется даже, пропуская меня внутрь, и ничего, совсем ничего не говорит. Отступает и закладывает руки за спину. Замирает, дожидаясь позволения по новой запереть эту сомнительную крепость, и наверняка после уберется прочь, стоять над душой у господской прислуги. Только переступаю через порог, как там же и замираю как вкопанный. До того резко, что Лука врезается в мою спину, а Ядвиг цепляет плечо своей рукой. Смолчал, поморщившись, а я про него забываю. Я во все глаза таращусь на заполонившие всё возможное пространство белые цветы. Везде розы. Как-то не к месту они здесь. Не вовремя. По перилам лестниц вьются, стоят в вазонах, спускаются, хитро прилаженные леской или ещё какой холерой, с потолка… Значит, приготовления никто не отменял. Три дня осталось. А может, и два. Чёрт знает. — Мог и сказать. Бросаю больше в никуда, но Лука, молчавший последние два часа, физически не может не отозваться. — А что, у тебя появилась цветочная непереносимость? Язвит устало, но с большой охотой. И будто бы не намекает на то, что я сам в это всё влез. Ни словом, ни взглядом. Последним особенно. Не сверлит. — Не цветочная. Возражаю, не меняя тона голоса, и слышу, как наверху, за этой самой, превращенной в настоящую живую клумбу лестницей хлопает дверь. На втором гостевом этаже. Должно быть, о том, что их вежливо переселили, едва я переступил порог дома, Лука мне тоже не сказал. Не посчитал нужным упоминать о таких мелочах. К чему они мне в тюрьме? Вышвырнуть вовсе Штефан бы поостерёгся, а вот подвинуть, не без намёка разумеется, это запросто. Странно, что не в амбар сопроводили, но может, там занято? Где-то же ночуют все дворовые после пожара? Шаги. Лёгкие и слишком торопливые для того, кто выглянул просто поглазеть. Близко уже к увитой цветами лестнице. Выбегает, да так и остаётся глядеть сверху с округлой площадки в окружении белых цветов. Июлия. Ядвиг радуется ей так, как я должен бы радоваться. Улыбается, запрокинув голову, запоздало вспоминает, что грязный весь, и досадливо, будто сам себя укоряя за это, отводит взгляд и, не зная, куда деть руки, проводит пятернёй по волосам. После прячет за спину и толкает их за широкий пояс, на котором висят ножны. А она смотрит на нас всех и, помедлив, спускается. Опирается на перила и сдерживает улыбку. Не торопится, нарочно молчит и, вежливо кивнув Ядвигу с последней ступени, поворачивается ко мне. Такая вся светлая, что мне даже не по себе. Волосы, платье, его длинные, почти до колен спускающиеся рукава… Останавливается в трёх шагах и, не решившись сделать ещё один, сжимает запястье левой руки своей правой. Улыбается увереннее, успешно делая вид, что её не заботят ни кровавые разводы, ни грязь, и уже собирается не то приветствовать, не то выразить свою радость от того, что мою голову не доставили отдельно от тела, как запинается и оборачивается на шум. Княжна босиком. Не стучит каблуками по ступеням, не шуршит юбками, спустился следом за ней и, как призрак бледный, остановился в изножье лестницы. В перила вцепился насмерть и тоже глядит. Кроме глаз вообще ничего на лице нет. Глаз, выцветающих кровоподтёков и длинной трещины-пореза поперёк брови. — Тебе не нужно было… Заготовленные речи Июлии скомкались. Сбилась с мысли и теперь и не знает, что ещё сказать. Обернулась назад, да так и замерла вполоборота. Йен лишь дважды взгляд отводит. Вправо смотрит, а после, когда это самое «право» нетерпеливо махнёт рукой на все расшаркивания и шагнёт к нему первым, толкнётся от лестницы и свалится в его руки. Обнимает за шею, привстав на носки, и всё равно смотрит на меня. Теперь поверх скомкавшейся на плече куртки. И глаза у него ещё ярче на фоне этого омерзительного жёлтого и фиолетовых пятен. Глаза у него обвиняющие и, вместе с тем, нет. Киваю ему, неловко исказив рот, и физически ощущаю, как тяжело становится терпеть присутствие ненужных соглядатаев. Мы будто поменялись местами: я и Лука. Совсем недавно иначе было. Мне было можно касаться, а ему лишь смотреть. Теперь я злюсь на выламывающую пальцы Июлию больше, чем она того заслуживает, и слушаю. Слушаю, как мои вопросы задаёт другой: — Ну ты как? Лука его чуть ли не силой разворачивает к себе, удерживает за скулы, и княжна в ответ берётся за его плечи. Сжимает их своими тонкими пальцами и неопределенно ведёт рукой, будто пытаясь так отвести мешающие растрепавшиеся прядки назад. Плевать ему сейчас на себя. — А ты? — Отзывается как эхо, повторяя чужой вопрос, и, вздрогнув, сбрасывает с себя накатившее наваждение. Замечает, наконец, и грязь, и порезы, и синяки. Становится серьёзнее и касается чужого рукава, находя место укуса. — Это что? — Ерунда. Лука отмахивается, но Йен уже нахмурился. Отвёл его руку подальше и осматривает следы зубов, отпечатавшиеся прямо на плотной материи куртки. Босой. В рубашке из моего шкафа и простых тёмных штанах, что тоже ему не по размеру. Невозможно строгий. У меня внутри всё теплеет. И улыбка против воли становится шире. Заметной. — Не выглядит как… — Начинает отчитывать, и голос у него неподдельно суровый, но Лука, видно, устал больше моего, и ему не хочется сейчас выслушивать. А может, напротив, хочется, но без ненужных свидетелей. Как бы там ни было, договорить он не даёт. Кладёт ладонь на тёмный взъерошенный из-за непереплетенной косы затылок и давит на него. Целоваться ему плевать где и перед кем. А вот нотации — это ближе к нежным внутренностям. Это он не хочет делить со всеми. Не отпускает Йена долго, придерживает второй ладонью за бок, и неловко от этого становится всем, кроме меня и, пожалуй, Кацпара. Последнему плевать на чужую страсть. Он ждёт распоряжений, и только. — Ерунда. Йен договаривает спустя минуту. И тут же запоздало понимает, что ладонь, за которую он уцепился, правая. Понимает, что они обе трогают. Выходит, сам не разобрал, что тогда сделал. Не запомнил… И сейчас снова хмурится, искажая свою хорошенькую, пускай и бледную, мордашку. Лука изволит обернуться. Я коротко киваю и поднимаю взгляд. Большего ему и не нужно. — Идём, конфетка. — Разворачивает княжну за плечо и подталкивает её к ступеням. — Наверху всё расскажу. Йен вяло крутится, сопротивляется, будто не по своей воле, и наконец, снова упирается в меня взглядом. — А ты?.. Спрашивает вполголоса, и я с готовностью киваю. Не важно, что именно он хотел узнать. Я догоню их немного позже. Немного… Закончу только здесь. С багровой от смущения невестой и Ядвигом, которому чужие нежности отчего-то тоже поперёк глотки. Неужто то, что такого, как Лука, кто-то ждёт, настолько режет? — Я представляла нашу встречу более… Живой. — Июлия отмирает. Запинается перед последним словом, но берёт себя в руки. Остаётся вежлива, но улыбка померкла. И как бы она ни пыталась вернуть её, заново натянуть на губы, не выходит. — Верила, что всё не так, как говорили, и что ты вернёшься, потому что не виноват. И сказано это должно было быть по-другому. Вот все эти важные напыщенные слова. Но я снова не такой, каким должен быть. Я никогда не буду тем, кем она меня придумала. К худшему только ли? Смотрю в ответ долго, изучаю, можно сказать, и в итоге, не найдя ничего более подходящего в своих мыслях, поворачиваюсь к Ядвигу. — Гостю нужна комната. — Кацпар даже не пошевелился. Что же, видно, пока сам великий господин не объявит, что меня и впредь можно слушать… Хмыкаю и добавляю чуть тише: — Я буду крайне признателен, если ты распорядишься. Она опускает подбородок и, опомнившись, жестом подзывает тут же откликнувшегося камердинера. Я решаю, что, наконец, отпустят и меня. Но всего два шага делаю, как окликает: — Анджей?.. Зовёт с надеждой, будто о чём-то одной интонацией просит, незаметно для себя дёргая шитьё на одном из своих роскошных рукавов, но я не понимаю намёков. Я грубый и недогадливый. — Нам обоим следует отмыться. — Ядвиг приподнимает бровь, не веря, что я даже его использую как предлог, для того чтобы уйти от своей благоверной. И в то, что она делает вид, что не замечает всего этого вопиющего безобразия, тоже немного. — Остальное потом. Так и глядит мне в спину, не понимая, отчего у нас всё так сухо, и нет бы, радовался, что может завладеть её вниманием, да, видно, слишком устал, чтобы использовать это себе на пользу. Уже верю, что на какое-то время распрощались, и надеюсь, что в моей комнате есть хотя бы ведро с водой, и не придётся разговаривать ещё с кем-то, но нет. — Кроме них, верно? Не выдержала. Молчала-молчала, но сорвалась. Догнала меня уже на верхних ступенях своим полным ехидства голосом, и когда я обернулся, тут же уперлась сжавшимися кулачками в бока. Суровая. Ни дать ни взять недовольная жена. — Ты не имеешь права праздно шататься, пока работа не окончена. Ну надо же. Отмер. Ядвиг позабыл и про грязь, и про то, что рядом находится прекрасная как день и ночь дама. Ядвиг вдруг решил, что момент, чтобы напомнить мне о том, что я имею и что нет, наступил верный. — Потрудись пока доложить своим господам, — одёргиваю его не без насмешки и, не удержавшись, добавляю: — Напиши о том, что видел и слышал. Скольких потерял и про все свои истерики. Поджимает губы и, сглотнув, косится на Июлию, а после возвращается глазами ко мне. Даже к изножью лестницы подходит, игнорируя ожидающего его Кацпара. — А если я выставлю тебя в невыгодном свете? Отправлю назад в тюрьму? Июлия оборачивается к нему так резко, что дёрни она шеей ещё быстрее, то вывихнула бы. А мне так весело становится, что я даже решаю, что возможно, после того как отскребу от себя всю грязь, прихвачу бутылку, прежде чем наведаться в гостевые комнаты. — Только если хочешь вернуться туда один. Отворачивается и, выпрямив спину, сообщает камердинеру, что любезно примет его помощь, и обещает прекрасной госпоже Июлии, что поведает ей любые интересующие её подробности. Не кровавые, разумеется. Такое для суровых мужчин. Для тех, кто привычен к жестокости и боли. Не для дам. *** Не то случайно оказался около Штормграда, не то зачем-то именно в эту сторону шёл, придерживаясь левой стороны тракта и не то чтобы часто встречающихся по пути деревень. Проснулся всего несколько дней назад и только и успел, что худо-бедно отмыться в едва-едва различимом ручье, поймать пару таких же тощих, как и он сам после спячки, уток и, толком не зная, что с собой делать, зачем-то выбрал именно это направление. Решает посмотреть, как там в порту, и, может быть, задержаться среди домов, коих больше, чем десять, на улицу. Потолкаться в городе, пока не надоест, пополнить запасы, решить что-то со всё более и более ветшающей одеждой и после уже вернуться на тракт. К деревням. Возможно и вовсе в Южную часть расколовшегося королевства податься. Пока не знает. Мысли ещё мутные. Будто не оттаявшие вместе с остатками грязного снега, залёгшего по низинам, но благодаря тому и самые простые. Что поесть, и где погреться. Мёрзнет и сейчас почему-то особенно сильно замечает это. Не понимает, так же ли, как раньше, до всего чёрного, обрушившегося на голову, или значительно меньше, но противная морось всё одно бегает по коже. По спине и рукам и будто скапливается где-то под солнечным сплетением. Внутри собирается в плотный мерзкий комок, как гуляющая туда-сюда во время простуды мокрота, и никак его не выкашлять. Так и будет ходить, пока не рассосётся. Мерзость. Анджею от самого себя порой мерзко, и это как раз то самое «порой». Когда собственное тело кажется чужим и вялым. Противно слабым и будто уже мёртвым. Будто готовым вот-вот оплыть с костей или начать разваливаться так, не отлипая от них. Не знает, как хуже. Всё, что отвратительно, в итоге будет для него, а раз так, то есть ли смысл что-то выгадывать? Переставляет ноги и смутно надеется не столкнуться с дорожным ворьём. Впрочем, ему бы сейчас и городские ворота миновать молча было неплохо тоже. Без лишнего внимания со стороны слишком уж неравнодушной до чужих карманов стражи. Штормград что та же деревня. Только большая и шумная, а замашки у жителей нисколько не лучше. И служители якобы закона недалеко от своих ушли. И даром, что с мечами и в панцирях стоят — за доспехом всё то же пьяное мужичьё без мозгов. Анджей раза три в тех краях был, и всё мельком, едва заходя за окраины города. Один раз ночевал, в два других убрался до сумерек, предпочтя топтать тракт, а не глядеть в потолок захудалой таверны и слушать чужие развеселые крики. Слышал много разного про этот город, но не то чтобы на слово верит. Он давно уже никому не верит, а раз домовые не утащили его меч, а нечисть, которая, судя по шепоткам, живет там по соседству с простыми гражданами, не перегрызла горло, то предпочитает думать обо всем этом как о пустых слухах. Может, и вправду магов привечают чуть больше, купить можно разного на рынках, да всё на этом. В самом деле не знает уже, чем там ещё его можно удивить? Портом? Так и в Голдвилле в доках воняло рыбой. А море… Что ему это море? Подумаешь, больше и холоднее, чем то, около которого он вырос. Велика ли разница. Вода и вода. Ему от неё толку никакого. Пускай себе разбивается о скалы где угодно. Но работа на пристани и для такого, как он, может быть. Прогуляется, спросит. Ближе и ближе уже к стене. Чудится уже даже, что запахи табака и чего-то съестного чует, и крепче сжимает лямку своего дорожного рюкзака. Напрягается около ворот, но заходит без проблем, даже не скидывая капюшон с головы. Оказывается никому не интересен ни как гость, ни как возможный кошелёк и даже удивляется этому, проходя дальше в город. Но только плечами жмёт, решив, что стражники вконец разленились, раз спят на своих постах, брезгуя шарить по чужим карманам, и вливается в бесконечный человеческий поток, который куда-нибудь его да вынесет. За то, что обдерут в толпе, особо не беспокоится, потому что после зимы у него и брать-то почти нечего, а если найдётся умелец, у которого выйдет снять меч с его спины, так он последнее выгребет, чтобы на это поглядеть. Проходит вперёд, минуя ряды жилых домов, осматривается и ничего примечательного пока не замечает. Всё те же прилавки, те же снующие меж прилавков дети и навьюченные взрослые, таскающие туда-сюда свои товары, и вывески, вывески, вывески… Пёстрые, блеклые, большие, маленькие… Анджей даже не вчитывается в названия на них. Так только, разбирает где изящный женский сапожок, где булку и идёт дальше, понимая, что в центральной части города ему и делать-то нечего — монет на ночлег не хватит. Поглазеть только, и на окраину, к порту, там должно быть много дешевле, чем здесь, среди цветочных, пока ещё пустующих горшков и лавочек. Выходит к открытому рынку, скидывает начавший мешать капюшон с головы и, уже профессионально не заметив отшатнувшегося низкорослого мужика в огромной мешковатой шапке, с интересом глядит, что же тут предлагают. Кроме всевозможной рыбы, конечно. Голода пока особо не чувствует и рад этому. Это значит, что не придётся слишком уж ужиматься на ночлеге, выгадывая так, чтобы хватило и на вшивый, набитый соломой матрац, и на какую-нибудь похлёбку в относительно чистой чашке. Голова всегда не на месте первые дни после пробуждения, и он не уверен, что с речью всё в порядке, но самое раздражающее, что реакция совсем не та, и потому, когда кто-то касается его локтя, это становится неожиданностью. Анджей непонимающе оборачивается, привыкший к тому, что если его и трогает кто, то по суровой необходимости, и непонимающе глядит на низкую, просто вопиюще маленькую рядом с ним дамочку в тёмно-зелёном, покрывающим и голову тоже плаще. Она кажется ему смутно знакомой, но подсознание отказывается все детали из памяти выскрести. Глядят друг на друга с добрую минуту, мешая людям сновать по узкому проходу и сердя лавочницу, к чьему прилавку из-за высокого монстролова теперь просто так и не подойти, и дамочка, прищурив свои зелёные, неестественно яркие глаза, решительно дёргает его за локоть. — Пойдём-ка. Понукает идти за собой, и Анджей послушно делает шаг следом. Не то потому, что не опасается решительных женщин, не то потому, что чувствует, как магией покалывает кожу даже сквозь плотную куртку. Без сомнения, ведьма. Потому и не боится его. Должно быть, высмотрела в толпе и решила взять в оборот для каких-то своих дел. Что же, он не то чтобы против. Работа ему не повредит. Пускай он и рассчитывал искать её не вот так сразу. Покорно шагает, куда ведут, но всё-таки любопытствует, когда его выводят с рынка и тащат в одну из каменных отбрасывающих густую тень арок. — Так куда же? Что его могут ограбить или завести в тёмный переулок, для того чтобы банально убить, Анджею как-то сразу не приходит в голову. А когда приходит, то он только качает головой, решая, что на то, чтобы подумать о ком-то плохо, у него всегда будет как минимум несколько секунд. Большего на то, чтобы свернуть чужую шею, ему не нужно. — Да здесь недалеко. По улице и вверх, к холму. Пока же он заинтригован и позволяет вести себя, отведя полы плаща назад, чтобы не падали постоянно на руки, закрывая их. И эта уверенная в себе женщина, которая его как на привязи за собой тащит, то и дело оглядывается и неодобрительно хмурит свои рыжие брови. Анджею кажется, что он уже видел этот взгляд. Чувствовал его на себе. — Так я тебя всё-таки знаю. Заключает вслух, и ведьма, кем бы она ни была, он готов биться об заклад, закатывает глаза. — Определённо так. И вроде не обижается, терпеливо ждёт, пока на него осознание накатит, но монстролову от этого не легче. Привык к ясности, и лучше прочих знает, к чему приводят недомолвки. Проблема лишь в том, что сейчас никто не торопится ему объяснять. — Может, если бы ты напомнила?.. Пробует осторожно намекнуть сам, но, должно быть, его неожиданному спасению от местных копошащихся в тюфяках клопов хочется таинственности. — Скоро сам всё вспомнишь. — Или мозги ему попудрить, что, впрочем, одно и тоже. — Это после зимы всегда так? А сама вот выспрашивает. Значит, знает, кто он, а значит, и тащит его за собой явно за каким-то делом. — Скорее чаще, чем реже. — Он отвечает настороженно, косясь на качающиеся в такт ещё мелким шагам кисти, украшающие край её капюшона, и, не выдержав, тоже задаёт вопрос. — Так давно мы встречались? Копошится что-то в памяти, ворочается, но никак с одного боку на другой не перевернётся. Проклятая зима всё… Ненавидит он уже эти зимы. — Минувшей осенью. Вот как. Настолько, значит, плохо. Должно быть, именно это и читается на его лице, потому что, глянув в ответ, ведьма как-то смягчается даже и, удобнее перехватив его локоть, подтверждает свои же слова и уверенным голосом расшибает недоверие, проступившее на его лице: — Ага. Давай шевелись поживее, помогу тебе немного оклематься. Анджей кивает с короткой задержкой и всё никак не может взять в толк, с чего вдруг такие милости и что же за работу он должен будет выполнить взамен. — Было бы неплохо, — соглашается и, подтянув лямку дорожного рюкзака, насмешливо бросает вслух: — Только денег, чтобы заплатить за это, у меня нет, госпожа ведьма. Не то чтобы она по его виду не поняла, но кто знает? Мало ли, на кого нарвался. Чувствует себя сейчас растерянным олухом, который невесть как оказался посреди оживленных улиц, и ведьма, не то ощущая это, не то зная, каково оно, снова щурит свои странные яркие глаза и хитро кивает. — Сойдёмся на одной монете. Это ему отзывается тоже. Что-то такое припоминает. Слышал не так давно. Точно слышал. Точно знает. Но пока не может понять, когда и от кого, только соглашается в очередной раз. — Это мне подходит. Его устраивает цена. Её его покорность. — Чудно. — Улыбается довольно искренне и вдруг пихает в грудь прикрытой расшитой салфеткой корзиной. — Держи. Анджей молча хватается за плетёную ручку и, прикинув вес своей дополнительной ноши, понимает, что она бы и сама справилась. Справилась, если бы не кокетничала по сложившейся привычке. Что он может быть интересен даме в бархате и камнях, Анджей не допускает даже в шутку. Больно жизнью битый и потрёпанный. Точно какая-то работа. И, судя по уровню обходительности, она ему не понравится. — Уверена, что я стою того, чтобы связываться? Уточняет просто так, на всякий случай, и именно в этот момент они выбираются на открытое место, и гуляющий по улице ветер срывает капюшон с её головы, а вместе с ним поднимает вверх и облако рыжих, мазнувших Анджея по щёкам волос. — О, мой малыш. — Её голос звучит так насмешливо сочувствующе, что он действительно ощущает себя вдруг мальчишкой в коротких штанишках, держащихся на идиотских подтяжках. — Поверь, со всем худшим в своей жизни я связалась много-много лет назад. *** Анджею не то чтобы не нравилась магия, но её избыток вселяет ему если не опасения, то как минимум недоверие. Не может он верить самозахлопывающимся дверям и живущему своей жизнью потоку воды в медных трубах, поднимающемуся из земли и уходящему в землю же. Не должно в его представлении двигаться то, что без посторонней помощи двигаться не может. Хороший замок и топор подле двери кажутся ему надежнее распознающих своих и чужих заклинаний. Отмывается в чужой ванной, вытирается чужим пушистым полотенцем и, рассудив, что не напугает хозяйку дома ни шрамами, ни наготой, натягивает только свои более-менее уцелевшие в последних осенних драках штаны, а рубашку бросает так, около куртки. А ту, в свою очередь, на полу, в гостевой спальне с двуспальной кроватью, коснуться которой он до ванны так и не решился. В гроте зиму пережидал и как бы ни старался, да всю нападавшую сверху землю так из-за шиворота и не вытряхнул. Теперь только, да и то на чужой пол. Цокает языком и, глянув на свои босые ноги, выходит в коридор. Полотенце на плече держит, чтобы ещё раз отереть отросшие до плеч волосы, и идёт искать ведьму. На звук спускается и сталкивается с ней прямо посреди коридора нижнего этажа. Того, который посередине между жилым, где спальни, и тем, что уходит вниз, под землю. Где, судя по запаху и бульканью, непрерывно варится что-то. А может, и кто-то. Анджею наплевать. Он благодарен за тепло и воду и уж точно не станет в лишнее свой нос совать. Даже если внизу в клетке она держит среди жаб кого-то из не угодивших её милости любовников. Ради всех богов. Если надо, он может спуститься и поправить кляп. — Занятно у тебя тут. Комментирует разом и магию в трубах, и умирающе-чахлые растения, будто бы шевелящиеся на стенах. Двери комнат, сдвигающиеся то на пять, а то и на десять сантиметров в разные стороны, и кипящие сами по себе горшки на закопчённой печке, которую видно из коридора. Кухня у нее здесь же, на первом этаже, и это, должно быть, самая крохотная комнатка во всём доме. И вряд ли потому, что иного места для неё не нашлось. — Ага. Успела сменить платье и обзавестись причёской. Перекинуть стянутый из своих же волос жгут назад и хитро закрепить его заколкой. Анджей не разбирается: магией такое тоже можно? В любом случае, щурится на него теперь, и без стеснения разглядывает голую синеватую кожу и разномастные рубцы на боках. А ему эти гляделки и занятны, конечно, и украшения у неё красивые, но хотелось бы уже перейти к делу. — И для чего же я тут, где так занятно? Мало ли окажется, что ему всё-таки придётся убраться отсюда и искать ночлег. Лучше узнать об этом сейчас, пока только зажигают первые фонари, а не очнуться, обменявшись всеми пустыми любезностями, далеко за полночь. — Может, страсть у меня такая: собирать всех убогих и предоставлять им кров? Издевается даже не скрываясь, и Анджей, шагнув ближе, снова в очередной уже раз понимает, что она едва ему по плечо. И смотрит вверх, задрав подбородок. Но отчего-то всё равно не смешная. Ехидная больше, чем в меру, и он против воли оттаивает. — Ага. Отвечает ей в тон, только насмешки в голосе больше и неверия тоже. Как же, знает он таких доброхотов. Довелось столько разных встретить, что по пальцам двух рук не пересчитать. А эта ещё и будто нарочно его дразнит. Глаза в сторону косит и плечами ведёт тоже, делая вид, будто ни на что не намекает. Совсем ни на что. Ни на что из того, что он так и не понимает. Образы выхватывает, но плавает ещё пока. Рано его дёрнуло в этом году, видимо, вот он и никак не оклемается до конца. Или же дело в том, что, очнувшись, не зарубил никого, кроме пары уток. Возможно, после хорошей драки уже бы пришел в себя. Возможно. Наверняка, как и остальное многое, не знает. — Так и не вспомнил? — Что-то очень невнятное. Какие-то леса, дороги… Что-то настолько обыденное, что так ни к чему конкретному и не привязать. Тракт и наползающие друг на друга корни деревьев он видит чаще человеческих лиц. — Ну пойдём. — Она зачем-то разглаживает свои и без того прямые узкие рукава и кивает в сторону виднеющихся окон. — Помогу. — Только без колдовства. В голову к нему лезть точно не нужно. Трубы трубами, а голова… Додумать даже не успевает, как ведьма отмахивается и, подобрав длинную, закрывающую даже носы туфель юбку, манит его за собой. — О нет, никакого колдовства. Просто покажу пару вещиц. — Ведьма проходит за его спину в такую же небольшую, как и все прочие комнаты в доме, не то залу, не то какой-то кабинет, уставленный книжными стеллажами, и вдруг сварливо добавляет себе под нос: — Если хлам, засоряющий мою гостиную, можно так назвать. Анджей решает промолчать и без интереса глядит сначала на неровные ряды книг, а после, удобнее перевесив полотенце с одного плеча на оба, принимается осматриваться уже внимательнее. Именно этого от него и хотят. Так же? Поначалу ничего примечательного взглядом не находит. Ну хлам и хлам, разбросанный по продавленному дивану и низкому, явно стащенному из какого-то гарнитура столу. Хлам и хлам… Обрезок ремня, точило, рукоятка сломанного метательного ножа… Анджей начинает подозревать что-то и рывком распахивает небрежно закинутую дорожную сумку. Первое же, что он оттуда вытягивает, это не слишком-то аккуратно сложенный плащ, роднящийся с бесформенной тряпкой. Не слишком аккуратно сложенный, но слишком знакомый ему. Хотя бы вот вязью по краю капюшона. Анджей взвешивает его на руке, и до него вдруг доходит. Понимает, наконец, откуда он знает эту самую ведьму. Но если плащ и ножи здесь, то… — Ты верно издеваешься надо мной? Спрашивает без намёка на шутку в голосе, а она только пожимает плечами. Смотрит на него выжидающе и чуть приподнимает подкрашенную бровь. Видимо, нет, не издевается. Анджей ещё раз осматривает чужой хлам, и ему застонать хочется, как от забытой давным-давно, виски колющей головной боли. Да за что же ему это? — Теперь, стало быть, вспоминаешь? И вот она тоже за что? Ещё и усмешку покрывает напускной заботой. — Ты та лесная ведьма, из-за которой я лишился лошади. Её улыбка теплеет на несколько градусов, а взгляд, напротив, становится ехиднее. Должно быть, это ему за «лесную». — О, с добрым утром. Травяного чайку или, может, чего покрепче? Анджей не очень-то обращает внимание. Ни на насмешливый тон, ни на её предложения. Он всё ещё рассматривает вязь на плаще и надеется, что так совпало. Мало ли наёмников носят плащи с такими знаками и барахло своё разбрасывают, где ни попадя? Да только если бы он знать не знал хозяина этой сумки, то её ему бы и не показали. Остается только выдохнуть и уповать на то, что в чужой голове за зиму наросло немного мозгов. — Он всё ещё с тобой? — Сам не понимает, для чего опускается на диван, откинув, наконец, и плащ, и чужую сумку. — Всю зиму пробыл? Не верится ему даже, что та вертлявая заноза столько на одном месте смогла усидеть. Разве что снова глядит чужие нехитрые пожитки, таскается где-то и время от времени показывается, для того чтобы переночевать. Но жить с кем-то… — Вот на этом самом месте. Но ведьма отвечает утвердительно, и Анджей испытывает ещё большее недоумение. Это что же, выходит, что он ошибся? Вообще насчёт всего, что касалось этого… Человека? — А сейчас где? Делает вид, что не заметил, как собственный голос потяжелел, и краем сознания надеется, что и она не заметит тоже. В самом деле, ему-то что до того, кто живёт в этом доме? Порознь или вместе, нарочно бросая свои вещи где попало, а ночами захаживая в спальню этажом выше? В спальню, хозяйка которой неотрывно следит за ним взглядом и не то губы кривит, чтобы не рассмеяться, не то по какой-то другой, неведомой ему причине. Правда, что смешного, он не понимает тоже. Ему вот ни черта не смешно. — Ты спрашиваешь, для того чтобы дождаться или чтобы прикинуть, успеешь ли слинять? Она голову к плечу клонит, а монстролов поднимается на ноги. Стаскивает с плеч отсыревшее полотенце и не знает, куда его теперь деть. Тут бросить на диванную спинку или рискнуть вручить хозяйке. — А ты зачем меня сюда привела? — Не понимает пока ни черта и всё больше от этого бесится про себя. Ненавидит, когда его за нос водят, а сейчас буквально чувствует чужие ловкие пальцы, которые и по щеке ему вот-вот насмешливо щелкнут тоже. — Чтобы я дождался или выкинул его отсюда? — Не первое и не второе. — Ведьма перенимает насмешку в его голосе, но в своем её быстро гасит, и запал сменяет усталость. — Хотя, признаться, иногда я сама подумываю над тем, что его стоило бы выкинуть. Жалуется в приступе какой-то непонятной монстролову откровенности, и она раздражает его тоже. Сама приняла, сама пускай и возится теперь. Он то тут причём? Почему он всегда должен быть причём? — И за чем дело стало? Спрашивает только потому, что от него этого ждут, и продолжает сжимать в руках полотенце. Идиотское, мешающее сейчас и придающее ему растерянный и придурковатый вид. Так злится из-за этого, что отбрасывает его, и, вспоминая, где оставил свою рубашку, шагает в сторону коридора. Пожалуй, хватит с него чужого гостеприимства. И вправду стоит убраться до того, как ещё одно несчастье свалится на его голову. — А ты чего так бесишься? — Успевает сделать два шага всего, как его нагоняют и хватают за локоть. Совсем не так, как на улице, без кокетства. Напротив, сейчас тонкие пальцы вцепляются в его руку с такой силой, что чудится, что так и проткнули бы, будь когти на них покрепче. — Эй! Не уходи, когда я говорю! Поворачивается на месте и сбрасывает её руку. Выдыхает сначала, а уже после спрашивает, тщательно сдерживая поднимающуюся, будто вскипающая пена в молоке, злость: — Ты ничего не перепутала, ведьма? — Спокойно. — Она вскидывает ладони тут же. Серьёзна, но на миг, всего на мгновение, Анджею чудится мелькнувшая полуулыбка, оставившая ямочки на её щеках. — Ни в одном из своих кошмаров я бы не стала спать с твоим ударенным на голову любовником. Он только лишь пережидает здесь зиму и треплет мне нервы. В повисшей тишине слышно, как что-то негромко кипит внизу. И как со скрипом и треском нарастает желание Анджея убраться подальше тоже. И от ведьмы, и от странного, давно забытого ощущения, которое она заставляет его сейчас испытывать. — Да мы не… Проигрывает в тот момент, когда зачем-то пытается оправдаться. Её брови поднимаются выше, и он решает, что мудрее будет заткнуться. До того, как ему намекнут, что могут и помочь вспышкой магии. Да и к чему вообще все эти оправдания? Чтобы доказать что?.. Что он не ревнует? Да не больше, чем к лесным лешим, но разве она поверит? Да и пускай думает себе, что хочет. Ему нет до этого никакого дела. Только продолжает торчать посреди комнаты, как идиот, и не знает, куда ему деться. Уйти всё-таки, или… — Садись, бери чашку и жуй. — Ведьма наконец, насмотревшись на его скупые метания, смягчается и кивает на заваленный хламьём стол. Анджей собирается возразить ей, сказать, что кем бы она там его ни считала, обломки ножей ему всё одно не по зубам, но, переведя взгляд ниже, замечает треклятые, только что появившиеся дымящиеся чашки и несколько простых вытянутых тарелок. Тарелок, которых, он мог поклясться, секунду назад там не было. — А пока жуёшь, я буду говорить. Мы договорились? Он, подумав, с задержкой, но всё же кивает и возвращается на диван. Выбирает ту чашку, на которой щербин меньше, и осторожно пробует дымящееся варево. Оказывается довольно вкусно. Не приторно, но и не горько, как часто бывает со всеми этими травяными настоями. Ведьма же, вместо того чтобы подозвать или просто принести себе стул, обходит кругом всю комнату и, сложив руки поперёк груди, становится около скошенного подоконника. Выглядывает наружу, будто надеясь рассмотреть что-то в опускающихся на город синеватых сумерках, и задумчиво сознаётся, всё ещё продолжая глядеть в далёкое никуда: — Признаться, иметь наёмника под боком довольно выгодно в наши времена. О, ещё бы. Анджей как никто другой понимает. Кивает тут же и даже перестаёт присматриваться к ломтям будто тупым ножом накромсанного хлеба и сыровяленому мясу подле него на этой же тарелке. — Можно отправить его туда, можно сюда. — Вторит ей, опуская подбородок, и на всякий случай отводит руку с чашкой подальше. Мало ли. Устроит ему ещё ожог на груди. — Подослать к ушлой и несговорчивой конкурентке, торгующей теми же зельями. Улыбается ей своим раскроенным ртом, и ведьма строго зыркает в ответ, оторвавшись, наконец, от окошка. — Сиди и ешь, пока я эту чашку об тебя же и не разбила. — Пальцем разве что не грозит, но ему, помимо угрозы, и иное слышится. Усталость и какая-то, что ли, накатанность уже? Будто ругается по привычке. Не трудно сообразить, откуда она у неё взялась. Монстролов молча делает, как велели, и, набивая рот, этим скрывает так и не потухшую усмешку. — И не то чтобы у меня было много конкуренток, да и желающих на наши зелья всегда хватало. А вот добыть кого — это да. Поймать, освежевать, принести. Тут он оказался мне полезен. Анджей кивает, показывая, что в этом согласен, и, как вежливый или хотя бы притворяющийся таковым гость, спрашивает: — И что случилось? Ведьма снова выглядывает на улицу и, наконец, разворачивается полностью, прижимаясь к подоконнику поясницей. — Низшие кровососы из тех безмозглых тварей, что ни имени своего не помнят, ни времени, когда желали чего-то, помимо чужой крови, — поясняет с нескрываемым презрением, и чудится, будто на миг становится старше, чем до этого. — С наступлением весны вдруг полезли со всех щелей, как проснувшиеся тараканы. Вот что, значит. Для этого он тут. Что же, дело явно по нему, только вот… — Ты же не скажешь мне, что отправила наёмника Креста потыкать палкой клыкастого монстра? Уверен, что нет. Она кажется ему умной. Он отчего-то уверен, что если и разочаруется, то в чём-то другом, но не уточнить не может. Ему просто нужно знать, что вся эта прозорливость не напускная. — Не отправила, — подтверждает, не затягивая, и он кивает будто бы сам себе, опустив голову. Снова прикладывается к чашке. — Люди начали пропадать прямо с улиц. Поползли слухи. Он заинтересовался, начал меня выспрашивать будто бы между делом, а после взял и исчез, побросав весь свой хлам. Ушёл вечером и на утро, как это было обычно, не вернулся. Анджей размеренно кивает на её слова и глядит на запоздало появившиеся маленькие ложечки. Должно быть, для мёда или сахара, которых среди обрезков кожи и сломанных ножей на столе как раз и нет. — Сколько уже шарится? Вопрос принципиальный. Ему нужно знать точно. От этого зависит, спрашивать ли про сахарницу или нет. — Четвёртые сутки пошли. Вот как, значит. Значит, можно и спросить. — О, замечательно. — Он глядит на нее напрямую и, тщательно пережевав кусок прямо так, за неимением вилки, подцепленного пальцами мяса, преувеличенно бодро договаривает: — Думаю, торопиться уже некуда. Я заберу ножи? Кивает на чужую, а может быть, уже и вовсе бесхозную сумку, и ведьма отрывается от подоконника. Снова возвращается к низкому столу. — Городское собрание готово щедро заплатить тому, кто всё это прекратит. — Давит на то же, на что и все остальные при найме, и ни слова про какие-то там чувства не говорит. Анджея это располагает. — Почему бы тебе не заняться прямо сейчас? А вот прозрачные намёки уже смешат. — И заодно выдернуть из задницы голову идиота, который, не подумав, влез в неё в очередной раз? Вторит ей, распалившись настолько, что даже ухмыляется в конце, но вместо того, чтобы повестись, ответить злостью на его злость, ведьма только устало трёт переносицу и прикрывает глаза. — Анджей… Тянет его имя как упрёк, и он возвращает треснувшую чашку на стол. Так, чтобы донышком ровно по блюдцу. — Я тебе имени не говорил. Укоряет будто, но не знает, так ли это на самом деле. Глубоко внутри уже понимает, что сдастся. Что сдастся, потащится невесть куда и невесть зачем, но это в глубине. На поверхности всё то же раздражение. Раздражение, которое не тухнет, но становится терпимее, когда они встречаются взглядами, и ведьма куда мягче, чем до этого, поясняет: — Мне и не нужно было. Глядит выжидающе, снова будто бы сбоку, и то и дело переводит зрачки на чужое тряпьё. На Анджея, и на сумку с лежащим поверх плащом. На Анджея, и… — Рассказывай, что знаешь, теперь и мне. Сдаётся быстро, но с явной неохотой. Заранее понимает, что чего-нибудь ему это всё стоить да будет. Чего-нибудь, от чего он потом не один день не отмоется. Или, что ещё хуже, следующие полгода. Анджей не готов развлекать этого идиота так долго. — Ты раньше вампиров видел? Не этих, низших, а демонов, ускользающих в пустоту и принимающих человеческий облик? — Он вынужден отрицательно мотнуть головой, и ведьма досадливо закусывает губу. — Нет? Когда встретишь, сразу мечом размахивать я бы не советовала. Анджею хочется уточнить, а что же ему тогда с ними делать? Просить быть помилостивее с людьми за чашкой свежезаваренной ромашки? Но ведьма снова заговаривает раньше, не позволяя вставить никаких острот. — Погоди минуту, у меня где-то была чистая рубашка твоего размера. — Машет рукой, невнятно показывая, где именно у неё что-то было, и, так и не вынырнув из задумчивости, уходит наверх. — И если тебе не важно, чья она, то… Голос теряется в коридоре, где-то на ступеньках лестницы. Чистильщику остаётся допить залпом остатки своего чая и потянуться следом. — Да наплевать. — Находит её сразу же и, судя по всему, в её же собственной спальне. Наблюдает за тем, как копается в шкафу, и решает не спрашивать, для чего она вообще хранит чью-то тёмную рубашку. Благодарит только кивком и, натягивая через голову, уточняет безо всякой в голосе надежды на то, что это будет просто: — Есть что-нибудь конкретное, что мне следует знать о ваших вампирах? *** Наконец-то чистый. И полученные раны выглядят неплохо. Давно схватились, и если и беспокоят, то зудом, а не болью. Последнюю я давно привык замечать, лишь когда на это есть время. Без дворовых, среди которых больше не мелькает женщина с чёрными, убранными под чепец кудрями, не удалось обойтись, но оно и к лучшему. К горячей воде и целой ванне, а не одному несчастному ведру. Ждать пришлось, пока натаскают, но, слоняясь без дела, глянул, тщательно ли обшарили комнату, после того как сопроводили меня в покои поскромнее. Шкаф перевёрнут не слишком-то аккуратно, а вот ни рюкзака, ни того, что могло бы из него выпасть, нет. Должно быть, Лука забрал и унёс вместе с княжной. По крайней мере, пока я решаю думать именно так. Не хочется с этим разбираться. Хватит с меня поиска одежды без вышивки и идиотских огромных воротов. То ещё, оказывается, испытание. Кажется, будто кто-то уже вытаскал все приличные рубашки, а мне достались те, что «повеселее». Не мрачные. Нахожу просто серую, затасканную и каким-то чудом не отданную никому из дворовых на тряпки, и, устав копаться, в ней и ухожу, на ходу застёгивая далекие от изящества пуговицы. Со штанами всегда проще. Их отчего-то пока никому не пришло в голову украшать вышивкой на заднице и пришивать рюши к карманам. Впрочем, может, и пришло, а я упустил это, пока шатался по кладбищам и буреломам? Тяжело следовать за модой, когда порой и от жизни отстаёшь. Решаю не обуваться и, прочесав волосы пальцами, выхожу в коридор. И так странно босиком. Ковёр слишком мягкий, и шаги тонут в нём, совсем как в песке на побережье. Мох, песок, даже трава… Все это мне теперь ближе, чем длинный ворс и отдраенные полы. Потому так странно. Странно быть здесь почти раздетым и безоружным. К своему счастью не встречаю никого ни на лестнице, ни на втором гостевом этаже. Мелькает мысль, что было бы нелишним зайти к Штефану, но она улетучивается почти сразу же. Хватит с меня слишком напыщенных и высокородных на ближайшие сутки. Мимо покоев, занятых моей невестой, прохожу не задерживаясь и, помня о том, что даже не знаю, за какой дверью нужно искать, прислушиваюсь. Тишина только в первый миг кажется абсолютной, а после сквозь неё начинают проступать звуки. Недовольный голос Августины, который что-то негромко вычитывает не то дочери, не то мужу, мерные повторяющиеся движения мокрой щётки и в конце коридора, в комнате, что ровно под моей, ещё голоса слышатся. Один недовольный, второй расслабленный и будто бы сонный. Может, нарочно своим спокойствием дразнит. Может, действительно почти спит. Большинству из нас всё-таки нужно спать. Именно об этом думаю, когда, дойдя до самого конца коридора, прожимаю дверную ручку. Стараюсь как можно тише, но первое, на что натыкаюсь, едва переступив через порог, это взгляды. Вот так и крадись. Закрывая за собой, отмечаю, что эта комната куда больше первой, что им так любезно приказал отвести Штефан, и, хмыкнув, не могу не оценить широкую двуспальную кровать. Июлия наверняка выбирала. Всё сделала для того, чтобы не разлучать столь пылко влюблённых. Любопытно даже, про Йена она поняла или нет? Так и считает его обряженной в мужскую одежду девицей или, пока сидела рядом, разобралась, что к чему? А если разобралась, считает его менее опасным, чем раньше, или всё наоборот? — И что у нас тут? Спрашиваю не то у широкой кроватной спинки, впрочем, не закинутой никаким идиотским балдахином, не то у светлой, как и вся скудная мебель, стены. Не у макушки, что, отвернувшись и сделав вид, что занят исключительно чужими ранами, демонстрирует мне княжна. Надо же. Интересно. Лука, развалившийся на кровати, закапавший подушку своими длинными мокрыми волосами, отвечает мне только насмешливым взглядом. Сначала в упор глядит, а после, прикусив щёку изнутри, косится вниз. Смешно ему, пока Йен тихо кипит. Смешно ему, а смывший с себя кровь и грязь выглядит как хорошая отбивная. Камнепад даром не прошёл, не иначе. И это благодаря исключительному везению только вскользь задело. По сути, даже хоть сколько-то серьёзно не ранило. Подумаешь, синяки и вывих. Какой-то неглубокий укус, который сейчас, поворачивая чужую кисть, и так и эдак изучает княжна. Готов спорить, что хмурится. — Тебя нужно спросить. — Подтверждает мою догадку, когда, не выдержав, заговаривает и обвиняюще демонстрирует мне эту самую укушенную руку. — Что у нас тут. Оборачивается, чтобы строго глянуть через плечо, и даже сводит брови на переносице. Я едва сдерживаю улыбку, а Лука так и вовсе будто тряпичный. Только молча продолжает веселиться. В отличие от меня ему не дали надеть рубашку. Странно, что Йен, раскомандовавшись, снизошёл до того, чтобы разрешить ему нижние штаны. Подхожу ближе и краем глаза замечаю лямку своего рюкзака, небрежно заброшенного под кровать. Мысленно отмечаю и решаю ничего не спрашивать. Не об этом. Останавливаюсь в шаге от узкой прямой спины и нарочно не касаюсь её. Жду, пока княжна сама потянется. — Много помнишь? Не уточняю, но Йену и не требуется. Сжал в кулаке пропитанную едко пахнущим травяным настоем тряпицу и, вместо того чтобы приложить её к ране, бросил назад, в низкую плошку, стоящую около его бедра. — Примерно всё, — отвечает довольно бесцветно, но выдержки ему ощутимо не хватает. Едва держится, чтобы не наброситься на меня. — Вот кроме этого. Показывает мне всё ту же безвольно повисшую руку с укусом, и я понимаю, что ему никто не сказал. Никто не успел сказать, что у него вышло в итоге. Вышло вернуть Луке его многострадальную правую на место. Может, потому и в обиде? Или потому, что, очнувшись, не обнаружил рядом никого, кроме Июлии, которая из вежливости и врождённого добродушия развлекала его разговорами о своей предстоящей свадьбе. И пригласила небось. Пообещала одолжить одно из своих платьев. — И что было после тоже, — договаривает уже задумчивее, но так и не обернулся. Смотрит перед собой и неторопливо накладывает мазь на чужие кровоподтёки. Лука же только и делает, что следит за его пальцами. Не мешает им и будто бы уже дремлет. — Но я рад, что получилось. Смутно, но рад. Уточняет, и я киваю. Наклоняюсь над его плечом и всё так же, как и прежде, держу руки при себе. — Не бродил в чужих снах? Отрицательно мотает головой и якобы невзначай поворачивается влево. Делает вид, что так ему удобнее дотягиваться до нехитрых примочек и склянок, небрежно брошенных на постель. — Мне и свои не снились. — А печать? — Держится. Отвечает небрежно и будто бы даже задрав нос. Лука вглядывается в его лицо, не выдержав, улыбается, скосив уголок рта. Княжна тут же лупит его по согнутому колену ладонью, будто обвиняя в чём-то, и я, закатив глаза, с размаху усаживаюсь на край кровати. Ладно уже. Хватит с меня. Поиграл. Притягиваю к себе, пропустив руку под его локтем, и Йен тут же начинает пихаться. Только вот недостаточно сильно даже для того, чтобы попытаться отодвинуться, и в итоге с видом великого недовольства прижимается ко мне. Голову роняет на плечо тоже исключительно потому, что заставили, не иначе. Пыхтит, но затихает, стоит мне коснуться губами его макушки. Ещё и ещё раз. Пока не растает настолько, чтобы с тяжёлым вздохом позволить мне и вторую ладонь опустить на его бедро. А после ей же беру за локоть, якобы помогая обрабатывать синяки, направляя его. — Ты уверен, что не стоит беспокоиться? Спрашивает уже после того, как повозит тряпицей по чужому животу, и снова возвращается к укусу. Рассматривает его так внимательно, будто силится на глаз определить, проникла зараза в кровь или нет. А тот и выглядит не хуже, чем собачий. Никаких тёмных нитей или синевы. Даже не кровит. Ранки давно закрылись. — Боишься, что я отращу клыки и покусаю тебя не там, где ты хочешь, красавица? Не выдержал. Отреагировал на чужую озабоченность, подёргивая бровями, и Йен роняет его руку на матрац. — Что выть начнёшь и вылизывать яйца, — ёрничает, передразнивая его голос, и сердится. Когда только такой обязательный стал? — Если оборотни, конечно, вообще вылизываются. — Как-то не довелось пока выяснить. — Лука парирует тут же и даже в лице не меняется. Глазом не ведёт, огрызаясь и обещая одновременно. — Но ради тебя — обязательно. Княжна издает невнятный смешок, а мне как-то не смеётся. Я почему-то не сомневаюсь, что спросит при случае. И что именно я буду тем, кому после достанется раздосадованный таким непочтительным любопытством оборотень. — А если всерьёз? Всё будет в порядке? Йен оборачивается ко мне, смотрит, наконец, в лицо и озадаченно моргает. Чудится даже, что немного теряется, когда сжимаю его локоть. — Перекинуться или обратиться у него не получится, если ты об этом. Успокаиваю и, конечно, вместо того чтобы внять, волнуется только больше. — Почему это так? Интересуется с живейшим интересом и будто бы совсем растаял. Ожил. Хлопает теперь ресницами и ждёт. И будто и в помине не было ни холодности, ни обид. О чём же они тут без меня разговаривали? — Считаешь, стоит рассказывать? Спрашиваю у Луки, и он тут же цепляется взглядом за мою вскинутую бровь. — Может, не стоит? — откликается сразу и, переведя взгляд на княжну, надувает губы, принимаясь раздражающе растягивать слова. — К чему такому красивому мальчику наши глупые тайны? Подыгрывает мне, почёсывая подбородок, и глаза княжны становятся больше и круглее. Намного любопытнее. — Да что не стоит?! Уже головой вертит, грозясь ударить меня по носу макушкой, но даже не замечает этого. И чует же, что дразнят, но охотно ведётся, подкармливая своё любопытство. И как червяк весь. Толкнул по рёбрам, вскользь провёл локтем по солнечному сплетению. Не удержавшись, сжимаю поверх рук своими, чтобы не размахивал, и Лука, улучив момент, щелкает его по носу и едва не переворачивает плошку с остатками настойки. — Говорить о том, почему у меня не получится. — Чешет затылок, привстав на кровати, и, сжимая передние пряди в кулаке левой, дёргает плечом. — Нет, если тебе, конечно, интересно… Многозначительно замолкает, косится на нас обоих и легко уходит от неловкой попытки добраться прижатыми мной руками до своей груди. Посмеивается, откатившись к краю, а Йен возится как недовольный жук. Разве что не гудит. — То я сейчас задушу тебя тем, что попадётся. Подушкой или напихав травы полный рот! — Продолжает барахтаться, и я ради смеха перехватываю его уже поперёк пояса, чтобы оставить рядом. — Выкладывай! Угрожающе тянется пальцами к чужому лицу, якобы для того, чтобы схватить, но, не добравшись, цепляется за плечо и сжимает его. — Ты что, не слышишь? — Лука не реагирует на неловкие попытки заодно нажать на один из своих многочисленных синяков, но с удовольствием укоряет меня. — Он угрожает! Защити же меня! Гримасничает, изображая испуг, и Йен снова пытается добраться до его носа. Прерываю всю возню, поднимаясь на ноги и княжну утаскивая тоже. Ставлю его и, развернув к себе за плечи, заставляю посмотреть на себя. Забывшись, вскидывается, упрямо вздёрнув подбородок, и я тут же ловлю его. Не даю отвернуться или опустить голову. Изучаю все его синяки и жалею, что нельзя сказать Синеглазке отдельное «спасибо» за каждый. Сейчас я бы не отпустил его так легко. Тогда… Не хочу к этому возвращаться. — И как именно я должен тебя защитить? — Спрашиваю будто у Луки, но глядя только на Йена. — Забрать княжну? Может, не пускать её к тебе? Или не позволять вам разговаривать?.. Перечисляю и большим пальцем касаюсь лопнувшей кожи на припухшей губе княжны. Глажу её, и Йен расслабляет рот. Следит за моей кистью взглядом. — Мне не нужно твоё позволение. Возражает, даже в шутку не соглашаясь повиноваться, и моя ладонь будто сама перемещается на его затылок. Укладывается, цепляя кончиками пальцев его не стянутые в тугую косу прядки и, легонько надавив, заставляю приподняться ещё. Потянуться совсем немного и поцеловать. Совсем едва коснуться своим ртом, чтобы не тревожить противно ноющую рану. Отстраняюсь без спешки и, всё так же глядя ему в глаза, соглашаюсь: — Конечно, нет. — Улыбается нетронутой частью рта и выглядит вполне оттаявшим. — Так за что я впал в немилость? Спрашиваю, и княжна мотает головой и отводит мою ладонь в сторону. Отступает, едва отпущу, и принимается собирать оставленные на кровати склянки и тряпицы. Недолго думая, сгружает всё это на пустующую тумбу с одиноко тлеющей лампой, придвинутой к стене, и опирается коленом о край постели. — Расскажи про укус, — просит без баловства, и Лука, легко подчиняясь, манит его пододвинуться поближе. Йен тут же слушается и, оказавшись у него под боком, от нетерпения чуть ли не за волосы его дёргает. Касается мокрых прядок и, отведя их назад, требовательно спрашивает: — Почему не подействовало? Давит подбородком на его плечо, в глаза заглядывает, и Лука сдаётся. Слишком уж потрепаться любит, для того чтобы и дальше выдерживать эту глупую таинственность. Разве что шарит по другую сторону кровати, ища сброшенное на пол одеяло, прежде чем заговорить. — Я тоже послушаю. Задёрнув шторы, возвращаюсь на то же место, и Йен не глядя пытается найти край моей рубашки своей рукой. Пару раз по лицу проводит и, нащупав ворот, хватает за него и тянет на себя. Послушно двигаюсь и, оперевшись на локоть, поднимаю подушку повыше. — Хочешь лишить меня возможности приврать? — Возможно. Не отрицаю, вытягивая руку так, чтобы Йен мог уложить свою беспокойную голову на моё плечо и, наконец, расслабиться. Луке достаётся менее удобный локоть, но он не жалуется. Глядит только, покусывая губы, и я не знаю, от того ли это, что воспоминания будоражат, или потому, что некоторые моменты своей жизни он хотел бы забыть. Там же, в прошлом оставить и не ворошить. Кто знает. Княжна покорно позволяет укрыть себя одеялом, а мне любопытно становится, как быстро уснёт. Дослушает или нет. *** С собой позволили взять только нож с почти пустым кошелём и выставили за порог. Анджей едва успел натянуть куртку на плечи — и вот уже на деревянных ступеньках подле захлопнувшейся двери. Смаргивает, качает головой, ругая себя за то, что вот так сходу ввязался в какое-то сомнительное дело, и спускается. Ввязался или ввязали. Тут следовало бы разобраться ещё, да смысл? Всё одно отправился уже на поиски этого непутёвого. С раздражением хочется думать, но любопытство тоже берёт своё. Какие они — эти высшие кровососы? Чем отличаются от нетопырей и изуродованных превращением низших, коих иной раз без счёта в старых, умерших уже деревнях? Набиваются по подвалам, доедают остатки скота и немощных, не способных отогнать их назад на погосты и гнилые низины жителей, да так и мрут, оставшись без жратвы. Сохнут, друг на друга кидаются в темноте… Анджею не посчастливилось напасть на такое гнездо прошлым летом. Расчищать пришлось, для того чтобы только пройти, не говоря уж о том, что за таких никто не платит. Шагает прямо в опустившуюся ночь и отправляется изучать улочки старой части города. Именно там по слухам есть пара увеселительных заведений, которые, как и полагается приличным борделям, только днём и спят. И потому, что клиентам пора возвращаться к своим любящим семьям, и потому, что ни одна из работающих там девиц не рискнёт выйти на дневной свет. Ему интересно. Как оно в той части города. И жив ли ещё Лука. С одной стороны, Анджею иногда хочется хотя бы кого-нибудь видеть. С другой, это исчезновение бы порядком избавило его от излишней суеты и чужой болтливости. Очнулся совсем недавно и только покоя и жаждет. Не страстей и разборок. Не удара в спину или очередной сомнительной сделки и перепиха после. Но лучше бы, конечно, найти живым. Притащить ведьме, и пускай нянчится сколько влезет. Анджей уверен, что уж он сам не будет ни с кем таскаться. Не его это. Ему до себя-то дела нет, куда там до других. Спускается с холма, возвращаясь на торговые, уже уснувшие улицы, проходит мимо опустевших прилавков и, не задерживаясь на площади, сворачивает в один из переулков. По дороге сталкивается с хмельной компанией, вывалившейся из трактира, но те едва ли замечают его. Слишком радостные и увлеченные какой-то беззлобной перепалкой. Замечает их только потому, что воспоминания о прежней беззаботной жизни ещё с ним. Тусклые уже, поблекшие от холодов и боли ран, но всё ещё живы. Может, даже немного завидует им. На секунду. После отворачивается и прибавляет шага. Хочется разобраться поскорее и вернуться на тракт. Смех ещё слышится, когда сворачивает снова и оказывается во мраке. На следующей улице отчего-то вовсе нет фонарей. И окна в домах не горят. Чёрные все, будто неживые. И за ними тоже живых нет. Шорохи зато нарастают, невнятный гул и будто звуки возни. Близко, но не настолько, чтобы увидеть, кто же там притаился в темноте. По углам все, никто не суётся. Не торопятся познакомиться с монстроловом поближе. Анджей не обращает на них никакого внимания, но не может отделаться от мысли, что если бросятся кучей, то и ему будет сложно отбиться. Пальцы наверняка пострадают, ушей можно лишиться… Морщится, отгоняя все идиотские мысли, знает же, что не решатся, и нарочно не ускоряет шаг. Не торопится. Нужный дом и дверь не взглядом, а чутьём находит. Она ему будто кровью вымазанной кажется, хотя снаружи ни капли нет. Ни запахов, ни ошмётков. Анджей просто знает, какая именно ТА, и дёргает за ручку, отполированную до тусклого блеска не одной тысячей прикосновений, на себя. Незапертая. И вот теперь-то просто топит. Запахами, звуками, ощущением, схожим с тем, что возникает, когда кто-то не слишком ласковый ведёт ногтями по коже. По загривку. Не мурашки, а будто по позвонкам волной холода. А внутри весело. Внутри шумно и, помимо крови, тянет ещё и выпивкой. Заходит и первое, что отмечает, что до него внутри никому дела нет. Никто не шипит, бросаясь к двери, не спешит покидать чужие колени, и даже мельтешащие с подносами полуголые девицы не останавливаются. Слышит биение множества сердец и сходу разобраться не может, кто же здесь жив, а кто нет. Осматривается и, не торопясь, проходит вперёд, краем глаза покосившись на хлипкую, уводящую на второй этаж лестницу. Наглухо заколоченные окна, ободранные, вовсе не одинаковые столы, закапанные свечным воском, диваны и полотнища, перекинутые через потолочные балки. Не то на манер штор, не то для сомнительной красоты. Успевает обойти почти весь первый этаж, держась около одной из стен, когда его замечают, наконец. Хватают за плечо так стремительно и цепко, что никаких сомнений: он уже знает, кому принадлежат тонкие сильные пальцы. Ещё до того, как во всеобщем гуле разберёт, что её сердце не бьётся. Но красивая. Светловолосая и настолько бледная, что раньше он бы списал это на какую-то хитрую болезнь. Раньше, когда был непроходимо туп. — Я могу услужить господину? Как и прочие, едва одета. И пальцами, которыми провела по его руке до самого плеча и коснулась шеи, холодна. Но обходительна и весьма внимательна. Без уродливых, разранивших её полные губы клыков и весьма ухожена. Не сравнить с теми кровопийцами, что ему довелось увидеть. Случайно столкнувшись с такой, он мог бы и не распознать вовсе. — Господин ищет своего друга. — Анджей улыбается в ответ и перехватывает её руку. Слишком близко кончики ногтей к горлу. — Возможно, его занесло именно сюда. Девица понимающе кивает и, якобы невзначай, придвигается ещё ближе. Может, потому что гул чужих голосов мешает ей слушать или говорить? — О, так господина послала чужая ревнивая жена? — Вроде того. «Господин» соглашается легко, без раздумий и позволяет увлечь себя в начавшуюся игру. Запустить руки под свою куртку и прижаться грудью к своей. Почувствует она или нет?.. Распознает? Может ли быть так, что его чёрные глаза ей ни о чём не говорят? Или же голодна. Голодна настолько, что позволяет себе упускать некоторые мелочи. Его шрамы, например. К чему такой хорошенькой светловолосой мертвячке забивать свою голову? — Тогда, может, мы вместе посмотрим, а после, когда он найдётся, господин захочет задержаться и немного пошалить? Подмигивает ему, кусает губы и так и льнёт. Прижимается, касаясь голой коленкой его ноги, и забывает моргать. Должно быть, действительно слишком голодна, для того чтобы соображать. Анджей уже собирается согласиться и берётся за чужие плечи, чтобы развернуть её к ведущей на второй этаж лестнице, как его останавливает тихий, смахивающий на шипение голос. — Отойди от него, дура. — Вторая девица явно поумнее будет. Появилась будто из ниоткуда, вынырнув из-за ближайшей свисающей с потолка тряпки. — Не то больше вообще ни с кем не пошалишь. И тут же хватает её за локоть и, будто щенка за шкирку, оттаскивает в сторону. Отталкивает подальше и, быстро оглядевшись, не увидел ли кто, возвращается взглядом к его лицу. Подпирает сжатым кулаком бок и ждёт. — Не стоило так грубо. — Анджею не хочется ругаться с этой решительной фурией. И быть разорванным на части тоже. — Я действительно кое-кого ищу. Поэтому он предпочитает разговаривать. Не бахвалиться, размахивая пустыми кулаками. — А если я велю тебя выставить? Вот как, значит. Хозяйка. — То мне придётся вернуться днём и вышибить парочку окон. Он всё ещё миролюбив. И отвечает без угрозы. Предупреждает без всяких намерений. Обе вампирши глядят на него оценивающе и без явного страха. Явившаяся второй и вовсе насмешливо фыркает. — Надо же, какой обидчивый. Иди, я сама помогу господину отыскать его друга. Отпускает блондинку, и та вместо того, чтобы побыстрее скрыться, поджимает губы и зыркает с явной обидой. Точно голодная. Так и не сообразила. — Почему ты меня чуешь, а они нет? Монстролов спрашивает у темноволосой девушки, и та лишь качает головой. — Полукровки. Что с них взять. Ворчит совершенно неподобающе своему виду, и Анджей невольно сравнивает её с уже знакомой ему ведьмой. — А ты, значит, обращённая? Уточняет, надеясь запомнить, а после разузнать разницу у кого-нибудь более сведущего. — Господин совсем не разбирается? Вампирша будто разочарована и вот-вот обвинит его в небрежности. Неуважению к своему делу. Анджею даже думать об этом смешно. — Ещё не имел чести сталкиваться с вашим собратом. Она кивает и вдруг меняется в лице. То будто поднявшееся тесто — меняется безо всяких заметных усилий. Только что была сурова, а теперь даже ямочки на щеках появились. Да и чёрные волосы не кажутся такими жесткими, как до этого. Какая-то скрытая магия, не иначе. — Совсем юный, — смягчается ещё, но наверняка не без своих причин. Касается его скулы. Прямо к шраму, становящемуся фиолетовым на холоде, прикладывает свою ладонь и с интересом спрашивает: — Прошлая жизнь ещё не забылась? — А твоя? Не остаётся в долгу, и мертвячка делает ровно то же. Игнорирует его, сменяя тему. — Всегда рада услужить новому другу, — пожимает его опущенную руку и после не отпускает её. Держится за расслабленные пальцы. — Мы же станем друзьями, верно? Прозвучавший намек отнюдь не прозрачный, и Анджей не юлит тоже. — Зависит от того, не сожрали ли твои прекрасные сестры кого лишнего. Она кивает и тут же ловко становится рядом. Цепляется за его локоть и, потянув за него, вынуждает идти вперёд. — Могу поручиться за каждую, только вот хозяин наш больно… Капризничает последнее время. — Делает паузу, подбирая более подходящее слово, а после расплывается в сладкой улыбке. — Может, тебе следует выспросить у него? И моргает, опуская начернённые ресницы, глядя ему в глаза. Анджей смаргивает тоже. Значит, эта лишь девицами заправляет. Присматривает за порядком. Есть ещё кто-то. Кто-то, с кем ему скорее всего придётся встретится. Окажется ли он таким же сговорчивым и гибким? — А если я случайно убью этого вашего хозяина, ты станешь мне мстить? Уточняет просто на всякий случай, и девица смеётся так, будто услышала самую удачную в своей длинной жизни шутку. — О, напротив, — обещает ему, придвигаясь ближе и посерьёзнев в один миг. — Я буду любить тебя до самого конца своих бесконечных дней. — Приятно иметь дело с такой дальновидной женщиной. Она кивает, и Анджей предпочитает не гадать, насколько она заинтересована. В конце концов, теперь, когда они знакомы, она всегда может нанять его сама. — Мари. Представляется, кокетливо присев, и Анджей отвечает коротким поклоном. Пожимает ее протянутые для поцелуя пальцы и взглядом указывает на уходящую вверх лестницу. Скучающего подле амбала игнорирует успешнее, чем небогатую мебель и рассевшихся на ней людей. Да и нелюдей тоже. Ему бы одного конкретного идиота найти. Его или то, что осталось. Тогда можно будет вернуться назад. Почему-то он не уверен, что, если явится с пустыми руками, ведьма снизойдёт до того, чтобы открыть ему дверь. — Я прогуляюсь по второму этажу. И если не найду там того, за кем пришёл, то сразу уйду. Никакого лишнего беспокойства. Обещает и получает целую кучу согласных кивков. Некоторые столь активные, что её волосы цепляются за его куртку. — Позвольте, господин монстролов, я сама вам всё покажу. И так же держась за его локоть, уводит его наверх по поскрипывающим ступеням. И сразу столько внимательных взглядов спиной чувствует, что и смысла нет считать. Какие-то заинтересованные сверх меры. Какие-то недоверчивые. Отчего-то только ненависти не чувствует. Удивляется, но вида не подаёт. Длинный коридор кажется самым обычным. Тёмным из-за того, что часть расставленных прямо по полу и подоконникам свечей потухла, но не более того. А вот комнаты примечательные. В комнатах постояльцев, которых ему демонстрируют безо всякого смущения, тоже множество свисающих с потолка тряпок. Будто для того, чтобы среди материи можно было спрятаться. Будто если тот, кто будет искать, не додумается подпалить их или проверить, не играет ли с ним кто, выстрелом из арбалета. И удивительно тихо. Не слышно ни стонов, ни всхлипов. Только размеренные поспешные шлепки и будто бы чей-то тихий скулёж. Анджей отчего-то шкурой чувствует, что и за той дверью того, кто ему нужен, нет, но заглядывает и за неё, полюбоваться на ладную голую мертвячку из тех, что не торопится разлагаться, и будто криво вылепленного из мяса расплывшегося борова с округлившимися от ужаса глазами, стоило ему заметить монстролова. Распахивает было рот, чтобы возмутиться, но оказывается втянут в долгий глубокий поцелуй, а после ловко уложен на спину. Звук, с которым клыки прокалывают его кожу, улавливает, уже отступив в коридор. И ни воплей, ни протестов. Только установившаяся тишина. — Так местные знают, к кому ходят? Уточняет зачем-то, и его новая знакомая лишь пожимает голыми плечами. — Одни знают, другие догадываются. — Вот как. Значит, желающих заплатить ещё и за укус в достатке? Сам Анджей вдруг думает о том, что чем-то не тем занимается. — Разве это важно, если все остаются довольны? Встречный вопрос слишком справедливый, для того чтобы он нашёлся с возражениями. Если эта достопочтенная мёртвая госпожа не врёт ему, конечно. — А случайные жертвы? Помогает ей, подводя к нужному ответу, но получает лишь равнодушие, проступившее на её красивом лице. Ни попытки отвести взгляд, ни смешков. — Старик в прошлом году помер, едва успев воткнуть в девку свой куцый хрен. — И вовсе не то признание, на которое мог бы рассчитывать. — Это считается за жертву? — Возможно, со стороны девки, — предполагает и, повертев головой по сторонам, пытается ещё: — Он примерно с меня ростом. Молодой и лохматый. Язык за зубами держать не умеет. Упрямо возвращается к причине своего визита, но вампирша и после описания не становится хоть сколько-то заинтересованной. Ни проблеска понимания во взгляде. Ни намёка на то, что врёт. — Всех незнакомцев мы обслуживаем особенно внимательно. И похожего на тебя я бы точно запомнила. Он возразить сначала хочет, сказать, что нет, тот другой, но… Но вспомнив о всех чужих ножах и замашках, прикусывает язык. Да и ни к чему эти расшаркивания. Наёмник и наёмник. — Уверена? — Как в том, что после ночи наступает утро, мой милый. Не заметил, как его, подхватив уже под другой локоть, повели назад, к лестнице, и очнулся уже на её ступенях. — Так уже милый? Больно забавно это. Такие разительные перемены за какие-то двадцать минут. То ему были не рады, то вот-вот назначат почётным гостем и расцелуют в обе щеки. — Как же ещё мне называть своего нового друга? И вот уже якобы наивная. Разыгрывает удивление и вешается на его шею, и так ловко это делает, что увернуться ни шанса не было. Ещё немного — и прижмётся губами к его горлу. Дёрнула же нелёгкая не застегнуть воротник. — Я не уверен, что ты не отравишься, если цапнешь меня, — сообщает будто бы между делом, а сам пытается разжать цепкие сильные руки. И ни лешего у него не выходит. Слишком сильная, для того чтобы обойтись без грубых рывков. — Так. К сведению. Отпускает его сама, вдоволь насмеявшись, и делает пару шагов назад, спускаясь со ступеней. — Если твой друг молод и хорош собой, то ищи его у Дамиана. — Анджей благодарно кивает, пусть это имя ему ни о чём и не говорит. Пока нет. Впрочем, то, что оно принадлежит хозяину вампирской дыры, он догадывается и без пояснений. — Скорее всего он там. Только на то, что найдётся живым, я бы сейчас не рассчитывала. Недоговаривает. Ой как же не договаривает. Но Анджей уже жизнью битый, ему к увёрткам не привыкать. Хватит пока и того, что уже узнал. Обходит девицу по дуге, игнорирует амбала, скучающего у подножья лестницы, и на всякий случай поглядывает на остальных. И на обитательниц этого места, и на их гостей. — Дай мне знать, если захочешь заплатить за этого своего хозяина. Бросает вместо прощания и одёргивает полы куртки. К шее хочется прикоснуться невыносимо, но он пока терпит. На улице потрёт место так и не состоявшегося укуса. Она согласно кивает и, откинув тёмные распущенные волосы за свою спину, обещает: — Возможно, позже, если его голова не достанется мне даром. *** Найти нужный дом оказывается нетрудно. Даже проще, чем обшарпанный бордель. Ему только и намекнули, что стоит искать в конце верхней улицы на отшибе, а большего и не понадобилось. Как прошёл немного дальше, игнорируя ухоженные, белеющие в темноте фасадами особняки, так и упёрся в ворота, окружающие чернеющую даже на фоне ночного неба громадину. Хмыкает про себя, попеняв таинственному хозяину дома за любовь к напускному мраку. Или, может, он вовсе и не напускной? Всему виной голые стволы деревьев и пожухший ещё осенью, умерший, оплетавши стены дома, чёрный плющ? И света нет. Ни в одном из окон на всех трёх этажах. Анджей присматривается сначала, хочет было постучать тут же прилаженной около кованых прутьев колотушкой, дабы известить хозяина о своём присутствии, но в итоге решает, что ни к чему это. Любая ночная тварь его с расстояния чует, и если бы хотела выбраться и поприветствовать, то была бы уже здесь, у забора. Что же, видимо, гостям здесь редко рады, да только у него выбора нет. Придётся немного нарушить этикет. Перебирается через забор без особого труда, и отчего-то вспоминает, что раньше так делал тоже. Но удирая из дома, прихватив увесистую горсть монет из отцовского кошеля, а не стремясь обратно. О, когда он возвращался назад, ворота, как полагается в свете взошедшего солнца, были гостеприимно распахнуты. И все рабочие давно трудились на своих местах. Анджей, подходя к тёмному скрипучему облезшему после влажной зимы крыльцу, думает о том, что, пожалуй, год назад он бы охотно поменялся с любым из работающих в поле или на скотном дворе. Всучил бы в чужие руки меч, а сам взялся бы за плуг. Но то год назад. Сейчас ему уже почти наплевать. Сейчас у него чувств осталось так мало, что их попросту не хватает на сожаления. Не дотягивают до концентрата. Входная дверь оказывается не заперта. И стоит лишь толкнуть её, как ночной мрак смешивается с мраком коридорным. И тишина весьма настораживает. Не привычная, ночная тишина леса или давно заросших жёстким кустарником и травой в человеческий рост погостов, а тишина тревожная, плотная и скрывающая что-то за собой. И снова кровь. Анджей её ещё будучи за порогом чует, а переступив его, и вовсе не знает, куда именно соваться. Кажется, что куда не шагнёт, на лужу или труп наткнётся. На кучу трупов, которые где-то близко, но не на виду. Обходит широкий коридор, осторожно заглядывает в пустую гостиную, и как ни старается, никакой угрозы не может уловить. Будто здесь её вовсе нет. Никого из тех, кто сумел бы напасть или хотя бы ранить. Головой по сторонам вертит, нарочно громко топает, выдавая своё присутствие, и всё это время не отводит ладони от рукояти припрятанного в поясные ножны лезвия. Оружие почти бесполезное, но лучше уж нож, чем совсем ничего. Ровно столько же он и находит, обойдя первый этаж. Ничего. Додумывается заглянуть в столовую, а оттуда отправиться на кухню. Пыли нигде нет, перила уходящей вверх лестницы в гостиной начищены, а значит хозяин дома вряд ли обходится без помощников. Если он сам отсутствует, то, может, остался кто-то из слуг? Прячутся где-то в чулане или кладовой? Именно на это и рассчитывает, заглянув в царство надраенных пустых кастрюль, но, к своему удивлению, вместо перепуганной кухарки в чепце находит лежащее на разделочном столе безвольное тело. И судя по тому, что сердце у него не бьётся, это либо оставленный в такой странной позе гнить мертвец, либо… — Явился, потому что какая-то важная задница велела тебе представиться? Никаких «или», значит. Живой мертвец собственным непортящимся трупом. И говорит с ним так, будто с не вовремя явившейся прислугой. Вальяжно, не поднимая головы, но явственно намекая на то, что сразу понял. Учуял, кто именно к нему наведался, не сподобившись почтительно постучать в дверь. А Анджей уже привык думать, что ни одна тварь его больше не поразит. У этого же получилось заставить его замереть на месте и даже засомневаться: правильно ли расслышал? — Не совсем. Не спорит, но и не соглашается. Осторожничает, не зная, чего ожидать. И досада тут же, при нём. Нужно было не слушать чужих советов и взять с собой меч, а не жалкую безвредную зубочистку. Существо, которое отчего-то не хочется называть ни по имени, ни человеком, кивает и, вскинув бледную тонкую руку к потолку, спрашивает: — Если я тоже заплачу, ты притащишь того, кто тебя нанял? — Почти без эмоций, с намёком на интерес в интонациях и будто бы пьяно. Будто бы пытается казаться расслабленным. — И бутылку. Вон ту. С краю стола. Поднятая вверх ладонь поворачивается, и вытянувшийся палец указывает направление. Анджей не может не отметить длину его тонких ногтей. Так и видит, как те вспарывают чью-то шею. Представляет это, пока послушно шагает к округлой посудине из тёмного стекла. Та не закупорена и, судя по весу, почти пуста. Подавая её, ощущает лёгкий отголосок шалфея и чего-то ещё, куда более острого и будто бы ядовитого. Намекающе обжигающего ноздри. — Темноволосый, растрёпанный, с меня ростом, — перечисляет, не спеша переходить к угрозам. К чему ими портить столь занятно завязавшийся диалог? — Затыкается, только если придушить. Кусал такого? Кровосос неторопливо приподнимается и, сделав пару глотков, умудряется облиться своим пойлом. То оказывается багровым и стекает вниз, пачкая и его подбородок, и без того не самую чистую рубашку. Вот тебе и сверхъестественная ловкость. Анджею буквально приходится напоминать себе, что тот опасен. Что не стоит наклоняться и терять бдительность. Тварь — она всегда тварью и будет. — Я много кого кусал за последние несколько недель, — отвечает чуть развязно, на выдохе, но без вызова. Они будто о краденых курах говорят. Не более. — Разве же всех упомнишь? Анджей пожимает плечами. Наверное, этот страдающий кровосос прав. Он и сам даже лица заказчиков не помнит, не говоря уже о неспасённых или попавшейся на его пути нечисти. О мёртвых и вовсе говорить нечего. Череда лиц как одно большое гниющее пятно. — И где теперь эти все? Бутылка выскальзывает из ослабевших в мгновение пальцев и разбивается о каменный пол. Анджей равнодушно глядит на алые капли, скатывающиеся вниз по его ногам. По плитам расползается куда более внушительное пятно. Тёмно-бордовое. Будто щедро плеснули густеющей крови. И ответа так и не дождался. Сколько бы не поддерживал паузу. Что же. — Должно быть, не там, где ты планировал. — Подаёт голос первым и, отодвинувшись от стола, начинает пятиться. Неспешно, без лишних движений, продолжая удерживать взглядом чужую белеющую в полумраке рубашку и очертания согнувшейся в колене ноги. — Придётся поискать самому. Он уже почти вернулся в коридор, как его странный собеседник разворачивается и садится. — Он обречён. — На одном дыхании кается и продолжает смотреть вниз, не поворачивает головы. — Все оказываются обречены. Как скользко и непонятно. Как безысходно и интересно на слух. Настолько, что он замирает и остаётся ещё ненадолго, чтобы послушать. Может, разберёт что ещё. Что-то, кроме начинающегося сумасшествия. Но вампир, который и сознался, и нет, не желает больше выдавать ни единого слова. Так и таращится на образовавшуюся лужу, и Анджей, который не видит его лица, закрытого волнистыми, в беспорядке разметавшимися волосами, готов спорить, что и не моргает. Решает подстегнуть немного и поглядеть, что же из этого выйдет. Судя по чужим настроениям, он ещё успеет уйти и побродить по чужому дому. Судя по чужим настроениям и пустоте, хозяину дома вообще плевать на то, что за него уже готовы заплатить. О чём Анджей и сообщает ему в итоге, прервав повисшее молчание. В ответ получает смазанную усмешку. — Пускай сначала всё занятое вернут. А после уже глянем, останется ли у них достаточно монет в карманах, чтобы купить тебя, охотник. И мешок презрения сверху. Но это будто бы действует. Вампир начинает кривляться, и голос у него уже не такой равнодушный. Отряхнулся немного, должно быть, представив лица своих важных «врагов». Анджею и представлять нечего: он вообще понятия не имеет, кто же именно пообещал так раскошелиться, и не соврала ли ему ведьма. Да и не это сейчас важно. Чёрт с ними, с деньгами. Ему бы отыскать то, зачем явился, сначала. После уже решит, за этим странным идти или нет. — Мне нужен только один, — напоминает и, дождавшись наконец-то прямого вопросительного взгляда, обещает: — Верни его, и я забуду про остальных. Вампир делает вид, что думает. Слишком уж явно делает, не то всерьёз пытаясь изобразить эмоции, не то пьяно дразнясь. По столу кончиками длинных ногтей постукивает даже и, пожевав губы, склоняет голову набок. Анджею кажется, что слишком сильно склоняет. Как живому бы не удалось. — А как же принципы? — Вкрадчивый становится, какой-то весь будто собранно переломанный, как неверно скроенная птица, и того и гляди толкнётся руками от столешницы и выпрямится уже рядом с монстроловом. Напротив замрёт, чтобы глядеть в его глаза. — Борьба со злом и всякой ночной тварью, что выходит ради свежего мяса из своей чёрной смердящей норы? — За принципы нынче мало платят. — Анджей даже улыбку из себя давит. Привычно кривую и насмешливую. — Покажи уже, что ли, что успел натворить. — А для чего? — Монстролов теряется немного, не ожидав такого вопроса. Действительно, для чего? Чтобы исправить? Чтобы убедиться, что поделать уже ничего нельзя? Или, может, чтобы, покивав, свалить, а после вернуться днём и сжечь тут всё к чертям? — Хочешь, я тоже заплачу? Зачем надрываться, если можно получить больше, не выполняя заказ? Резонно, конечно. Анджей согласен, предложение дельное, да только он тут не ради денег. Ему не монеты нужны. Ему убедиться нужно, что его болтливый, время от времени возникающий довесок уже не вытащить, не спасти. Не то чтобы он рвётся спасать. Напротив, совсем не рвётся, но быть уверенным хочет. И в том, что этот несчастный, позволивший себе перепачкаться и развалиться монстр не играет с ним сейчас. — Совсем жить не хочешь? В его голосе даже сожаление звучит. Непонимание и доля какой-то саркастической насмешки. Не потому, что ему сейчас смешно. Как раз потому, что не понимает, как с ним обходиться дальше. Просить? Угрожать? — А если я скажу «нет»? Что тогда станешь делать? Если я скажу, что хочу, чтобы всё это закончилось? Вся эта глупая пустая нежизнь… Разводит руками, и монстролов едва не смеется в голос. О, ну конечно. Пустая. Экий страдалец. Страдалец, отчего-то неспешащий выйти на свет, дабы прекратить это. О нет, он предпочитает пить явно ведовскую бурду и жалеть себя. Жалеть настолько сильно, что даже незнакомец, забредший в его дом, оказывается приемлемым слушателем. Анджею почти смешно. С такими тварями ему действительно ещё не доводилось сталкиваться. Уж гули на что безмозглые, но не напрашиваются на сочувствие, тоскуя о содержимом разбитой бутылки. — Тогда тебе должно быть наплевать, заберу я кого-то или нет. Анджей не понимает, к чему все эти разговоры. Собрался умирать — так к чему цепляться за то, что ухватил при жизни? — Справедливо, — соглашается размашистым кивком и едва не валится вниз, к стеклу и разлитому пойлу. Словно неисправная кукла с красивым пустым лицом, а не опасный монстр. — Спустись. Там уже не заблудишься. Монстролов уходит, решив, что кровосос обойдётся и без благодарностей. Ни лешего же не помог. Напротив, наворотил того, что ему, Анджею, разгребать. Возвращается в коридор, а оттуда в тёмную пустующую столовую, примыкающую к гостиной. Тихо и там, и там. Только во второй сильнее несет трупачиной. Запекшейся кровью и лежалой требухой. Монстролов глазами шарит по стенам и сначала находит кладовую с пустыми полками, а уже после, ближе к ведущей на второй этаж лестнице, ещё одну, куда более массивную дверь. Тяжёлую, даже если оценивать на взгляд. Засов там же, прилажен поверх металлической рукояти. Петли стальные, оставленный в замке ключ, видно, тоже. Нажимает на него и, не думая, проворачивает. К своему удивлению, с немалым трудом. Так вот почему вампир не вынул ключ… Человеку механизм попросту не победить. Да и нет здесь живых. Не то разогнал всех, не то пожрал, а уже после начал упиваться жалостью к себе. Отпирает дверь и в очередной уже пеняет себе за то, что послушался чужого совета и не взял меча. Там, внизу, за десятью ступенями, явственно шевелится что-то. Что-то живое и недоброе. Что-то, из-за чего и несёт трупным смрадом. Анджей вдруг ловит себя на мысли о том, что догадывается, куда делась вся прислуга. Не выгнал, не сам обескровил. Другим скормил. Тем, что скрываются в этой пропитанной сыростью и кровью темноте. И не хочется ему туда лезть, совсем не хочется, но ноги сами идут. Со ступени на ступень переступает, на всякий случай зачем-то вытащив и припрятав в карман тяжелый ключ. Другой рукой вытягивает кинжал из ножен и осматривается. Здесь запах намного сильнее. Здесь будто в тюрьме: ряды клеток и пленники за ними. Вовсе не такие, как этот Дамиан или недовольная им Мари. Не такие… Будто со слезшей кожей, бугристыми головами и утратившие рассудок. Уродливые и запертые в тесноте. Не один и не три. Анджей насчитывает восемь. Восемь бросающихся на решётки монстров, которым не терпится впиться зубами хотя бы в кого-нибудь. Во мраке сложно разобрать наверняка, но одежды у всех разные, видно, действительно были забраны прямо с улиц. Бредущими с тяжёлой работы в порту, спешащими на праздники… Монстролов против воли морщится. Шагает ближе к широким прутьям. Нарочно не торопится пройти мимо всех. Не всматривается. — Я же сказал: обречены. — Голос за его спиной будто шелест. Негромкий и появившийся едва ли не раньше своего обладателя. — Все они. Хозяин дома изволил спуститься. Заставил себя подняться со своего удобного стола. И чудится, будто ему бесконечно жаль. Будто самого режет, что так оно всё. Так сложилось. Монстролов не верит. Не может заставить себя поверить в то, что у ночной твари есть какие-то чувства. Мотивы — бесспорно. А сожаления?.. К чему они ему? Откуда взялись? — Так ты не нарочно их такими?.. Анджей не договаривает. Это не нужно. И без уточнений всё ясно. Другое колет. Отчего же тот, кто всё это учинил, выглядит не лучше последнего уличного забулдыги. Где хоть что-нибудь, кроме апатии и полного раздрая? Злость? Обещания натравить всю эту свору на город? Зачем они нужны, если не ради рек крови и разрушений? Не ради захвата власти? — Я сам не понимаю. — Глядит в пол и виновато жмёт плечами. Растерянный мальчишка, а не опасная тварь. Анджей не хочет верить своим глазам. И возиться с ним тоже не хочет. Но если бы его хотя бы через раз спрашивали, чего он хочет… — Почему так?.. У него нет ответа, да и жалости маловато. Он косится на клетки, на ещё одну одинокую дверь по другую сторону неровного коридора, и решает, что хватит уже. Хватит медлить. Пройдётся и уберётся, если не найдёт. Добьёт, если всё-таки найдёт не таким, каким запомнил. Таким как эти, пытающиеся тянуть хотя бы пальцы сквозь щели меж прутьев, не оставит. Доходит до третьей, держась вплотную к засовам, чтобы иметь возможность рассмотреть что-то в кромешном мраке, и останавливается. Прищурившись, будто это может как-то помочь, всматривается в сгорбленную замершую у дальней стены фигуру. Сначала её, а уже после и вторую, прижавшуюся к противоположной стене. Та мутным светлым пятном кажется из-за длинных юбок и передника рабочего платья. Надо же, тоже не обращённая. Должно быть, последняя из прислуги. Анджей щурится, наклонив голову, а после, убедившись, что среди всего этого гомона, шелеста и хаотичных ударов о клетки, нашёл именно то, за чем пришёл, подаёт голос и прячет кинжал назад, в ножны. — Ты живой? Спрашивает совсем не громко, но этого хватает для того, чтобы привлечь к себе чужой взгляд. Заставить пленника поднять опущенную голову. Тот будто бы даже смеётся. Хрипло и царапающе. Так странно. Одновременно и бахвалится, и тут же ни черта не рад. Ему, Анджею, совершенно нет. — Здравствуй, любимый. — Анджей не закатывает глаза только потому, что не хочет тешить заинтересованной тенью прилипшего к своей спине вампира. И не выдыхает потому же. Удовлетворение от поисков не слишком-то и сильно чувствует. — Извини, я что-то не в настроении. В следующий раз перепихнемся, ладно? И снова утыкается лицом в свои колени. Будто сонный или пьяный. Совершенно точно плавающий где-то. Больше в другом месте, чем здесь. — Открой. — Не оборачиваясь своего нового странного знакомца просит, и тот ни секунды не спорит. Сминает замок пальцами и снимает его, дёрнув вниз. Анджей обещает себе запомнить это. И не связываться без крайней на то нужды. Шагает внутрь, и светлое пятно действительно оказывается девушкой. Напуганной до полусмерти, но живой. Вскидывает зарёванное лицо и глядит на монстролова с такой надеждой, что вот-вот засветится. — А она тут зачем? Спрашивает у оставшегося по ту сторону решётки вампира, и он морщит свой прямой нос. — Для того, чтобы обратиться, нужно выпить свежей крови. — Служанка всхлипывает и тут же в ужасе зажимает свой рот. Двумя ладонями зажимает и с ужасом глядит на противоположную стену. Анджей решает, что ей было велено заткнуться и не шевелиться. Только поэтому ещё жива. — Он упрямится. Последний из всех. Вот как, значит. Один остался, потому что прочие не знали, что их ждёт. Прочих жизнь не научила держаться. Да и где им было учиться? Скольких тварей за жизнь они успели повидать? Лука другое. Лука сам куда не следует лез и о всякой твари ночной знает побольше, чем привыкшие к вредным домовым да кикиморам горожане. Только нос у него длинный. И излишней уверенности слишком много. А теперь и вампир будто бы укоряет его. Пеняет за то, что ещё не пал, не обезобразился, как прочие, и это злит. Это заставляет его разозлиться. Анджей не даёт броситься. Перехватывает взвившегося на ноги наёмника и дёргает на себя, сжимая уже за оба плеча. Тот глядит на него, будто пойманный зверь. Дико и едва узнавая. Упираясь в грудь, но будто не пытаясь вырваться всерьёз. Только когда монстролов, улучив момент, хватает его за волосы и, отведя голову назад, осматривает тёмную, покрытую запекшейся кровяной коркой рану на шее. Хороший вышел укус, ничего не скажешь. Чистый. Мимо артерий. — А если не выпьет? Спрашивает, всё так же глядя перед собой на своё проклятье, и тот кривится, недовольный, что о нём говорят будто о вещи. Обсуждают в его же присутствии, а у самого ничего не спрашивают. Анджей и не собирается. Ему и без лишних мнений хлопот много. — Протянет до полнолуния. — Анджей вместе со скрипом своих зубов слышит призрачное брошенное в сторону «очаровательно». Пытается поймать чужой взгляд. Ни черта не поддаётся. Должно быть, тоже знает, сколько там осталось до той ленивой полнобокой луны. — Может, чуть дольше. — Да лучше сдохнуть, чем как эти!.. Лука снова рвётся вперёд с запальчивым криком, и монстролов удерживает его, крепче сжав намотанные на пальцы волосы. Дёрнув, разворачивает спиной к себе и перехватывает поперёк груди, сцепив пальцы в замок. Не время для драки. Тем более, если им вдвоём её не выиграть. Играют в бешеные гляделки, и кровосос вдруг срывается тоже, разом растеряв всю годами копленную меланхолию. — Я не хотел! Я думал, что всё выйдет! — Почти нападает на них обоих, замирает в двух десятках сантиметров и тяжело вынужденно дышит. Ему же не нужно. Он пытается меньше злиться. — Это всё какая-то ошибка! Я жертва чудовищной иронии! Оправдывается, взмахнув руками, и с чувством лупит ладонью по перегородке меж клетками. Запертые по соседству твари отзываются голодным воем на этот звук. Там сразу двое сидит. Двое же плашмя налетают на прутья. Верещат и срывают ногти, пытаясь просунуть в щели хотя бы пальцы. Анджей не видит лица, но чувствует, как ускоряется чужой пульс. Заленившееся было сердце оживает, принимаясь ускоренно гонять уже начавшую остывать кровь. Ему буквально в грудь лупит, через чужой хребет. Сжимает сильнее и так же, как и прежде, ровно спрашивает у хозяина и дома, и, выходит, всей этой уродливой своры. — Можно что-нибудь сделать? — А если нельзя, что тогда? — Вампир подаётся вперёд с такой жадностью, будто рассчитывает не услышать, а сожрать его ответ. — Что станешь делать? Башкой своей нечёсаной вертит и нервно, как живой, задирает рукава рубашки. Откуда же в этом мёртвом теле столько страсти? Он хоть когда-то был живым? — Убью сначала его, а после тебя. — Анджей не юлит. Анджею, по сути, плевать, кто как воспримет эту его правду. Других ответов у него нет. Только желание поменять их местами, если придётся сдержать слово. — Всё ещё хочешь завершить свою нежизнь? Не угроза. Без меча он не может здесь никому угрожать. Может только спрашивать и смотреть, делая вид, что не чувствует, как к щеке прилипают чужие растрёпанные волосы. И страха, который Лука пытается скрыть, тоже. Совсем нет. Только его ярость. Потому и держит крепче. Не позволяет потянуться следом за выскользнувшим из клетки кровососом. Что ему это преследование может дать? С пустыми-то руками. Да и если убить его сейчас, то толку не выйдет. До того, как услышат ответ, точно. Но давать его будто нарочно не торопятся. Кровосос останавливается напротив глухой вдавленной в стену двери и прижимается к ней всем туловищем и смявшимся носом. Анджей тут же улавливает возню по ту сторону деревянного полотнища. Шлепки будто босых ног и шипение. Они все его слышат. Все, кто есть сейчас внизу. Даже голодные, похожие на тварей куда больше, чем на людей, выродки затихают. — Разыщи волка. — Вампир говорит будто тяжело и глухо, так и не сдвинувшись с места. Анджей непонимающе хмурится и ждёт более конкретных указаний. — Настоящего урождённого оборотня, не полукровку. Если управишься быстро, и он к тому времени не хлебнёт ничьей крови, то есть, скажем так, небольшой шанс. Монстролов разворачивает застрявшую в своих руках добычу так быстро, что та не успевает ни возмутиться, не дёрнуться. А может, и не хочет. Может, ему сейчас важнее получить ещё и прямой взгляд в довесок. И даром, что темно. Это не важно, если он этот взгляд чувствует. — Не хлебнёт. Анджей обещает за другого так уверенно, что вампир даже оборачивается к ним, отлепившись, наконец, от створки. Вернувшись на границу коридора и камеры. — Волк должен быть живой. Укус мёртвого не сработает, — смеется теперь, отчего-то немного оживший и утративший добрую часть своих упаднических настроений. С чего бы вдруг такая перемена? — Я бы посмотрел в трактире за причалом. Там вечно воняет мокрой псиной. Надо же, насколько великодушно. Почти носом ткнули, где именно ему стоит пошарить. Да вот только Анджей уже встречался с этими самыми волками. И слишком хорошо знает, что живым тот вряд ли дастся. И уж точно не пойдет с ним в провонявшее кровью логово другой ночной твари. — Не проще ли его привести к псине? Кивает вперёд и касается подбородком кончика чужого носа. Слишком близко они. Наверное, так тяжелее сдерживать голод, но Анджей даже не думает об этом. Вляпался — пускай теперь страдает, пока не изволят спасти. Пускай страдает рядом, раз всё равно иное невозможно. Вампиру это не кажется мудрым. — А как ты за ним уследишь? — Верно же, как? Как, если даже сейчас притихший наёмник часто сглатывает и, видно, раздумывает, не послать ли всё. Не хлебнуть ли холодной, куда менее привлекательной крови чистильщика, вместо так и не поднявшейся с пола тихой девки. Анджей знает, что он об этом думает. Почти чувствует. — Думаешь, это просто? Он вовсе не думает. Это сейчас не его цель. Он своё должен делать, а Лука своё. Если, конечно, хочет выжить. Нет — Анджей не сможет всё сделать за двоих. Держать при себе разве что, а не оставить здесь на ненадёжного вампира. Осматривается и, глядя на вывороченный сломанный замок, брошенный на пол, подумывает, что стали должно быть достаточно. Не вырвался же. Даже на миг не допускает мысли, что не пытался. — Цепи есть? Лука хмыкает прямо в его шею. Анджею приходится отодвинуть его. Держать на расстоянии вытянутых рук, пока кровосос, ни слова не говоря, исчезнет из своей маленькой тюрьмы. *** У кровососа нашлись даже кандалы. Далекие от изящества, широкие и тяжёлые. Настоящие, а не из мягкой меди, выкованные исключительно для постельных игрищ. Широкие и с зубцами внутри. Анджею на левое запястье давит, Луке пришлось смириться с охваченным сталью правым. И цепь слишком короткая, для того чтобы они могли хоть сколько-то разойтись. То и дело соприкасаются локтями. Одному из них так очевидно хуже, но зато никуда не денется, будет оставаться рядом. Разве что руку себе оторвёт, чтобы смыться, но Анджей верит, что для этого он ещё недостаточно силен. И безумен тоже недостаточно. Только голод без сомнений настойчиво царапает глотку. Не дает отвлечься. Шагают по переулкам, держась во мраке, пересекая город из края в край, и только ближе к порту, когда уже солью в воздухе тянет и слышится плеск волн, Лука заговаривает. До этого только и делал, что отворачивался да зубами скрипел. — Я его грохнуть пытался, а ты, значит, просто договорился. Обвиняет, конечно. Как ребёнок, обиженно и пытаясь скрыть это за насмешливыми интонациями. Анджею он сейчас именно ребёнком и кажется. Жестоким, выросшим, но будто бы глуповатым. Надо же, не нравится ему, что выпустили по своей воле, не после часов пыток и угроз. Не нравится, что Анджею не пришлось за него драться. Ценности же без приложенных усилий никакой. И для вампира он оказался совсем не важен. Очень уж легко распрощался. Даже не пытался спорить или грубить. Луку это очевидно грызёт не меньше нарастающей жажды. Не может смириться с тем, что вот так запросто едва не лишился жизни. Анджей и понимает, и нет. Какая, в конце концов, разница, что тебя прикончит, если суёшь свою башку куда не требуется? Из раза в раз… Вслух этого не говорит. Не собирается отчитывать. Пока нет. — И чью задницу мы теперь пытаемся спасти? Монстролов отвечает вполголоса и глядя в чужие глаза. Не укоряет, это нет, его же всё-таки наняли, но не может отказать себе в удовольствии и не уколоть приставшую к нему заразу. Отворачивается, конечно. Подбородком дёргает и, забывшись, пытается сделать шаг в сторону. Цепь негромко гремит, натягиваясь сильнее, и Анджей чуть сгибает руку в локте. Совсем немного, только для того, чтобы прикрыть бок в случае внезапного удара. Драться и ещё больше подогревать чужую кровь ему вовсе не хотелось бы. — Кровосос у меня одну занятную безделицу забрал. Надо бы вернуть. Анджей морщится, будто у него укусы зловредной мошки зудят. Помнит ещё, как оно. Не помнит точно, сколько месяцев минуло с того дня, как его больше не кусают. — Забудь, — отрезает, вслушиваясь в тишину улицы, и даже если Лука собирается настаивать, ему всё равно. Плевать он хотел на «занятные безделицы». Не до них сейчас. — Не выгорит с волком, она тебе больше не понадобится, а выгорит, больше не сунешься выслеживать кого попало. — Какие мы грозные. — Неудачливый наёмник его передразнивает и даже губы привычно дует. Кривляется только по привычке, а не от того, что веселится. — Может, ещё выпорешь? — Может. — Соглашается легко и без ответной насмешки. Серьёзный совсем. Не шутит. — Позже. Обещает, и Лука, покачав головой, криво хмыкает. Что ему это «позже», если он до него может и не дожить? Или дожить не собой. Другим. Больше не интересующимся теплом и холодом чужих тел. Только их кровью. — Как ты вообще здесь оказался? Спрашивает спустя пару минут и около двух сотен шагов. Молчание, видно, больше обычного в тягость. Но держится неплохо. Часто сглатывает, покусывает свои губы, потеет, но покорно идёт вперёд. Остаётся в себе. Анджей надеется не упустить первой вспышки. Не знает, что будет, если пролить его собственной крови, но проверять желанием не горит. Куда им делать всё хуже? Выдыхает морозный весенний воздух и уже давно не удивляется тому, что дыхание не становится паром. — Едва зашёл в город, как твоя ведьма взяла меня в оборот. — Рассказывает не слишком-то охотно, зная, что за этим последует, но говорит всё-таки. — Отправила на поиски. — Так ты пришёл только ради меня? — Лука насмешливо вскидывает бровь и растягивает губы в улыбке. Совсем не приятной, саркастически-злой. — Как лестно. А ведьма не сказала, что мы с ней спим? И в глаза заглядывает, невинно хлопая ресницами. Укушенный, дрожащий от яда в своей крови и медленно отступающий всё дальше и дальше в темноту, остаётся собой. Изо всех сил пытается остаться. Анджею кажется, что он в силах почувствовать это. Найти в блестящих крошечных зрачках. Долго глядит в них, прежде чем ответить. Настолько, что за это время они успевают миновать не одну лестницу и три переулка. — Сказала, что именно с тобой спать не стала бы ни в одном из своих кошмаров. Лука улыбается шире. — А ты, значит, спрашивал? Прикусывает губу, подаётся ближе, чтобы толкнуть чужое плечо, и выглядит так, будто это единственное, что его беспокоит. Вот сейчас. В этот момент. Анджей кривится, не отрицая, впрочем, что попался, и недовольно спрашивает, вместо того чтобы куда-нибудь послать. — А ты можешь идти молча? Что толку в пустых ругательствах, если кандалы держат их друг около друга? А вот в тишине толк есть. Тишину монстролов привык слушать куда чаще чужих голосов. — Нет. — И к тому, что ничего не складывается по его, тоже. Почти с этим смирился. — Так легче не думать. Принимает это и, опустив подбородок, покладисто спрашивает о чём же, для того чтобы Лука и дальше мог молоть языком. Новую усмешку ловит и прикосновение к тыльной стороне ладони. Будто случайное из-за веса раскачивающих кисти кандалов. — О, я даже не знаю, как же тебе… Замолкает, до середины своей полной ехидства речи не добравшись, и тормозит. Так резко замирает на месте, что Анджей, шагнувший вперёд, натянувшейся цепью невольно дёргает его за собой. Оборачивается и без вопросов, по выражению чужого лица понимает, что что-то не так. А после, запоздало будто, слышит звуки ударов в одной из грязных подворотен, что им только предстоит пройти. Ударов не размазанных, острых… За вонью гниющих отбросов не ощущает крови, но Лука… Лука кусает губы и бледнеет всё сильнее и сильнее. Почти до лёгкой синевы. Анджей хватает его за плечи и ведёт вперёд силой. Под ставшие чёткими размашистые удары ножом. Только лезвие с таким звуком вспарывает тряпки и плоть. Оба слышат. Проступающее алое манит только одного. Растерянного, с разгладившимся, будто напуганным, лицом и по капле утрачивающим самообладание. Тянет его в эту подворотню. Ноги сами ступают. Но Анджей всё ещё сильнее, и потому легко справляется с этими вялыми попытками уйти. Тяжело только пока ветер, гуляющий по ночным улицам, не сменит направление. После легче. После Лука, невесть когда ухватившийся за запястье удерживающей его плечи руки, выдыхает. Весь мокрый от выступившего пота. — Давай быстрее. Просит, ногтями царапая кожу монстролова, и вот-вот забудется и ранит. Пустяково, Анджей на такое и внимания бы не обратил, но то раньше. Не сейчас, когда для превращения может хватить и капли. Сдвигает чужую кисть на свой рукав и прибавляет шаг. Порт уже вот он, почти под носом. Запах рыбы скоро станет так силён, что перебьёт все остальное. Скоро… Анджей упускает момент, неудачно ступает, накренившись влево, и оказывается не притиснут даже — прибит к одной из кирпичных стен тёмного перехода. Очередной арки, из которой они не успели выйти. Да, сил в чужих руках ощутимо прибавилось. Правда, они никогда нежными и не были. А к тому, что швыряют не спросясь, Анджею и вовсе не привыкать. Перехватывает чужие плечи и стискивает их в ответ. За них же толкает, отстраняя на полшага, не позволяя коснуться себя. Ни губ, ни открытой шеи. — Терпи. Негромко велит и сжимает пальцы сильнее. Скрипит вздыбившейся складками курткой. Глядят друг на друга, как раньше бывало не раз, но вместо того, чтобы продолжить, именно так же, как раньше, Лука кривится и опасливо, подавляя рвущиеся наружу эмоции, шипит: — А если я не смогу? Спрашивает, и Анджей не видит ни капли решительности. Только муку и голод. Только желание сдаться прямо сейчас, пока они вдвоём вдали от чужих глаз. — Тогда я не стану убивать тебя после. — Произносит это как нечто страшное, карающее, и медленно, очень медленно опускает руки, огладив ладонями чужие локти и запястья. — И всю свою оставшуюся жизнь ты проведёшь, прячась от солнца в тёмных покрытых плесенью подвалах. Довольствуясь тухлой кровью забулдыг и помойных крыс. Цепь, соединяющая их, звякает, когда и Лука роняет свою руку. Каменную и будто онемевшую, чужую. Не желающую больше цепляться за монстролова и его воротник. — Какое неожиданно длинное предложение. Давит по слогам, смежив веки. Пытаясь скрыться в другой, более плотной, чем уличная, темноте. Анджей ждёт, пока ему станет проще. Ждёт и, даже зная, что так сделает хуже, укладывает ладонь на его холодную щёку. Гладит её и подбородок своим большим пальцем. — Ты не бросился на ту девушку. — Лука, не поднимая век, морщит лоб, всем своим видом показывает, что не понимает, к чему такие глупые утверждения. — Почему? И вопрос тоже глупый. Оба знают, что дело не в жалости. Оба знают, но ответ… Анджею хочется, чтобы он произнес это вслух. Для самого себя. Для того, чтобы понять, ради чего снова с чем-то борется. И забыл про своё жалкое «не смогу». — Потому что никто из обращённых не остался собой. — Проговаривает покладисто, медленно и всё ещё прячась в темноте сомкнутых ресниц. Замолкает, сглатывает и смотрит после, размеренно уходя в полушёпот: — Я же хочу до самого конца быть собой. Иначе к чему это всё? Зачем я жил? Зачем столько шишек, столько терзаний и боли. Зачем выбирался из грязи и доказывал кому-то, что он лучше остальных? К чему было, если после укуса всё сотрётся? Если после он станет всего лишь алчущим крови полутрупом. Таким же, как тысячи других. Это его мучает. Это давит и не даёт ему броситься и укусить. Не допускает лёгкого поражения или, если смотреть с другой стороны, то победы. Голода, мрака, и чёрт знает, каких там сил. Анджей молча его слушает. И молча же после смотрит. Выжидает. Короткого смазанного кивка и в сторону брошенного: «Отпусти меня». Отпускает. Опускает руку и, подтолкнув, заставляет выйти на холодный лунный свет. На мощёную неровным камнем дорогу и идти вперёд. Вниз к так медленно приближающемуся порту. — Ты спасёшь меня? Анджей, что на полшага вперёд, даже не оглядывается. Это тоже глупый вопрос. Под стать тому, что он сам задал. — Ты всё ещё должен мне лошадь. — Говорит, глядя перед собой и слушая лязг постоянно стучащей звеньями цепи. — С живого спросить проще, чем с мёртвого. *** Анджей никогда не видел столько разумной нечисти разом. Луку не заботит роящаяся по углам мелюзга, он с ума сходит от запахов намешанного в их неказистых кружках и стаканах. От свежих порезов и не затянувшихся царапин. Кровью несёт от каждого третьего. У каждого пятого её капли на одежде или носах сапог. Лука кусает край своей застёгнутой под самое горло куртки. Анджей пытается отыскать взглядом хотя бы кого-то отдалённо похожего на оборотня. Но среди всех этих косматых и мрачных существ, воняющих кто больше, кто меньше, это не просто. Разношкурная толпа путает его. Слишком много… Слишком, чтобы сразу. — Что же вы застряли в дверях? — Монстролов едва не дёргается, стремясь уйти от почти дружеского шлепка по плечу, а Лука, и без того серый, кривится так сильно, что видно и за закрывающим его рот и подбородок воротом. — Так не то что волка, его хвоста не добудешь. Вампир появляется совершенно бесшумно. Просочился в одну из щелей рассохшейся двери и замер аккурат за их спинами, без стеснения привалившись грудью к чужим лопаткам. — А тебя за каким хером принесло? Лука ему вовсе не рад и, осмелевший после подвала, не опасается, что его сочтут неприветливым. Напротив, он жаждет этого изо всех оставшихся сил. — Зачем ты такой грубый, мой мальчик? — Кровосос не отказывает себе в удовольствии изобразить глубокую обиду и пальцами тянется к чужой нижней губе. — Мы же почти породнились, а ты так неласков. Лука отдёргивает голову, а Анджей думает, что они стоят друг друга. И Дамиану даже повезло, что с вечным родством не сложилось. Терпеть такое рядом на протяжении столетий как-то слишком. — Хватит, — прекращает этот бессмысленный спор и сразу, без любезностей, переходит к осмысленному. Важному прямо сейчас. — Зачем ты пришёл? — Помочь. Исправить ошибку, — отвечает, смиренно опустив голову, но монстролов мало верит в раскаянье. Человеческое-то не верит, что говорить о тварях. И Дамиан, о котором ему всё не хочется думать по имени, это лишь подтверждает. — Я бы не стал кусать его, знай, что он уже чей-то. Тем более твой. Подмигивает обоими глазами по очереди, и Анджей скидывает его руку со своего плеча. — Не мой. Отрицает и тут же понимает, что зря. Вампир совершенно не скупится на эмоции. — А так трогательно было в переулке. Так близко… И сам подаётся вперёд, раздвигая их своим плечом. Лука не выдерживает и отходит, становится перед монстроловом. Спиной к разномастной толпе и тут же платит за это, скрученный напополам, едва в него врезается первая же торопящаяся девка с подносом. Кружки на нём подпрыгивают, и одна наполнена вовсе не выпивкой. Терпко пахнет травами и животной кровью. Не понять, чьей именно. Это уже не важно. Лука кусает себя так сильно, что дырявит нижнюю губу. Втягивает её в рот, но легче не становится. Не та кровь, совсем не та. — Если выживу, сам за тебя заплачу. Обещает кровососу со всей серьёзностью, но она тут же блекнет, стоит вампиру дать быстрый ответ. — Я буду ждать. Не то юлит и заигрывает с ними обоими разом, не то что-то принял и от того так переменился. Анджей уже подозревает второе. Мало ли у бессмертного может быть забористых запасов, способных свалить даже вампира? — Что-то ты слишком оживился. — Озвучивает свои мысли и, не глядя, дёргает Луку за отворот куртки. Больно тот засмотрелся на его горло. — Где же все размазанные сожаления? — Вытер. — Пожимает плечами, будто о чём-то совсем заурядном говорит, смахивает с плеча и отглаженного лацкана невидимую миру пылинку. — В конце концов, нужно идти дальше. Нужно… Довольствоваться тем, что есть. Заметно запинается, даже взгляд отводит, но заканчивает с широкой наигранной улыбкой. Анджей же цепляется за его слова. Не за выражение гладкой восковой рожи. — И кто же ещё у тебя есть? — Дамиан размыкает губы, но медлит. Не спешит рассказывать совсем уж обо всех своих секретах. — И что с теми, в клетках? Бессмысленно сглатывает, делает вид, что вдыхает, и Анджей приподнимает бровь, показывая, что слушает. Очень внимательно и не прерывая. Почти дожидается ответа, но совсем рядом кто-то грохает подносом о пол, и Лука, как не состоявшийся, но замерший между двумя мирами кровосос, шипит, потирая ухо. Должно быть, для него это было слишком громко. — Ужасно жаль прерывать, но я возможно сдохну, не дотянув до следующей ночи. Нельзя ли поторопиться? Лука сама вежливость. И едва сдерживаемая злость. Скалится, и Анджею чудится, что поглядывает изредка на его поясные ножны. Уж не думает ли всерьёз позаимствовать нож?.. И вампир только подпитывает это желание. — Если бы я только знал, как сделать всё правильно, — дразнит, с сожалением качая головой и в одно движение оказываясь совсем близко. Хватает наёмника за плечо и, развернув к себе, едва не касается его носа своим. — Ты бы весьма скрасил мою вечность. Опускает взгляд, скользит им по чужим сжавшимся губам и довольно улыбается. — Я бы и без проклятой железки нашёл способ тебя грохнуть. Тянет губы ещё, нечеловечески широко, кажется, что вот-вот в уголках появятся трещины, и заигрывающе обвиняет даже не в четверть голоса. — А раньше ты со мной не разговаривал. — Много тише. Так, что у человека и не вышло бы различить. И подаваясь всё ближе и ближе. — Осмелел, видно, в присутствии… Глазами вправо на Анджея косит, и тот кривится. — Сказал же, хватит. — Раздирает их, оттаскивая одного от другого, и становится между ними. — Мы здесь не за этим. Напоминает, ощущая себя единственным серьёзным среди идиотов, и вампир будто читает его мысли. Конкретно эту последнюю мысль и, надо же, внимает. Быстро осматривается, ноздрями ведёт и подбородком указывает вперёд. — Вот этот. Анджей отслеживает его движение и непонимающе хмурится. Их цель оказывается старым седовласым мужиком, нависшим над круглым треснувшим столом. Не один сидит, но будто остальных и не слышит. Не поддерживает общего гомона. И выделяется не только цветом волос и морщинами, но и простотой одежды. Анджей бы скорее решил, что он рыбак или капитан какой-нибудь захудалой лодки, привыкший отдыхать среди хмельной подобревшей нечисти, а не волк. Разве что во взгляде что-то эдакое. Тёмное и внимательное. Пробегает и теряется, будто погасшая искра. — Этот? — Анджей сомневается. Не такой он знаток оборотней, чтобы вот так сходу вычислить. — Разве? — Этот. — Дамиан уверен и, будто разминаясь, потягивается. Становится сосредоточеннее и будто бы холоднее. — Да и глаз с нас не сводит, стоило только зайти. Остальные не почувствовали. Тебя, кстати, тоже. Шушера. Отмахивается, едва не мазнув монстролова по подбородку своим длинным широким рукавом, но тот и глазом не ведёт. Ему вдруг стало интересно. — Мари то же про полукровок говорила. Припоминает её имя, и вампир снова расплывается в улыбке, растеряв так переменившую его холодную серьёзность. — О, прелестная Мари. — Чуть жмурится и становится хитрым, как кот. Теперь к Анджею притирается, как до этого стремился быть ближе к Луке. — Скажи, она пыталась заплатить за меня? — Я сам предложил. Анджей терпит его так близко для того, чтобы ничего не упустить. Но увы, если его и можно застать врасплох, то не этим. — И она отказалась? Спрашивает с удивлением и будто бы грустью. Анджей отодвигает его назад, надавив на украшенную кружевами грудь. — Пока да. Вампир собирается сострить вновь, но отвлекается на движение за чужой спиной. Обогнув её, перехватывает начавшего крениться к вороту куртки Луку и грозит ему пальцем. Шутливо и одновременно нет. Монстролов оборачивается и, вместо того чтобы уточнить, собирались ему вскрыть глотку или же это просто слабость, интересуется: — Совсем погано? Получает смазанный кивок и, ухватившись за болтающуюся между ними цепь, подтаскивает Луку поближе. Спиной к себе ставит, и тот размеренно спрашивает, закрыв глаза: — Допустим, мы нашли волка. Что дальше? — Укус. Не человеческими зубами, разумеется. Только-то. Анджей бы даже выдохнул, если бы не помнил размеры раззявленной волчьей пасти. Такой и голову снести можно, не то, что перекусить хрупкую человеческую шею. — Задерёт же. Знает, что очевидное ляпает, но не смог сдержаться. Лука морщится и закрывает глаза, а вампир, которого даже мысленно отчего-то не хочется называть по имени, закатывает глаза. — Будь это просто, в мире бы вообще не было кровопийц, дорогой мой. Поясняет снисходительно, будто ребенку, и треплет по плечу, снимая куртку. Анджей легко делает вид, что не замечает этого. Плевать ему на возможную двусмысленность прикосновений. — Расскажешь мне после? О кровопийцах? Спрашивает и получает лукавую улыбку в ответ. Ощущает, как та медленно прилипает к его коже. Будто материальная. Будто эфемерное обещание поделиться своими тайнами. Разумеется, не без цены, которая должна быть уплачена взамен. — Я понял. — Лука выдыхает в сторону и, тут же вынужденный вдохнуть, скрипит зубами. — Вы издеваетесь надо мной. Вы оба. Монстролов игнорирует это. Помнит о чужих муках, но обсуждать их не видит никакого смысла. Трагические вздохи подождут. Нужно действовать, а не трепаться. Снова находит седого, но далёкого от немощности старика и, сохраняя лицо равнодушным, негромко не то просит, не то из-за жесткости голоса приказывает. — Отстегни меня. И держи его, если придётся. — Что будешь делать? Вампиру любопытно до крайности. Анджею же едва удается сдержать раздражение. Как будто он много может без своего меча. — Рискну вежливо попросить. Отвечает с ощутимым нажимом, но не огрызается, как хотелось. Им действительно нужна помощь. Пусть даже такая. Шутовски подмигивающая и касающаяся без повода. — Он пошлёт тебя раньше, чем успеешь сказать и два слова. Сквозь снисходительные насмешки и глупое неуместное озорство. Анджея вампир раздражает едва ли меньше, чем Лука. — Что же сделать для того, чтобы не послал? Возможно от того, что ему приходится спрашивать и рассчитывать на кого-то ещё. Возможно от того, что для кровососа он тоже забавный мальчик. Не более того. Юноша, который всенепременно споткнётся, если не подставить руку. — Не дай ему разорвать своего любовника. Напутствует, легко хлопнув по всё тому же плечу, и, вынув из кармана своего светлого щегольского камзола ключ, не глядя протягивает его Анджею. Исчезает быстрее, чем тот успевает свести брови на переносице. Теряется в толпе лучше, чем любой выученный наёмник, и Лука устало потирает покрасневшие, начавшие пульсировать глаза. — Очаровательно. — Не знает, куда глядеть, и глупо пялится вниз, на своё только что освобождённое ободранное запястье. Второй браслет и цепь Анджей решает оставить себе. Мало ли. — Если не выйдет, то… — То я заберу твои ножи. Монстролов заканчивает за него и, удерживая рядом, хватается за чужой локоть. Сжимает его через куртку и притягивает на полшага ближе. Лука не оценил шутку. Вовсе её не заметил и, как только можно серьёзно, коснувшись лбом чужого прикрытого длинными прядками виска, шепчет: — Я хотел предложить трахнуться напоследок. Анджей быстро кивает, не сводя внимательного взгляда со старого седовласого волка. Дамиана рядом и в помине нет. Только другие оборотни за этим же столом. Неужто все обращенные? А главное, как распознать? По виду люди и люди. Разве что пахнуть должны чуть резче шерстью, да разве в такой толчее разберёшь? — С тем, что останется после волка? — Анджею даже не нужно изображать задумчивость. Он и так слишком много разом переваривает. — Вряд ли выйдет. Головой вертит… Ждёт хотя бы намёка — и ничего. Всё тот же гомон, расслабленные разговоры. Может, пара внимательных настороженных взглядов, но на этом всё. — Все зависит от того, насколько ты брезгливый, любимый. Лука за словом в карман не лезет, но весь дрожит. Его почти колотит, и он не отрываясь пялится на обнаженную вытянутую шею остановившейся у ближайшего к ним стола трактирной девки. Слишком длинную шею, для того чтобы в итоге оказаться человеческой. — Анджей. — Что? Оборачивается так резко, что прозрачная капля, очертившая висок и затерявшаяся на скуле, срывается с подбородка. Лука вцепился в него в ответ и больше не ищет возможной жертвы. И глаза у него будто не серые сейчас, тоже почти чёрные, из-за блестящего расширившегося зрачка. — Анджей, — повторяет спокойно и ладонью перемещается с чужого локтя на предплечье. Сжимает сильнее, а после добирается до содранной кожи на запястье. Накрывает её. — Мать так назвала при рождении. Лука будто обдумывает, опустив ресницы, и в итоге, помедлив, кивает. — Поздновато ты решил познакомиться. Улыбается уголком рта, и монстролов проводит большим пальцем по его ладони. Вперёд и назад, вернув палец на запястье. Хочет добавить ещё пару слов, но те тонут в поднявшихся криках и грохоте опрокинутых стульев. Нечисть жмётся к стенам и теряется в тёмных углах. Прячется и выбирается на улицу. Выламывая рамы заколоченных окон и едва не сорвав дверь с петель. За половину минуты скромная зала пустеет, за исключением лишь нескольких столов. И крови откуда-то очень много. Свежей, алой, терпко пахнущей зверем и солью. Лука пятится назад, Анджей отходит с ним же, готовый перехватить и дёрнуть ближе, если тот окончательно потеряет голову. Дамиан обнаруживается быстро. За спиной замершего обращенного мальчишки, что пару раз осоловело моргает, а после валится грудью на стол. Пятно под ним разрастается, стекает на пол с приглушенным чавканьем, и оставшиеся за столом отмирают. Все, за исключением старого волка. Именно того, кто был нужен им. Волков вместе с ним много, не меньше пяти, и ещё, может, сколько-то на улице. Вся стая. Все здесь. А Анджей без меча. Анджей чертыхается про себя и даже не пытается понять, как же он так вляпался. Моргнул только, а уже поножовщина. Уже на половых досках багровое и медленно ползёт прямо к ним. И на улицу нельзя, и едва ли выйдет оставаться внутри. Лука теряет голову и завалился бы на колени, на четвереньках бы пополз собирать столь необходимое ему сейчас густое красное, но руки, по новой обхватившие поперёк груди, не дают. Зато Дамиану, видно, крайне отрадно. Весело. Поднял со своих мест целую свору мохнатых и взглядом оценивает каждого, расслабленно помахивая сжатым в кулаке сердцем одного из них. Нарочно злит, наблюдая за стариком, и убивает ещё. Ломает шею второму и ждёт, когда же кто-нибудь перекинется. В этой жалкой лачуге совсем мало места, но оно и к лучшему. Именно это не даст сбежать никому из них. И позволит порвать каждого, кто угодит под тяжёлую лапу или на длинный клык. Анджей бы не решился вот так провоцировать, не полез бы связываться со стаей, но вампиру будто бы всё равно, сколько их. Слишком быстрый, слишком скучающе-деловой. Третьему отрывает челюсть, уклоняясь от удара четвёртого — бросает её на стол перед седым и настигает пятого. Его живым за шею сзади держит и, потянув за край пасти, медленно рвёт его рот. Расширяет его, нажимая на зубы. Всё для того, чтобы поднять того самого. Того, кто нужен им. Вызверить и заставить обратиться. Под крики и хлюпанье. Анджей таращится во все глаза и понимает, что не может пошевелиться. Он, считавший, что уже видел всё и закостеневший. Ему этого оказывается до краёв. Циничной жестокости и неоправданных убийств. Дамиан же, не задумываясь, одну жизнь, не важную для него, чужую, сразу на много меняет, раздирая глотку последнего из обращённых. Прочие все вдоль стен. Прочие не лезут, выжидая приказа или отмашки старика, а тот и вовсе только и делает, что глядит. Монстролову он кажется парализованным. До следующего взмаха ресниц. Никогда не видел, чтобы перекидывались так быстро. Те, кто встречались ему, были неприветливы и собраны. Опасны, но довольно расчётливы. Одежду и обувь берегли и держались в стороне от людских селений. Превращались тихо и вдалеке от чужих глаз, храня свои тайны. Седой же оборачивается волком быстрее, чем утихнет грохот перевёрнутого стола. Быстро и страшно, под треск дерева и своей лопнувшей нехитрой одежды. Дамиан ловит его за шею и, тут же сброшенный, впечатывается спиной в надсадно затрещавшую стену. Ещё один такой удар — и доски лопнут. Ещё один такой и… Волк не медлит, пробивает дыру в стене там, где секунду назад к ней прижимался вампир. Неповоротливый зверь просто сносит всё на своём пути. Стулья в щепки, стеклянные дрянные стаканы — на мелкие, крошащиеся под подошвами чужих щегольских туфлей осколки. В пыль. Волк поворачивается к ним и швыряется в лоб, не замедляясь и не выгадывая. Сметает обоих, мотнув лобастой головой. Монстролова, расцепившего руки, хватает за плечо и треплет как лёгкую куклу. Зубами рвёт, сжимает их крепче, и вместе с хрустом обрушивается и боль. Об пол бьёт, опрокидывая на спину, и клацает челюстью прямо перед лицом. Чудом не снимает губы вместе с носом, вынужденный отпрянуть после удара цепью с повисшем на ней стальным браслетом, и возвращается вновь. Лука ломает один из уцелевших стульев о его голову и тут же, вряд ли уже с человеческой скоростью, уворачивается, не позволив настигнуть себя ударом лапы. Пятится и, понимая, что бросок неизбежен, держится боком, надеясь прикрыть живот. Чтобы кишки не разметало по всей тёмной зале. Дальше всё так быстро, что Анджей не успевает подняться. Опирается на свою правую, не пострадавшую руку, толкается ей, игнорируя глубокий кровоточащий укус, и слышит это. Слышит звук, с которым зубы продираются сквозь чужую одежду и плоть. Хруст костей слышит и очередной размашистый удар об пол. Понимает, что один не оттащит ни за что, и именно в этот момент, когда зверь чужую куртку вместе с хлещущей из раны кровью жрёт, возвращается Дамиан. Притихший, спрятавшийся в тени, появляется сбоку и ловко, как только ночная мразь может, хватается пальцами за чужую челюсть. Тянет её в сторону, а другой рукой пробивается сквозь плотный мех. Анджей не слышит ни визга, ни крика. Анджею нужно время на то, чтобы осознать, что сердце такой громадины можно выдрать голыми руками. У него на такое не хватит сил. Зверь валится, и Лука гулко кашляет. Ругательствами заглушает стоны, и они вдвоём стаскивают с него обмякшего волка. Монстролов замирает над ним и неосторожно машет повисшей вниз недвижимой левой. Сорвавшиеся с кончиков пальцев багровые капли оседают на чужом лице. Они замирают все в этот момент. Лука, на месте плеча и груди которого месиво из ошмётков куртки и мяса, будто не дышит. И касается языком своей верхней губы. *** Тишиной на уши и сознание давит. В огромном доме не слышно ни шагов слуг, ни даже разгуливающих по крыше или балконным перилам птиц. Будто умерли все, и монстролов стоит посреди большого покинутого кладбища. Где и надгробия давно покосились, а по поросшим травой дорожкам не ходит даже смерть. Анджей хорошо их знает. Привык отдыхать там, где живых нет. Но если на погосте спокойно, то здесь… Здесь будто бродят ещё. Тихие, бестелесные, кормящиеся чужим беспокойством. Может, прежние жители дома, может, жертвы его нынешнего хозяина. А может, и вовсе никого нет. И в этом всё дело. Это едва уловимо тревожит. Комната, которая им досталась во временное пользование, тоже мёртвая. С роскошным убранством, давно потухшим тёмным камином и тяжёлыми плотными шторами. С кроватью, на которую Лука, спавший и на набитых соломой тюфяках и просто на голой земле, побрезговал забираться. Опустился в изножье, привалившись к резной широкой спинке, и там и замер, глядя на завешенное окно. Анджей, помнится, читал где-то, что ночная тварь приближение дневного света нутром чувствует. Читал ещё до своего совершеннолетия и теперь, вспомнив об этом, задаётся вопросом: правда или нет? Правда или очередная глупость, выдуманная для того, чтобы добавить мрака в какую-нибудь сказку об очередном рыцаре. Добавить деталей к его победе или же, напротив, приукрасить смерть. Анджей слоняется из края в край, измеряя шагами половицы, и не признаётся даже себе, что чувствует. Знает, как скоро ждать наступления рассвета, и впервые за долгое время ему не всё равно. Не всё равно, что случится после того, как первые лучи заполнят собой эту комнату. — Скажи, что распахнешь эти чёртовы шторы, едва только солнце встанет. — Вот потому и ходит, что не хочет смотреть на перепачканное засохшей кровью лицо и уж тем более в чём-то клясться. — И не важно, помогло или нет. — Раны зажили. Есть шанс… Анджей сам себя обрывает и качает головой. Почему он уговаривает? Для чего? Знает же, что и так, и так впустит в комнату солнечный свет. Не оставит в темноте. И плевать, чего это будет стоить и аукаться на протяжении следующих лет. Привык уже, привязался и не хочет, чтобы всё заканчивалось вот так. Наверное, не хочет, чтобы всё это вообще хоть как-то заканчивалось, но молчит. Знает, что сделает так, как нужно. А сожаления не важны. Важно лишь то, что нельзя бросать всё, как есть. Поэтому и ждут оба, как в тюрьме, запертые в чужой гостевой комнате. — Стать таким как ЭТОТ, а не те, внизу? — Лука вскидывает брови и устало качает головой. На ухмылку ему сил хватает, а на то, чтобы стащить разорванную куртку или добрести до умывальника — нет. — Ну, спасибо. — Считаешь, нет разницы? Анджей от кровати к окну отходит, задерживается там, касаясь ладонью тяжёлой ткани штор, и оборачивается через плечо. Приблизиться не спешит. Так смотрит. — Для меня нет. — Лука бьётся затылком о деревянную спинку и даже не смаргивает, куда там поморщиться. После всего, что ему досталось, уже и не получается. — Не хочу я жить только ради крови. От кормежки до кормежки. И пальцами, твёрдыми и шершавыми от крови, сжимает своё согнутое колено. Анджей всё же делает шаг вперёд. Ему хочется поднять этот упрямый кусок играющего в обреченность дерьма и, держа за затылок, окунуть в таз с водой. Глядишь, и поживее станет немного. Вместо этого остаётся на расстоянии и сохраняет миролюбивый тон. Не спорит. Спокойно возражает, не скатываясь в ругань. — Дамиан не выглядит как тот, кому есть дело только до крови. Лука смеётся над ним. Тяжело роняет голову вниз и снова подаётся затылком к кровати. Нарочно о неё бьётся, видно, надеясь заглушить что-то или банально не позволить себе уснуть. Усталость его заметно давит. Пусть жажда и отступила, но измотать успела достаточно. — А сколько ему лет, не подскажешь? — Лука прав. Аргумент слабый. Жалкий даже, но признать это, значит, и признать своё поражение. Анджей молчит. — И был ли он вообще другим?.. Договаривает тише и так, словно вовсе не ждёт ответа. — Не был, мой мальчик. Но получает его, и не от Анджея. Скривившись, накрывает глаза ладонью и замирает. Отгораживается как может. Монстролов только качает головой. Помяни только… И вот сам хозяин дома и всех этих многочисленных подушек и простыней здесь. В дверях комнаты. Облачённый в свежий костюм и с уложенными волнами волосами. Лощёный и будто хорошо выспавшийся. Лука всё ещё не смотрит на него. Но вяло огрызается, будто не желая затягивать паузу и проживать свои возможные минуты в тишине. — Не называй меня так. Велит вроде бы, но интонаций в голосе ни на монету. Сложно ему уже давить из себя хотя бы что-то. Просто сидеть сложно. Да только вампиру это не важно всё. Он подходит ближе и, опираясь на свои ноги, склоняется над ним: — Мальчиком или моим? Уточняет с искренним детским любопытством и тянет в стороны уголки губ. Получившийся оскал легко можно назвать заинтересованным, но нисколько не добродушным. Анджей хватает его за локоть и оттаскивает в сторону. Не хватает им ещё одного укуса. — Не дразни его. — Анджей мягче обычного просит и, напоследок сжав чужую руку, отпускает её. — И без того паршиво выглядит. Вампир охотно соглашается и переключается уже на монстролова. — А как твои раны? За ворот его куртки хватается, оттягивает в сторону всю полу и даже ладонью трогает. И рану, и ниже тоже. — Зарастают. Терпит его и косится на спинку кровати. Глядит на спутанные, довольно длинные волосы и лоб с высохшим бурым пятном в центре. — Но не настолько быстро, как мои. — Дамиан не то хвастает, не то уточняет, а монстролов только сейчас понимает, что его тоже задело. Когтями или на зуб попал. Был слишком занят, для того чтобы разбирать, где чья кровь на щегольских светлых одеждах. — Как интересно. Дамиану да. Анджею совершенно нет. Не его тут следует изучать. И сравнивать их тоже не стоит. Он не какая-то ночная тварь. Отодвигается в сторону, разворачивается, шаркнув каблуками по полу, и снова, как и в таверне, встаёт между ними. — Что с запертыми в подвале? Этот вопрос куда более насущный и волнует монстролова, который слишком хорошо знает, кому именно придётся разгребать всё. Нет, глубоко внутри он надеется, что обойдется, но надежды эти слишком робкие. Задавленные уже имеющимся опытом. — Им будет спокойно там, где я их оставил. — Анджей ему не верит в первое мгновение. Вскидывается, в глаза ему смотрит, и кровосос улыбается. И с грустью добавляет вполголоса: — В мягкой земле. Падает интонацией, будто не равнодушный ко всему, живой, и Анджей верит ему. Верит в его сожаление и даже боль. В то, что хоть какую-то её часть и вампиры могут испытывать. Даже такие, как этот, живущие не под солнцем, а во мраке. — Вот как. Большего ему и не добавить. К чему, если дело сделано, и он не может поддержать чужих сожалений? Да и не хочет делить их, довольствуясь россыпью уже своих. Анджей хочет думать, что к прошлым не прибавится ещё одно. И, будто в насмешку над его мыслями, вампир отряхивается и, поправив волосы пальцами, кивает в сторону окна. — Рассвет забрезжил. Монстролов не чувствует совсем ничего в этот момент. Ему как-то пусто внутри, и на этом всё. Именно в эту чёрную дыру, проделанную в груди, и провалились все эмоции. — Уверен? Обращается к Луке, и тот наконец-то отводит ладонь от своих глаз. Те блестят, и зрачок совсем крошечный. Те невозможно серые на контрасте с багровыми подтеками на щеках. Анджей понимает, почему он не стал отмываться. К чему тратить столько времени и сил, если не понятно пока, выгорело или нет? Медлит, покусывает губы, и Дамиан замирает тоже. Не сходит с места и не притворяется, что дышит. Ему интересно тоже. Ему так сильно хочется знать, удалось или нет… — А ты сам был другим? — Анджей сводит брови на переносице, не понимает, почему Лука вдруг спрашивает о нём, равняя их под одно, и становится таким собранным. Ему не страшно, нет. Он будто что-то решает. — До этого меча? Уточняет, чтобы монстролов понял, и тому не нужно ни секунды, чтобы обдумать. Он знает ответ. — Был. Знает, что сейчас отличается от прежнего себя, как небо от земли. Знает, что от прошлого в нём разве что одна из бровей осталась, да и то потому, что её не рассекали так часто, как нос. Лишнего ничего давно нет. Все вытеснено или выбито. Тот прежний ОН, изнеженный и недалекий идиот, давно гниёт в одной из придорожных канав. Забытый и ставший домом для червей и крыс. — Магия изменила тебя? Лука допытывается, даже позу меняет, оперевшись на своё колено, и спину держит ровнее. Как будто не то, что ему случайно в голову пришло, вываливает. Как будто это важно. Очень важно. — Не знаю, только магия ли. — Анджей не хочет делиться, но переступает через себя. Он спокоен и теперь глядит только на тяжёлые гардины. Взгляды на своём затылке физически чувствует. — Но вряд ли там было, за что держаться. Слышит шелест одежды и выдох. Не разобрать какой. Не то досада, не то просто усталость. Будто её ещё недостаточно скопилось в этой комнате. — Выходит, стал другой… — Анджей смотрит на него так же, через плечо, и ждёт хотя бы чего-то внятного. — Мне не хотелось бы меняться. Лука опускает голову и, выдержав паузу, обдумав, видно, ещё раз, напоминает: — Шторы. Открывай. Как будто можно было забыть. Анджей прикусывает щёку с гладкой внутренней стороны и, помедлив ещё немного, делает то, о чём его просили. Одним резким движением впускает в комнату солнечный свет, тут же выхватывающий из пустоты танцующий в воздухе пыльный столб, и… Ничего. Лука лишь морщится, прикрывая глаза ладонью. — Надо же. — Дамиан подаёт голос от дверей, из спасительной рыхлой тени, и монстролов понимает, что даже не заметил, как тот дёрнулся и исчез. Слишком быстро. — Признаться, я сам не верил, что сработает. Анджей ощущает не радость, но некое подобие облегчения. Отступает назад, к кровати, и протягивает раскрытую ладонь, для того чтобы поднять свалившееся на свою голову несчастье с пола. Лука хватается за него, толкается, и едва не валится назад. Если бы не придержали, точно рухнул бы. Серый в солнечном свете и осунувшийся. Что же, с уходом придётся повременить. Притягивает Луку ближе и, уложив руку за бок, наступает, заставляя пятиться и обойти кровать. Доводит спиной до её края и, нажав на плечо, усаживает. — Отдыхай пока. — Тот хочет возразить, заявить, что не останется в этом доме ни на одну лишнюю минуту, но усталость пересиливает глупое упрямство. Лука только кивает и, повернувшись, просто валится, рухнув щекой на промявшуюся подушку. — Скоро вернёмся к твоей ведьме. Анджей сжимает его руку напоследок, убеждается, что в самом деле слышит биение сердца, и задёргивает шторы обратно. Сам он не спит, но что другим больше нравится делать это в темноте, прекрасно помнит. Выходит, притворив за собой дверь, и некоторое время просто слушает. Изменилась ли замогильная тишина на другую? Резкий выдох и смазанные ругательства её явно немного разгоняют. Да, Дамиану бы не помешали постояльцы. Оживляли бы это место и, может, тревожили разлегшуюся по углам пыль и темноту. Если бы вампир, то и дело впадающий в мрачные настроения, их не жрал. Анджею отчего-то кажется, что слуги у него меняются часто. Должно быть, платит он весьма щедро, и потому даже после очередного срыва недостатка в желающих попытать удачу нет. Возможно, кто-то даже надеется растопить его ледяное сердце, и уже выдумал себе их трогательную историю любви. Спускаясь, монстролов думает о том, что Дамиану плевать, кого кусать. Да и трахать, наверняка, тоже. Какие уж тут границы? Находит его в пустующей столовой, около деревянного заполненного пузатыми тёмными бутылками буфета. Вампир задумчиво изучает содержимое его верхней полки и водит пальцами по пыльным гладким бокам. — Вина? Может, чего попроще? — Дамиан, предлагая, даже не оборачивается, но помахивает в воздухе пустым бокалом. — Или, напротив, посложнее?.. Анджею и интересно, и нет. Интересно, есть ли у того в запасе что-то такое, чего хватило бы на то, чтобы свалить их обоих, но не настолько, чтобы проверять. Да и компания далеко не та. То, что не стоит нажираться с кем попало, он понял ещё в своей прошлой беззаботной жизни. Когда был вынужден пройти две улицы голым, в одних только сапогах. Повезло ему тогда, что час был ранний. — Объяснений, — предлагает своё, и вампир, уже выбравший бутылку, с сожалением ставит её на место. Себе отчего-то решает не наливать тоже. — И не скупись. — Объяснений, значит… — Всё от буфета не отлепится и продолжает бездумно изучать размазанные по пожелтевшим ярлыкам надписи. Пару даже трогает и сжимает пальцами, прежде чем захлопнуть дверцу. — А что же взамен? Не откажешься наполнить мой бокал? Анджей не сразу понимает, что речь о крови. А когда понимает… — Сегодня уже потерял достаточно, но, может, когда-нибудь. Отказывается, но думает, что, пожалуй, выпил бы с ним. Просто потому, что, возможно, это его единственный шанс ужраться в сопли. Забавно было бы прочувствовать, как это теперь. — Когда-нибудь… — Дамиан повторяет за ним, будто эхо, и хрустит пальцами. Приваливается поясницей к высокому комоду и скрещивает руки поперёк груди. — Скажи, охотник, сколько ты уже несёшь свой меч? — Четвёртая зима минула. Или, может, всего третья? Анджей понимает, что не помнит наверняка. Ему даже не важно это помнить. Дамиан реагирует на ответ странно. Полуулыбкой и коротко покачав головой. — Совсем юный. Монстролов же чувствует себя постаревшим минимум на пару десятилетий. Он какой угодно теперь, но только не юный. — Ты знаешь кого-то старше? Не спорит, предпочитая не тратить возможность что-нибудь вызнать на пустые распри, но увы, вампир только медленно качает головой. И чёрт знает, увиливает или нет. Но разве может быть так, чтобы он ни разу не столкнулся с другим охотником? За всю свою бесконечно долгую жизнь? Анджей не обличает и не выспрашивает. Слушает, склонив голову набок и присев на край обеденного натёртого воском стола. Стола, что, должно быть, в этом доме и в хорошие времена не накрывают. Не для кого. — Знаешь, когда живёшь так долго, порой одиночество становится невыносимым. Давящим. — Анджей его слушает, предпочитая не перебивать момент чужого откровения, и сжимает пальцами свои локти, осознанно или нет копируя чужую позу. — Не хочется ни пить, ни веселиться… Ничего не хочется. Совсем ничего. — И ты решил развлечь себя десятком сомнительных экспериментов? Спрашивает вполголоса, без насмешки, и вампир улыбается ему. Светло и открыто. — Я хотел завести семью. Обратить всех этих людей для того, чтобы они коротали вечность вместе со мной. Признаётся в своей слабости и, совсем как человек, кусает нижнюю губу. Только зубы у него острее, и потому первых алых капель не приходиться долго ждать. — Почему же не вышло? — Если бы я знал. — А кто же тогда знает? Анджей бы с удовольствием потолковал с ним. Выяснил, что же именно должно пойти не так, чтобы никакой новой семьи монстров не случилось. — Прекрасная Мари, с которой ты имел честь познакомиться, была обращена. И не помнит ни когда, ни кем. Вот как. Становится любопытнее. — Не врёт? Первое, что допускает Анджей, но вампир тут же морщится и отмахивается рукой. — К моему величайшему сожалению. Я нашёл её в порту, запертую в ящике. Сухую, как бумага, и будто спящую. Очнувшись, она ещё долго не могла понять, где находится. — Но помнила своё имя? Анджей цепляется хоть за что-нибудь. И это у него тоже отбирают. — Я сам назвал её заново. — Но большего у вас не задалось? Он и сам не знает, зачем об этом спрашивает, но, судя по реакции, не перегнул. Не влез туда, куда не следовало. А может, дело в том, что Дамиан слишком одинок, для того чтобы к своим большим хранить ещё и мелкие тайны. — У нас весьма неплохие отношения. Но тепла ко мне она не питает, тут ты прав. О, это Анджей как раз заметил. Но окромя тепла, она и ненависти не испытывает к нему тоже. Раньше он бы посчитал что и это уже что-то, а сейчас понимает, что равнодушие куда хуже. Сам ему выучился. Знает, каково это, плевать на других. — С чего же ты взял, что вновь обращённые будут? — Один из десятка мог бы. — Дамиан скорее предполагает, но, помолчав немного, признаёт, что наверняка не знает. — Эта мысль терзала меня годами. Я хотел попробовать. Не собирался никого губить понапрасну и в итоге сорвался. Как видишь, потерял даже прислугу. Анджей молчит. Не поправляет «потерял» на «скормил» и смотрит почему-то на пустой оставленный вампиром подле себя бокал. Слишком изящный для его резаных и испачканных пальцев. — А те, что в отдельной комнате в подвале? Пользуется тем, что момент выгодный, и стремится вызнать побольше. Не признается себе, что это на случай, если в следующую их встречу вампир не будет таким дружелюбным. Отчего-то не хочется Анджею такого врага. Да и как рядовой заказ тоже. — Моя единственная отрада. — Дамиан делится неохотно, но всё-таки не молчит. Так и не сдвинулся с места с самого начала этого разговора. — Общество, на которое я могу рассчитывать. — Почему же запер? — Полукровки часто дикие. Неуправляемые. Больше звери, чем люди. Но они единственные, кто у меня есть. — Зачем же тогда другие? — Анджей не понимает. Если оберегает, если заботится уже о ком-то, то зачем ещё?.. Догадка приходит сразу же. Ответом на его же вопрос. — Они, как и люди, смертные, верно? Разве у таких, так ты, вообще бывает потомство? Анджей так до конца и не понял про укус. Что говорить о других способах размножения? — Изредка. Если только что укушенный успеет оплодотворить женщину или ту, что уже на сносях, разорвет кровопийца. — Надо же, как всё интересно. Анджей вспоминает лицо Луки, когда только нашел его запертым в клетке. Уж о чём он точно не думал, так это о сексе. Монстролов уверен. Даже учитывая чужие нездоровые фантазии и больную голову. Не до того ему было, точно не до того. — Мои славные мальчики были вырезаны из чрева ещё живой матери. Милые близнецы. Его голос смягчается вместе с чертами красивого лица. Анджей молчит. Обдумывает. Покорно выслушивает всё, что ему захотят рассказать. — Такие разные… Один мягче и нежнее, другой… — Дамиан качает головой. Значит, заперты из-за второго. Пускай он так и не договорил. Паузу выдержал, выдохнул, совсем как человек, и говорит так, будто только сейчас и решился: — Я выпущу их после того, как вы уйдёте. Снова выпущу. Анджей кивает и, толкнувшись, выпрямляется. Наступившее утро отчего-то гонит его на свет. Подальше от чужого роскошного склепа. — Я передам, что ты одумался и взял себя в руки. — Обещает под разом превратившейся в ехидную улыбкой и, не отказав себе в удовольствии, дразнит монстра. — И больше не будешь утаскивать людей с тёмных улиц. Хотя бы какое-то время. Хотя бы пока Анджей не уберётся к чертям подальше от Штормграда. А после уже пускай разбираются с ним сами, чем смогут. Он возвращается к лестнице, хочет проверить, как там Лука, и, может, растолкать его и увести. Может. Пока не понял, стоит ли им ещё повременить и остаться здесь. Уже касается перил ладонью, как в спину, брошенный куда громче, чем стоит, для того чтобы быть услышанным, летит полный скрытой насмешки вопрос: — Так это любовь? — Невыгодное знакомство. Анджей отвечает ему сразу. Не сомневаясь ни секунды. Возможно, всё дело в том, что он со вчерашнего вечера знал, что рано или поздно вампир его спросит. И загодя заготовил ответ. *** Они спят оба, а я никак не могу заставить себя перестать вспоминать и прокручивать в голове. Лука немного приврал, где-то не договорил, а где-то и вовсе разошёлся словами с известной мне версией. Но это было бы важно только, если бы спасало чужую жизнь, и потому я молчал. Не вмешался ни разу, а лишь слушал. Слушал и возвращался в тот самый подвал, пытаясь выскрести из памяти образы тех неудавшихся тварей. Все как один смазанные и нечёткие от того, что не были тогда интересны мне. Я другого искал, не зная ещё, за каким чёртом он мне. Не зная… Касаюсь его щеки кончиком онемевшего пальца придавленной Йеном руки и снова, и снова, и снова вспоминаю. Его страх, обречённость. Слова о том, что он не хочет меняться. Не хочет становиться кем-то другим. И тот странный вопрос. Какая тогда была разница, что изменило меня? Какая разница, если другого он никогда не знал. Да и не хотел он другого. Какая. Ему. Ра… Мысли осекаются на шальной проскочившей вдруг догадке. Глупой. Абсурдной даже, но понимаю, что не избавлюсь от неё теперь, пока не узнаю. Хочется спросить напрямую, но извернётся же. Не ответит. Тогда кое-что для себя решив, осторожно перекатываю княжну ближе к нему, касаюсь губами её макушки и, поднявшись на локте, встаю с кровати. Клятый матрац скрипит, и Лука тут же просыпается, распахнув веки. Промаргивается и хмурится, когда находит меня зрачками выше, чем, должно быть, рассчитывал. — Ты куда? Спрашивает с явной напряжённостью, но я только отмахиваюсь в ответ. — Отлить. Спи.