Часть 6. Глава 11
20 ноября 2022 г. в 20:08
Покинуть город так же просто, как перебраться через забор. Достаточно только добраться до первого подземного разлома, а после выбрать нужное направление.
Налегке шагается быстро. Без болтливых довесков есть возможность обдумать всё в тишине.
Глядя на закатное зарево и под скрип закрывающихся южных ворот.
Ядвиг может запихать все запреты в свою же задницу.
То и дело забываю о том, что не взял с собой оставшийся валяться под кроватью спящей княжны рюкзак, и дёргаю плечом, якобы поправляя начавшую скатываться с куртки лямку.
Идиотское ощущение.
Как важного чего-то недостаёт. А что там важного в моих пожитках?
Ни денег, ни хоть сколько-то ценных снадобий не осталось.
Пускай пока лежит. Как гарантия того, что вернусь.
Вампирша упомянула «большие реки», да только нет там давно этих рек. Три грязных ручья, разливающихся в полноводье. И пара, насколько я помню, хиреющих деревень рядом.
Год назад было так.
Что осталось после зимы, не знаю.
Может, и ничего совсем. Может, всё прибрал снег.
А может, кто-то из жителей всё держится за остатки своего хозяйства.
Не знаю, но, надо думать, к полуночи или, край, к утру, если грязь, всегда окружающая Голдвилль по весне, ещё не высохла, увижу своими глазами.
Тракт полого уходит вниз, и ускоряю шаг, надеясь добраться до чахлого пролеска до ночи.
Торчать под лунным светом на пустой равнине слишком неосмотрительно. Совсем нет времени собирать свои же ошмётки по округе.
Да и желания биться, будь то оголодавший волк или мелкая кикимора, тоже нет.
Раны ещё не зажили, новый переход явно не добавляет сил.
Запрокидывая голову, думаю, что, может, стоило подождать и отправиться утром, но понимаю, что нет, сделал всё правильно. Делаю всё один.
Грязь не заканчивается, но становится суше настолько, что, пожалуй, можно сойти с утрамбованного конными и телегами тракта. Не должен увязнуть.
Да и камни попадаются уже.
Булыжники, утопленные в густой, кажущейся жирной на вид жиже, редкие кусты на высоких кочках… И чем дальше, тем сильнее тянет холодом и застоявшейся водой.
Спустя сотню шагов попадается первое мёртвое, облепленное белыми пятнами дерево и рядом же с ним увязший мертвяк.
Тут же ушедшая на высоту колеса повозка.
Должно быть, кобыла почти сразу утонула, а этот бедолага попытался спрыгнуть и уйти так, пешком.
Не дотянулся до безопасной тропы. Не хватило полутора метров.
Силится коснуться меня, повернув высохшую, треснувшую, иссушенную солнцем шею, и неловко машет руками. Грязи, превратившей его пальцы в кулаки-молоты, для резких движений слишком много.
Останавливаюсь в двух метрах, и он клонится ко мне.
Молча и медленно.
Не размыкая тонких съеденных губ, не прикрывая веками белёсых матовых глаз.
И будто нехотя.
Потому что так надо.
Изучаем друг друга с пару минут, и, когда, потеряв к нему интерес, я отворачиваюсь, он тоскливо воет и пытается изогнуться в спине.
Дотянуться хотя бы до края сапога.
Коснуться его.
И отпустить бы бедолагу, да где после отмывать меч? Нет, каждого покойника не пожалеешь.
Пускай ещё немного поторчит тут. Пока летняя жара его не доконает. Или, может, напротив, отпустит, осушив все эти болота.
Ухожу вперёд и ещё слышу, как неловко дёргается, как показываются и другие деревья.
Покрытый грязью и ядовитыми испарениями лес.
Там, среди стволов и кочек, покойников куда больше.
Покойников, что были вымыты дождями из старых могил и выпущены на свободу из своих узких гробов.
Так и бродят, пока не развалятся. То проваливаясь в трясину, то вмерзая в лёд.
Поднимаю ворот куртки, жалея, что не прихватил шейный платок. Болотные испарения меня не отравят, но удовольствия от запаха сырости и медленного гниения всё равно мало.
Чудесное место.
И хорошо знакомое мне.
Склепами на холме, парочкой, не прошедшей испытание страхом и вирмами.
Именно здесь я искал их гнездо в конце прошлой весны.
Только продирался с юга, со стороны Аргентэйна.
Сейчас мне нужно взять вправо и обойти самую топь, не ввязываясь в разборки с её постоянными обитателями. Вижу их размытые подступающим мраком силуэты и обхожу каждый уже не задерживаясь.
И не попадается ни кикимор, ни водяных. Даже червей — и тех не слышно.
Может, дрыхнут, обожравшись мертвечины, а может, и вовсе не пережили зимы.
По мне бы второе лучше, но кто тогда будет вычищать заводи от слоняющихся кругами покойников?
Пускай себе плавают.
Все равно сюда никто не суётся. Разве что совсем отбитые, решившие срезать дорогу, а не закладывать крюк по изгибающемуся тракту. Тот тоже никогда не был безопасным.
Да и живые куда шустрее покрытых налётом из грязи и тины мёртвых.
Смотрю под ноги и почти нет по сторонам. Полагаюсь на слух и всего раз вскидываю голову.
Услышав громкий, ещё и ночной тишиной усиленный плеск.
Видимо, всё-таки червь.
Беру ещё немного правее, переступая через мелкие на вид лужи, и он не замечает меня. Убирается по своим примитивным делам и, спустя время и около сорока моих шагов, тяжело выбирается на сушу, плюхнувшись на берег толстым брюхом.
Должно быть, кого-то переваривает и, может, дремлет. Леший их знает, спят вообще или нет.
Впереди сухая низина, и это кажется странным.
Вода всегда выбирает самый простой путь, а тут отчего-то миновала. Только туман клубится, и запах ещё более сказочный, чем наверху. Но почва под ногами твёрдая и терпеть запах лучше, чем рискнуть провалиться.
Наступаю на что-то, и оно с треском разламывается на две части.
Чьи-то мелкие отбелённые временем кости.
А после ещё и ещё, да так много, что ступить нельзя, чтобы ничего не хрустнуло под подошвой сапог.
На могильник набрёл.
Только старый уже, все останки хрупкие и сухие. Ни одного свежего трупа.
Мелких черепов без счёта, и около старой колоды останки целого, причудливо изогнувшегося оленя.
Несколько стрел… Занятно.
Наклоняюсь, чтобы выдернуть одну из земли, и по насечкам на поеденном ржавчиной острие понимаю, что не охотничий лук их выпустил. Может, и не людьми сделанный.
Обламываю древко и забираю с собой наконечник.
Отчего-то любопытно становится, чей он такой.
И на кого охотились те, кто выпустил не меньше двух десятков стрел, воткнувшихся в землю здесь на поляне неподалёку.
Там же лежат и черепа.
Человеческие, намытые дождями и треснувшие где через глазницу, а где и вовсе от виска до виска во время зимних морозов.
И ни оружия, ни остатков одежды.
Ни намёка на то, что случилось.
Что всех убило.
И, оглядываюсь назад на оленя, продолжает убивать.
Качаю головой, решая, что не стоит забивать её чужими погребёнными временем тайнами, и ухожу вперёд, готовый снова выбраться к болоту. Поднимаясь, замечаю глубокую расселину, уходящую к краю пригорка.
Сливается с пещерой, и именно оттуда, из-под темноты подземной пещеры, и сочится эта белёсая дымка.
Тянет проверить.
Даже разворачиваюсь уже и ступаю в её сторону, но останавливаю себя.
Нет времени.
Не за этим явился.
Ухожу, но всё же оборачиваюсь несколько раз. Тянет меня туда, и всё тут.
Может, какая тварь внизу спит, или какое старое гнездо? Спуститься бы, да ни верёвки, ни гарантий, что смогу подняться в одиночку, нет.
Ладно.
Чёрт с ним.
Если выйдет оказаться рядом — вернусь.
А пока нужно миновать треклятые болота и выйти к Большим Рекам. И надеяться, что от тех остался хотя бы хилый ручеёк, снабжающий водой разваливающиеся, как застрявшие в грязи покойники, старые поселения.
***
Вода ещё есть. Не покинула каменистые берега.
И две чернеющие заборами и косыми крышами деревни по оба её берега тоже.
Третья оказалась совсем пустой. Я прошел насквозь по её единственной улице и не услышал ни одного внятного звука из-за ветхих дверей и поваленных частоколов.
Окна выбиты, дыры в крышах… Лишь только в подвалах ещё живут крысы.
И может, что покрупнее вяло ворочается во тьме, не торопясь вытаскивать свои разжиревшие бока под лунный свет.
До рассвета ещё часа три, и это может стать проблемой. Вряд ли оставшиеся в своих домах жители левого и правого берега будут словоохотливы.
Но и там, и там по обе стороны ветхого от времени моста, перекинутого через реку, горят факелы.
Может, хотя бы дозорные не спят?
Если они выставлены, эти дозорные.
Подхожу ближе и уже почти берусь за тяжёлую колотушку, для того чтобы как следует двинуть ей по воротам, как отозвавшееся внутри нечто заставляет меня остановиться.
Замереть с вытянутой рукой.
Будто окликнул кто-то и негромко зовёт последовать за собой.
Всколыхнувшимся беспокойством и ощущением чего-то, застрявшего внутри и перекатывающегося под кожей.
И мог бы упрямствовать, ломиться по эту сторону моста, но… Слушаюсь этого невесть чего и, оставив молоток в покое, поворачиваюсь.
Туда мне.
Очевидно туда.
И чудится, что это вовсе не тварь, притаившаяся среди опор. Чудится, что найду здесь больше, чем рассчитывал.
Больше, чем слухи и небылицы, придуманные ещё бабками старожил.
Больше… За мостом.
Встаю на него и отчего-то медлю и выверяю шаги внимательнее, чем парой часов ранее окруженный топкими болотами.
Злюсь на себя за это, но увидев ЕГО около ворот, по ту сторону хлипкой переправы, ощущаю себя мальчишкой, которого вот-вот оторопь возьмёт.
Только фигуру в темноте вижу, сожранные мраком края силуэта, но уже знаю, кто он. Что он.
И знаю, что неспроста тут, не на прогулку вышел. Ждёт.
Возможно, куда сильнее моего чувствует. Реальный и живой.
Пересекаю мост, и он кажется мне бесконечным. От сигнальных огней на его весьма условных сломанных перилах до деревянных ворот не более трёх метров.
И две тропки, уходящие в разные стороны.
Фигура в плаще кивает и, не скидывая капюшона, выбирает ту, что уходит влево.
Не дожидается, пока скажу что-нибудь, не пытается ломиться в деревню.
Дистанция увеличивается до нескольких метров.
Свёрток за спиной тяжелеет.
Тянусь следом.
Не заинтригованный, не воодушевленный… Состоящий из сплошных «надо» и «не». Желающий развернуться и уйти куда больше, чем задавать какие-то вопросы.
Но именно в этом и кроется корень всех моих проблем. Я слишком часто закрываю на них глаза. Да и шёл сюда явно не для того, чтобы посмотреть на старые сваи, служащие подпорками для моста.
Держусь позади до самого покосившегося, светящегося окнами домика посреди чащи и захожу внутрь, только когда пригласят кивком головы, прежде чем скрыться за приоткрытой дверью.
Запахами едва не выпихивает обратно.
Не гниения или крови — корневищ и трав. И странно то, что несёт ими лишь внутри, снаружи не ощущаются вовсе. У порога неощутимы, но стоит только переступить его… Морщусь и молча радуюсь, что не страдаю головной болью.
Прохожу внутрь и, не сделав и десяти шагов по тёмному узкому коридору, снова натыкаюсь взглядом на фигуру в капюшоне. Много ближе на этот раз. И изучает меня тоже, скрывая лицо под своим покровом.
Глядит недолго, будто бы что-то соображая, а после коротко мотает подбородком и проходит вперёд, в крошечную кухню и вместе с ней же и столовую с гостиной. Да и спит тут же. Около коптящей внутрь печи.
С графским размахом устроился, ничего не скажешь. И посуда, которой он также, ни слова не сказав, начинает греметь, проверяя расставленные по столу чашки на пригодность к использованию, тоже далеко не хрусталь и фарфор.
С щербинами в полпальца, а те, что металлические, то все гнутые.
Меня это успокаивает. То, что ему нужны все эти чашки и котелки. Лучше иметь дело с тем, кто предпочитает готовить себе ужин, а не жрать пойманных живьём.
Не удивляется мне.
Ничего не вызнаёт. Не спрашивает, как я тут. От кого. Будто этот визит лишь вопрос времени. Будто он ждал или рассчитывал на него.
— А я думал, явится уже другой, — подаёт голос, и он настолько обычный, что даже странно. Он простой. Не высокий. Не низкий. Совсем никакой. Голос простого работяги, который, убедившись, наконец, в пригодности всех своих чашек, оборачивается к печи. Ставит на неё наполненный котелок и только после оборачивается ко мне. Всё ещё не скинув капюшона. — Тот, который рвался после тебя по счёту.
Шагает ближе, указывает головой на косую, видно, им же и сколоченную табуретку.
Не выделываюсь и сажусь, опустив на пол меч. Жаль, что из-за его балахона не понять, следит за ним или нет. И изменилось ли выражение его лица так же, как моё. Наверное, так же незначительно.
Я догадывался, к чему изображать?..
— Немногим моложе. Растрёпанный и болтливый. — И всё равно перечисляю. Хочу подтвердить самому себе. — С палашом и метательными ножами.
Тот, которого я пока ещё не определился, как именно называть, размеренно кивает и возвращается к своему котелку. Берётся за гнутую ручку пальцами левой и ставит прямо так, на край деревянного, покрытого чёрными пятнами стола. Садиться не торопится.
— Стало быть, встречались. — Упускает мою кривую, исчезнувшую так же быстро, как и появилась, ухмылку и спрашивает, не скрывая своего интереса: — Для чего же пришёл ты?
— Поговорить. Понять. Я не знаю.
Перечисляю, понимая, что пока переставлял ноги, не обдумал, какие же лучше использовать слова, и замолкаю. Надеюсь, что и так окажусь понят.
Помедлив, он кивает, на половину минуты прикрыв тканью и край подбородка, а после указывает краем рукава на лежащий на полу свёрток.
— Сколько ты владеешь этим мечом?
— Лет десять или немного больше.
Отвечаю и слышу нечто, смахивающее на смешок, приглушенный складками капюшона.
— Я носил его почти девяносто, — заявляет не без гордости в голосе, и я на секунду теряюсь. Я не хочу верить в то, что тяжба может длиться так долго. — Стал третьим, удостоенным такой чести.
И разливает содержимое котелка по пустым чашкам.
Мне плевать, насколько они чистые. Мне хочется рассмеяться от другого.
— Чести, значит. — Ограничиваюсь ухмылкой и, не споря, спрашиваю, раз уж он такой любезный и совершенно точно знает: — И как же от неё отказаться?
Не спешит с ответом. Отставляет гнутую жестянку с носиком в сторону и, не торопясь пригубить слабо дымящийся отвар, помедлив, снимает капюшон с головы. Тоже левой рукой.
— Весьма просто. Достаточно не касаться меча. Не кормить его чужой кровью. — Вместо губ мокрая рана. На щеке струпья, на шее алые борозды. На черепе коросты, и только на правом виске уцелели редкие белёсые волосы. Глаза живые, не тронутые. И пусть ресницы вылезли, и бровей нет. Зрачки блестят. Радужки светлые. Их не застилает тьма. — Даже если он будет звать, и раны станут невыносимыми. И тогда, спустя годы, ты не найдёшь его там, где оставил.
Киваю, показывая, что принял к сведению, и вспоминаю о царапинах, что долго, куда дольше привычного держались на моих руках. И о том, как быстро они исчезали, когда я, не задумываясь, рубил налево и направо. В его словах есть смысл, да только, если тьма покинула его вот уже как десять лет, то, значит, что и гниёт он столько же. Пускай, свободный, но всё-таки гниёт.
— И никто не явился по твою душу?
Сомнения в моем голосе столько, что он смеётся. Как над ребенком, ляпнувшим какую-то глупость. Спросившим, почему же нельзя коснуться неба, раз оно вот оно, отражается в луже.
— Нет здесь никакой души. — Касается своей груди, и я замечаю, что большого пальца на его левой ладони тоже нет. И то, что прямого ответа не даёт, несмотря на то, что наверняка его знает. — Нельзя получить такую силу и ничего не отдать взамен. Да и делать столько всего и сохранить свет нельзя.
— Я о ней не просил. Договор заключили за меня.
Возражаю ему и тут же прикусываю язык. Морщусь, ощущая себя идиотом. Или княжной, впервые выбравшейся на большой тракт. Только в отличие от Йена, мне давно неинтересно, как и что устроено в этом мире. Я уверен, что знаю о мире всё.
Мир посмеивается надо мной съеденным ртом.
— Но ты её принял. Она тебе нравится.
Утверждает, и я берусь за любезно наполненную им чашку с опасной трещиной. Того и гляди брызнет осколками.
— Это неправда.
Возражаю в глоток и, несмотря на то, что отвар успел поостыть, мне почти обжигает нёбо. Сбор слишком мудрёный. Горький, и чем-то мятным отдаёт.
— Что же ты сразу от неё не отказался?
Вопрос кажется мне идиотским. И ответ на него такой же идиотский в своей очевидности.
— Хотел жить. Даже вот такой жизнью. Любую хотел.
Обвожу взглядом его хибару, но кем бы он был, если бы повёлся и вспылил? Или оскорбился? Я бы на его месте точно нет. Да и на своём бы тоже не впечатлился.
— Струсил?
Спрашивает, не изменившись в лице, и я покорно киваю, оглядываясь на того, прежнего себя.
— Струсил.
Копирует мой жест и отпивает из своей кружки. Я же опускаю взгляд и никак не могу перестать следить за его правым рукавом. Прячет что-то под ним? Или, напротив, совсем ничего?..
— Добровольная смерть по сути тоже есть выбор. — Произносит после непродолжительного молчания и косит на меня почему-то только левым глазом. Правый при этом глядит вперёд. — Скажешь, не так?
— Вопрос в том, какая это была бы смерть.
Пытаюсь возразить, вспоминая, чем именно мне грозили, но он только качает своей бугристой головой. Не позволяет мне отговорки. Да и правильно, наверное. Жалкие же. Произнесённые вслух так совсем.
Много лет к ним не возвращался. Не вспоминал и, надо же, покрытые пылью всплыли теперь. Глупые и давно мне не по плечу. Как старая одежда.
— Любая смерть. Я в своё время молил об этом мече. — Улыбается своим страшным, куда более пугающим, чем мой, всего-то шрамом растянутый, ртом, прикрыв его деревянным ободом, и, вспоминая, прикрывает глаза. — Просил у всех сил сразу о том, чтобы он достался именно мне. Чтобы мне дали шанс очистить этот мир.
Звучит волшебно.
И возвышенно настолько, что скорее сопливой дурочке, смотрящей на мир с высоких стен, под стать, а не битому всеми тварями этого мира монстролову.
— И как? Вышло?
— Я думал, что выходит, — отвечает всё с той же жутковатой улыбкой, и я понимаю, что за этими ранами не могу разобрать, стареет он или нет. — Пока не узнал, зачем в мои руки была вложена эта самая сила.
— И зачем же?
— А ты не знаешь?
Глядит на меня, подозрительно наморщив лоб, и появившаяся глубокая морщина не спешит разглаживаться, стоит ему поднять лицо. Так и держится бороздой. Будто ему мала сама кожа. Как мне оправдания.
— Для чего тогда спрашиваю?
Я, если задуматься на секунду, и не хотел этого знать.
Верил одно время, что самому выйдет стать лучше, но споткнулся в первые же месяцы своих попыток и больше не возвращался к ним. Выбрал равнодушие. Или, быть может, я хотел считать это равнодушием.
До сих пор хочу.
Смотрим друг на друга, пока я не делаю новый глоток, переведя взгляд вниз. И не то мелкий травяной сор кружится в воде, не то угодивший по чужому недосмотру палочник. Мелочь, которую я без труда игнорирую.
Не то что чужой взгляд, метнувшийся вниз, к давно моему, замотанному в шкуру мечу. Что если попытается схватить? Попытается ли? С четырьмя-то пальцами вместо десяти?
— Держатель твоего контракта есть низшая из всех сил. — Говорит вдруг вовсе не то, что я ожидал услышать, и потирает своей калеченной кистью подбородок. — И всё, ради чего был дан клинок, это равновесие.
Замолкает, не поднимая взгляда, и я подталкиваю его снова. Не понимаю пока, удивлён или нет. И если всё-таки удивлён, то настолько ли сильно, чтобы пересилить усталость.
— Равновесие чего?
Молчит, корча гримасы содержимому своей кружки, и начинаю думать, что раны коснулись не только тела, но и разума. Его подтачивают тоже. Пускай, и медленнее.
— Жизни и смерти. — Уточняет после того, как вздрогнет, встряхнётся, и неаккуратно цепляет указательным пальцем уголок своего рта. Растравливает рану и быстро отирает её широким грязным рукавом. — Кто-то должен убивать тварей для того, чтобы уже они не убивали слишком много людей. Кто же иначе будет закладывать им свои души? Всё ради душ. Не ради процветания, не ради мира. Банальной торговли.
И улыбается мне.
Улыбается как безумный от уха до уха.
Я сам бы мог так осклабиться, черкани мне кто лезвием по рту ещё и с другой стороны. Совершенно больной на вид. И страдающе разуверившийся.
Как любой из фанатиков, узревший истинную суть своей веры. Как тот, кто понял, что всю жизнь и больше посвятил служению ничему. Я же… Удивлён и вместе с тем нет.
Я никогда не верил в высшее благо. Не верил, что оно есть. В то, что чёрная явившаяся мне мразь имеет светлые помыслы, не верил тем более.
Но в то, что души — реальная валюта… Кто может их купить? И как дорого их можно продавать? А самое главное, почему я, не один десяток раз пересёкший северную часть королевства и захаживавший в южную и западную, никогда про это не слышал? Шепотками, может, сказками, не более?
— И поэтому ты отказался от меча, о котором так молил?
— Какой смысл биться за того, кто в итоге продаст себя за мешок зерна или девку покраше? — Спрашивает слишком уж горько, и я уже не сомневаюсь в том, что раны коснулись не только его тела. Я вижу их и внутри. — Какой смысл? Я прозрел… Ноша стала тяготить меня. И в один летний день я её сбросил.
Киваю в ответ на его слишком уж пристальный взгляд и не то в порыве откровенности, не то потому, что скорее всего поймёт, задумчиво произношу почти без эмоций:
— Я об этом думал, но в итоге всё равно продолжаю делать то, что делаю. Не из жалости или каких-то возвышенных мотивов. Потому что так мне сказали.
Серьёзно кивает, будто услышал нечто важное или правильное, и, салютуя кружкой словно бокалом, поясняет:
— Возможно, это и спасло тебя в начале пути. И спасает до сих пор.
— От чего спасает?
— От безумия. От ярости, — перечисляет не без лёгкой снисходительности, и мне хочется ему возразить поначалу, а после минутного раздумья приходит осознание. Всё верно. Он прав. Я всегда такой был. Покорный как скотина на верёвке. Шёл туда, куда вели. Делал то, что велели. И не пытался бунтовать или задавать вопросы. — От того, кем стал мой предшественник. Я видел его всего раз. В тот день, когда пришёл за ним.
— Стало быть, ты его убил.
— Этим самым мечом и убил. — Вот он и весь секрет. Так просто, и нет. Не понимаю, стало мне легче внутри, или, напротив, усложнилось ещё больше. Всё сложилось. — Но тварь, а не человека, которым он когда-то был.
Замирает, выжидая, отреагирую ли на его слова, — и да, я реагирую. Я хмурюсь в непонимании и злюсь на отвратительное пойло, что никак не закончится.
— Ты разве не замечаешь? Как порой всё темнеет внутри? — И глядит всё внимательнее, глядит, опасно опираясь локтем на хлипкий стол, который может такого непочтительного обращения и не выдержать. Тянется ко мне, приближаясь лицом, и словно пытается высмотреть что-то в зрачках. — Как тяжко становится говорить, выдавливая из себя слова будто застрявшие в горле занозы. Эмоции капля за каплей не покидают тебя?
Вопросами всё, но мы оба знаем, что зря это.
Мы оба знаем, что они лишние. Мы оба знаем, что лучше бы утверждениями. И что отрицать не стану. Отрицать перед тем, кто сам через всё прошёл, глупо.
— До прошлого года так и было.
Соглашаюсь с ним и останавливаюсь, приоткрыв рот, но не сделав глотка. Замираю над чашкой, сбитый с толку. Это не удар под дых, нет. Это всего лишь пропущенный вздох и идиотское желание моргнуть два раза, а не один.
— И что же изменилось?
Любопытствует, теребя своё багровое ухо и полупрозрачную прядь волос, а я же знаю.
Конечно, я знаю, что. В ответе всего несколько букв. Ни одну из них я не произнесу.
Отчасти потому, что не испытываю никакого желания выворачивать перед чужаком то, чего у меня давно нет, отчасти потому, что слишком уж много теней бродит в его кривом доме.
И это наводит меня на новые вопросы.
— Кто дал тебе клинок? Бесплотный морок?
Может, это и глупо, но я зачем-то спрашиваю. Уточняю, как всё тот же упрямый мальчишка, и ожидаю нового снисходительного взгляда. Его странной улыбки.
Но только лоб хмурит и шеей ведёт, усидчиво вспоминая.
— Я молился, и он явился на мой зов. Высокий, бледный, светловолосый. Не старый, но будто седой. Меньше всего он был похож на какую-то тень. Впрочем, как и на человека.
Нечто иное, значит. Из плоти и крови, но другого порядка.
Но как же тогда…
— Значит, их двое?
Отмахивается от меня так, будто я сморозил какую-то глупость, и залпом допивает содержимое своей кружки. Тут же доливает ещё.
— Не важно, сколько их. Двое, трое, тысяча… Важно то, что договор — заклинание, имеющее реальную форму. И здесь, наверху, в нашем мире, он только один. И пока ты выполняешь возложенные магией обязанности, его нельзя разорвать. Магия не терпит обмана. Она любит равновесие.
Фраза, которую я слышал бесчисленное множество раз. От Тайры. От прочих магов. Так к ней привык, что и сам говорил не раз. Но если этих мразей, торгующих душами, пекущихся о сохранности этих самых душ, здесь минимум двое, то, может, и с магией всё не так однозначно?
Важно ли это сейчас? Наверное, важно. Только другое важнее. Другое, о чём мне стоит вызнать, пока этот странный, не назвавшийся не монстролов больше, но всё ещё охотник, не сменил милость на безумие или гнев.
— О чём он спрашивал? Тот, другой, который к тебе приходил?
— Это праздный интерес или опасение за свою шкуру?
Внезапно живо интересуется, блестя своими теперь уже ненормально влажными сверкающими глазами, и я нехотя пожимаю плечами.
— За его.
Отвечаю кратко, и он воодушевляется только больше.
— Так это предательство?
— Возможно, что глупость. — Я не знаю. Я почти ненавижу себя за то, что не могу этого знать. Сомневаюсь на миг. Этого мига хватает на то, чтобы начать себя жрать. — Тень сказала, что он нашёл способ убить меня. Но всерьёз не пытался ни разу за последние восемь лет.
Глупостей была прорва. Заведомо провальные попытки, но чтобы по-настоящему… Нет.
Не думаю.
Не могу даже предполагать, не то что об этом думать.
Не стал бы он.
Не захотел.
— Это потому, что он не может лишить тебя меча. — Указывает взглядом вниз и становится похожим больше на тварь из тех, что пару дней назад я гонял по тёмному подземелью. Его мне тоже уже хочется прогнать. Окончательно избавить от всех тягот этого мира. — А если бы смог, то, кто знает, с кем бы я сейчас разговаривал?
Кто знает…
Вопрос эхом отражается в моей голове. Повторяется и растворяется где-то там, в её темных уголках. На задворках.
— Так о чём он хотел знать?
Это важнее. Это может иметь отношение к делу. К тому самому, о котором он не может мне рассказать. Отчего-то я всё ещё игнорирую то, что меч, мирно лежащий около моих ног, и есть его дело. Цена его сделки. Награда.
— О природе этой силы. О её цене. И сколько прежнего меня осталось внутри.
Если бы я сомневался прежде, то сейчас бы убедился окончательно.
Его слова.
Его вопросы. Какой же идиот.
Едва подавляю желание сжать зубы покрепче. Не спрашиваю тоже, сколько же. Пускай он и ждёт. По глазам вижу, что ждёт. И ответить хочет. Сказать, сколько же.
— Он не упомянул, как именно на тебя вышел?
У меня голос просел, но натянувший человеческую шкуру без пяти дней облезший монстр этого либо не заметил, либо любезно сделал вид.
Мотает головой и вдруг резко, не закончив движения, замирает с завёрнутой влево головой. И зрачки опускает вниз. Будто услышал чей-то шёпот снизу.
— Можно?
Надо же. Спрашивает. Будто у хозяина лошади или какой породистой псины, указывая на так и притягивающий его взгляд меч, разрешения просит, и я, помедлив, решаю, что пускай. Пускай попробует. В качестве платы за весь этот трёп.
Едва подборок опустил, а он уже на коленях. Не опустился, упал на пол.
И левой неладной рукой с мокнущей костяшкой большого пальца осторожно, с благоговейным трепетом расстёгивает удерживающий шкуры ремень и разворачивает сам клинок.
Неторопливо, нарочно отсрочивая момент. Предвкушая секунду, когда коснётся стали.
Сначала над ней ладонью водит, будто ждёт того, что отзовётся что-то, а после так и перехватывает поперёк лезвия, проигнорировав рукоять.
Мне отчего-то хочется задержать выдох. До того момента, пока он, сделав над собой усилие, не попытается разжать пальцы. Два из четырёх оказываются раненными.
Не выходит.
Хмыкает вместе с лязгом мотнувшейся вверх-вниз тяжеленной железки. Мой, всё-таки. Теперь только мой.
— Больше не узнаёт.
Произносит вслух, и я освобождаю его сам. Отдираю пальцы по одному, игнорируя новые раны и то, что он так глупо пожертвовал чудом уцелевшими клочками кожи. Ради одного прикосновения. Ради глупой памяти.
И вдруг просто из ниоткуда… Чужим голосом в моей голове запальчивая фраза, брошенная будто в прошлой жизни на побережье.
«Твои руки не отрастут назад».
Почему я тогда не подумал, откуда он это знал?.. И дословно уже не помню, и только интонации, и нежелание уходить, но… Не зацепился же. Не заметил. Да и как мне тогда было?
С той ведьмой? С такой ещё глупой, паникующей и так не вовремя напросившейся с нами княжной?
Выдыхаю. Вместо того, чтобы по новой завернуть меч, отпихиваю шкуры ногой. Смотрю на сочащиеся влагой чужие раны.
Мне порой кажется, будто уже вечность шатаюсь по болотам, а он таких девять прожил.
— Почему ты продолжаешь жить?
Спрашиваю вслух, пожалуй, неожиданно даже для себя, и он, возвращаясь на скрипнувший стул, пожимает плечами.
— Как и всё. Потому что ещё не настало моё время умереть.
И тут же, будто в насмешку, жидкая жёлтая капля срывается с уголка его обкусанного рта. Скрывается, обогнув подбородок, и впитывается в ткань безразмерной хламиды. Травами, к запаху которых я будто уже привык, начинает пахнуть ещё сильнее. Неужто это от него так?
Набит ими?..
— Я могу всё прекратить, — предлагаю и тут же, показывая, что не настаиваю, добавляю куда тише: — Если хочешь.
Глядит в ответ долго, и чудится, что у него даже глаза светлеют. Прозрачными почти становятся. И голос опускается до шёпота.
— Если бы я хотел, то разве не нашёл бы тебя сам?
Чувствую себя глупым.
Совсем юным.
И продолжаю упрямо не понимать.
Не могу не хмуриться. И не спрашивать тоже не могу.
— И что же держит так сильно, что даже таким ты хочешь продолжать жить? Страх небытия? Или того, что последует за ним?
— Люди в деревне, — смеётся надо мной. Над намёками на страшную кару, обещанную мне после смерти, смеётся тоже. Будто знает, что всё это обман. Будто давно наплевал на неё. — По ту сторону моста и по эту. До них нет дела ни Голдвиллю, ни Аргентэйну. Кто-то должен оберегать их.
Забывшись, разводит в стороны сразу обоими плечами, и с правой кисти сползает рукав, обнажая обожжённый багровый кулак, на котором не уцелело ничего, кроме костяшек.
Будто чьим-то пламенем облизало.
Да разве существуют твари, плюющиеся огнём? В сказках, да и только.
— Как давно ты потерял руку?
Любопытствую, и он отмахивается с какой-то непонятной улыбкой.
— Ещё не потерял.
Впрочем, с таким ртом у него все улыбки непонятные. Нет смысла цепляться.
— Значит — это твой смысл, — подытоживаю и сам не понимаю, отчего злюсь. Почему не могу заткнуться. К чему это говорю. — Развалиться, защищая тех, кто не может защитить себя сам.
Кивает, взмахнув концами прозрачных волос, и наполняет кружки остатками совсем уже холодного варева из котелка. Не уверен, что стану пить его снова.
— А какой твой?
Спрашивает с искренним участием, и мне нечего ему ответить. Только правду, которая вряд ли кого-то устроит.
— Я не знаю.
Нет его у меня, этого смысла. Ни истины, ни убеждений.
Делаю то, что было велено. Иду туда, куда дело манит.
Дорожная проститутка, как когда-то сказал Лука. И то, тем девкам, что в придорожных борделях раздвигают ноги, порой ещё и за ночь получше платят.
— Так разберись с этим или закончишь как первые из нас. — Безумным. Не человеком. Тем, кто бродит по тракту и рубит всякого, кто попадётся на глаза без разбора. Тем, про кого шёпотом рассказывают друг другу, собираясь у большого костра в деревнях. Монстром в плаще и шрамах. — И тогда уже сам не сможешь поднять этот меч.
Как хитро. Пока борешься — работай. Как только не сможешь — явится другой, для того чтобы прибрать грязь.
— А следующий, значит, сразу сможет.
— Тебя это удручает? — Надо же. Сколько сразу заботы в его голосе. — Разве, отчаявшись, ты не искал смерти?
Наклоняется поближе, и зрачки у него большие. Светлую окантовку едва видно. А я разве ему говорил, что искал? Упоминал, что убить себя пытался?
— Больше не ищу. И ему этого не хочу.
Другому, что должен быть после меня. Пускай пересмотрит свои планы. В пекари подастся или вернётся в свой бордель.
Если ему так хочется чего-то нового, то что же, я сам заверну его в платье. Что угодно, только не этот меч.
— Значит, нужно найти. — Вскидываюсь, не сразу понимая, о чём он, и свожу брови на переносице. — То, ради чего ты будешь продолжать выполнять возложенную на тебя работу. Или брось меч. Оставь его и не возвращайся. Не стоит продолжать тащить его только из жалости к себе.
Последние слова настолько уничижительные, что едва не вспыхиваю. Совсем как раньше. В не такой, как мне всегда казалось, и далёкой юности.
— Я его не просил. — Напоминаю уже со злостью в голосе и не понимаю, хоть на месте молнией разрази не понимаю, как можно этого хотеть. Для чего? Ради власти? Над пиявками и трупаками? Для того чтобы распугивать селянок? Вот это привилегии! — Я собирался пить и трахаться всю жизнь, а не спасать захудалые деревни и их жителей.
Звучит как надо.
Броско.
Ядовито.
Правильно и едко.
И совсем не впечатляюще, судя по не изменившемуся ни на секунду лицу напротив.
— Так брось и трахайся, сколько останется. — Предлагает не без злой саркастичной радости, а я почему-то так и вижу, как умираю под какой-то девкой. На окроплённых кровью простынях. И образ столь яркий, будто его любезно вложили в мою голову. Подарили в качестве насмешки. Даже оглянуться хочется. Проверить. Точно ли мы вдвоём? — Или пока другой за тобой не придёт.
В который раз уже намёком меня режет.
Угрожает между строк.
В начале пригрозили вечной карой, а теперь, значит, тем, что моё место займёт другой. Хорошо знакомый.
И мой.
Так в чём главная увёртка на самом деле?
Где кроется обман?
Кто главный обманщик?
А главное, кто же в итоге держатель договора? И моего, и… Запинаюсь на полумысли и, облизав губы, кусаю себя за щёку. Начиная говорить, делаю паузы, тщательно подбирая слова.
— Скажи, может быть так, что некто стащил этот договор у твоей низшей силы и вписал в него моё имя? Из каких-то своих резонов? Просто другому наперекор?
Это абсурдно должно быть и вместе с тем очень по-человечески. Но кто сказал, что только по-человечески?.. Мало ли ещё мнительной твари?
Жду, что бывший монстролов рассмеётся надо мной, но он смыкает лишенные ресниц веки и молчит. Задумался. Видно, как касается не прикрытых ничем кромок желтоватых зубов кончиком языка.
— Упомянутая тобой тень? — Уточняет и тут же, не дожидаясь ответа, утвердительно кивает. — Значит, их и вправду здесь двое. Интересно. К чему же…
У него будто сознание то чище, то совсем мутится. Его раны, должно быть, не только на лице, но много глубже.
Под кожей тоже. Костями.
И ползут, и ползут, то заживая, то снова расходясь, расширяясь краями. Медленно сводят с ума и день ото дня всё больше мучают. Не могут не мучить.
Иногда отпускают.
— Я, помнится, читал, что после того, как Орден Ревнителей веры распался, среди нас остался только один. Для поддержания того самого равновесия.
Договаривает, наконец, и я сначала не понимаю. Ни кто «один», ни среди кого.
И только после того, как повторю про себя, до меня доходит.
— Где читал?
Переспрашиваю, и он оживляется.
— В одинокой башне осталось много занятных свитков! — Даже по столу уцелевшей ладонью шлёпает, выказывая нетерпение, словно я пообещал ему что-то, и тут же, оглянувшись через плечо, добавляет обидчивым шёпотом: — В той, что стоит в отдалении от новой обители этих жалких обмельчавших убийц.
Словно ябедничает.
Тайком от мнимых призраков, которых я бы обязательно заметил, водись они здесь.
— Они не считают себя жалкими.
Возражаю, не уточняя, что, по крайней мере, не все. Не все они жалкие.
— Только потому, что не ведают, с какой силой могли бы родниться.
Теперь кажется высокомерным.
С невозможно прямой спиной и попыткой поджать отсутствующие губы. Устал уже от меня. Пора бы и выметаться. Позволить утомленному слишком длинной жизнью разуму отдохнуть.
— Не знаю, стоит ли поблагодарить за бурду в кружке.
Поднимаюсь на ноги, и он делает то же. Протягивает мне свою изувеченную, слабо кровящую, холодную даже по сравнению с моей ладонь и неожиданно крепко сжимает пальцы.
— Найди то, ради чего стоит нести этот меч. Иначе рано или поздно тьма сведёт тебя с ума. И если пройдёт недостаточно времени, явится тот, кого уже выбрали следующим.
Глаза у него становятся ясными. Светлыми и холодными. Ровно столько, сколько мою руку держит.
— А если он не захочет?
Спрашиваю с затаённой надеждой на то, что ещё что-то подскажет, но он лишь качает головой и делает шаг назад.
— Тем интереснее будет заставить. — Голос становится жёстче, а тени, отброшенные огнём за печной заслонкой, неожиданно быстро мечутся. — Не стоит думать, что тот, кто заключает подобного рода сделки, станет уговаривать.
И смотрит снова.
Смотрит пытливо, прищурившись. Смотрит будто тот волк в подземелье или вампирша, что и навела меня на этот след. Как монстр, которому и голову мне оторвать хочется, и пожить ещё немного, и вместе с тем уже смысла не видит. Не понимает, стоит ли продолжать это всё или нет.
— Умалчиваешь.
Всего одно слово произношу и делаю шаг назад, потащив меч за собой, остриём оставляя белую полосу на полу.
— Возможно, во благо.
Снова глазом косит, скорее даже тот сам, будто имеющий свою волю, убегает в сторону, и я качаю головой, посчитав это новой подступающей волной.
Его вялотекущего безумия.
— Или нет.
Меч забираю так, не тратя время на то, чтобы спрятать его лезвие в шкуры. Все одно продираться назад через топи. Вряд ли по темноте их обитатели станут вести себя смирно.
Дверь притворяю сам, не дожидаясь, выйдет на крыльцо или нет.
Спустя десяток шагов оборачиваюсь и вижу лишь абсолютно чёрные окна и за ними ни намёка на свет.
***
До рассвета меньше часа осталось. Небо на востоке вот-вот разрежет ярко-розовой полосой. Ночь выцветет, и за какой-то час — летом всегда быстрее, чем осенью и зимой — уберётся прочь.
Тогда-то его и вижу.
Сначала его, а после и деловито копошащуюся чёрную массу позади. Неловкую, визжащую и увязнувшую в грязи.
Да, нелегко приходится лесным пиявкам на болоте. Нужно очень стараться для того, чтобы кого-нибудь сожрать. Особенно, если добыча имеет длинные ноги и арбалет.
Останавливаюсь посреди почти единственной сухой поляны на своём пути и, скинув с плеча неудобный без удерживающего ремня меч, опираюсь на его рукоять и жду.
Пока подойдёт ближе.
Пока пиявки увязнут глубже в топкой жиже и перестанут так отвратительно голосить, привлекая внимание всей окрестной нежити вокруг.
Дожидаюсь, пока встанет напротив, растрёпанный, в распахнутой куртке, ещё не отдышавшийся, должно быть, едва перешедший с шага на бег, и, поджав губы, подмечаю, передёрнув плечами:
— А ты долго.
Отвечает якобы виноватым выдохом и смазанной кривой улыбкой.
— Так болота.
Сдувает чёлку со своего носа. Не помогает, конечно. Тогда отводит её пальцами в сторону.
Опускаю голову и, не думая, разжимаю пальцы. Этого мне сейчас хочется больше всего.
Меч, воткнутый в мягкую грязь, не удерживается прямо и соскальзывает на бок. Падает в его сторону.
— Хотел? Бери.
Предлагаю безо всяких эмоций в голосе, и улыбка на его лице становится шире. И немного нервознее.
— Мы оба знаем, что так это не работает.
Пытается отшутиться, а глаза так и бегают. Надо же.
— Да. Оба.
Соглашаюсь легко, повторяя его слова, и, заложив опустевшие руки за спину, делаю шаг назад. Наблюдаю за ним. Разглядываю то только лицо, то всего сразу. От макушки и до голенищ заляпанных грязью сапог.
Я его, он меня… Долго, наверное.
До залившего всё вокруг алого зарева. Озарившего редкие низкие макушки деревьев выкатившегося на небо солнца.
Лука не выдерживает первый. Выдыхает. Отирает ладонью глаза.
— Я уже говорил, что ошибся.
Досада в голосе. Плохо скрытое раздражение. Надежда на то, что выйдет всё скинуть ещё на подступах. Невольно улыбаюсь в воротник своей куртки. Лука, кусая уголок губы, делает то же самое следом.
Повторяет за мной.
— После которой из наших встреч ты решил меня кинуть?
Молчит. Только кусает себя сильнее. Сжимает зубы уже всерьёз. Впивается в меня зрачками и даже дёргается, когда переспрашиваю уже выкриком. — После которой?!
Сглатывает.
И слюну, и тягучую алую каплю, медленно вытекшую из его ноздри и растёкшуюся по линии рта.
— Сейчас это уже не важно.
Чеканит уже без увёрток, необычайно прямо удерживая голову, бледнея на глазах, а мне отчего-то его не жаль. Ни единой ебаной капли.
— Мне важно.
Хмыкает и жмурится. Снова сглатывает. Делает шаг вперёд. Едва не запинается об остриё перепачканного в грязи лезвия.
— У меня голова лопнет.
Напоминает с неловкой полубезумной улыбкой, подкрашенной красным, и у меня самого будто зубы свело. Словно пропустил удар в челюсть.
— Когда я забрал тебя у Дамиана, — напоминаю и знаю, знаю, знаю, что зря. И ответ тоже знаю. Помню все его слова. Помню его взгляд. Нежелание становиться другим. Упрямство, с которым он отказывался от крови. Я же знаю. — Тебе уже предложили сделку?
Молчит.
Молчит…
Сглатывает.
Улыбается как добровольно шагнувший на солнце вампир.
— Да. — Сознаётся легко. Разводит руками в стороны, будто стремясь объять нечто настолько огромное, что описать не хватает слов. — Тогда я хотел этой силы. Я…
Осекается, подавившись своими же слогами, и, сделав вздох, давится им. Закашлявшись, отмахивается от чего-то невидимого и продолжает, уцепившись пальцами за лацкан не своей даже куртки.
— А после понял, что есть цена. — Тонкая струйка красного огибает его подбородок. Заставляет поморщиться и сплюнуть. И будто бы разозлиться тоже. — Что толку от могущества, если ты уже не захочешь им пользоваться? Если ты уже не ты?.. Если всё, чего ты достиг, уже ничего не стоит?!
Выкрикивает, отдёргивает ладонь от материи и смеётся.
Истерически и вдруг едва не падает, поскользнувшись на грязи.
Чудом умудряется удержать равновесие.
— Поэтому, значит, передумал?
Уточняю, в недоумении вскинув бровь, и решаю, что хватит с меня пока. И разговора, и новых открытий. То, что уже знаю, переварить бы.
— Не только. — Обойти его хочу, но бросается наперерез и хватается за мои плечи. Сжимает их изо всех своих сил. — Да подожди ты!
Даже встряхнуть меня пытается и больше не гримасничает.
— Ты не задавал вопросов! — Только обвиняет. — Только делал то, что нужно, и молчал! Ничего от меня не требовал!
Каждым словом. Каждым взмахом своих ресниц. Каждым своим вздохом обвиняет меня.
Отчаянно и так, словно не догнал сразу потому, что, выбираясь из города, лишился последних сил. Потратил их на то, чтобы обдумать. Собраться с мыслями.
— Но задаю теперь.
Возражаю, и стискивает мою куртку снова. Сильнее, чем до этого. До скрипа кожи и так, будто даже обцарапал ногтями.
— И ты отпустил меня. — Шёпотом произнёс. Как свой последний аргумент. — Без сожалений и уговоров.
— Нужно было уговаривать?
Спрашиваю, и он разжимает сразу обе руки.
Отступает, на этот раз каблуком зацепив лезвие меча.
— Может, и нужно было. — Кривится, снова сплёвывая кровь, и не то мне уже кажется, не то неподалёку кто-то вскрикнул от голода. — Сказать хотя бы что-нибудь, а не делать вид, что тебе на всё насрать!
Отворачивается после выкрика, отходит, отирая кровь из-под носа, а я только и могу, что развести руками.
— Именно потому, что мне было насрать, я вытаскивал тебя из всех дыр, в которые ты умудрился влезть.
Именно это и было доказательством моего «насрать». Много лет. Очаровательно, как сказал бы он сам.
— Ты делал это, потому что я тебя развлекал. — Другое говорит. Не соглашается со мной. Должно быть, ему самому так проще. Проще нести это. Чувствовать себя меньшим уёбком, чем есть. — Привносил в твою жизнь хоть какой-то смысл.
Жду, пока снова посмотрит. Пока взглядами встретимся.
— Или потому, что любил, — якобы предполагаю ему в тон и вижу, слышу даже, как бесшумно, не изменяя себе, с тонкой прозрачной издёвкой переспрашивает, люблю ли теперь, но не ведусь на его увёртки. Не отвечаю. — Пока ты думал, как же извернуться и отобрать у меня эту дрянь.
Закатывает глаза.
— Я совсем недолго об этом думал.
Будто это оправдывает.
Будто всего единожды виделись. Или то, что он не знал моего имени, не делало его моим. Или меня… Кривлюсь, с удивлением ощущая подобие идиотской головной боли.
— Но с заказчиком встречался дважды.
Въедливо напоминаю и вместо объяснений получаю раздраженное ругательство под нос.
— Тогда ещё верил, что хочу этого. — Стремительно, пожалуй, даже слишком для того, чтобы сохранить равновесие, пригибается и хватается за рукоятку меча. Тут же, пошатнувшись, на левое колено падает, но, сделав над собой усилие, умудряется выровняться и воткнуть клинок в землю. — А не тебя. Не таким, каким оно тебя сделало.
Глядит теперь снизу вверх, не в состоянии самостоятельно освободиться, и это тоже своего рода жертва. Малая толика его гордости.
Капля.
Но он и куда больше бы отдал, чтобы было по его.
— Да, до него ты бы меня не хотел.
— Верно! — Соглашается сразу же, охотно и с просветлевшим лицом. — И мы оба знаем это. Мы оба всё про себя знаем. И друг про друга. Так зачем это всё сейчас?
Ведёт свободным плечом, и повторяю его жест. И осматриваюсь, для того чтобы потянуть время.
— Потому что я не знаю, как тебе верить, — отвечаю, глядя на горизонт. Не в глаза. Не хочу. Тяжело мне. — Сейчас.
Я не хотел задеть или оцарапать. Я хотел ударить так же, как он меня порой. Я хотел ранить и ожидал попытки оскорбиться, гнева, но…
— Тогда убей.
Предлагает сразу же, спокойно, без раздумий и увёрток, и… Мне хочется сжать голову ладонями и отвернуться. Оставить его здесь и подумать. Вернуться позже. Пустить всё на самотёк.
Как всегда.
Пускай само.
Пускай за меня.
— Может, и стоит.
Бросаю, не подумав, и Лука тут же согласно кивает. Охотно поддерживая.
— Так сделай, а не уходи в очередной раз.
— Намекаешь на что-то?
Всё-таки оборачиваюсь к нему, становясь лицом, и он, как может, разводит руками. Свободной левой рукой.
— Говорю как есть. — Запрокидывает голову, чтобы глядеть точно в мои зрачки, и медленно, облизав губы, по слогам, чеканит то, что я меньше всего ожидал сейчас услышать. И, возможно, то, что я знаю и сам. — Я здесь, потому что этого захотел. Йен здесь, потому что он этого захотел. А ты тряпка, которая ничего для этого не сделала. Ты ни за кого не боролся, ничем из того, что когда-либо имел, не пожертвовал. И теперь говоришь, что не доверяешь мне? Ты — мне?!
Переспрашивает с нескрываемой насмешкой, и всё будто перевернулось. Плевать, что на коленях он. Смотрит-то сверху.
Знает, куда ударить.
И знает, что ответить мне нечем. Знает, что единственное, что я могу ему вменить, это его придурь. Поиск той самой силы, которая свалилась на меня.
— Ты больно много решений принял.
Отбиваюсь без особого запала, и Лука тяжело встает. Опирается на рукоять, с трудом переместив пальцы выше, и, потянувшись вперёд, уже серый на вид, вдруг спрашивает хриплым шёпотом:
— Хочешь ещё одно?
Спрашивает, бросая вызов даже сейчас, и усмехается мне в лицо.
Кивает, вскидывая подбородок, и быстро, быстрее, чем я мог бы уследить, будучи человеком, выдёргивает кинжал из ножен.
Левой рукой.
Она ему тоже теперь родная. Неудобная мне. Всем прочим противникам.
Я бы решил, что стоит отпрянуть, да только не стал бы он замахиваться с обездвиженной правой.
Я бы решил, что стоит отпрянуть… Если бы не знал его.
На ладони подкидывает, перекручивает остриём к себе и, схватив за рукоять, пытается размахнуться.
Неловко удерживая наоборот.
Останавливаю, не выбирая как. Сжимаю, гася движение на середине дуги, и, конечно, раню свою ладонь.
Слишком быстро всё, для того чтобы не поранить. И подумать для чего тоже.
— А если бы не успел?..
Спрашиваю тут же, не давая ни себе, ни ему времени на размышления. С каменным лицом и скучающим осуждением. Блуждающим взглядом. Раздражением.
— Стало бы на одну проблему меньше.
Огрызается, а у самого тоже пальцы мелко ходят. Не знал, значит, остановлю или нет.
Не был уверен.
— На основную проблему меньше.
Поправляю. И, отобрав оружие, возвращаю его назад в ножны. В одно движение. До негромкого глухого щелчка. И с этим щелчком и все прочие вспышки гаснут. И гнева, и желания разбираться.
Не могу я.
Не могу, и всё.
— А говорил, что Йен и его магия волнуют тебя больше.
Как ни в чём не бывало ко мне лезет, а самому лишь бы не молчать. Самому лишь бы трепаться сейчас.
Закрываю глаза. Совпадает с его смазанным выдохом.
— А ты собираешься цепляться ко всему, что я говорил?
Чувствую, будто на плечи что-то давит, заставляя их опуститься немного вниз. И легче от этого, и тяжелее стало. Чувствую фантомное дыхание осени в конце весны. И пальцы сначала на воротнике куртки, после на щеке, а затем и затылке. Наконец, как упирается лбом в мой лоб.
И, слава всем силам этого мира, теперь молчит.
На ощупь нахожу рукоять меча и, испытывая какое-то смутное чувство, будто такое со мной уже было, отцепляю его пальцы. Все разом, не по одному. И стоит только сделать это, как хватается ими за мой карман. Почему-то за него.
— Я в дерьме по уши. — Шепчет, носом касается моего и бодается, не отодвигаясь. Напирает, будто пытаясь сдвинуть, но совсем не всерьёз. — Ты не знаешь, можно ли мне верить. Что будем делать дальше?
Второе произносит так, что мне хочется засмеяться.
И уснуть на пару лет тоже. Только нельзя. Нельзя больше прятаться. Отворачиваться тоже нельзя.
— Была одна идея.
Открываю, наконец, глаза и вижу его напротив. Не моргает. Смотрит долго. Зверски кусает свои губы.
Не выдерживает тишины в итоге. Снова нет.
— Если признаешься, что жить без меня не сможешь, тогда я за.
***
Возвращаюсь опять.
И с навязчивой мыслью о том, что только и делаю, что возвращаюсь туда, где не хочу быть.
Снова и снова.
Последнее время так часто, что будто привык.
Будто так было всегда, и с этим можно только смириться, как с тяжестью дорожного плаща или пласту грязи на подошвах ботинок. Кажется, будто никогда не закончится.
Ни моя ненависть к этому городу, ни его молчаливое непринятие меня.
Именно так я думаю, повернувшись спиной к комнате и закрывая за собой дверь. Уставший до ломоты в мышцах от быстрой непрерывной ходьбы, а то и бега, и в довесок попавший под холодный проливной дождь.
Так я думаю, а спустя мгновение все мысли из головы выбивает таким хорошим ударом, что его хватает на то, чтобы развернуть меня и боком бросить на дверь.
Не щелкнул бы замком — и вовсе выкинуло бы в коридор.
Второй прилетает незримой затрещиной. И увернулся бы, уже готов был, да не от чего.
Магию не отразить рукой, только брошенным на пол, едва я понял в чём дело, мечом.
Магия проходит сквозь выставленное предплечье.
Щёку обжигает хлеще, чем огнем.
Кривлюсь, и всё, что могу, это толкнуться от этой проклятой двери. Уйти в сторону, переместиться к ванной и обернуться наконец.
Посмотреть.
И получить снова.
По другой стороне лица.
И только после открыть рот.
— Да какого?!..
И тут же, не договорив и не дожидаясь ответа от изучающего меня, будто одну из своих распятых на столе жаб, бледного Йена, резко отступить в сторону. Не то зарядит мне снова, обиженный на что-то, и, не рассчитав, даже не поморщится.
И молчит же.
Только смотрит, поджав губы. Обнимает себя руками. И выглядит так, будто сейчас на пол свалится.
— Ты рот открыть можешь или нет?
Спрашиваю опять, предупреждающе вытянув вперёд правую руку, и, угадав, почувствовав, что именно слева попробует, уклоняюсь, отдёрнув голову, шагаю вперёд.
Ещё три таких шага — и смогу схватить за плечи.
Дело за малым. Остаться с лицом.
Но, видимо, оно и ему тоже по-своему дорого, и потому не пытается оторвать мне нос или выскоблить глазницу. Только смотрит теперь как на врага и сильнее вцепляется в свои рукава.
И уже даже не бледный.
Почти синий.
Вот же бестолочь.
Едва с кровати встал и тут же, взбеленившись, принялся разбрасываться магией.
Умница, ничего не скажешь. Заметно, как ему не терпится улечься отдохнуть обратно.
Пихнуть пытается уже так, запястьями по плечам, будто брезгуя лупить всей ладонью по куртке, но где ему меня сдвинуть.
— Какого хрена, Йен?
Повторяю свой первый вопрос, и он отворачивается. Глядит в сторону. И рот всё той же презрительной ниткой держит, когда силой большим пальцем разворачиваю его лицо прямо. Заставляя поднять глаза.
Обиженный, конечно. И упрямый.
— Ты снова меня бросил. — Но уже говорит хотя бы, а не пытается вышвырнуть меня в коридор. Значит, уже можно иметь дело. — Ушёл, не сказав ни единого слова.
Сжимаю его плечи сильнее. Он, тут же отреагировав, рывком сбрасывает мои руки.
— Я же вернулся.
Оправдываюсь и знаю, что звучит так себе. Но сделал как сделал и не жалею об этом. Времени на уговоры не было. Нужно было успеть туда и обратно. Я успел.
— О да. Ты вернулся. — Соглашается со мной и уворачивается от новой моей попытки коснуться. На этот раз локоть отводит в сторону и делает полшага назад. Дальше ему нельзя. Там ещё немного и спинка кровати. — Спустя полтора дня.
— Раньше не мог.
Приобнять пытаюсь, но и тут уворачивается. Бьётся поясницей о деревянное изножье.
— Руки. — Грозный такой в своих предупреждениях, что меня даже прошибает. — Или я проверю, действительно ли они не отрастут.
Приподнимает брови весь деловой, а я вовсе не угрозу вижу.
А его поджатые губы.
Растрёпанную, после сна не переплетённую косу… Острые даже в свободной рубашке, сложенные углами локти и белую шею в длинном вырезе.
Сверху донизу медленно осматриваю и, вернувшись, наконец, зрачками к его глазам, покорно отвечаю на столь запальчиво брошенный полувопрос.
— Не отрастут.
Йен изучает меня в ответ долго. Кусает свои губы. Смотрит на мои… Устоять слишком сложно. Я даже не пытаюсь устоять и, простодушно понадеявшись, что гнев сменился на милость, тянусь к нему для того, чтобы поцеловать, но вместо ответа получаю раскрытой пятернёй по лицу.
— Пошёл вон.
Хорошо, что легко ещё, без замаха. Так только, чтобы отодвинуть. Ну и потешить своё самолюбие тоже. Немного наказать меня. Заставить, видно, себя уговаривать.
Что же, учитывая, что я и вправду ни слова ему не сказал, это честно. Да и стоит он того. Чертовски стоит.
— Йен…
Только острой скулы кончиками пальцев коснулся, как толкнул меня и, выкрутившись и обойдя, косой хлестнув по рукаву куртки, набросился снова. Без магии или кулаков на этот раз.
— Вы оба меня бросили здесь! — Словами лупит. Нападает, топая и заставляя меня пятиться, для того чтобы лицо себе о застёжки на моей куртке не поранил, и глаза у него ещё больше кажутся, когда так распахнуты. И как огранённые блестят. — Просто оставили, и всё!
Хочет добавить что-то ещё.
По лицу вижу, что хочет.
Но только беспомощно открывает рот. Будто воздуха не хватает, и он так дышит. Пытается дышать. И смотрит уже без злобы. Закончилась она у него. На неё нужно слишком много сил. Ровно как на то, чтобы продолжать убегать и бросаться обвинениями.
Выдыхаю.
Не знаю, как следует оправдываться. Не понимаю, какими словами лучше. Понимаю только, что он испугался. Что это я его опять испугал.
— Он не должен был идти за мной.
Первое, что мне в голову приходит, заставляет княжну болезненно скривиться.
— Но он пошёл. Ты же знал, что пойдёт! Не мог не предполагать, верно?! — Молчу, глядя на его переносицу. Рассказывать нужно слишком много. А у нас и на малое времени уже почти нет. К чему путать его ещё больше? И конечно, я думал, что Лука может пойти следом, когда поймет, что меня унесло. Но только если будет знать наверняка, куда следует идти. Следить он за мной мог только тогда, когда я заведомо не знал, что станет. А он нагнал позже. — Сколько ещё я должен сидеть и ждать, пока до меня кто-нибудь снизойдёт?! До взгляда или слова?! Или ждать в надежде, что не бросят, сбегая от навязанной невесты?!
Пихает в грудь изо всех своих сил и сам же сдавленно охает, неверно поставив руку. Себе же причинил боль, не сдвинув меня с места.
Пошатнулся и, отвернувшись, схватился за левое запястье.
— И ты подумал, что мы сбежали? — Спрашиваю вполголоса, и его плечи каменеют. — Вдвоём?
Шагаю ближе, убирая его короткую, припаленную ещё леший знает когда прядь с ворота рубашки и жду, что снова попытается ударить. А сам губы кусаю.
Больно уж яркая картинка мне видится. Как удираем на пару. По болотам. В темноте.
Вдвоём… А Лука дёргает меня за рукав и умоляет поторапливаться, опасаясь мести обманутой конкурентки. Побросав все свои нехитрые вещи. И без княжны.
— Смешно тебе?
Под нос себе бурчит, разом сгорбившись, и оглядывается через плечо. Подозрительный как нахохлившийся воронёнок.
— Нет.
Вру совершенно бесталанно и даже не пытаюсь скрыть улыбку. Не смеюсь над ним, вовсе нет. Но такой он хрупкий сейчас на вид. И трогательный, что не попытаться обнять не выходит физически.
— Перестань! — Пихается, конечно. Уже без былого энтузиазма. — Я сказал…
Разворачиваю к себе лицом, придерживая за локоть, и, приложив чуть больше силы, чем до этого, берусь за его лицо. Двумя ладонями сразу и не обращая внимание на то, что тут же вцепился в оба моих предплечья, наклоняюсь к нему. Глажу пальцами две мокрые, едва-едва обозначившиеся прозрачные дорожки на коже.
— Я ушёл ненадолго, потому что нужно было кое с чем разобраться. — Глядит всё ещё обиженно, но, когда тянусь коснуться щекой его виска, не пытается снова выписать в морду. Напротив, жмётся поближе, неловко обхватывая поперёк спины. И… И как-то само, что ли. Само просится. То, что я собираюсь ещё сказать. Или не собираюсь. Пока не знаю. Не буду знать до того, пока не договорю. — И я бы не оставил тебя. Я не знаю, как можно оставить. И как не любить тебя, я не знаю тоже.
Затихает, обдумывая, и в установившейся тишине, которую если и разбивает что, так это поспешные движения губкой в начале этажа, кажется, что у него и сердце стало биться тише тоже.
Реже.
Может, не моргает. Не знаю. Нарочно не отстраняюсь, давая возможность прятать лицо. Только плечи теперь сжимаю и перебираю звенья длинной мягкой косы. Выходит весьма завораживающе. И ленту снять хочется.
Чувствую, что улыбается, когда спустя целую вечность тянется ещё ближе и, привстав, утыкается в мою шею, неловко отодвинув ворот куртки своим подбородком.
— У тебя получается.
Укоряет, и я тут же возражаю, отпуская его. Теперь уже заставив отойти.
— Нет, не получается.
Йен теперь не хочет смотреть на меня. Он теперь уворачивается и изучает свои босые ноги. Коленки в свободных светлых штанах. Даже пол. Что угодно. Не моё лицо.
И вовсе не потому, что ему стыдно за то, что поставил мне пару примечательных, пускай и быстро исчезнувших, синяков. Даже жаль, что быстро. К костюму, выбранному Июлией и Штефаном, они очень подойдут.
А Йен всё не смотрит, грызёт губы. Время тянет. Ждёт, что ещё что-нибудь скажу. Уничтожу повисшее молчание, но так уж вышло, что в тягость оно только одному из нас.
И не мне.
И в итоге ему приходится смириться с этим. И искоса на меня глянуть.
— Ты говоришь так, потому что я хочу это слышать, — бурчит, обхватывая себя левой рукой поперёк живота и будто бы незаметно поворачиваясь ко мне боком. Пытаясь от меня защититься. — Только поэтому.
И настороженный теперь как лесная белка, которая не понимает, покормят её или схватят для того, чтобы сожрать.
Протягиваю ему руку.
Глупо выходит, в стороне держать приходится, чтобы самому не коснуться, но так теперь есть выбор: взять её или не взять.
Вернуться ко мне или не вернуться.
И смотрит будто бы ещё обиженнее теперь. Только не так тяжело. Скорее запальчивее. Не нравится, потому что предоставляю выбор сейчас, а не просто сгрёб, как пытался раньше. Не нравится, что это должно быть его шагом.
Пускай маленьким и далеко не в первый раз.
Жду, что опять выберет меня.
А Йен… Йен колеблется. Глядит ещё раз на меня, на свои коленки, смаргивает и, ругнувшись, коротко обозвав меня себе под нос, пихается, совсем не прикладывая сил, и виснет на моей шее.
Обнимает за неё, негромко выговаривая уже за куртку, а я обнимаю его в ответ.
Нормально теперь, крепко, не опасаясь, что отшатнётся, и придётся всё начинать заново. С ним совсем не хочется ходить как по льду. Он сам будто лёд.
И хрупкий, и синеватый.
И верно же.
Бросили.
Как зимой.
Как в преддверии оттепели, когда я глаза открывал уже снаружи, на крыльце, а в себя приходил много после того, как отыскал, кем так неудачно проклят. И после, много-много раз после уже здесь. И он всё молчал.
Он терпел и делал лишь то, о чём просили. Велели. Может, порой и приказывали.
Выдыхаю и закрываю глаза. Прячу лицо в его волосах как великовозрастный придурок, которого вот-вот должны наказать или поставить в угол.
За всё то, что он натворил. За то, что ещё собирается. И натворит.
Пока мне тихо. Так потрясающе спокойно, что даже место, в котором я нахожусь, не может отобрать у меня этого. Даже последние приготовления и обрывки голосов, которые я нет-нет да и слышу, не могут у меня ничего отобрать. Его отобрать не могут.
Сам того не замечая, начинаю неторопливо гладить по плечам и спине. Иногда сжимать посильнее, иногда почти отпускать совсем.
Целовать то в висок, то волосы.
Касаться губами приставшей к высокому лбу прядки и раз или два носа.
На последнем, не выдержав, смешно морщит его и фыркает.
Уже не обиженный.
Ловит мой взгляд, замирает вот так, на секунду, будто остановившись в ней, и, сморгнув, отпустив её, касается моего рта своим.
Сильно скосив вправо и целуя скорее шрам, нежели губы. В первый раз. Во второй раз не промахивается. В третий нарочно метит в подбородок.
Смеётся, упираясь лбом в мою щёку, прячется, опуская голову, выдыхает в мою шею, касается и её тоже и вдруг сдавленно охает.
Испуганно, а не от боли.
Отпускается, отходит и, опустив голову вниз, будто о чём-то напряженно вспоминает. А после, сжав рот в решительную прямую линию, спешно расстёгивает пуговицы на своей рубашке.
Когда заканчивает уже, и я понимаю, в чём дело, и ножа, для того чтобы разрезать местами пропитавшиеся до скудных багровых пятен тугие бинты, ему просить не приходится. Протягиваю его сам.
Надо было и разрезать тоже самому, чтобы не поранился, но Йен выдирает рукоятку из моих пальцев и быстро, слишком быстро вспарывает повязку. Себя поцарапал тоже, но даже не поморщился.
Не заметил.
Символы ушли, оставив вместо себя несколько засохших клякс.
И ничтожную часть не таких страшных, какими были нанесённые заклинаниями раны. Йен глядит на них так, будто крови и вовсе в жизни не видел.
Никогда в своей жизни.
— Это что же?.. — Не договаривает. Хочет, чтобы я сделал это вместо него. — Получается, всё?
По-детски растерянный, никак не проморгается и лоб хмурит, а я и знаю-то не больше его. Могу только коснуться тоже, убедиться в гладкости кожи и, когда повернётся прямо, встанет напротив, чтобы мне было удобнее, виновато скривиться:
— Я не знаю.
— Тайра говорила, что если бы сорвалось, то в назидание остались бы страшные шрамы, — шепчет, наблюдая за движением моих пальцев, и когда те остановятся внизу, там, где был один из кровавых, глубоко прорисованных символов, вдруг цепко хватает мою руку своей. — Шрамов нет.
Поднимает голову.
И ему даже говорить ничего не нужно.
Хватает одного взгляда и приоткрывшихся от нетерпения губ. Того самого взгляда, который я видел у него много-много раз. Того взгляда, который когда-то едва не принял за морок, когда увидел его в самый первый раз, чуть было не решив, что они у него серые.
Я знаю до того, как скажет, и пытаюсь его опередить. Пытаюсь предупредить.
— Йен…
И одной только интонации, когда он шагает на меня, тощий, низкий и решительный, конечно же, не хватает.
— Ты только что сказал, что любишь меня.
Задирает голову и упирается о куртку подбородком. Не перестаёт прижимать мою ладонь к своему животу.
— Я…
И слова же мне вставить не даёт. Продолжает напирать, видно, для того чтобы смелости хватило довести всё до конца.
— Либо переспим, либо скандал из-за свадьбы. — Идет в атаку и выбирает самый действенный, на свой взгляд, способ. И вот такого, живого и уверенного в себе, я его узнаю. И жестами, и выражением глаз, которые будто сразу стали на порядок ярче. Так точно не перепутать. Так они у него ярко-голубые. — Если помнишь, я за это время не закатил ни одного. И вовсе не потому, что мне не хотелось.
И моргает на меня, такой весь из себя напряженно-деловой. И вовсе не дрожащий. Нет. Я же не чувствую своей ладонью.
Хмыкаю и, понимая, что не станет ничего слушать, ограничиваюсь всего одним словом:
— Шантаж?
Поспешно кивает и для большей серьёзности пытается незаметно привстать на носки.
— Шантаж.
Ему надо сейчас.
У меня слишком мало мозгов для того, чтобы поцеловать его в лоб и, взяв за плечи, отодвинуть в сторону. Может, если бы Лука лупил меня немного меньше и не позволял себя гладить с таким видом, будто делает одолжение. Может быть, тогда… Я тоже мог оказаться так же слаб.
И перед уговорами, и перед тонкими руками с длинными пальцами.
Глазами, губами, чувством вины, которое испытываю. Перед ним всем.
Печать закрылась.
Себя не искалечит, и плевать, что там с другими будет.
Медленно меняемся местами, и Йен охотно прижимается к стене. Улыбку гасит, покусывая себя за щёку изнутри, и глядит на меня во все глаза.
К лицу тянется, гладит по его правой стороне и, не спеша расстёгивает застёжки на куртке.
И улыбается всё сам себе.
Как же улыбается… Старается скрытно, не показываясь, но всё равно весь в этой своей тихой радости. Куртку с меня снимает, по очереди стягивая рукава, и, после того как бросит её, прижимается опять.
Обнимая и упираясь в мою шею лбом.
А я глажу его по лопаткам и считаю пальцами позвонки, легонько нажимая на каждый. Просто ощущая рядом. Не торопясь.
И у нас всё ещё достаточно времени, для того чтобы сделать это так.
Медленно, а не будто через пару минут весь мир умрёт. Согласно традиции, которой собралась следовать достопочтенная Августина, всё торжество случится только на закате.
Йен отстраняется и поднимает взгляд.
Прикасается ртом к моему подбородку.
Ведёт по нему, очерчивая скошенную полулинию, и цепляется за мою шею уже иначе. Толкается о плечо, и я понятливо подхватываю его, помогая обхватить себя ногами.
Сразу становится выше на полголовы.
И несравнимо ближе.
Всего его держу и совсем не чувствую веса.
Только плутовскую улыбку, которая тут же растекается по моим губам, стоит ему наклониться.
— Твоя невеста за утро навещала меня трижды. Будет весьма неловко, если она заглянет сейчас.
Бормочет, отстранившись на миг, а сам вдруг мечтательно прикрывает глаза, поворачиваясь к двери.
— Хочешь, чтобы увидела?
Покорно спрашиваю, проходясь ртом по его подставленной шее, и думаю, что странноватые у него мысли.
Явно кем-то вложенные в эту хорошенькую головку.
— Не она. — Отмахивается и, легонько дёрнув меня за волосы, развеселившись, капризно спрашивает: — Где Лука?
Вот так мне куда понятнее.
Вот уж кто был бы не прочь показаться и Июлии, и всей её родне.
— Занят.
Отвечаю не без улыбки, и княжна хмурится, сморщив кончик носа.
— Успеет к началу церемонии?
Уношу его на кровать и сбрасываю на матрац, надеясь, что возмущение перебьёт желание задавать вопросы.
— Я надеюсь.
Отползает на локтях на середину сминающегося одеяла и, смахнув с плеча косу, рушит все мои надежды:
— Так ты в самом деле собрался жениться?
— Собрался.
Терпеливо киваю, вытягивая ремень из брюк, и даже бросить его не успеваю, как получаю лёгкий, видно, предупреждающий толчок в грудь. Снова магией.
— И спать с ней будешь?
Йен всем своим видом показывает, что пока церемонится. И что то, насколько он будет со мной мил, зависит от ответа.
Такой грозный, что устоять никаких сил.
— А я уже и забыл, какой вредной сучкой ты можешь быть.
Подначиваю, но вдруг не ведётся, а напротив, охотно соглашается, попутно ябедничая и протягивая руки:
— У меня с середины зимы секса не было. Станешь тут вести себя как сука.
Дожидается, пока сниму сапоги, и так, будто сам не справлюсь, помогает опуститься сверху. Зависнуть над ним, удерживая свой вес на вытянутых руках.
— И как ты только выжил?
Спрашиваю, пока край рубашки находит и тянет вверх, чтобы стянуть её через голову, и когда победит, повозившись, важно перечисляет, загибая пальцы:
— Терпение. Смирение. Немного фантазий.
— Кто из нас был первым в твоих фантазиях?
Охотно подыгрываю, целуя его согнутые фаланги, и княжна тут же закатывает глаза.
— С чего ты взял, что это были скучные фантазии? — Губы дует точь-в-точь как Лука, разве что мягче немного, и переходит на сладкий завлекающий шёпот. — Я бы не стал выбирать.
И ресницами вниз.
Кокетливо и щекотно, едва-едва задев и по моей щеке.
Мягкий весь, как воск, разогретый в ладонях, и с удовольствием растекается по одеялу. Не такому толстому, как во временно моей комнате. Не такому поганому, как были в ночлежках и тавернах, где мы ночевали много раз до этого.
И судя по тому, что смотрит на меня везде одинаково, ему всё одно.
Всё не важно. И это осознание такое простое и такое очевидное, что косит мой рот.
Косит, потому что я порой слишком идиот.
— Что? Что такое?..
Всполошившись под моим взглядом спрашивает, и я укладываю его назад, надавив лбом на висок, для того чтобы опустился обратно. Качаю головой, показывая, что ничего.
Соскучился, должно быть. Не по самому Йену, который и так был рядом. По тому, как он может любить меня, а не по тому, что я могу ему причинить.
Не по тому, как могу ударить, съязвить в ответ на уже брошенную остроту, не по тому, сколько ран могу выдержать.
Ничего, всё будет в порядке.
Куда большем, чем было вечером.
Не медлю, предпочитая словам действия, и грубовато вытряхиваю его из остатков одежды. Рубашка и так расстёгнута, штаны ему великоваты. А под ними и не было ничего. Зачем, если спальные?..
Худой, белый весь, голый.
В остатках синяков.
Расписан ими как кляксами. И если те, что на лице ещё светятся, примелькались уже, запомнились, то прочие… Жёлтые, где фиолетовые, оттенками синего на коленках. За каждый бы двинул ещё.
Такой он прозрачный, что как его можно было бить?
Только в отместку мне.
Только чтобы причинить мне.
Сглатываю все вновь возникшие перед глазами воспоминания и радуюсь, что не вижу снов. Не нужны они мне с такой жизнью. В буреломы их все.
Ключицы его целую, своды рёбер, живот и оставшиеся на нём тонкие корки.
Те ломкие.
Уже все в трещинах. Кажутся краской. Так и вижу, как расплывутся по воде, отмоются. Издаёт негромкий смешок, когда становится щекотно, и я улыбаюсь тоже. Встречаемся взглядами.
Княжна молчит.
Кусает нижнюю губу.
Возвращаюсь к его коже.
Целую и ниже, выступающую уже даже слишком тазобедренную кость и следом, переместившись, поспешно подставленную коленку.
Йен фыркает и закрывает лицо согнутой в локте рукой. С чувством откидывается назад, на примятые подушки.
— Пальцы или язык?
Дразню только, зная, что не стоит спрашивать, и он охотно меня поддерживает. Поддаётся на вызов. Картинно отбрасывает руку и, вскинув брови, ехидничает:
— А можно член?
Шлёпаю по бедру и перехватываю попытавшийся стукнуть в ответ по плечу кулак. Целую чуть в костяшки и, разворачиваю его.
Сначала на бок, а после, неторопливо выкручивая всё ту же пойманную руку, и на четвереньки.
Не сопротивляется ни сразу, ни когда, потянувшись вперёд, хватаю ближайшую подушку и, подпихнув под его живот, разжимаю пальцы.
Распластавшийся грудью на одеяле ноги раздвигает сам.
— Поищи пока что-нибудь.
Прошу, оглаживая его спину и невольно любуясь рисунком из выступающих позвонков и тонких, едва-едва заметных синеватых венок, как княжна, которой все неймётся, начинает крутиться, пытаясь скинуть мою руку ниже на свою задницу.
— Предлагаешь пошарить по чужим вещам? — Сразу же понял, что я имел в виду. Но вредный. И нетерпеливый до дрожи. Что ему, столько ждал, ещё пару минут потерпеть не может? — И что же мне оттуда украсть?
Шлёпаю вместо ответа, чтобы не умничал, и княжна бросает в меня чьими-то появившимися прямо в воздухе духами.
В бок флаконом бьёт и тут же снова получает по заднице. Даже не в четверть силы. Так, чтобы послышался отзвук и не потревожить ни один из его синяков.
Или, напротив, нажать так, чтобы понравилось.
Я не знаю.
Не определился.
— Умница. Ищи дальше.
Хвалю, всё ещё осматривая, и Йен беспокойно возится.
— А ты что будешь делать? — Оглядывается через плечо, капризно поторапливая, и я искренне верю, что он заслуживает этот укус. И когда за волосы тяну, заставляя отвернуться, тоже.
После, конечно, целую, зализывая и скрывая получившийся след, но всё одно, досада остаётся здесь.
Мне его гладить хочется, обнимать и качаться на одном месте, а ему… Мотаю головой и не медлю больше. Оглаживаю узкое, уже, чем в мою ладонь шириной, бедро и целую синяк по левую сторону поясницы.
И ближе ещё один. Едва заметный.
Языком черчу ниже, не отвлекаясь на тихо стукнувшуюся об одеяло помаду в стеклянном футляре, и с удовольствием, медленно, не больно, а скорее просто для того, чтобы тугую кожу зубами сжать, укусив ещё, раздвигаю ладонями его ягодицы.
Когда прогибается, кажется, что на контрасте с животом у него есть задница. На ощупь — сплошные кости.
Целую, неспешно спускаясь по сантиметру вниз, а предметы всё валятся и валятся.
Все мелкие.
Все не то, что нам нужно.
Руками держал до только, а теперь глажу. Начал сейчас, когда добрался до самого интересного языком.
И живот трогаю, и немного ниже… Всего. Но не член. Нарочно избегаю его. Пусть немного помучается. Слушаю его. Ласкаю. Неторопливо потягиваю и пальцами снаружи, и едва проникая языком и останавливаюсь, только когда, двинувшись вперёд, негромко заговорит:
— Так ты будешь делать это со своей… С ней? — С паузами, сладко, нарочно сейчас, когда касаюсь везде, где ему так нетерпеливо остро и приятно, нарочно для того, чтобы ещё больше себя ревностью распалить, и, оборачиваясь, долго смотрит, прежде чем продолжить. И рот… Как же сильно мучает свой и без того накусанный красный опухший рот. — Ты подумай, прежде чем говорить. Вдруг мне хватит сил перенести целый стол или кресло?
Угрожает в шутку, но мы оба знаем, что совсем всерьёз.
И что это терзает его по-настоящему. Что я могу. Могу пойти на договор. Выполнить его полностью.
— Нет, Йен. Я собираюсь трахать только тебя. — Обещаю ему, ущипнув за тонкую кожу бедра и удержав на месте, не позволив пинаться. — И его. Его можно?
— Можно. Его я разрешаю, — отвечает всерьёз, расслабляясь по новой, растекаясь по кровати, и больше не задаёт никаких дурацких вопросов. Только покачивается теперь. Подаваясь на мой язык. — Хорошо… Вот так. Так мне хорошо…
Проговаривает одни и те же слова будто заклинание, под нос себе их бормочет и, забывшись, извлекает из воздуха всякий хлам.
То расчёску выудит, то чей-то вышитый платок. Другим занят.
Держится пальцами за одеяло и тяжело шумно дышит, позволяя себе прогибаться ещё сильнее и ёрзать, видно, жалея, что на язык нельзя насадиться как на член.
Жалея, что тот короткий и не такой большой, чтобы заполнить его.
Даже если и так, то гасит пока свое нетерпение, слушается меня. Не пытается ухватить больше. Едва думаю об этом, раскрывая его кончиком языка, очередной раз неторопливо толкнувшись им внутрь и погладив его член расслабленными пальцами, как нечто увесистое валится прямо из-под потолка и с силой бьёт меня по плечу. От неожиданности сжимаю руку, обе ладони. И ту, что держу на его лодыжке, и вторую, только что дразняще потёршую нежную кожу под влажной головкой. Истосковавшейся по ласке княжне и этого за глаза.
Резкого нелепого рывка.
Для того чтобы глупо и невыразительно кончить.
Ойкнул, дёрнулся, и все пальцы мокрые. И идиотская заводная шкатулка в довесок.
— Я не стану трахать тебя на сухую. Старайся лучше.
Отираю пальцы о сбившуюся наволочку, и княжна глупо хихикает, пытаясь перекатиться на бок.
— Уже не сухо.
Возражает мне, словно немного опьянев, но мне хватает всего взгляда, для того чтобы дать понять, что я не разделяю его дурашливых настроений.
— Йен.
Перекатывается на спину и, выдохнув, закидывает руку за спину. Вторую вытягивает вверх.
— Минуту. Дай мне. Одну.
Отдышаться пытается, хотя и повод сбить дыхание совсем так себе, по своему животу водит, размазывая редкие, должно быть, уже остывшие капли, и после её же мне и тянет, для того чтобы уложить сверху.
На себя.
Это же и в мои губы шепчет.
«Минуту».
И, обнимая, всё про то же вторит.
Минуту, минуту, минуту.
Стаскивая штаны, деловито ощупывая шрамы и перекатываясь на бок… Всё у него занимает эти бесконечные шестьдесят секунд. Которых вовсе не круг.
И не два.
Но я не против.
Мне нравится.
В коридоре шаги. Всё что-то трут в начале этажа… А он спокойный, наконец, уверенный, и без отметины на груди. То и дело бьющий меня чем-то по спине и рукам.
Всё не тем.
Заполонившим уже треть кровати.
И все кажется каким-то нелепым и вовсе не таким, как он заслуживает. Неправильным и кривым и вместе с тем самым нормальным из всего, что было.
Если он хочет сейчас, то к чему ждать?
Ночи, момента, каких-то особых звёзд на небе или чёртовых обрядов?
Сейчас так сейчас.
Около моего голого бока без замаха, будто брошенное кем-то, появляется нечто холодное и вытянутое. В стекле. Отлипаю от княжны и опускаю голову.
— На кухне нашарил?
Спрашиваю о явно каком-то съедобного вида масле, и Йен кивает. Он же и выдёргивает пробку. Первым пробует жидкость на пальцы.
Комнату наполняет насыщенным запахом мяты и розмарина раньше, чем я успею расстегнуть штаны. На спину меня перекатывает тоже резво.
Хочет сверху.
И всё сам.
Что же.
Помогаю, только придерживая руками за бока, когда садится на мои ноги. Просто переворачивает склянку и наблюдает за тем, как жёлтая тягучая гадость сочится на мой живот и дорожкой тянется ниже, к головке члена.
Отбрасывает её, не закрыв, куда-то назад и растирает масло кончиками пальцев.
Нетерпеливо и вовсе не бережно.
Вовсе не тщательно.
Скорее как попало, чтобы было.
Чтобы я не мог ничего сказать.
И для того чтобы потрогать тоже. Ощутить и коснуться. Сжать.
Это он тоже любит. Своими пальцами играть.
Поглядывает на меня, нетерпеливо покусывает щёку и, когда приподнимаюсь на локтях, решает, что можно.
Потянувшись вперёд, на мои плечи острыми кромками ноготков давит, тянет за них на себя, усаживая на кровати, и, когда выпрямлюсь, прижимается ближе, животом к животу. Садится на меня.
Не опускается, а пока так, дразнит.
Близко, но не пуская в себя.
Не пытаясь пустить в себя. Снова обнимая и покачиваясь.
Запуская пальцы в волосы и гладя себя по рукам от локтя до локтя. Сохраняя наше «рядом».
И неторопливо ерзая, всё больше подстёгивая меня.
Заставляя руки скатиться с его спины на задницу и сжать её. Перестать гладить по лопаткам и дёрнуть за бедра. Приподнять и посадить на себя уже самому.
Натянуть на себя уже самому.
Конечно, выйдет, только если он приподнимется и поможет мне, если примет. С тихим, сладким выдохом, похожим на жалобный всхлип.
Если привстанет, чуть шире раздвинув колени, и потянется назад рукой, нащупает мой член и сам послушно приставит его, куда нужно, и опустится на него.
Если сделает всё это.
Конечно, сделает.
Делает.
С распахнутыми глазами и явным желанием оставить мне четыре пореза на плече. Проткнуть его своими пальцами или вырвать что себе на память. Держится за меня, осторожно опускаясь, и я не понимаю, из-за боли это так хорошо, или напротив, царапины ноют столь незначительно, что не позволяют мне отвлекаться от главного.
От него.
Не позволяют мне ни на секунду почувствовать что-то, кроме него.
Насколько тёплый.
Узкий или близкий.
Насколько он мой сейчас.
Неторопливо покачивающийся и не принявший еще даже половину.
Громче и громче становится с каждым миллиметром. И цепляется за меня всё отчаяннее. За шею хватается, прихватывая и край коротких волос. Лбом о мой бьётся и закрывает глаза.
Дышит в мой рот распахнутым своим.
Под ладонь спиной гнётся… Только бы близко быть. Как только возможно близко.
Когда приоткрывает глаза, опустившись полностью и замерев, когда смотрит на меня вдруг испытующе серьёзно, на миг чудится, что раздумывает, как бы ещё и под кожу пробраться. Как стать ближе настолько, чтобы никогда больше и ни с кем.
Не вышло так же.
Всего на миг так.
После смаргивает, выдыхает, начинает двигаться и тянется неловко целоваться.
По губам мажет, не может примериться к ним, пока не поймаю его лицо, не прижму его к своему вместе с попавшейся мотающейся косой и не толкнусь вперёд языком сам.
Тогда охотно подстраивается, ойкает несколько раз, а после, привыкнув, начинает стонать мне в рот.
Это у него всегда хорошо выходит.
Вибрациями и дрожью.
Его всего продирает.
Колючий становится от мурашек и теряющих ритмичность выдохов.
Дёргается слишком резко, и потому останавливаю его, не позволяя вскакивать высоко, сжимаю в своих руках, и теперь может только двигаться вперёд-назад, потираясь о мой живот.
И липнет, липнет, липнет весь.
То бодается, то укусит, то снова оцарапает.
Будто мало ему, что внутри. Будто мало, что задыхается, и я тоже начинаю верить, что начну.
Мало ему… Мало, и всё тут.
Тогда, вскрикнув, опрокидывает меня магией, расцепляет руки и быстро, в одно движение отерев выступившую под носом густую алую каплю, упирается о мою грудь и, прежде чем успею сказать что-то, остановить или сбросить, зажимает мне рот.
Той же испачканной ладонью.
Выдыхает и набирает ритм.
Как с ума сходит, помогает себе рукой, сжимается тесно-тесно, не оставляя мне никаких шансов удержаться, буквально заставляя кончить именно сейчас, срывается сам, откидываясь далеко назад и демонстрируя мне свой худой, завалившийся назад живот и выступившие вперёд рёбра.
Рвано всё и в один перекрученный миг.
Ненормально. Будто не с ним был. Как с другим.
Прихожу в себя долго. Слишком даже, пожалуй.
Ощущая тепло и что-то вроде не случившегося обмана. Не было же?.. Или?..
Йен медленно выдыхает и розовеет щеками. Сутулится.
Морщится, пробуя свой язык.
— Мне не нравится привкус крови.
Делится так, будто каким-то секретом, и я предлагаю ему свою руку, для того чтобы, потянув вниз, уложить на свою грудь. Охотно принимает её и устраивается на моем плече. И рубашку мою, нашаренную вслепую, для того чтобы прикрыть его плечи.
Молчим оба.
Каждый в своём.
Он покусывает мою шею и улыбается.
Я запоздало и, будто протрезвев, думаю о том, что он творит магию даже не задумываясь. Мелкую и пустую, но…
— Анджей?
Зовёт, и я возвращаюсь назад. Вслушиваюсь, прежде чем ответить. Улавливаю и размеренный голос Кацпара, и торопливый топот одной из убегающих по лестнице служанок, и как спешно подрезают цветы в саду…
— Что?
— Ты знаешь, кажется, скандал из-за свадьбы всё-таки будет.
Опускаю голову и скашиваю взгляд. Йен поднимает свой. И якобы виновато опускает плечи. Впрочем, пожать ими он умудряется тоже.
И не причём вроде как.
***
Ничего яркого, ничего вычурного, никаких признаков дурновкусия.
Всё белое, чёрное, бежевое и серое.
Блёклое и выдержанное.
Гости исключительно те, что при набитых сундуках и чинах, слуги — отобранные по манерам, внешности и росту. Надо признать, что последних не так уж и много на целую залу вышло. То и дело проносятся мимо, стремясь сохранить степенность шага и почтенную отстранённость на лицах.
Несчастные.
Им бы добраться до своих забот, а приходится следить за тем, чтобы очередной уважаемый муж не облевался в конце вечера да не наложил в штаны, удушившись шторой, по случайности закрутившейся петлёй вокруг его толстой шеи.
Не то девка, о чей передник последней он вытирал свои руки, за это порота и будет. Носятся все они, то и дело перекидываются взглядами… Ни одна не хочет быть той самой последней. Все держатся подальше от тени и ниш в стенах. От штор и глубокой выемки подле камина, раньше, помнится, занятой статуей. Или нет? Не важно.
Ловлю себя на мысли, что раньше видел всё по-другому.
Раньше я мнил себя охотником. А теперь понимаю, что считал победы только лишь потому, что мне нельзя было отказать.
Плётки боялись.
Предместий и голода.
А меня и не хотели никогда. Может, одна дурочка из пяти. Та, что понаивнее, убеждённая в том, что задирающая её юбку свинья непременно поведёт её к отцу по утру и женится. Или будет бегать на свидания, по крайней мере. Как минимум, несколько месяцев, пока не наворует достаточно слитков золота из отцовской шахты, для того чтобы хватило на побег.
А дальше вечные наслаждения, без всяких сомнений.
Где-нибудь на востоке, в вечной жаре и городах, в которых и работы-то нет, по слухам. Вечный праздник, и только. Только откуда в них деньги берутся, отчего-то никто легкомысленно не разумел. Танцы и пьянство, веселье и яства… Каннибализм, разбой и рабство.
Качаю головой и понимаю, что и сам дурак, ничего о мире раньше не знал. И не то, что из грязи вырваться не мечтал, с наслаждением других мазал, а теперь вот… В белом стою, со скучающим интересом разглядывая кружевные рукава своего идиотского свадебного костюма.
Нечего сказать: все постарались.
И портной, и обувник, и лекарь, который больше кусал губы, накладывая чары на мой нос, скулы и подбородок… Будто по новой всё лепил и то и дело опасливо косился на окна. Гадал, может, вспомню ли о том, что выбросить обещал, если тронет, или нет?
Я помнил.
И безропотно позволил нанести слой маскировочной магии на своё лицо. Так много потребовалось, что ощущаю её. Каждый раз, когда открываю рот или улыбаюсь. Она будто живая и едва ощутимо рябит, пытаясь сорваться с моей далёкой от идеала рожи.
К утру выйдет.
Или, может, если магии извне посчастливится приключиться, то и к полуночи.
Если посчастливится… Тут же, сам того не желая, нахожу взглядом единственный известный мне источник магии на ближайшую округу и, убедившись, что чужое навязчивое внимание ещё не переросло за рамки приличного, оборачиваюсь к окнам.
Они тут приметные.
От пола до потолка.
Намытые до блеска.
По слухам при матушке, особо почитавшей чистоту и порядок, пару раз за год несколько служанок обязательно ломали себе шеи, натирая верхние витражи. А после её смерти Штефан, видно, так и не начал снова давать приёмы. Не было нужды так тщательно всё тереть.
До этой самой недели. И даром что на рабочем дворе пепелище, высоким гостям нет до этого никакого дела. Гости чёрных досок не видят.
Лишь белые розы и ленты. Резные арки и, конечно, радушного хозяина в сопровождении прилипшего к его спине, будто вторая тень, камердинера.
Штефану так очевидно нездоровится, что мне странно, почему гости об этом ещё не шепчутся. Его праздничный бежевого цвета камзол прекрасно подчёркивает серость кожи, фиолетовые круги под глазами и ставшее одутловатым, будто накачанное водой лицо.
И запах… Два или три раза нарочно мимо прохожу, чтобы во всеобщей мешанине из духов, угощений и клятых цветов разобрать пока неявный, но набирающий силу аромат не гниения, но болезни.
Не гниения ещё, но слабости, увядания, будто какой-то подкравшейся немощи. Йен, наверное, такое разбирать должен лучше.
Йен, который не рад быть здесь ещё больше моего.
Он не хотел идти, но и любопытство, и моя настойчивость в итоге пересилили. И теперь я то и дело чувствую пронзительные обвиняющие взгляды на своей спине. Иногда и лицом, когда оборачиваюсь, для того чтобы убедиться, что у него всё в порядке.
Здесь нам нельзя стоять рядом.
Пока мне не до того было, Штефан и достопочтенная Августина всё правое крыло дома под торжество отвели и каждый его угол и трещину своими белыми розами украсили и перевили. И теперь весь дом похож на обиталище сумасшедшей вдовы, решившей посвятить остаток жизни выращиванию кустов и только им.
А то, что слуги с гостями мрут и мрут, так это от капель в чай, прекрасные розы и их чудный запах вовсе не причём.
Больше всего досталось камерному, но всё же когда-то танцевальному залу, что так любила моя мать. Именно здесь и должно случиться.
Всё оглядываюсь на окна, дабы не упустить момент, когда солнце окончательно скроется, и, согласно обычаю, в зал войдет моя невеста. Решаю, что все, кто хотел сказать мне хотя бы пару слов, уже сказали, а те, кто не хотел, уже не подойдут.
Обхожу зал полукругом и, держась подальше от света в тени массивных драпировок, подбираюсь к алтарю. Как только его увидел, так и потянуло к нему. Да всё момента не было выгадать.
Впереди и над ним гобелены с гербами обеих семей, позади лестницы на второй этаж и под ними двойная дверь. И слышу будто кого-то. За общим гомоном голосов как за завесой.
Навязчивое бормотание, лёгкий неразборчивый не то бубнёж, не то шёпот.
Чем ближе, тем… Не понятнее, нет. Осязаемее. Я будто могу угадывать очертания слов. Не понимать их.
Под ногами то и дело хрустят стебли не слишком-то старательно подрезанных бутонов, и я отстранённо думаю о том, сколько же цветов сгубили ради почти минутной прихоти.
Всего на день это всё, и после сметут прочь, выбросят.
Сотни, а то и тысячи цветов.
И те, что хитро переплетены с лентами и вьются вдоль стен, и уходят вверх по перилам лестницы, и украшающие столы, и те, что расставлены в вазах по подоконникам.
Плевать.
Не они меня зовут. Не они едва слышно скребут.
А нечто незримое, не то таящееся, не то спрятанное кем-то внутри чёрного исцарапанного алтаря.
Не торопясь обхожу спешно сколоченный на заднем дворе помост, но не поднимаюсь по усыпанным шипами без бутонов ступеням. Так рассматриваю, снизу, не привлекая лишнего внимания. А поглядеть есть на что.
И пусть сам алтарь довольно низкий и невзрачный.
Старый и чёрный не столько от редкости древесины, сколько от её дряхлости, но письмена на нём… Крайне занятные. Те из них, что мне удаётся прочесть.
Мало какие целые, часть и вовсе будто скоблённая, но внутри действительно что-то есть.
Какая-то сущность.
Бесполезная сама по себе, пускай и тёмная. Вот тебе и сила любви, заставляющая раскаляться медный прут наверху и оставляющий ожоги на руках возлюбленных.
Жрать эта тварь хочет, вот и жжёт тех, кто коснётся, для того чтобы вытянуть побольше крови. Любопытно, кто додумался её туда подселить и довеском сочинить сказку для богатых влюбленных. Озолотился же, не иначе. И монотонное что-то ещё… Раздражающее тем, что ни буквы не разобрать. Что-то навроде отзвука. Сложно разобрать в таком гуле. Может, то, что сидит внутри, так требует своей платы? Обещанного обеда?
Любопытства ради пытаюсь прочитать и те символы, что время не так пощадило, как среди общего гомона и бесконечных, не имеющих ни начала, ни конца бесед появляется ещё один оформленный звук.
Приближающийся ко мне.
— Коротаете время?
Фаора ко мне не подкралась, вовсе нет. Я увидел и край её наряда, и слышал негромкий стук низких каблуков. То, что после случившегося в ратуше заговорила — вот в чём неожиданность. И делает ей честь.
Должно быть, решила улучшить момент и подойти, пока я один. И безопасен на её взгляд.
— А мы что, перешли на «вы»?
Оборачиваюсь, и она слегка улыбается, приподняв уголки тонких губ. С высокой причёской и в светлом платье выглядит весьма непривычной. И будто лишней среди всех этих оживлённо беседующих и снующих туда-сюда по просторной зале людей.
Я тоже здесь лишний. В этом мы с ней прекрасно дополняем друг друга.
— Костюм тебе не идёт, — вдруг прямо в лоб выдаёт, и я против воли разделяю её веселье. — Как и это, с позволения сказать, подштопанное лицо. Слишком сладкое.
— Я его не видел.
Признаюсь, и она опускает подбородок.
— Что же. Полагаю, оно понравится невесте.
Пожимаю плечами, показывая, что мне не слишком-то важно, что там кому нравится.
На самом деле ощущаю уже вполне оформившийся зуд. От кончика носа вверх ползёт и особенно сильно концентрируется на щеке. Может, часа два — и вовсе всё спадёт. Неловко будет, если до того, как все гости окончательно напьются.
— Так зачем вы подошли?
Спрашиваю, когда встречаемся взглядами, и она первая отводит свой. Опасается, как бы ни хотела этого скрыть. Не обманывается кружевными манжетами и идиотским жабо. Даже мелкие розы, которые мне уложили в волосы, её не берут.
Впрочем, будь оно иначе, вряд ли она сидела бы там, где сидит.
— Поздравить?
Отвечает вопросом, проверяя, сойдет ли мне такой ответ, и я едва уловимо морщусь.
— Не стоит.
И врать, и тянуть время. Его у нас и так немного. Того и гляди прицепится чья-нибудь почтенная женушка или, того хуже, целая компания людей, которых я и знать-то не желаю.
Фаора, обернувшаяся через плечо, должно быть, это не хуже моего понимает. И переходит, наконец, к делу, оставив весь глупый трёп дамочкам в перьях и переливающихся в свечном пламени камнях.
— Манок у тебя?
— Разумеется.
Опускает подбородок и, следуя моему примеру, вглядывается в очертания алтаря. Не понимает, зачем, но прилежно глядит вперёд. Особенно её зрачки притягивает медный прут на жертвеннике. Готов спорить, полый внутри.
— Стало быть, не вернёшь?
— Нет.
Даже не знаю, надеялась ли она на иные ответы. Судя по наклону головы и улыбке — нет.
— Предлагать денег или угрожать не имеет смысла?
Уточняет полушутя, а я такое уже шкурой чувствую. Знаю, когда шутки в вопросе не более, чем вина в кувшине с водой.
— Смею уточнить, что Кёрн мне уже угрожал.
Приподнимает брови, показывая, что приняла, и, помолчав, поворачивается снова:
— А что тогда имеет?
А нужен же он ей зачем-то. Пускай и допускаю, что и не понимала поначалу, что заполучила в свои руки. Может, поняла после? Уже в безопасности своего дома?.. Покопавшись в воспоминаниях или записях? В тех, что и я изучить был бы не прочь.
— Поддержите меня снова. И мы договоримся.
Решаю, что раз уж мы хорошо начали, то стоит этого и придерживаться. И иметь хотя бы мнимых союзников.
— Это в чём же?
Становится слишком серьёзной и глядит теперь так, что на нас уже оборачиваются. Лишнее сейчас. Ни к чему.
— Не забегайте вперёд, достопочтенная Фаора. — Протягиваю ей руку, и она, помедлив, вкладывает пальцы в мою ладонь. Позволяет пожать её и так же бережно выпустить. — Вы же умная женщина. Просто будьте на моей стороне. И тогда я буду на вашей.
Медлит с ответом, глядит то на мои идиотские, то и дело цепляющиеся за большие пальцы рукава, то на волосы и в итоге уже собирается сказать что-то, как дёргается, услышав ещё один голос.
— О чем такие серьёзные речи?
Он надеялся подойти внезапно, вынырнуть из-за моего плеча, да только сердце у него слишком частит. Да и дыхание тоже. Шаги… Мне и плевать, услышал он что-то сейчас или нет. Использовать тут нечего, но Фаора вдруг удивляет меня. Она отчего-то щурится и, прижав руку к груди, нападает на него. Да не так, как можно было подумать.
— Ох, Штефан! А я только говорила мальчику, что он просто копия деда! Ну копия же, а?! — Наступает мелкими шагами, теснит, заставляет крутиться и бестолково толкаться локтями, и чуть ли не щипает за щеку. — Встаньте скорее рядом! А вот ты ни капли не похож на своего отца, негодник!
И смеётся, прикладывая руки к груди! Как же смеётся! Весело, звонко! Так заразительно, что охотно подхватывают все стоящие неподалёку дамы. Я улыбаюсь. Штефан кривит губы и спешно кивает всем своим видом, показывая, что, конечно же, тоже понял и оценил её шутку. А глаза так и бегают. Где же былая милость? А если услышал кто? Если отрывком запомнит?.. Не так передаст?
— Мальчику тридцать, Фаора. И он женится. — Разговаривает с ней терпеливо, заботливо и даже услужливо кренится пониже. Как к глухой полоумной старухе, которая иначе не разберёт и слова. — Может, пора перестать называть его мальчиком?
— Как же мне его называть? — Спрашивает так мягко и искренне, что, судя по выражению лица, Штефан собирается предложить ей что-нибудь на выбор. Да только не успевает раскрыть рта. — Наёмником? Или убийцей?
И меня удивила. Оба теперь, выходит, в немилости? Или, может, он в ней никогда и не был? Не у неё?
Улыбается как ни в чём не бывало, нарочно сгорбившись и подчеркивая свою старческую немощность. А этот пятнами идёт. Жалеет, что вообще сунулся.
— Фаора… — Укоряет и тут же шипит, едва борясь с желанием вытаращить глаза. — Это оскорбительно.
Озирается, и когда пихает меня локтем, ища поддержки, я охотно подаю голос:
— По моему мнению, нет.
— Анджей, немедленно прекрати!
Одёргивает уже меня, и я жалею лишь о том, что смеяться действительно не с руки.
Как же Штефан боится его!
Боится всеобщего осуждения и мерзких, ползущих во все стороны слухов и шепотков! Кто бы знал раньше? У кого бы достало тогда мозгов?..
Фаора глядит на него с неприкрытой жалостью, но справляется с собой быстро. Возвращает улыбку и легко, без замаха хлопнув пальцами о запястье, снова обращается ко мне.
— Ах, точно! Анджей! Прекрасное имя. Прости, дорогой. Память уже не та. — Касается своей сухой ладонью моей щеки и заглядывает в лицо. — Прекрасный костюм. Просто прекрасный! Так подходит под цвет твоих глаз.
Улыбаюсь, растягивая губы на правую сторону, и коротко кланяюсь, благодаря. Демонстративно для тех, кто сейчас смотрит. Точно так же, как и она все эти пустые глупости говорила.
— Если бы она не занимала место в совете…
Оба глядим на прямую удаляющуюся спину, и я ловлю себя на мысли о том, что разодрать себе щёку мне хочется куда больше, чем говорить с ним.
— То не пригласил бы? — Спрашиваю из сухой праздной вежливости и, заметив, как сильно бьётся жилка на его шее, решаю не отказывать себе в маленьком удовольствии. — И тебе следовало быть более благодарным.
— Благодарным?!
Едва не вскрикнул от возмущения, но задохнулся, тут же переспрашивая, а после уже и заозирался, опомнившись. Начал щедро раздаривать улыбки и кивки.
— Я освободил целых два кресла в твоём вожделенном совете.
Подтверждаю, не поведя и глазом, и Штефан задыхается снова. Краснеет.
— Ты…
Выдыхает, очевидно злясь на меня и за Кёрна, и за весь тот цирк со слушанием, но больше всего за своё бессилие. Что он может мне сделать? Это, должно быть, его и бесит. Накаляет его ярость больше всего.
— И я сейчас здесь. В этом. — Опускаю взгляд, указывая на широкую, тянущуюся через весь мой торс ленту, и, заставляя себя не думать о зуде уже около угла челюсти, снова поднимаю голову. — Так отдай мне поместье.
— Кёрн заявился посреди ночи, потому что хотел что-то твоё. — Надо же. О чём вспомнил. И в лицо моё вглядывается так пытливо, будто всерьёз надеется разобрать в чертах что-то помимо лоснящейся идеальности. — Что-то настолько важное, что ты его убил. Я всё думал, что же это может быть? Что такого важного ты можешь хранить в своих вещах? Настолько, что ради этого стоит убить или умереть?
И даже моргать боится.
Ждёт, что я себя выдам. К карману потянусь или, вспылив, ногой топну и спрошу, лазили ли в мою штопанную сумку. А может, под матрацем пошарили, выкатившуюся склянку нашли или пару грамм какой травы?
— Если бы знал, что, попытался бы заполучить?
Вопрос глупый. И конечно, расценен по-своему. По своей выгоде.
— Так оно действительно у тебя?
Ещё пара слов, и, глядишь, начнёт торговаться. За рукав попытается увести. Сколько же предложит? Ещё один дом отстроить? Больше этого?
— Документы. Солнце скоро сядет.
Напоминаю с насмешкой, и Штефан вдруг возвращает её. И спину выпрямляет тоже. Чтобы взглядами держаться вровень со мной.
— А я думал, ты откажешься. — Ага. Как же. Благородно спасу девушку от затруднительного положения и в итоге проникнусь к ней светлыми чувствами. Или, напротив, цинично выебу где в амбаре, затащив повыше на сеновал. Тоже подходит. — Или попытаешься бежать.
Снова опускаю взгляд и, демонстративно потоптавшись на месте, пожимаю плечами.
— Не в этих туфлях.
— Они стоят больше, чем всё то ужасное тряпьё, в котором ты явился.
Отмахивается и интонацией, и рукой.
Даже голос звучит неожиданно раздосадовано. Будто я ему личное оскорбление нанёс. Обхаял вовсе не обувь, в которой и до ворот-то сомнительно, что вышло бы дойти.
Что же тогда не так?
Что я должен был оценить? За что выказать благодарность? Так и не понял. Молча протягиваю руку, указывая ей на уставленные подносами столы, и Штефан отводит лопатки ещё сильнее.
Ведёт подбородком вверх, видно, пытаясь глядеть на меня свысока, но ему недостаёт уже ни уверенности, ни роста.
Смаргивает, взгляд отводит первый и, недовольно поджав губы, отворачивается.
И тут же сразу хватается за первое же подвернувшееся пойло с ближайшего из столов. Кажется, что даже с вездесущими, плавающими на поверхности белыми лепестками.
— Если позволите, то я бы хотел привлечь ваше внимание на одну минуту, мои дорогие друзья.
Говорит хорошо поставленным голосом, выверяя каждое слово, и достаточно громко для того, чтобы заставить утихнуть споры тех, кто был рядом, а из-за этого и прочих, не разобравшихся в причинах столь резко установившейся тишины. — Я…
Замолкает, и на секунду я усомнился. Я поверил, что он сдержит слово и поставит свою подпись, где надо.
— Одно только небо знает, как давно я ждал этого дня. — Улыбается, обводя взглядом собравшуюся кругом, разряженную, столь «дорогую» толпу, что если продавать так, на вес, то вышло бы, пожалуй, на пару лет безбедной жизни. И это только если по рукам рубить, собирая кольца и браслеты. — Я бесконечно верил, что мой сын не посрамит нашего имени и окажется достоин всего того великого терпения, что его невеста имела мужество принести в жертву. И сегодня я…
Замолкает, пошатывается даже, кривится, будто пытаясь собраться, и, зажмурившись и встряхнувшись, продолжает:
— Я хочу снова, ещё раз объявить его своим наследником и продолжателем дела семьи. Пытаюсь облечь в слова свою гордость и не справляюсь с этим. Я счастлив. Видеть его, и из-за того, что скоро в этот зал войдёт Июлия. — На двери, украшенные, как и все внутри залы, белыми полотнами и розами, указывает, ждёт, пока собравшаяся толпа покорно последует за ним взглядами, и, выдохнув, глянет вдруг влево, так, будто бы рядом с ним могла бы стоять мать, и, расслабившись, опустив плечи, заканчивает: — Из-за того, что мы, наконец, породнимся, и мой огромный дом никогда больше не будет так пуст. Я… Мечтаю о внуках и надеюсь, что совсем скоро наша семья вырастет и приумножится. Счастья нам всем. Счастья!
Салютует бокалом и отпивает.
И ни слова о договоре. Не обмолвился. Даже канцелярист, не изменивший своему безразмерному балахону, в удивлении на алтарь косится, а там и на сам свиток, который мы оба подписали.
Как интересно. Не решил ли, что может и вовсе меня кинуть?
Вспоминаю, как тогда всё было, и чуть щурю левый глаз. Что именно он сказал, и есть ли хотя бы небольшая возможность, шанс на увёртку.
Я в своих мыслях плаваю, и фоном, будто запоздало, раздаются первые робкие аплодисменты.
После ещё и ещё. Я так и стою, не меняясь в лице, наблюдая за тем, как он пьёт. Позволяю себе лишь прищур. И тот невыразительный. Появляется лишь после третьего или четвертого поздравительного шлепка по плечу.
— За моих будущих внуков! За продолжение семьи!
Повторяет мой щедрый отец, залпом допивая содержимое уже второго бокала, и вдруг по его левую руку появляется побледневшая Августина. А я уже и забыл, что не только у меня был какой-то призрачный интерес в этой сделке.
— Ты от счастья совсем обо всём позабыл?!
Хватается за его локоть так цепко, что будь у неё чуть больше сил, так и вовсе рубашку проколола бы вместе с кожей. Как, оказывается, зла!
Того и гляди не сдержит эмоций!
— А о чём речь, моя дорогая?
А этому всё репутация! Озирается по сторонам, отпускает улыбки и лицо держит. Кивает, принимает бесконечные поздравления, снова кивает… И кажется, что даже немного светится. Нравится ему всё это. Как же сильно нравится. Что же ещё раз не женился?
Опасается, что глядеть начнут косо, заподозрив, что церемонии ему нравятся больше совместной жизни, и потому он сам раскладывает по гробам своих милых жён?
— И хозяйкой чего же станет моя дочка? — А эту так запросто не проймешь. У неё своя беда и свои резоны. Она своё клятое серое платье не для того шила, чтобы в сторонке о внуках слушать. — Лестницы и конца гостевого этажа?!
— Старого крыла дома. — Штефан всё раздаёт улыбки, и я вот-вот поверю, что у него просто губы свело. — Я завтра же распоряжусь начать починку и передам все его комнаты и этажи в её полное распоряжение.
Раздается весёлый, поистине прихлебательский смех, и Августина разжимает пальцы, но глядит на него со столь неприкрытой ненавистью, что мне даже завидно. Я его так живо ненавидеть не могу. Мои чувства куда чернее. И давно не шевелятся.
— Так щедро.
Не отказываю себе в удовольствии скупо прокомментировать, когда уже и все мелкие, приглашенные лишь за тем, чтобы стоять у его стола с ещё большим усердием, просители восхитятся и отвалят, и спрашиваю не без иронии: — А если теперь сбегу?
— Не в этих туфлях. — Надо думать, страшно собой горд. Допивает залпом, решив, что вот так, одним махом, поставил меня на место. — Сначала женись, а после чего-то требуй.
Удаляется, сочтя своих прихлебателей более приятной компанией, а меня оставляет с краснеющей от гнева Августиной.
Сжимает и разжимает кулаки, глядит на свои костистые худые руки, и ничего не может с собой поделать. Формально были лишь слова.
Это я подписал какую-то там старую бумажку. Штефан же отделался речами.
— А ты что молчишь?
Интересная. И что же мне броситься отстаивать? Её право остаться в старом, непомерно дорогом теперь доме? Или, может, обживаться в этом?
— Предложить вам помощь? — Всё ещё наблюдаю за спиной Штефана, когда вынуждает меня заговорить. Своим пристальным острым взглядом, которым вот-вот мне на щеке нацарапает новый шрам. Настолько она сейчас требовательна. — На какой именно телеге желаете отправиться выбирать дом в предместьях?
Поворачиваюсь, дабы убедиться в её блестящем воспитании. Только уголок губы дёргается. И руки стискивает в кулаки. А я-то думал, что прямо на месте влепит.
— Вне сомнений, сын своего отца.
Роняет только скучающе-презрительно, скорее как замечание, а не издёвку, и неторопливо удаляется, приосанившись.
Теряется в толпе таких же неброско одетых дам, должно быть, поддержки и бокала вина среди них ищет. А я решаю воспользоваться тем, что разгорячённая питьём толпа отхлынула к столам, и сам отступаю подальше от середины залы. К правому боку, где из угощений только фрукты, да и те теряются в вазах и тяжёлых, скрывающих углы столов драпировках.
Меня интересует лишь тонкая фигурка подле них.
В чёрном закрытом платье, с двумя строгими косами, подносом в руках. И таким взглядом, что мне хочется улыбаться, вместо того чтобы просто дёрнуть за край скулы и снять с себя лицо.
Такой он трогательный почему-то, когда так сдержанно злится. Трогал бы везде.
— Обманул, значит.
Негромко произносит, когда становлюсь рядом, делая вид, что выбираю, что же взять с его почти на три четверти опустевшего подноса.
— На иное, я признаться, и не рассчитывал.
Пододвигаю два пузатых стакана друг к другу, и Йен непонимающе сводит брови.
— В самом деле?
Гляжу на него в ответ долго, кусаю себя за шрам, который исчез на щеке только снаружи, и, глядя на кончики его кос, заложенных за уши и спускающихся по плечам, задумчиво спрашиваю:
— Ты очень красивый. Тебе сегодня ещё не говорили?
Звучит будто с какой-то нелепой надеждой, и княжна, быстро глянув за мою руку, поджимает губы, отступает чуть дальше к спускающейся складками завесе. Ловлю себя на мысли, что мне хочется шагнуть за ним.
— Сегодня трижды. И два раза за этим следовали попытки залезть ко мне под юбку. — Жалуется совсем без эмоций, а меня дёргает из-за того, что не уследил. Видно, так заметно, что княжна, умудрившись перехватить поднос одной рукой, второй спешно касается моей и тут же опускает её. Становится как и раньше, будто ничего и не было, и, чуть наморщив нос, припоминая добавляет: — Ещё получил два замечания от почтенных дам за то, что позорю сей высокий приём синяками на своей глупой морде.
Передразнивает, тихонько кривляясь, и я не знаю, я не понимаю, как терпит. Не плачет, не злится. Молчит.
Из-за меня.
— Так не видно же ничего.
Не знаю, как ещё утешить, и вяло напоминаю про маскировочную мазь, которой он при мне же мазал свои щёки. И чтоб меня молнией разбило, я действительно не вижу его синяков.
— Это потому что ты мужчина, — роняет немного пренебрежительно, но тут же снова губы тянет. Тепло и немного хитро. Разве что пальцем в шутку не может погрозить. — Женщины всё видят.
И замолкает вдруг.
Глядит только своими голубыми глазами и тяжело, против воли будто, сглатывает. Как если бы что-то мерзкое пришлось насилу пропихивать вниз по пищеводу.
— Терпи, мой хороший, — прошу, и княжна кусает себя за губу. А уж стоит ему бросить быстрый взгляд в сторону окна… Тоже считает. Минуты, которые остались до момента, когда же уже солнце, наконец, сядет. — Ещё совсем немного их всех потерпи.
Кивает, конечно, послушный хороший мальчик, которого коснуться хочется лишь сильнее оттого, что нельзя. Но как же он смотрит. Я понимаю, почему оба ему потакаем. Всё что угодно отдашь за один такой взгляд.
— Подумать только, какая красота порой может народиться вдали от наших рук! — Вздрагивает, отводя взгляд, становясь вполоборота к источнику слишком уж веселого, стремительно приближающегося голоса, а я против воли морщусь и, не в силах уже сдерживать вызванный магией зуд, отираю щёку. Чудится, что на пальцах остаётся и часть кожи. Пластом слезла. — А ну-ка милая, покажи мне, что ты прячешь под этой юбкой!
И с улыбкой шлёпает княжну по прикрытому бедру, да так его от этого простого движения кренит, что едва не расплескал всё содержимое своего высокого вытянутого бокала. Такого тонкого на контрасте с красными опухшими пальцами.
Приземистый и немолодой. Как и все прочие здесь, богатый. И незнакомый мне. Ни наметившейся лысиной, ни усами под носом.
— А может, нам тоже сыграть в брачную ночь, а? — Подмигивает мне и пытается поклониться в качестве поздравления. — Как и молодым?
— Я работаю, господин.
Йен отвечает крайне нехотя и глядит на крупную каплю, повисшую на его усах. Йен косится на меня и после за моё плечо. Конечно, хочет, чтобы убрал.
— Не страшно! — Опускаю взгляд, проследив за потянувшейся на его предплечье широкой пятернёй, и когда та сжимается, намереваясь утащить княжну в сторону занавеси, любезно помогаю господину сам. — Я освобождаю тебя от этой…
Отцепляю чужие пальцы от Йена и, стремительно наступая, увожу уважаемого господина именно туда, куда ему так хотелось.
Заталкиваю за драпировки, и как только распахнёт рот, хватаю за второе запястье и, не примеряясь, одним движением закупориваю его бокалом.
Столько, сколько влезет до упора в нёбо и тихого треска стекла.
— Ещё раз хотя бы взглядом коснёшься, и больше никогда не сможешь пить, — объясняю спокойно и не потрясая кулаками. Не бью его и не уточняю ничего. Ему взгляда хватает и пары алых капель, собравшихся в уголках рта, для того чтобы спешно протрезветь и испугаться. Смотрит на меня, едва дыша, глупо вытянув рот, обхватывая губами свой опустевший бокал, и заторможено кивает.
Раз, после другой… Отпускаю, только когда глаза станут испуганно влажными. — Пошёл.
Убегает, протиснувшись слева, а я возвращаюсь неспешно.
Под гомон голосов уже.
И в темноту. Солнце село. Последние его лучи вот-вот тоже скроются.
— Возможно, это было зря.
Прохожу мимо Йена, на ходу касаясь его плеча, сжимаю его, не скрываясь уже, и прошу:
— Останься здесь.
— Погоди! — Останавливает меня, спешно ставит поднос и тихо, быстро оглянувшись, спрашивает, указывая глазами вперёд, туда, где чернота кажется осязаемо плотной. Зарясь на невзрачный старый алтарь. Символ «раз и насовсем» в этих славных краях. — Ты тоже слышал, или мне чудился чей-то шёпот?
Киваю и ухожу вперёд, оставив Йена среди начавших отступать слуг.
Теперь уже никто в эту часть зала не смотрит. Всех занимает канцелярист, завозившийся подле алтаря и начавший зажигать только-только расставленные на ступенях свечи. Раньше, видно, нельзя было.
Не то из-за дам с их длинными юбками, не то потому, что так проще нагнать пустой таинственности. Зажигает одну за другой от тонкой лучины, его ученик поспешно раздаёт… Одну, вторую, тридцатую… Две минуты проходит, а уже все без исключения руки в браслетах и кольцах заняты.
Все холёные, ухоженные, в дорогих перчатках… Не досталось только грубым и рабочим. И моим.
В свои я сам не взял.
Отказался под неодобрительным взглядом Штефана, который занял положенное ему место по правую сторону от ведущего к алтарю помоста, и презрительной гримасой Августины, что недовольно возвышается с левой. Муж её просто бледен и заметно опасается всей этой чертовщины. Не позволяет себе трястись открыто только из-за того, что жену боится больше, чем подобных бракосочетаний.
— Я хочу сказать пару слов. — Заявляю как можно громче и, конечно, конечно же, получаю именно ту реакцию, на которую рассчитывал. Получаю взгляды, полные усталого пренебрежения с обеих сторон лестницы, ведущей к алтарю. — Пока время ещё есть.
— На это весь вечер был. — Августина ярче. И потому ей сложнее сдержаться. — Можно было наболтаться вдоволь, а теперь возьми огонёк и жди невесту.
Запускаю пальцы в неглубокий карман и кромками ногтей загребаю его содержимое. Тут много и не нужно. Так, щепотку-другую.
— Я, признаться, рассчитывал на то, что это скажет он.
Киваю вправо, и когда канцелярист ещё раз, покорный воле столь резкой влиятельной дамы, предлагает мне свечу, просто посыпаю её белёсым порошком, похожим на пепел.
Быстро и без предупреждений.
И тут же пламя её меняет свой цвет. Становится синеватым и, надломлено треснув, вдруг расползается. Перескакивает со свечки на свечку, и, спустя минуту, уже все они меняют цвет.
Исключением остаются те, что на ступенях и столах.
Как были рыжими, так оранжевыми и горят. Эти же даже не потрескивают теперь. Словно очарованные, лишь неспешно покачиваются, вытянувшись вверх, и не чадят больше. Даже фитиль не тлеет.
— Шуметь не стоит, — советую почти по-дружески, заприметив ужас в глазах застывшего, как и все высокие гости, мага с вытянутой рукой, и, обернувшись к окну, к своему неудовольствию, отмечаю, что всё ещё не слышу шагов за дверью. — Это действует не больше получаса. Но нам хватит.
Шёпот покатился.
А крики нет. Кричать никто не решился. Кричать вдруг стало страшно в гнетущей, медленно расползающейся дальше и дальше черноте. И до полночи же ещё далеко, не полнолуние сегодня, никто не поднимется из-под земли… А им страшно. Всем до единого.
— На что хватит?
Фаора тоже здесь. Недалеко оказалась. Хорошо это или плохо?
— На то, чтобы пожениться, — отвечаю ей просто, не вымышляя, и поворачиваюсь к Штефану, что снова багровый лицом: — Как я и обещал: когда скажешь ты и как того пожелают они.
«Они», представленные безмолвной гротескной четой. На пару по цвету кожи — меловые. Что же они думают теперь, вцепившись в свои свечи? Всё ещё рады, что их дочь оказалась такой терпеливой?
Прохожусь вдоль ступеней, приглядываюсь к символам, вырезанным по чёрной древесине, и гадаю: это меня оно чует так, или традиции давно не в моде, и оттого оно так настрадалось?
— Ваша мразь уже достаточно проголодалась, я полагаю?
Спрашиваю у ещё одного любезного блюстителя неприкосновенности договоров, и он, крайне невдохновленный тем, что снова оказывается со мной лицом к лицу, только одно и шепчет. Моё любимое:
— Я не понимаю…
О, сколько раз я это слышал.
«Я не знаю».
«Всё это наглая ложь!»
Сколько беременных девственниц видел и сколько выкатил из-под чужих кроватей отрезанных голов. Сколько искал тех, кто был давно зарыт, и сколько нашёл других, кто бежал и по своей воле никогда бы не возвращался.
И никто не понимал.
Никто никогда не понимал. Отчего убитый за три монеты брат встал и перегрыз половину родни, или утопленница повадилась выходить к рыбакам. Искать того самого. Того, кто…
Вскидываюсь, сам себя обрывая на середине мысли, и наконец-то слышу.
То самое, ради чего мы все здесь собрались.
Стука каблуков моей заждавшейся невесты.
Разворачиваюсь, для того чтобы встретить, распахнуть двустворчатые двери в конце концов, и Августина мне в спину такое шипит, что, пожалуй, пару выражений стоило бы и запомнить. Не в каждой деревне можно услышать.
Неужто решила, что я собираюсь демонстративно посрамить её дочь?
Пустить ей кровь по-настоящему или отказаться прилюдно? Выкрикивает что-то, похожее на угрозу, но та тонет в гуле поднявшихся пересудов.
Никто не понимает, зачем порошок. Кто-то, очухавшись, не очень-то уверенно требует свободы. Кто-то ничего не требует, а только спрашивает, скоро ли закончится и прибавят света. Когда принесут ещё вина, и позволено ли будет избавиться от кафтана. Так давит, так давит… Именно это я слышу, добравшись до конца зала, шагая около теснящихся около стен слуг.
Дёргаю за дверные ручки и отпускаю тех, кто хочет уйти. Всех рабочих людей. Остаётся Йен, и ему бы уйти, но… Оба знаем, что не уйдёт.
Мы все знаем, что бесполезно.
И он сам, и я… И мой кошмар, что непременно преследовал бы меня из ночи в ночь, если бы спал.
Мой кошмар в кричаще-шуршащем красном, что я когда-то встретил в предместьях.
— Это лицо тебе не идёт, — говорит мне, едва поравнявшись, и тут же, нарочно медленно затянувшись через длинный тонкий мундштук, выдыхает приторно-сладкий дым. — Просто кошмар.
— Могу сказать то же о твоих туфлях.
Опускаем взгляды почти одновременно на носы его узких красных, и мадам, моя ужасная, обтянутая трещащим на плечах, пышным к низу платьем мадам, бьёт меня прикусом мундштука по кончику носа.
— Не стоит завидовать, что так я выше, дорогой.
И улыбается как придурок. Странно, что целоваться пока не лезет своим накрашенным ртом.
Молча поворачиваюсь и предлагаю ему взяться за свой локоть.
Возвращаемся в зал, и ропот переходит в крики.
Зато больше никто не спрашивает, для чего же был нужен порошок.
Я смотрю лишь на Штефана, степенно выдерживая шаг. Я улыбаюсь. Именно так, как он бы того хотел. Как он бы хотел, а теперь только смотрит в ответ, не моргая и не срываясь на оскорбления, как половина собравшихся вокруг.
Он смотрит, и в его глазах не паника, нет. Поздно для нее теперь. Я рушу весь его мир.
Лука головой вертит, с интересом всматриваясь в кривящиеся лица важных господ, и вдруг спотыкается, не пройдя и половину пути. Придерживаю его за спину, помогая выпрямиться, и понимаю, что платье, которое он так поспешно нашёл, не застегнулось полностью, и довольно забавно.
Глажу теперь по спине. И по волосам, спускающимся неровными концами почти до середины поясницы уже, тоже.
Расчесался ради меня, надо же. Какие там туфли, вот где настоящая жертва.
Спотыкается ещё раз и, выругавшись, нехотя разувается и тут же опускается назад на мой уровень. Фыркает что-то про это, бормочет о том, что только привык глядеть свысока, как колет ногу о коротко обрезанную розу.
Ругается снова, и я, не сбавляя хода, пригибаюсь и, решив не терять времени, просто забрасываю его на своё плечо. Получаю невыразительный удар по спине, когда от неожиданности роняет мундштук, но не обращаю внимания. Время важнее.
Вспоминаю о том, что невесте должно идти весь путь босиком. И перед алтарем на рассыпанных розах стоять тоже следует на коленях. В знак покорности и подтверждения своих чувств. Или для того, чтобы существо, беспокойно ворочающееся внутри тёмной тумбы, как следует нажралось.
Ставлю у деревянных ступеней и прямо так, пальцами, гашу голубоватое пламя на свечке канцеляриста. Тот будто от подзатыльника вздрагивает, поспешно опускает руку и таращится сразу на нас обоих. Со странной смесью страха и на Луку с узнаванием.
— Пожени нас.
Прошу, и его глаза становятся ещё круглее. Видимо, до последнего не верил. Что так. Что здесь…
— Я не… — отрицать пытается, но Лука опирается о моё плечо подбородком и обнимает со спины. Вешается столь нагло, что иные девки бы позавидовали. — Оно само клеймит.
Указывает на алтарь, и я киваю, соглашаясь с ним. Я послушный сейчас. Мне не важно, как и кто. Мне нужно лишь само свершившееся действо.
— Значит, сделай так, чтобы оно само.
— Я не знаю, сработает ли.
Кивком головы велю ему подняться вперёд и после, слушая, как стебли хрустят под его подошвами, заношу наверх свою изволившую ухватиться за мою шею двумя ладонями даму.
Опускаю по левую сторону от жертвенника и на пробу касаюсь его пальцами.
Холодный.
Меня не кусает. Не то опасается, не то есть ещё что-то, условия, которые не соблюдаются по незнанию.
Лука в это время делает вид, что страшно заинтересован каким-то багровым от ярости старым хреном, который криком обещает заживо содрать кожу с нас обоих.
Шлёт ему воздушные поцелуи и обещает нашлепать и хорошенько прочистить хером его грязный рот.
И улыбается им всем.
Крутится на месте и руками машет. Искренне наслаждается. Будто им восхищаются сейчас. Распаляется в итоге сильнее, вешается на меня, ухватившись за плечи, и, развернув к себе, целует. И становится так невозможно громко, будто каменный пол провалился, и под нами оказалась наполненная голодной нежитью пещера.
И все твари хлынули наверх.
Я на своего дорогого отца глянул лишь раз, всего один, оторвавшись, отведя чужой подбородок на пару сантиметров в сторону, и вместо красноты увидел мертвенную бледность.
Он так и не сказал ни слова.
Не смог.
Зато сколько же слов сказали другие.
Сколько разных слов.
И среди них снова отчетливо иные. Иные, неразборчивые, тягучие и… Будто глухие. Размазанные и непонятные.
Возможно, неизвестные ни одному из людских языков.
Снова отчётливо слышу их.
Чем чужой язык настойчивее, тем лучше.
Понимаю это, когда царапает по скуле там, где магии лежит больше всего, и притягиваю его к себе ближе. Обнимаю за пояс, глажу по спине и сжимаю плечи. За волосы тяну, заставляя отстраниться с таким же медленным выдохом, и, удерживая на расстоянии, кусаю.
Сжимая зубы, глядя в глаза.
Не торопясь, больно, до выступившей крови и мурашек.
При доброй сотне разряженных свидетелей. Самого первого сорта, как сказал бы Штефан.
Лука негромко хмыкает и вдруг, царапая, пытается будто нос мой с лица снять. Смотрю на него и понимаю, что не один он теперь в этой дикой размазанной помаде.
Будто в крови.
Мы всегда в крови. Либо оба, либо кто-то один. Мы всегда… Кусает теперь он, тоже сильно, за верхнюю, сам же капли с неё собирает, языком по моему нёбу растирает, и то, что сидит за нами, дуреет.
Бормотание становится сиплым криком.
Я в нём слышу чётко слово «надо», «надо», «надо».
Предлагаю пробовать ещё раз, и Лука демонстративно оправляет юбки. Опирается локтем на алтарь будто на стол для меренья силами, и магу, который, должно быть, уже всю свою жизнь проклят, становится дурно от такого святотатства.
И ещё раз, дважды больше, когда я повторяю его жест, но с другой стороны. Вытянутый медный жертвенник оказывается между нашими ладонями и будто холодный, если вот так, не трогая.
Не источает тепла.
— Давай, говори, что там нужно.
Поторапливаю, рассматривая глаза напротив, и не могу понять, почему и их не подвёл. Времени не хватило, что ли?
— Я всё ещё не считаю, что стоит…
Маг юлит, руки за спину закладывает и тут же обратно вытягивает вперёд, над животом сцепляет. Лука эти ужимки воспринимает как личное оскорбление. Губы дует, и голос его капризный теперь. Высокий.
— А с Июлией, значит, стоило? — уточняет невозможно ревниво, и я улыбаюсь против воли. И неважно, что не понимаю, кого именно он сейчас бесит. — Давай говори.
На обоих по очереди глядит.
На жертвенник.
Ниже на письмена, за которыми ничего не слышит… Назад оглядывается за свою спину, на притихшую толпу с синими огоньками, на густую синюю ночь за окнами…
— Да сошьёт ночь две тени в одну… — Бормотать начинает, и Лука кусает себя за губу. Совсем дурашливым становится и хватает меня за вторую руку. Обе левые же свободны, отчего бы и не занять.
— Ты в это веришь?
Спрашивает, нарочито небрежно заломив бровь и не уточняя, во что же именно «это». В крепость магической связки? В то, что она вообще есть? Может, в любовь?..
— А ты?
Возвращаю вопрос, и не могу не злорадствовать внутри. Тихо в зале, как на кладбище. Ни единого выкрика. Ни единого пожелания смерти разряженному уроду, избравшему участь дешёвой шлюхи, ни мне, извращенцу, всадившему кинжал отцу в спину.
— Сольёт две раны одним ожогом…
Маг, которого я и в наши первые три встречи серьёзным колдуном не смог назвать, всё бормочет, а то, что внутри, теперь нет. Затаилось, должно быть. Вот-вот же уже получит возможность свой кусок ухватить.
— Там какая-то мелкая сущность, — поясняю Луке, и тот быстро кивает, всем своим видом показывая, что так и думал. — Отожрёт немного, и всё.
— Тогда и я не верю.
Улыбка становится шире, и он её прячет, прихватив зубами краешек рта. Насколько же весь в помаде. Насколько в ней я… Маг замолкает, паузу берёт, набирает воздуха побольше, и кажется, что пора сейчас.
— Объединит две судьбы одной болью, поцелуем бессмертного… — бормочет тихо совсем, и мы оба становимся серьёзнее. Лука вдруг торопится, и я тоже за ним. Чтобы вышло одновременно сцепиться руками. Сжать пальцы в замок, обхватывая этот чёртов медный прут. И только тогда, видя это, маг поспешно договаривает едва слышным шёпотом: — Дэва.
Всего слово.
Я осознаю его смысл за секунду до того, как приходит боль.
Далеко не такая, что налипает на кожу, если прислониться к раскалённой кочерге или вытащить из огня ещё красный уголь. О нет, эта боль другая.
Она на колени ставит и не даёт разжать руку.
Быстро всё, тварь не разменивается на нежности и тянет сколько получится и, набрав достаточно для рывка, разносит ко всем чертям и алтарь, и помост.
Выбирается из своей тесной темницы.
Раскидывает, кого куда придётся, и первое, что я вижу, убедившись, что Лука, который так и не отпустил мои пальцы, морщится, это белёсую, проскочившую сквозь мага руку.
Только была прозрачной, а ещё секунда — и багровая вся.
Обтекает кровью.
Вот тогда-то и возвращаются крики.
И сходит на нет действие хитрого обездвиживающего порошка, что я берег со Штормграда на всякий крайний случай. Кто на месте — ещё стоит, кто мечется, не зная, куда же деваться… Сажусь сам и на пару мгновений позволяю Луке просто в себя прийти, удерживая его за плечо. И руку… На руку тоже смотрю. На правой ладони красуется глубокий багровый ожог. Отметина в виде кривых символов и глубоких точек.
— Найди Йена.
Выдыхает, прикрыв глаза, и поднимается рывком. И с треском рвёт платье.
— А я-то уже решил, что тихо-мирно всё, по-человечески, а не ебать его в задницу да сразу по колено…
Озирается по сторонам, на месте крутится, но в неразберихе рядом уж точно княжны не видно. Если он и бросился куда, то не к нам.
— Под ноги смотри.
Советую в спину, когда Лука в числе прочих устремляется к дверям и, к своей чести, даже не показывает мне ничего. Уж не задумал ли что?
Подозрительно покорный.
Но лучше пускай так, чем ругаться на чём свет стоит, когда оба без оружия. Лучше так, когда прозрачная рука появляется снова и на этот раз хватается за без сомнения крайне почтенную горожанку в бежевом платье с накидкой.
Только накидку я и успеваю увидеть, когда её утаскивает прямо под пол. Остальные либо успевают разбежаться, либо, оглушенные обломками разлетевшегося алтаря, остаются лежать на полу.
Осматриваюсь, на ходу отрывая манжеты, и, пройдясь пальцами по волосам, вытряхиваю из них все оставшиеся цветы.
— Давай вылезай, — приглашаю познакомиться и вскользь считаю тех, кто остался. Семь или восемь тел. — Знаешь же, что найду. Чуешь меня.
Разговариваю с ним спокойно и хочу только, чтобы показался.
— Мне нужно, чтобы ты ушёл. — Так и хожу по зале, добивая каблуками туфель стебли цветов, и, заметив, как дрожит пламя на свечке, думаю, что же будет, если эту мразь поджечь. — А тебе что нужно?
Спрашиваю у подрагивающей белой материи, и у неё прорисовывается рот. Один лишь рот, а после и круглая вытянутая голова.
Огромная, неправильная и вдруг начавшая стекать вправо. Капать на не опустошённый и на половину стол и проваливаться сквозь него.
Теряется с шипением, которое слышится, когда вода попадает на раскаленные камни, и появляется прямо передо мной.
В двух сантиметрах от моего лица возникает и выбирается наружу весь.
Горбится, опираясь на свои длинные руки, и неторопливо выпрямляется в полный рост.
Весь будто из тумана низин сотканный и в два человеческих роста. С неправильными, будто ломаными локтями и коленями и одним лишь ртом на всей подвижной, как бурдюк, голове.
И когти мутные, но по полметра.
Режет ими, будто те сделаны из стекла.
— И как оно, правда? — Мне голову задирать приходится, чтобы говорить с ним, и создание не то мрака, не то самой смерти вдруг по лицу меня коротко бьёт, зацепив самыми краями своих длинных стилетов, и я физически чувствую, как спадает чужая ворожба. Будто глина отваливается. И левое плечо мокнет тоже. — Про связь и про то, что все дерьмо напополам теперь?
Заканчиваю как ни в чем не бывало, и существо наклоняется.
Улыбается прямо над моей головой. Так, словно примеривается, прикидывая, откусить её, может?.. Или лучше иначе со мной? Лучше разбирать по частям? Замахивается, но неловко и медлительно теперь, и я без труда уворачиваюсь. Ухожу от него, кружу, будто танцуя, и заключенный ни одно столетие Дэв радуется этому, будто занятной игре.
Я теперь спиной к дверям и к ним же начинаю пятиться, перешагнув через сброшенную алую туфлю, пока он меня не торопясь гонит, незначительно царапая то здесь, то там, и только ближе к створкам, почти выйдя из залы, я понимаю, что же его так забавляет. Он костюм пытается перекрасить. В красный.
И в очередной раз уже замахивается, как замирает с поднятой рукой.
Его голова вытягивается, но рот, напротив, стекает вниз. Становится обиженно круглым и дрожащим. Его рот… Покрывается трещинами острых, каждый в ладонь высотой, зубов.
Мне и оборачиваться не нужно, чтобы знать, кого он там увидел.
— Ты сказал найти, а не прятать. — Лука лишь плечами жмёт, когда мы встречаемся взглядами, и так талантливо изображает удивление, что мне хочется дать ему в зубы. — Я нашёл!
Голый по пояс, избавившийся от платья, но надевший штаны и прихвативший мой меч. И княжну. Вернувшийся вместе с Йеном, который тянет к себе всю погань, будто портовая шлюха месяцами не видевших женщин моряков.
Быть кому-то битым вместо брачной ночи.
Дэв уходит под пол.
Прячется в камнях, и я тоже не теряю времени.
Сталкиваемся втроём через четыре шага, и пока я, игнорируя ожог на ладони, спешно сдираю самую обыкновенную простынь, в которую спешно завернул лезвие днём, Йен тараторит о банши.
Он видел банши.
И потому вышел ещё до того, как алтарь развалился, он… Вскрикивает, когда белёсые пальцы хватают его за край позаимствованного у служанок башмака и тянут вниз.
Цепляется сразу за нас обоих, удерживается наверху и неловко царапает свежую метку Луки. И, судя по всему, ему она причиняет куда больше боли, чем мне.
Шипит, тут же сжимает кулак, но некогда же, совсем некогда… Нужно ждать, когда вылезет эта мразь, откуда она вылезет…
— Ты знаешь, если брачная ночь будет такая же, то нахуй, я отказываюсь. — Лука на стены глядит, головой влево-вправо вертит, и это ни секунды не мешает ему болтать. — Как-нибудь уж сам, любимый.
А я будто со стороны сейчас увидел.
Один голый по пояс, второй в платье, я себя и вовсе чёрт пойми кем чувствую в этом костюме. Кажется, лучше и не подобрать. Все один к одному.
— Давно ты отказываешься от пытающейся разорвать тебя на части нежити?
Йен и третьей стороной высунуться пытается и тут же оказывается загнан назад, за мою-Луки спины. Пускай между будет. Без самостоятельности. Не сейчас.
— А что-нибудь более вдохновляющее, когда я без оружия? — огрызается, и я собираюсь ответить, но показавшаяся голова отвлекает меня, пытаюсь уколоть её, но исчезает раньше. Лезвие лишь бесполезно бьётся о каменный пол. — Не про оторванные части?
— Печать закрылась.
Йен бросает это небрежно и изучая потолок. Сообщает как новости о том, что на завтрак подадут брагу вместо чая. Самому последнему забулдыге в деревне, который уже и жрёт только солод, чтобы не приведи боги не протрезветь.
Лука останавливается. Перестаёт высматривать, не собирается ли кто засунуть его босую ступню в свой бездонный рот. И деловито так, будто прицениваясь, спрашивает:
— То есть я могу лишить тебя чего-то, чего тебя лишили скажем… Давным-давно?
Кусаю себя за щёку и нарочно поворачиваюсь. Даже рискуя ногой или головой. Слишком силён соблазн увидеть его лицо.
— Уже нет. — Йен даже изображает раскаянье. Не старается только нисколько и бесконечно доволен собой. — Только просто трахнуть.
И хоть трижды умри доказывая, что это всё он. Виноват буду я.
Это же всегда я.
Все заламывания рук. Нарочито-громкие, призванные привлечь как можно больше внимания завывания. Гримасы… Всё для меня.
— Если бы я знал это раньше, то чёрта с два бы за тебя вышел! — И вот это тоже для меня. Почудилось, или действительно отозвались даже стёкла? — А отменить как-нибудь можно?!
Лука так увлёкся, что оскорблён больше всех оказался вырвавшийся на свободу Дэв. Возможно, потому что слишком самолюбив, и любые намеки на то, чтобы разрушить то, что он создал, причинил другим, доводят его до исступления. Или, может, момент наступил выгодный? Какая уж тут бдительность с такими обидами? Вываливается на поверхность сразу весь и, замахнувшись когтями, разбивает нас, заставив расступиться в стороны.
Отвечаю широким рубящим, который и меня закручивает, а после, сразу, не пуская его к Йену, двумя короткими. Умудряюсь подсечь ногу, но на этом всё, проваливается обратно, как и ни было.
— Спросил бы у него?
Предлагаю Луке, едва сближаемся снова, и он только отмахивается.
— Да не то чтобы меня как-то особенно сильно тяготил этот брак.
Йен же больше не участвует в перепалке. Его заняло другое. Что-то, мелькнувшее чернотой вдоль окон. Я тоже уловил, когда начал наблюдать за ним.
— Что?
Спрашиваю, и только мотает головой в ответ.
— Не понял. Может, кто-то из твоей родни.
Пролетело вдоль стены, там, где висят гербы, под потолком пронеслось, ускользнув из высунувшейся призрачной руки… Ударилось о его голову и растворилось в стене. А та затряслась вся, будто недовольна.
Или тот, кто сейчас бродит внутри стен.
— Позови больше.
Йен отвечает мне быстрым взглядом и поджимает губы. Не хочет, не нравится ему такой вариант, но не спорит. Сглатывает, и если и говорит что, то исключительно про себя, а теней становится больше.
Почти сразу же.
И мне как-то не хочется верить, что все они моя родня.
Лучше уж конюхи и служанки.
Мне не хочется верить в то, что княжна притащила с десяток призраков, просто того захотев. Перебирая звенья своей правой, вылезшей из причёски косы и мелкими шагами пятясь вдоль стола. Тревожа пламя редких непогасших свечей. Они все трещат рядом с ним.
Лука вскидывает брови и глядит на меня так, будто я его не предупреждал.
Черноты и так было много. Теперь её уже только мой идиотский наряд и разбивает. И тот весь испачканный.
Темноты много… И она вовсе не в содружестве друг с другом.
Дэв целые кирпичи выбивает, бросаясь на бесплотных духов, и жрёт их, разрывая на мутные плывущие части, мотая бугристой головой, будто отбивающийся пёс. Йен кривится, ему вдруг и тлеющих остатков чужих жизней жалко, и я, покачав головой, больше не тяну.
Не вмешаюсь сейчас — не хватало ещё того, чтобы это сделал он.
А души будто окончательно с ума сошли.
Все догорающие и тёмные, всё налипают и налипают на светлое туманное тело существа из коробки хитрого мага, придумавшего романтичную сказку много веков назад, создавшего эту традицию, и не дают ему скрыться вновь.
Не позволяют ни уйти под пол, ни втянуться в потолок.
Зарубить его неповоротливой громадиной просто. В два удара выходит. Его и ещё с тройку распавшихся на мелкие тающие осколки душ.
И ни следа.
Уцелевшие уходят сквозь тряпки на стенах, избегая отчего-то родовых гобеленов. Будто побрезговав ими. И стоит только последнему силуэту исчезнуть, как свечи вспыхивают ярче, разгоняя уже обычную, никого не таящую в себе черноту.
Пустую и безопасную.
Опускаю меч и, повернувшись, ощущаю ладонь, прикоснувшуюся сначала к плечу, а после и к щеке, на которой снова красуется и шрам, и, должно быть, порез в довесок. Йен выдыхает, отводит от своего носа прилипшую прядку, так ничего мне не говорит и отходит.
Есть у него дело поважнее.
Например, чужая вновь раненная правая. У меня тоже, но… Но у Луки раны так спешно не заживают. С этим приходится считаться.
— Сильно болит?
В свои ладони её берет, едва встретились на середине залы, осматривает, дует, кончики пальцев целует и, улучив момент, когда взглядами сойдутся, два из них прикусив, медленно втягивает в свой рот. Неглубоко, по первую фалангу только.
Луке и этого хватает, чтобы изрядно вдохновиться.
— Ты так не делай. — Предупреждает, намекающе вскидывая брови и постукивая левой по наплечнику строгого чёрного платья. Вроде и для торжеств положенного, а на княжне такого унылого, что хочется снять. Ему простые тряпки куда лучше. Или уж совсем ничего. — А то…
— А то что?
Перебивает и передразнивает все перемигивания. Сам же охотно на шею вешается, и какое-то время я просто наблюдаю за ними. В тишине залы стою смотрю, как Лука, очнувшись, воркует с ним между поцелуями и совершенно очаровательно лезет под юбку.
А Йен шлёпает его по пальцам. Как подобает приличным служанкам. И смешно обоим.
— Ты идёшь?
Вспоминая про меня, Йен обнимает его поперёк торса, прикладываясь к голой груди щекой, прижимая цепочку, и там виднеется полученная недавно царапина.
Опять.
И старые синяки и порезы, которые из пещеры, здесь всё ещё.
Весь рисунок, до этого так удачно прикрытый платьем. Куда там каким-то синякам было оказаться замеченными на фоне такой яркой тряпки.
Битые все.
Опять…
— Только найду того, кто разберётся со всем этим бардаком.
Обещаю, и их обоих вполне устраивает такой ответ.
Да и если Ядвиг в скором времени снова появится на пороге потрясать кулаками и доносами, до кучи обиженный, что его не сочли достойным присутствовать здесь в сей день, то лучше будет встретить его в штанах.
Или, напротив, без них, может, тогда он, наконец, поймёт, что его драгоценной Июлии никто не угрожал?
Итого, всё-таки восемь человек осталось в зале.
Кто-то даже уже сидит. И госпожа Фаора оказывается в числе этих восьми. А я же как чуял…
— Вы в порядке?
Спрашиваю, остановившись около ее вытянутых, прикрытых длинной юбкой ног, и опираюсь на удачно вонзившийся лезвием меж плит меч. Смотрит на меня не сразу, пока всё на тела прочих гостей и чёрную щепу, устилающую пол напополам с передавленными розами.
— В этом я должна была тебя поддержать?
Спрашивает, наконец, повернув шею, и я вижу длинную кривую царапину, огибающую всё её лицо. В висок угодило, надо же. Повезло ей, что очнулась. И в своем уме. Да только осуждения тут неуместны.
— Вы считаете, моя была идея? — И будто дожидаясь этого момента, рядом, по мой левый локоть, не то очнувшись, не то выйдя из оцепенения, живой обнаруживается ещё одна моя знакомая. Не самая приятная, честно говоря. — Да и не знал я.
А знала ли Августина, склонившаяся над своим бледным бездыханным мужем? Знала ли она о Дэве? Или ритуалы? Традиции?..
— Где моя дочь?! Ты?! Ублюдина?!
Каждое слово — выкрик. Моральная пощёчина. Слог — оскорбление. Но не трогает. Может попытаться руками, да только уже не стоит. Теперь я ей никаких приличий уже не должен.
— В безопасности, — отвечаю спокойно и ради интереса, прищурившись, вслушиваюсь. И к своему удивлению, понимаю, что тело, рядом с которым она сидит, ещё живо. Слабо борется за возможность остаться в этом мире. — Я бы на вашем месте побеспокоился о муже.
Советую и больше её не слушаю. Нагнувшись, подаю руку другой, более интересной мне женщине, и когда та её, поколебавшись, принимает, помогаю ей подняться и придерживаю за плечо во время попытки сделать первый робкий шаг.
— А всё остальное?
Не говорит, о чём именно спрашивает. Наверное, тут и не нужно. Я за сегодня лишь одно и вытворил. Может, и пожалею ещё.
— Чувства требуют жертв. — Ответ заставляет её усмехнуться. Совершенно недостойно дамы столь высокого происхождения. И опять я не понимаю, нравится она мне или нет. — Мои довольно часто.
— А девушка?
Опускаю взгляд и, перехватив меч поудобнее, медленно веду её к выходу из залы.
— Поговорим о ней в другом месте, — предлагаю и, наткнувшись взглядом на натекшую с убитого Дэвом канцеляриста лужу, уточняю: — Если, конечно, вы снова не упрячете меня за решётку.
Фаора вздыхает.
Наверное, ей бы очень этого хотелось. Скорее всего, двери и разрушенной ратуши, и её дома, и даже несчастной караулки Ядвига будут осаждать страждущие, требующие, чтобы меня, да нас обоих, повесили к лесной нечисти, но…
— Не раньше, чем довершишь начатое в тоннелях под городом.
Но ирония в том, что меня нельзя повесить. Выгнать да, можно. Прямо сейчас выдворить из города и закрыть двери под носом. Голого, босого и даже без этого самого меча. Да только последний вернётся, замучив того, кто за него хватится настолько, что тот зубами за камни цепляться будет, лишь бы только его от этой треклятой железки избавили, а нечисть рано или поздно поднимется из пещер. И пожрет, наконец. Пожрёт так, что от богатых домов и разодетых прелестниц ни черта не останется.
И Фаора слишком хорошо это понимает. Поэтому я могу жениться на ком угодно. И трахнуть его прямо на столе великого совета. Пока я им нужен, высокие устои пошатнутся, но не развалятся.
— Так пришлите ко мне Ядвига с новым отрядом, — советую, а сам надеюсь, что всё же нет. Что спустя пару дней пройдусь один, и нахрен такую помощь. Лучше уж наёмники Ордена, служившие Кёрну. — Готов спуститься хоть завтра.
— Нравишься ты мне, — изрекает вдруг крайне задумчиво и останавливается, дёрнув меня за локоть. — Может, потому что когда-то я любила твоего деда, может, потому что ты не такой мелкий, как Штефан. Нравишься, а всё равно не понимаю.
И смотрит с пытливым прищуром. Ждёт, что спрошу, и я покладисто делаю это.
— Зачем это все?
Подсказываю, и она отрицательно качает головой. И тут же чуть сводит брови, прислушиваясь к себе. Будто решает, болит у неё голова или нет.
— О нет, тут я прекрасно… — Замолкает, подбирая слова, и, выдохнув, кажется, нужных так и не находит. — Тут ты молодец, унизил, натыкал его в дерьмо, да так, что не отмыться теперь вовек, но…
Все мои нехитрые резоны видит, но будто хочет найти что-то ещё. Будто бы тут есть что-то ещё. И я даже жду, когда же закончит, но увы, не слышу ничего нового.
— Как ты живешь среди этого? — спрашивает так искренне, что я чувствую себя немного разочарованным. — Среди всей этой погани? Каждый день?
Каждый день… Не понять, распивая чаи с такими, как Штефан и Кёрн.
— Моя, по крайне мере, честнее вашей.
Отвечаю, опустив руку, за которую она держится, и тут же сгибаюсь в почтительном поклоне. Прощаясь, Фаора молча оправляет юбку и сама выходит в пустующий коридор.
— Передай Июлии мои самые искренние поздравления.
Просит, не оборачиваясь, и я не могу не оценить такого красивого укола. Тонкого.
В зал вдруг начинают возвращаться слуги.
Я сначала решаю, что Кацпар очнулся и повелел прислуге помочь пострадавшим гостям, но после, обернувшись, понимаю, что он зала как раз и не покидал. Его узкую вытянутую спину я нахожу взглядом сразу.
Если бы не был так заинтересован в Фаоре, то зацепился бы за него одним из первых. И вовсе не ранен, нет. Около другого сидит.
Я по бежевым брючинам и ботинкам узнаю. Самым дорогим в зале. Дороже всего моего барахла, вместе взятого.
Подхожу к ним и, остановившись за плечом старого, ещё при моем деде на службу заступившего камердинера, спрашиваю:
— Обломком зацепило?
— Нет, — отвечает довольно холодно, но сердце его… Его выдаёт биение сердца. Ему страшно. Он впервые при мне выказывает какие-то человеческие эмоции. — Нервный недуг. Изволите помочь отойти?
Запрокидывает назад свою плешивую голову-набалдашник и, сдвинувшись в сторону, пропускает меня к отцу.
— Что?
Позволяет мне посмотреть на его лицо.
И я вдруг не узнаю.
Перекосило всего, губу и верхнюю, и нижнюю с левой стороны вывернуло, слюна пеной, защемило шею и вытаращило один глаз.
Действительно, нервный недуг.
Сковало из-за того, что так и не подписал договор и магия сочла его обманщиком, или так приложило, потому что алое платье на моей прекрасной двухметровой невесте с членом не гармонировало со стенами?
А я опозорить надеялся. На огромный скандал. На то, что выгонят за город и никогда больше внутрь даже торговать не пустят. А вот даже как. Сыграло ещё лучше.
Видит меня, узнает и начинает стучать по полу. Пытается скрести его ногтями, но пальцы тут же скрючивает судорогой.
— Как прямой наследник господина Штефана, по закону Голдвилля вы вправе избавить его от мучения.
Кацпар явно настаивает. Особенно после того, как под господином Штефаном появляется лужа. Расплывается под его бежевыми одеждами и растекается по полу. Кацпар в ужасе, сравнимом разве что с ужасом самого господина Штефана, в глазах которого полное осознание происходящего, а из глотки доносится только шипение и непонятные ни одному живому существу булькающие звуки.
— Нет. — Кацпар хватает меня за руку и глядит с такой скорбью во взгляде, что вот тут-то я и понимаю, чего именно он боится. Несгибаемый человек-трость. — Пошлите за лекарями.
— Но улучшения невозможны, — принимается убеждать меня, сжимает запястье своими костистыми пальцами, а я опускаю взгляд и делаю шаг назад, чтобы не испачкать свои прекрасные белые туфли тем, что натекло с господина Штефана. — Поверьте, я уже видел, я…
— Я знаю.
Пресекаю его увещевания одной короткой фразой, и Кацпар понимает, наконец. Понимает, что если он так яростно желает милосердия, то нужно было придушить эту мразь своими руками.
— Как прикажете.
Отвечает мне сухо, вернувшись к своей обычной сдержанности, и я киваю.
Отступаю назад и вдруг останавливаюсь на месте. Хотел уйти, но…
— Кто я теперь, Кацпар?
Спрашиваю у него, отчего-то споткнувшись о какую-то глупую, случайно царапнувшую меня мысль, и впадаю в ступор еще больший, когда он поднимается на ноги и, оправив свой кафтан, подтверждает её:
— Наш хозяин. Господин Анджей.