Before the Dawn

Трава после дождя ещё не высохла. Если разобраться, то вообще ничего не высохло: и кусты, и старые, поросшие уже тропинки, едва виднеющиеся редкими камнями, не подёрнутыми зеленоватым налётом, но кому тут не всё равно? Суше, чем на болоте, и уже славно. Болота теперь и ближе, и дальше, прилипли к городским воротам, но мы прошли не через них, а одним из подземных ходов, и оказались аккурат между ними. Могли остаться и за стеной, около пруда в поместье пошарить могли, но… Но Луку на волне поднявшегося энтузиазма тащит подальше, Йен готов и вовсе бежать до Аргентэйна и обратно, если потребуется, а я просто иду за ними, следя за притаившейся по обе стороны тропки пустотой. Приглядывая за зарослями кустарника и застоявшейся, всё не спадающей из-за дождей водой. К лету наверняка только и высохнет. Да что там осталось уже до того лета? А там и осени… Хорошо бы держаться южнее, когда наступит. Может, тогда позже достанет? И, будто в насмешку, ветер поднимается. Холодный, порывистый и сильный настолько, что стряхивает капли с кустов и шуршит едва позеленевшими ветками. Раскачивает их, трясёт будто в досаде и тут же как налетел, так и стихает. До редкого пролеска теперь совсем ничего вокруг. Остатки тропы под ногами, прутья да сырость. Такая густая, что её уже можно отереть рукой. Капли на куртке собираются. На лёгкой, Лукой прихваченной с собой сумке и Йеновых волосах, по обыкновению собранных в косу. За неё и я взглядом цепляюсь чаще всего. Наверное, от того, что покачивается туда-сюда, как маятник, привлекая внимание. Они оба держатся впереди. Говорят о чём-то, но я не слушаю. Я отчего-то намеренно отстаю ещё и смотрю. И на них, и вокруг. Кажется, что дождь, который давно закончился, теперь наоборот не падает, а поднимается. Туманной дымкой тянется вверх и хватается покрепче. Оседает, пропитывая что придётся, для того чтобы подольше задержаться, когда солнце не только на небо взберётся, но и разогреется. И для чего же ему задерживаться? Хмурюсь, не понимая, к чему мне вообще все эти глупые мысли, и гляжу на зачем-то вернувшуюся княжну. Ко мне вернувшуюся и ухватившуюся за рукав куртки. Вот как он любит, сразу двумя руками. — Ты вроде сейчас не спишь, а выглядишь так, будто бы с утра не проснулся. И в глаза мне заглядывает, отводя от лица ветром брошенную на лоб прядку. — Не выспался. Шучу мрачно, не надеясь в действительности рассмешить, но получаю кривоватую улыбку. Такую, из тех, что всегда неловкие и будто даются в долг. В надежде, что следующая фраза будет приятнее. Что дальше всё будет лучше. — Не верь ему, Йен. — Лука останавливается тоже, и я понимаю, что моему хрупкому ненастоящему одиночеству пришел конец. Вернуться к нему уже не получится. — Он всегда такой. Встречаемся взглядами, и его полон насмешки. Даже не пытается скрыть, что забавляется. Но не отвечаю, и не цепляется. На молчание отвечает им же и просто глядит, прищурившись. Нагоняем его и дальше уже вровень держимся. Лука разве что то рядом, то берёт шаг вперёд, не то дурачась, не то прощупывая редкие болотные кочки. Запрыгивает на них, давит и тут же возвращается назад, на тропку. — Куда именно мы идём? Йен шагает легко. В мягких, больше для города годных туфлях, купленных в обувной лавке и совершенно непригодных для тракта и лесных дорог. И мне бы не пускать его вовсе скакать по камням и топям, пока не сошьют крепкие, защищающие и ступню, и голень сапоги, но… Но как его не пускать? Привязывать? Так я оставлю, а другой тут же отвяжет. И ищи потом обоих. Одного нашел разок без руки, и леший знает, без чего может найтись другой. Без своей глупой головы? Вертит ей, любопытной, по сторонам, глядит на всё широко распахнутыми глазами и покусывает губы от нетерпения, что сильно столько же, как и год назад. Разве что тогда он цеплялся не за меня, а за поводья своей лошади. И ждёт, когда ему ответят, конечно же. — Понятия не имею. — Лука думал долго. Шагов пятнадцать молчал или и того больше. — Туда, где растёт трава, нужная для поискового зелья. Не ты ли говорил, что хочешь попробовать, конфетка? А может, он и прав. Стоит пройтись ради травы. Про поисковые чары мы вспоминали утром, но решили, что будет не лишним опробовать их на чем-нибудь менее значимом. Только это не отменяет того, что нужно собирать ингредиенты. Вот хотя бы ситник, который мало просто собрать, а нужно ещё и варить, и настаивать. Йен покорно согласился со всеми доводами. И заверил, что обещанные ему учения не отвлекут его от зелья. Напротив, он будет рад оказаться при деле. Особенно, если снова не останется один. — Хорошо, тогда когда мы придём? Аккуратно, за исключением одной вредной прядки, заплетённой головой вертит, и то и дело улыбается. То взглядом на пронесшуюся птицу отвлечётся, то попытается им же отыскать скрипучую, водой притащенную сюда и забившуюся под колоду, лягушку. Не иди мы вперёд так быстро, и вовсе бы полез её доставать. И забыл уже, что сотню таких же разделал, добывая их лапки и сердца. Ему эта зачем-то нужна. Трескучая. — Когда найдём подходящее место. Лука на удивление миролюбив. Может, потому что добился своего, а может, ещё по каким-то причинам. В конце концов он выспался, поел и не ранен. Нужны ещё какие-то причины? — Так я устану ещё до твоей тренировки. У Йена с собой те ножи и больше ничего. У Йена с собой нескончаемый запас энтузиазма, а я гадаю всё, смогу ли остаться в стороне, когда его начнут бить. И как много искр погаснет после первого же удара. Очень больно не будет, я знаю. Обидно и унизительно. Но это не сейчас. Сейчас они перемигиваются, и Лука охотно заигрывает с ним. Пока. — В этом и смысл. Только после жалеть не станет. Я надеюсь, что он только поиграет и отстанет. Не вцепится в эти тренировки всерьёз. И влюбленность княжны не пострадает. Что она окажется крепче, чем желание Луки научить его сносно резать людей. Не знаю даже, почему об этом думаю. Почему не верю в Йена так же, как он порой верит. И это только всё портит. Я всё порчу. — Тебе поэтому надо было уйти из города? — Йен болтает дальше, не подозревая, о чём я думаю, и помахивает нашими руками. — Замотать нас? — Да не то чтобы, но… — Лука то задумчивый, то снова дурачится. Будто два, а не один. Всё его шатает, в разные стороны раскачивает. То улыбается, то морщит нос, будто ещё и сам с собой разговаривает. — Не знаю. Пройтись захотелось, что ли? А вы двое, когда искали прииск, здесь спускались? Ну где-то… Ведёт рукой по воздуху, показывая это «где-то», и я киваю, поправляя его. — Южнее, если брать от стены. Ниже, если по карте, и вправо, если смотреть от того места, где мы сейчас. — А сейчас, значит, держимся восточнее? — Ну да. А что? — Любопытно, — поправляет застёжки на куртке и тут же, будто спохватившись, вспомнив, что не цеплял меня непозволительно долго, немедленно исправляется: — Меня-то ты не взял осматривать ходы. Сам же напоминает и сам тут же опускает взгляд вниз. На свою правую кисть глядит и, повернув её костяшками от себя, рассматривает уже так. — Взял в другой раз. — Напоминаю о другом недавнем походе и, не позволяя Йену убежать вперёд и ступать перед, а не рядом, забрасываю ладонь на его плечо, выпустив тут же расслабившиеся пальцы. — Поверь, там под землей всё одинаковое. И он же и встревает сразу же, едва мне стоит закрыть рот. Бодает меня плечом в руку и не соглашается: — В других призраков меньше. — Откуда ты знаешь, если не был в тех, других? Я только голову опустить успел, чтобы глянуть на него, а Лука уже тут как тут, затевает новый спор. И не то не подумал вовсе, не то нарочно ляпнул, но мне приходится оборвать это ещё до того, как начнутся уговоры. — И не будет. — Почему нет? — Йен чуть ли губы не дует и совсем не глядит под ноги. Не придержал бы, так и растянулся, зацепившись за низкую коварную кочку. — А вдруг… Да. Вдруг. Именно «вдруг». Сжимаю его плечо расслабленно висящей рукой и обрываю до того, как придумает мне сотню причин, почему ему нужно вниз. Смешно даже. Ему очень нужно и хочется. Ядвигу, которому и положено, и придётся — нет. Что с этих служивых взять? Отглаживать форму — не рваные раны штопать. Впрочем, возможно, если бы Йен был вынужден отбиваться от всей твари, рыщущей в темноте, сам, то, может быть, и его рвение бы убавилось. Или мне хочется так думать. Потому что нет. Не убавилось бы. Даже несмотря на то, что… — Недобитки всё ещё бродят. — Так, тогда здесь и спустимся? — А Луку будто к старой шахте тащит. Надо ему к ней, и всё тут. Это почему же? — Проверим, можно ли пройти от разреза прямиком в город? Любопытство своё берёт, нечто ценное надеется найти, или ещё что-то есть у него в голове? Ещё какие-то причины, которые я пока не могу придумать? — Лучше из города до разреза. Не спорю с ним, решаю спросить позже или не спрашивать вовсе, а поглядеть, к чему приведёт, и он тут же соглашается и на такой вариант. Растекается улыбкой и притормаживает, для того чтобы, дурачась, ухватиться за моё второе свободное плечо. — Как скажешь, любимый. Идти становится тяжелее. Терплю пока, нарочно не скидывая, чтобы не давать нового повода прицепиться. Не руками, а своим поганым языком. — А… Йен не сдаётся, и я мотаю головой, пытаясь не обращать внимание на то, что чужая сумка колотит меня по бедру. — Нет. — Но… — Опять нет. Лука нарочно с шага сбивается, дразнит меня и тут же за это и расплачивается. Спихиваю его руку, и, когда пытается вырвать запястье, заламываю его и отталкиваю в сторону уже всего. Чуть ли не рожи мне корчит, отскочив, и так бурно радуется этой глупой выходке, будто ему не больше десяти лет. И только я закатываю глаза, как получаю по плечу. Довольно сильно для такого маленького, обиженно сжатого кулачка. — Ты же даже не слушаешь, что я говорю. Йен обвиняет. И я понимаю его отчасти. Только… — Потому что ответ будет всё равно «нет». Улыбаюсь ему, он скалится мне в ответ. Очень добро. Очень незаметно борясь с желанием наступить на ногу или сделать что-нибудь ещё в этом роде. Йен — добрый мальчик. Подлости вроде удара ножом в бок или спину — не его. И тогда он вытягивает шею и глядит на того, кто с радостью учинит все подлости сам. — Ну а ты не хочешь заступиться? Требовательно обращается к Луке, и тот даже на секунду делает вид, что раздумывает. И охотно задаёт встречные вопросы. — Хочешь тоже спуститься вниз? Уточняет, и Йен с готовностью кивает, уверенный, что уж вдвоём-то они меня продавят. — Да! — Тогда не хочу. Лука отмахивается тут же, ускоряет шаг, показывая, что роща впереди ему интереснее, и обескураженной княжне не остаётся ничего другого, как вернуться ко мне. Хмурится, а мне бы понять, почему ему прочих призраков мало. — Вы же почти всех там перебили? За последний аргумент цепляется, и я отвечаю ему им же. — Это мы так думаем. И ты сам сказал «почти». — Лука вот уверен, что ни черта подобного. И что те, кому не повезло переродиться в кого-то посильнее, всё ещё жмутся внизу. Даже если часть и придавило камнями, остальная должна была уцелеть. Что если предпочтут броситься кучей и пожрать напоследок, а не тихо истлеть от голода? — Не знаю, надо пройти ещё раз. Может, и вовсе остаться там на несколько дней. Сейчас они в город не явятся, но позже — кто знает? Самых смелых и голодных перебили, но прочие… Три дня ещё пройдет или неделя. Полторы, и начнут сбиваться в кучи около выходов из пещер. Но в чём-то оно и хорошо. Не придётся самому рыскать под землей. Но спуститься придётся ещё не раз. И если первый с Лукой и служивыми, которых к нам приставят достопочтенные хозяева города, то после ещё и в одиночку. Чтобы уже наверняка без лишнего шума собрать последние остатки. И без рисков тоже. У этого, которого к старому прииску так тянет, ещё следы от укусов не зажили. — Почему сейчас нет? Йен хмурит свой высокий красивый лоб и мне хочется по глубокой вопросительной складке пальцем провести, чтобы исчезла. Не идёт ему быть серьёзным. И не думать тоже не идёт. Вот такое вопиющее противоречие. — Потому что мяса достаточно осталось и внизу, мой наивный малыш. — Луке это нравится. Нравится вот так ворковать с ним, нагоняя жути, и наблюдать за тем, как и без того немаленькие голубые глаза становятся больше. — Вот как только закончится… Губу закусывает и едва ли не мечтательно вскидывает брови. А мне хочется, чтобы запнулся. Слишком уж уверенно пятится. — Спасибо, очень исчерпывающий ответ. Бросается ехидством тут же, не мешкая, но трудно не заметить, как поёжился. Не подумал, что тела, оставшиеся внизу, сейчас кто-то торопливо или не очень жрёт. Обгладывает, вытягивая по длинным костям, и напоследок оставляя не такие удобные мелкие. Да и что там с остатков рук и ног? Одни жилы да кожа. Рощица ближе. Там уже тише по ветру, но громче по прочим звукам. Там и лягушек без счёта, и цикады стрекочут. Может, вовсе и не они. Может, заунывно тянет одна из приблудившихся от глубоких заводей кикимора. Пока ближе не сунется, не разобрать. Только если и есть, вряд ли сунется. Издали, если любопытная, предпочтёт наблюдать. Трусливые они. Одного бы ещё попыталась утащить, если бы где лёг, а так… Осматриваюсь, отстраняя княжну, и, пройдя вглубь не леса даже, а так, разделённых парой-тройкой тонких, видно, что пару лет как только и вытянувшихся деревьев, полян, присматриваю широкую старую колоду. Довольно крепкую на вид и вросшую в подсохшую грязь аккурат на границе цветущего ядовито-розового багульника. — Мы уже пришли, или ты сам не знаешь, когда следует остановиться? Княжна вроде и не капризничает, а вроде и в шаге от того, чтобы топнуть своей маленькой ножкой. Раздражение в голосе так и слышится. — Да, наверное, здесь будет хорошо. Лука вроде и ему отвечает, а будто и одному себе под нос бубнит. Обходит неровную поляну кругом, под ноги себе глядит, изучая мягкие кочки, зелёную, напитанную сыростью, непривычную взгляду после часа любования голым камнем и обшарпанными мхами траву, и останавливается в центре наконец. Я кривлюсь и молча опускаюсь на тот самый остов сваленного кем-то ствола. Проседает немного под моим весом. Внутри что-то сухо трескается. Йен беспокойно крутится на расстоянии десяти шагов. Перекидывает косу со спины на плечо, отирает мокрый, разгорячившийся лоб… — Дай мне попить. Просит у Луки, протянув руку, но тот, покорно открывший было сумку, замирает на середине движения. С секунду раздумывает и, отказываясь, резко взмахивает своей растрёпанной головой. — Прости, красавица. Пока не дам. — И сам же, дразня, вытягивает воду из сумки. — Впрочем, бурдюк твой, если сможешь отобрать его силой. Отступает на шаг и вытягивает так, чтобы держать его подальше от тела. Йен глядит на него не как на предателя даже. Так, будто над ним только что глупо пошутили. Обидели ни за что. — Ты издеваешься? Уточняет, осторожно наступая и заломив тонкую бровь, а я как смотрел за ними, так и смотрю. Сливаясь с кустами и колодой. — Нисколько. Ты хотел учиться. Начинаем учиться сейчас. Йен хмыкает, в чёрт знает какой раз откидывает косу за спину и пожимает плечами, не понимая, что ему следует сделать. Застывает, и всё тут. Начинает думать там, где этого не следует делать вовсе. — Я пошел за травой и, может, послушать, как правильно махать руками? — И торговаться. Он ждёт, что ему покажут, как именно следует держать руки и сжимать кулаки, но… — Ты не можешь заставить меня драться за воду. В итоге пытается ставить условия. Лука разве что не смеётся над ним вслух. Усмехается только краем рта. — Ещё как могу, княжна. Подмигивает наверняка, в одно слово вмещая все возможные издёвки, и наконец добивается своего. Йен наскакивает на него. Пытается бестолково пихнуть в грудь и промахивается, проскользнув гладкой подошвой туфли по влажной траве. — И как это мне поможет? Чему научит?! — Злится, на крик переходит, но тот робкий совсем. Его же тяжёлым дыханием и обрывается. — Для чего ты принёс мне ножи?! Чтобы заставить меня прыгать?! Именно ради этого, видимо. Лука на каждый колким взглядом сдобренный упрёк лишь выше руку поднимает и уклоняется от неловких, и самому Йену не нужных тычков. — Так может, достанешь уже один из них? Лука предлагает, остановившись на краю вытянутой поляны. Опасно свесившись краем сапога с сухого камня, но провалиться попросту некуда. И некому ухватить его за голенище и утащить дальше, в топь. Лягушки лишь как пели, так и поют. — Порезать тебя из-за одного глотка? Йен пытается и пошутить, и восстановить сбившееся от нескольких бесполезных прыжков дыхание. И те были совсем глупые. Не потому, что нелепые, а потому, что он думал о том, как не завалиться самому, а не свалить своего противника. Не удариться, а не ударить посильнее. Нож всё-таки достаёт. Медленно и с опаской сжимает его пальцами. Смотрит на них, как на чужие. Боится короткого сколотого лезвия, а я едва сдерживаю желание проверить, насколько надёжно у него закреплён второй. Лука же глядит сверху и ждёт, пока Йен выпрямится. Опустит обе руки и нервно отлепит с лица все приставшие к нему волосы. — Для того, чтобы ты понял, что порой и за малое приходится драться, — поясняет, не повышая голоса, и добавляет ещё тише. — Твоя жизнь для кого-то тоже окажется малым. Запомнил? Йен на него как от магии остолбеневший смотрит. Для него это всё ещё из-за бурдюка. — Я не… Головой мотает, руки пытается сцепить в замок, натыкается левой на нож и тут же отдёргивает её, отступая. Нервничает, застигнутый врасплох. Никак не возьмёт в толк, за что же с ним вдруг так, и наверняка думает, что заслужил это. Может, что-то вспоминает?.. Для него всё личное. Не задания, не тренировка. Всё лишь про него. Всё о том, как обидеть его. И Йен этого не понимает. Так любой отказ чувствует. И это проблема, и одновременно нет. То, что он другой, и удары воспринимает правильно, с обидой и болью, а не словно поощрение, уже о многом говорит. Он нормальный. Не больной на всю свою маленькую голову. — Перестань психовать и соберись. — Дёргается на мой голос и поджимает губы. Не нравится ему, когда так. Раздражённо и со строгостью. — Слушай и делай то, что он говорит. Даже если не понимаешь, зачем ты это делаешь. Солнце начинает припекать сильнее, и Йен морщится и закрывается рукой. Якобы от прямо по глазам бьющих, далеко простирающихся лучей, но… Лука опускает бурдюк и свободной левой хватает его за взметнувшуюся кисть. Заставляет, потянув на себя, сделать шаг навстречу. — Ладно. Давай договоримся для начала. Или ты делаешь то, что я говорю, или мы даже не начинаем. Трахаемся, я оберегаю тебя, как могу, но… — Качает головой, едва Йен сжимает рукоять бесполезного ножа, и, выпустив его руку, тянется забрать лезвие. — Никаких ножей. И будет больно. Мне не хочется, но я могу причинять тебе боль. И не перестану, если уже начну. Ты меня понял? Йен не отдаёт. Отводит запястье, сжатое чужими пальцами, и делает шаг назад. Кривится всё ещё, но, кажется, стал спокойнее. Не то осознал, наконец, не то собрался. — Да. Кивает и пытается ловчее перехватить рукоятку взмокшими пальцами. Конечно, едва не роняет. Ловит, помогая себе второй свободной рукой. — И? Лука на него только смотрит. Не смеётся, не комментирует. Только ждёт. — Сказал же: я понял. Я буду слушать. Лука его кругом обходит, за спиной остаётся и, отчего-то упёршись взглядом в затылок, кивает. — Хорошо. И запомни это место. — Хлопает по плечу и, в него же стукнув наконец отданным бурдюком, задумчиво добавляет. — Не всегда же мы оба будем водить тебя под руку. — Да? Не выдержав, встреваю, и он, не моргнув и глазом, проглатывает весь мой сарказм. Йен пьёт пока. Ему не до каких-то там мелких переглядок. — Да. Не всегда. — А Лука, напротив, готов со мной драться, если придётся. Ещё раз скинуть с лестницы или вмазать кочергой. — В этом и весь смысл. Отмалчиваюсь, предпочитая пока не спорить, и он возвращается к отирающему влажные губы Йену. — Ты должен уметь выжить, пока рядом никого нет. — Сжимает его плечи обеими ладонями и кажется мне слишком уж терпеливым. Меня бы уже трижды повалил и вмазал. С Йеном готов носиться столько, сколько будет нужно, или пока эта новая игра не надоест. Я надеюсь на первое. На то, что всё это вообще не игра. — Справиться сам с помощью своей магии или ножа, если им будет сподручнее. — Но я не… Йен пытается ему возразить, хмурит брови, но Лука перебивает его раньше. — Тебе и не нужно убивать. Вернее, не всегда нужно, понимаешь? — сначала заявляет, а после опасно поправляется, оставляя лазейку, которую я предпочел бы намертво залепить. — Иногда достаточно ранить, чтобы сбежать. Иногда и этого не требуется. Достаточно показать, что ты готов себя защищать. — И часто тебе было достаточно только показать? Йен ему не верит. И я не верю тоже. Но не потому, что кто-то не мог раздумать грабить или нападать. О, нет. Лука из тех, кто предпочитает и раскаявшихся не отпускать. И вовсе не потому, что всегда думает о коварном ударе в спину. — Иногда бывало. Уходит от прямого ответа, и Йен поворачивается ко мне. — А ты что-нибудь ещё скажешь? Не то поддержки ищет, не то надеется, что я и оружие у него заберу, и самого его у Луки. Не двигаюсь с места. Только спрятанный в кармане кулак сжимаю сильнее. — Начинай варить мазь от синяков. И сам себя не порежь. — Последнее было не… — Не договаривает, опрокинутый коварной не подножкой даже, а лёгким толчком под колено. — Ах ты!.. На спину валится, только и успев взмахнуть руками и выронить и бурдюк, и блеснувший на солнце нож. Как самому в бедро не воткнулся? Лука обходит его с левого бока и остается там наблюдать против солнца. — Поднимайся, красавица. Скрещивает руки на груди и ждёт. Не предлагает помощи, не присаживается рядом проверить, насколько удачно Йен упал. Последнему не нравится. Как же ему не нравится. Приподнимается на локтях и сердито глядит вверх. — А можно было предупредить? — Всех будешь просить о магической записке? — Лука нависает над ним, как вбитый в землю столб, и обе руки заводит за спину. Сцепляет пальцы в замок. — Сначала письменное прошение, после подлый коварный удар? Вставай. Отступает, и только Йен медленно и неловко выпрямляется, укладывает его обратно. Походя помешав сделать шаг и подставив подножку. Теперь на бок упал, удачнее, чем в первый раз, но испачкался. Рассерженно выдохнул и уже было собирался кричать, как передумал. Собрался в комок и сел, подтянув мокрые, покрытые травяными пятнами колени к груди. И смотрит, как мелкая нечисть, и вот-вот зашипит. Я даже опасаюсь, что сделает уже наконец то, чего добивается Лука. Только не кулаком ему вмажет, а, не рассчитав, высвободившейся магией. Но нет пока. Всё ещё не может. Только глядит напряженно зло и втягивает голову в плечи, стоит Луке подойти ближе и протянуть ему руку. Поджимает губы, но берётся за нее. Выпрямляется на этот раз рывком и тут же пятится, уходя назад, к краю поляны. Чтобы не помогли упасть снова. И отшатывается назад, стоит Луке потянуться следом. Это он, конечно, правильно, но… — Убери волосы. Смотри за моими руками. За ногами тоже смотри. — Йен послушно принимается толкать косу под жилет, но выходит у него плохо. Бросает её, зацепившуюся за воротник и пытается делать, как велено. И тут же оказывается пойманным. Именно из-за того, что пытается сбежать, повернувшись боком, и открывает спину. — И по сторонам тоже. Лука его за волосы и хватает. Бережно, не дёргая, к себе подтаскивает и отбивает метнувшуюся схватиться за косу руку. Не сильно, но хлёстко. Удивительно нежно возится. Настолько сильно заинтересован или настолько влюблён? — Я не могу следить за всем сразу! — Йен пихается. Пинается, но попадает исключительно по голенищам высоких сапог, и ни вреда, ни боли принести не может. — Ты нарочно, ты… Лука подтягивает его ближе и вжимает в себя. Перехватывает поперёк шеи и давит на неё предплечьем правой, заставляя высоко задрать подбородок, для того чтобы дышать. — Будешь паниковать — умрёшь наверняка. — Бросает небрежно около прикрытого чёрными прядками уха и, отпустив княжну, обманывает её. Перехватывает иначе, за длинную метнувшуюся руку и, дёрнув за неё, отступает. Йен пролетает мимо него. Запинается, и… — Вставай. Два неловких шага — и снова на земле. Теперь на коленях. Шипит, морщится и, подняв голову, упирается в меня взглядом. — Скажи, если тебе пока хватит. Предлагаю, и Лука жёстко сжимает губы. Не налетает на меня сейчас, но явно жалеет, что я здесь. Мешаю я ему своей жалостью. Йен выдыхает, отлепляет от ладони прилипшую к ней длинную травинку и упрямо мотает подбородком. — Нет. Всё в порядке. И снова на ноги. Медленнее, чем в первый раз и неуверенно на правую ногу. Отмечаю это, но ничего не говорю. Ни когда сглатывает, ни когда оборачивается к Луке, стиснув кулаки. — Злишься? Хорошо. — Не все такие умелые, как ты. Напоминает ему и будто нарочно льстит. Неужто пытается заигрывать? — Тебе и половину такого, как я, хватит, княжна. Лука брови вскидывает, пытаясь расшевелить, и — надо же! Йен вдруг уходит от его рук. Отпрыгивает, избегая прямого захвата, успевает углядеть и удар по голени и его миновать тоже. Оборачивается и хвастает: — Я убил великана в горах. Напоминает и тут же за это расплачивается. Не то за то, что спорит, а не за чужим телом следит, не то за то, что и не пытался уследить. Повезло немного, и всё, Лука его снова ловит. Перехватывает за плечо и легонько, обозначая удар, пихает раскрытой ладонью в грудину. Тут же разворачивает и, как кукольного, возвращает к себе. Не душит разве что на этот раз. За локти держит. — Только изуродовал. Убил его я. Догадываешься, какой ценой? — Йен вдруг барахтаться перестаёт и тянется вправо. Касается левой ладонью чужого правого предплечья. Лука его снова встряхивает, отрывая ноги от земли. — Да, он сломал мне руку. Отпихивает от себя, придавая ускорение толчком в спину, но не опрокидывает на землю на этот раз. Позволяет развернуться, даже какую-никакую решительность улавливаем оба на его лице и тощий взметнувшийся вверх кулак, но… Останавливается и опускает его. — Ну? Замахнулся же? Почему не ударил? Лука застывает тоже. — Я не могу, — Йен сдаётся, опустив обе ладони, и просто кренится вперёд до тех пор, пока Лука его не выпрямит, приблизившись и обхватив руками. — Убей меня уже, если хочешь. Предлагает вполголоса и голову опускает, пытаясь упереться лбом в чужую ключицу. Луку это не устраивает. Он так сильно Йена за плечи встряхивает, что я почти вскакиваю, оставшись на месте в последнюю секунду. Порыв отобрать княжну сильнее всего сейчас. Под звук скрипа сжимаемой пальцами кожи жилета и клацнувших зубов. — Послушай меня внимательно. Внимательно, я сказал. — Мотает ещё, и Йен нехотя поднимает лицо. Искоса глядит, как-то слева, и будто бы всё никак не может отдышаться. Вся грудь ходуном ходит. — Если на тебя нападают, нападай в ответ. Как умеешь и как получится. Не цепеней, не пытайся договориться. Не начинай разбираться, почему и для чего тебя лупят. Бей, пока есть возможность, а уже потом, если победишь, спрашивай, что захочется. Понял меня? — Я не могу ударить тебя ни за что. — Объясняется, слова какие-то смог подобрать, наконец, но сказанными вслух они, должно быть, оправданиями ему кажутся, и оттого сдувается ещё больше. — А если ещё и ножом, то… Плечами жмёт и опускает их. Весь опускается вниз. Абсолютно безвольный и беспомощный. Такой порой решительный и такой глупый. Хочется спросить, а кого бы он предпочел лупить: кого-то из слуг, или, может, пару пьяниц ему притащить, — но молчу. Не трогаю. Пускай разбирается тот, кто это затеял. Пускай научит его защищаться. Без жертв и жестокости, которая ему опасна и противна. По крайней мере, пока. — Придётся пытаться и хотеть, Йен. — Любопытно, Тайра его так же поначалу уговаривала? Или всё-таки это разное? Втыкать иголки в людей и жаб? Пускай для него всегда будет разным. — Я буду тебя бить, а ты должен отвечать мне тем же. И тогда с тобой у нас получится лучше, чем с ним. Кивает в мою сторону, и я великодушно делаю вид, что не заметил. Решаю, что сегодня буду умным, а не сильным. Хочется ему, пускай тычет. Больше, чем раньше, он меня уже не зацепит. — И что дальше? — Йен кажется бодрее, чем был полчаса назад. Несмотря на грязную щёку и правый бок. Отдышался, привалившись к своему мучителю, и, судя по всему, пока не собирается отлипать. — Будешь ронять меня до конца дня? И глядит вверх, так доверчиво прижавшись к чужой рубашке другой чистой щекой, что у меня бы рука не поднялась. Ни оттолкнуть его, ни завалить ещё раз. — Знаешь же, как выглядит русалочий ситник? — Вмешиваюсь и встаю наконец, пока Лука раздумывает, поглаживая чужие лопатки. Княжна в ответ лишь закатывает глаза. Ещё бы ему не знать. Тайра, небось, его стог раздербанить заставила. — Сходи за ним и вернёмся в город. — И в чём тут подвох? Отступать не спешит, напротив, приваливается плотнее и так и замирает, будто пытаясь отдохнуть впрок. Пока я сам его и не выпрямлю, потянув на себя за тонкое, только плотной рубашкой и не самым практичным твёрдым жилетом прикрытое плечо. — Пиявок на болоте куча. — Ставлю перед собой и, убедившись, что смотрит мне в глаза и в целом не выглядит хорошо приложившимся головой, отпускаю, позволяя наклонить голову. Так и стоит на месте, пока я отхожу и возвращаюсь с им же брошенным бурдюком. — Может быть, и увязший утопленник встретится, если повезёт. Скорее всего тебе повезёт. Смаргивает. Молча пьёт и, возвращая пробку на место, застывает. Потом вытягивает левую руку в сторону. Даже не глядя на кончики своих пальцев. — И мне туда?.. — По прямой не заблудишься, — киваю, и Йен покорно вздыхает. Отирает ладонью лоб и, повернувшись, изучает узкую тропку, виднеющуюся среди болотистых сырых впадин и кустов. — До разлитой воды и обратно. Мы будем ждать здесь. Собирается ступить уже на первую высокую кочку, отделяющую поляну от ненадёжной дорожки, как подаётся назад, одёрнутый Лукой. Буквально одёрнутый. За кончик покачнувшейся косы. — Нож и воду возьми. Сумку под ситник. И то, и другое суёт в его неуверенные руки, и Йен заставляет себя очнуться. Не то за щёку укусил тайком, не то просто скинул начавший одолевать лёгкий ступор. Понял, что иначе дальше никак. А всем нужно идти дальше. Вернул отёртое от травы Лукой лезвие за пазуху, перекинул через плечо его же мягкую из-за пустоты внутри сумку… — А как далеко мне нужно идти? И ни споров тебе, ни возражений. Должно быть, с тем, чтобы накормить всю окрестную летающую и не только погань, у него куда меньше проблем, чем с синяками и избиением несчастного, неспособного снести пару-тройку ударов Луки. — Пока не упрёшься в болото. Опускает голову снова, застывает так, обдумывая и снова оборачивается ко мне. — И это безопасно? Уточняет спокойно, даже будто торгуясь или намекая, но без толку это уже. Собрался идти — иди. — Здесь нигде не безопасно. — Лука за плечи его хватает и разворачивает лицом к узкой, сквозь грязные низкие воды идущей тропе. Толкает на всё ту же первую кочку и скрещивает руки поперёк груди. — Кричи, если что. Тихо вокруг. Должны услышать. Йен фыркает в ответ, замирает на месте, удерживая равновесие, и закидывает вытянувшуюся вдоль спины косу себе на плечо. Кренится влево, перескакивая на следующий камень, после на бревно и скрывается из виду. Но шаги его хорошо слышу. Пока ещё. Возвращаюсь назад к колоде и усаживаюсь обратно. Лука остаётся на ногах, негромко поведав мне, что не собирается кормить всех окрестных клещей и комаров. И тут же по щеке себя лупит, убивая крупного вида крылатую погань. — Ты же не знаешь, верно? — Спрашиваю спустя ещё две минуты, когда даже тихие далёкие шлепки затихнут, и всё, что можно принять за поступь, утонет в гомоне лягушек и поднявшихся в воздух стрекоз. — Услышим или нет? Он только пожимает плечами и морщит только что укушенный нос. — Не знаю, но иначе он ничему не научится. Или ты считаешь?.. И глядит искоса, нарочно не становясь прямо. А я не считаю вообще ни черта. Я занят тем, что слушаю ни лешего не мёртвую тишину болота. * * * Не захотел оставаться ни в комнате, ни в душном чужом кабинете и выбрал беседку для своих больше надуманных, чем существующих страданий. Йен выбрал, а мне было всё равно, где именно сидеть. Луке, судя по мирному настрою, тоже. А то, что нет-нет да мелькнёт кто из присматривающихся дворовых, разве важно? Пускай смотрят, будет, что обсудить перед сном, если останутся силы после дневных работ. Но чудится, что я один эти взгляды и замечаю. Лука, откинувшийся на спинку и позволяющий ветру сушить его распущенные волосы, будто вообще глаз не открывает, а Йен... Йен слишком занят, чтобы обращать внимание на какие-то там мелочи. — Я точно знаю, как выглядит этот чёртов ситник, — бубнит, уткнувшись носом в книгу, и пихает меня в грудь каждым резким движением лопаток. Обсохнуть не успел после ванной и сразу же потащил на улицу с десяток разрозненных листов и пару-тройку книг. — Я такую кучу ощипал… И нас тоже притащил. Меня в качестве кресла, Луке достались его босые вытянутые ступни. Йен словно нарочно так устроился. Чтобы захватить сразу обоих, и морщится теперь, недовольный, рассматривая вовсе не его правоту подтверждающие картинки. И хорошие же, картинки-то. Цветные, реалистичные… Княжне только и не нравятся. Тихо кипит, и то и дело дёргается, забывая о том, что может и нос мне разбить своей беспокойной головёнкой. — Но спутал русалочий с развесистым. Лука и без того не забывшееся напоминает и получает полный досады не пинок даже, а так, толчок выбившейся из-под руки ноги. Йен умудрился даже волдыри не натереть, но кожа всё равно красная. Пятки и даже подъём стопы. А всё туфли. Надо бы поторопить сапожника, да и портного тоже. Сколько ему ещё разгуливать вот так, без сколько-то нормальной куртки? — Замолчи и три дальше, — сквозь зубы, скривившись, шипит и, расслабившись, возвращает ногу обратно на чужое бедро. — Я уверен, что это вообще единственная трава, которую ты знаешь. — Ну, если не из целительных… Улыбается чуть искоса и, отказываясь возвращаться к спору, начинает гладить маленькие беззащитные белые пальчики на вытянутой ступне. Нравятся они ему. Так очевидно нравятся. — Почему он вообще «русалочий»? Русалки же не живут в стоячей воде. — Йен всё о своём бурчит, будто бабка, вдруг выяснившая, что добрая соседская девочка ещё два лета назад умерла и ночью вовсе не за мукой к ней на порог являлась, и решительно захлопывает книгу. — Ладно. Завтра пойдём искать русалочий. Лука тут же вскидывается снова и глядит на него со смесью насмешки и удивления. Неужто думал, что и силой теперь не затащит на болота? И кто после этого наивный? — Что? — Йен отвечает на его взгляд своим и тут же независимо задирает нос. — Ладно, я один пойду. Бахвалится, затылком бьётся о моё плечо. Нарочно бьётся и так и остаётся, запрокинув голову и отыскивая мой взгляд своим. И от требовательности в нём разве что брови, которым ещё чуть выше — и окажутся на самой середине лба. — Везде пойдешь. Подтверждаю с тихой насмешкой, и Йен обиженно надувает щёки. Слишком сильно для того, чтобы можно было поверить хотя бы на секунду в то, что он не играет. — Нет? Запретишь мне? — Спорит ради самого спора и растекается. Даже руки, вцепившиеся в добытую в кабинете моего отца книгу, ослабевают, и он роняет её на свой живот. И тут же дёргается от неожиданного щипка за большой палец правой ноги. — Ай! Ай… Оба глядим на Луку, и если Йен осуждающе и нахмурив брови, то я с тихим весельем. Мог и сильнее дёрнуть, что же он так: сначала по кочкам гонял, а теперь чужие голые ступни гладит? Проверяет, не поранился ли? — Не устал ещё занудствовать и учиться? А то я мог бы утомить тебя в другом месте. Подмигивает и тянется, разминая затёкшие лопатки. Солнце к закату идёт, а ему будто лень всё. Весь какой-то задумчиво медленный. И словно недавно проснулся. С влажными ещё, спутанными после мытья волосами, в расстёгнутой наполовину рубашке кажется не наёмником. Балагуром, может, или типичным гулякой без совести, но не убийцей. Йен тоже нет-нет да глянет на него поверх своего травника, который схватил из вредности. Не смог смириться с тем, что в такой мелочи оплошал. Начал торговаться. Спасать свою почти ведьмину гордость. Но разве удивительно, что ошибся? Замотанный, сбитый с толку… Хорошо, что явился без прицепившейся к ноге пиявки и вообще не забыл, зачем полез к затхлой воде. Мог и вовсе с пустой сумкой вернуться. — Ты будешь меня жалеть. В другом месте. — Пихается снова, и Лука с готовностью перехватывает его ступню у своего локтя. Сжимает и тянет за неё на себя. Йен всё упускает. Нарочно серьёзный и ухватившийся за обложку толстой, подозрительно хорошо сохранившейся книги. Поди и не открывал её никто. Так, поставили, потому что надо. — И целовать везде, где ударил. Угрожает, смешной такой, а мне отчего-то хочется сказать, что. — Я вообще тебя не ударил, — Лука, быстро глянув выше его лица на моё, будто отрывок моей мысли ухватывает и сразу же, не глумясь, возвращается к чужой стопе. — Так больно? Крутит левую и так и этак поворачивает, и Йен тихо ойкает на одном из таких поворотов. — Тянет. Сообщает с хорошо слышимым недовольством, и Лука кивает. Проделывает то же самое, но уже медленнее. Вращает его голеностопный сустав и ждёт реакции. Ещё одного вскрика или попытки дёрнуться. Йен реагирует лучше. Мычит только что-то и, видно, сам не может понять, больно ему вообще или нет. Даже руками развести пытается. Ударившись локтем о стол и едва не уронив книгу. — Но терпимо? Лука никак не уймётся и задирает узкий край его штанины чуть выше. До середины лодыжки выходит. Как раз годно для того, чтобы полюбоваться двумя новыми кровоподтёками. Лука нажимает на один из них. Продолжает тихо веселиться. Йен охает и тут же, засмеявшись, пытается снова освободиться. Не выходит. Извивается весь, бросает справочник на столешницу, меня локтями толкает и вдруг замирает и растекается. Приподнимается выше и, скользнув по мне, запрокидывает голову. — Что ты так смотришь? И мою опущенную руку находит. Цепляется в неё своими пальцами, и ещё немного и даже почувствую это. Что больно делает. Он. Мне. Невозможно же. Не сможет. Даже если как следует попытается. Почувствовал что-то?.. А я и сам не понимаю, что. Досаду? Моё желание запереть его в спальне среди подушек и не выпускать больше никуда, где можно пораниться? — С нами ты всегда в синяках. Отвечаю с кривоватой, перетянутой шрамом вправо улыбкой, а Лука снова тянет его за лодыжку. Йен отвечает ему пинком и отдёргивает ногу, прячет ее, подогнув под себя. — Я не жалуюсь, — пытается устроиться поудобнее, но всё не то. То синяки свои тревожит, то пихает меня. В итоге вытягивается, как был, но, должно быть, теперь возвращает ступни на чужие бёдра с крайне осуждающим взглядом. — Лучше с вами в синяках, чем без в чужом подвале резать жаб. — Хочешь свой подвал? Лука снова только по пальцам его гладит. Не то чтобы не сбежал вовсе, не то потому что заинтересовался. Сам почти неподвижен, только нет-нет да поморщится, когда закрывающее солнце облако унесёт ветром. К вечеру жарко становится, но птицы как носились почти над головами, так и носятся. Совсем близко к земле, едва не задевая крыши беседки. Будто небо упадёт ночью, если притаившееся за линией горизонта не унесет прочь. Ветер сейчас переменчивый. — Одну из столовых. — Йен на шутку не реагирует. Йен обращает её себе на пользу и глядит так серьёзно и внимательно, что я тоже становлюсь серьёзным. — Можно? Киваю и ладонью приглаживаю пряди его распущенных влажных волос. Те постоянно поднимаются вверх. От любого движения его головы за мою рубашку цепляются и скользят, щекоча мою шею и подбородок. — Тебе всё можно. Пихает легонько и тут же прячется за ресницами. За румянцем тоже. — Я не шучу. — Улыбается немного смелее и, быстро облизав губы, задумчиво проговаривает, нахмурив высокий лоб: — Мне бы пару кастрюль и… — Я тоже. — К чему мне вообще знать обо всех половниках и чашках, если он сам может выбрать нужное? — Бери, что хочешь. Пока мы здесь, это твой дом. Княжна кивает, прикусив нижнюю губу, а Лука тут же убивает всё. Рушит момент чужой робости и нарочито обиженно тянет себе под нос: — А мне ты так не сказал. Перевожу взгляд на него и не понимаю, взаправду он это или от скуки. Может, от того, что молчал слишком долго? — Ты и сам возьмёшь, что потребуется, — отвечаю насмешкой, и он закатывает глаза, показывая, что рассчитывал на извинения и, может, уговоры. — Без моего разрешения. Кривляется дальше, а Йен как будто теряется и не сразу находится обратно. — Так что с ситником? — Уводит разговор в другую сторону, и мы оба, переглянувшись, позволяем ему это. Пускай пока смущается. Уж как командовать, все быстро вспоминают. — И русалочьей чешуей, и… Прерываю его, перехватив начавшие спешно загибаться пальцы в свой кулак. — Напиши мне полный список. — Кивает, а я думаю, что и второй, и третий раз неплохо бы заглянуть в книги. Свериться с ними. И с Тайрой, которая это варево кипятила куда чаще только-только ударившегося в волшебство Йена. — Посмотрим, что можно достать сразу, а за чем придётся побегать. Кивает и, повернувшись к столу, собирается уже снова взяться за книгу, как останавливается на середине движения. Мельком глянув в сторону поместья, увидел что-то, заставившее его нахмуриться и вернуться ко мне. Буквально руку на себя тянет и закрывается моим предплечьем. Смотрю туда же и понимаю, от чего его так. Кацпар. Племянницу ему «простить» не может. Годы бездействия и тихие быстрые похороны. Йен бы наверняка хотел посмотреть, как именно её похоронят. И не зажмут ли монет на обивку гроба и траурный саван, скажут ли пару слов напоследок? Он бы хотел, но я не пустил. Потому что никто никого не хоронил. Сожгли где-то на побережье и бросили тлеющий в брёвнах остов. Не спрашивал, учуял запах дыма от чужих идеально уложенных коротких волос и вычищенного сюртука. — Господин, — обращается ко мне с абсолютно пустым нечитаемым лицом, едва достигнув низких бесполезных ступенек, но уже в третий раз за день кланяется. — Его благородие капитан Ядвиг прибыл на званый ужин. В качестве сопровождения госпожи Фаоры. Вот как. Капитан, значит. И Фаора. Какой ожидаемый и неприятный сюрприз. Я ещё выдохнуть не успел, а Лука приподнимает бровь и глядит на меня так, словно я мог забыть ему рассказать. Подозревает в заговоре с благородным капитаном? — Я не помню, чтобы приглашал гостей. Отвечаю сразу всем, и Кацпар наклоняется чуть ниже. И не то мне чудится, не то в его голосе и вправду слышится какое-то затаённое удовольствие: — Она сказала, что сама себя пригласила. — Вот как. Значит, дело, с которым явилась, не терпит отлагательств. А что Ядвиг? Был обязан долгом или вызвался явиться сам, дабы поглядеть на прекрасную Июлию? — Изволит беседовать с госпожой Августиной в одной из гостиных второго этажа. Прикажете передать, что не готовы к визиту? И глядит сверху, как высокая длинноклювая птица. Ещё бы ногу поджал — и натуральная цапля. Стоит и словно ждёт, когда же я ляпну что-нибудь глупое, а то и гадкое. И как знать, пропустит мимо ушей или невзначай упомянет при той самой госпоже? Настолько же в поступках низок, насколько ростом высокий вышел? — Проследи за ужином, — распоряжаюсь кратко, не оценивая случившуюся неожиданность, и, глянув на тёмную макушку у своего плеча, добавляю: — Пускай подают пораньше. И не забудь о стульях. Кацпар кивает и удаляется, умудряясь держать спину так неестественно прямо, будто носит не позволяющий сутулиться жёсткий корсет. Йен начинает возиться. Глядит на меня и шёпотом, будто человек-трость может подслушать, спрашивает: — А что со стульями? И голову втягивает в плечи. Как будто понимает, что задал очевидно глупый вопрос, но ответ на него найти не может. — Нежданным гостям обычно не хватает, — поясняю, и Лука кривит рот. Глаза тоже закатывает, но скорее плутовски, чем осуждающе. Да и что ему этот стул, потребуется — и соседа скинет. — Ну что? Можно и поесть? Предлагаю вернуться в дом и тут же получаю то, на что немногим раньше рассчитывал. От ухмылки ничего не осталось. Теперь скалится. — Ты это заварил, ты теперь этим мразям и улыбайся, — совсем слов не выбирает и, видимо, ещё мне подыграть желания не испытывает. — А я поем позже. Что же. Не уговариваю. Наклоняюсь к княжне и, отведя прядь его волос в сторону от щеки, спрашиваю: — И ты меня бросишь? Мурашками покрывается от прикосновения, пальцы мои зажимает между плечом и щекой, и оборачивается назад. Упирается в мою ключицу лбом. — Я не одет к ужину. — Надо же, и тут маленькое, так легко случившееся предательство. Виню ли я кого-то из них? Разумеется, нет. Сам бы предпочел утопленниц любому светскому обществу. — И, пожалуй, лучше совсем разденусь. И буду смотреть на лицо, на которое действительно хочу смотреть. И ресницами вниз. Так, чтобы те отбрасывали длинные тёмные тени. И в сторону не глядит. Ни единого взгляда на «то самое лицо». Манипулятор. — Значит, бросишь. Подытоживаю нарочито буднично, и Йен, встрепенувшись, выбивается из моих рук. Поднимается на ноги и оглядывается с одной из самых своих очаровательных улыбок. — Надеюсь, ты будешь милостив, — прикусывает краешек рта и, разом отбросив всё кокетство, а вместе с ним и волосы, приставшие к плечу, принимается собирать разложенные книги. — И догадаешься принести что-нибудь прямо в спальню. Стопка выходит увесистая, и я останавливаю его руку. Нажимаю на локоть своими пальцами и мотаю головой, когда обернётся. — Оставь, я прикажу поднять в кабинет. Хмыкает и освобождается. Не слушается и деловито делит стопки. На ту, что потяжелее, и вторую из одних разрозненных, мятых по краям желтоватых листов. — Мне ещё за сгоревшие свитки расплачиваться, — напоминает о пожаре, и я против воли мрачнею. Виноват же. Только я один в нём и виноват. А значит, мне с тем чумным надсмотрщиком над книгами и разбираться. — Всё ценное я заберу с собой. Лука фыркает и опускает согнутые в коленях ноги на дощатый пол. — Мудрая мысль. Выпрямляется и тут же тянется, отведя руки назад. Успевает даже зевнуть до того, как Йен толкнет его в ничем не закрытую грудь составленной стопкой. Книжной, разумеется. В тяжёлых плотных переплётах. Лука тут же губы дует, несогласно мычит, и мне кажется даже, что сейчас заупрямится, заявит, что сегодня не в настроении изображать парнокопытное, но нет. Молчит. Смиренно подхватывает то, что дали, и ждёт, пока княжна обуется. Запихает свои босые ноги во всё те же просушенные туфли. Возвращаются в дом в каком-то тихом поразительном единодушии, а я какое-то время ещё остаюсь здесь, внутри беседки. Наблюдаю за удаляющимися спинами и даже не пытаюсь услышать, о чём говорят. Пускай и дует нужный, услужливо прямо в лицо бросающий чужие слова ветер. Я думаю, что, пожалуй, им вовсе не нужен. Вот в такие моменты точно нет. Когда Лука миролюбив, а Йен не пытается доказать всем вокруг и себе в довесок, что может быть полезен. Может, когда-нибудь дойдёт до того, что и вовсе не стоит ничего доказывать?.. Лука, впрочем, не дошёл. Но Йен при всём их сходстве все же другой. Йену, возможно, не захочется вечно соревноваться?.. — Ждут только вас, господин. Смаргиваю, услышав голос вернувшегося с другой стороны беседки камердинера, и нехотя встаю тоже. Спавшее было где-то в груди желание послать всех к лесным нимфам и тоже «поесть позже» напоминает о себе совершенно некстати. Печально, что, получив все семейные богатства и земли, я обрёл ещё и кучу совершенно глупых обязательств. Пускай и предсказуемо. Но да кто бы об этом подумал? — Госпожа Августина собирает вещи? Интересуюсь скорее походя, нежели действительно переживая всерьёз, и Кацпар с готовностью докладывает, почтительно склонив голову, но не замедлив своего шага: — Отбывала в свои владения, но вернулась этим же днём. Прикажете намекнуть? Отмахиваюсь и, опустив взгляд, решаю, что измятая княжной рубашка вполне сойдет для того, чтобы явиться на не мной объявленный званый ужин, и стряхиваю невидимые миру пылинки с брюк. Те тоже вряд ли можно назвать выходными. Годны скорее для верховой езды или охоты. Равно как и высокие, привычные мне сапоги. Совершенно немодные. — Не прикажу. Кацпар кивает и отстаёт от меня на крыльце. Остаётся будто бы охранять распахнутые входные двери, но мне кажется, что в ином дело. Не хочет подслушивать? Или становиться свидетелем моего возможного убийства? Я бы ожидал попытки от Ядвига. Да и от Фаоры. От Августины и даже её милой, опечаленной не случившейся свадьбой дочери. От Штефана разве что нет. Для того, чтобы учинить заговор, нужно бормотать хоть сколько-то внятно и не плеваться кашей, которую тебе подают и запихивают в рот на самой маленькой из всех имеющихся в доме ложке. Чудится ли уже, или цветами всё ещё пахнет? Едва уловимо, будто в укор мне, но раздражает больше, чем могло бы трогать. Вообще не трогает. Разве что тянет приказать перемыть все переходы и коридоры. Проверить, не завалилось ли где за штору пару соцветий или, может, осталось по вазону? Драпировок много. За лестницей полно места. По привычке ступаю на её первые ступени и понимаю, что даже не спросил, в какой же из комнат изволили собраться мои незваные гости. Но вряд ли не смогу найти их, если прислушаюсь. На это и полагаюсь, вернувшись к холлу, и по наитию выбираю правый поворот. Ту же не то гостиную, не то столовую, в которой впервые за минувшие годы увидел обещанную мне в жены девушку. Вроде и недавно совсем, а столько уже прошло. И столько же изменилось. Только чужое презрение бежит ровно. В этом Августина себе верна. Стоило мне только войти в арку, как окатило. Взглядом как ледяной колодезной водой из ведра. Зыркнула, но ничего не сказала. Согнулась над столом, уткнувшись в свою тарелку. Июлии подле нет. Из-за меня или пылко влюблённого в неё капитана? Фаора прямо напротив. Рядом по левую руку Ядвиг и всего одна пустая тарелка меж поданных блюд. Стало быть, для меня. И, разумеется, никаких лишних стульев. Строго по количеству тех, кому следует присутствовать за ужином. Уж не поэтому ли отстал Кацпар? Для того чтобы намекнуть любому, кто решит увязаться за мной, что не стоит? Что ему не место рядом со столь уважаемой гостьей? Как забавно. И будет забавно вдвойне, если Лука передумает и всё же решит спуститься. Мне хочется, чтобы передумал. Или потолочная балка треснула и, рухнув вниз, переломила стол. Распугала всех излишне достопочтенных господ. — Слышала, ты отлучался из города. — Фаора приветствует весьма своеобразно. Дожидается, пока сяду, и пространно, без эмоций в голосе, добавляет: — И несколько дней назад, и ещё раз до этого. Мне и смешно, и любопытно одновременно. Когда же уже около ворот появится белеющий от страха и ответственности юноша, которому будет велено сопровождать меня в открытую? А то что же только доклады от служивых у ворот? Можно упустить важное. Вдруг я стряхну не три, а четыре раза в кустах, а они не узнают? — И что? Появившаяся служанка привлекает внимание Ядвига и, видно, поэтому он молчит. Но какие взгляды кидает — просто жуть. Даже жаль, что эмоциональности не хватает впечатлиться. Он и раньше меня никогда не любил, может, испытывал нечто вроде тухлой, давно покрывшейся плесенью тихой ненависти, но вот теперь она горит. Горит как никогда. И из-за того, что случилось в подземельях. И из-за Июлии. Хотя, казалось бы, чего ему вспыхнуть? Она осталась свободной. Не измарана грязной отвратительной тварью, которой он меня считает. Фаора спокойна и холодна. Она благосклонно кивает на предложение наполнить свой бокал и, отпив, берётся за вилку. Августине, судя по её виду, любой кусок поперёк горла. Она будто уже в трауре в своём подчеркнуто простом, под самый подбородок застегнутом, глухом синем платье. И всё так же молчит. Смотрит лишь на оконные рамы и изредка делает мелкие глотки, прикасаясь губами к тонкой кромке бокала. — Меня немного беспокоит этот факт. Мягкий голос Фаоры не похож на тот, каким я его слышал последний раз. Обдумала всё. Успокоилась. Решила, что пока мы всё же «друзья». А за друзей принято беспокоиться. Особенно если они могут перестать быть удобны в любой момент. — Кого-то сожрали, пока меня не было? Спрашиваю, приглядываясь к расставленным блюдам, и понимаю, что и не догадываюсь, кто же в этом доме составляет меню и вообще отвечает за провиант. Кацпар? Может, кто-то из работников кухни? — Нет. Фаора будто не рада этому, но предпочитает не врать. Это уже хорошо. Значит, не запутается, если что. — Тогда в чём причина вашего беспокойства, многоуважаемая госпожа Фаора? Появляется ещё одна служанка и, тихо интересуясь, чего из предложенных блюд изволят отведать господа, ловко наполняет тарелки. Мне совершенно неинтересно, что есть. Но вот белые манжеты и передник… Подумал, что не прочь посмотреть на княжну в том платье ещё раз. И сам удивился. Чужое безумие, оказывается, заразно. — В том, что работа всё ещё не выполнена. — Ядвиг разрушает все мои и без того прозрачные, не имеющие конкретного замысла фантазии одним только звуком своего голоса. Неудивительно, что Июлия даже к столу не вышла. — А ты… — Смею заниматься своими делами? Подсказываю, и он морщится. Странный такой. Непривычный без доспехов. Вот уж кто расстарался, собираясь к ужину. И камзол, и золотая лента, повязанная свободным бантом вокруг рубашечного ворота. А я весь мятый. Не потрудившийся накинуть хоть что-то на измусоленную локтями и мокрыми волосами княжны рубашку. И стряхнуть их с себя тоже не додумался. И ладно. Длинные же. Сами небось отвалились. — Кроме прочего. Надо же. А причины повесомее не нашлось? Или ей не хочется утруждать себя и надумывать? — Говорите уже как есть, — обрубаю все попытки в кокетливые извороты, и Фаора едва заметно поджимает свои и без того годами подожранные губы. — Ради чего вы здесь? Вдыхает довольно тяжко, касается ладонью массивного колье, которое украшает её шею, но Ядвиг, торопливый, питающий ко мне столько отрицательных чувств Ядвиг рушит всё на корню. Недовольно выпаливает: «Убедиться, что ты не собрался бежать», — и над столом повисает тишина. Даже приборами никто не стучит. Лука бы рассмеялся, услышав это. Его бы действительно это позабавило. Разумеется, мы все уходим и возвращаемся исключительно потому, что ищем проторенный надежный путь. И не удовлетворены уже с полдесятка раз. Не перетаскали из дома все серебряные ложки. — Я знаю, как делать свою работу, не стоит за мной следить. Напоминаю не без насмешки, но она только качает головой. Мол, убитые под землёй не доказательство. — А я уверена, что стоит. — Снова чувствую себя «мальчиком», которого пытаются прожать, и вспоминаю Кёрна. Надеюсь, что и Фаора помнит. — И хочу, чтобы Ядвиг этим занялся. Во всяком случае, во время вашего похода. А вот и главное. То, ради чего она сама себя пригласила на этот самый ужин. — Я не расслышал? — Вашего похода, — уточняет охотно, активно жестикулирует вилкой и даже умудряется есть, пока рассказывает. — Пришло прошение из деревни в дне пути от южных ворот. Местные жители просят о защите города. Прислать служивых из гарнизона. В донесении было сказано, что нечто выбралось из пещеры ночью и пожрало их скот. Утащило корову и ранило нескольких жителей. Разве разобраться — это не твоя работа? Выглядит такой увлеченной. Должно быть, вот эту часть она точно готовила. По крайней мере, последний аргумент. Только вот я не идиот. — В этом случае гарнизона, полагаю. Отвечаю самым смиренным голосом, и смотрю ей в глаза. Пускай придумает что-нибудь ещё для того, чтобы свалить на меня чужие обязательства, которые и так никто не выполняет. Зато подати собирают исправно. За защиту ото всякого живого зла и вставших мертвых в том числе. — Ты сам прекрасно знаешь, что стало с гарнизоном. Да. С одним. Но не при ней ли Кёрн хвалился ещё четырьмя? — Есть ещё. — Всегда есть ещё, — возражает мне так, будто я от уже оплаченной работы отлыниваю, и хмурится, становясь похожей на строгую ведьму. — Но я хочу, чтобы ты проверил, что эта тварь не имеет отношения к нашей проблеме. И помог этим людям, если им будет угодно. «Хочу», а не приказываю. Как мило. Неужели она действительно уже забыла? «Хочу» — не наделённое магией слово, после которого любой бедняк или благородный тут же предоставит тебе всё. Но тут не в капризе дело. Дело скорее в укреплении позиций. У прочих из совета есть власть и деньги. У неё есть власть, деньги и ручной монстролов. Не это ли она желает продемонстрировать? — А Ядвиг засвидетельствует, что именно вашей волей. Не встречным ветром или чем-то ещё. Умно. Хвалю и понимаю, что так и не коснулся тарелки. Только собираюсь взяться за нож и порезать уже остывший кусок мяса, как Ядвиг любезно вклинивается в разговор: — Твоё дело — убивать монстров, а думать — её превосходительства, и потому закрой рот, возьми меч и… Показывает руками, что именно я должен «и» вместо того, чтобы думать, и мне становится любопытно. Насколько он на самом деле понимает, кто именно является настоящими монстрами? Неужто те, что с клыками?.. — Я и тебя могу убить. — Напоминаю для того, чтобы замолчал уже и дал мне минуту подумать. Решить, стоит ли позволить использовать себя сейчас и что сам могу от этого получить. По всему выходит, что перспективы сомнительные, но если взять в расчёт чужие навязчивые желания научиться резать не только хлеб и возможность того, что подземные ходы могут простираться так далеко… — Я пойду. Но на своих условиях. И без него. Киваю на Ядвига и собираюсь уже, наконец, поесть, раз явился. Хотя бы кусок сунуть в рот. — Он обязателен. Конечно, она не собирается уступать. Кому хочется остаться ослеплённым? Пережевываю, почти не чувствуя вкуса, и качаю головой. — Я так не думаю. Настаиваю мягко, и Фаора произносит фразу, которую я ожидал услышать скорее от Ядвига, чем от умной, пережившей Кёрна женщины. — Как же я узнаю, что ты не обманул? И ресницами хлопает, пытаясь уже меня обмануть. Поймать на глупую маленькую хитрость, отреагировать на которую выходит разве что смешком. — Перестаньте, — прошу не дурить, ведь ей это так не идёт, и добавляю уже серьёзнее, не поддерживая чужого кокетства: — И Ядвиг уже показал себя в пещерах. Не думаю, что хочу ещё раз увидеть его в бою. Фаора переводит взгляд на него и, судя по белой приподнявшейся брови, доблестный капитан существенно приукрасил свою роль в зачистке тёмных подземных путей. Но разве могло быть иначе? Разве что он заранее подумал о том, что в итоге и за маленькое враньё придётся краснеть. Очень цветасто, крупными пятнами, которые совершенно не смотрятся с его светлыми одеждами. И лентой. — А свою шлюху, значит, хочешь? Шипит, бросаясь первым пришедшим на язык оскорблением, а я скучнею окончательно. Настолько неожиданным был его выпад. И вовсе не жалким. Воинственным, как он себе и представлял. И у него, значит, эта свадьба нарывает. — Его я, по крайней мере, выбирал. И в том смысле, который имел в виду оскорблённый Ядвиг, и в том, от которого вздрогнула необычайно тихая, будто призрак, почти не зримая Августина. Зачем она вообще здесь? К чему спустилась, если не может даже есть? — Ты… Я? Перевожу взгляд на готового вскочить и швырнуть в меня перчаткой Ядвига, но Фаора вступилась раньше. — Успокойся, капитан, — одёргивает его с недвусмысленным предупреждением в голосе и небрежно кивает на стол. — Ты здесь не для того, чтобы махать кулаками, как опившийся в трактире дурачок. Возьми лучше вилку. Мясо великолепно. Ядвиг реагирует на её голос без промедлений. Но это не значит, что хоть с каким-то удовольствием. Напротив, подчиняется крайне нехотя и принимается жевать. Тщательно и агрессивно. Не сводя с меня пристального тяжёлого взгляда. — Я надеюсь, что вы выступите завтра. — Всё же «вы». Значит то, что он хороший наушник, перевешивает его прочие весьма скудные навыки. Тоже «неожиданно». А может, и не спорить? Может, взять его с собой? И оставить на первой же развилке тракта? — И обернётесь за пару дней. А после, как только вернётесь, спуститесь вниз. Убедитесь, что ходы пусты. Киваю и как мальчик, уже носящий на шее бант, спрашиваю: — А дальше? Снова ресницами вниз. И улыбку надевает так же ловко, как ожерелье. — О чём ты, Анджей? Переспрашивает, немного вытянув шею, и я с готовностью подсказываю, внимательно следя за её лицом. — Что дальше? Выдадите мне ленту? Заявите, что я состою на городской службе? Пожимает плечами. Не разубеждает. Даже Ядвиг, вместо того чтобы презрительно хмыкнуть, отводит глаза. Значит, что-то знает. Значит, она и вправду думала о том, как бы использовать меня ещё. Использовать как можно дольше. — Кто знает? — Отвечает спустя долгий медленный глоток из бокала, и улыбка её становится шире. — Может, ты и сам пожелаешь наняться на службу? Если мы сойдёмся в цене? И если бы не её годы, то я бы решил, что даже заигрывает. Предлагает немного больше, чем деньги. — Нет, не сойдёмся. Хочет возразить мне, может, поведать поучительную историю о другом непослушном мальчишке, но мы оба отвлекаемся на стремительные, нарочито громкие шаги. Кто-то слишком уж торопится сюда. И следом за ним тоже. — В чем не сойдётесь? — Лука буквально вбегает в столовую и, лишь мельком оглянувшись, выбирает себе место. Выбирает мой стул и мои колени, на которые падает, едва не перевернув опасно оставленную на углу бутылку с вином. — Этот старый хер удумал, что может не пускать меня сюда. В моём собственном доме, ты представляешь, любимый? И губы дует, глядя на меня сверху вниз. Растрёпанный, как выбравшаяся из чащи дриада, и в распахнутой до самого живота рубашке. По крайней мере, в штанах. А мог явиться и без них. Видимо, передумал. Решил, что следует отужинать именно сейчас. Должно быть, именно поэтому прихватил и набедренные ножны. С кинжалом. — Этого больше не повторится. Говорю мягко, как мог бы Йену, и, сдвинувшись ближе к спинке стула, немного поворачиваю его, чтобы не закрывал стол. Кацпар заявляется только сейчас. Запыхавшийся и, должно быть, лишь великодушно сбитый с ног, а не с воткнутой в глаз длинной белой свечой, что до вечера стоят в гостиной без дела. Лука его теперь и не замечает. На меня глядит, а я на него в ответ. На глаза, на губы, на тёмный, совсем недавно проступивший поцелуй-отметину под подбородком. — Или?.. Нажимает на меня и тоном, и тонкими, на плече устроившимися пальцами. Разумеется, не разрешения просит. Демонстративности. Её ему хочется. И тянуть меня за волосы, покалывая кромками ногтей затылок. До тех пор, пока не отвечу. — Или отрежешь ему то, что захочешь. Обещаюсь самым ласковым тоном из всех, какими когда-либо разговаривал с ним, и Лука перестаёт терзать мои короткие космы. И как только вообще смог ухватиться? Улыбается и, поёрзав, перекидывает ноги через перекладину, скатываясь чуть ниже. — Велите принести ещё один стул? В голосе Кацпара явное беспокойство. Нарушение положенных церемониалов беспокоит его куда больше потенциальной расправы. — Не стоит, — отказываюсь, и он нехотя отступает. Фаора же, напротив, наблюдает с нескрываемым любопытством. Если и удивлена, то не настолько как Ядвиг, отложивший вилку. — Нам удобно. — Но столовый этикет полагает… Кацпар пытается настоять, но Лука уже суёт нос в мой бокал. За мою же руку держится, притягивая его к себе, и задумчиво бубнит, касаясь губами кромки стекла. — Это красное? Я знаю только красное и то, которое похоже на мочу. Впрочем, на вкус все цвета часто одинаковы. Делает глоток, а я меланхолично думаю, что, пожалуй, в этот раз наверное действительно не отравлено. Иначе стала бы Августина или тот же Ядвиг пить со мной из одной бутылки? Лука сглатывает, делает ещё глоток, и Фаора вдруг интересуется, опёршись на свою тонкую кисть: — И на что же похоже поданное нам всем пойло? Лука лишь плечами жмёт, не найдя повода ляпнуть ещё какую-нибудь глупость. — На вино в этот раз. Она кивает, а он, извернувшись, наливает «нам» ещё. Как же, для него же нет ни приборов, ни посуды. Вот такой, стало быть, изящный намёк, возможно, от матери не случившейся хозяйки дома. Да только что толку в оскорблении, если его не заметили? — А мы незнакомы, верно? — Надо же, а заинтересовалась. Статная седая госпожа этим вертлявым поганцем. Так и глядит: то сощурится, видно, пытаясь разгадать, кривляется нарочно или и вправду дурной, или, может, высматривая в нём что-то? — Да, всё ещё не представлены друг другу. Анджей, ты не был бы так любезен? У твоего друга есть титул? Даже не договорила ещё, не успела и рта закрыть, а Ядвига уже скривило. И верно же. Он-то всё о нас знает, не так ли? — Он тоже наёмник. Как оскорбление выплёвывает, даже скорее ябедничает, и Лука закатывает глаза. — Что значит «тоже»? — Оскорбляется совсем всерьёз и назидательно поднимает указательный палец вверх. Той руки, которая на моём плече лежит. И цепочка на его шее с тонким крестом, что невозможно не заметить, подтягивается немного выше. — Он убивает, потому что приходится. Я — потому что мне нравится убивать. Мы совсем разные. Не «тоже». — Ты только что сознался в совершенных преступлениях в присутствии свидетелей? Всё верно? Ты знаешь, что за это обещана виселица? У Ядвига глаза горят. Буквально, кажется, стали больше, а Лука, так явственно ожививший этот скучный ужин, глядит на него уже с жалостью. И снисхождением, на которое он способен будучи только в хорошем настроении. — Каких, лапушка? — Переспрашивает не без смеха, и Ядвиг тупится в скатерть. Должно быть, пытается придумать, как именно всё закрутить. — Разве есть умерщвлённые тела или те, кто может на них указать? А раз нет свидетелей, то выходит, что я только болтаю. Несу глупости. Верно же, любимый? Лука спрашивает уже у меня и, дурачась, касается указательным пальцем моей губы и немного оттягивает её. — Но ты убийца. Ядвиг настаивает, не желая униматься, и Лука согласно кивает. — Каждой своей костью, — признаётся столь легко, сколь и абсолютно бессмысленно, и тут же, приглядевшись, уже сам тыркает Ядвига. — Не передашь мне бутылку? И глядит как на закадычного друга. Ядвиг теряется и с неохотой, но подчиняется. Медленно и будто рассчитывая на подвох. Не мог же беспринципный убийца попросить просто так? Может, планирует ударить его по протянутой кисти?.. Только Лука ничего не планирует. И никаких подозрительных взглядов не замечает. Его интересует только эта самая бутылка и её содержимое. Прикладывается к ней прямо так, не замечая опустевшего бокала, и, сделав пару глотков, задумчиво изрекает, ударив стеклянным донышком о стол. — Вот это даже лучше. — Сообщает не то мне, не то спинке кресла и добавляет чуть более задумчиво: — Заберу её. — Так ты поэтому спустился? За бутылкой? А как же надменное «поем после»? Куда всё делось? — Можно сказать, меня вынудили, — признаёт без особого желания и, закатив глаза, поясняет: — Выгнали хоть за какой-нибудь добычей. Вот оно что. А сам он, значит, не собирался спускаться. Всё Йен, с которым было никак не совладать. Только сдаться. — Я надеюсь, мягко?.. Подтруниваю, и Лука охотно кивает, набивая рот прямо руками, игнорируя разложенные около моей тарелки разномастные вилки. — Да, ударил он меня мягко. Всего лишь одной из своих идиотских книг. — Звучит небрежно, но вместе с тем и обидчиво. Что это так? Йен передумал раздеваться, или похоть оказалась вытеснена голодом? — Но если хорошо попросишь, то я покажу, куда он меня укусил. Подмигивает мне, и Августина вдруг не выдерживает. Резко поднимается на ноги и замирает, зажмурившись, как если бы у нее закружилась голова. Молчала, когда я пришёл. Молчала, слушая наш деловой, не имеющий к её дочери отношения разговор, и не выдержала в итоге. Луки на моих коленях. А Июлию она бы одобрила? Или потому и не выдержала, что именно её и представляла поверх меня? Дико даже в предположениях. Должно быть, для неё так же, как и для меня. — И это ты выбрал? Вместо моей дочери? Этого… Человека? — Спрашивает, не удержав насмешки, и глядит так зло, будто может и броситься. Высокая и худая, тянет на мертвячку из тех, что бродят по полям. Высокая и худая, глядящая с высока, не давит. Разве что жалость ворочается где-то внутри. Может быть, жалость. Слишком слабо, для того чтобы быть уверенным. — Надо думать, что и детей он тебе тоже нарожает?! Бросает вдогонку уже куда эмоциональнее, и так и не успевшее толком пустить корни сочувствие умирает. Неужели она настолько не понимает? — Пожалуй, можно сказать, что у нас уже есть ребенок. — Лука задумчиво постукивает по моему плечу, и поднимает взгляд вверх. — Он иногда так кричит по ночам. Вы разве не слышали? Ябедничает, уже кривляясь и шёпотом. И тут же, как светская сплетница, только что выдавшая тайну, прикрывает ладонью рот. Какой де ужас, вы представляете, что происходит?.. Августина бледнеет сильнее. До синевы доходит, и мне на мгновение даже кажется, что сейчас упадёт. Свалится замертво, но нет. Лишь поднимает подбородок чуть выше и, сжав губы, выходит прочь. Не скандалит. Нет, видимо, уже сил. Ни на крик, ни на то, чтобы попытаться в очередной, третий или уже десятый раз указать на то, чего я в самом деле достоин. Но я это и выбрал. Не лучше, не больше. Только то, что заслужил. Отчего же теперь я ублюдок и негодяй? — Штефан, надо думать, прекрасно слышит. Фаора находится быстро. Ещё яростные шаги в коридоре не стихли, а она уже заговорила. И её голос настолько ровный и будто даже скучающий, что меня так и подмывает спросить. Откуда же она и о расположении комнат осведомлена? — И кто же докладывает? Кацпар? Может, кто из прислуги помельче? Предполагаю вслух, и она даже не отмахивается. — Разве это важно? — Но и имени, разумеется, не говорит. Признаёт только, что совала нос куда не требовалось, и даже не пытается утаить это. — Мне было любопытно, и я спросила. Это не имеет отношения к нашим делам. Конечно, нет. Ни малейшего. Включая все мои отлучки и подчас и вовсе случайные передвижения. Выходит, сложенная бантом лента уже к шее примерена, а я и не заметил? — Одному делу. Поправляю её, и Лука, даже не дожевав, вклинивается, повернув голову. — Подземному делу? — Тому самому. Подтверждаю и кошусь на освободившийся стул. Почему бы ему теперь не пересесть? Но Лука и не думает. Напротив, только и делает, что толкается ногой о подлокотник, чтобы оказаться повыше. Стулья добротные, ничего не скажешь. Ещё даже ничего не треснуло. — А про оборотня? Выяснили что-нибудь? Где Кёрн его взял? — Спрашивает с живейшим интересом и, будто назло, выводя Ядвига из себя, хватает кусок уже с общего блюда. Разумеется, не коснувшись острой, предназначенного для этого вилки. — Что, ты был настолько туп, что не упомянул остов той образины в клетке? Приподнимает брови, нарочно подначивая ещё сильнее, а я поглядываю за Фаорой. Её он тоже бесит, или наплевать? Судя по её лицу, недавно испечённый хлеб интересует её больше чужих вывертов. Да и сама руками ест. Отламывая от ломтя по куску. Выходит, Ядвиг один, кого вот-вот затрясёт. Не в этом ли истинное воспитание кроется? Не указать на чужие нарочитые промашки, а не заметить их? — Я упомянул. Сквозь зубы возражает, и Лука едва не тянется вперёд, чтобы шлёпнуть его по щеке. Потрепать как и без того скалящегося пса и убедиться, что он не укусит. Даже за удар по носу не укусит. — Тогда что же случилось с этой простецкой мордашкой? Лука надувает нижнюю губу и покачивает свисающей с подлокотника ногой. Дёргаю его за полу свободно болтающейся рубашки, усаживая ровнее, и объясняю: — Должно быть, Ядвиг не упомянул о твоём участии в прошлом походе. Лука, обдумав, кивает и задумчиво потирает подбородок. — О том, как скулил и требовал подняться, надо думать, он тоже не упомянул. Хмыкает, и я ловлю пальцами в очередной раз качнувшуюся вперёд цепочку. Фаора реагирует на это движение куда больше, чем на его появление. Тогда он её не смутил, а сейчас у нее будто даже зрачки расширились. — Не стоит переживать, госпожа. Он давно ушел из Ордена Креста, — проговариваю чуть насмешливо и вспоминаю тех, в плащах, что таскал с собой Кёрн. Может, она решила, что и Лука из этих? — Ваши тайны в безопасности. — Но секретами с кем-то делится? Уточняет с небрежностью человека, которого ничего не беспокоит, но я-то видел. Видел, как она повела плечами и чуть прищурилась, стоило только этой блестящей безделице оказаться в моих пальцах. — Скорее это Анджей со мной делится. — Лука следит за ней тоже. И тоже щурится. Может ли быть, что уже встречались раньше? — А я так, пакощу вместе с ним по мере сил. Не так жалко, как Ядвиг. — Осторожнее, — упомянутый капитан откликается сразу же и напряжённо напоминает: — Сейчас мы не под землёй. И зря. Потому что Лука с ним абсолютно согласен. — Верно. При свете я убью тебя и вилкой. Да и без света тоже. И без вилки. Он просто не может позволить другому оставить за собой последнее слово. Поэтому своих вставляет целых сорок. Только если я к этому привык, то прочие отчего-то злятся. Краснеют, вот как сейчас бедный Ядвиг, и не понимают: стоит ли кинуться на обидчика сразу или подождать его за углом? Я бы выбрал сразу. К чему тянуть, если уже вознамерился умереть? И ему бы задуматься. Только за сегодня ему уже дважды обещали причинить смерть. Может, стоит чуть аккуратнее разбрасываться обвинениями? — Чёрт с тем, где взяли. Если бы он не из одиночек был, то мы бы уже знали, — прекращаю ещё не успевший перетечь в драку спор и обращаюсь уже к Фаоре. — А вот зачем Кёрну была нужна эта армия? Для чего он её собирал? Верил, что пригодится? — Могли бы спросить, если бы ты его не убил, — отвечает, отирая уголки и без того чистого рта салфеткой, и кажется мне, что неспроста. Отвлекает меня. И опускает голову, уводя взгляд. — Или у его подручного, того, что в маске. Если бы тот не исчез. И досадливо комкает тонкую ткань. Отбрасывает её на стол, а такое чувство, что мне в лицо. — Что вы сказали? Переспрашиваю, надеясь на то, что был ещё один подручный. Тот, с которым мы не встретились. — Он исчез, — повторяет громче, и Лука сильнее давит на моё плечо. Напрямую не смотрит, чтобы не выдать себя, но весьма заметно выражает свою обеспокоенность. — Сбежал или… — Он не мог сбежать, — возражаю и смотрю на неё так, что она просто не может не понять. И понимает же, поднимает брови и, осмысливая, морщится. Снова касается своей шеи. Украшения на ней. — Должно быть, Кёрн успел приказать избавиться. Или закопать где-нибудь. Пожимает плечами и уходит в себя. Погружается в мысли, и я бы, пожалуй, даже заплатил, чтобы узнать, как много она не договаривает. И чем всё это в итоге обернётся. — Ты уверен, что всё сделал? Голос, задающий этот вопрос, весьма вкрадчив. И рядом с моим ухом. Дёргаюсь от ощущения его дыхания и переспрашиваю: — Я похож на того, кто не уверен? Лука тут же сдаётся, вскидывая пустые ладони, а мне так неспокойно, что если бы не давил костями на колени, то уже бы встал и начал ходить. И кто мне помешал вернуться и самому его закопать? — Ты и его убил? Ядвиг так вовремя со своими расспросами, что, пожалуй, лучшее, что я могу сделать, это игнорировать его. Шлёпаю Луку по бедру, чтобы отвалил уже, и, едва встаёт, поднимаюсь тоже. Осматриваюсь так, словно в этой комнате есть что-то полезное, и гляжу в окно. Сумерки уже начали собираться. До темноты около часа. — И куда ты собрался? Спрашивает, качнувшись в мою сторону, и я отстраняю его сам, поведя плечом. — Прибрежный гарнизон всё ещё пуст? — Фаора нехотя подтверждает и прячется за последним глотком вина, оставшимся в бокале. Но, даже допив, всё ещё держит его в руках. Крутит тонкую ножку пальцами. — Тогда я пройдусь. Лука только губы поджимает и расщедривается на смазанный кивок. Не мог Синеглазка встать. Да и незамеченным остаться не мог. Даже перекинуться бы не вышло. Но тело?.. Кто-то же должен был его забрать? А если и не забрали, если сожрали на месте, то крови должно быть столько, что как ни присыпай песком и камнями, всё равно что-то да получится раскопать. Не знаю. Надо ли мне туда на самом деле? Если я уверен, что ему было не вернуться? — Что же вы молчите, госпожа Фаора?! — Ядвиг шепчет. Вскакивает с опозданием, едва не цепляет свой же отъехавший стул, и размашисто шлёпает пустыми ладонями о столешницу, и комкает попавшуюся под ладонь салфетку. Ничего большего не может и лишь бесполезно головой крутит, не прекращая лупить ресницами. — Он только что сознался в убийстве! Он, да они оба! Госпожа?.. Плевать она хотела и на такие мелочи, и на его круглые осуждающие глаза. Душегуб или вор — какая ей разница, если он до сих пор не уличён и может быть полезен? — Смею надеяться, что отлучка не помешает вам выступить утром. — Выказывает свои пожелания с превежливой спокойной улыбкой и, показывая, что никуда не торопится, сама, не дожидаясь прислуги, тянется за куском грушевого пирога. — Если ты не против, карта будет у Ядвига. Договорила и ждёт. Согласия или нового спора? — Не могу сказать, что был рад снова увидеться. Мой ответ явно не тот, который она ожидала, но принимает и такой. Опускает голову, скрывая улыбку, а Лука, присмотревшись к столу, в одно движение стряхивает все нарезанные овощи с большого округлого блюда с серебренными ручками и поспешно, особо не выбирая, ставит на него пару тарелок. Пару яблок и купленных прислугой в чужом саду персиков. — Дама. Пугало, — раскланивается и, не забыв про бутылку, опасно подхватывает получившийся поднос. Пятится в коридор первый и уже там, около лестницы, останавливается. — Мы куда-то идём? — Оставайтесь в доме. Я быстро. Отмахиваюсь от него, не уточнив, новый поход он имеет ввиду или напрашивается со мной. Расскажу как вернусь. Пускай пока развлекает княжну. И приглядит тоже. Заимствую его кинжал вместе с ножнами, и так и расходимся прямо от ступенек. Он наверх, а я в двери со смутной надеждой, что серьёзное оружие не понадобится. *** Успел вернуться к полуночи. Не столкнулся ни с так и не обратившимися в полной мере, ни с бродячими мертвецами, которым следовало бы помочь и убить второй раз, не нашёл вообще ничего. Ни в том загоне, из которого убрали все клетки и где даже почистили деревянный настил и солому, ни в самих бараках. И служивых там действительно больше нет. Совсем никого. Ни на башне караульных, ни даже около ворот. Будто так никто больше и не вернулся на побережье после того, как мы ушли. Тогда, разумеется, есть ещё твари. Даже с учётом перебитых и тех, кто издох сам, в той комнатушке подле клеток. Есть ещё. В форменных бушлатах и со знаками отличия на плечах. В сапогах с бляшками и, может, чем леший не шутит, даже и нелепых, застрявших на изменившихся головах шапках. Фаора опасается, что их увидят за пределами города? Не нечистью, не тварями, выбравшимися из своих нор, а некогда людьми? Что же. Этого правильно опасаться. Только меня другое всё кусает. Для чего Кёрну была нужна эта армия? И даже если бы вышло, как бы он её повёл? Собрать сколько-то и я бы смог, но дальше-то с ними что? Как вернуть им разум? Убедить в том, что твоя цель и их тоже? Непонятно. Слишком размазано всё. И эта деревня. Что там на самом деле выбралось? Желает госпожа воспользоваться властью, пока может, и убедить народ, что город сильнее, чем есть, или же проверяет, насколько можно мной крутить? Возможно, есть и третий вариант? Отчего-то о том, что Ядвиг послан убить меня в глуши и, может быть, забрать меч, совсем не думаю. Она же не дура. Тут только если отряд уже ушёл вперёд и ждёт где-то впереди. Но вряд ли. И всё потому, что она не дура… В дом захожу в темноте, отчего-то овеянный какими-то смутными не то воспоминаниями, не то ощущением прошлого, разве что теперь я не крадусь в обход главного входа, втягивая голову в плечи от каждого шороха, и, разминувшись с припозднившейся, опустившей голову служанкой, останавливаюсь. Кажется, ждут. Августина никогда раньше не снисходила до того, чтобы толкаться в прохладном пустом холле. Да и в целом до меня не снисходила, предпочитая общество Штефана. Разговоры ему, мне — презрительно поджатое лицо и нелестные комментарии. Так же было. А теперь она вынуждена ждать меня. Меня, который так «плохо» обошёлся с её дочерью. Мне всё же интересно немного: она действительно желала этого союза? Или предместья страшили её больше, чем моя перекошенная не доставшимися Синеглазке шрамами морда? Смотрит на подлокотники низкого дивана, поставленного для прибывших на свадьбу гостей, и отчего-то так и оставшегося около стены, и я уже почти прохожу мимо, как окликает. Ломко и будто не своим голосом. Сложно ей. Не нравится со мной разговаривать. А уж имя… Имя, должно быть, произносить труднее прочего. Мразь и ублюдок она бы прошипела куда легче. Останавливаюсь на нижних ступеньках и оборачиваюсь, показывая, что готов слушать. — Июлия сказала, что ты разрешил оставаться в поместье, сколько нам будет угодно. Начинает вовсе не издалека и с, будто вовсе и не со своего лица, улыбкой. — Ей. Поправляю безо всякого желания встревать в новый спор, и эти слова её отчего-то шокируют. Заставляют попятиться назад и схватиться за край своего платья. Смять ткань в пальцах. — Что?.. Повторяет эхом, и я говорю уже громче: — Я сказал, что разрешил ей. И жду. Что ещё скажет. Как посмотрит. Вечером показалась мне абсолютно раздавленной. Но сейчас даже лучше. Сейчас она тоже может убежать, гордо вскинув голову, но предместья от этого станут только ближе. Она их боится больше, чем деревенские дети лесных, выглядывающих из-за чёрных, переплетающихся друг с другом ветвей тварей. Мнётся ещё немного и, наконец, отпустив платье, вытянув обе ладони вниз, тихо проговаривает: — Посчитал это достаточной платой за разрушенную жизнь? Хмыкаю и отворачиваюсь от неё. Платой, значит. Вот почему в такой час меня ждёт. Денег хочет. Поэтому тянет с переездом. Надеется, что я, как не случившийся муж, возьмусь выплатить все их долги и обеспечивать в дальнейшем просто потому, что женившись на ней, именно так и должен был поступить? Это даже иронично немного. Штефан продал меня за благополучие. У замечательной матери Июлии сделать то же самое не получилось. И кому из нас в итоге не повезло? Поднимаюсь вверх, не снизойдя до ответа. Не веля убираться, но и ничего не обещая. Не такая страшная кара ей уготована. Потянет. Она остаётся внизу, а я поднимаюсь наверх. Так же, как и раньше, на третий этаж, но в другую сторону теперь иду. Мимо комнаты чудом всё ещё цепляющегося за свою жалкую жизнь отца к супружеской спальне. Едва ли не первой, в которой действительно нормальная широкая кровать. Так чтобы на всех. Не теснясь. Ещё в коридоре слышу негромкий смех и понимаю, что никто не спит. Княжне весело, Лука… Его голоса не слышу. Но оно и понятно. Он часто шепчет. Ему нравится подкрадываться тихо, начиная издалека. Поиграть любит. Посмотреть или подождать?.. Но разве происходит что-то настолько важное, что я могу помешать? Осторожно, чтобы не скрипнула, поворачиваю ручку незапертой двери, и первое, что вижу, это беспокойно пляшущие по полу пятна свечного света. Окна распахнуты, а там, за стеклами, гуляет ветер. Он-то и пригибает робкие огоньки, размазывая тени по стенам. Где гуще, где и нет их совсем. Растворяются в пятнах дрожащего света и сразу же наползают вновь. Чарующе. И смех тоже. Смех мне особенно нравится. Пускай и подозреваю, что причина веселья в опустевшей бутылке из-под вина, оставленной на полу. Луке только до блестящих глаз её всю, а Йену… Йен пьянеет легко. Веселится теперь, сидя на краю кровати и свесив с неё одну, голую, едва прикрытую сверху светлой рубашкой, ногу. И разрозненные листы бумаги вокруг. Свитки, книги… — Надо думать, ты ничего не нашёл, раз вернулся так скоро? Лука рядом с ним почти одетый, разве что босой и в расстёгнутой уже полностью рубашке. С алым зацелованным ртом и надкушенным яблоком в длинных пальцах. Крутит его перед лицом, задумчиво изучает глазами и, вместо того чтобы откусить, протягивает княжне. Йен послушно кусает. Пачкается. Отирает подбородок рукавом и оборачивается ко мне. Через голое плечо глядит и кусает снова. Уже медленнее и после, не отирая, а облизывая губы. Языком капли собирает и дразнится взглядами тоже. — Не нашёл. Отвечаю односложно и закрываю за собой дверь. Щелчок замка отчего-то звучит особенно звонко. — И что же мы будем делать? Лука на серьёзное не настроен. Брови сводит, но в глазах поволока. Ничего важного сейчас говорить и смысла нет. Да и что, если что-то неважное? Всегда будет сколько-то проблем. Мельче, крупнее… Он сам откусывает от яблока. — Полагаю, что прогуляемся по тракту вместе с капитаном. Лука отвечает на мою полуухмылку кривой своей и закатывает глаза. Знаю я, где он хочет видеть того капитана. — А Йен? Глядит на яблоко, на свои мокрые от его сока пальцы и после на другую. Его левая расслабленно перебирается на чужое голое колено. Поглаживает его, кончиками пальцев пробираясь вверх. Княжна тоже вскидывается. Пытается глядеть строго, но выходит так плохо, что хочется погладить его по голове. За старание. — Возьмём с собой. — Подхожу ещё ближе, и Йен покачивается в мою сторону. Опирается о бедро и живот. Нарочно подставляется под прикосновение. — Если он хочет, конечно. И протрезвеет до утра. Вскидывается, снизу вверх глядит и ловко разворачивается на кровати. Опирается об одеяло уже двумя коленями и тянется ближе, собираясь повиснуть на моей шее. — Я и сейчас трезвый. Заверяет, заглядывая в мои глаза, и губы кусает. Мокрые, красные губы… — Да что ты? Переспрашиваю, желая подразнить, и по спине глажу, очерчивая ладонями появившийся в спине изгиб. И рубашку его выше поднимаю. Сминается почти до живота, и Лука его касается тоже. Бедро оглаживает и поднимается ладонью. По маленькой ягодице к пояснице. Я поверх ткани держу, а он под ней. По взгляду княжны, вовсе не смущающе. В этом они похожи. Попробуй раздеть и смутить. О нет, голый он куда увереннее себя же одетого. Тут он прекрасно знает, что нужно делать, и не боится как ударов и ножей. Ничего не боится. Напротив, сам же и тянется ещё выше. Обвивает руками шею и, прижавшись, всем своим телом проехавшись по моему, не спрашивая и не говоря больше ни слова, находит своим мой рот. Глаза закрывает, всем весом виснет, заставляя себя удерживать, и будто теплом растекается, настолько ему эти игры нравятся. Сладкий на вкус, отдающий вином и много сильнее яблоками. Податливый и готовый подчиняться. Язык у него такой же. Неторопливый и будто робкий. Касается моего, гладит его сверху и ускользает, кусаясь, едва я целую в ответ. Посмеивается, почти не издавая звуков, только изгибая губы и так же медленно, как поднялся, стекает обратно на кровать. Руками по моей рубашке ведёт, за мелкие, спрятанные под отстрочкой пуговицы цепляется и, потеряв интерес, хватается за ремень. Двумя своими маленькими ладошками. И голову запрокидывает тут же, будто предлагая погладить себя по щеке. Отвести от правой приставшую прядку. Делаю это, касаясь и уголка его рта, и Лука рядом будто не дышит. Глядит внимательно, будто задумал что-то, и опускает так и не доеденное яблоко, освобождая правую руку. И сразу же пристраивает её на чужое плечо. То, которое прикрыто не съехавшей вниз рубашкой. Держит за него, будто помогая оставаться с прямой спиной, и сам, отстранив его ладонь, расстёгивает мой ремень. В глаза глядит, вижу, что щеку закусывает, но так ничего и не говорит. В глаза глядит, а его такие тёмные, будто серого там и нет. Только блестящие, не как мои. Живые. И жаждущие. Определённых вещей, видимо. С двумя неприметными пуговицами справляется ещё быстрее и, коснувшись кожи, низа моего живота, забывает о том, зачем вообще трогал. Княжну на себя тянет, обнимает за плечи и берёт за челюсть. Разворачивает к себе и, перебравшись пальцами на затылок, давит на него. Вытягивает поцелуй почти насильно, не отпуская, пока своего не получит, и нарочно затягивает. Медленно всё делает: и чужие прядки на пальцы наматывает, и толкается языком. Йен тает. Одурманенный вином даже податливее, чем обычно, и охотно делает всё, что от него потребуется. Жмётся к моему животу своим виском и стискивает край своей рубашки, оттягивая её вниз. Будто пытаясь прикрыться. Указательным пальцем ведёт, и я чувствую, как пуговицы уже на моей рубашке поддаются ему, выскакивая из петель. Тонко выходит, несмотря на туман в его голове. Даже не оцарапал ни разу. Ни единого синяка. Хорошо контролирует свою магию. И использует там, где можно было и обойтись. Играет ей и вряд ли замечает это. Играет и… Лука отстраняет его сам, потянув за волосы. Отодвигает от себя, на мокрые губы смотрит и сам же поворачивает его голову. Лицом ко мне теперь. Заботливый, направляет, помогая ткнуться носом в мой живот и оставить влажный след. Поцеловать рядом с повисшим ремнём. Губами здесь и, спустившись ещё, уже с языком. Кусает, нарочно ущипнув близко к тёмной дорожке волос, и пытается помочь себе рукой. Оттянуть штаны ниже. Лука перехватывает его кисть сразу же. И, запрещая трогать, тянет её обратно вниз. На его сведённые колени укладывает и помогает сам. Своими пальцами находит мой член и, сжав, глядит на меня, продолжая удерживать его. Всё так же за прядки назад тащит и гладит меня. Непривычно медленно. Не царапая и не сжимая. Тоже приоткрывая рот. Я холода не чувствую. Сейчас продирает. Будто мурашки не над, а под кожей. Колет внутри. Вытягивает мой член полностью, проходится по нему снова и снова, заставляя полностью встать и после, всё так же дразня, качает в сторону чужих губ. Тёплых и приоткрывшихся. Едва даёт коснуться оголившейся головки, накрыть её и тут же назад тащит. Не позволяет обхватить. Йену хочется. Но играть, должно быть, больше. Потому, покорный, поддерживает, подчиняется, хнычет и не касается ни себя, ни меня. Только рубашки, как разрешили. Вздрагивает, когда Лука его лбом толкает, прижимается им к его виску и на ухо горячо шепчет: — Ты будешь ласковым, мой хороший? Ты всё сделаешь? И целует снова. Не дожидаясь согласия, сминает припухшие губы, кусает за них и грубовато, не медля, насаживает его на меня послушно распахнувшимся ртом. Сразу много заставляет взять, до половины, и держит так, не позволяя податься назад. И следит так жадно и внимательно, что я не понимаю, кого мне больше хочется. Его рот тоже или, может, нарочно его не трогать, не касаться и не дрочить. Пускай смотрит, раз ему так нравится. Вместе с Йеном не дышит и направляет его. Каждое движение контролирует и, не отрываясь, смотрит. Вверх-вниз глазами. Вверх-вниз… И ни разу не позволил выпустить из сомкнутого кольца губ. Головку всегда внутри оставляет. И только так даёт посмотреть на меня. Будто разрешает нам встретиться взглядами. Йен распахивает рот шире и опускается опять, упирая меня в своё горло. Выдыхает через нос и медленно, неторопливо и дальше берёт. Лука не дышит. Отпускает его плечо и накрывает пальцами горло. Оглаживает его, ощупывая, и оставляет пальцы внизу, под челюстью. Все, кроме большого. Им цепляет уголок и без того напряжённо натянутого рта и заталкивает его внутрь. Трогает меня кончиком пальца и разрешает Йену выпустить. Сам его снимает, и едва головка ударится о расслабившиеся губы, тянет на себя. И целует опять. Размазано, мокро и будто пытаясь запихать язык туда, где только что был мой член. Пытается трахнуть его языком и снова отдёргивает потянувшуюся к животу руку. Не даёт ему даже сжать себя. Ласкает только рот, умудряясь не отпускать и тут же гладить его нижнюю губу большим пальцем. Будто губ мало. И так они похожи сейчас, так одинаково им это нравится, что у меня будто кружится. Я не задыхаюсь. Я так сильно хочу сразу обоих, что не успеваю заглушить стон, когда Лука отпускает княжну только для того, чтобы переключиться на меня. По головке провести, провести пальцами по всему члену, размазывая чужую слюну, и тут же насаживается ртом сам и отпускает, прижав зубами внизу. Его целует, почти кусает меня… Его смазанно, ткнувшись в живот, меня, а после просто совмещает, направив головку в его только этого и ждущий рот. Чувствую сразу два языка и давление его пальцев. Чувствую, что жарко теперь, очень, безумно странно жарко и запрокидываю голову, вцепившись в его и без того запутанные волосы. Для того, чтобы удержаться на ногах. Движения всё быстрее становятся, пальцы жестче, и он отстраняется, насадив на меня княжну. Держит его голову, и я не могу. Не могу не касаться его тоже. Не гладить по щеке, обхватив за челюсть, не надавить на голову поверх уже и так направляющей его руки и, кажется, вскрикнуть, когда станет совсем невозможно. Слишком остро на пике. Так ярко, что звенит в ушах. Так забыто, что наверняка подстёгивает меня, заставляя чувствовать больше, чем могу, ещё и магией. Не понимаю сейчас. Едва стою, отравленный им. Обоими. Княжна сглатывает и стонет. Каждое движение теперь со звуком и будто растягивается вместе с его ртом. С губами и теплотой втянутых внутрь щек. Лука отпускает его, только когда перестает глотать. Лука его тянет назад, на кровать, и дышит так же тяжело. Ему тоже в голову ударило. Ему тоже хочется ещё. Для себя теперь. А мне бы отдышаться немного. Мне едва удаётся дождаться, пока Йен упадёт назад на свои разложенные бумажки и одеяло и отползёт ближе к центру кровати. Тогда кренюсь вперёд и наконец-то опираюсь коленом между его нетерпеливо раздвинувшихся ног. Сжимает моё бедро своими коленками и глядит если и пьяно, то вряд ли уже от вина. — Ну? — Лука на мои плечи вешается, мешая сохранять и без того хрупкое равновесие, и стаскивает рубашку вниз. До локтей, а там, будто потеряв к ней интерес, так и бросает, игнорируя застёгнутые манжеты. — Ты же вернёшь любезность? Отвечаю без слов, толкнув его на кровать, и избавляюсь, наконец, от рубашки. Он неторопливо, рисуясь, расстёгивает свои штаны и, повернув голову, проводит пальцами по острой, так и не разогнувшейся коленке. Уходит под неё, сгиб оглаживает и добирается и до бедра. Заставляя меня следить за своими пальцами взглядом. И только я наклоняюсь, собираясь нависнуть над ним и раздеть, как раздаётся робкий, громкий в ночной тишине стук. Не сразу понимаю, что в дверь. Только когда он повторяется в третий и после четвёртый раз. Лука меняется в лице. Глумливая полуулыбка становится оскалом. — Разве можно испортить что-то случайным убийством? Я сейчас. И толкается локтями, пытаясь подняться. Укладываю его назад, пихнув в грудь, и нехотя поднимаюсь сам. Он только закатывает глаза и перекатывается набок. Двигается ещё и накрывает собой княжну ещё до того, как я отвернусь. Йен тоже что-то бормочет, но его рот остаётся незанятым слишком мало, для того чтобы у меня вышло разобрать. Стучат опять. Я открываю, едва подтянув штаны и вытащив ремень. Бросил посреди комнаты и, отперев, дёрнул дверь на себя. Так резко, что удостоился перепуганного выкрика. И едва не остолбенел от удивления. Вот уж кого не ожидал увидеть ночью посреди коридора и под дверьми спальни, так это Августину. Но, с другой стороны, кто ещё мог прийти? Кацпар о всех важных делах докладывает сразу. Ядвиг без отряда не явился бы, а Июлия… Июлия прячется теперь. Бродит где-то внутри дома и выходит, когда меня в нём нет. Когда нас всех нет. А теперь её мать, не мигая, уставилась на мою грудь. И леший знает, шрамы её шокировали или то, что я почти голый. Сама она всё в том же платье. Наверняка и не ложилась. — Ты, должно быть, не понимаешь, в какое положение нас поставил. Я… — Начинает говорить, глядя вниз и разделяя слова такими паузами, что и совсем глупый бы понял, чего ей каждое стоит. — Я прошу подумать ещё раз. Об оплате всех тех лет, что моя дочь потратила на тебя. Я считаю, что было бы разумно… Поднимает голову и пытается выпрямить спину. Только плечи её отчего-то подводят. Опускаются, и всё тут. Вот-вот сгорбится. Но предместья страшнее попранной гордости. Предместья пугают её настолько, что она пришла снова. Она готова ходить и ходить. Ей это очень важно. Важно быть услышанной. Добиться своего. Только я не готов. Я не хочу её слушать. Я уже было открываю рот, собираясь попрощаться, как слышу лёгкие, брошенным на пол ковром скрытые шаги. Уже двигаюсь, чтобы закрыть собой дверной проём, но это не Лука. — Нижайше молю о прощении, госпожа, — Йен ловко подныривает под руку и, раскрасневшийся, возбужденный, прилипает к моему боку. Обнимает и, беззастенчиво запустив пальцы в мои расстёгнутые штаны, хватается за опустившийся член и отступает назад, заставляя и меня пятиться обратно в комнату. — Попробуйте снова, после того как он меня трахнет. Коротко кланяется, тряхнув волосами, и захлопывает дверь. *** Ядвиг недоволен настолько сильно, что даже шагает так, чтобы вся округа слышала. Чеканит подошвой укреплённых железом сапог сначала по брусчатке, а после так же по тракту, обдирая не защищенные ничем кожаные носы. Не оборачиваясь назад и делая вид, что и вовсе один за стены вышел. И поручение у него на одного. Как и меч. Может, ещё припрятанный нож с собой есть, но кроме этого — ничего. Ни походной сумки, ни плаща, который лишний явно потому, что прикроет его нарочито небрежный серый, прекрасно сидящий по плечу мундир. То и дело касается его, отряхивая грудь и рукава от невесомой, ещё и не успевшей подняться в воздух после дождей пыли. И косится на меня так, будто не может поверить в то, что в подземелье был именно я. В своей потёртой куртке без ярких, положенных только определенным чинам эполетов. Будто кому-то на тракте есть дело до столь оберегаемых им знаков отличия. Дорожному ворью точно нет, а уж нечисти и подавно неважно, на кого нападать. Нечисть любую одежду не любит. Тряпки мешают ей жрать. Но мёртвым, правда, плевать. Мёртвые готовы сожрать его вместе с нарядными одеждами и начищенными сапогами. Но как скоро бравый, отряхнувшийся от пыли подземелий капитан это поймёт? Возможно сразу после того, как небо начнёт розоветь, а вместо указанной на его карте развилки впереди вырастет лес. Тогда-то он и начнёт догадываться, что карты не всегда точны, а расстояние, легкомысленно измеренное «сутками пути», нельзя пройти за день, даже если то и дело выражать своё недовольство вслух, хмуро поглядывая на княжну. Отчего-то вбил себе в голову, что именно Йен всех задерживает, и нет-нет да буркнет что-то про изнеженных барышень, которым не место на тракте. Только тихо это делает, себе под нос, и кроме меня никто ни слова не слышит. Ни пресловутая вертящая головой по сторонам княжна, ни Лука, занятый Йеном, больше чем попытками уловить обрывки слов, что изредка доносит встречный ветер. Они будто особняком держатся, прилипнув друг к другу и отставая на добрый десяток шагов. И не понять, Лука вознамерился во что-то новое поиграть и поэтому так любезничает, обнимая княжну за узкие плечи, или отвлекается нарочно, для того чтобы с Фаорой не обострять. Вдохновлённый прошедшей ночью даёт Ядвигу шанс пережить этот поход. Я пока не уверен на его счёт. С одной стороны, что мне с него? Сказать, кем прислан, и сам могу, а с другой, и смерть его не будет значить совершенно ничего. Пускай болтает, пока не дойдём. А там глядишь — и твари, таскающей чужой скот, повезёт отужинать не чернью. Хотя и знаю, что то, что выбирается из-под земли, не различает людей на вкус. Редкие виды нечисти разве что особым частям тел предпочтения отдают. И все без исключения игнорируют и нашивки на бушлате, и мольбы, и обещания награды. Тем же дриадам танцевать, размахивая чужими оторванными конечностями, хочется больше, чем пересчитывать скучные, пусть и блестящие, но абсолютно бесполезные в лесу монеты. Дубник, который предстоит миновать, как раз из тех, в котором можно встретить и голую зелёную деву, а то и что похуже. И лучше бы днём, а не ночью. Деревья высокие все, пожившие, и молодой поросли почти не видно, разве что в болотистых, уже туманом подёрнутых низинах, может, и пробивается что, но я решаю дальше в чащу пока не лезть. Остаться тут, с одной из окраин, углубившись достаточно для того, чтобы с дороги было не видно. Небо ещё довольно светлое, когда начинаю осматриваться, выбирая место для ночлега. И как специально все прогалины сырые после ливня, а кочки из тех, что посуше, кустарником окружены. Не ободравшись и не пролезешь. Значительно замедляю шаг и становлюсь ближе к Луке и Йену, а не плечу следящего за ставшей узкой и неуверенной тропкой Ядвига. К неудовольствию последнего, разумеется. Оборачивается, стоит мне на пять шагов отстать, и упирается кулаками в закрытые серой материей бока. — Только не говори, что уже устал. Выпаливает одним порывом, будто ему необходимо сказать что-то первым, а у самого весь лоб в испарине. И тяжёлое дыхание скрывает едва-едва. Ещё бы. Это догадаться нужно: выступить чёрт знает куда даже без фляги. Не реагирую ни на снисходительный тон, ни на нарочитую высокомерность. Пускай выпендривается, пока может. — Солнце скоро зайдёт. Пора остановиться, — обращаюсь ко всем сразу, едва отстающие нагонят, а после уже к изволившему и на меня обратить внимание Луке: — Поищи ручей. Надо набрать воды. Тот коротко кивает и, дождавшись, пока кину ему свой опустевший наполовину бурдюк, сходит с тропы. Теряется среди веток почти сразу же, а Йен, видно, не доверяющий мнимой тишине леса, хмурится. Отвлекаю его на себя и отчего-то вспоминаю о том, как мы ночевали в лесу ещё по осени. В тот раз, когда его увела банши. — А ты помоги мне с кругом. Прошу, и он отирает лоб ладонью, отводя за ухо выбившуюся из косы прядь. Вот кто выдохся, но виду не подал. Осматривается теперь, скинув свою нагруженную снедью сумку, и ждёт, когда же именно потребуется его помощь. Поглядывает вперёд, на теряющуюся меж деревьев тропу, но молчит. Может, чует кого-то? Или они его чуют. Те, кто выбирается побродить с наступлением глухой чёрной ночи. — А мне что прикажешь делать? Ядвиг так с места и не сдвинулся. Да и с насмешками не расстался. Предлагает покомандовать в шутку и явно не собирается работать всерьёз. Что же. Ему хуже. — Начинай собирать ветки для костра. Скидываю рюкзак с плеча, а после снимаю и меч. Пока разворачиваю, Ядвиг едва дышит, изучая взглядом чёрное лезвие. Неужто так проникся? Попытается ли схватить? — Мы остановимся сейчас? — прилипает ко мне и не знает, то ли следить за воткнувшимся в землю лезвием, то ли за роющимся в сумке Йеном. Поглядывает и на него тоже, морщится, когда тот находит обёрнутый тканью нож. — В самом деле? — В самом. Не знаю, о чём именно спрашивает, но едва черчу первую, разрезающую почву линию, как хватается за мой локоть и дёргает за него, заставляя посмотреть на себя. — Ещё даже не вечер. Я не устал! — Неожиданно капризный, будто бы тихо паникует даже и тараторит, облизывая свои губы. — Это глупо — тратить столько времени понапрасну. Мы могли бы успеть. Что? Что мы могли? Тащиться до самой ночи, а после отбивать его же от мелких, проснувшихся в сумерках «лесных фей»? Попробовать продраться в темноте и добраться до деревни к рассвету? О да, МЫ бы могли. Только мне непонятно, отчего он и себя причисляет к этому «мы». — Ты не слышал, что он сказал? Йен раздражается тоже, но в отличии от Луки начинает с вопросов, а не угроз. Йен переключает чужое внимание на себя, и Ядвиг, видно, решив, что маленькая княжна — самый подходящий вариант для выражения недовольства, набрасывается уже на неё. Осматривает сверху донизу и презрительно поджимает губы. Его бесит всё моё? — Это всё из-за девчонки, верно? — Йена игнорирует. На меня как раз смотрит, когда вырисовываю острием полукруг, и выгибает бровь. — Потому что она устала? — Потому что ночью опасно идти, — Йен морщится и защищает себя сам. Не удивлюсь, если счёл капитана совсем глупым. Раздражённым дураком, который пытается возвыситься в своих глазах, цепляя других. Тех, кто ниже и хилее. — И я тебе не девчонка. Заканчивает и тут же отворачивается, мотнув косой. Присаживается на корточки и ножом расширяет обозначенную мной линию. Я и сам бы мог, но пускай побудет полезным. Захватываю в круг торчащий из земли крупный камень, и Йен тут же оттаскивает к нему все наши сумки. После осматривается и добавляет черте толщины там, где ему она кажется недостаточной. Ядвиг всё это время следит за ним, критически скрестив руки на груди. — А сразу и не скажешь, — заключает после того, как я для верности прохожу линию два раза, и снисходительно соглашается помочь. — Ладно, я соберу ветки, но как только ночная тьма рассеется… Нарочно не договаривает, оставляя за собой право вяло командовать, и тоже отходит в сторону, скрываясь среди буйной, после дождей в миг разросшейся листвы. И не то чудится, не то ветер и шелест веток действительно скрадывает все шаги. Спустя минуту кажется, что никакого капитана с нами и не было. Ровно как скрывшегося из виду немногим раньше Луки. — Он мне не нравится. Йен нос смешно морщит и не знает, куда девать испачканный липкой чёрной землёй нож. Оттереть его о траву ему отчего-то не приходит в голову. Улыбаюсь наискось и качаю головой. Ядвиг сейчас никому не нравится. Даже Июлия отказалась его принять и выслушать. Княжна вдруг неловко оступается, зацепившись носком туфли о неприметную колючку, и я делаю шаг вперёд, чтобы придержать его за локоть. — Ты в порядке? Отказывается от помощи и неловко переступает со ступни на ступню. Будто не понимает, нормально или нет. — Да? — Отвечает вопросом, и плечами ведёт. Так, как если бы сам не понимал, как. — Ноги только гудят немного. Задумавшись, вытягивает руку с ножом в сторону, словно примериваясь для чего-то, и я перехватываю его пальцы. — Садись, — киваю на свой рюкзак, и Йен нехотя позволяет мне перехватить рукоятку. — Я сам закончу. Послушно шагает вперёд, за линию, и вдруг оборачивается, нервно прикусывая губу. — Анджей?.. Зовет и голову отчего-то втягивает в плечи. Выглядит так, словно собирается в преступлении сознаваться. — Ну что? Отираю его нож прямо пальцами и жду, пока решится. Уже было открывает рот, как отвлекается на треск веток за моей спиной и отмахивается рукой. — Нет, ничего. — Следит за вернувшимся Ядвигом и изучающе оценивает сваленную им на землю охапку веток. Зябко ёжится и трёт свои плечи, прикрытые матерчатой, у одного из дворовых одолженной курткой. Взял бы одну из моих старых, оставшихся в шкафу, да те велики как ни закатывай рукава. — Становится прохладно. И кроны деревьев начинают шуметь куда тревожнее. Будто в подтверждение его слов. Ветер настоящий, порывистый и ледяной носится там, в вышине, тревожа листву на кронах. Вниз продраться из-за стволов и веток не может, но да, Йен прав, становится холодно. И темнеет тоже. Всегда неожиданно для тех, кто не знает леса. — Потерпи немного. — Возвращаю лезвие обратно и треплю по плечу, выманивая у него вымученную улыбку. — С огнём будет теплее. Кивает и отходит к сумкам. Ядвиг хватается за меня сразу же. Буквально впивается пальцами в мой локоть и требовательно тянет на себя. — Зачем он здесь? — Это не твоё дело. Отвечаю совсем без эмоций и посмотрев на его кисть. Ядвиг отдёргивает пальцы, но сдаваться не собирается. — От него же не будет пользы. — А капитану только бы выслужиться. Капитану нужно вернуться как можно скорее и доложить о своих успехах. Неужто в честолюбии всё дело? Не хочет упускать возможность возвыситься или, что хуже, идейный. Собирается спасать честь Совета и города. — Он не похож на воина. Заявляет громче, чем следовало, и Йен неприязненно косится на него через плечо. — Ты тоже на него не похож, но я же не сужу по внешности. Йен не Лука. Он ножом не ударит, но словом запросто. И наглее от того, что знает: что бы ни говорил, ему в ответ ничего не светит. Никто не позволит причинить княжне хоть что-нибудь. — А ты немного воинов успел повидать, верно? Ядвиг решил, что кучи принесённых им веток достаточно, и продолжает этот бессмысленный не спор даже, а будто глупую пикировочную беседу. Беседу, которая не нужна ни одному из них. — Вообще-то довольно много. Йен глядит на него с уже подзабытым мне высокомерием во взгляде, и невольно вспоминаю нашу первую встречу. И платье его, которое совсем тогда не казалось несуразным, и тонкий слой маскировочной магии, что не меняла его, но делала черты немного мягче. — Прислуживать недостаточно для того, чтобы начать разбираться. Ядвиг сама язвительность, а Йен… Йен — княжна. И нос задирать умеет так, как не виделось ни одному капитану. — Возможно, просто трахаться с ними достаточно? — предполагает и, с удовольствием наблюдая за тем, как вытягивается лицо Ядвига, небрежно уточняет: — Что? Тоже нет? — В приличном обществе о подобном не говорят вслух. Капитан находится не сразу, сглотнув и отряхнув налипшие на бушлат тонкие травинки. А мне так забавно. Не вмешиваюсь, предоставляя Йену возможность самому его покусать. С кулаками Ядвиг вряд ли полезет, а если уж и бросится, то я рядом. Успею поймать. — Напротив, в приличном только об этом и говорят. — Йен на него как на неразумного смотрит и косу свою с плеча на спину перекидывает. Такой сразу взрослый. С прищуром и тонкими губами ой как напоминает мне того, с кого лучше примера не брать. — Кто с кем спит, у кого не стоит и правда ли, что лобковые вши могут перебраться на брови. Делится с нами обоими, и капитан отводит взгляд. Мне даже кажется, что его не на шутку смутила такая откровенность. — И как? Могут? Переспрашиваю ради самого вопроса, и Йен выпрямляется, вернув нож обратно в сумку. — Не имел удовольствия убедиться. — В чём не имел? Лука наконец-то вернулся. Застал только окончание последней фразы, и тут же за нее уцепился. Вернул мне бурдюк и тоже скинул сумку с плеча. — В живучести вшей. — Йен охотно уточняет специально для него и, запрокинув голову вверх, глядит на виднеющееся между зелёных крон стремительно тускнеющее небо. — Разведёт уже кто-нибудь костёр? Требовательно глядит на нас обоих, и я согласно опускаю подбородок. Пора бы уже. Перетаскиваю брошенные Ядвигом ветки в центр круга, и он, беспокойно слоняющийся по поляне, возвращается назад, к линии. И наблюдает за тем, как я высекаю искры, оставив в стороне воткнутый в землю меч. — К чему это? Не сразу понимаю, что он об оружии говорит, и, повозившись с огнивом, наконец подпаливаю мелкие сухие ветки, уложенные в самый низ получившейся кучи. — Ночью всякое случается. Серьёзно кивает и, будто очнувшись, обводит темнеющую чащу задумчивым взглядом. — Тогда и мне следует… — Касается ножен, но тут же руку отдёргивает, как ошпаренный. И всего-то после одного красноречивого смешка. — Смешно тебе? Оборачивается к Луке, и тот только глаза закатывает, поведя подбородком. Уже в который раз замечаю, что он пока игнорирует Ядвига. — Проголодался? — На одну только княжну и смотрит, привалившись спиной к моему рюкзаку и своей рядом брошенной сумке. — Иди сюда. Хлопает себя по бедру, и Йен тянется к нему сразу, без длинных уговоров. Усаживается между чужих ног и опирается на согнутую коленку. Поворачивается боком и вовсе укладывается сверху, расстёгивая верх его куртки. Чтобы лицом лежать на рубашке, а не на жёстких застёжках. Выдыхает, прикрыв глаза, и отстраненно замечает будто бы в никуда: — Я весь день с тобой. — И что же тебе не нравится? — Лука будто оскорбляется в ответ и тут же добавляет шутливо. — Не разбивай мне сердце. Йен фыркает, не открывая глаз, и чешет нос о лацкан его куртки. — Было бы что разбивать. Бурчит в четверть голоса, и кажется, что засыпает. Вот так сразу, едва наклонился. — Считаешь, что я бессердечный? — Лука от него никак не отцепится, по голове гладит и замирает, вслушиваясь: — Слышишь, как бьётся? Конечно, Йен слышит. Сложно не уловить, прижимаясь ухом к грудине. Улыбается шире и, закусив уголок губы, пряча эту самую непрошенную улыбку, напоминает: — Я есть хочу. Лука молча подтаскивает к себе его сумку. Расстёгивает и не глядя запускает пальцы внутрь, выискивая свертки со съестным. Оставляю их, а сам собираюсь пройтись по округе. Да и скромной неровной кучи палок, едва доходящей до колен, чертовски мало для того, чтобы поддерживать пламя до самого утра. Капитан тянется следом. Неужто решил ещё пользы принести? А может, его смущают чужие, не скрытые от посторонних взглядов, нежности. Как по мне, то пускай лучше так, чем первый или второй ломанётся куда-то выискивать себе приключения. А Ядвиг может изучать чащу своим пронзительным взглядом. Глядишь — повезёт, и к утру чаща глянет в ответ. Только чьими глазами, никто не знает. В отдалении бродит, наклоняется, то и дело собирая ветки потолще, а я только сухие выбираю. Старые и хрупкие. Молодь, побитая дождём, слишком мокрая, может и не гореть. Ядвиг всё дальше уходит, гружённый палками, и мне приходится окликнуть его. Напоминать кивком головы, где именно горит костёр, и он промаргивается, странно сморщившись. Подходит ближе ко мне и хоть и не говорит ничего, видно, что обеспокоен. — Услышал чего? Спрашиваю вскользь, нагнувшись в очередной раз, и он кивает. Бледный уже и не желающий спорить. Гляжу вверх на далёкое небо и, мотнув подбородком, велю ему возвращаться назад к кругу. Держусь позади и переступаю черту последним. Сваливаю ветки неподалеку от линии и ещё раз, чтобы наверняка, проверяю её. Отслеживаю взглядом весь круг. — Если кому-то надо выйти, то я бы сбегал в кусты сейчас. — Лука само очарование, и голос его, равно как и растянувшаяся от уха до уха ухмылка, ни разу не глумливый. — Чтобы ночью не обделаться. Советует, приподняв брови, а сам не то, что не двигается, напротив, разваливается сильнее, обнимая устроившуюся в его руках княжну. Йен кажется сонным и, кажется, вовсе уже спит одним глазом. Не слышит чужих шуток. Ёжится от прохлады только и осоловело наблюдает за оранжевым разросшимся пламенем костра. Ядвиг на остроту не реагирует тоже. У него проблемы серьёзнее. Он не знает, куда деть себя, и не слишком ли вопиюще будет, если он усядется прямо на землю. Не проведёт ночь на ногах, как подобает капитану. Я же опускаюсь рядом с камнем, и Лука тут же кренится вправо, нарочно наваливаясь на моё плечо. Теперь мы все снизу. Но отчего-то Ядвигу это не придает ни надменности, ни величия. Так и стоит истуканом, пялясь на огонь. — Расскажи что-нибудь, — негромко, не обращаясь ни к кому конкретно, просит вдруг Йен и притягивает к себе сразу все взгляды. — Неважно, что. — Что-нибудь страшное? Или глупое? Лука покладисто отвечает за нас обоих, и я пока могу взяться за бурдюк, наконец. Сделать пару глотков и, подумав, без особого желания предложить и Ядвигу. Коротким жестом, который он легко может не заметить. Замечает. Делает шаг вперёд, пьёт и, возвращая назад, усаживается. Неловко ему и неудобно с мечом на поясе и в застёгнутом по подбородок бушлате. То и дело плечами ведёт, разминая их, и кривится, не понимая, что всполохи пламени усиливают все его гримасы. Тени становятся куда резче. — Не знаю. Лучше глупое. Йен своё бормочет, не вглядываясь в чужие лица, лопатками ведёт от пробежавших по коже мурашек. Проще ему в лесу засыпать под бесполезный трёп. Не так жутко. Лука покорно кивает и, не думая ни секунды, начинает мерно тараторить: — Жил когда-то один кривоногий молодой капитан… — Ядвиг вспыхивает щеками и вскакивает на ноги. Нависает над костром со сжавшимися кулаками, а Лука только невинно моргает, подняв подбородок чуть выше: — Что, не настолько глупое? Йен, не открывая глаз, его под рёбра тычет, заведя руку под расстёгнутую куртку, и Лука легко сдаётся, предпочитая обращать внимание на княжну, а не на запальчивого Ядвига. Касается уголка рта языком, глядит вверх на стремительно сгущающее свою синеву небо и медленно начинает говорить снова. Уже иначе: — Однажды, очень давно, мне пришлось взять контракт на одного деревенского управленца. Я не хотел, ехать было далеко, да и задание совсем скучное, но место, в котором я вырос, не сильно-то спрашивает, чего ты хочешь. Кривится, показывая, что он думает обо всех тех правилах, но покладисто кивает, когда я задаю ожидаемый им вопрос. — Поэтому поехал? — Ага. Двое суток в седле провёл. Под дождём. Думал, плесень на капюшоне вырастет. — Делится не без ухмылки, а я вспоминаю о том, сколько он так со мной дней провёл. Под дождем, градом и на ветру. И не жаловался же, изображая крайнюю оскорблённость. — И вот, я добрался, отыскал, значит, дом старосты, а он сам окочурился. Отравился, сказали. Грибами из ближайшего пролеска. Согласен, ирония в чистом виде. И не заплатили же ни монеты, раз дед сам отошёл. У меня такое было не раз. Только вместо кикиморы, тревожащей курятники, обычно находился её сухой остов и злющая водяная баба неподалёку. Да только местным-то что? Нанялся, так и эту убей. Что тебе, велика разница? — И это глупо? Ядвиг, едва усевшийся обратно, не понимает. Ядвиг, должно быть, считает себя благородным, не способным на банальное оплаченное кем-то убийство. Хорошо ему. Быть уверенным в чистоте своих рук. Да только все те твари в подземелье, которых он рубил наравне с прочими служивыми, не выбирали свою судьбу. Возможно, иные и не успели отнять ни одной жизни. Справедливо ли тогда их убийство? — Умирать от грибов, когда для тебя наняли целого убийцу? — У Луки правда иная. И взгляд на вещи тоже другой. Порой даже я его не всегда понимаю. Порой, напротив, понимаю очень и очень хорошо. — Это даже не глупо, это оскорбление, как по мне. Нелепее только утонуть в яме с дерьмом, провалившись под пол старого сортира. Категоричность в его голосе намекает на то, что он это не выдумал. Сарказм во взгляде, обращенном на Ядвига, подтверждает мои догадки. Только вот вряд ли Лука бы в дерьмо за чьей-то головой полез. А если бы и полез, то ни единого шанса, что после не рассказал. Скорее всего не его это история. Услышанная когда-то и так удачно пришедшаяся к разговору. Ядвиг оказывается впечатлён. И будто даже немного напуган. — Никто не умирает, захлебнувшись в дерьме. Возражает, но без былой уверенности в голосе. Лука в ответ закатывает глаза и спорит дальше. — Только так и умирают. Вот такие, как я или даже ты, можем захлебнуться в крови, а прочие… — Головой качает и нарочито медленно это делает. Чтобы провести щекой по чужой тёмной макушке. Йен не реагирует совсем никак. — Нет, смерть всегда смерть. Она чистой не бывает. — А как же те, кто умирают в глубокой старости? — Ядвиг не соглашается и приводит в пример то, что, должно быть, первым приходит ему на ум. — Не от ран? Лука даже глаза шире открывает. Не ожидал услышать о немощи от того, кто выбрал клинок, а не продавливать бархатными штанами бархатом же обитый диван. — А от болезней и дряхлости? Это, по-твоему, менее нелепо? Не сказал «жалко». Отчего-то нет. А я знаю, что именно так он и думает. И для себя всё решил давно тоже. Что от смерти прятаться не станет. Что её в итоге принесёт чей-то более проворный удар, а не коварная в своей неумолимости старость. — Более достойно. Ядвиг на своё давит и, может, представляет Фаору как идеал, а не того же раздобревшего, едва дышащего после спуска по лестнице Кёрна. Он-то бы вряд ли ушёл достойно, а не лежал бы как Штефан, пораженный сердечной болезнью. Беспомощный, с помутившимся сознанием. — А как ты хочешь умереть, капитан? — Лука вдруг переходит на личности и глядит внимательнее прежнего, склонив голову набок. — С оружием в руках или дряхлым, мочащим штаны стариком? Ядвиг невольно сглатывает и почти сразу, не думая отвечать честно, переспрашивает, готовый в любой момент снова вскочить: — Это что, угроза? Лука фыркает и косится на меня. Щурится, но в открытую не смеётся. — Как бы я мог угрожать тебе дряхлостью? — Спрашивает довольно добродушно, а я цепляюсь за это. Я думаю, что он уже планирует какую-то пакость. Совсем как с Наазиром. — Это, выходит, нужно оберегать тебя от всех бед. Слишком много усилий для того, чтобы дотянул. Ядвиг возразить хочет, даже открывает рот, но никак не может подобрать нужных слов. Так и отмалчивается, но неожиданно вмешивается другой голос. — Мне не нравятся такие разговоры. Йен совсем сонный, но бормочет весьма внятно. Лука спешно кивает, выражая свою покорность. — А какие нравятся, конфетка? Уточняет, и княжна неопределённо мычит и, подогнув ногу в колене, скатывается чуть ниже. Теперь у Луки на груди лежит и так и не изволил открыть хотя бы один глаз. — Хорошие, — выдаёт довольно уверенно, подумав немного, и добавляет, поморщившись: — Не о смерти. Лука только плечами жмёт. — Тогда пусть другие рассказывают, — соглашается весьма равнодушно и секунду спустя уже впивается в моё лицо цепким, не самым добрым из всех своих взглядов. — Анджей? Что хорошего ты можешь поведать? И моргает на меня, старательно изображая наивность. Отвечаю долгим тяжёлым взглядом и, потянувшись, подтаскиваю к себе сумку княжны. — Что всем следует заткнуться и поспать. — Порывшись в ней, нахожу кусок завёрнутого в тряпицу мяса и надкушенный кусок хлеба. — Только земля и знает, что там стряслось в той деревне. Ядвиг глядит на меня как собака, притаившаяся у хозяйского стола во время сытного обеда. Только кто ему виноват, что сапоги он начистить успел, а побеспокоиться о припасах нет? — Госпожа Фаора же сказала… Пытается звучать раздражённым, но голод делает голос скорее жалким. Похожим на голос ребёнка, который верит всему, что услышал от взрослых. — Что пришло прошение, — покладисто соглашаюсь и едва успел прожевать, как Лука молча отламывает кусок от моего ломтя. Смаргиваю это мельтешение перед лицом и добавляю: — Описание монстра? Нанесённых им ран? Ядвиг вынужденно отворачивается и расстёгивает, наконец, свой бушлат. Верхние, тускло поблескивающие пуговицы. — Ничего не указали. Нехотя признаёт вслух, а я отдёргиваю руку в сторону и борюсь с желанием отвесить Луке подзатыльник. Нарочно дразнит, таская еду. И не одного меня. — Может быть, и нет там никакой твари. — Вклинивается в разговор, пока я дожевываю остатки вяленой говядины и, сделав маленький глоток воды, договаривает: — А может, случится как с тем костёлом, который мы проверяли той осенью. Киваю, соглашаясь с ним, но сам отчего-то не вспомнил об этом. А он ещё как. И косится на меня опять. Обиженно и недобро. — А что было с костёлом? Ядвигу любопытно. Я думаю о том, что, возможно, у нас весьма версии разные. Я помню зверя, сшитого из человеческих шкур, а Лука то, что меня вырубило. В самый глупый из всех возможных момент. — Человеческая слабость, — объясняю в итоге сам и отчего-то замираю, глядя на пламя. То горячее, но отчего-то не обжигает, если потянуться вперёд лицом. Может, недостаточно близко?.. — Кое-кто воспользовался тем, чем не следовало, и платить пришлось всему селению. Ядвиг серьёзно кивает, видно, впечатлившись скупой нерассказанной историей и, должно быть, думает о своём долге. О том, на что бы он мог пойти ради вверенного дела или, может, всё той же любви?.. — И что стало с тем человеком? Любопытствует, и именно в этот момент я замечаю быстрое, спрятанное ленивым покачиванием ветвей движение за его спиной. Кто-то решил показаться, не дожидаясь кромешной ночной черноты? — Обернись, капитан, — Лука заметил тоже, и надо же, совпало так, что стоило ему открыть рот, как «кто-то» перестал прятаться за стволами и показался на поляне. — Только без криков. Ядвиг слушается и глядит назад через своё плечо. Стройная, смахивающая на иву дриада подаётся вперёд в тот же момент. И если бы не черта, то ей бы хватило одного прыжка. Всего одного, для того чтобы повалить медлительного человека на землю и вскрыть. И даром, что капитан. Её когти страшны как наточенные ножи. — Что?.. — Не понимает он сразу, зато стоит ей махнуть тонкой, но уже поросшей корой рукой и натолкнуться на невидимый, для нечисти непреодолимый барьер, как капитан пятится. На заднице отползает опасно близко к огню и уже шёпотом повторяет своё: «Что?!» — Она не сможет перешагнуть за линию, — Лука напоминает не без скрытой насмешки, которую при желании можно принять и за жалость, и с изрядной долей сарказма добавляет: — Но если ты всё ещё хочешь идти… И бровями ведёт, не договаривая. Намекает на то, что случилось бы, сунься Ядвиг сюда один. Или предупреждая о том, что будет, если не перестанет зубоскалить. В конце концов, линия только для тварей непреодолима. Человека можно и вышвырнуть. Но он об этом не думает. — Ещё же даже не полночь! Он торгуется, как привык, и даже на минуту поверить не может в то, что прочитанное в книгах не работает. Откуда бы ещё ему взять, что до того, как луна взойдёт, шастать по обиталищу лесной хтони можно? Да и верно, можно, только отгрызенные ноги после ни один маг не прирастит. — Ложись спать, Ядвиг. — Решаю, что мне всё-таки жаль его, как убогого, и тише, глянув на Луку, заканчиваю: — Всё будет меньше шума. Тот чуть ли не губу закусывает, чтобы не глумиться, но Йен вздрагивает во сне, и он обращается к нему. Обнимает чуть крепче и оглаживает выступающее плечо. — Гляди, там вторая! Ядвиг так явно борется с желанием подскочить, что даже на месте усидеть не может. Качается и вытягивает руку, оказываясь кончиками пальцев опасно близко к черте. Не рассчитал бы и обзавелся протезом. А если бы дриаде немного повезло, то и вовсе могла бы выдернуть, избавив всех нас от его занудной болтовни. Но вторая действительно есть. Мелькнула и спряталась пока. Стеснительная, видимо. — И третья, и пятая может выйти, — Лука зевает и, безо всякого интереса глянув за линию круга, напоминает с досадой пожилой дамы, которой любой шум невыносим. — Сказали же: не вопи. — А почему… Капитан сглатывает, кивком указывает на ставшую только заметнее с наступлением ночи черту, и я так и вижу, как он будет рассказывать про это в караулке. А прочие, никогда не покидавшие Голдвилль вояки уважительно качать головами и поглаживать бороды. — Ведьмы считают, что это дар, — снисхожу до ответа, потому что и Лука вдруг скосил на меня глаза. Что? Тоже не знает, почему и как? — Некогда обращенное в землю заклинание, наделяющее силой любую замкнутую черту. Как на самом деле — никто не знает. Ну да и важно ли, пока всё работает? Объясняю обоим, но только один, тот, что рядом со мной, скупо кивает, показывая, что услышал. И зевает во всю пасть, игнорируя уже двух рассматривающих нас, поросших мхом и лишайником лесных девок. — Поспи тоже. Мало ли что там окажется. Вдруг будешь нужен. Толкаю его в плечо своим, и Лука пихается в ответ. Зевает снова и, покрутив шеей, укладывает голову на верхушку моего рюкзака. — Так приятно осознавать свою незаменимость. Бормочет, уже закрыв глаза, и я надеюсь, что ближайшие несколько часов буду играть в гляделки с дриадами. Те не болтают, стрекочут только или щелкают, будто большие птицы. — А ты? Ты будешь спать? — Отрицательно мотаю подбородком на вопрос Ядвига, и тот с опаской тараторит, не в силах отвести взгляда от точёных ног и прочих одеревеневших прелестей. — Тогда и я не буду. Пожимаю плечами, показывая, что мне абсолютно всё равно, решит он держаться или сделает нам всем одолжение и уляжется на землю и помолчит. В итоге, отстегнув ножны, выбирает второе. Неловко отводит взгляд и говорит, что нет смысла не спать нам обоим, и чтобы я разбудил его через несколько часов, для того чтобы следил за костром уже он. И жмурится, смыкая веки. Меч держит около груди и упорно делает вид, что не слышит, как длинные острые когти царапают землю совсем рядом с чертой.