Before the Dawn

Заскучавшие дриады уходят задолго до рассвета. Прочие, являющиеся перед ним в рыхлом тумане, не являются вовсе. Не тащит их ближе, не зовёт хотя бы поглядеть на нас, покинув ненадолго свои мокрые низины. Тихо и будто бы подозрительно, но кто знает, что в самом деле прокладывает маршруты бестелесных мёртвых? Время года, месяц и даже день порой имеет значение. А может, всё проще. Может, им повезло наброситься на кого-то менее осторожного. На кого-то, легкомысленно пренебрегшего защитным кругом, и оттого, сытые, другим и не показываются теперь. К чему шататься без пользы, заглядывая за проведённую черту, если появился шанс разорвать кого-то напоследок? Или свести с ума, мучая до первых солнечных лучей, вкладывая в голову изувеченные паникой и ужасом мысли? Я так и не разобрался, для чего они это делают. От собственного ли горя или потому, что так получится остаться, не таять подольше. Все ли бесплотные хватаются за остатки жизни? Понимают ли вовсе, что хватаются? Утром всё блёклым кажется. Выцветающим после плотной синевы ночи. И рассвет, разлитый розовым на востоке, тоже будто размытый. Далёкий и размазанный по белёсому посветлевшему небу и острым верхушкам деревьев. Чувствую его всегда раньше, чем вижу. И сразу, стоит только солнцу взойти, тишина стремительно растворяется, словно тот же туман. Птичий гомон, шорох веток и тихое суетливое шебаршение наполняет лес. Кажется, замереть — и осмелевшая живность проберётся и в круг. Поискать съестного в сумках или попытаться ухватить кусок от чьей-нибудь расслабленной руки. Почему-то вспоминаю о том, как опасался своей второй зимы, и что мыши проберутся в дыру, в которой мне повезёт окопаться, и отгрызут мне нос и уши. Не пробрались. Не помню теперь вообще, где же не повезло свалиться. И про предыдущую мало чего помню. Ни названия селения, подле которого остановился, ни как очнулся. Только то, что оно было совсем не похоже на то, к которому мы подошли по захваченной солнечными лучами глуши. Я ожидал иного. Покосившихся, будто припавших на одно колено домишек, заваленных заборов и умирающей пустоты. Ожидал увидеть трёх тощих коров и не более десятка дворов. Нищеты и запустения ждал, а в итоге едва не выдал своего удивления, спрятав его за болтовнёй Луки и хмурого из-за раннего подъёма Йена. Даже Ядвиг не ожидал того, что среди леса притаились не жалкие лачуги, а крепкие, будто грибы наплодившиеся, один к другому домища, отчего-то даже не обнесённые частоколом. Иначе и не назвать. Все крепкие, с пристроями и даже вторыми этажами под высокими покатыми крышами. С добротными заборами, из-за которых отчётливо слышится и мычание коров, и крики домашней птицы. Таких и около Голдвилля по пальцам пересчитать, а здесь так каждый третий. Захудалых лачуг нет вовсе. И дворов оказывается столь много, что за час как многие, выросшие по краям тракта селения, не обойти. И упадком не пахнет. О нет, здесь жизнь, напротив, так буйствует, что против воли возникают мысли о том, что не само оно. Что не могло посреди леса — само. За огибающими дома заборами шумно и будто бы торопливо с самого утра. Бойкая болтовня и смех жителей заставляют думать, что Фаора ошиблась. Им помощь не нужна. После нападения зверя все за дверьми прячутся, а тут… Тут будто нарочно высыпают на улицу, и вовсе не для того, чтобы пялиться. Своими жизнями живут. Нет, пришлые никого и не интересуют. Даже дети, оббегая нас, не цепляются взглядами. Словно привыкли к путникам. Словно здесь, посреди леса, в глуши, гости — явление такое же частое, как и в шумном городе. Любопытно выходит. И вместе с тем не сходится. Не понимаю пока, что именно мне не нравится, не могу нащупать, но… — Понадобится где-то остановиться. Ядвиг не пытается скрыть своего беспокойства. Тревожится, пристально вглядываясь в лица местных, и будто корит их, хмуря брови. Неужто ждал иного приёма? По мне так и этот достаточно тёплый. — Не спорю. Проговариваю, глядя вперёд, на полого уходящую вниз улицу, и там, на плоскости среди высоких зелёных трав, виднеется то, что привлекает моё внимание. Тёмными от времени стенами и коротким, будто кем-то обломанным шпилем. Костёл, без сомнения. Только вот вокруг него деревня выросла, или уже сами жители отстроили эту мрачную уродину? — И? Капитану неймётся, но вперёд уходить не спешит. Не кичится мнимой самостоятельностью и даже о том, что выполняет чужую высокую волю, не говорит. Может, и ему тут не так? Или с толку сбит от того, что жители не выстроились у ворот, готовые кланяться изволившему заглянуть к ним служивому из города? — Нужно найти старосту. — Кивает в ответ, но, повертев головой по сторонам, снова возвращается ко мне взглядом. — Самый большой дом в селении. Подсказываю, и он щурится уже внимательнее. Указывает вперёд. — Как вот тот? Бесполезно, по сути. Мы все и так туда смотрим. Лука подозрительно молча. Йен… Йен тихий. Йен будто вслушивается. И совсем не в разрозненные голоса жителей. — Это и не дом вовсе. — Или я надеюсь на то, что не он. Всегда неприятно иметь дело с существами, предпочитающими подобные жилища. — Но тоже подойдёт. Поправляю лямку рюкзака, закинутого на плечо, и ухожу вперёд. Остальные тянутся следом. — Я думал, нас встретят. Раз позвали. Ядвиг нагоняет сразу и, рискуя завалиться, пятится, глядя на меня, а не на дорогу. — Я закопаю тебя за чьим-нибудь забором, если окажется, что и не звали вовсе. Лука мрачен и вмешивается будто нехотя. Будто молчать вместе с княжной ему нравилось больше. Или потому что не нравится ему здесь. Опасается обмана. Но разве это будет в первый или даже десятый раз? Оглядываюсь на него, сталкиваемся взглядами, и он, спрашивая, приподнимает бровь. Я пока могу только пожать плечами. Не понимаю ещё. — Может, госпожа Фаора переоценила нанесённый ущерб? А Ядвиг даже не бросается в ответ. Ядвиг не рад с самого начала похода. Всё оказывается не так. Не как он себе придумал, и не как заведено в городе. И, надо сказать, переживает это неплохо. Будто все желание ругаться закончилось вчера. По пути. — Или недооценила, — поправляю его весьма мрачно и, удержав от позорного падения, успев схватить за дёрнувшуюся руку, насильно разворачиваю его лицом вперёд. — Иди нормально. Выдирается, оправляет форму, изображая глубоко оскорблённого мальчишку, и замолкает. Демонстративно ускоряя шаг. — У тебя тоже есть странное предчувствие? Голос Йена из-за моей руки звучит довольно задумчиво. Оборачиваюсь на него и вижу залёгшую между тонкими бровями морщинку. Лука глядит сначала на него, а после поднимает глаза выше. — Меня напрягает то, что ты используешь слово «тоже», конфетка. Как и меня. Если бы мне одному что-то было не так, то еще вышло бы отмахнуться. А от сосредоточенно хмурого личика княжны уже никак. — Можешь сказать что-нибудь конкретное? Спрашиваю вполголоса, и Йен досадливо закусывает губу. — Нет. Но… Замолкает, смотрит на спину уже растерявшего весь запал и замедлившегося Ядвига, и молчит, пока Лука не сожмёт его плечо. — Но?.. На него сначала глядит. Открывая рот, замирает, подбирая нужные слова, и после переводит взгляд на меня. — Вряд ли мы притащились сюда напрасно. Киваю, едва растянув губы в подобии улыбки, и больше не сбиваюсь с шага. Слушаю, не встревая. — Что ещё за мрачные пророчества? — Лука и шутит, и нет. Лука не оспаривает, но раздосадован тем, что сам не улавливает. Порой мне кажется, что много сильнее, чем я думаю. — Говори прямо, если что-то знаешь. — Да не знаю я! Йен вяло огрызается, будто сам от себя отмахивается, и, сделав два шага вперёд, хватается за мою руку, сплетая свои пальцы с расслабленными моими. Сжимаю их в ответ, скосив глаза и дожидаясь, пока Лука поравняется со мной справа. — Просто ради поддержания разговора: веришь, что подземные ходы могут тянуться так далеко? — Нет. Нас начинают замечать, наконец. Местные изредка оборачиваются и будто бы обсуждают. Но в гомоне не разобрать: форму Ядвига или будущий урожай. — И я. — Лука не задумчивый, скорее раздражённый и чем-то взбудораженный. Храм впереди не отпускает его. Не даёт отвести взгляда. — И ставлю голову этого идиота, его седая ведьма тоже. Ядвиг не слышит его слов или делает вид, что не слышит. Так первым и ступает, то и дело касаясь ладонью рукояти своего меча. — Скорее всего так. То, что сам «идиот» посвящён в чужие замыслы, я даже не предполагаю. Лука, судя по всему, тоже. — Тогда укрепляет свои позиции или хвастается? Спрашивает без тени насмешки, и Йен тут же поворачивается к нему: — Чем же? — Ну как, — Лука улыбается нарочито небрежно и приподнимает брови: — Ручной монстролов. О, надо же. Кто-то опасается, что я прижмусь к чужой ноге? Всерьёз? — Не ручной. Отмахиваюсь, пресекая все дальнейшие попытки насмешек, и он не говорит больше. Только голову задирает, отчего-то заинтересовавшись голубым небом. Йен тоже не спрашивает ничего. Только держится за меня, то и дело то расслабляя пальцы, то стискивая ладонь сильнее. Что же ему кажется? Дорога довольно длинная, но спускаться всегда легко, если, конечно, на ногах, а не кубарем. И чем ближе мы к серым сухим стенам, издали кажущимися чёрными из-за густой отбрасываемой деревьями тени, тем больше взглядов нам достаётся. Местные словно выплывают из своего размеренного транса. Озираются, начинают прилипать к калиткам и высовываться из окон. И молча всё, молча. Даже дети не липнут. Не цепляются, как бывает, за плащ и не просят монетки или показать меч. Даже дети здесь будто сразу взрослые. С большими внимательными глазами. Йен сжимает мою ладонь сильнее, а Лука, будто бы невзначай, опускает взгляд, проверяя им свои набедренные ножны. Даже Ядвиг замедляет шаг и дожидается, пока нагоним. И верно, одному куда больше не по себе. С кем-то всегда проще. Вблизи костёл оказывается далеко не таким внушительным, как издали. Старые облезлые доски и закрытые ставнями слепые окна имеют скорее удручающий, чем зловещий вид. Даже кусты подле входа все чахлые. Ни одного бутона среди жухлых колючих веток шиповника. Зато трава по бокам вымахала на славу. Ещё немного, и дотянется до самого крыльца. Останавливаюсь подле него, занеся ногу на первую ступень, и, наученный жизнью, не ломлюсь внутрь, а жду, пока те, кто внутри, заслышав гомон, высунутся наружу. Судя по тому, как начинает волноваться народ, высунутся довольно быстро. Так и происходит. Видно, тут и трудится. При старике. Может, ученик или старший послушник? Как бы то ни было, жизнь его не трудна. И рожа весьма примечательная для этих мест. Черты лица больно тонкие. Оба осматривают нас с ног до головы, будто решая, сгодимся ли, и Лука, утомлённый молчанием, пихает Ядвига в плечо, привлекая внимание. — Вручай свои бумаги. Спохватившись, тот лезет за пазуху, принимаясь дёргать застёжки на своём тонком бушлате, и в итоге из-за спешки возится куда дольше, чем мог бы. Будто всё не понимает, отчего же тут всё совсем не так, как в городе. И почему староста, если он является таковым, не обряжен в дорогие шелка. Напротив, будто нарочно предпочитает облачаться в дранину и тем самым выказывает смирение какой-то из высших сил. Может быть, я не уверен. Но грамоте обучен, взглядом по строчкам скользит совсем не бездумно и, прочитав сам, передаёт бумагу своему прилипале. Тому буквы покоряются труднее. Судя по морщине, залёгшей промеж бровей и прикушенному рту. Старик дожидается, пока и он прочтёт тоже, и только вернув бумагу в свои руки, обводит взглядом всех собравшихся жителей. И просит их разойтись, объявив нас своими гостями. — Проходите, — обращается к Ядвигу как к единственному носящему знаки отличия на одежде, и, почему-то задержавшись взглядом на Луке, кивает на дверной проём. — Поговорим внутри. Поднимаюсь последним, пропустив перед собой отчего-то также медлящего Йена, и оборачиваюсь, едва поставив ногу на первую ступень. Деревенские разбредаются кто куда. И ладно бы, нехотя, с оглядкой, так плевать им всем. Никто не косится, не прокатываются шепотки. Будто нелюбопытные. Абсолютно все, от мала до велика. Костёл оказывается больше, чем кажется снаружи. И из-за низкого утопленного в земле пола, на который можно ступить, только спустившись по двум десяткам ступеней, и из-за устройства стен. Сужаются к верху, сливаясь под шпилем почти в иглу. И пропускающие свет окна только там, сверху, обращенные не на лес, а в небо. Интересно, отчего так? Уж не по требованию ли местного маленького божка, коим может оказаться какая-нибудь смышленая хтонь, или согласно научению старших и уже разложенных по гробам? Если у местных приняты гробы, конечно, а не очищающее от всех пережитых при жизни горестей пламя костра. В какой угол не забреди, в каждом свои обычаи и ритуалы. Отголоски расколовшейся много лет назад единой веры. Я многое слышал о тех временах ещё в детстве на обязательных скучных уроках, но никогда не запоминал. Мне было скучно. Что толку разбираться в мёртвом, если больше оно ни на что не сгодится? Сейчас от былого невежества смешно. Теперь я бы предпочёл знать лишнее, чем не знать ничего. Особенно когда от этого зависит выпустят кому кишки или обойдётся. — Постоялого двора у нас нет, но вы можете остаться здесь. — Тот, что моложе и выше, заговаривает первым, и звук его голоса кажется мне не то что знакомым, нет, мало ли, сколько я слышал разных голосов, но… Будто есть в нём что-то. Неуловимое. Какая-то скрытая ужимка, придавленная почтительным смирением. — Второй этаж пустует. Задирает голову вверх, указывая подбородком на неприметную, прилипшую к одной из стен серую лестницу, и его непослушные, отросшие до линии челюсти волнистые волосы откидывает назад. И вот это тоже кажется мне знакомым. Но сколько в северной части королевства обладателей таких волос? Вот хотя бы Лука, которому не терпится везде всунуть свой нос. — И куда же делись все жильцы? Интересуется весьма живо для того, кому наплевать на всех прочих, и выдвигается вперёд, оставляя княжну за своим плечом. Даже меня двигает, видно, рассчитывая прицепиться к этим невнятным служителям всерьёз. — Создали семьи и разбрелись по деревне. Старик кажется терпеливым. И не слишком эмоциональным. Отвечает холодно, но опустив голову. Привык, значит. Склоняться и служить. — Стало быть, предали вашу веру? Даже тем, кто не метит на важное звание «господина». И лезет со своими вопросами туда, куда не просили. Но Лука прав. С чего бы, в таком большом поселении не нашлось свободных, желающих прислуживать внутри костёла рук? Старик поднимает лицо, и выражение на нём весьма снисходительное. Спокойное. Так обычно выглядят те, кто уверен в своём и плевать хотел на все чужие мнения. К чему они, если он давно знает, в чём истина? — Мы верим в равновесие, — поясняет с налётом снисхождения, и Лука молча переводит взгляд на потолок. Отчего-то не насмехается в открытую, но и слушает с видом вымученного одолжения. Сложив руки на груди. — В то, что наш каждый поступок раскачивает чашу весов бытия. Это не так просто предать, юный господин. Смаргивает обращение, будто счёл его ответной насмешкой, и, понизив голос и чуть нагнувшись вперёд, продолжает допытываться: — Выходит, если я убью кого-нибудь, то качнувшаяся чаша окатит меня дарами и удачей? Йен едва ощутимо касается моего рукава, но старик лишь улыбается, показывая, сколько же у него осталось верхних зубов. Немного выходит, особенно если сравнивать с накопленным за прожитые годы терпением. — Не совсем. — Голос его становится ласковее, и оттого лишь подозрительнее. С чего бы ему любезничать с хамоватым незнакомцем? — Если вы убьёте, то высшие силы заберут кого-то и у вас. Без ужимки совершенно. Без яда в голосе. С верой в сказанное в глазах. Они у него вдруг оказываются светлые, если стоит под одним из высоких окон. Как и у того, что моложе. Наверное, близкая родня. Или, может быть, близких тут — вся деревня. В других не вглядывался, не могу определить наверняка. — Как занятно. — Лука, не получивший положенной после выпада вспышки гнева, не никнет, но заметно охлаждает свой пыл. — Итак, ради чего мы здесь? И торопится перейти к главному, чтобы убраться побыстрее. Не по душе ему верующие. Больно в далёком от молебен месте вырос. Но любопытство всегда при нём. И наблюдательность тоже. Ядвиг предпочитает молчание, видно, сверх меры впечатлённый стенами старого костёла, а старик вдруг улыбается шире. Старик отчего-то не спешит замучать всех нас ненужными деталями. — Я изложил суть дела великим господам Голдвилля. Единственное, что произносит, скосив глаза на наученного не перебивать старших молодого, и замолкает. Ни слова больше не выдаёт. Но мало ли, что он там напросил? Я ни строчки не видел. Может, свежего мяса для лесной нечисти, что по какой-то причине позволяет им жить в гуще леса, да ещё и так бурно строиться, рубя лес для своих крепких высоких домов? — Повторите ещё раз, — прошу не без насмешки и, встретившись взглядами с Лукой, добавляю: — Для не великих. Не великие жаждут услышать всё ещё раз. И им абсолютно плевать на душераздирающие вздохи уставшего капитана. Не ему же придётся драться с леший знает чем. Старик мнётся. Опускает голову и, прочистив горло, начинает говорить. Медленно, не то вспоминая то, что довелось увидеть, не то вспоминая, как же там было, в том самом послании. — Нечто страшное поднялось из темноты. Утащило корову и ранило пастуха. — Это я уже слышал. Не слышал только о росте, клыках и когтях чудища. Было ли оно приземистым и мохнатым? Или, может, напротив, вытянутым и бледным, как недавняя утопленница? — Если зайдёте в лес прямо здесь и пройдёте до опушки, сразу увидите, где всё случилось. — Где мне найти этого пастуха? Надо думать, иных свидетелей нападения нет. Только несчастный и его коровы. — К великому горю его раны загнили, и он умер позавчера ночью. Выходит, остаются только коровы. Но те вряд ли окажутся разговорчивы. — А тело? Спрашиваю без особой надежды и по изменившемуся лицу старика уже понимаю, каким будет ответ. — Предано земле. Смаргиваю, заключив, что в итоге всё окажется даже интереснее, чем обычно, и переключаю своё внимание на раскрасневшуюся щеками княжну. Жарко ему. Да и недолгий ночной сон вряд ли прогнал усталость. Ладно. Решать по одной проблеме за раз. — Покажите комнату, — прошу, и на этот раз оживляется тот, что моложе. Склоняет голову и, таким же кивком попрощавшись со стариком, поворачивается к лестнице. Поднимается по ней первым и, пока капитан вяло тянется следом, обещаю сцепившему костистые пальцы в странный замок старосте: — Оставим вещи и посмотрим на пещеру. Соглашается и жестом просит следовать за скрывшимся провожатым. Лука уже на нижних ступенях стоит, Йен как прилип ко мне, так и не отклеился. Только и делает, что то и дело крутит край моего рукава и оглядывается. Но теперь у меня нет никаких предчувствий. Будто пусто тут внутри. Нет никакой твари, что могла бы незримой бродить вдоль стен или прятаться за скромным невыдающимся алтарём или в подвале. Сейчас, по крайней мере, нет. Есть скрип старых досок под моими сапогами и недовольные взгляды задержавшегося подле перил Ядвига. — Вот так сразу? Не спрашиваю в ответ, желает ли он дождаться темноты, чтобы уж наверняка столкнуться с оголодавшей тварью или лезть под землю со слабым дрожащим пламенем, танцующим на вершине факела, и обхожу его. Хочет — пускай остается в коридоре. Не хочет. Зубами нарочно выразительно лязгает и тянется за мной. Последним заходит в такую же серую, как и всё прочее здесь дерево, дверь, отодвинувшись в сторону, чтобы выпустить послушника, и падает на шаткий, тут же около стены кем-то оставленный стул. Луку интересует тёмное из-за захлопнутых ставень окно, через которое едва-едва пробивается дневной свет, а Йена одна из двух узких коек. Стянув перекинутую через плечо сумку, опускается на ту, что придвинута к левой половине, и морщится, глядя на свои туфли. — Ты в порядке? Интересуюсь, также скинув рюкзак и оставив меч около одной из совершенно ничем не украшенных, пустых стен. Опускаюсь на край предупреждающе затрещавшей, занятой им кровати и не верю в неопределённое пожатие плеч. Совсем не верю. Дожидаюсь, пока закусит губу и нагнётся. — Да, только ноги… — Касается пальцами лодыжек и виновато улыбается, поднимая взгляд. — Ноги горят. И тут же откидывается назад, опираясь на лопатки. Делает вид, что сейчас выдохнет, и… Молча опускаюсь на левое колено и сам снимаю его обувь. Понял, что с ним не так, едва потянул за свободное короткое голенище. Йен вздрогнул, а после потащило кровью. Не слишком очевидно, но… Все его короткие чулки оказались бордовыми по следу. Так сильно растеклось пятно с натёртой пятки. Это левой. Правую, напротив, он ранил со стороны пальцев. Большой и тот, что рядом, оба мокрые. Поднимаю лицо, не отпуская его ступни, и Йен только и может, что поджать губы. И дёрнуться в сторону, когда Лука, заинтересовавшись, оставит щели в ставнях в покое и подойдёт ближе. Критически окинет его взглядом и вкрадчиво поинтересуется, уцепившись пальцами за край ремня. — А сразу нельзя было сказать? И надо же, ни картинных заламываний рук, ни издевательств. Только недобрый взгляд. Но и тот скорее из разряда привычных. Если и осуждающих, то самую малость. Тоже выдохся? — Я хотел вчера, но решил, что за ночь пройдёт. Йен отвечает нехотя и дёргается снова, стоит Луке потянуться к его лицу. Но от прикосновения не успевает уйти. Ловкие пальцы его за подбородок ловят и, потянув, заставляют глядеть вверх. — И как? — любопытствует мягко, без осуждения, и отчего-то даже не пугает. Ни гангреной, ни тем, что теперь нам придётся торчать в этом месте, пока его раны не подживут. — Прошло? Йен отпихивает его пальцы и надувает губы. Отворачивается, а я даже раздражения не чувствую. Всё же уже случилось, к чему тратить время? — Разберись, пока меня не будет. — Поднимаюсь на ноги, и Лука отвечает мне полным раздражения взглядом. Так резко повернулся, что как только ему шею не защемило. — Раздобудь воды и что-нибудь к ужину. Прошу уже, а он рот свой кусает, пытаясь сдержаться. Глядит то на Ядвига, то на Йена. На Ядвига, который ему совершенно не нравится, и на Йена, который нравится даже слишком. Решает, что сейчас важнее. Довести капитана до дёргающегося глаза и скормить кому или же позаботиться о том, чтобы вымотанная, по дурости легко раненная княжна не осталась среди странных местных одна. Я уже знаю, что он выберет. Теперь очевидно, когда у него уже нет этого самого выбора. — Тебе солнце так сильно макушку греет, что ты начинаешь думать, будто я полоумный и не догадаюсь сам? Но огрызаться может сколько угодно. Вместо ответа легонько толкаю его локтем и, коснувшись пальцами плеча княжны, возвращаюсь к мечу. Пока решаю взять так, не разматывая. И рюкзак бросить тут. И тащить ни к чему, и перевязочные в комнате пригодятся. Проверяю свои карманы и оборачиваюсь к занятому стулу. Ядвиг становится меньше, стоит мне только посмотреть на него. — Я мог бы… Вызывается весьма робко, должно быть, заранее понимая, что попытка обречена на провал, и тяжко вздыхает, стоит мне приподнять бровь. Ну уж нет. Не мог бы. — Ты пойдешь со мной, капитан. Морщится, но соглашается кивком. Пускай и не так быстро, как мог бы. Тоже заметно выдохся, но гордость пока говорит громче усталости. Гордость и поднимает его на ноги, пока Йен вытягивает свои, и если и собирается вставать, то явно не сейчас. Лука, несмотря на вялые попытки возмутиться, тоже не особо рвётся наружу. Видно, все его взгляды были так, по привычке. Вдруг у него хер отвалится, если сразу со мной согласится. Переглядываемся ещё, перед тем как выйду, и Лука поджимает губы. Демонстративно отворачивается и стаскивает с себя куртку. Йен и вовсе прикрывает глаза рукой, предпочитая темноту рассматриванию потолка. Пропускаю Ядвига вперёд, и сам закрываю дверь в комнату. Оценивающе гляжу на ряд таких же. Весьма скромный ряд, всего из пяти, но всё-таки. Неужели и вправду все, кто тут жил, просто взяли и ушли? Сговорились разом или тянулись один за другим? — Стоило бы перевести дух. — Ядвиг покорно шагает вниз, наступая на скрипучие ступеньки, но, видимо, вымотан всё же недостаточно, чтобы делать это ещё и молча. — Дождаться, пока накормят, и уже тогда… Качает головой и досадливо кривится. — Как ты умудрился выйти из города с одним мечом? Спрашиваю, когда оба выберемся на улицу, и его кривит ещё больше. Становится таким же загнанным в угол, как и в подземелье. — Оставил сумку в караулке. Со всеми припасами и водой, — сознается нехотя, но будто бы с каким-то тайным облегчением. Может, оттого что мы вдвоём? — Возвращаться было бы слишком унизительно. О да. Стоит ли упоминать, что Лука бы его ещё до полудня загнобил? Но всё равно нужно было вернуться. Даже если после пришлось бы слушать от восхода и до следующих солнечных лучей. Уязвлённое самолюбие ранит, но не так сильно, как могут ранить из-за возникшей слабости. Молча тянусь к внутреннему карману и, достав флягу, и вполовину не такую внушительную, как оставленный в рюкзаке бурдюк, молча кидаю её Ядвигу. Ловит, сбитый с толку, но даже если и подозревает подвох, то не говорит вслух. Выдёргивает пробку и жадно прикладывается, делая несколько больших глотков. — Голод придётся потерпеть. Кивает, приободрившись, и, сделав ещё глоток, возвращает флягу обратно. Тут же поправляет свой застёгнутый на все пуговицы ворот и проверяет, насколько легко меч покидает ножны. — Есть предположения, что это могло быть? — Возвращается к вопросам, стоит нам обогнуть костёл, и замолкает на миг, лишь подозрительно вглядываясь в лица потерявших к нам всякий интерес местных. — Те, зубастые, или которые похожи на волков? — Не знаю. Обхожу костёл, и довольно скоро снова оказываемся среди высоких, закрывающих небо деревьев и густой травяной поросли. Тропинка есть, но такая узкая, что не то что пастуху пусть даже с парой коров, мне одному едва удаётся пройти. Как же его тогда занесло на ту поляну? Искал новое, пригодное для выпаса место? — Но если есть какие-то мысли, то я был бы не против… Морщусь, когда неосторожно ступает и с громким хрустом разламывает подошвой притаившуюся в траве сухую ветку, и повторяю сказанное парой минут назад ранее. — Я не знаю. Ядвиг, упорно пытающийся лезть рядом, а не держаться моей спины, кивает и вдруг вспыхивает: — А про Июлию ты знаешь? — Этого мне ещё не хватало. Истерики по его не тухнущей годами любви. — Что своей выходкой разбил ей сердце? Нарывает у него, значит. Не понимает. И, как водится, когда остаёмся вдвоём, не выдерживает. Видно, усталостью ещё придавило, вот язык и развязался. А может, всё дело во фляге. В моей якобы расположенности. — Разве тебе не положено радоваться, что она осталась свободной? Любопытствую, не выказывая прочих эмоций, и Ядвиг, так и не распалившись по-настоящему, никнет. — Со мной она не говорит и свободной. Делится своим горем, и я только опускаю подбородок в ответ. — Возможно, дело в том, что ты и раньше ей не нравился. Добавляю чуть позже, когда тропа наконец расширилась, будто с этой стороны ей пользуются куда чаще, и вывела нас на ту самую поляну подле чёрного провала пещеры. Пещера выглядит так себе. Скорее груда с зияющим провалом меж самых больших камней. Мне, чтобы во внутрь втиснуться, придётся сложиться вдвое. — Видимо, так. Ядвиг кротко соглашается, и спор потухает, так и не разгоревшись. Мне незачем с ним ругаться. Ему со мной тоже без толку. Осматриваюсь и сначала замечаю ещё три довольно широких дорожки, ведущих к этому месту, и бордовые полосы на деревьях и траве. — Вот же… Как много крови. Капитан видит их тоже и даже отслеживает один рукой. На шершавом, уходящем вверх дубовом стволе. Как раз выходит по высоте его роста. Но кроме этого ничего. Кровь и кровь. Ни костей, ни запаха гнили. Ни даже холодом из-под земли не тянет, как бывает порой от сквозных, тоннелями уходящих далеко под землю пещер. Тут словно и бойни никакой не было. Ни царапин на камне, ни сломанных веток кустарников, ни всё тех же осколков костей. Ничего, кроме бордовых пятен, которые чудом не смыло дождём. Сколько дней прошло? Около трёх? Обхожу вход в, по всей видимости, неглубокий грот и, оставив оружие снаружи, суюсь в темноту. — Жди здесь. Бросаю решившему было потянуться следом Ядвигу и, услышав, что тот остановился, прохожу вперёд. И ни хода, ни даже трещины никакой нет. Пещера оказывается неглубокой. Если бы не деревья, то и солнце освещало бы её целиком. Может быть, за исключением низких углов. Может быть, и света луны хватало бы, чтобы рассмотреть, что внутри. И тоже ни единой кости, ни ошметка шкуры. Да и как вышло бы потащить через такую дыру огромную лягающуюся животину? Разве только переломать и втиснуть уже мёртвой, но крови было бы в разы больше. Поляна у входа и вовсе была бы багровая. Не ручейки и пара разводов на траве. Возвращаюсь обратно и делаю вид, что не заметил, как Ядвиг примеривается ладонью к рукояти моего замотанного меча. Тут же отдёргивает пальцы и спешно подаёт голос. — И что там? Звучит преувеличенно заинтересованным, и я решаю не развивать. Мне не интересно, хотел он потрогать или попытаться украсть. Все равно бы ничего не вышло. — Цельный камень. Непонимающе приподнимает бровь и с каким-то облегчением даже глядит, как я возвращаю свёрток за спину. Могла ли Фаора послать его банально красть? — Монстр прошел сквозь него? — Вряд ли. — Но в прошении указано… — Упрямо твердит о бумаге, а мне совершенно не хочется рассказывать ему о том, что посылали её люди. Что они могли придумать или даже обожраться ядовитой травы и действительно увидеть всё это. Могли даже сами ранить, а после похоронить ещё живого пастуха. Я не хочу объяснять. Повезёт — и сам поймёт. Нет — так увидит. — Тварь могла прятаться в темноте? Забиться к стене и ждать? Не отстаёт, и я покорно соглашаюсь, поворачивая обратно, к деревне. — Могла. Только ни одной чёртовой коровьей кости. Только засохшие багровые разводы, где придётся, да и тех немного. Будто по ноге полоснули всё ту же корову или с тазом по поляне прошлись. — Часто вот так? Когда ничего не понятно? В глаза заглядывает теперь и буквально под руку лезет. Идёт чуть ли не боком, и я то и дело толкаю его локтем. — Часто. — И что же делать? Не уймётся никак, недовольный моими короткими ответами, и следующий тоже не становится исключением. — Ждать. Заставляет его недовольно поморщиться и, наконец, отстать. *** К полуночи, когда все местные позакрывали ставни и заперли ворота, не явилось. Да и сомневаюсь я, что явится вообще. Настолько сильно, что, махнув рукой, проторчал около пещеры несколько часов и вернулся обратно к костелу. Обошёл и его кругом, убедился, что ничто не шевелится в высокой траве, и важные покойники, закопанные тут же, около подёрнутого илом маленького пруда, не тянут вверх свои истлевшие руки, и зашёл внутрь. И хоть и не живёт ничего среди этих стен, не прячется ни в, ни за алтарём, а не нравится мне здесь. Никогда в подобных местах не нравилось. Что непочтительно зевающему во время всех служб совсем молодому, и тем более теперь, когда знаю, что именно заводится в намоленных сотнями душ местах. Что могут притянуть люди своими шепотками и просьбами. Но здесь спокойно пока. Не то прихожане в силу слова недостаточно верят, не то тихо зовут. О чем же они просят? И можно ли просить у так называемого «равновесия»? Просят прямо сейчас, собравшись вокруг старого покатого алтаря, и, видно, ждут своего проповедника, который зажжёт их вытянутые тонкие свечи. Совсем как те, что были розданы свидетелям появления Дэва в поместье. Занятное выходит совпадение. И Лука и в этот раз тут. Не среди десятка собравшихся местных, но глядит сверху, оперевшись локтями на перила высокого второго этажа. Поднимаюсь и так и замираю посреди узкого коридора. Не решил, остаться тут или не мешать и зайти в комнату. — Княжна спит. Даже головы не поворачивает. Глядит перед собой и нагибается сильнее. Заметил меня, но плавает где-то, погружённый в свои мысли. И говорит едва слышно. Видимо, затем, чтобы прихожане не услышали и не начали неодобрительно задирать свои покрытые головы. — Ядвиг? Спрашиваю лишь для того, чтобы очнулся, потянувшись на мой голос, и шагаю ближе, медленно снимая с плеча незамотанный меч. Бесполезный пока. И отчего-то непривычно тяжёлый. Негромко лязгает, соприкоснувшись с чем-то металлическим в дереве. — Изволил отвалить в соседнюю комнату. — Киваю, не уточняя, действительно сам или выгнали, дабы не раздражал, и делаю ещё шаг вперёд. — Нашёл хотя бы чахлую кикимору? Мотаю головой, и он склоняет свою. Так горбится, что почти касается лбом перил. Словно и впрямь надеялся, что получится отделаться так быстро. — А ты? Заметил что-нибудь? Становлюсь рядом, прислонив лезвие тут же, около своей левой руки, и Лука косится на него. Вроде и без эмоций, а вроде и оценивающе. Не разобрать его. — Кроме деревенских фанатиков? — Переспрашивает вполголоса и, снова вернувшись зрачками к алтарю, добавляет: — Вроде безобидные на вид. — Или кажутся безобидными. Добавляю весьма миролюбиво, но тут же получаю и острый взгляд, и тычок под рёбра. Умудрился попасть, даже не меняя положения тела. — Да что ты говоришь? Разве такое уже когда-нибудь было? — Кривляется, но стоит мне молча оттолкнуться от перил и попытаться сделать шаг назад, к дверям, как ловит за край рукава в попытке удержать на месте. — Постой со мной. — Зачем? Отпускает меня, но только затем, чтобы уже спиной привалиться к ненадёжной ограде, и, пожав плечами, расщедриться на хилую ухмылку. — Всё равно же не спишь. — Киваю и, пытаясь разобраться, что с ним не так, возвращаюсь обратно. На этот раз уже для того, чтобы запереть его, опираясь ладонями на ограждение. Лука и бровью не ведёт. — Что дальше? Как собираешься искать свою тварь? В глаза глядит и не сдвигается ни на сантиметр. Не пытается откинуть голову или сдвинуть меня, надавив на локти. — Пройдусь по округе. — Шеей ведёт, повторяя движение моей головы, и, моргнув, глядит уже ниже, на кончик носа. — Может, замечу что-нибудь. — А если нет? А если нет… Наклоняюсь ближе и, мельком глянув вниз, через его плечо, обещаю: — То бросим Ядвига разбираться и вернёмся обратно в город. Задумчиво мычит, делая вид, что размышляет, и, улучив секунду, проводит правой, уже привычно перемотанной ладонью по отвороту моей куртки. Якобы разглаживая собирающуюся складку. — Может, просто так его бросим? Предлагает сощурившись, и я отрицательно качаю головой, отвечая на мнимую шутку совсем всерьёз. — Рано. Лука губы дует и, окончательно оттаяв, тянется вперёд. За куртку так и держится, будто проверяя, сможет согнуть меня или нет. Выйдет или не получится. И я бы даже рад… Но бормотание внизу становится отчетливее. Агрессивнее даже. Притягивает внимание, и Лука, заметив, что мой взгляд нет-нет да уходит за его плечо, фыркает и выворачивается, отцепив мою левую руку. Остаётся тут же, рядом у ограждения, но спиной ко мне. Почти под рукой, касаясь моего бока своим бедром, но уже не выказывая никакого интереса. Какие мы стали обидчивые. Или отстранённые, что похоже на правду куда больше. Странный он последние дни. Будто ударенный по голове. Недостаточно болтливый. Тихий не по себе. Устал тоже, а может, и что другое. Налепилось. Но серьёзное я бы заметил, а так, раз всегда на глазах был, выходит, что усталость. Или апатия, быть может. Всех иногда погребает. Вряд ли Лука входит в исключения. Скорее эти блаженные внизу. Им тревожиться и вовсе без толку. К чему метания, если всё одно в итоге всех осудят по свершённым делам? Это их равновесие наверняка имеет вассала или жнеца. Кто-то же следит за положением незримых вымышленных чаш? И за теми, кто их расшатывает. Лука смотрит вниз так, будто именно его и ожидает увидеть. И может, сразу и прикончить, чтобы не затягивать. Но минуты текут, а твари всё не видно. Не крадётся сгущающейся тенью по потолку, не высовывается из-за пыльного, прикрывающего стену за алтарём полога… Нет, к прихожанам выходит только тот самый молодой мужчина, которого мы уже видели утром. И магического в нём ни на монету. Как и монстра внутри. Человек, и только. Кивает собравшимся и кладёт ладони на алтарь. Вряд ли с тайным смыслом. Неужели и впрямь в самом храме ничего магического нет? — Должны ли мы продолжать говорить о вере, или хватит и того, что она поселилась в наших сердцах? Достаточно ли, что все мы помним об ударе, что неминуемо следует за любым нашим проступком? Заговаривает негромко, опустив взгляд, и все собравшиеся поднимают руку со свечой выше. Все собравшиеся будто медленно подтягиваются ближе к алтарю и как не замечали нас, так и продолжают. Сосредоточенность только на своей жизни, или странная, почти магическая дрёма? — Что же меня всё ещё никакой расплатой не снесло? Лука бубнит себе под нос, и взгляд его довольно презрителен. И поверить бы, что он тут исключительно от скуки, но так внимателен, что не даётся мне. Ни вера, ни уйти. — Может, потому что за тебя плачу я? Спрашиваю едва ли в четверть голоса, и он равнодушно пожимает плечами. Внизу неторопливо зажигают по второй свече. Теперь уже от лампадки проповедника. — Вряд ли их выдуманное равновесие способно на такие хитрые ходы, любимый, — бормочет уже безразличнее, и мой черед промолчать. Что говорить, если наверняка никак не узнать? — Я вот думаю… В чём смысл каяться, если чаша уже качнулась? Спрашивает, как и не у меня вовсе, но, поворачиваясь, становится тише. Как если бы успокоился, после того как безнаказанно огрызнулся. — Может, они считают, что признание смягчит её удар? Покорно говорю о всей этой ерунде, пускай и не понимаю, почему он вдруг так зацепился, и получаю вдруг и заинтересованный вспыхнувший взгляд, и прикосновение ладони, когда, привалившись боком к перилам, вдруг за куртку мою схватился. — А ты? Ты как считаешь? И на себя тянет ещё, наматывая материю на кулак, будто не услышу его и так. — Что никакой справедливости нет. — Кивает, внимательно глядя на меня снизу-вверх и нарочно ещё сильнее горбится, опираясь на оставшийся лежать на перилах локоть. — Пока везёт нам, не везёт кому-то ещё. Вот и всё. Разжимает пальцы и ими же разглаживает его стараниями получившийся залом. Медленно и обстоятельно, словно ничего другое и не важно. И в себе снова. В пору ли начать беспокоиться? Попробовать растрясти? Света становится больше, люди, собравшиеся было вокруг алтаря, расходятся, рассаживаясь по старым тёмным скамьям, и этот, молодой, которого я в начале было принял за послушника, начинает говорить, запалив и себе пару тонких свеч от тускло тлеющей лампадки. — Много раньше, в далёкой юности, я не был счастливым человеком. Голод и разруха в нашем умирающем поселении вынуждали меня красть, но место, в котором мы жили, было настолько бедно, что в итоге я решился выйти на тракт, прихватив с собой самого младшего из моих братьев. — Говорит медленно и, судя по ропоту среди прихожан, далеко не в первый раз рассказывает. Должно быть, возвращается к одной и той же поучительной истории из раза в раз. Но местные внимательны. Местные, возможно, и собираются ради того, чтобы услышать её снова. — Попрошайничать или угрожать, я не знал, но первая же мчащаяся мимо повозка остановилась, и, не произнеся ни слова, мрачный седой старик бросил нам ломоть хлеба и пару мелких монет. Швырнул под ноги и, прикрикнув на лошадь, умчался дальше. Был ли он хорошим человеком? Замолкает, проводя языком по губам, и переводит дух. Лука никак не комментирует. Даже уже не глядит вниз, предпочитая задумчиво крутить пальцами нижнюю застёжку на моей куртке. — Дал бы он нам и столько, если бы знал, что мой маленький братишка вцепится в эти несчастные, поеденные зеленью монеты, убежит, спрячет их так, что ни порка, ни угрозы нашей несчастной измождённой матери не смогут вернуть их назад? — Слушает довольно невнимательно, с появившейся на губах улыбкой, и кажется заскучавшим. Я бы так и решил, но он отчего-то отводит взгляд. На сапоги мои смотрит, на оставленный меч и никак не на меня. — Если бы тот старик знал, что наш отец, доведённый до края нищетой и голодом, схватит моего несчастного брата и волоком утащит в дикое, давно не сеянное поле? Причинил бы он нам то добро? Проповедник вопрошает, подняв взгляд вверх, и выходит так, что ненамеренно упирается им в моё лицо. Молчит долго, рассматривая нас обоих, а после, сглотнув и снова переведя дух, продолжает. Спокойнее, больше не нагнетая: — Время шло, запустение всё усиливалось, тяжело заболели, а после и умерли одна за другой мои сестры, и мы решили идти вперёд. Оставить наш холодный сырой дом и отправиться на поиски лучшей жизни. Было ли это наградой великого равновесия за все наши страдания? Без сомнений. Мы нашли то, что искали почти у себя под носом. И веру, которая утвердила все наши подозрения и догадки. Дом, достаточно просторный как для моей старой, так и новой семьи. Для моих родителей и детей. Стоит ли он смерти сестры и младшего, потерянного среди полей брата? Редкие прихожане отзываются короткими возгласами, кивают покрытыми головами, а я едва ли не очарован. Их искренней верой в изуродованную чужими деяниями мораль. Разве страдания того, кто наблюдает чужую смерть, можно сравнить со страданиями самого умирающего? Да ещё и возвести это в добродетель. Посчитать, что уплачено достаточно, и плевать, что никто не назначал цены? Не обещал благ, взамен пролитых слез или брошенного умирать ребёнка? «Потерянного». Это и есть их равновесие? Прикрывать и вуалировать уродливые деяния красивыми словами? — Значит, нужно заплатить жизнями других за грядущее добро. — Голос Луки звучит сонно. Так, как если бы мы стояли на этом месте не меньше нескольких часов. — Крайне очаровательно. Срывается на зевок и, толкнувшись, выпрямляется. Тянется в спине и не глядит больше вниз. Не слушает про пастуха, которому повезло своей смертью причинить добро своим ближним или, возможно, расплатиться за кражу. Только на меня смотрит. Будто собирается предложить что-то, но нарочно затягивая. — Тебе разве не подходит? — Спрашиваю нарочито удивлённо, и он улыбается в ответ. Закатывает глаза и уже шагает ближе и почти врезается в меня, в нос своим метит, не иначе, как я чувствую. Да и слышу тоже. Останавливаю его, уперевшись ладонью в щёку, и замираю, отказывая себе даже во вздохе. — Погоди-ка. И вот оно. Снова. Только отчётливее, едва перебиваемое всё теми же речами про пастуха. Настолько чётко, что можно разобрать, что это скрипы. Половицы или старая, удерживающая ставни вместе защёлка. Близко совсем. Пару шагов и… Отмираю, срываясь с места. Лука следом, и первое, что видим, толкнув ближайшую дверь, это княжну на узком карнизе. Я окликнуть его не успеваю, не то что дотянуться. Исчезает в зияющем чернотой проёме так быстро, что кажется целая вечность уходит до того, как высовываюсь на улицу. И ничего ему. Выпрямился, едва ли потревожив разросшиеся кусты, отвёл от лица разметавшиеся прядки, и пошёл. Босой и в выправленной из тонких ночных штанов рубахе. И быстро всё, не оборачиваясь, не глядя назад. Выскользнул и шагает себе, помахивая пустыми руками. Словно выбрался на послеобеденную ленивую прогулку. — Вот блядство. Лука первый выражает наши общие мысли и первый же, тесня меня в сторону, перемахивает через подоконник. Спрыгивает, прикрывая лицо, и, ругаясь, выбирается из густой поросли. Следую за ним и едва не лишаюсь глаза, напоровшись бровью на длинную колючку. Отираю её и невольно щурюсь. Йен идёт и идёт. Но не по улицам, а, уверенно обогнув костёл справа и выбрав первую же поросшую травой развилку, направляется в чёрный ночной лес. А впереди ещё силуэт. Очертания довольно чёткие, если прищуриться. Пускай и размытая, но фигура явно человеческая. Так и мелькает. То появляется, обёрнутая светлым саваном, то пропадает. — Куда он собрался? — Лука едва на месте держится, приходится даже схватить его за локоть, чтобы придержать. — Ещё и один? Головой вертит, раздражённо откидывая назад кинутые ветром в лицо свои же волосы, и я сжимаю его руку немного сильнее. — Не один. — Возражаю и по недоуменно вскинутой брови понимаю, что не видит. Не видит парящий над землей, отчего-то в этот раз обряженный в светлые одежды силуэт. — Идём. Но слишком торопиться не стоит. Одергиваю опять, не позволяя сбиться с шага и перейти на бег, и Лука, ничуть не вдохновлённый чужой неразумной самостоятельностью, выдирается из моих пальцев и уходит вперёд. Позади княжны держится, метрах в десяти, и нехотя замедляется, позволяя и мне нагнать. Очевидно психует. А Йен… Йен будто спит. Йен такой же, каким был в заваленном разрезе брошенного прииска. Живые его не заботят. Не сейчас. Не понимаю наверняка, к пещере идёт или дальше, но вокруг так тихо, будто сама лесная нечисть, выходящая в темноте к окраинам людских селений, его пропускает. А может, и сторонится, предпочитая сворачивать кровь тем, кто не водит дружбу с банши. Чёрное всё вокруг, а Лука так уверенно прёт вперёд, будто не хуже моего видит. Лука выходит вслед за княжной всё же на ту же окроплённую кровью поляну, но Йена не интересуют ни пещера, ни следы. Ступает по её краю и, хрустнув веткой, исчезает за высокими деревьями. Там, где начинается уже настоящий лес. Молчим оба. Лука не говорит о том, что у него нет с собой даже приличного ножа, я не сокрушаюсь, что бросил меч около перил. И ничего, кроме звука шагов, не слышно. Ничего, кроме того, как княжна то и дело сминает траву или шуршит ветками. Ничего… Ни птиц, ни быстрой поступи охотящейся лисицы. Тишина. Как если бы всё вокруг было мёртво. Йен идёт и идёт, продирается сквозь ночь столь уверенно, будто и вовсе не собирается останавливаться. Ни сейчас, ни к рассвету. Уже думаю, что всё это не имеет смысла и следует развернуть его, как вдруг ухает вниз, стремительно скатившись в овраг и замирает там, на его покрытом туманом дне. Бросаемся догонять оба, но вынырнувшая из ниоткуда мёртвая дева едва не толкает меня в грудь, заставляя остановиться. Лука её не видит. Лука почти разбивает мне нос, когда хватаю его за край куртки и мешаю соскользнуть вниз. Шипит на меня, но слушается, дёрнувшись от белёсых, сотканных из ничего пальцев, и, поджав губы, остаётся здесь, смотреть сверху. — Мне всё это не нравится до трупного окоченения. Бормочет себе под нос, возможно, даже и не собираясь быть услышанным, и медленно, без рывков, разжимает мою левую руку, лежащую на его плече. Не отвечаю, предпочитая не дразнить выбравшуюся пообщаться прозрачную мертвячку, и только щурюсь, силясь разобрать в ночной темноте как можно больше. Йен сгорбился, согнулся весь, и, усевшись на собственные согнутые ноги, начал шарить вокруг себя. Под слоем тумана, скрывающего его почти по самые плечи, пальцами водит и будто бы загребает что-то. Пересыпает из горсти в горсть, переворачивая расслабленную ладонь. Что-то мелкое и постукивающее друг о друга. Мелкое и белое, судя по всему. Обточенное весенними водами и зубами мелкого зверья. Лука не чует того, что явственно улавливаю я, но всё равно дёргается. Не стоится ему на месте. А темно как в иных подземельях. Круглобокая луна скрыта низкими, будто на кронах деревьев лежащими тучами и вряд ли изволит выкатиться и подсветить. Йен не двигается больше, копошится в сырой низине, и я решаю, что можно и рискнуть. Чёрт с ней, с банши. Пускай себе кружит. Но и она будто забыла про нас. Махнула своей призрачной рукой и опустилась вниз, сливаясь с сизым рыхлым туманом. Там и замерла, будто наблюдая за вялыми поисками княжны. Да и поисками ли? Йен уже всё нашёл. Только, вляпавшись в свой странный транс, вряд ли понимает это. Осматриваюсь и, заметив, что правее спуск не такой крутой из-за торчащих подобно ступеням широких корней, тяну Луку к ним. Всё так же молча. И спуститься его тоже толкаю первым. Мало ли, что может подобраться со спины. А впереди вроде понятно. Впереди даже светлее из-за мягкого призрачного сияния чужого савана. И вроде никого больше рядом нет. Живых нет, а мёртвые… Осторожно, выверяя каждый шаг, шагаю дальше, поглядывая на княжну, и слышу, как почва под ногами отзывается звонким сухим хрустом. На каждый мой шаг. Лука глядит вниз даже внимательнее моего, но наползшая дымка не даёт присмотреться. Но нам и не надо смотреть. Уже оба знаем, что там перебирает Йен. С таким сложно ошибиться. — И что теперь? — Лука на месте устоять не может. Ему словно подошвы жжёт. Покачивается, разбивая каблуками сапог хрупкие кости, и дёргает на себя рукав куртки. Неймётся, и всё тут. — Будем ждать, пока сам уйдёт? Пожимаю плечами, показывая, что я и сам не знаю, что же дальше, и он быстро облизывает губы. На меня глядит, а после, неосторожно дёрнув головой и привлекая внимание банши, переводит зрачки на Йена. На его тёмный затылок и сгорбленную, белеющую во мраке спину. — Малыш? — Зовёт с опаской, в четверть голоса и сам того не замечая, сдвигается так, чтобы выставить плечо. Чтобы к потенциальному удару вполоборота. — Ты меня слышишь? Спина остаётся выгнутой в ответ. Шорох, что издают мелкие сухие кости, которые он перебирает, даже не прервался. Не дёрнулся и не остановился от звука чужого голоса. Не замечает нас. Жаль, что лишь он один. — Эта так точно слышит. — Кивком указываю на неё, не понимая, с чего бы банши вдруг так очевидно показываться, но свечение её одеяния становится всё сильнее и сильнее. Ещё немного, и слепой почувствует волны расходящегося от неё холода. Ещё немного, и, разозлившись, сама может броситься, отвечая на невысказанные вопросы. Но «может» не значит прямо сейчас. Сейчас она просто висит на месте в метре от княжны. И сияет, как обсыпанная лунным порошком. — Сможешь её отогнать? Лука не боится, что Йен, не разобравшись, швырнёт и его. Лука опасается его бледной призрачной подружки. И вместе с тем, уже едва держится на месте. Тащит его к княжне. — Не пустыми руками. Признаю не без досады в голосе, и он, проверив и свои ножны, кивает, сжав рот в упрямую побелевшую линию. И вместо того, чтобы ждать, пока Йен наиграется сам, идёт к нему. Пробует позвать по имени. Дважды пробует, прежде чем приблизиться ещё. Банши это игнорирует. Банши не поворачивает своей прикрытой тяжелой, непрозрачной вуалью головы. Луку это ободряет. Я же пока не понимаю, можно мне шагать или нет. Не понимаю, обоих она не пускает или, быть может, только меня? Лука всё-таки человек. Лука не должен побеждать ночных монстров и мёртвых ведьм. Шаг вперёд. Ещё… Неотрывно глядит на банши. — Ты же замёрзнешь, любовь моя. — Но обращается только к княжне. Воркует с его макушкой и глядит вниз, не рискнув наклонить головы. — Хочешь, я унесу тебя обратно? Предлагает мягко, тянется ладонью к прикрытому рубашкой плечу, и я не могу не отметить, что рука левая. Не то потому, что привык ей всё делать. Не то потому, что опасается подставиться ведущей правой. Я решаюсь сделать пол жалких шага, и банши дёргается, отреагировав именно на моё движение. Поднимается выше и, не испытывая интереса к Луке, поворачивается ко мне. Сокрытым материей лицом и всем своим призрачным туловищем. Вот, значит, что. Это я. Я ей не нравлюсь. Что же… — Попробуй поднять его. В ночной безветренной тишине можно шептать и всё равно быть услышанным. В ночной тишине… Только треск под подошвами, когда отступаю обратно, для того чтобы не нервировать. Банши не мертвяк. Кто знает, на что она способна. Лука не отвечает вслух, но может сжать ладонью чужое плечо. Подобрался, наконец. Касается и тормошит, позволяя легонько покачиваться. Присаживается рядом на корточки, проводит по его щеке, и банши дёргается обратно, да так резво, что кажется, я видел белёсый след, что оставило в воздухе её платье. Бросаюсь следом, но пока не зачем. Она висит над ними обоими, будто бы глядя свысока, не поднимая своей плотной вуали. Была бы живая, решил бы, что мечется. Не знает, кого же караулить. И что делать сейчас, тоже не знает. Кричать без толку, а что до костей на земле, так мёртвые все. Чем они её отвлекают от живых? Йен замирает. Перестает копаться в тумане и вздрагивает. Выпрямляется сперва, потянув шею, а после с коротким выкриком пытается завалиться назад, на лопатки. Вышло бы, если бы не руки Луки. — Где… Спрашивает, вцепившись в его локоть и запрокинув голову. Тут же оказывается на ногах и озирается, сперва наткнувшись взглядом на свою призрачную проводницу, а уже после на меня. Хочет спросить ещё что-то, но, видно, предпочитает отложить до лучших времён, после того как делает шаг в сторону и громко ойкает, поджав левую ногу. Босой же. Наверняка все ноги изрезал, пока дошёл. Наверняка я бы подумал про это раньше, если бы он не двигался так уверенно, выбирая прогалины на полянах и самые низкие кусты. Лука, не объясняя, нагибается, чтобы подхватить его под коленями, и начавшая было таять банши возвращается. Становится как прежде чёткой и поднимается над оврагом, тем самым позволив и мне, наконец, подойти ближе. Встать вплотную к чужой руке. — Кто-нибудь понимает, чего она хочет? Лука, как и я, вверх глядит, задрав подбородок, и ни на секунду не выпускает белое начавшее потрескивать пятно из виду. Йен же, напротив, то на меня, то на него глядит и, в итоге вслушавшись, осторожно проговаривает так, будто бы может огрести за каждую букву. — Её злит это место. Голос у него хриплый, совсем как после долгого сна, и, должно быть, невыносимо хочется прокашляться, для того чтобы продрать горло. Но он не решается. Буквально ни на какие громкие звуки. Кривит только своё миловидное лицо и пытается выпрямиться, покусывая губы. Ступни беспокоят. — Хорошо, что не мы. И пока это так, предлагаю убраться и вернуться днём. Звучит разумно. Настолько, что я, пожалуй, предпочёл бы не оставаться здесь ни одной лишней секунды. Согласно киваю и тянусь к чужому плечу. Чтобы коснуться княжны и тут же отпустить. — Бери его и… Осекаюсь на полуслове, почувствовав, как что-то ударило снизу, из-под земли, и становится уже не до размеренных переговоров. Что бы ни было закопано под чужими останками, оно здесь. Близко к поверхности и словно только что очнулось. Как знать, может, именно эта таящаяся среди тумана и костей тварь, ранила местного пастуха. Или спала последнее десятилетие и отозвалась на магию. Так не вовремя. Земля подрагивает всё так же мелко, и пока не понять, какое оно. Что выберется. Что же я не схватил треклятый меч?! — Сказал же: идите! Пихаю Луку в спину, направляя в нужную сторону, и он оживает, наконец. Забывшись, хватает Йена за локоть, но, потянув, сразу же вспоминает о его ногах, и дёргает его вверх, поднимая на руки. Мелькнувшие босые ступни тёмные от грязи и липкой сочащейся крови. Крови, что вовсе не стоило проливать на чужих костях. И банши спускается совсем низко. Заботит ли её Йен или то, что снизу? У края оврага мечется и позволяет Луке отойти. Добраться до тех самых выступающих корней, по которым мы спустились. А сама головой вертит. То вниз, то на меня. То на меня, то… Оборачивается так резко, что, будь живой, сломала бы шею, и будто безумная бросается вверх. Теряется среди тёмных крон и так же стремительно падает обратно. Заламывает руки, облетая вокруг, и уносится снова. Успеваю сделать два широких шага до того, как вернётся и нависнет надо мной. Замирает, раздувая плотную вуаль, и вздрагивает вместе с ушедшей из-под моих ног землёй. Отпрыгиваю вправо, а она, наоборот, проваливается вниз. Исчезает на половину минуты, за которые я обхожу косую глубокую яму, и возвращается снова, вырвавшись вверх, будто выскочившая из воды рыба. Злится, всё так же мерцает и почему-то вспоминает про княжну. Бросается следом за Лукой, и мне никак не поспеть за ней. Слишком шустрая, и там, где людям приходится лезть, цепляясь за землю и дерево, она просто взмывает вверх. Нагоняет на краю оврага. Заставляет остановиться и медленно, будто зная, что последует дальше, отпустить княжну. Йен вытягивается струной, продолжая держаться за чужие плечи одной рукой. Замирают оба. Я не рядом, я снизу вижу. Я не понимаю, дышу или нет, когда белёсая, раздувшаяся из-за расправившегося савана тварь вдруг откидывает тряпку, закрывающее её мёртвое, обтянутое кожей лицо, и, набрав в грудь ненужного воздуха, кричит. Зажимаю уши, но этого недостаточно. Этого мало, чтобы не слышать. Вопит истерически, звонко до того, что впору полопаться ушным перепонкам, и яростно, будто от боли. Прямо в лица, которые я не вижу, вопит, в итоге скатываясь до надсадного хрипловатого воя. Касается прикрытыми ногами земли и шипит уже, когда Лука начинает медленно оседать. На колени сначала, а после и набок, рухнув в густую траву. Йен остаётся на своих двоих, несмотря на то, что белее светлой рубашки от её крика. И что-то поднимается за моей спиной. Что-то хрустит и щелкает, складываясь в нечто громоздкое и большое. Что-то… Что отвлекает банши. А может, и злило её все это время. Оборачиваюсь, упрямо думая о том, что другим мне без головы не помочь, и прежде, чем ЭТО нависнет надо мной, прежде, чем сложится стянутыми друг к другу магией костями, призрачная дева проносится мимо и врезается в него. Разбивает слипшиеся друг с другом кости и верещит опять. Нападает на страшное, собранное из многих и многих частей тел существо, и я пячусь, пользуясь моментом. Оборачиваюсь, чтобы глянуть, как там наверху, и едва успеваю выставить руки, чтобы поймать слетевшую вниз княжну. — Он живой. — Позволяю себе секунду на то, чтобы выдохнуть, и тут же понимаю, что не испытываю никакой радости. Надо же, живой! А внутри головы ничего не лопнуло? — Сердце бьётся! Сообщает мне скороговоркой, не делая пауз, и всем своим весом на моих локтях виснет. Хватается за них и неосознанно пытается приподняться, спасая раненые ноги. Только без толку всё. Тут только полная неподвижность и поможет. — Ты зачем вернулся?! Встряхиваю, дёрнув вверх, как он и хотел, и Йен мотает головой. Йен заполошно торопится и сам не понимает, как начинает тараторить, проглатывая окончания и мешая слова. — Она не тронет! Она указывала на это существо! — И пальцем куда-то за мою спину тычет, будто и так не ясно. — Разозлилась, что я не понял и пытался уйти! Надо же! Ещё и оправдывает свою призрачную подружку. А если бы убила обоих?! Мне тогда что?! Катать его оторванную голову и верить, что эта мёртвая шваль не хотела?! Носится теперь, круги нарезает, обеспокоенная шевелением в яме, и я решаю, что ждать, пока умертвие снова соберётся, не стоит. — А это тоже не тронет? — «Это», шелестящее тысячей мелких чужих костей. Ещё немного, и покажется. Разворачиваю его сам, а после толкаю в спину, придавая нужное ускорение. — Бегом! — А Лука? — Никак не унимается, позабыв про свои ноги, на месте чуть ли не скачет, и мне хочется дать ему по голове. Не воспринимает всерьёз всю эту трупачину, и всё тут. Не понимает, что разошедшись, они и на него броситься могут. Не хозяин же. Не тот, кто оставил здесь столько мёртвых тел. — Мы же не бросим его здесь? Спрашивает весьма деловито для того, кому положено быть перепуганным до смерти, и я отрицательно мотаю головой. Мог бы и не спрашивать. Глупый вопрос. — Иди уже! Выдыхает и, наконец, слышит. Перестает спорить и ковыляет вперёд. Шипит и ругается себе под нос, но идёт, то и дело наступая на сухие хрупкие кости. Ломаются не все. Не как под подошвами моих сапог. А за спиной мечется банши. Злится, кружит и всё медлит. Не бьёт снова. Коротко вскрикивает иногда, но сразу же и замолкает, подобно испуганной птице. Банши… Будто собака. Наскакивает на эту тварь и не даёт ей дёрнуться. Не даёт выбраться из ямы и стянуть больше костей. Вся из них. Ни ошмётков мяса на сочленениях, ни обрывков ставшей сухой и твёрдой от времени кожи. И лес абсолютно мёртвый вокруг. Никакого зверья рядом нет, да и, видимо, последние годы и не было. Всё живое держится в стороне. Всё живое не желает быть сожранным брошенной кем-то тварью. Поднимается, наконец, длинная и пустая внутри, ростом не меньше двух человеческих, и щелкает зубами одного из проломленных черепов. Тянет ко мне обезображенные руки, и на одной из них я насчитываю не меньше десяти пальцев. Если бы вглядывался тщательнее, то, возможно, их было бы ещё больше. Сам отступаю без резких движений, не поворачиваясь спиной, и жду, когда же закутанная в саван призрачная дева закричит. Когда даст мне шанс забраться выше. Пока только летает. Щебечет и злится. Как же она злится и выламывает свои запястья! Не то слишком сострадающая тем, кто стал частями этой огромной мрази, не то просто беспомощная перед ней. Ломай не ломай — поднимется снова. Ломай не ломай… Чтобы я ещё раз ступил в лес без меча! Тварь становится выше. Поднимается на целых четырёх ногах и, шагнув вперёд, тяжело выбирается из своей ямы. Покачивается вся кривая и держит равновесие с помощью одной из особенно длинных шей. И ей же ко мне тянется, рассматривая слепыми глазницами. И стучит вся, будто гигантская детская игрушка. Зубами начинает щелкать и трястись. А я её совсем не чувствую. Отчего-то совсем нет. Ни трупного смрада, ни чужих смертей. Если закрыть глаза, то её и вовсе будто тут нет. Как же так? Как же… И Йен ей не нужен. Она ко мне тянется. Она не пытается броситься и схватить меня. Только башкой на самой длинной шее вертит и всё чего-то ждёт. А банши нет. Банши словно в недоступной нежити истерике. Она плачет, она шипит, она всхлипывает и светится так ярко, что ещё немного — и начнёт обжигать глаза. Налетает на костяную тварь сбоку, не то снести её пытается, не то банально боднуть, но та лишь отмахивается хвостом или одной из лишенных пальцев рук. И тяжело наступает. Подходит ближе. Не могу отвернуться. Надеюсь, что княжна послушалась и не вернётся снова. Надеюсь… И тут же складываюсь в три раза, падая на стремительно подогнувшиеся ноги. Голову едва спас и тут же покатился боком, закрывая глаза, чтобы их не ранило мелким белёсым крошевом. По ноге меня сечёт своим странным хвостом, но схватить никак не может. Мешает и неповоротливость, и банши. И то и другое позволяет мне вскочить, отшатнуться от следующей ленивой атаки и успеть прикрыть голову скрещёнными руками. Ударило сильно, но куртку не рассекло. Это хорошо. Это значит, что только до синяков. И крови нет. Кровь — вот что сейчас будет плохо. Отступаю, надеясь, что это из оврага не выберется, что оно привязано к месту. Уже планирую вернуться и поднять её снова, позже, и уже тогда разобраться, как всё меняется. Задирает несуразно маленькую голову вверх, шею тянет и, «посмотрев» куда-то за мою спину, начинает бешено щёлкать зубами. С такой силой, что те вываливаются изо рта, а после и теряет всю нижнюю челюсть. Плохо прилажена была. Хрупкая. А всё прочее нет. Всё прочее подбирается, будто собирающаяся ужалить змея, и рушится, нависнув сверху. Не то поглотить пытается, не то закопать в землю, неторопливо разорвать, прилаживая к своему телу новые части. Почти накрыло и остановилось вдруг, застыв огромной неровной загогулиной. Застыло и нехотя повернуло голову. Банши всё светится. Мерцает, освещая лес на многие метры вокруг. Банши… Отступает по воздуху, перебирая показавшимися босыми ногами, и стягивает саван со своей головы. Надо же. Длинноволосая, оказывается. Надо же… Со съеденной смертью половиной лица. Моргает опухшими прозрачными веками, отворачивается и, я уже готов снова зажать уши ладонями, но нет, она не кричит. Она отступает ещё и срывается с места так быстро, что всё, что я вижу, это сгусток слепяще белого света. Не бьёт. Врезается, вспыхивая ещё ярче. И звон стоит такой, будто кто-то разом разбил пару больших зеркал. Успеваю только вскинуть руки и закрыть лицо. Звон стоит оглушающий, а после, когда зрение возвращается, я, оказывается, ещё оглохший на мгновение, начинаю чувствовать боль. Распались оба. Только сотканная из смерти и света опадает вниз тухнущими искрами, а это… Это брызнуло осколками во все стороны. Костяными, разбитыми, острыми. Большими и совсем мелкими. Большие, врезаясь режут и бьют, а мелкие, будто мучная пыль, повисают в воздухе. Выдыхаю, насилу сглатываю и понимаю, что во рту слишком солоно. Понимаю, что распороло куртку. Понимаю, что правое бедро пробито насквозь, но это ничего, это… Отвожу распоротые на ещё пару лоскутов полы куртки и не понимаю сначала, отчего так больно и странно холодно внутри. Почему сильнее обычного. И тут же, услышав мерзкий чавкающий звук, обхватываю себя руками, стремясь удержать внутри ускользающую наружу скользкую требуху. Противно тёплую и мягкую. Вижу свои же кишки и, кажется, желудок. Вижу и, пытаясь затолкать всё обратно, в получившуюся прореху, опускаюсь на колени. Не хотел, как-то само вышло. Как-то… Понимаю, что раны — это не всё. Чувствую, что что-то застряло, и не знаю, как же от этого избавиться. Не знаю, можно ли оставить это внутри. Дышу и держу только. Держу и очень, очень хочу отпустить, но если выпадет, то прежде, чем вложить обратно, придётся счищать налипшие останки останков и грязь. Вижу хуже. Всё кружится. И пальцы отвратительно мокрые. Липкие. И не разобрать, где оцарапало именно их, а где… — Сильно тебя задело? Давай я… Княжна. Надо же. Почему всё ещё тут? Мне кажется, что от момента, когда я его развернул, до вспышки уже вечность прошла. Шагов не слышал. Узнал по далёкому, будто через толщу воды голосу и прикосновению к плечу. Опирается на него, обходя меня по левому боку, и, мельком глянув на лицо, опускает взгляд ниже. Осекается, так ничего и не предложив. И слабая улыбка так и застывает на его лице. Приклеенная и нервная. Бледный, как та же банши. — Отойди. Отшатывается от звука голоса даже до того, как чужие пальцы толкнут его, и заходит за мою спину. Прячется от вида ран. А Лука наоборот. Лука присаживается напротив и, щурясь, насильно поднимает моё лицо. Всматривается в глаза, и я даже не знаю, что же он хочет в них найти. Посмотреть, не расширены ли зрачки? Отчего-то эта мысль веселит меня. Настолько, что обрывается слабым смешком. — Ты как? Спрашиваю, насилу растягивая губы, и продолжаю не замечать, как стремительно мокнут уже даже колени. Про вязкую мягкость между пальцев не думаю вообще. Чувствую её, и этого уже довольно. — Лучше, чем ты, — отвечает слабой насмешкой, а у самого кровь носом пошла, когда банши начала кричать. Он, наверное, и не почувствовал, что сосуды лопнули. Только высохший подтёк и выдаёт. Осматривает меня и, не спросясь, выдёргивает из меня осколки. Из ноги достаёт и вовсе не глядя, в один рывок. Оказывается, зацепило ещё плечо, но там царапина, там одежде больше досталось. — Убери руки. Приказывает, а не просит, как со всем очевидным закончит, а я не могу. Я не могу подчиниться. Знаю, что лучше не будет. И Йен вряд ли останется равнодушным к моим облепленным землёй кишкам. Даже прикрытыми туманом. — Не стоит. Отмахивается от меня и отводит полы куртки в стороны. Так всё кажется не очень страшным. Если не сдвигать руки. — Давай пока перевяжем, как выйдет, и уже в деревне… Неопределенно машет правой, и я бы рад «уже в деревне». Только колет там, за рассечённой брюшиной. Обжигает и царапает на выдохе и вдохе. Иногда слабо, иногда так, что гадаю почему ещё не умер. Порой и меньшего хватало, для того чтобы вырубиться. — Кости застряли внутри. Встречаемся взглядами снова, и я пытаюсь понять, хуже это, чем всё, что до было, или нет. Копаться в ранах и самому наносить их. Равно ли? Лука об этом не думает. И не колеблется. — Ладно. Подытоживает вслух и, подумав с секунду, скидывает куртку и закатывает рукава. До локтей и пытается задрать выше. Мне от этого почему-то ещё хуже. Омывает напоминающая о себе только при отравлениях ядами тошнота. Что, если и эта тварь была отравлена? Он само равнодушие. Заставляет меня выпрямить согнутую спину, а после и вовсе отклониться назад, растягивая мышцы и открывая рану. — Что ты собираешься делать? — Йен очень не вовремя здесь. Йен причина того, что мы тут. И он больше не в сонном параличе. Он даже слишком живой. Ненужно суетливый и пытающийся лезть под руку. — Ты… О боги! Заглядывает за моё плечо как раз тогда, когда я всё-таки опускаю руки, и тут же отдёргивается назад. Слышу, как стремительно отворачивается. Кажется, цепляет меня косой по затылку. — Ничего этого не было бы, если бы ты спал, как хороший мальчик, а не пошёл шататься с новой мёртвой подружкой. — Лука на него даже не смотрит, изучая края моей раны. Под нос бубнит, касаясь длинного рваного разреза кончиками пальцев, и, помедлив, всё-таки отвлекается. Чтобы стащить с себя рубашку через голову и, сложив её вдвое, кинуть на мои колени. И чтобы язвительно глянуть вверх. — Поэтому сядь, пока не грохнулся, и не скули. Йен если и отвечает, то без слов. Может, кривит мордашку, или ещё что. Ругается шёпотом, и это кажется мне милым. Остаётся хорошим мальчиком, пока плохой вот-вот потрогает меня за хребет. Смотрю только на его лицо теперь. Не ниже. Даже когда, растягивая края раны, выворачивает всё то, что я пытался оставить внутри, наружу. На заботливо подстеленную, уже напитавшуюся тряпку. Это всё такие разные «больно». Когда потрошит и когда выбирает осколки. Когда пальцами шарит внутри образовавшейся полости и вытягивает оттуда чужие сломанные кости. Мелкие все. И колющие. Йен в итоге ко мне же и жмётся. Опускается позади и обнимает за плечи, позволяя опереться. Только лицо прячет. Уткнувшись им в мою шею. И дышит глубоко-глубоко. Как если бы приходилось и за меня тоже. Чтобы не свалился. Закрываю глаза и жду, пока это закончится. Жду, когда же можно будет вернуть всё на место и надеяться, что быстро срастётся. Без мешающих осколков. Лука останавливается. Не шарит внутри, будто по пустому жбану, и я пробую глубоко вдохнуть. Морщусь. — Ещё что-то. — Не хочу, но лучше сразу, чем после по новой резать. Покоя не даст и само, если не достать, не выйдет. Прислушиваюсь к своим ощущениям и подсказываю уже конкретнее. — Около позвоночника. Мычит что-то в ответ и запускает правую в мою рану. Левой опирается о бедро, не заботясь о том, что давит опасно близко к ране, и осторожно ощупывает пальцами свод моих рёбер. И ощущение насколько странное, настолько же мерзкое. Я будто угодившая на разделочную доску ещё живой рыба. Только что не трепыхаюсь нарочно, не глядя, но чувствуя, как его рука скрывается во мне уже больше, чем по запястье. И крутится внутри, поворачивается, тыча вслепую длинными пальцами. Нашаривает, наконец. Касается, причиняя ещё больше боли, выдёргивает то лишнее, чего внутри быть не должно, и достаёт осколок чьей-то ключицы. Выдыхаю, и Лука, подгадав под новый вдох, заталкивает всю мою требуху обратно. Складывает не особо-то нежно, но не ранит больше того, что было. Напротив, сетуя на то, что ни одного хера в такой темноте не видно, нащупывает ещё пару мелких колючек и выдёргивает и их. Кажется, из желудка. Не уверен, что именно он, но всё ещё предпочитаю не смотреть. Только после того, как просит вытянуться ещё, и, за неимением большего, оборачивает своей же спешно надорванной рубашкой в два ряда. Держит так себе, но хотя бы как-то. Если нажимать ещё и пальцами… — Всё, вставай. Лука кажется жизнерадостным сверх меры, когда хлопает меня перепачканными пальцами по куртке, и, подхватив свою, натягивает её на голые плечи. Тут же задирает слишком свободные рукава повыше, пачкая подкладку. И едва не бьётся носом о лоб вскочившей на ноги княжны. — Ты издеваешься?! — Йен налетает на него, как маленькая злая птичка, и толкает, что есть сил, в голую грудь. Остановить бы, но куда мне вскочить, пока толком не повернуться. — Как он встанет?! Мы должны… Его «подождать» съедается ответным толчком, но много сильнее. Лука едва не усаживает его на задницу, не собираясь нежничать и рассчитывать силы. Лука ждёт, пока Йен клацнет челюстью, шмыгнет носом, и хватает его за не застёгнутый до конца ворот. — Слушай меня. — Встряхивает, заставляя голову мотнуться, а у меня так во рту солоно и сухо, что даже одёрнуть не выходит. Слова прилипли к языку. — Может, эта тварь мертва, а может, и нет. А раз так, то нам нужно как можно скорее убраться подальше, и поэтому время, отведённое на сопли и причитания, заканчивается сейчас. Хочешь — оставайся дожидаться рассвета один. И он прав. Как бы жёстко ни говорил. Мы не знаем. Нужно обратно в деревню. Там безопаснее. Йен отводит взгляд. Сбивает чужие руки со своих плеч и снова упрямо вскидывает голову. — Он не сможет идти. Беспокоится так сильно, что упрямо стоит на своём. А у самого рубашка мокрая от пота. И руки дрожат. Бедный мой мальчик. Столько ему всего. Столько ему из-за того, что меня никогда не спрашивают: могу я или нет. — Конечно, сможет. — Вот и сейчас тоже. Лука отмахивается от него, как от какой-то глупости, и, осмотревшись, нервно оправляет натянутую на голую кожу куртку. Опускается ко мне опять и затягивает откровенно дрянную повязку потуже. Так уже легче, без ошмётков мертвечины внутри. — Зажимай одной рукой. Сам мои пальцы стаскивает ниже и, убедившись, что держится, досадливо кусает губы. — Жаль, сумки с собой нет. Сшили бы, и порядок. — О да. Ничего не скажешь: порядок. Мысли о том, что это всё ещё придется шить, вытягивают последние силы. Хочется остаться тут и просто ждать, когда оно само всё схватится и прирастёт. — И не смей помереть до деревни. Я тебя не дотащу. Предупреждает, совсем не милосердный, и я тяжело опускаю подбородок, показывая, что услышал. — Умру в деревне. Соглашаюсь так покладисто, как только могу, и он с силой тянет меня вверх за безвольную левую руку. Заставляет привстать сначала на одну ногу, после выпрямить колени и тут же, не дав рухнуть обратно, затаскивает моё запястье на своё плечо, взваливая на себя часть моего веса. И сжимает так, будто я в чём-то виноват. Может, в том, что не уклонился? — Там сколько угодно, — кивает и, дождавшись, пока княжна пристроится по другую сторону и, поколебавшись, накроет мои пальцы своими, удерживая на месте стремительно мокнущую материю, указывает глазами вперёд. — Шагай. *** Сдержал слово и умер под самое утро. Добравшись до костела и, видимо, свалившись на его первых ступеньках. Помню высокие серые стены, белесое небо и боль, что стала постоянной и больше скребуще-ноющей, не ревущей. Как всё перекосилось и куда-то соскользнуло. Должно быть, крови потерял слишком много. Сердце остановилось, решив, что переждать будет лучше. Будет лучше не биться, пока Лука штопает меня, как старую перчатку, и перевязывает поверх свежих стежков. Может, нашёл ещё что. Может, в отличие от меня, не проигнорировал многочисленные царапины. Не знаю наверняка. Когда открыл глаза, обнаружил над собой покатый кривой потолок и рыхлый, разбавляемый проникающими сквозь щербатые ставни солнечным светом сумрак. И далёкую от абсолютной тишину. Где-то неподалеку на улице кричат гуси, тут же слышится детский смех и сердитые скрипучие окрики. Будто местные сорванцы нагадили у одной из местных старух в палисаднике. И тепло ещё. Тяжеловато с левой стороны туловища, но тяжесть скорее приятная. Мягкая и не мешающая дышать. Тяжесть размеренно дышит и пахнет землёй и кровью. Вздрагивает, стоит мне на пробу потянуться рукой и нащупать острый локоть и твёрдый бок. — Я тебя разбудил? Спрашиваю, всё ещё рассматривая потолок и изучая это заворочавшееся тепло на ощупь. Глажу по плечу, нахожу перекинутую вперёд и зажатую между нами косу… — Не ты. — Сонно возражает, бодая меня в ключицу, и о неё же чешет свой нос. — Сердце забилось. Караулил, значит. А теперь тянется вдоль меня и медленно, не делая резких движений, осторожно обнимает поперёк груди. Кладёт руку так, чтобы не коснуться повязок. — Всё равно выходит, что я. — Только теперь замечаю, что на мне ничего нет, кроме защищающих раны тряпок. И старого колючего одеяла. Уже спасибо. Лука мог бросить и голым. И кстати… — А где? Спрашиваю, не уточняя, и Йен снова морщит нос. — Взял с собой Ядвига и вернулся туда, в овраг. Видел бы ты его лицо, когда мы тебя притащили. Заканчивает с нервным смешком, а мне до переживаний проспавшего всё самое интересное капитана нет никакого дела. Я главное услышал. И, надавив на низкую подушку локтем, пытаюсь привстать. — Значит, вернулся. Повторяю вслух только два слова, и, едва поднимаюсь настолько, чтобы сесть, как княжна наваливается на мою грудь и плечи. Всем собой давит, укладывая обратно. — Лежи! — Бодает в подбородок и подбирается ближе. Теперь лицом к лицу. Носом напротив носа. — Рана только закрылась. Но закрылась же. А кто-то слишком торопливый может получить с десяток полегче. Или одну такую же, и уже не отделается штопкой. — А если… Пытаюсь спорить, но Йен прикладывает кончики пальцев к моему рту и осторожно скатывается ниже. Чтобы можно было лечь, оперевшись головой в мой подбородок. — Нет. Оно умерло ещё вчера. Тогда, когда распалось. Я знаю. Ты веришь? Говорит отрывисто, рассекая предложения на мелкие фразы, и заканчивает странно. С обидой. — Почему спрашиваешь? Плечами жмёт и ёжится, пытаясь устроиться удобнее. Помогаю, вытягивая наверх свою левую руку. И ей же обнимаю, обхватив поперёк узких плеч. — Он и слушать не стал, — жалуется с тяжёлым выдохом и тут же куда более зло добавляет: — Сказал, чтобы я оставил свои дебильные знания для тупых жаб, и ушёл. Вот как. Не хочет пока больше любезничать и целовать кончики чужих пальцев, значит. Наигрался или… — Психует. Йен мычит что-то в мою ключицу и вертит головой, якобы для того, чтобы почесать нос, а не потянуть время. — Я бы тоже психовал, если бы пришлось запускать руки в чужой живот. Бормочет в итоге, будто в оправдание своему желанию наябедничать. Такое себе выходит оправдание. Не для Луки. А что до Йена, то, наверное, и он бы смог, если бы пришлось. Мне не нравится эта мысль, но теперь он бы смог. Не свалился бы в обморок как нежная, не переносящая вида уродливых ран барышня. — Лягушек ты режешь. Возражаю, чтобы подначить, и выходит даже слишком хорошо. — Это не то же самое! Ты же не лягушка! — возмущенно вскидывается и, забывшись, пихает меня под рёбра локтем. И тут же, поняв, что ударил почти по ране, сжимается, но не отводит взгляд. — И потом, лягушки умирают. Я не хочу, чтобы ты умирал. Совсем серьёзный стал. С морщинкой меж бровей и сжатыми в линию губами. Серьёзный и будто бы собравшийся запрещать мне умирать вовсе. — Знаешь же, что вернусь. Говорю мягче и по голове его глажу тоже, едва касаясь кончиками пальцев. Так, чтобы только немного ощущать гладкость волос. И не давить. Хочу, чтобы сам улёгся обратно. — От этого лишь немного легче. — Всё в глаза мне смотрит и отчего-то шепчет. Изучает меня, глядя прямо в зрачки, и в итоге сдаётся первым. Моргает и, поёжившись, стекает обратно. — И страшно всё равно. И я не понимаю. Касается верхнего края повязки, расправляет её и словно пытается не дать дрянной тряпке распуститься, не разойтись на нитки. — Чего ты не понимаешь? Переспрашиваю так же тихо и гадаю, как же так вышло, что он даже не давит на меня, а будто слеплен был нарочито так, чтобы вписываться своим в моё тело? — Почему должно быть больно? — Выгнув кисть, накрывает мою руку и прижимает её к своему затылку. — Ты же бессмертный. Зачем оставлять боль? И в сторону смотрит нарочно. Чтобы я не увидел выражения его лица. — Боль не так плоха, как можно подумать, — отвечаю спустя время и несколько десятков прикосновений. Второй ладонью тоже. Глажу обеими разом, по голове и спине. — Она указывает на то, что не в порядке. Как найти, что лечить, если не болит? Молчит. Обдумывает и, постучав по мне пальцами, морщит нос. — Не верю, что страдания могут быть полезны. Не соглашается, конечно же, но и чем бить в ответ придумать не может. Но ему и не нужно. Нам хорошо и так, когда тихо, без криков и летящих во все стороны искр. И молчать с ним тоже хорошо. Не приходится думать о том, что не расслабился, а затаился. — Знаешь, кто не страдает? — спрашиваю, кажется, спустя ещё полдня, когда мысли в голове снова станут мрачными. — Мёртвые. Им всё равно. Смаргивает, едва ощутимо коснувшись моей кожи ресницами, и, помедлив, словно решал, стоит ли ввязываться в новый спор, приподнимается на локте. — Банши не было всё равно. И той второй твари, собранной из частей тел. Им было страшно. Им обоим. Утверждает серьёзно, глядя в моё лицо, но выглядит почти напуганным. Готовым в любую секунду втянуть голову в плечи. — Уверен? По спине так и глажу, показывая, что не собираюсь утверждать, что он несёт чушь, и Йен кивает. — Я чувствовал их ужас так же отчётливо, как видел твою кровь. Упрямо давит своё, и я опускаю подбородок. Хорошо. Никаких споров. Пускай верит в своё. Пускай верит в то, что принял за чувства. Если ему так легче. — Поэтому не уходил? — Я… — Запинается и глаза отводит. Будто и про это не в первый раз говорит. — Ладно, хорошо, я не буду говорить, что меня бы не ранили. Но то, что тебя так задело, это случайность, понимаешь? И моргает, покусывая губы. Замолкает, прихватывая и кончик показавшегося языка, и, решившись, почти не делая пауз, выдаёт: — Кости летели во все стороны. Но даже это второе существо не нападало на тебя. Оно молило о помощи. Чтобы ты отпустил его. И вцепился ещё. В запястье лежащей на его спине руки. Мёртвых очеловечивает тогда, когда иные не считаются с живыми. И что с ним таким делать? Ждать, пока пообобьётся и разочаруется? Перестанет думать о безнадёжных и вспомнит про себя? — Я не знаю, чего оно хотело, Йен. — Не вру, что был уверен в угрозе, и в то, что согласен с ним сейчас. Но если вернуться обратно, пыталась ли та тварь зацепить меня всерьёз? И если нет, то, значит, миролюбивой её оставил тот, кто собрал все останки воедино. Приказал им слипнуться и ожить. — А Лука? Он сказал, что хочет найти? Или, может, «кого-то»? Хозяина разбитого умертвия? Стоит беспокоиться? Судя по виду княжны — нет. Плечами ведёт и перечисляет: — Клочки одежды, обувь, может, оружие. Что-то, что может рассказать, откуда все эти люди. Звучит разумно. И может действительно помочь. Любопытно, хотя бы Ядвиг ещё думает, что мы ищем тварь, напавшую на пастуха? — А местные? — Ничего. Столпились после того, как мы вернулись, но быстро разошлись. Староста сказал, что ничего не знает, но Лука ему не поверил. Хмыкаю и расслабляюсь, позволяя затылку лечь на подушку, и снова гляжу в потолок. — Кости все были старые. — Припоминаю вслух и чувствую себя немного глупо. Йен лучше моего знает, что там с костями. — Не знаю, нужно смотреть. И за местными тоже. Кивает, заодно почесав свою щёку, и голос его становится ниже: — Поэтому тебе нужно лежать. Пускай думают, что ты тяжело ранен. И Ядвиг тоже пускай так думает. Обдумываю и соглашаюсь, что это весьма разумно. Если тот, кто промышляет чёрной магией, здесь, в поселении, то может и сунуться ко мне. При условии, что он идиот и книжицу с подробным описанием того, как и что лепить, случайно нашёл в бабушкином сундуке. Но последователи могут и явиться. Прислужники редко больно умные. Но что если ни самого коллекционера трупов, ни верных ему тут нет? Что если тварь была брошена много лет назад и очнулась, почувствовав Йена? Что если он её поднял? Он, сгибающий босую ногу в колене, чтобы удобнее было её забросить поверх моих, и тычущий в бок своим локтем. Не знает, как ещё ему быть ближе. Разве что и вовсе лечь поверх, носом к носу. — Я мечтал провести хотя бы один день в постели, не тревожась и ничего не делая. — Жалуется вдруг, совсем как раньше обидчиво, и наверняка дует губы. — Видимо сбылось только о постели. Молча улыбаюсь старой побелке в ответ и обнимаю его крепче. Сжимаю пальцами поперёк плеча и укладываю на его голову свой подбородок. Ёрзает, поднимаясь повыше, и коротко ойкает, ударившись ступнёй о стену. И я вспоминаю. — Как твои ноги? Спрашиваю, пытаясь снова приподняться, но укладывает обратно, вытянув шею и бодаясь. — Ерунда. Немного поцарапал. Отмахивается, а я всё-таки смотрю, опустив глаза. Сверху действительно только пара царапин да почерневший ноготь на левой. А с обратной стороны?.. Спросил бы, да шаги на поскрипывающих ступеньках и в коридоре. Приближаются, становясь чётче. Уже у самой двери. — Не думал, что скажу это, но я почти рад, что ты очнулся. Сообщает мне грязный, скинувший свою прекрасную форменную куртку Ядвиг и приваливается к дверному косяку. — Капитан, — приветствую, не опускаясь до ответного ехидства. Свои обиды может оставить на потом. — Нашли что-нибудь? — Полные вёдра «чего-нибудь». — Улыбается, не пытаясь скрыть своё раздражение, и выдыхает, должно быть, пытаясь скрыть, насколько на самом деле устал. И глядит с подозрительностью. Не понимает, должно быть, почему Йен со мной. До этого он видел его исключительно с Лукой. Вот и смотрит сейчас с осуждением. Но не спрашивает. Возвращается к делу. — Там одних только черепов хватит на ещё одну деревню. Ломанные все почти. Превращаются в пыль прямо в руках. Киваю, показывая, что понял, и думаю, за что же теперь цепляться. — Целые скелеты есть? Может, кому-то были нужны руки или, наоборот, хребты? Но и то, и другое я видел, а время уже не даст судить об отнятых органах. Если и забирали что-то, то вся оставшаяся требуха давно прогнила. Не разобрать уже, чего не хватает. — Нет. По крайней мере, сверху. Может, там, поглубже, в земле. Рассуждает, разводя руками, а я снова шаги слышу. Много тише и будто крадущиеся. Будто тот, кто сейчас покажется за Ядвигом, раздумывает, стукнуть его по голове или нет. Исключительно по привычке. Показывается половиной туловища, рубашкой и краем растрёпанных волос. Оба вернулись целыми. Стало быть, Йен прав, и тварь не просто развалилась вчера, а окончательно умерла. Освободилась. — Можешь сказать, чем их убивали? Спрашиваю, глядя на дверной проём, и капитан теряется. — Я… Начинает судорожно думать, морщить лоб, и уже собирается выдать какое-нибудь предположение, как останавливаю его. — Не тебя спрашиваю, Ядвиг. Уточняю безо всякого намёка на насмешку в голосе, и он оборачивается. Бормочет нечто резкое себе под нос и проходит вперёд, в комнату. Заодно и повод упасть, наконец, на стул, а не продолжать держаться на ногах, изо всех сил изображая бодрость. Лука становится на его место. И также складывает руки поперёк груди. Грязные по самые локти руки. Повязка на правой, и подкатанные рукава испачканы тоже. В земле и, несмотря на то, что рубашка другая, в крови. Если разобраться, он весь в моей крови. Одно только лицо и отмыл. Не то потому, что плевать ему на местных, а может, напротив, нарочно. Оставил для устрашения. Чтобы знали, что не стоит с ним связываться. — Все срезы ровные. Никаких зазубрин или трещин на костях. Чаще всего хребет, или били по голове. Рад видеть тебя не совсем синим, любимый. Ну надо же, ещё один остроумный. И рот тянет на одну сторону, улыбаясь так насмешливо буднично, будто и не он копался в моих кишках. Удивляет ли меня это? Почему всё ещё иногда удивляет? Знаю же, что Луку не прошибёт. Ничем. — Нельзя было дождаться, пока очнусь? Не уточняю, для чего, но ему и не надо. Сам знает, что рисковал. А теперь кривляется, сдувая с мокрого лба прилипшую прядку. — Да кто же знает, сколько ты будешь прохлаждаться? — И будто в укор. И глядит прямо, нарочно не отводя взгляда. — А я хочу назад, в город. Мне здесь не нравится. Жалуется, как мог бы притихший Йен, и мне за это хочется его стукнуть. Виноват я, что он полез, куда не просили? Вместо того чтобы высказывать, покладисто спрашиваю, что же ему ещё не нравится, и получаю ёмкое «всё» в ответ. Йен скрывает лицо за краем своей косы. Не разобрать, кривится он или улыбается. Одно ясно наверняка. Не встревает, потому что говорить с ним не хочет. Потому и прячется. — Нашли что-нибудь кроме костей? Возвращаюсь к делу, и Лука становится серьёзнее. Наклоняется и лезет пальцами за голенище своего сапога. Ядвиг на это только морщится. Должно быть, он и сам не знал, что они вернулись не с пустыми руками. Зато сейчас Лука перекидывает ему найденное и с интересом глядит на чужое лицо. Ждёт реакции. — Расскажи нам, что это, капитан. Просит весьма вежливо, а я рассматриваю клочки грязных, невесть каким чудом уцелевших в земле тряпиц. Крохотные, не больше пары-тройки сантиметров в длину. Но, видно, разные. И, должно быть, случайно оказавшиеся в яме. Возможно, отвалившиеся от прочей, кем-то заботливо унесённой одежды. Ядвиг их на своём колене с необычайной бережностью разглаживает, и когда заговаривает, кажется, что и сам себе не верит. Сомневается. — Такие нашивки лет семь назад носили служивые в Голдвилле. — Вот оно что. Значит, там, в овраге, покоится ни много ни мало целый отряд. — А эти… Эти так и не вспомню, может, и все пятнадцать назад. Договаривает и, потрясённый, поднимает свой взгляд. Упирается им в меня, должно быть, в надежде на то, что я дам ему хоть какие-то ответы, но… Но пока ясно только одно. Всё становится куда интереснее. И ещё путанее. Лука отходит к окну и, глянув в тонкую, пропускающую свет щель, оборачивается обратно, присаживаясь на край рассохшегося, никогда не крашенного подоконника. — Предлагаю пытать старосту. Заговаривает первый, разрушая установившуюся тишину, и я не могу возразить ему. Что ещё остается, как не начать с того, кто отправлял все эти бумаги? — Может, сначала проследить? — Йен подаёт голос нехотя. Исключительно из-за того, что человеколюбие побеждает нежелание встревать, и тут же предлагает ещё: — Или поболтать с призраком пастуха? Вряд ли он доделал все свои дела. Должен был вернуться. Лука глядит на него задумчиво и потирает грязными, не отмывшимися ни черта пальцами подбородок. Совсем не заботится о том, что на коже останется серый след. Йен приподнимается выше, опирается на руку и, поймав на себе ещё и взгляд Ядвига, добавляет: — При условии, что пастух вообще был. И капитан вдруг поддерживает его. — Я тоже подумал о пастухе. — Настолько горячо поддерживает, что Лука, изгибает бровь, избегая прямого вопроса. — Спросил, где, так показали холмик с воткнутой в землю палкой, и верь им, что там именно пастух, а не чья-то почившая бабка. Странные они, эти местные. Очень странные. Договаривает, становясь крайне задумчивым, и всё никак не перестанет наглаживать и выпрямлять доставшиеся в его руки клочки ткани. На них и полоски видны, и даже металлическое что-то. Для Ядвига они, должно быть, много значат. Настолько, что он встрепенулся и поднялся на ноги. — Это что же это? — Спрашивает, вертя головой от одного к другому, и высказывает поднявшую его с места догадку вслух: — На жителях чьи-то чары? Лука отмахивается от взволнованного голоса Ядвига, как от навязчивого комара. — Попробуй найди того, кто может подмять под себя всю деревню. Скорее просто двинутые. Само предположение считает абсурдным. А я, пожалуй, мог бы и согласиться с капитаном. Это всё должно иметь какой-то смысл. Не могут абсолютно все быть ударенными по голове. А если учесть ещё и… — Тварь в овраге, — произношу вслух, и уже Йен кривится. Может, и глаза закатывает, не знаю. Но точно злится. У него своё мнение на их счёт. Он мёртвых осуждать не желает. — Только две силы могут собрать подобного монстра. Одной из них повелевала наша знакомая цветочница, а вот другая… Замолкаю, не зная, как же лучше объяснить. Прежде всего себе. С другой я не… Или всё-таки не «не»? Что, если сталкивался, но никогда не думал о том, насколько она способна? Может ли быть так, что в итоге все ниточки ведут к одному? Замираю, размышляя, и понимаю, что за эту минуту не сделал ни вздоха. И вспомнил, совершенно ни к месту, про брошенный около перил меч. Сейчас он рядом. Под кроватью. — Может, договоришь уже? Лука обнаруживается совсем рядом. Вплотную к кровати. И когда только подошёл? Глядит теперь сверху вниз и сжимает свои плечи ладонями. Не понял моих невнятных рассуждений, но насторожился. Будто чует. — Я не уверен. И не хочу приплетать то, чего не знаю наверняка. Всё ещё больше запутается. — Я вообще ничего не разобрал, — тяжело признается Ядвиг и разводит руками. — Про какую-то цветочницу… Тут многие выращивают цветы. Лука медленно выдыхает и оборачивается. Выглядит так, будто и вовсе только вспомнил о капитане. О том, что он рядом и может сунуть, куда не следует, своё любопытное лицо. А Луке этого не хочется. Луке бы совсем его отвадить или оставить в том самом овраге. Выдыхает через нос, натягивает доброжелательный оскал и, развернувшись на каблуках, рывком поднимает Ядвига со стула. — Сходи за водой, а? И отдохнуть тоже сходи. В соседнюю комнату. Предлагает будто бы с просьбой, а сам уже отбирает нашивки из рук и тянет к двери. — Но мы же ничего не решили! Капитан не упирается особо, но, видно, долг превыше всего. Выше его усталости и желания завалиться на кровать. — Решим позже. — Да и Лука не спорит с ним. Лука просто выдворяет его и хлопает дверью перед кончиком носа. — Давай, иди. Дожидается, пока в коридоре невнятно выругаются, и послышатся шаги. После — раздраженный хлопок соседней дверью и даже скрип ветхой кровати. Впрочем, про последнее не уверен. Может быть, это слышал лишь я один. Лука нависает снова и выглядит куда менее терпеливым, чем до этого. — Ну? Подгоняет меня, и я, не удержавшись, тянусь рукой вверх. Чтобы его опустить пониже. Но каркас вряд ли выдержит троих, и потому он понятливо садится на пол. Только затылком откидывается назад, на край матраца и мой локоть. — Здесь уже был отряд, так? Спрашиваю, ни к кому конкретно не обращаясь, и если Йен лишь беспокойно возится, то Лука будто не желает думать. — Может, останавливались мимоходом, — соглашается довольно небрежно и тут же плечами жмёт, отвлекаясь на перепачканную повязку на своей ладони. — И что? Сдирает её, обнажая оставшуюся от ожога коросту, и, пару раз согнув и разогнув пальцы, оставляет ладонь в покое. Роняет на своё бедро. — А что если не мимо? Если их так же послали из Голдвилля? Но не сказали для чего? — Задаю ему целый ворох вопросов и вынуждая обернуться. Для того, чтобы видеть моё лицо. — Уверен, в той яме ещё много ошмётков служивых. И старше могут быть. Скажем, которым и по сорок лет? Обдумывает и, покусав себя за щёку, отмахивается. — Сочиняешь уже. На кой чёрт столько жертв, да ещё и с позволения города? Для бога урожая? Почему тогда деревня такая маленькая? Но маленькая ли? И разве бедная? Двухэтажные дома и полное довольствие — чем не награда кровавых подношений? Может быть, это лишь так, сопутствующие блага. Что если великую награду получает кто-то иной? Тот, кто отправляет сюда людей, а местные лишь исполнители его воли? — Ядвиг отдал ответ на прошение старосте, так? — Йен, забывшись, наваливается на меня слишком сильно, но рана уже не столь беспокоит. Его локоть не причиняет мне боли. — Может, пошарить в его сундуках? Сколько их таких ещё завалялось? Правильно мыслит. В нужную сторону. Только Лука не согласен. — Думаешь, хранит все бумаги? Правильнее было бы избавляться, это верно. Но какая ещё гарантия того, что если он выполнит свои обязательства, другие исполнят свои? А записи — прекрасное доказательство чужой вины. На костях никто не ставит своей личной подписи. — Может, и хранит. — Даже если так, то это доказывает только… Все равно спорит. Осекается, только когда дёрну его за волосы, заставляя перестать брюзжать. — Что Голдвилль годами посылает сюда людей, и они остаются там, в яме. — Проговариваю вслух наконец, и Лука отталкивает мою руку и бьётся затылком о край кровати. Очень ему не хочется связываться. И очень хочется, чтобы я оказался неправ. — Но до этого дела вёл Кёрн, жаждавший обзавестись непобедимой армией, а не Фаора. Думаешь, она знает, зачем мы здесь в самом деле? Или не вдавалась в детали? — И как нам узнать ответ на этот вопрос? Покладистый, а в голосе так и звучит напускная обречённость. Будто я его во что-то втягиваю, а не, как водится, он меня. Только теперь мы не вдвоём. И это может быть очень кстати. Поворачиваясь к Йену и спрашиваю уже у него: — Сможешь считать и сравнить контур магии? Сморгнув, поджимает губы и неуверенно дёргает головой. — Наверное. — Звучит с сомнением, но стоит ему только глянуть вперёд на обернувшегося Луку, как с раздражением поправляется: — Да, я смогу. Только знать бы, что сравнивать. Киваю, соглашаясь с ним, и, прикинув, что у нас есть, подытоживаю: — Кость нужна. С чётким следом оружия. — Лука молча закатывает глаза, всем своим видом показывая, насколько он рад, что снова придётся копаться в земле. — И вернувшееся прошение. На это только кивает, но, задумавшись, возражает снова: — Вряд ли и то, и то держала одна рука, любимый. И тут он прав. Фаора или даже Кёрн никого не убивали сами. Но для магии такие вещи часто остаются за рамками. Важно намерение. Оно оставляет след. — Это верно. Но что направляло это руку? Лука глядит в ответ довольно тяжело. И так пристально, что я опасаюсь: носом ещё кровь пойдёт. Но только фыркает в итоге. Достаточно обвиняюще для того, чтобы я заметил. — Опять не договариваешь, — пеняет мне без должного рвения, но, упрямый, не может не спросить: — Что-то же ты понял? — Я сам пока не знаю, что я не договариваю. И пока это самая что ни на есть правда. Даже не увёртка, призванная защитить одного или обоих. Я не знаю и весьма раздосадован этим. Йен, которому ничего объяснять и не надо было, согласно мычит и, спохватившись, напоминает, что мы явились сюда не втроём. — Ну а капитан? Ему мы верим? — Нет, — Лука подаёт голос быстрее меня. — Но вряд ли он знает больше, чем сказал. Больно рыбёшка мелкая. И видел много. Там, под городом. Соглашаюсь с ним и, помолчав, решаю, что хватит понапрасну тратить время. Лука прав. Ни к чему тянуть. Нужно поскорее вернуться в город. — Позови ко мне старосту. Мы потреплемся, а ты обшаришь его дом. — Мелькает мысль о том, что в доме может быть его жена или дети, но разве Лука не придумает, чего им наплести? Может, и вовсе его не увидят. — Если ничего не найдешь, попробуем разговорить уже проповедника. Кивает, соглашаясь, и, поразмыслив, скатывается в свой привычный трёп. — Да оба они проповедуют. Тот, что молодой, готовится занять место старого, — стало быть, не только в храме. Глядишь, переедет и в его дом. У старика он наверняка богаче и больше. — А как тот помрёт, должно быть, возьмёт уже своего ученика. Преемственность власти, и всё такое. Звучит разумно. Только Йену всё не лежится на месте. Пихает меня в очередной раз и вклинивается с новым ворохом вопросов. — А если они оба приносят жертвы? Если вообще все убивают? — Вдвоём — может быть, — Лука соглашается, но не выказывает никаких эмоций. Скорее всего уверен в причастности старика. Глупо раскрывать абсолютно все свои секреты, если надеешься сохранить власть. Иначе почему он всё ещё здесь? Человек, способный принести в жертву с десяток вояк, запнётся перед одной едва тлеющей жизнью? — Деревня — вряд ли. — Почему? Йен упрямый и не понимает. И куда более везучий, чем мы оба. Никогда не видел огня десятка факелов и наточенных до остра вил. — Потому что они бы уже набросились на нас, конфетка. — Лука сама снисходительность. И помнит небось, как бывают злы те, кто не хочет оплачивать уже выполненную работу. — Сотня против четверых? Даже Анджея разобрали бы на части, не говоря уже об остальных. — Может, ждут момента? Княжна продолжает спорить, и Лука глядит уже на меня. Намекает, что я бы мог и разжевать до того, как он нагрубит. — Мы опоздали. Явились позже, чем должны были. — Может быть, даже не на один день. И это же наводит меня на мысли о непричастности Фаоры. Она не установила никаких сроков. Если бы отправила нарочно, как жертву, неужто не знала бы, что ритуалы подразумевают точность? — Да и в прошении речь шла об отряде. Нас куда меньше. Что, местные кинут жребий или будут ждать следующего месяца, а то и года? Кормить нас всё это время и оплакивать несуществующего пастуха? Нет, не верю я, что вся деревня. Пускай и чудные. А то и зачарованные. — Отправь Ядвига говорить с жителями, — треплю Луку по плечу, и он, дёрнувшись, демонстративно обиженный, сбрасывает мою руку. — Отвлечётся от копания в грязи и не будет дышать тебе в ухо. Кивает и, толкнувшись от пола, поднимается, наконец повернувшись лицом. — А для меня, значит, грязь, кости и разбой. Проверяет крепления своих набедренных ножен и кривится на встречное ехидство. — И чем же ты недоволен? Йен моргает совсем невинно. И глаза у него распахнутые, большие. Лука же глядит в ответ сощурившись, и голос у него вовсе не добрый. — У тебя ко мне что-то личное, конфетка? Вкрадчивый, с ужимкой… И чужая наивность слетает так же быстро, как дрянная позолота с жестяной ложки. — Удивлён? Йен его одним только голосом обвиняет, и я вмешиваюсь раньше, чем начнут перепалку. — Потом разберётесь. — Так и до ночи можно проторчать. В городе пускай соревнуются во вредности и остроумии. — Иди. Лука кивает и раскланивается с самым что ни есть глумливым выражением лица. Так и выходит, пятясь спиной. Только сумку и схватил, проходя мимо общего брошенного у стены скарба. Это хорошо, что додумался. Череп или позвонки под рубашкой протащить было бы весьма затруднительно. Да и развалит ещё к чертям. Хрупкие. А уж про бумаги и вовсе говорить нечего. Лишнее внимание ни к чему. Остаёмся вдвоём, и только я собираюсь вытянуться, как рядом с моим носом возникает любопытная, нависающая сверху княжна. — А мне что делать? Подполз ближе и щекочет мою щёку выбившейся прядкой. — Охранять меня. — Отвожу её в сторону и ловко пристраиваю ладонь за его затылок. — Рана, помнишь? Наклоняю к себе, но фыркает и бодает меня лбом, вместо того чтобы поцеловать. — Очень смешно. — Выворачивается, опасно крутясь на не самой надёжной кровати, и привстаёт ещё, подтянув под себя одну ногу. — Пожалуй, лучше я пойду с Ядвигом и посмотрю на местных. Может, что и почувствую в одном из домов? Вот неймётся же ему. Так и норовит влезть во что-нибудь. Но днём шансы меньше. Лучше при свете пускай свой нос суёт, чем сорвётся ночью. — А твои ноги? Вяло цепляюсь за последний аргумент, и Йен глядит вниз. Шевелит пальцами. Словно доказывая приставучему мне, что вот они, на месте. И себе тоже доказывая, что ссадины — это ничего. Это не страшно. Перебирается через меня, умудрившись ткнуть всеми локтями и коленками, и становится на пол. Потягивается на месте, оглядывается, нашаривая взглядом свои дорожные штаны, и поясняет, пока натягивает их поверх нижних. — Лука раздобыл мне ужасные, сшитые каким-то кривым мастером широченные башмаки. — И тут же, присев и сгорбившись, ныряет под кровать. Башмаки, должно быть, и ищет, глядя за тем, чтобы случайно не коснуться незамотанного меча. — Очень удобные. Буквально самые удобные в моей жизни. И самые же уродливые. Выныривает обратно и, усевшись там же, на полу, демонстрирует мне самые заурядные рабочие ботинки. Но мягкие вроде на вид. Может, и не сделает хуже, натягивая их на босые ноги. — Добыл до того, как наорал? Любопытствую, когда он, распрямившись, обратно делает пару неуверенных шагов и топает пятками. Остаётся довольным. Прихрамывает почти незаметно. Приглаживает выбившиеся из косы волосы, рубашку разглаживает и слишком уж довольно поясняет: — Конечно, после. *** В крупных городах с правителями всё понятно. Где как, в Аргентэйне и Камьене сидит одна влиятельная семья и при одобрительных кивках семейств богатых и титулованных вершит судьбы уже простого люда. В Голдвилле — те самые благородные, наделённые властью по праву рождения и ценой старых, оплаченных старшей роднёй сделок. В Штормграде на фоне прочих проще. Правителей выбирает народ. Честно ли, леший их знает, но нет-нет да затешется кто, не родившийся в шелковой рубашке, за важным дубовым столом. Богатство оказывается важнее происхождения, когда твои соседи по удобным креслам размышляют о том, как много ты можешь дать городу. Или отнять, если противоположной стороной повернуться. В сёлах и крупных разрастающихся деревнях бывает иначе. Где выбирается самый мудрый, ведающий, как сохранить скот и урожай, а не скопивший больше всего мешков, а где самый ярый верующий: в богов, магию и силы природы или, вот как здесь, в изживший себя ещё лет двести назад культ равновесия. И если в магию я верю ещё как, то само учение о том, что всё в этом мире распределено по две стороны, кажется мне нелепым, как попытки убить горного тролля столовой ложкой. Как можно думать о справедливости, когда иным нечего есть, а другие эту самую еду выбрасывают? Скидывают со столов и топчут ногами в припадке бешеного спонтанного танца? Как можно думать, что заслужил увечья или болезни? А что же даётся взамен? Удобная могила или просторный склеп? А может, притянутые запахом разложения трупоеды? Это вот равновесие? И кому же тогда зачтётся выстраданное благоденствие? Именно об этом я хочу поговорить со стариком в хламиде, который явился аккурат после того, как я встал и оделся, пряча заштопанные раны под запасной рубахой. Затолкал ноги в обтёртые шаркающим шагом о множество кустов сапоги и улёгся обратно. Тогда-то и послышался негромкий стук по сухому дереву. Надо же. С манерами. Не из тех, кто считает, что чин — уже достаточное основание для того, чтобы открывать все двери. Прошу зайти и вытягиваюсь удобнее, заведя за голову левую руку. Чувствую себя весьма странно. Он, должно быть, тоже. — Признаться, я подумал, что вы, господин, желаете исповедоваться перед кончиной, но… Под ноги себе смотрит, поглаживая седую редкую бороду и тут же оправляя столь же белые волосы. Обычный старик в тёмной хламиде на первый взгляд. Может быть, скрюченный прожитыми годами меньше, чем остальные. — Выгляжу лучше, чем умирающий пастух? Интересуюсь вместо упущенного и им приветствия и наблюдаю за тем, как, не отрывая ножек от пола, придвигает к кровати всё тот же расшатанный стул. — Намного лучше, — усаживается напротив и ни взглядом, ни голосом не выдаёт себя. Уверенный и тихий, прячет ладони в складках своей одежды. — От его ран несло разложением, они темнели и бугрились, а ваши даже не кровоточат, хоть и были глубже и страшнее. Как такое возможно? Укоряет почти. И глядит уже с любопытством, больше присущим детям, а не уставшим старикам. — А что же ваша вера? — Отвечаю вопросом на вопрос и отчего-то хочу подняться на ноги. Чтобы не зарился на меня сверху, будто действительно явился к постели умирающего. — Как бы преподнесли мою историю своей пастве? Не объясняю и вопросы исключительно бестолковые задаю. И слушаю не столько слова, сколько размеренное биение сердца. — Должно быть, вы хороший человек, — предполагает, оставаясь отстранённо мягким, и на мгновение кажется мне старше, чем есть. Будто ему давно за сотню минуло, а то и за две. Больно уж просветлённое у него лицо. — Добрые дела перевесили проступки, и потому вам позволили остаться, чтобы продолжать. Что же, возможно, и так, если хороший. Только… — А если нет? Что же тогда? — Тогда выходит, что наказали, не позволив скинуть оковы бренного тела и вознестись ввысь, к солнцу и луне. Продолжает улыбаться, едва приподнимая губы, и я киваю в ответ, принимая и такое трактование. Удобно, когда всё можно обернуть в свою пользу. Поменять местами те самые чаши незримых весов. Если ты был неплох, то дали второй шанс. Если наоборот, то наказали, лишив возможности познать что-то ещё. — Думаете призраки безмерно счастливы? — Они свободны. Кажется мне совсем блаженным и от того раздражающим. И есть ещё что-то в нём. Что я не понимаю и не чувствую, но раздражаюсь. И пространные разговоры вести совершенно не хочется. Как лезвием отсекает. — Давай посмотрим на проблему с моей стороны, проповедник, — толкаюсь от матраца локтем и усаживаюсь поперёк кровати. Глаза старика расширяются, но это единственное, чем он выдаёт свое удивление. — Есть прошение, есть официальный ответ, и в итоге вместо тощего оборотня в пещере я нахожу целый схрон из человеческих костей. Скверно выглядит, не так ли? Глядит в упор, прямо в мои зрачки, и ничего. Совсем ничего нет. Ни страха, обозначившегося каплями пота на висках, ни усилившегося сердцебиения. Его прореха на моём брюхе куда больше беспокоит. Больше всех неявных обвинений. — Мы не убивали этих людей. — Видно, говорит о деревне, но мне не верится. Мне хочется найти уловку. Понять, где же она сокрыта? Ибо если не они, то кто? Кто мог поджидать служивых, брезгуя местными? Что они, другие на вкус? — А пастух действительно скончался от ран. Всему есть своё объяснение. — Какое же ты дашь появлению тех останков? Спрашиваю и вдруг замечаю то, что искал. Наконец всмотрелся в чужое морщинистое лицо. Старик не моргает. Ни единого раза не сомкнул веки, будто его глазам это и не нужно. — Может, они появились там до того, как мы построили деревню? — А речь всё так же спокойна и даже учтива. — Или весьма умелая ведьма скрывала их там прямо под нашим носом? Не потеет и не дрожит. Только в глаза мне так и смотрит, отвечая прилежно, будто ученик перед хорошо знакомым ему мастером. Будто на каждый вопрос загодя выучил ответ. Без сомнения, зачарованный. Но если и он тоже, если вся деревня, то кто чары наложил? — Поговорим о втором служащем в храме. — Встаю вовсе и отступаю к окну, позволяя ему думать, что безопасный. Без оружия в руках. Вдруг чует присутствие меча и от того держится? Может, рискнёт наброситься? — Тот, что молодой. Почему он? Неужто нет других, желающих занять ваше место? Вопрос будто и некстати. Не касается костей и почившего пастуха, но ему совсем это неважно, этому проповеднику. Он остаётся таким же, как и был. Вежливым и ни капли не удивлённым. Словно первое, что его покинуло после схваченной кем-то воли, это эмоции. Да и верно. К чему они? Столь тревожащие. Хватит и остатков доброжелательности. И зрачки у него расширенные. Но если б не вглядывался, не заметил бы. — Когда он только пришёл к нам, голодный, со злыми прищуренными глазами, с такой же злой седой матерью и едва перебирающим ногами отцом, мы не приняли их. Велели переночевать на окраине и утром убираться обратно. И надо же так случиться, что именно в эту ночь разгорелся пожар. Страшный огонь полыхал до самого неба. И кто первый бросился заливать его, не щадя своих рук? Тощий мальчишка. Его мать обгорела, отец едва выполз из-под рухнувшего забора, а он без устали носился туда-сюда с вёдрами, пока пламя не потухло. Могли ли мы снова отправить их восвояси? Слушаю, выглядывая на улицу через щель в запертых ставнях, и отчего-то мне хочется распахнуть их. Проверить, боится ли тут что солнечного света? — Разумеется, нет, — отвечаю на его пространные, даже сейчас остающиеся немного пафосными речи, и нарочно остаюсь так, спиной. — Куда же без великой награды, уравновешивающей вторую чашу весов. — Храм — единственное место, которому принадлежат его мысли, — откликается, стоит мне замолчать, и с таким одобрением в голосе, что я почти уверен — всё-таки второй. Последние несколько лет точно. Но если так, то кто же тогда начал убивать первым? — Едва появившись среди нас, он тянулся лишь к вере. Среди жителей не сыщется кто-то более достойный. Оборачиваюсь для того, чтобы оценить, насколько изменилось выражение чужого лица, и верно, то стало живее. Стало радостнее. — И как скоро другие последователи стали не нужны? Не спрашиваю ни почему, ни куда в самом деле делись. Важно лишь, как долго крепла чужая, переданная кем-то другим власть. — Никто не был увлечен служением столь же яро. — Как не услышал меня. Иное твердит и не позволяет мне предположить никаких сроков. — Лишь он один оказался предан настолько, чтобы поддерживать сияние правды в чужих сердцах. Иначе она зачахнет и скукожится. Как некогда Орден Ревнителей Веры. Упоминание будто бы вскользь. Упоминание и изменившийся на мгновение голос меня как лезвием задевает. Заставляет глядеть снова прямо. И от чего-то скрещивать на груди руки. Будто пряча что, как меня тянет прикрыть живот. — Какое занимательное сравнение. И если бы страх… Предчувствие. Такое бывает перед битвой, исход которой неясен наверняка. Перед нападением чего-то неизвестного, затаившегося в плотной ночной тиши. — Не сравнение, отголосок, — поправляет меня и будто бы и не менял интонаций. Те снова мягкие стали, без капли яда и словно с проваливающимися согласными. — Мы последние, кто помнит о тех, кто был призван поддерживать порядок на этой земле до вас, господин монстролов. А я отчего-то думал, что он не понял. Не разобрался. Или же всё дело в том, кто же сейчас ОН? Кто сейчас выпрямляется, разминая спину, и будто заставляет старика стать выше. И резче и без того иссушёнными годами чертами лица. Осознание режет столько же глубоко, как и впившиеся в плоть ночью кости. Я наконец-то узнал его. Когда тело проповедника, загнанного куда-то далеко, в уголок сознания, сделало шаг ближе. Когда оно заглянуло в мои глаза. — Почему здесь? Задаю не те вопросы. Знаю, что не те, но на верные отчего-то не подобрать нужных слов. Я знаю его. Я его уже видел. Черноту в глазах. — Ты бы непременно понял, если бы… Какая же дрянь! — Ругается вовсе не по-стариковски, резко дёргает головой и, тут же переменившись, равнодушно добавляет: — Ищи тело. Оно в городе. Неуклюже взмахивает своими широкими рукавами, будто готовясь упасть, и… Моё недоумение тонет в нарастающем древесном треске. Доски словно его веса не выдержали и проломились. Падает в самом деле, исчезает в появившейся в полу дыре так скоро, будто его туда утащили. Дёрнули за ноги и вытащили из комнаты. Полы ломаются дальше, и появившаяся острая округлая дыра ползёт. Доски кренятся, и я, спохватившись, успеваю подхватить покатившийся вниз меч. Только дёрнулся за ним, ухватился, как тишина сразу установилась. Все будто закончилось, стоило проповеднику исчезнуть, а мне сжать чёрную рукоять. Я бы решил, что ничего и не было, если бы не сквозная дыра в полу. Подхожу ближе и, готовый в любой момент отдёрнуть голову, заглядываю в неё. И тут же назад, спасая лицо от изуродованной костяной лапы! Узкая, трёхпалая, но без сомнения слепленная тем же, кто собрал и чудовище в овраге. В этот раз, должно быть, торопился. В этот раз существо, забравшееся в комнату через им же пробитый лаз, едва моего роста. И рук у него куда больше, чем голов. Та, единственная, болтается на тонкой шее, свешиваясь на правую сторону, и, не прекращая, щелкает чудом не вылетевшими зубами. Мало их. Около пяти. Один в ходе этой бешеной нескладной трещотки вылетает, и оно бросается на меня с остервенением обиженной дриады. Руками по воздуху молотит, пытается ухватить, но валится, стоит примериться и разок махнуть мечом. Лёгкая вся была. Из старых, давно иссохших костей и слепленная будто наспех. С единственной целью слепленная. Чтобы я ничего лишнего не узнал. По полу разваливается, и продолжающий щелкать нижней челюстью череп подпрыгивает и скатывается в дыру. Разбивается на осколки. Занятно. И всё так же непонятно. Спускаюсь вниз, правда, оберегая живот и используя лестницу, и первое, что бросается в глаза, — перевёрнутый разбитый алтарь и раздвинутые будто порывом сильного ветра лавки. А подле, на возвышении возле этой самой свёрнутой тумбы, и тело старика. Удивительно, но на его лице не отпечатался ни ужас, ни удивление. Как если бы так и не пришёл в себя перед тем, как умереть. И вот это его спокойное, почти блаженное выражение лица и торчащий из прорванной кожи сломанный хребет не вяжутся. Только если то, что решило шепнуть мне пару слов, не пожалело его и не позволило умереть в неведении. В счастливой уверенности, что его вера себя оправдала. И впереди достойная его деяний награда. Свобода, а не ночной полет. С чего бы ему жалеть и оставаться? Уверен, уж он-то все свои дела выполнил. И светло внизу из-за высоких, ловящих солнечные лучи окон, а кажется, что посреди склепа стою. Будто нелепая, невозможная для меня мистическая простуда прошла, и я снова чувствую. И ускользающие осколки магии, выдернувшие в этот мир склеенную абы как тварь, и… Перевожу взгляд ниже и понимаю, отчего так. Что мешало мне. Алтарь полый внутри. Задняя его стенка треснула, пропуская наружу не только черноту, но и запах. Весьма характерный для иссушенной до ломкой бумаги кожи. Поддеваю трещину острием меча и, повернув его, легко доламываю слабую перегородку. Трухлявая вся оказывается, источенная не то мелкими насекомыми, не то заключенной внутри магией, которая через трещину вся и вышла. Толкаю его, опасного теперь не больше, чем простая тумба, и на пол выпадает что-то. Выкатывается будто крупной россыпью. Оказывается, банальные холщовые мешочки, перевязанные чьим-то длинным волосом. Оставляю меч в стороне, подле закопчённой свечным пламенем стены, и возвращаюсь к своим нехитрым находкам. Присев на корточки, подбираю один, разворачиваю, и нахожу широкий коренной зуб и чью-то белую шерсть. В другом остатки соцветий и кошачьи когти. В третьем… Отвлекаюсь, заслышав приближающиеся шаги, но как только они станут ближе и четче, опускаю голову снова. Скрипит приоткрывшаяся дверь, впуская внутрь и пришедшего, и немного солнечного света. — Я думал, ты собирался с ним поговорить. Не отвечая, потрошу сверток, и на этот раз на моей ладони оказываются мелкие перья. Слипшиеся и вымазанные чем-то прозрачным. Рассматриваю их и поднимаю голову, только когда подойдут вплотную. Осматриваю с носов запылённых сапог и до кончика морщащегося от щекочущих, упавших на лицо волос носа. — Мы и говорили. Отвечаю, и оба оборачиваемся, чтобы поглядеть на бездыханное, только начавшее остывать тело, и Лука молча запрокидывает голову вверх. Оценивает отдалённость дыры в потолке от распластавшейся искорёженной фигуры. Как есть по потолку протащило, прежде чем сбросить. И зачем только? И так, и так бы разбился. — Так этот приносил жертвы? Лука даже обходит. С интересом изучает раны на теле и снова глядит на дыру в потолке. А мне отчего-то не до разговоров сейчас. Мне будто нужно отвлечься от всего и сконцентрироваться, чтобы увидеть, наконец. — Второй. От того ответ такой скупой, без пояснений, как же так вышло. Зияющая, открывшаяся, будто неровно вложенная пустота жертвенника так и притягивает меня. — И как же он начал делать это ещё до своего рождения? — Тянусь вперёд, к выемке, и, сжав губы в линию, игнорирую отчего-то начавшую ныть снова рану. Не нравится мне такое. Очень не нравится. — И что тогда со стариком? Я нашёл в его доме… — Скоро узнаем. Обрываю, даже не глядя, и не важно уже, что он там нашёл. Контракты, обещания, даже прямые приказания. Это уже неважно. Пальцы шарят в темноте и натыкаются лишь на стенки. Ещё свертки, царапины, вырезанные изнутри… Не то всё. Где же ещё?.. — Я вот, что подумал. Если бы эта ваша важная бабка была в курсе… — Лука начинает ходить кругами, чтобы не лезть ко мне под руку, и даже заскакивает на одну из лавок. Дурачится, покачивая своей перекинутой через плечо сумкой. Мёртвый проповедник заботит его меньше грязи на сапогах. — То какой смысл посылать сюда тебя? Что бы ни кормил или растил Кёрн, вряд ли это должно было пострадать. Ощупываю изнутри покрытую каплями воска верхнюю крышку, и пальцы наконец нашаривают что-то более шероховатое, чем старое дерево. Что-то, прилепленное к одному из узких верхних изломов. — Знать бы, что это ещё, — Лука продолжает болтать и покачивает спинку лавки, надавливая на неё коленом. И за такое, по учению последователей старой умирающей веры, ему бы навернуться и шею себе свернуть. А нет, спрыгивает спиной назад и, провернувшись на каблуках, снова становится лицом ко мне. — И где. — Не здесь. Отвечаю на не вопрос даже, а рассуждение, и он тянется ближе. Нависает из-за плеча, наблюдая за тем, как достаю наружу нечто большее, чем колдовской заклад. Сложенные в нелепую гармошку страницы. Не больше десяти. И давно коричневые от старости. — С чего ты взял? Разворачиваю их и пытаюсь разобрать хоть что-нибудь. И не двинуть назад не глядя, раздражаясь от слишком навязчивой попытки забраться на голову. — Он сам мне сказал. Ни одного понятного слова. И чернила… Вглядываюсь внимательнее, щурюсь и ощущаю, как спина мокнет. Будто незримой магией прикоснулось. Не окатило, а так, зацепило вскользь, намекая на то, что не следует мне. Не следует даже пытаться. — Кто? Лука опирается на моё плечо, силясь сунуть свой нос в письмена, и я складываю страницы обратно. Как были, чернилами внутрь. Он пытается выхватить их, рассмотреть ближе, но получает по пальцам и тут же, когда, дурачась, пытается ещё, уже по лбу. Не сдаётся, принимая всё это за игру, и лезет ко мне снова. Отталкиваю, не произнося ни слова, и забираю его сумку. Сдёргиваю с плеча и, забравшись внутрь, с полминуты изучаю принесённые им старые бумаги и, выгребая их все, так и бросаю на пол. Не нужны они больше. Прячу найденные страницы к потайному дну и возвращаюсь за своим мечом. На лице Луки не удивление даже. Тысяча вопросов. — Нужно найти Ядвига. И ни на один у нас нет времени. После всё. Все мои догадки и осознания. Тихо только внутри храма оказывается. На улице люди словно безумные. Со страхом и недоумением на лицах. Люди высыпали на улицу и озираются друг на друга так, словно и не жили бок о бок всю свою жизнь. Люди стали вдруг людьми. Не преувеличенно радостными, занятыми лишь своими делами, правильно расставленными игрушками, а теми, кто способен и на страх, и на слезы. Одни лишь дети носятся по улицам, будто ничего и не изменилось. Те, что слишком малы для того, чтобы понимать разницу. — А Йен? Лука начинает понимать. И в голосе его тревоги больше, чем былой смешливости. Лука проверяет, на месте ли его кинжал, и не отнимает руки от ножен. Местные больше не кажутся ему блаженными. Они будто все разом с ума сошедшие. Очнувшиеся. — Увязался за капитаном. Верчу шеей, пытаясь высмотреть ближайший богатый дом, но попробуй тут вычисли того, кто на особом положении, если они все богатые. — Так всё же? Кто всё это развернул? Второй? — Спускаемся с крыльца и едва оказываемся на главной, уходящей вверх дороге, как в сторону шарахается выбежавшая на середину улицы женщина в красном расписном платке. Заламывая руки и громко охая. Выдавая ровно ту реакцию, к которой я так привык. — Кто-то из служителей, что были до него? Лука всё на сумку косится, но ничего не требует. Видимо, моя тревога оказалась достаточно заразна для того, чтобы не пытаться попросту отобрать её. — И да, и нет. Отвечаю быстро, продолжая озираться по сторонам, и понимаю, что проблема не в том, что не чувствую ничего. Напротив, чувствую слишком много. И не понимаю, куда же идти. Где оно, то, что нужно не упустить? — И как это понимать? — Раньше был другой, теперь этот, после появился бы следующий. — Поясняю, пожалуй, слишком торопливо, но так выходит в такт ускоряющимся шагам. — Любой, возложивший на алтарь свои руки. Думаю, в своё время их самих обманули. Вручили то, что не стоило, и… Осекаюсь, когда хватает за запястье и, едва не резанувшись, разворачивает меня к себе. Прямо посреди дороги заставляет встать и дёргает, переместив ладони на мои плечи. — Мне не по себе, когда ты психуешь. Проговаривает, глядя прямо в глаза, и, поборов порыв отпихнуть, выдыхаю. — Мне самому психовать не по себе, — признаю и, сделав ещё один вдох, упрямо не замечая потяжелевшей в руках рукояти, останавливаюсь глазами на одном из приметных лишь одним среди прочих домов. Высоким забором. Пожалуй, самым высоким из всех видимых. — Вон там. И стоит мне только зацепиться за него, как приходит и уверенность в правоте догадки. Там оно. То, что нам нужно искать. А может, и больше. Может быть, и княжна с капитаном. Только бы нет. Только бы дальше по улице поднялись, только бы остановились здесь. Йену не нужно. Ему не… Сам не понимаю, когда сбился с шага и едва не перешёл на бег. Меч мешает. Местные оборачиваются. Не шепчутся, говорят вслух, обсуждают, не понимая, кто же мы и когда появились. Местные и друг друга едва узнают. До высокого, высохшего на солнце забора совсем немного уже. Совсем близко. И заперто, разумеется. Лука отступает на пару шагов назад, прикидывая, получится ли подпрыгнуть и перебраться, я, просунув лезвие в одну из дверных щелей, налегаю на рукоять, что есть сил. Доска трескается. Доламываю её и, отпираю засов. Едва только перекладину поднял, как ощутил железистый привкус на языке. После увидел расползающееся алое пятно на рубашке. Надо же. Снова открылась. Будто не от напряжения мышц, а от того, что заново разрезали, проведя чем-то острым по свежим швам. Изнутри. До крыльца всего ничего. По обе стороны дорожки благовидные ухоженные кусты. Виднеются грядки и бочка с водой. Хлев в пристрое и тишина внутри. Может, я ошибся домом?.. Мог же ошибиться и перепутать? Иначе где же все жильцы? Мать, отец, жена и дети оставшегося проповедника? Разве им всем не положено быть внутри или виться вокруг? Остальные все высыпали на улицы. Перекрикиваются всё громче, кто-то смеется, заглушая чужие рыдания, кто-то обиженно и строго вопрошает, что же произошло. Лука торопится. Обгоняет меня, пихнув своим в плечо, и пытается схватиться за дверную ручку, как она сама уходит из-под его пальцев. Убегает, открываясь во внутрь дома, и первое, что я чую, это запах. Столь яркий запах крови, свежего мяса и внутренностей, что, готовый было сорваться с места, замираю вдруг. И Лука тоже. Не шевелится, как если бы в ступоре. Отступает обратно, позволяя посмотреть и мне. Позволяя увидеть вышедшего нам навстречу Йена. И можно представить, что наши голоса услышал, да не говорили во дворе. Можно поверить, что почувствовал и вышел, оставив Ядвига внутри дома допивать какое-нибудь вонючее травяное варево, предложенное гостеприимными хозяевами дома, но… Но нет. Он с ног до головы красным облитый. Он весь. От макушки до широких ботиночных носов. Он… С ресниц отирает, будто после сна смаргивая, и не смотрит ни перед собой, ни на одного из нас. Ещё шаг наружу делает, запинается и сгибается, пытаясь не то пережить сжавший желудок спазм, не то просто уйти вниз. Упасть. Нелепо, извиняющееся ойкает, и это словно сигнал. Отмираем так же, как и застыли, оба. Лука хватает его за липкие перепачканные руки и тянет на себя. Нажимает на затылок, когда Йен делает вялую попытку отодвинуться, чтобы не пачкать, и обнимает его. Молча. По волосам гладит, закрывая лицо своим плечом, и, глянув на меня, коротко кивает на дверной проём. Будто я сам не знаю. Будто я сейчас не напоминаю себе, что бесчувственный. Что должен завершить дело. Поднимаюсь, нарочно не глядя по сторонам, и, не оставляя меча, захожу внутрь. Проём оказывается совсем невысоким. Приходится согнуться, чтобы не расшибить лоб, и, минуя сени, не замечая маленьких, тянущихся из основной части дома следов, пройти вперёд. Забрызгано оказывается всё. Кровью, ошмётками прямо к стенам приставшей кожи и внутренностями. Кости тяжёлые. Кости, обёрнутые порванными где как мышцами, на полу все. Крупные рядом. Размозжённая темноволосая голова, к ней же шея и одно плечо. Круглый, выдранный магией из черепа, влажно блестящий глаз. Две головы в одной комнате. Разбитое о потолок тело в маленькой, одну только кровать и вмещающей соседней. Задираю голову, глядя вверх, и гадаю, стоит ли подняться вверх по лестнице. Посмотреть, что же там, на втором этаже. И только думаю об этом, как слышу не оклик, не выдох даже, а шорох. Громкий в установившейся мёртвой тишине дома и вместе с тем будто лишний тут. Невозможный. Никто не мог уцелеть. Никто не должен был уцелеть после такого. Но одному повезло. У Ядвига, отползшего за обеденный стол, цивильно накрытый некогда белой кружевной скатертью, вышло. Я и не заметил его сначала. Так сильно он сжался, забившись в угол. Подхожу ближе и, оставив меч в стороне, присаживаюсь напротив. Тоже весь кровью омытый. И в онемении. Кажется напуганным куда больше, чем Йен. С трудом ловлю его взгляд, и он крупно вздрагивает, с трудом заставив себя удерживать его. Смотреть на меня, а не сквозь. Разжимает губы, собирается что-то сказать, но зубы стучат так сильно, что мешают ему. Приходится часто сглатывать, для того чтобы в итоге едва слышно прошипеть, словно у него чужие кишки застряли в глотке: — Я не знаю, как. Я… Головой мотает, отводит взгляд, непроизвольно опускает его вниз на свои начавшие подсыхать руки и отдёргивается назад, с чувством ударяясь о стену затылком. Весь немая, сокрытая за повторяющимися рывками шеи истерика. — Смотри на меня. Приказываю вполголоса, но он слушается лучше, чем мог бы крика. Он прилипает зрачками к моему лицу, и, видно, оно успокаивает. Оно же не алое. Чистое. — Рассказывай. — Я не, я… — По порядку. Почему ты выбрал именно этот дом? — Он пригласил. Он… — И невольно зрачками вправо уходит. К оторванной голове. Зарится на неё с неподдельным ужасом и часто-часто дышит. А у меня с собой ни воды, ни иного чистящего мозги нет. Сейчас бы любое пригодилось. — Встретился по дороге. И… Сказал, что раз мы говорим со всеми, то и к нему должны зайти. Киваю и, пошарив глазами по сторонам, не нахожу ничего, что могло бы сгодиться для того, чтобы промочить глотку. Вряд ли капитан сможет пить воду или молоко вместе с попавшей в сосуд кровью. А проверять шкафы и фляги в сенях уже у меня желания нет. Слишком долго. — Дальше? — Мы говорили о пастухе. О том, что людям здесь живется хорошо, потому что они знают главную жизненную истину. А после он приказал детям поиграть во дворе, а жене подняться наверх, чтобы заняться делами. И почти сразу его отец ударил меня по затылку. Замолкает, забывшись, облизывает губы и кривится. Пытается отереть лицо рукавом, но и тот приходится резко отдёрнуть в сторону. Снова бьётся затылком о стену. Будто боль позволяет ему сохранить ясность ума. Продолжать мыслить трезво. — Я слушаю, Ядвиг. — Нарочно по имени. Напоминая о том, кто он и что у него ещё есть это самое имя. У кусков тел на полу имён уже нет. — Продолжай. — Голова кружилась, но я видел. Я лежал вон там, — указывает куда-то влево, и я киваю, снова и снова заставляя его говорить. — Они сдвинули ковёр и откинули дверь в подпол. Он предложил мальчишке спуститься самому. Сказал, что не хочет напрасной крови. Что ещё рано для жертв. И верно. Захлопнутый люк в пяти шагах от моей ноги. Массивный и ведущий в черноту. Чёрт знает, на какую глубину. А Йен… Йен уже понимает, что бывает, если угодить в чужой подвал. Ему хватило и раза. Его страх бы не допустил второго. Любой ценой. — Йен отказался? Знаю, что да. Знаю, но всё равно спрашиваю. Мне хочется оттянуть финал этой короткой, только что случившейся истории. Придётся его узнать. Как будто забрызганные стены не рассказали. — Да. Он даже побледнел. — Невольно сжимаю зубы крепче и жалею, что отпустил его. Надо было оставить с собой. Надо было отправить с Лукой. Надо было… Что угодно. Но под надёжным присмотром. Он уже был в таком. Он ни за что бы не позволил затащить себя в темноту снова. — Повторял, что не может под пол. Что он не… Опять удар. Так и норовит сам себе мозги выбить. И жмурится. Как же сильно жмурится. — Проповедник попытался уволочь его силой. Схватить за руку, а после… — Тяжело сглатывает, а мне приходится напомнить себе опять: нет чувств. У меня нет. Иначе не побороть желание вернуться обратно на улицу. Иначе не довести всё до конца. Бросить, не справиться. — После всё случилось. Они лопнули. Просто взяли и… Как он это сделал? Говорил громко, пусть и сбивчиво, но в итоге скатился на хриплое карканье. И глядит так по-детски беспомощно. И даже пытается уцепиться за одежду, когда поднимаюсь с пола. Оставляю его на месте, легонько толкнув в плечо, и всё-таки поднимаюсь наверх, на второй этаж. Убедиться, что живых там нет. Три просторные комнаты. Багровое пятно в одной из них. Но тело сохранилось лучше, чем те, что внизу. Тело, как и другие, ударило о потолок и бросило вниз, размозжив голову и уничтожив лицо. Так теперь и не определить, красивая была или нет. Знала ли о делах мужа или… Качаю головой, решив, что если Йен не вспомнит о ней, то и я не напомню. И так слишком много всего на него. Слишком много. Спускаюсь обратно, решив, что будет лучше покончить со всем этим здесь и сейчас, и, ни слова не говоря, возвращаюсь к только-только принявшему вертикальное положение Ядвигу. Что же. Тем удобнее. Примеряюсь, чтобы замахнуться мечом, и замираю не потому, что в упор глядит, широко распахнув необычайно яркие на фоне бурого перепачканного лица глаза, а потому что не одни в доме. — Он ничего не сделал. Йен около высокого порога держится, на границе чужой некогда образцовой кухни и комнаты. Йен глядит на меня так тяжело и взросло, что я против своей воли опускаю руку. И, забывая о капитане, шагаю княжне навстречу. — Вспомни о Синеглазке. Зря я тогда не закончил. Возражаю мягко, понимая, что спокойствие его напускное, и в самом деле он едва в себе. Йену сейчас и капли жестокости будет много. Ему нельзя. Просто нельзя сорваться. Сглатывает, тяжело толкается ладонью о широкую квадратную арку, врастающую в этот самый порожек, и заходит обратно. Хватается за меня сразу же, едва отнял пальцы от стены. За рубашку хватает и глядит в упор. Так отчаянно страшно, что я уже знаю, что сделаю. — Я прошу тебя. Давай просто уйдём. — Всё, что он скажет или захочет. Я сделаю. Потому что нет слез. Потому что я не справлюсь с ними в одиночку. Пускай они будут. Не здесь. — Не добавляй мне ещё. Сжимает руки сильнее и ведёт левой выше, чтобы намотать на неё длинную ручку заимствованной сумки. И держится за нее. Так отчаянно держится. — Умойся пока, — разбиваю слишком уж ставшую тягостной тишину и провожу ладонью по его липкой щеке, покрытой подтёками. Улыбаюсь так мягко, как могу, и, подняв взгляд, вижу и Луку. Остался наблюдать ближе к дверям. — Мы сейчас. Йен мешкает, но, поверив мне, или, может, в меня, отпускается и, как-то разом растеряв последние капли уверенности, становится ещё меньше, чем есть, и, пошатываясь, выходит. Лука, бросив на меня долгий тяжелый взгляд, тянется следом. Так горько иронично порой. Один просит не причинять ничего, другой же напротив, заест после, если оставлю… И я между ними. К кому же ближе? — Я буду молчать. — Ядвиг открывает рот, едва я оборачиваюсь к нему. Ядвиг держится за стол и выглядит куда как лучше, чем был, когда я его нашёл. И соображает тоже, видимо, лучше. — Я доложу, что они… Начинает убеждать и давиться. Давиться своими словами. Не может их подобрать, не может решить, какие же лучше, какие же сохранят ему жизнь, и, осознавая это, потрясённо замолкает. Старается не дышать. И смотрит, как когда-то давно. Как зазря обиженный молодой идиот, оскорблённый другим никчёмным идиотом. — Успокойся. — Не понимаю пока, будет ли это ошибкой, но опускаю меч. Сейчас важнее Йен. И то, как он будет справляться с чувством пока не оттаявшей вины. — По дороге решим, что именно ты будешь говорить. А Ядвиг… Ядвиг ничего не сделал. Неуместное, лишь осложняющее жизнь милосердие ещё врежет мне по затылку.