День гнева

«Моя леди Корделия, крыла всеведущей Разикале да хранят вас. Нижайше прошу оказать мне честь посетить мой дом завтра в четвертом часу пополудни. Сетий Амладарис.» Корделия Иллеста перечитала доставленное ей на рассвете письмо и осторожно отложила пергамент — дорогой, скрепленный печатью из сургуча и чар. На мгновение прикрыла глаза, откинула голову на спинку кресла, вдохнула — в ее кабинете неизменно пахло пергаментом и сандалом, воском и смолой — и лириумом. Последний запах ощущался зыбко и нечетко; и пожалуй, лишь тот, кто умел дышать магией, как воздухом, мог бы различить его — невесомый, почти ненастоящий след, оставленный Тенью. Корделия чуть наклонила голову, поглаживая пальцами тонкое, шелковистое перо. Итак, Сетий Амладарис приглашает ее к себе. Получить подобное письмо все аристократы сочли бы высшей честью; дом Амладарис, один из древнейших, чьей родословной мог позавидовать сам Архонт, занимал почетные кресла в Магистерии и управлял южными провинциями Империума. А Сетий Амладарис, наместник авварских земель, магистр и мастер стихий, верховный жрец Думата, был… …был лучшим. Он был из тех, кто добился всего лишь благодаря своему мастерству и таланту, а не интригам и сговорам, чем открыто не гнушались многие из аристократов; он командовал подавлением мятежа диких южных племен и вернул те земли под власть Тевинтера; ему принадлежало открытие временных векторов чар и инициатива более глубокого изучения наследства покоренного Элвенана, восстановление эльфийских святынь и городов — это вызвало множество прений в Сенате, но в конце концов было одобрено… Ученый, воин, вдохновитель, меценат — Сетий Амладарис был образцом для подражания молодых магов и гордостью Империума. Его не просто уважали. Им восхищались. Его любили. Корделия отрешенно взглянула за окно; солнце стояло высоко над Минратосом, жар поднимался от мощенной мостовой зыбким раскаленным облаком. Невдалеке белели высокие стелы у первого храма — святыня Разикале, покровительницы тайн и истины, не должна была уступать ни одному зданию. Лишь башня Архонта была почти вровень с его острием, но и то отставала на несколько ладоней. Здесь, в юго-западных кварталах города, жили магистры и знать, и даже торговые повозки избегали пересекать невидимую черту, разделявшую город. Данью Разикале была тайна, данью Думату — чей храм стоял чуть ближе к Сенату — равновесие и тишина. Но, как порой в горькие минуты раздражения позволяла признаваться себе Корделия, и истина, и тишина уже утратили свое давнее величие среди золота и роскоши. Привилегией крови стала вседозволенность — и она, верховная жрица Разикале, одна из немногих, знавших ей цену, заставляла себя не думать о том, к чему она способна привести. — Миледи, прошу простить. Корделия обернулась; управитель ее поместья, Терес Авригий, невысокий сухопарый мужчина, замер в дверях и учтиво склонил голову. Он был из альтус, но подобное служение и среди аристократов считалось честью, а род Авригий уже несколько поколений был верным вассалом семьи Иллестов. — Вторая жрица прибыла и ожидает вас в малой трапезной. — Благодарю, — негромко отозвалась Корделия. — Я скоро спущусь. Когда Терес вышел, беззвучно притворив за собой двери, она взглянула в окно. Оттуда была видна улица, выводящая на первую торговую площадь, там, в купеческом квартале, звуки смешивались с запахами — ароматные масла и вина, пряность и горечь, пот, мускус и навоз; ржание лоснящихся коней и ленивых быков, визгливые окрики торговцев и свист бичей. Чуть поодаль, за приземисто-тяжелым святилищем Андорала, располагался рынок рабов — ближе к отходным рвам и портовым баракам. В Империуме их жизнь стоила дешево, дешевле, чем сверток благородного шелка, и низших не щадили — зачем, если их и так сотни и тысячи, а коли потребуется, будет еще больше? Рабов привозили отовсюду — больше всего было крепких варваров юга и тонкокостных эльфов долин, но за сумму побольше у некоторых купцов можно было заполучить и более редкий товар — на любой вкус и любые причуды. Как бы там ни было, торговля во все времена правила смертным миром, а золото Империума — достаточно весомый аргумент, чтобы закрывать глаза на некоторые его особенности. С этим негласно соглашалась даже упрямая Амбассадория. Корделия бросила короткий взгляд за окно — солнце незаметно сдвинулось к западу, и от портов донесся едва различимый удар колокола. Начиналась новая смена рабочих, а через три часа — первая месса Андоралу. Времени было достаточно. Строки легли на пергамент ровно и четко — выписывая тонкую грань между витиеватыми требованиями этикета и пониманием того, что собеседник ценит время так же дорого, как и тот, кто держит перо. «Мой лорд Сетий, воля мудрейшего Думата да направит вас на вашем пути. Для меня будет честью принять ваше приглашение. Корделия Иллеста.»

***

Ночью на набережной Минратоса, если идти на запад от портовых бараков, всегда было спокойно и тихо. Словно тонкая невидимая черта отделяла квартал Думата от никогда не спавших доков — хоть если прислушаться, можно было различить тот особый шум, что всегда сопровождает разгрузку судов. Торговля не прекращалась и по ночам — а порой велась даже живее из-за сниженной ренты и негласного не столь пристального внимания портовых надзирателей. Ночью Минратос жил тем, что Сенат единогласно не одобрял и порицал днем. На самом берегу сквозило, и морской ветер трепал темные волосы женщины, небрежно стянутые лентой. Корделия плотнее запахнулась в теплый, подбитый мехом плащ — и заставила себя слушать тишину. Небо было чистым, взгляд жрицы привычно соединил серебристыми векторами созвездие Силентир, отображающее равновесие Думата, скользнул правее по случайной россыпи звезд до выжженного где-то изнутри грудной клетки узора Элувии. Неразгаданная тайна, вечная бесстрастная, безупречная истина, отпечатанная, словно вызов, на иссиня-черном небесном полотне — истина, к которой она была на два шага ближе, чем прочие смертные, но все равно так отчаянно далеко. Верховная жрица Разикале искала свою богиню. У ее богини было имя, но это имя придумали люди, и оно бессильно было передать всю необъятность воплощенной идеи. У ее богини было слишком много личин и слишком много голосов, чтобы познать их все — Корделия Иллеста видела ее следы на рассыпавшихся в труху пергаментах и крошащихся от древности фресках, на похороненных под землей рунах, выжженных на камнях-развалинах эльфийских святынь. Богиня улыбалась ей сквозь видения Тени, и голос ее звучал так близко, так безумно близко… …но никогда — так, чтобы можно было разобрать слова. …никогда — так, чтобы можно было коснуться рукой. Море набегало с мягким шелестом, ласкало волнами прибрежную гальку, оставляя на ней белесую пену. Корделия бездумно шагала вперед, по скользким валунам и налипавшей на сапоги тине — ее взгляд был обращен к небу, к серебристым искрам Элувии; и здесь и сейчас не существовало ни магистра великого Империума, ни верховной жрицы, а был лишь некто безымянный и ищущий — вечно ищущий ответа. Там, за спиной, остался бурлящий своенравный Минратос, беспокойство Магистерия политикой юга и недовольство самоуправством генералов. За спиной — жалобы на то, что варвары безнаказанно грабят торговые тракты, а Амбассадория опять поднимает цены на лириум… Холодный ветер забирался в рукава и за ворот плаща, ледяными уколами трогал кожу. Между морем и небом не существовало ничего. Незаметная тень скользнула ближе со стороны берега — до этого невидимая под кронами кряжистых деревьев. Нагнала идущую в несколько стремительных и беззвучных шагов, обрела облик, переродилась в фигуру невысокого эльфа, легкую и обманчиво-хрупкую. Ни один камень не качнулся под его ногой, и свет луны мягко скользнул по коротко остриженным волосам, затерялся в складках одежды. — Миледи, — тихо позвал эльф. — Колокол ударил, миледи. Пора возвращаться. Та, к кому он обращался, остановилась и на миг прикрыла глаза. Вдохнула море — запах соли, шелест волн и холод ветра. Выдохнула — ровно и легко. Корделию Иллесту, Прорицательницу Тайны, ждали в Минратосе. — Да, — ни к кому не обращаясь, беззвучно проговорила Корделия. — Да, пора возвращаться. Месса Разикале начиналась в полночь. Тайна любила темноту; ибо именно в темноте скрывались ответы, именно из темноты после рождался луч истины, и темноту незнания рассеивал своим светом. Но время ночи не принадлежало Разикале безраздельно — почти сразу после полуночи пели каноны Лусакану, проводнику-во-тьме, а под самый рассвет, время сна и безмолвия, склоняли колени перед алтарями Думата. День был отдан четверым другим; у каждого был свой черед и своя цель. Храм Ищущих Истину стоял у западного края центральной площади Минратоса, высокий и гордый, взлетающий вверх к самым небесам, к самому созвездию Элувии. Пять параллельных нефов, сходившихся от небольших боковых к самому крупному, центральному, могли вместить тысячи человек, и высокие своды, удерживаемые четкой выверенностью контрафорсов, усиливали звуки хорала, глубокие и чистые. У рядов колонн курились фимиамы; в дни особых торжеств в них сжигали цветы черного лотоса, чей запах туманил разум, подобно наркотику, позволяя ускользать за рубеж осознанного. На подобную роль годился и лириум, но лириум был для избранных. Дальше, на небольшом возвышении у северной стены центрального нефа, стоял алтарь жертвоприношений — черный мрамор с вкраплениями серебристых искр привезли из подгорных шахт, из глубинных гномьих тейгов, и мастера каменщики трудились над ним вместе с мастерами рун и Тени, высекая, вплавляя в оживающий камень силу и магию. Тайна бесстрастна, ей не нужна гибель ради самой гибели, и алтарь окропляли кровью реже, чем в храмах остальных богов — но Разикале тоже являлась в воплощении дракона, а драконам нужны жертвы. Истине всегда нужны жертвы. До полуночи оставалось полторы свечи. Корделия отрешенно следила за подрагивающим язычком огня, позволяя безмолвным слугам облачать себя в парадные одежды. Драконам нет дела до внешнего облика, но смертным людям важен статус, важна видимость, важны символы. Верховный жрец — жрица — была таким символом, и эту роль требовалось играть безупречно. Чтобы укрепить веру. Чтобы возродить веру. Покрой ее мантии — черный шелк, шитый серебром, созвездием тайны, рунами на рукавах. Оторочка витого узора в две полосы спускалась с глубокого капюшона по краям плаща до самого подола, рассыпалась искрами и терялась в складках. Корделия знала, что полумрак и искусное шитье легко обманывали зрение — создавалась иллюзия того, что рядом со ступающей жрицей вспыхивают звезды и тут же гаснут, едва она проходит мимо. Магистр чуть развела руки в стороны — слуги надевали на них мягкие наручи из темной кожи с той же серебристой вязью. На грудь легла тяжелая цепь с амулетом, астрометрическим образом Элувии, хранившим в себе отпечаток древней магии — очередной символ, дань традициям, идущим еще от первых Сновидцев. Но в традициях была своя опасность; теперь, в век спокойствия и достатка роскошь ценилась больше, чем верность драконам, и все меньше людей приходило в храмы. Такова природа смертных — о богах вспоминают лишь в час нужды. Эльф с короткими волосами скользнул ближе, обойдя прочих слуг, склонился в поклоне. В руках его был гребень и лента. — Если позволите, миледи… Корделия коротко кивнула, опустилась в кресло, сложив руки на резных подлокотниках, прикрыла глаза, расслабилась, ощущая, как гребень мягко, почти невесомо, скользит по ее спутавшимся после морского ветра волосам. Мать в далеком прошлом любила говорить, что густые пряди — дар Уртемиэля, равно как и правильные черты лица и стройность тела. Но Уртемиэль не мог предложить беспокойно-жадному разуму ничего, кроме абстрактной красоты, и юная Корделия, едва девчонкой открыв в себе силу, не колеблясь выбрала в покровители Разикале. И дракон тайны отозвалась ей, как отзывалась потом всегда — бестелесным шелестом страниц, серебристо-лазурным мерцанием духов Тени и тысячами еще неоткрытых путей. Это было то, чего она желала. В тридцать два года Корделия Иллеста приняла ранг верховной жрицы, и стала самой молодой из семерых, служивших Древним. Гребень соскользнул в последний раз. Тонкие пальцы Илинора — одного из немногих эльфов-слуг, кому было позволено говорить в присутствии магистра, мягко пригладили кончики, осторожно собрали рассыпавшиеся по плечам волосы, перехватили черной шелковой лентой. Корделия молчала, полуприкрыв глаза наблюдая за огнем в камине — пламя было стихией Тота, но и в нем была своя тайна; в том, как оно рассыпалось золотом искр, в том, как танцевало на ладони и сжигало города. В том, откуда явилось — и куда уйдет, когда в мире больше не останется смертных. — Миледи. Пламя вытянулось вверх и опало, разлетелось по углям. — Хорошо, Илинор, достаточно, — негромко произнесла Иллеста. Поднялась; широкие рукава мантии соскользнули вниз, практически целиком скрывая руки. Набросила на голову капюшон и выпрямилась. Верховная жрица Разикале была готова служить своей богине. По давней традиции священнослужителей драконов, существовавшей, кажется, еще со времен Сновидцев, первый шаг жреца от раскрытых врат храма к алтарю совпадал с первыми словами пения канона. Слова, выжженные где-то под сердцем: да славятся драконы. В полумраке, освещенном лишь зыбким светом редких канделябров, не было видно лиц, лишь неявные силуэты людей. Тайна не любит очевидности, тайна касается висков легким мазком крыла, ложится на губы то ли поцелуем, то ли приговором. Тайна бесплотна — и бесплотность царила в храме; бесплотная толпа подалась в стороны, освобождая дорогу идущей к алтарю, такой же бесплотной, скрытой под мглой плаща. Но серебряные нити стекали из черных складок, звездами осыпались за ее спиной — и это был дар Разикале своим последователям; дар и воля, которые возвещала им ее жрица. Подсказка пути. Ключ. Иди за мной, — шептала тайна вместе с шорохом одежд, — и ты узнаешь истину. Иди за мной, — пели плиты в тон шагам, — и ты увидишь скрытое. — Иди за мной, — на беззвучном выдохе произносили губы Прорицательницы Тайны, — иди за мной и веди меня. Корделия Иллеста обходила храм. Она не различала лиц, но знала, что взгляды собравшихся были направлены на нее — и откуда-то извне на нее смотрела ее богиня, бесстрастная и непреклонная, не признающая компромиссов. Богиня мерцала в бликах света и дрожащих силуэтах теней на колоннах; богиня рассыпалась цветом в осколках стекол огромного витража в храмовой стене на алтарем, там, где над миром раскидывал крылья черно-серебряный дракон Разикале. Жаровни стояли меж колоннами, разделяющими нефы, пустые и холодные, почти невидимые в темноте — до тех пор, пока ладонь жрицы не скользила над ними в мимолетном жесте. Корделия взывала к дару, и невесомая, чуткая, тонко-неуловимая магия Тени покорно стекала с ее пальцев, зажигая лазурный огонь, не принадлежавший миру смертных. Этот огонь завораживал и подчинял — и те, кто пришел разделить тайну, почти неосознанно тянулись к нему, жадно вдыхали разливающийся острый запах грозы. Касаться пламени было запрещено — сырая Тень, не оформленная в стабильность чар, могла быть опасна для слабых волей — но изредка лазурь все равно вспыхивала ярче, словно отзываясь на чью-то близость. Алтарь высился впереди, озаренный лунным светом, просачивавшимся сквозь стекла витража — семь шагов и три ступени постамента. По обычаям Империума в день Великого Торжества бога приносили жертву крови, дар жизни и силы, дар уважения. Но время Торжества Разикале, девятый день верименсиса, еще не настало, и на каменной плите не было ничего, кроме небольшой гости золотых монет — символа невежества и легких путей. Лунный свет, раздробленный витражными осколками, падал на них, создавая вокруг золотисто-солнечный ореол, единственное яркое пятно во всем храме. Голоса незримых певчих и слова канонов взмывали вверх и терялись где-то под куполом, истаивали в насыщенном благовониями воздухе. Истаивала грань между иллюзией и реальностью. Верховная жрица замерла, коленопреклоненная, у алтаря, и черный с серебром шелк ее одежд стекал по ступеням постамента. Вершилась месса. Отзываясь на приказ чужой воли, в основаниях мраморной плиты родился лазурный огонь, задрожал, пробуждаясь, сверкнул по четырем углам, вытянулся сверкающими жгутами к центру, к драгоценному подношению. И — собравшись воедино, вдруг вскинулся, вспыхнул жадно, полыхнул слепящим маревом, ярче самого солнца, так что, казалось, обожгло глаза — до острой боли, до невольных слез, потому что истина всегда ослепляет. Огонь плавил золото. Огонь, пылавший ярче, чем пламя в горниле мастеров-металлургов, — дань уважения богине, презирающей глупость, богине, не признающей лицемерия и обмана. Потому что истина всегда сильнее невежества. — Истина стоит смерти, — беззвучно шептала Корделия Иллеста, склонившая голову перед алтарем своей богини, и всевершащая сила Тени, высвобожденная магистром, превращала металл в жидкую лужицу, стекавшую по кровостоку. — Веди меня. Где-то позади нее стояли люди, вглядываясь в очертания алтаря — кто жадно, кто скучающе, потому что уже много раз был свидетелем мессы — и она знала, что многих из них не интересовала истина, и многие были так же далеки от поиска, как она сама от охотничьих угодий Андорала. Кого привело сюда любопытство, кого — необходимость поддерживать статус, кого — нужда во встрече, скрытой пологом тьмы и тайны. Подлинных последователей Разикале, достойных находиться при священнослужении, можно было бы пересчитать на пальцах, но здесь и сейчас это не имело никакого значения. Здесь и сейчас к Корделии нисходила богиня. Задрожала Тень, откликаясь на призыв, прогибаясь изнутри-извне под волей высшего — Корделия раскрылась ей навстречу, привычно-заново принимая в себя колючий ледяной порыв ветра, острый разряд молнии; это был катарсис и боли, и мучительного наслаждения, ощущение чужого присутствия где-то в себе, где-то внутри, под клеткой ребер, разрывающего сердечную мышцу. На одно короткое мгновение — больше не удержать, больше не выдержать даже верховной жрице, магистру духа — на одно-единственное мгновение Корделия Иллеста и ее невесомо-незримая богиня становились одним целым. Это одно-единственное мгновение Корделия Иллеста знала — — все тайны земли, неба и всего мироздания, и того, что лежало за его пределами, и того, что вовсе не имело пределов; истина раскрывалась перед ней, нагая и беспристрастная, и каждый вопрос имел ответ, и в каждом ответе был смысл, непостижимый смертным. Это одно-единственное мгновение Корделия Иллеста была богом.