Она никогда не изменится

Еще будучи совсем котенком, я знал, что моя судьба — таскаться по городским свалкам, охотиться на голубей и получать подачки от прохожих. Такова судьба тех, кто родился вне дома, в каком-нибудь подвале или в грязной коробке. Тогда мои лапы были слабы, а когти были недостаточно крепки, чтобы удержаться при порыве ветра и в ручьях воды. Я уж думал подчиниться закону «выживают сильнейшие», и чуть было не стал жертвой этого правила. Плохо помню, но осталось в памяти это чувство мокрой шерсти, сквозь которую пробирается грязь дорог и холод. А Его руки были теплы. Я осознал, что меня спасли, когда смог дышать полной грудью, когда вцепился в черствые руки когтями мертвой хваткой, когда, облитый дорожной грязью, оказался в темноте, прижатый к такой горячей груди. Согреваясь под не такой уж толстой тканью, я вспоминал, видел ли прежде эти руки, такие грубые и цепкие, слышал ли этот успокаивающий голос прежде, чувствовал ли этот запах от каких-то прохожих. Только, кажется, я никогда прежде его не встречал. В общем-то, место, в которое он меня принес, было не так уж опрятно и богато, как, мне казалось, должны выглядеть жилища, а человек, спасший меня, оказался неожиданно прост и в этом загадочен. И все же, при всей своей простоте и недостатке денег, он не раздумывая забрал меня из этого жестокого, пропитанного одиночеством окружения. Не имея почти ничего кроме не достигнутых целей. Вечно занятой, он позволил мне жить ни в чем не нуждаясь. Он мой благодетель. Так я думал. А думал я так до тех пор, пока он не сбагрил меня этой женщине. Находиться под ее одеждой было слишком сложно. Всю ткань словно пропитали мужским одеколоном, думал — задохнусь. А потом эта женщина села в огромную металлическую, неаппетитную на вид птицу, которой, я уверен, хватило бы на пропитание всему району! Ох уж эта птица… она так тряслась, когда летела, что я сам не заметил, как мои ногти стали цепляться за шерсть этой женщины. Даже зная, что ей больно, не получалось у меня разжать когти. В общем, во время полета я думал: «Добрая человечина, пожалуйста, потерпи еще немного…» Однако по поведению самой женщины казалось, что она и вовсе не замечает боли от моих когтей. «О да, человечинка, это честь — быть точилкой для когтей цезаря, и ты не имеешь права жаловаться!», — подумал бы я сейчас — взрослый, солидный кот. Я представить себе не мог, что люди могут так просто передаривать кого-нибудь, именно поэтому я долго не мог привыкнуть к новой хозяйке, хотя, может, это и потому что ее почти все время нет дома? Скажу честно, сама хозяйка казалась мне очень милой, думаю, мы даже сдружились бы, если бы она уделяла мне больше внимания, а не просто кормила и меняла лоток. Но запах, исходящий от нее, часто был резок для моего обоняния, даже когда она выходила из душа и ложилась спать, от нее пахло так, что от раздражения я щурился.

***

Женщина, что ты делаешь? Думаешь, я буду спокойно сидеть в этом пакете? Да ты свихнулась! Удивительно. Только я стал привыкать к этому огромному дому и дорогущей еде, как меня опять куда-то несут! Мя-яу, ёпта! Когда мы оказались возле двухэтажного светлого домика, пакет поставили на асфальт. Я посмотрел на хозяйку, и увидел, как она прощается, оставляя в моей жизни незаживающую царапину, воспоминания о такой нежной и яркой улыбке. — Это твой дом, малыш, — промолвила она. На самом деле, я не знаю, что она сказала. Мы, кошки не понимаем человечьего. Но, в итоге эти слова подходят больше всего, ведь именно это место — то, куда я буду возвращаться, если поранюсь или захочу ласки. А вот и тот миг. Тогда я видел перед собой несмышленого ребенка, а вокруг пахло едой и, что меня тогда напугало, детьми. Я смотрел за происходящим между моими хозяйками из этого пакета. Хотелось вылезти и все изучить, и в то же время я боялся, что испорчу разговор между старой и новой хозяйками. Ребенок, к которому меня принесли, казалась мне несносной. Я не уверен, что она и за собой-то последить может, так еще и кота ей… Тогда она назвала меня Кисе. А потом я смотрел. Мне ничего не оставалось, кроме того, как наблюдать. Не в силах помочь, я переживал все вместе с ней. Хотя и понимал: просто находиться рядом недостаточно. В доме все сменилось. Та приветливая женщина, которая все никак не хотела оставлять меня в доме и шутливый мужчина, так любящий обнимать своих дочерей испарились. А она скучала. Так завидовал я в мгновения своей беспомощности двуногим, которые могут обнять или ляпнуть какое-нибудь банальное: «Все будет хорошо.» Но нет, мне оставалось только смотреть, как она самоуничтожается, просиживая в четырех стенах без росинки во рту по целым дням. Иногда она обнимала меня с этим полумертвым взглядом в никуда. Обычно такая теплая и приветливая совсем перестала подавать признаки человечности. Бревно вместо лица, ослабнувшие руки. Неужели ты из тех, кто может беспомощно тонуть в боли, ломаясь с каждым днем, словно… печенька? Не знаю, сколько времени, она не реагировала на стуки в дверь беспокоившихся о ней людей, сколько дней просыпалась, чтобы бездумно просидеть в кровати. Зато помню тот день, когда она покинула свое пристанище. Не то, чтобы в ней что-то изменилось, но жить снова она начала. Старалась занять себя, погружаясь в разные человеческие делишки, то зачитываясь тяжелыми книжками, то пропадая в концертном зале, окруженная чужими людьми, погруженная в музыку. Мне не нравилось, когда она туда ходит. Там пахнет алкоголем и шумят разговоры, а когда хозяйка начинает петь, все пялятся на нее. Таким образом, она изматывала себя, зато на сердце, я уверен, становилось легче. Я думал, было, что это ее пик счастья, значит, она так и будет ходить ни рыба, ни мясо, уверяя окружающих и саму себя — все хорошо. Самой от вранья еще блевать не захотелось? Ведь все стало хорошо, стало правдой только когда вернулся Хозяин. А, Хозяйка. Ах, как заалели ее щеки, сменяя смущение гневом. Благодаря ей, я понял: человеческие эмоции — непредсказуемая вещь. Плакать от счастья, кричать от радости, злиться, когда хочется обнять… в этом вся она. Так я окончательно влюбился. Ну, вроде, люди называет это так. Когда готов всего себя отдать только ей, когда готов вилять хвостом только от ее ласк, и никогда не покидать ее ни в радости, ни в горе, и, в конце концов, не подпускать к ней похотливого Хозяина. Так и живем.