Die Traeumer

Телефон Людвига зазвонил, и в ту же секунду оказался у его уха. – Сможешь выбраться? – Да, я сказал ей, что на выходные уезжаю в Киль, навестить кое-каких старых друзей. – Почему ты просто не мог сказать ей, что придешь сюда? Ничуть не подозрительно провести выходные с братом. – Не хочу, чтобы она вдруг вздумала принести нам ланч или что-то вроде того. Это вполне в её духе. На том конце провода что-то зашевелилось, послышались приглушенные голоса. Некоторое время спустя Гилберт заговорил снова, но тише. – Ненавижу шептаться по телефону. Такое ощущение, будто я должен чувствовать себя виноватым. – А ты чувствуешь? – …нет. Это же не… мы же никому не вредим. – …ладно. Тогда увидимся завтра. *** Людвиг сгорал от нетерпения. Он не мог сидеть, не мог стоять, не мог заняться ничем продуктивным, и он не мог стоять на месте. В итоге он стал бродить по такому маршруту: из кухни в обеденную, оттуда в гостиную, снова в обеденную, потом в ванную, затем в спальню и снова в обеденную, если вдруг раздастся звонок в дверь. Ему хотелось оказаться прямо у двери, когда придет Гилберт, чтобы впустить его без секунды промедления. Полчаса, туда-сюда, туда-сюда. И ещё полчаса. Час с четвертью спустя Людвиг всё-таки усадил себя в кресло, стоявшее в обеденной ближе всего к двери, и стал нетерпеливо стучать ногами по полу, когда наконец-то раздался звук, которого он так ждал. Он вскочил, нажал кнопку, чтобы впустить Гилберта в подъезд и распахнул свою дверь. Наконец, Гилберт добрался до нужного этажа и ворвался к нему со спортивной сумкой на плече. – Ты опоздал. – Знаю. Эльзи никак не давала уйти из дома, не проверив по три раза, достаточно ли я взял белья и зубной пасты. Богом клянусь, иногда она воображает себя моей матерью. – Получился бы ужаснейший кровосмесительный любовный треугольник. Людвиг закрыл за братом дверь и ждал рядом, пока Гилберт не снял ботинки и не поставил сумку. Как бы Людвигу хотелось взглянуть на него; он хотел поцеловать его прямо сейчас, ощутить его сию же минуту. Ожидание было равносильно пытке. – Мда, мысли о сексе с мамой. Не круто, Лютц. Вспомни, я знал её лучше твоего— Гилберт развернулся лицом к брату и его губы тут же поймали в поцелуе, оборвав все слова и мысли. Воздух между ними накалялся, Людвиг толкал брата внутрь комнаты. Они врезались в стол, и Людвиг приподнял Гилберта так, чтобы он сел на него, а сам устроился между его ног, пока они хватались друг за друга: ближе, крепче. Людвиг отчаянно и неуклюже возился с рубашкой Гилберта, и наконец-таки снял её. Он зарылся лицом в шею брата, посасывал и покусывал её, упивался идеальными звуками нетерпения, которые издавал Гилберт, царапая ногтями широкую спину Людвига. – Знаешь, – с трудом выдохнул Гилберт, – было бы очень сексуально, трахни ты меня здесь, но ты не— ммнн, думаешь, что, ух— ннгх— на кровати, ах, будет удобнее? Людвиг молча поднял его - ноги Гилберта обвились вокруг его пояса - и отнес в спальню; его губы не покидали кожи брата, даже когда он уложил его на матрас. Гилберт размяк под напором сильных рук и мягких губ, заставлявших его дрожать под своими прикосновениями, под напором сущего трепета, которым наполнились для него их воссоединения. Его младший брат, такой взрослый, ублажает его тело руками и ртом. Сильное тело Людвига держит его, прижимается к нему, приносит ему удовольствие ещё более невыносимое и чистое, чем морозный воздух на его зубах, заставляет каждый нерв пылать. Людвиг взял его нетерпеливо и настойчиво, будто боялся, что Гилберт исчезнет прежде, чем они достигнут оргазма. Это тепло, эта грубая нужда опустошили Гилберта с такой болью, с таким наслаждением, с каким расчесывают царапину, пока та не начнет кровоточить, и слезы чистого блаженства хлынули по его лицу. *** Тепло рта, скользившего по его животу, груди, плечу, успокаивало Гилберта, глядящего в раскрытое окно. Было почти невозможно смотреть на солнечные лучи, упиравшиеся в основание кровати, а видимый сквозь стекло фрагмент неба казался до того синим, что походил на нарисованную декорацию. Из умиротворенной дремы его неохотно выдернуло покусывание. Он взглянул на брата. Людвиг положил голову на грудь Гилберта; его лицо ничего не выражало, но в глазах сияла улыбка. Боже, они синие, как небо. Может, ещё синее. – О чем ты думаешь? Гилберт кожей почувствовал вибрацию его низкого голоса. Он совершенно забылся, глядя в эти уж чересчур синие глаза. Наконец, он прошептал: – О том, как ты идеален. Сияние в глазах его брата вспыхнуло с новой силой. На губах Гилберта заиграла улыбка: – Ты уверен, что мы родственники? Смешок отдается вибрацией в груди Людвига. – Ещё бы - у тебя тоже ярко выражен ген идеальности. Гилберт вздохнул, желая как можно дольше сохранить внутри себя это тепло. – Жалко. Будь всё иначе, мы могли остаться вместе, вот так вот, навсегда. – Он улыбнулся мысли о том, как он никогда не покинет этой постели, как его брат всегда будет обнимать и любить его со всей полнотой. Людвиг придвинулся ближе и уткнулся носом ему в челюсть. – Мы могли бы всё равно навсегда остаться вместе, если хочешь, – прошептал он. Гилберт отстранился и, чуть нахмурившись, посмотрел на брата. – Не глупи, Людвиг. Просто расслабься и наслаждайся. – Он устроился поудобнее на боку брата. Людвиг не ответил. Через некоторое время он обернул руки вокруг торса Гилберта с крепкостью, несвойственной расслаблению. *** И этот день, и следующий прошли в круговороте тепла кожи и простыней. Они потеряли ощущение времени. Они ели, когда голодали, спали, когда уставали, а между делом занимались любовью: на кровати, на диване, на кухонной стойке. На третий день, когда лучи солнца пробились сквозь оконное стекло, Гилберт предложил прогуляться вместе. Они пошли в ближайший парк, держась тропинок у деревьев, чтобы скрыться от полуденной жары. Возможно, Людвиг предпочел бы остаться дома, взаперти хрупкой оболочки мира, который недавно открылся ему и его брату. Гилберт задавал ему вопросы о работе и невольно заставлял его возвращаться к реальности. – Я ждал— совсем не этого, – со вздохом признался он. – Я так долго добивался этой должности, а теперь, когда она моя, я уже не знаю, для чего работаю. Наверное— наверное, я думал, что она сделает меня весомее, позволит мне действительно достичь чего-то, влиять на проекты, над которыми мы работаем… знаешь, раньше я питал ко всему этому такую страсть, когда ещё только начинал работать. Чертил город будущего. Тогда Берлин ещё таил в себе столько потенциала – я чувствовал, что способен на всё, способен всё изменить. У меня были грандиозные идеи. А теперь… меня это больше не волнует. Только угнетает. Я видел, как всё это происходит. Я превратился в канцелярскую крысу, понимаешь? – Он разочарованно пнул ногой камушек. – В торгаша. – Не говори так. Тебя всё ещё это волнует. – Иногда волнения недостаточно. – Ну, так что ж не бросишь? Не найдешь новое место, где в тебе правда будут нуждаться? Он вздохнул. – И что же это будет за место? Мне нужен стабильный заработок, чтобы платить за квартиру. Я даже не знаю. – Он снова вздохнул. – Я застрял. – Хм. Взаимно. Людвиг не стал задавать вопросов. Он знал, что его брат имел в виду. Они шли в тишине, нарушаемой только шумом строительных работ через улицу от них. Я застрял. Так что ж не бросишь? Я застрял. Место, где в тебе будут нуждаться. Слова эхом пронеслись в голове Людвига. – А знаешь... я был серьёзен, – осмелился сказать он. – По поводу того, что сказал раньше. – По какому? – По поводу... того, чтобы мы остались вместе. Он говорил тихо и чувствовал себя неловко, пускай мимо них случайно проносились только любители бега, байкеры или спортивные мамочки с колясками. Гилберт издал сердитый звук. – Людвиг— – Нет, просто послушай меня! – прошептал он с ещё большей нуждой в голосе. – А почему бы и нет? Я несчастен в своей жизни, совершенно очевидно, что несчастен и ты, твой брак разваливается— – Кто сказал, что он разваливается? – возразил Гилберт. Людвиг закатил глаза. – Ну да, ты ведь тотчас побежал бы спать со мной, будь ты счастлив со своей женой. – Отсутствие счастья не означает, что всё разваливается. Людвиг фыркнул. – Но зачем нам терпеть несчастье? Мы могли бы уехать вместе, жить вместе, и никто бы не узнал— – Ты вроде только что сказал, что не хочешь бросать работу, потому что тебе надо платить за квартиру! – К черту квартиру! Гилберт, это могло бы решить все наши проблемы— – Я эту ересь слушать не собираюсь. Просто перестань всё портить. – Портить? И как же я всё порчу? Я просто говорю— я не понимаю, ты не хочешь быть со мной? – Конечно же, я— – Гилберт пристально взглянул на него, а потом вздохнул. – Если бы я этого не хотел, меня бы здесь не было. Но Людвиг, это не значит, что... мм. Я просто... я всё ещё люблю тебя, как младшего брата. Людвиг хотел сказать что-нибудь. Хотел сказать миллион вещей, но ни одно слово не могло сорваться с его губ. Наконец, он выдавил из себя раздраженное рычание. – Так что, ты просто бросишь меня, когда тебе надоест твоя волнующая противозаконная интрижка? – прозвучало ехиднее, чем представлял себе Людвиг. Гилберт впился в него взглядом. – Нет, потому что ты - мой брат. Я бы не поступил с тобой так. Людвиг отвернулся. Мгновение спустя он сказал: – Пошли назад. Хочу есть, – пускай ему и не хотелось. – Ладно, – чересчур непринужденно ответил Гилберт. Обратно они шли в неловкости. Людвиг дулся, Гилберт играл в невинность, обращая его внимание на смешное граффити или хипстеров со странными прическами, будто пытался согнать с брата угрюмость. Людвиг это не оценил. Когда они, наконец, вернулись в квартиру Людвига, Гилберт заявил, что ему хочется карривурста с картошкой фри, а не салата в холодильнике, поэтому он снова пошел на улицу, чтобы разыскать, где всё это продается. Людвиг уселся за стол с пивом в руке, чтобы скрасить свое ожидание. *** В тот день, ровно в 14:43, посреди Шёнеберга, у входа на остановку S-Bahn Юлиус-Лебер-Брюке, можно было увидеть некого Родериха Эдельштейна, одетого в безупречный костюм баклажанового цвета. Он смотрел то на iPhone в своей руке, то вокруг, неуверенно косясь на уличные знаки. Казалось, он наконец-то определился с направлением, сунул телефон в карман и повернулся в сторону нужной ему улицы, но тут же застыл. Боковым зрением он заметил, как что-то промелькнуло мимо него. Копна грязных платиновых волос, бледное лицо, знакомая походка. Он повернул голову, чтобы разглядеть прохожего получше. Это мог быть только один человек - но Родерих не сумел как следует рассмотреть его лицо, а мужчина уже растворился за компанией турчанок с пакетами, полными покупок. Родерих нахмурился и уставился на путь, которым пошел мужчина. Но через мгновение он стряхнул с себя наваждение, и, решив не обращать на это внимание, пошел в противоположную сторону. *** В квартире Людвига раздался звонок в дверь. Удивленный тем, что Гилберт вернулся так быстро, он нажал на кнопку, чтобы открыть её. Он открыл дверь и стал вслушиваться в медленный ритм шагов на лестнице. Он позабыл, что его брат, как правило, любил ускоряться на два шага за раз. Но голова, показавшаяся из-за перил, принадлежала не его брату. – Герр Эдельштейн! – в удивлении воскликнул он, и его сердце застучало в два раза быстрее, на шее проступил холодный пот. – Как— почему— – Наконец, он вспомнил о приличиях. – Какой сюрприз! Что Вас сюда привело? Родерих улыбнулся и утер платком пот с брови. – Ах, герр Байльшмидт, надеюсь, я не причинил Вам неудобств своим неожиданным визитом - я просто подумал, что раз уж буду проходить мимо этого района, то заодно занесу Вам те обещанные CD-диски! Людвиг моргнул. CD-диски? Какие ещё CD-диски? А потом он вспомнил свой случайный комментарий, вырвавшийся у него во время их совместного ланча - о пианистке, которую обожал Людвиг - точнее, сказал, что обожает, поскольку это была единственная знакомая ему классическая пианистка; вспомнил, как Родерих предложил сделать для него несколько копий её невыпущенных и редких записей, поскольку он имел удовольствие лично встретиться с известной исполнительницей и каким-то образом заполучить эти записи. Людвиг отнесся к этому, как к пустому обещанию, но, похоже, после некоторой неловкости их обеденного разговора Родерих чувствовал себя обязанным проявить такой жест доброй воли. – Ах— о! Да, эм, большое спасибо, приятно, что Вы не забыли. – О, да не за что. Всегда радостно поделиться подобным с таким же большим поклонником. Родерих достал из сумки несколько CD-коробок, помеченных сделанными вручную ярлыками, и передал их Людвигу. Людвиг стоял как вкопанный с дисками в руке. Вдруг он понял, что Родерих, наверное, ждал, когда его пригласят внутрь. – Ах… я бы пригласил Вас на кофе, только я, эм… – Только вот Гилберт вернется с минуты на минуту. – Уже убегаю. Но я рад, что Вы меня застали. – Только что-то во всем этом показалось Людвигу довольно странным. – Ах, так откуда, говорите, у Вас мой адрес? – О, надеюсь, Вы не против, что я самовольно поинтересовался Вами, дабы узнать, как лучше всего передать Вам записи. – А, точно. Что ж, очень мило с Вашей стороны. Я это ценю. – Обращайтесь. Ну, тогда, пожалуй, не буду Вас задерживать. – Да. Ах, прошу прощения, хотел бы я, чтобы у нас было время обсудить, ах— – Людвиг неопределенным жестом указал на диски. Он неожиданно забыл имя пианистки. – О, да. Что ж, возможно, в другой раз, в доме Эльз— Вашего брата или в другой подобной обстановке. Упоминание Гилберта заставило щеки Людвига налиться краской ещё сильнее. Но, наконец, Родерих развернулся, чтобы уйти. Да, иди, иди, иди… просто уходи, и Гилберт, пожалуйста, не возвращайся, пока не возвращайся… Людвиг сморщился, когда Родерих повернулся к нему на верхней ступеньке. – Ах, Людвиг, кстати… Вы не видели Гилберта в последнее время? Людвиг был уверен, что на секунду его сердце остановилось. – Гилберта? – удалось выдавить ему из своего пересохшего горла. – Эм, нет, разве он не поехал в, ну, Киль? – Ах, точно, да, да. Разумеется, – отстраненно произнес Родерих. – …а что такое? – Ах, да так, пустяк. А когда он должен вернуться? – Эм… об этом, наверное, лучше спросить у Елизаветы… – Да, конечно. Что ж. Тогда до встречи! – Да, ещё раз спасибо! И на этом Родерих наконец спустился вниз по ступенькам. Людвиг закрыл дверь, изможденный, плюхнулся на стол и сделал долгий глоток из своей пивной кружки. *** Мужчина в баклажановом костюме вышел из подъезда и перешел на другую сторону улицы, размышляя о том, как же он ненавидел общественный транспорт и жалел, что не поехал на своей машине. Его мысли прервало появление фигуры, шагавшей по противоположной стороне улицы с двумя тарелками карривурста и картошки фри в руках. Светлые, почти белые волосы, бледная кожа, беззаботная походка. Ошибки быть не могло. Застыв, Родерих Эдельштейн наблюдал, как муж его бывшей жены останавливается у двери в дом Людвига, звонит в квартиру, где минутой ранее был сам Родерих, и исчезает внутри задания.