~*** ~
— Тоби голоден… Раскачиваясь на стуле взад-вперед, Тоби непрерывно извлекал из иссохших деревянных ножек тихий, но крайне раздражающий скрип. Он не выглядел голодным или измождённым, больше скучающим. И не удивительно. В этом подвале они провели несколько дней, что в пространственно-временной системе исчисления Тоби приравнивалось к вечности. — Тоби очень голоден… — уныло повторил он, с интонацией человека, умирающего с голоду, а не имевшего плотный перекус всего двумя часами ранее. Помимо этого, Тоби скорчил жалобную гримасу, отчего шрамы на щеке сморщились и превратили правую половину его лица в старческую, а левую в капризно ребяческую. Зрелище довольно жуткое, особенно для неподготовленных лиц. Но, к большому разочарованию Тоби, те самые лица, вынужденные пребывать вместе с ним в подвале, были более чем подготовлены. Они научились воспринимать его нытьё, как некий фоновой шум. И даже самые душераздирающие ноты, которые ему, порой, удавалось взять, привлекали внимание Дейдары и Тен-Тен не более чем тиканье часов или шум ветра. Обнаружив, что представление в очередной раз проходит без зрителей, Тоби сердито фыркнул и соскочил со стула. Ему страшно надоело сидеть взаперти. Надоел затхлый подвальный воздух. Ноги, мельтешащие за мутной узкой полоской стекла, практически под потолком. Но больше всего ему надоело, что Тен-Тен и Дейдара между собой не разговаривали. Не понарошку, как это происходит в детской игре или в процессе шуточной перепалки. А по-настоящему не разговаривали. С тех пор, как хлынул дождь, который накликал Дейдара-семпай, ничего хорошего не произошло. И не могло произойти, потому что нужно верить в такие вещи. Верить в приметы. Верить в то, что небеса способны разгневаться. А теперь они втроём прокляты, возможно, навсегда. Ботинки Тоби оставляли длинные смазанные полосы на пыльном полу всякий раз, когда он, намеренно шаркая, тянул пятку, прежде чем сделать шаг. Создавалось впечатление, что Тоби хромает на обе ноги. Наблюдавший за этим Дейдара мог бы составить краткий справочник того, что, по его мнению, ещё хромало у Тоби. И эти предположения варьировались от тривиальных (к примеру, хромающий мозжечок), до изысканно изощрённых, какие даже сложно было сформулировать на бумаге. При этом, Дейдара не отдавал себе отчета в том, что раздражение на Тоби — единственное, что позволяло ему сохранить рассудок. Он только тем и спасался. Хромающая концентрация тупизны. Хромающий отсталый кусок кретина. Грёбаный незатыкающийся олень! Хромающий. Они застряли в подвале, хотя даже не планировали задерживаться в городе. Но выбора не было. Более того, иначе, как невероятным везением это не назовёшь. Если бы не чёртов подвал, то соскребали бы их сейчас со стен соседних домов. Ещё будут соскребать, вероятно. Потому что Дейдара не представлял, как отсюда выбраться. Еды оставалось на пару дней. Одежду они раздобыли с трупов каких-то местных работяг. Но это всё ещё не гарантировало, что их не заметят. Ничто теперь не гарантировало. Война, а скорее даже не война, а беспрепятственный разбой, который устраивали люди из Принятия, представляла собой наводнение, затопившее разом все близлежащие деревни и города. Мирные жители, пекари и торговцы, плотники и рыбаки, обязаны были выдать шиноби, если у такового не имелось специальной метки. Для них это более не являлось личным выбором, а вопросом жизни и смерти. Принятие не колебалось убивать. Старика, который помог им с продуктами… нет. Не хотелось об этом думать. Дейдара мотнул головой, заталкивая эту мысль поглубже и замещая её очередной витиеватой метафорой о хромающем Тоби. Хромающем, как без пяти минут мертвец. Было всё-таки и нечто забавное, как казалось Дейдаре. Они с Тен-Тен категорически не совпадали во всём: как собеседники, как напарники, как любовники. Любой разговор заканчивался появлением разногласий, любая попытка разрешить разногласия — заканчивалась взрывом уровня С-ноль. И он понял, что можно совершенно не подбирать слова. Потому что нет разницы, плещет он обаянием или шлёт её на три буквы, они ссорились в пух и прах. Единственная стратегия, обеспечившая временное спокойствие — не разговаривать вовсе. И, ох, как ему это нравилось! Никаких оправданий, никаких аргументов, никаких взвизгов. Осталось только потерять где-нибудь Тоби, и образуются практически идеальные условия для мучительной голодной смерти. — Тоби здесь не нравится, — снова подал голос Тоби, разрушая благостную тишину. Он курсировал по кругу и, каждый раз, проходя мимо Дейдары, сидящего на пустых деревянных ящиках, находил, что пнуть носком ботинка. Сей предмет, пролетая несколько метров, с глухим звуком встречал препятствие в виде бетонной стены. Так что под воображаемой мишенью, между бочкой с верёвками и огромным куском зеленой фанеры, уже покоилось три камешка, пробка, осколок глины и тонна железной выдержки, какую Дейдара потратил, чтобы никак не реагировать на этот процесс. Тен-Тен сидела в другом конце помещения и наблюдала за этим не без внутреннего злорадства. Да, это мелко. Но она не знала, чем ещё себя занять. Минуты растягивались в часы. Спасения ждать было неоткуда. Они застряли, и Тен-Тен устала сохранять бодрость духа. Без оружия и невероятного везения смерть настигнет их в этом подвале. Совсем скоро. Перекатывая эту мысль из одного угла сознания в другой, Тен-Тен вяло затачивала деревянные колышки, которые можно было запечатать в свиток. Тоби, исстрадавшийся, но не ведающий масштаба передряги, в которой они оказались, затормозил, наконец, посреди комнаты. — Сколько это может продолжаться! — Говори тише, Тоби, — голос Тен-Тен прозвучал впервые со вчерашнего дня. — Я не хочу тише! Хватит с меня тишины! — он поочередно топнул ногами, а потом, кажется, сам себя испугался и притих. — Просто… Тоби кажется, что там наверху никого нет, и мы можем выйти. — Ну, так чего же ты ждешь? — скучающе протянул Дейдара. — Пойди, проверь… — В самом деле?.. — Нет! — обрубила Тен-Тен и сверкнула глазами в сторону подрывника. — Ты совсем кретин? — Никуда бы он не пошёл, хм. — Он пошёл бы! Он как ребенок! — Я не ребенок! — Тоби подбоченился. — Я фокусник! — Ни один ребенок, — слова Дейдары растягивались плавленой карамелью, — не способен так действовать на нервы. Тен-Тен наблюдала за тем, как он вальяжно растянулся на ящиках, устроив голову на мешке с песком, как достал из сумки чёртов свиток сообщения, и чувствовала, что раздражение, совершенно утихшее за день молчания, возвращается с новой силой. — А знаешь, Тоби, — продекламировала она, — мы правда пойдём и проверим. Какой смысл сидеть тут, сложа руки, и ждать, пока на помощь придёт чокнутый социопат. Новость, конечно, была прекрасной, но Тоби всё равно настороженно нахмурился и отступил к стене. Ему уже чудились сигналы тревоги, возвещающие, что скоро здесь всё взлетит на воздух. — Я вообще-то тоже социопат, — бросил Дейдара. — Я взрываю людей. Он развернул свиток, пробежал взглядом по его девственно чистой поверхности и свернул обратно. Три дня. Никаких вестей от Сасори и Сакуры. И объяснение могло быть лишь одно: они посеяли этот долбаный свиток! Дейдара наклонился к сумке, чтобы убрать его, и обнаружил, что Тен-Тен не пошутила. Она запаковывала вещи и готовилась к вылазке. Чуть правее, в углу, Тоби осел на груду строительного мусора, совершенно не воодушевлённый достигнутым успехом. — Тен. Сборы длились недолго. Куноичи сложила часть запасов, кунай и свои пустые свитки, накинула на плечи серую хламиду (всё, что было найдено из верхней одежды) и была готова выступать, словно армия одухотворённых новобранцев. — Тен, — повторил подрывник громче, хотя понимал, что она и в первый раз его услышала. Игнорируя обращение, Тен-Тен вскинулась. — Тоби! Идём? Тоби притаился. Его не пугала вылазка, но необходимость выбора между Дейдарой и Тен-Тен — пугала очень. Среди прочего мусора под ногами у него валялась банка из-под краски, и совершенно неожиданно она непомерно его увлекла. Своей округлостью, облупленностью и пустотой. Это продолжалось какое-то время: Дейдара смотрел на Тен-Тен, Тен-Тен на Тоби, Тоби на банку. Потом терпение Тен-Тен истощилось, и она мобилизационно хлопнула в ладоши. — Ну же, Тоби, давай, забирай свой плащ и выйдем отсюда. — Ты же не собираешься сделать это всерьёз? — Дейдара негодовал, но одновременно с этим нервничал. Она могла. Могла выкинуть такое. И, да, между ними всё было чертовски хреново, но не настолько, чтобы он позволил ей совершить самоубийство. Холодное спокойствие, с которым Тен-Тен посмотрела на него, пугало. — Я собираюсь, — ответила она. — Рано или поздно мы разойдёмся. Почему не сейчас? — Потому что! — Потому что? Коробки скрипнули, когда подрывник с них подскочил. Нельзя было вести подобный диалог из положения лёжа. Несчастный Тоби в этот момент стал неотличим от горы мусора, словно хамелеон. Тен-Тен поджимала губы. Она готовилась к тому, что как только Дейдара повысит голос, она просто схватит Тоби за руку и выволочет его отсюда силой. Решила, что хватит с неё. Но сценарий предугадать не удалось. Дейдара взволнованно разводил руками, тыкал в неё пальцем — что угодно, только не кричал. — Нам вместе нужно придумать план! От смехотворности этого заявления у Тен-Тен дыхание перехватило. Перепалка принялась разгоняться стремглав, будто повозку с горы спустили. — Ты шутишь! Мы вместе даже консервную банку не сможем открыть! — Не перегибай! — А я не перегибаю, это так! От нервов у Тен-Тен комок застрял в горле. Дейдара громко выругался и отвернулся. Он прошагал до стены и обратно, прежде чем продолжить. — Если хочешь разойтись в разные стороны — давай разойдемся! Но перестань маяться черт знает чем! Тебе без меня отсюда не выбраться! — Мне без тебя отсюда не выбраться, значит? — А что, ты другого мнения на этот счет? — О нет! Я согласна, без тебя мне не выбраться! Но и забраться сюда без тебя было бы проблематично! «Пфффф!» — разлетелись все аргументы о непробиваемую стену между двумя людьми. Повисла искусственная тишина, хотя на самом деле, обрывки разговора продолжали прокручиваться у каждого в голове, словно на повторе. Дейдара не хотел отпускать её. Но это было справедливо, он втянул Тен-Тен в это дело. Она здесь из-за него. Но никто не предполагал, что всё закончится войной. И тут уж не было его вины. Война прямо там, у них над головами, за несколькими стенами. Война, гораздо более страшная и масштабная, чем приходилось раньше выносить этой земле. И неизвестно, как далеко простираются её смертоносные сети. Но, совершенно точно, в них находилась Коноха. И куда, спрашивается, вообще можно было податься? Безопасного места нет! И если не лгать себе, то вместе или порознь — они погибнут. Так может быть, это её право выбирать, как именно? Право Тен-Тен? В чужой мешковатой одежде она казалась нездорово похудевшей. Волосы закручены в один пучок, вместо двух. В глазах вместо решимости — слепой порыв. Дейдара глянул на неё мельком, потом мрачно кивнул в такт своим мыслям. — Хорошо, — проговорил он медленно, и повторил ещё раз. — Хорошо. Это твоё решение. И они, не сговариваясь, посмотрели на Тоби. Тот в приступе паники не знал, на ком или чём остановить свой мечущийся взгляд. — Но… н-н-но… — заикнулся он на первом же слове и ещё сильнее съежился. — Нужно решить, Тоби, — мягко, даже ласково, сказала Тен-Тен. — Я ухожу. Ты можешь пойти со мной. А можешь остаться с ним. Если бы кто-то в солнечный дивный день спросил Тоби с кем ему лучше и проще, он без запинки ответил бы, что с Тен-Тен. Но сейчас, когда выбор предстал реальным и окончательным, он больше не являлся таким уж очевидным. — Могу остаться?.. — неуверенно повторил он хвостик предложения. — Можешь. — Н-н-но… Но… если Тоби останется, то Тен-Тен всё равно уйдёт? В отличие от Тоби, у Тен-Тен не было сомнений на сей счет. Она знала, что уйдёт и потому кивнула. Ощущение собственной слабости, второстепенности, зависимости от чужих решений: вытягивало из неё куда больше сил, чем сражения и физическая боль. Это должно прекратиться. Она переступит порог и больше никто не скажет ей, как поступать. Но ей хотелось увести с собой Тоби, а тот неожиданно мялся и упирался. Дейдара угрюмо подпёр плечом вертикальную балку. — Может… м-может. Вы, семпай, пойдёте с нами?.. — Я не могу, — хладнокровно произнёс он. — Но тебе лучше составить компанию Тен-Тен. — Пойдём со мной, — куноичи поманила Тоби пальцем. — Чего ты боишься? Детская душа бывшего фокусника разрывалась. Ему очень хотелось пойти с Тен-Тен. Очень хотелось. Он спрыгнул с мусорной кучи и обнял куноичи изо всех сил. Пожалел, что давно перестал носить маску. Замочил ей плечо, но взял себя в руки, решительно шмыгнув носом. И отступил. Тен-Тен смотрела на него, оторопев. — Простите меня, Тен-Тен-сан… — Я чего-то не понял, — Дейдара развёл руками, хотя понял всё прекрасно. — Он останется с тобой, — сказала Тен-Тен, в том числе и самой себе, потому что верилось ей с трудом. И отчего-то было очень обидно. Но она ни за что бы не стала заставлять Тоби идти за ней. Что ж, раз так, значит так. Лестница к двери далась ей значительно сложнее и на каждой ступеньке сердце замирало. Это было весомое решение. Необратимое. И в то же время верное. — Останься. Голос Дейдары поймал её на последней ступеньке. Тен-Тен остановилась и глянула через плечо вниз. Он стоял, всё также опершись о деревянное перекрытие, смотрел на неё без мольбы, без боли, без обожания, но непоколебимо. Он попросил её остаться, потому что хотел этого, а не просто так, Тен-Тен знала. Но также она знала, что находиться здесь невыносимо. Ловить его улыбку. Влюбляться каждый раз заново, воскрешать любовь из пепла, верить, что теперь всё будет по-другому, а потом снова и снова спотыкаться о те же кочки. Вспоминать, что она всегда останется для него на втором месте. И, может, сейчас будет очень больно, наверняка будет, но никогда прежде она так остро не осознавала: это замкнутый круг. И ничего у них не вышло. Не вышло. — Берегите себя, — сказала она, прежде чем закрыть за собой люк.~***~
«Мне они сразу понравились…. Твои волосы…» Рынок огибал белую площадь полукругом, словно огромная птичья лапа, впившаяся в добычу. Её когти-прилавки заходили на вымощенную камнем дорогу лишь наполовину. Цеплялись за неосвоенное чистое пространство. Разумеется, ни один торговец не позволил себе установить прилавок на камне полностью, но всё-таки площадь была захвачена и обречена. Её наполняли звуки и запахи рынка, его древний дух. Лавочки, расставленные, казалось бы, хаотично, всё-таки находились в чётко положенных местах. Всё было спроектировано (а вернее сказать, переставлено в процессе) так, чтобы лавочки не мешали кратчайшим путём перегонять повозки. Сасори не любил беспорядок. Но, в то же время, когда ему открылась практичность планировки рыночной площади, стало легче это выносить. Из нескольких пустующих лавочек лишь одна позволяла контролировать пространство, при этом оставаясь в тени. Но он не сел на неё. Потому что Сакура выбрала ту, что ближе к цветочному ряду. У неё в руках похрустывал бумажный пакет с сушеными ягодами. — Тебе здесь не нравится? — Здесь, — повторил он. — Я постараюсь ответить точно. Мне не нравится здесь — вблизи копошащегося вонючего рынка, здесь — в самой небезопасной точке площади, и здесь, внутри этой идиотской ситуации, которую ты создала для нас на сегодня. — Мне хватило бы просто «да», — ответила Сакура с невозмутимой улыбкой. Она устроилась на лавочке и похлопала ладонью по её второй свободной половине. — Присаживайся. — Спасибо, я постою. Солнце клонилось к горизонту за его спиной и если бы не тень, которую отбрасывала неподвижная фигура Сасори, приходилось бы жмуриться. Он был похож на жуткое божество. Тёмный силуэт, окаймлённый ослепительной полоской света. Ветер колыхал его волосы, и блики лучей соскальзывали с одной пряди на другую, поджигали пурпурным. Закат изливался ржавыми разводами. От Сасори веяло смертью. Отточенной способностью убивать. А Сакуре хотелось делиться с ним сушеными ягодами. И на секунду внутри она увидела всё, как есть. Сасори будто забыл, что он такое. Но мог вспомнить в любой момент. Особенно сейчас, когда небо плотоядно багряное и солнце медленно умирало за его спиной. Но он, кажется, не вспоминал. А Сакура просто сидела в тени убийцы и ела сухую кислую клюкву. Это ли не безумие? Она протянула руку. — Хочешь? — Хватит с меня на сегодня. — Так и будешь просто нависать надо мной? — поинтересовалась Сакура. — Нет. Сасори покачал головой, волосы вспыхнули в последний раз, прежде чем он сел на лавку. Его раздражал вид бурлящего перед закрытием рынка. — Что там было. В чайнике. Он не спрашивал, он подвёл черту: «я выполнил свою часть уговора, теперь твоя очередь». И Сакура рассмеялась. Искренне, просто потому что это был чудесный день. Она отставила пакет с сушеными ягодами в сторону и под серьёзным взглядом Сасори тоже стала серьёзней. — Это был обычный отвар пустырника, полыни и войлицы, — сказала она, внимательно наблюдая за его реакцией. Он вскинул бровь. — И ты думаешь, я поверю? Эти травы… — Просто дело не в составе снотворного, — опередила Сакура порцию скептических замечаний. Хотя это заявление заставило Сасори недоверчиво скривиться, на самом деле — он поверил. Потому что Сакура умела удивлять. Впрочем, как и напортачить с элементарным отваром. — Я сделала нейтрализующую сыворотку. Она, работает, как индикатор. Пропускаешь через неё чакру, и устраняешь следы снотворного. — Или яда. — Снотворного, — с нажимом исправила Сакура. — Я сделала её в госпитале, для… Она хотела рассказать о больных, страдающих бессонницей, но Сасори её не слушал. Его вдруг полностью захватила безумная идея, которая ничем хорошим не пахла. — Если устранить след яда, хотя это сложнее… — рассуждал он вслух, — то это исключит поиск противоядия. — Зачем тебе это? Твои яды и так никто не может разгадать. — Потому что они убивают быстрее, чем соображают тугодумы в лабораториях, — отмахнулся Сасори, в глазах его сверкнуло безумие. — Но если поиск противоядия исключить совсем… То можно создать яд куда более мучительный! Такой яд может убивать неделями и у жертвы всё равно не будет шансов! Сакура оторопела. Ей бы в голову не пришел весь этот кошмар. Зачем она только ему рассказала? В то же время, вдохновлённый собственным умозаключением, Сасори ловко зачерпнул пару сушеных ягод и отправил их в рот. — Мы займёмся этим, — пообещал он. И Сакура подумала: «Да, пожалуй». Они, правда, займутся этим, или чем бы он ни пожелал. И, быть может, они ещё когда-нибудь будут вот так сидеть вместе и смотреть на закат? Огненные вихри испепеляли горизонт. Солнце плавилось раскалённым железом, растекалось красно-оранжевым. И его ослепительный диск, обрезанный на треть земной кромкой, находился неестественно близко. Закат подбирался к ним, пожирая собой километр за километром. Завороженная этим зрелищем, Сакура почувствовала, как руки покрываются мурашками. Огромное солнце надвигалось, одновременно утопая в земле, словно умирающий воин, из последних сил ползущий с ножом к убийце, желая забрать его с собой на тот свет. Солнце оказалось к ним так близко, что можно было разглядеть его бурлящую вспышками поверхность. Небо исказилось, растянулось по горизонтали, сплюснуло деревья и дома. — Ты видишь это? — дрожащим голосом выговорила Сакура. Сасори молчал. Всё пропиталось жуткими лиловыми тонами. Даже воздух набрал в себя цвет, утратил прозрачность. Пахло концентрированным маслянистым озоном, будто вокруг них смыкалась гигантская кварцевая печь. На глазах у Сакуры белые камни площади постепенно начали вбирать в себя красноту. Она смотрела, как они наполняются небесными красками, один за другим, и не могла отвести взгляд. Не могла пошевелиться. Ужас, неконтролируемый, парализующий, скручивал гортань. — Ты видишь? — воскликнула она, наконец. Снова нет ответа. Солнечный диск уже возвышался над ней, словно горная гряда. Он пульсировал и переливался, он был живым существом. Неизвестно откуда, но Сакура это поняла. Это солнце — живое, и оно хочет их раздавить. Затопить своей раскалённой массой. Сердце Сакуры затрепетало от сгущающейся угрозы. Она развернулась и обнаружила, что на лавочке никого нет. Сасори исчез. Но куда? Он только что был здесь! Остался только пакет с ягодами, бумажный измятый пакет. Выкатившаяся из него на лавку клюква плавилась и стекала в зазоры меж деревянными перекладинами. Глядя на это, Сакура отдернула руку и подскочила. — Сасори! Она крутилась на месте, пряча глаза под козырьком ладони. Ослепляющий солнечный гигант разрастался вширь. Площадь, залитая алым свечением, полностью опустела. Ничего не осталось, кроме лавочки. Ни рынка, ни города — ничего. Сакура испуганно крутилась на месте, словно волчок, а когда она остановилась, то обнаружила, что мир вращается сам по себе. Она стала осью и солнце, не источающее тепла, абсолютно холодное, наворачивало круги по сужающейся орбите. Перед глазами плясали белёсые пятна. Ей было страшно. Страшно, что Сасори исчез, страшно, что солнце вот-вот проглотит её живьём, страшно, что сетчатка глаз безвозвратно повреждается. По щекам текли слёзы, но только от жжения в глазах, только от боли, не потому что Сакура плакала. Она стала шептать себе, что так не может быть, не может быть. Но это происходило. Вращающееся солнце улыбалось ей. У него отсутствовало лицо, просто Сакура знала, что оно улыбается. Потому что оно находилось не только снаружи, оно находилось внутри, прямо внутри неё. Проникало вместе с воздухом, вместе с ядовитым кварцевым привкусом. Сакура терла глаза, прятала лицо в ладони, но всё равно чувствовала эту плотоядную улыбку и как вращения по орбите ускоряются. Мир смешался в сплошную багровую кашу. В яростный световой водоворот. Даже мысли разгонялись и закручивались, распадались на куски. Дыхание разгонялось. Сердце разгонялось. Стук сердца напоминал стрекот корабельной лебёдки. Сколько это ударов в минуту? Триста? Четыреста? Не может быть столько! Не может быть! Сакура обхватила себя руками, бормоча под нос какую-то неразбериху, всхлипывая, жмуря глаза. А потом солнце разинуло пасть. — Нет! Сакура бросилась бежать по мерцающему серому коридору. Она спотыкалась, поднималась и продолжала бежать. Солнце ползло за ней, измазывая стены своей плавленой железной массой. Земля под ногами подпрыгивала. Коридор петлял и вдруг резко оборвался широким залом. Свет не дотягивался до стен, но в центре кто-то стоял. Ещё до того, как он обернулся, Сакура кинулась к нему. — Бежим! — вскричала она, но Сасори только склонил к плечу голову и внимательно на неё посмотрел. Позади слышалось жидкое чавканье солнца, пробирающегося по коридору. Хоть Сакура не узнавала это место, она знала, что здесь оставаться нельзя. Страх заставлял её постоянно оборачиваться. Она схватила Сасори за руку. — Скорее! Нужно уходить! — Иногда мне хочется, чтобы ты умерла, — задумчиво произнёс он. — Что?.. Воздух дрожал. Она крепче вцепилась в руку Сасори и попыталась потащить за собой. Но он не двинулся с места. — Ты тоже хочешь, чтобы я умер? — Пожалуйста, нам нужно уходить! — взмолилась Сакура, игнорируя его слова. — Ты хочешь, чтобы я умер? — повторил он, а потом указал на что-то рукой. — Потому что мне придётся. Сакура проследила за его жестом и вскрикнула: хотя там, в темноте, всего лишь мерцал синий огонёк, она знала, что это наконечник стрелы. Мрак постепенно рассеялся, и в нём проступил силуэт лучника. Лицо было не разглядеть, но Сакуре чудились сжатые в тонкую линию губы и самодовольный прищур. Она не видела его лица, но ненавидела больше всего на свете. Лучник целился без спешки, со вкусом, будто заранее знал, что попадёт в цель. И Сакура знала. Всё было предрешено. Сасори упал, хотя стрела всё ещё смотрела на Сакуру злым острием. Упал беззвучно. Когда она обернулась, он уже лежал на земле, а вокруг, словно табун обезумевших от ужаса лошадей, носились люди. Стрелы убивали и рассеивались, поэтому люди не могли понять, откуда ждать смерти. Они метались наугад, живыми бестолковыми мишенями. Кричали и молили о помощи. Ей поначалу было всё равно. Даже легче становилось, когда кто-то очередной падал замертво, прошитый стрелой насквозь. Потому что это справедливо. Справедливо, что кто-то ещё хлебнёт боли. Справедливо, что стрела слепа и не выбирает. Справедливо, что погибнет не только он. Справедливо. Справедливо. Справедливо. Если долго повторять вслух какое-то слово, оно теряет свой смысл, превращается в стерильную мелодию. Сакура шептала: «справедливо», хотя сама этого не понимала. И слово выцвело для неё. Остались только мягкие красные волосы, тревожимые порывами ветра. Такие знакомые. Такие красивые. Не претерпевшие изменений. Его волосы смерть не исказила. Пурпурным шелком, кровавыми лепестками роз, они соскальзывали меж дрожащих пальцев. Но взгляд Сасори угас. И веки послушно сомкнулись под легким прикосновением. Он всё равно не выглядел спящим. Не выглядел живым. Только волосы. Красные вспышки волос, неестественно бледная кожа. Сакура так долго смотрела, что картинка расползлась, расступилась, будто позволяя заглянуть сквозь, открывая истинную суть происходящего. Так устроены детские головоломки в некоторых журналах, смотришь как бы вглубь, и вместо узора появляется выпуклый силуэт слона или дерева. А сквозь его размытое мёртвое лицо ничего не проступало. И она сморгнула набежавшие слёзы. Если его больше нет, то почему мир не обрушился? Почему всё продолжается, как ни в чём не бывало? Кто-то вцепился ей в плечо. Женщина. Сакура отмахнулась. Столько лет она отдавала себя спасению и защите, столько сделала, а они не могли оставить её в покое даже сейчас. — Помогите! Помогите, умоляю! Женщина говорила гораздо больше, чем до неё долетало. Сакура будто бы оглохла. Кажется, она тоже плакала. Кажется, она тоже умоляла, чтобы кто-нибудь ей помог. Если бы не этот звук. Тугой и необратимый. Она бы ни за что не заставила себя расцепить дрожащие пальцы, переплетенные с его, бледными и безжизненными. С этим звуком голубой стержень вошёл под ребро. Женщина, лопочущая ей что-то, упала. Растянулась рядом в уродливой неестественной позе. Сакура тупо уставилась на тело, и её словно окатили ведром ледяной воды. Она заново обнаружила себя посреди кишащей обезумевшими людьми поляны. То справа, то слева вопли боли взрывались, словно бомбы. Ярость, тяжелая, но кристально чистая, буквально вздёрнула Сакуру на ноги. Её взгляд исподлобья выловил цель за секунду. Она увидела лучника. И лучник, Сакура не сомневалась, увидел её. Он стоял в окружении других шиноби, но это не имело никакого значения. Сакура не цеплялась больше за жизнь. Она хотела его раздавить. Первая стрела просвистела так близко, что оцарапала щёку. Вторая прикончила какого-то несчастного, оказавшегося с ней рядом. Лучник забавлялся. А она шла вперед. Расстояние между ними сокращалось, чакра в сжатых кулаках трещала, словно расколотый молнией древесный ствол. Лучник выглядел спокойным и сосредоточенным. Хотя его лицо было лишено каких-либо черт. Сакура уже знала, что это не по-настоящему, но цеплялась за сновидение. Она не хотела просыпаться неотомщённой. Уже перед тем, как правая её рука расколола землю, а левая запустила разносящую всё и вся волну чакры через образовавшийся провал, она подумала: «Почему у стрелка нет лица?». Её сбило с ног, и Сакура открыла глаза. Взгляд взлетел к непривычно высокому потолку. Узкая кушетка, мягкий полумрак, как и в прошлый раз, когда она очнулась здесь. Свет лампочки был слишком слаб, чтобы побороть всю скопившуюся под крышей тьму. Подушка и простыня, пропитавшись испариной, вымокли насквозь. Сакура перевернулась на бок, а потом совершила над собой усилие и села. Сон всё ещё не отпускал, в воздухе витал его горький привкус. Жить не хотелось. Теперь, когда Сакура частично залечила сотрясение, комната перестала уплывать и вращаться. И выяснилось, что это не комната вовсе. То, что Сакура приняла за стены, оказалось лишь хлипкой фанерной перегородкой, не доходящей до потолка более чем на две собственных высоты. А сам потолок находился непомерно высоко. Будто кто-то спроектировал трехэтажное здание, а потом напрочь забыл про этажи. Одинокая лампочка висела на перетянутой наискось проволоке. Можно сказать, Сакура находилась за очень странной больничной ширмой, хоть это, очевидно, не больница. Она попыталась встать на ноги, шагнула, и за малым не растянулась на полу, запутавшись в чужой безразмерной одежде. До этой секунды Сакура даже не заметила, что на ней надето. Рукава гольфа висели практически до колен, а штаны, перевязанные на поясе веревкой, могли бы принадлежать биджу, но никак не человеку. Сакура безуспешно попыталась их подкатать, а потом просто сняла (всё равно гольф был сродни смирительной рубашке и на ней больше походил на платье). Обувь по неизвестной причине ей оставили. Кряхтя и морщась, она натянула сапоги и защелкнула их на отекших икрах. Весь этот процесс отнял у Сакуры столько сил, что пришлось опуститься обратно на кушетку. Нет, в таком состоянии ей далеко не уйти. Но эта мысль не вызывала ничего, кроме безразличия. Ей и идти-то некуда. Разве что Сакура хотела бы получить назад свои вещи. В них не крылось особой ценности, но она нуждалась в подтверждении собственного существования. Была ли у неё вообще та жизнь, которую она помнила? Или же это жестокая игра поврежденного ума? Из-за перегородки доносились приглушенные голоса. Сакура снова поднялась, уже более уверенно. Сейчас она просто хочет свои вещи. А что дальше — решится, когда она получит их. Каждый шаг отдавался лёгким головокружением. Три метра до угла ширмы были равноценны восхождению к заснеженной горной вершине. Колени дрожали, обещая подогнуться в любой момент. Потому у края ширмы пришлось сделать очередной привал. Сакуре этого не хотелось, но теперь голоса звучали чётче и вот она уже слышит каждое чёртово слово. — А если заточить крышки по краям и метать их? — Крышки?.. — С кастрюль. — Господи, Тоши… — А что? Я тут один предлагаю! — Не ссорьтесь, этого только не хватало. — Мы не можем просто прятаться здесь! Ни один голос Сакуре знаком не был. Поначалу она даже пробовала зажать уши, а теперь слушала разговор, вскинув бровь. Где она, чёрт возьми? В настоящем сумасшедшем доме? — Кастрюли нас тоже вряд ли выручат… — прокряхтел кто-то неопределенного пола. — Если нас что-то и выручит, так это она! — Не кричите так! Ей совсем худо. Я думала, что после того, как она придёт в себя, станет лучше, но вот уже сутки прошли… — Забудьте, теперь она вообще не очнется. — Кажется мне, вы снова ругаетесь… — Тебе кажется, Шиджо. — Это да, — безропотно согласился тяжелый бас, — это вполне может быть… — Ну, хорошо! С крышками не хотите. А что если мы сделаем ловушку из рыболовной…. Парень, в кособокой соломенной шляпе, осёкся на полуслове и теперь смотрел на Сакуру во все глаза. — Приветик, — нашелся он. Все сразу обернулись. Блики костра, разведенного прямо посреди зала, плясали по удивлённо вытянувшимся лицам. Сакура сразу узнала Айко, девушку, которая дала ей воды, с остальными дела обстояли хуже. Справа от Айко сидело нечто, закутанное в хламиду с ног до головы, а из-под темноты капюшона сверкали два маленьких глаза. Далее Сакура сразу идентифицировала хозяина своей новой одежды, на первый взгляд жуткого здоровяка. Он заметил Сакуру последним, секунд на тридцать позже, чем все остальные, и сопроводил сие открытие неловким «ох-ты-ж». Все они молча сверлили Сакуру взглядами, пока существо в хламиде вдруг не прокряхтело: — Живёхонька. Сакура всё ещё затруднялась определить пол, и её передёрнуло. — Мне нужны мои вещи, — сказала она. Айко незамедлительно вскочила на ноги. — Что ты! Тебе нельзя ходить, нужно лечь! — Мои. Вещи. Непреклонность Сакуры нивелировалась необходимостью вцепиться в угол перегородки, чтобы устоять, но её тон не терпел возражений. — Так ведь одно другого не исключает, — пожал плечами парень в шляпе и по-детски открыто улыбнулся. — Да! — подхватила Айко. — Я принесу твои вещи, а ты приляжешь, хорошо? Хотелось отказаться, но физически это было невозможно. Сакура держалась на ногах из последних сил. И она сдалась.~***~
Это, блядь, ни в какие рамки. Ни в какие рамки. У Хидана за малым не валил пар из ушей. Куклоёб заставил его встретиться с Конан, заставил вытянуть из неё информацию, заставил приехать в грёбаный номер грёбаного отеля, а теперь-то что?! Он в этом сраном отеле уже три дня торчит! И по плану, к нему должен был присоединиться Дейдара. Да, был и с его стороны косяк.… Один из дебильных свитков он проебал. Но второй же остался! А там внутри ни хуя, ни палки! И Хидан понятия не имел, как эта хреновина устроена. Акасуна сказал разворачивать и пялиться туда два раза в сутки. Вот веселье! Сколько так может продолжаться? Неделю? Месяц?! Короче, одно сплошное бесево. — У тебя нервное расстройство? Прекрати барабанить по столу. Конан лежала на разобранной кровати, в облаках из покрывал и простыней, надменно глядя на него, словно с высоты птичьего полёта. Она имела право и пользовалась этим по максимуму. А Хидан, хоть и старался держать себя в руках, не мог полностью контролировать раздражение. В конце концов, то, что он обнаружил, вывело его способность психовать на совершенно новый уровень. Он думал, что задушит её. Возможно, следовало. И всё-таки, чувство вины раз за разом заставляло его уступить. Сквозь злость, сквозь зубной скрежет, сквозь нервные мышечные спазмы. Его пальцы отбарабанили последний аккорд, и он демонстративно поднял руки над столом, изображая покорность. — Довольна? Она лениво потянулась, шурша облаками. Делала всё, чтобы ему досадить. Дразнила, шипела, подкалывала. Но когда она перевернулась на бок и подтянула к себе вторую пышную подушку, Хидан отметил, что царапины постепенно затягиваются. И это его устроило в качестве награды за терпение. Конан капризно поглядела на него. — Буду довольна, когда ты вернёшь мне то, что у меня забрал. — Да хуй там! — Я их получу. — Ты это дерьмо не получишь, так и знай! «Это дерьмо», к слову, стало самым большим облегчением и, одновременно, самой большой проблемой. Он думал, что Конан сошла с ума. Так оно и было отчасти, раз она подсела на эту хуйню. Хидан ведь даже не знал, как оно называется: амайха, сладкий лист. Хотя на деле это не лист никакой. Похоже на крошащееся драже. Когда он вспоминал, сколько этой дряни лежит в его поясной сумке, моментально впадал в бешенство. Забрать-то он забрал. И поначалу всё шло неплохо. Дурь выветрилась, Конан стала приходить в себя, хоть и словила депресняк. Вот только теперь её, кажется, ничего не интересовало, кроме этих долбаных драже. Пугающие перепады настроения тоже не обещали закончиться ничем хорошим. Но хуже всего было то, что это — его вина. Прежняя Конан никогда бы не стала. Прежняя Конан… — Знаешь, у меня ведь всё равно ещё есть, — беззаботно объявила она. Пока Хидан соображал, как на это реагировать, какой реакции она добивается и как дать какую-нибудь другую реакцию, Конан взяла с тумбочки книгу и, кажется, открыла её на первой попавшейся странице. — Не веришь? — Неа, — он поочередно закинул обе ноги на ободранную столешницу и потом качнулся на стуле назад. — Иначе с хера ли ты мне сказала? — Да, ты прав. Хидан чувствовал, что началась какая-то неприятная игра, из тех, в правила которых у него не было шансов вникнуть. «Да, ты прав», — прозвучало, как гонг. И первый раунд уже проёбан. Сам того не контролируя, он стал перебирать варианты. Как он мог пропустить? Куда она их припрятала? Но вовремя себя остановил. Нет у неё нихрена. Он всё забрал. Всё. Нужно было срочно задать ей какой-то вопрос. Почему-то, ему казалось, что если Конан заговорит, то сразу станет понятно. Не потому ли она так упорно молчала? И читала эту грёбаную книгу? Сколько бессонных ночей он провёл, мечтая, что когда-нибудь Конан, его Конан, будет вот так лежать перед ним на расстеленной кровати и никуда внезапно не уйдёт? За последнее и сейчас нельзя было ручаться, но идти Конан теперь было некуда. Всё сбылось. Вот только он не чувствовал счастья. Она его ненавидела. Никаких злых взглядов, никаких упрёков, только приукрашенная нежность. Но он знал. Знал, что она ненавидит его люто и непримиримо. Это чувствовалось в обманчиво мягких интонациях, в её вызывающе изогнутой позе, даже в том, как она двумя пальчиками переворачивала страницу. Конан издевалась над ним. Вселенная издевалась над ним. Разве ты не получил, что хотел, Хидан? Разве не получил? Стул под ним издал жалобный треск, Хидан едва успел вернуть равновесие, за малым не кувыркнувшись назад спиной. Он зло чертыхнулся себе под нос. Конан аккуратно перелистнула страницу. Неужели она, правда, спрятала где-то драже? На языке вертелось грубое слово, но Хидан не мог позволить ему сорваться. Хотя вряд ли что-то могло её задеть. Он и без того находился на самом дне, пасть ниже в её глазах было невозможно. Конан перелегла теперь на живот, подперев подбородок двумя ладонями. Одно одеяло она подложила себе под бок, а второе сбилось в ногах. Она словно утопала во взбитых сливках. И глядя на это Хидан невольно подумал, что, должно быть, эта кровать ей всё-таки нравится больше, чем жуткая помойка в Осорэ? Он делал, что мог. Отдал ей своё одеяло, свою подушку, спал три ночи на голом деревянном полу. Единственное, чего он сделать для Конан не мог, так это избавить её от своего присутствия. И отдать ей долбаную амайху. Так есть у неё ещё драже или нет? Блять. — Что ты там за фуфло читаешь? — вопрос прозвучал почти что интеллигентно. — Поэзию Итцу Санэки. — Типа… сонеты там всякие?.. — он поморщился, всем своим видом выражая, что его подобная херня не интересует, но на самом деле, Хидан всегда чувствовал себя полным дебилом, если речь заходила о книгах. И маска пренебрежения была ему просто необходима, чтобы спастись. — Хокку. Ты когда-нибудь читал хокку? — Не. — Зачем я спрашивала. Конан качнула головой, и этот жест являлся филигранной подписью на документе, подтверждающем его непроходимость. — Читал я одну книжонку. Давно. Несмотря на то, что он буркнул это себе под нос, Конан в искреннем удивлении воззрилась на него, поверх раскрытой книги. — Даже интересно. Какую? — Ну, там.… Один парень… он всех крошил и в конце каждой главы рассказывал пошлую историю у костра. — Пошлую историю? — Да, про его любовные похождения и…. Говорю же, давно читал, что ты прицепилась? Вместо того, чтобы по таинственным сигналам тела и голоса выяснить, не припрятала ли Конан ещё драже, он оказался втянут в самый отвратный разговор, какой только можно вообразить. Конан же молча вернулась к чтению, обрекая его тем самым прокручивать в голове пару последних фраз и оценивать их по шкале долбоебизма. По этой шкале упоминание о единственной прочтённой книге колебалось между «полным» и «умеренным» долбоебизмом, не доходя два пункта до «сказочного». Хидан уже собирался плюнуть на всё и приступить к вечерней тренировке, когда Конан внезапно начала зачитывать вслух: — «Туманная дымка — Покидающий разум сон Утром», как тебе? — не дождавшись ответа, её указательный палец спустился вниз по странице, и она прочла: — «Ветер стонет Ищет зимой листву Одинокий», тебе нравится? Хидан неопределённо повёл плечами. — Сдаётся мне, я и сам могу писать хокку, — добавил он. Книга была захлопнута с пыльным «пфф». — Что ты несёшь? — Нет, я, правда, могу, — новоявленный поэт качнулся на стуле туда-сюда, задумчиво глядя перед собой. — Вот. зацени. Конан вскинула бровь. Он прокашлялся. — «Номер отеля, Ветка ольхи стучит в окошко, Задница беспросветна»… О! Или вот ещё: «Никто не знает где мы, Кроме прохладной зари. Охуительно». В воздухе повисла трагическая пауза, после которой Хидан снова вынужденно кашлянул. Конан смотрела на него яро, но не без искорки удивления. — Ты мог бы стать философом, если бы не был таким кретином, — сказала она, наконец. У каждого воспоминания есть свой особенный дух, не выражаемый в конкретном запахе или звуке, только в насыщенности мысленной дымки. И эту дымку лишь частично можно захватить фотографией, знакомой мелодией, ароматом цветка. В своём цельном подлинном виде она хранится только на листах памяти. Вот что Хидан ощутил. Может её тон, может то, как Конан поджала нижнюю губу, или же что-то ещё, совсем неуловимое, заставили его вспомнить привкус тех вечеров, которые они раньше проводили вместе. Далёкое невозвратимое прошлое. И, должно быть, подумает он после, Конан тоже почувствовала это. Вот почему её перемкнуло. Она смотрела на него. Смотрела неотрывно и Хидан сразу насторожился, но не знал, что предпринять. Потому что она отползла к изголовью кровати, к её упирающемуся в стену углу. И белые покрывала тянулись за ней, словно шлейф, пока она не поднялась на ноги, не уперлась в стену спиной, не забилась в самый угол, утопая босыми стопами в постельной мякоти. Вместо того, чтобы её схватить, накричать, сделать хоть что-нибудь, Хидан смотрел, словно завороженный на её затянутое в шелковистый халат тело, на то как ткань съехала, оголив белое плечо, на то, как Конан переминалась с одной стройной ноги на другую, глядя на него так, как стрелок смотрит в прицел арбалета. А потом она показала её. Маленькую круглую таблетку, словно комочек сахарной пудры. Пудры для мозгов. Всё произошло слишком быстро, а может быть, он просто осёл, оба варианта Хидан готов был принять. Но он не успел ничего сделать. Он только дёрнулся вперед, но стул, временно превращённый в качели, стал все-таки заваливаться назад, заскрипел и ухнул, как раз в тот момент, когда Конан отправила в рот драже. Вместо потока нецензурной брани, он в безмолвной ярости подскочил на ноги, а затем и к кровати, но было поздно. Конан победно расхохоталась ему в лицо. — Я же говорила, — протянула она, а потом отдёрнула руку, за которую Хидан попытался её схватить. — Ну и что ты сделаешь, а? Что ты мне сделаешь? — Слезай оттуда по-хорошему! — Или что?! — Слезь! Он не хотел лезть с ногами на эту стерильную кровать, не хотел, чтобы это выглядело двусмысленно, хотя Конан явно того и добивалась. Её губы кривила улыбка, она поманила его пальцем, но это не выглядело игриво. Это было приглашение на казнь. Приглашение разрушиться до основания, самоуничтожиться под радостный вой оркестра и звон колоколов. Конан более ни за что не держалась. И подхвати её течение или ступи она в зыбкую топь, никакого сопротивления бы не последовало. Она предпочла бы утонуть. Всё чего она хотела теперь, это утащить Хидана с собой на дно. Взгляд, тягучий, уже слегка затуманенный, плавно блуждал по его лицу. Хидан так и не решился лезть на кровать, застыл, словно уткнулся в незримое препятствие. — Конан, — её имя прозвучало спокойно, даже примирительно, — просто отдай мне то, что у тебя осталось. Я не хочу… — Чего? — Ничего этого не хочу. Он сказал это, и прозвучало честно. Хидан не хотел. На секунду ему даже показалось, что честность пробила в её броне брешь, потому как Конан полезла в карман и достала оттуда три-четыре драже, продемонстрировала их в раскрытой ладони. — Отдать? — Отдай. Вот-вот её должна была забрать наркотическая пелена. Конан покачивалась из стороны в сторону, повинуясь своему внутреннему ритму. Смотрела на него, смотрела на сахарные комочки, улыбалась, сначала слегка, но улыбка растягивалась и растягивалась, пока не перестала походить на улыбку. Хидан был готов к тому, что она кинется на него, попытается убить. Или, может, она побежит, и придётся её ловить и заламывать руки. Он представлял эти варианты, скорее всего, потому что знал, что с этим мог справиться. А произошло то, к чему он совершенно не был готов. И с чем справиться никак не мог. Конан сжала ладонь в кулак, прижала к животу, чуть согнулась, будто её ранили. И слёзы внезапно посыпались на кровать, маленькими сверкающими жемчужинами. — Забирай, — прошептала она страшным осипшим голосом, — забирай их, — у Хидана от ужаса пересохло в горле, он сглотнул. Хотел было сказать что-то, но не успел. — Забирай их!!! — вскричала она, швырнула драже, и те принялись скакать где-то за его спиной. — Забирай всё! Только больше нечего, ясно тебе?! Тебе нечего у меня больше забрать! Нечего! Нечего! Нечего!!! Слёзы срывались вниз, совсем не связанные с её криком, будто плакала одна Конан, а кричала другая. Потому что слёзы — это слабость, а в ней не было слабости, только железное, непробиваемое отчаяние. Хидан вроде призвал её успокоиться, но он тоже разделился на два. Потому что не вполне контролировал то, что говорит. Мог только беспомощно поднять руки, сдаться. — Тебе нечего у меня отнять!!! Одна подушка пролетела мимо, а вторая лопнула и взорвалась пыльным облаком перьев. — Нечего!!! — Прости. — НЕЧЕГО ОТНЯТЬ!!! — Прости меня… — НЕЧЕГО!!! Хидан отшатнулся от кровати, накрыл лицо ладонями. Он знал, что так будет. Знал, что рано или поздно её ненависть прорвётся сквозь фальшивую маску. Но это всё равно оказалось абсолютно разрушающе. Все его «прости» — словно пустой звук. Самого от них тошнило. Конан сползла по стене и, опустошенная, смотрела теперь в одну точку. И между ними повисла тишина.