Никогда не прощу

      Пол скрипнул. Она чувствовала растерянность оттого, что не помнила, как здесь оказалась. Маленькая комната, похожая на класс в академии, только она жила в этом классе: справа от трёх парт была кровать, в углу стоял холодильник. Тоши улыбнулся, он выглядел виноватым, но он сразу стал раздевать её, и в том, как он её раздевал ощущались извинения и мягкость. Он стягивал и стягивал с неё вещи, много-много раз, отбрасывал их в сторону. И ей было странно то, что он совсем не ждал от неё реакции. Он раздевал её, пока она сама ничего не делала. Она не говорила ему ни «да», ни «нет». Она пыталась понять, приятно ли ей то, как он её раздевает.       — Извини, — шептал он. — Извини меня.       Ей было неловко от его стараний. Как она здесь оказалась? Как он понял, что может её раздеть? Наверное, она разрешила ему в какой-то момент? Наверное, это не так важно? Это не было важно. Почти её не беспокоило. Тоши терпеливо стаскивал с неё бесчисленное количество вещей. Она не знала, как здесь оказалась и при этом ощущала лёгкое разочарование оттого, что он никак не мог избавиться от одежды настолько, чтобы она хоть что-то почувствовала. Потом в один момент она обнаружила себя полностью голой, а он стоял напротив и не решался к ней притронуться.       — Извини, — снова сказал он.       Сакура протянула руки, вдоль висков провела пальцами к затылку, смяла яркие-яркие чуть вьющиеся волосы. Притянула к себе влюблённое, полное обожания лицо. Вместе с поцелуями Сакуру окружали удивительные вишнёвые сады. Она чувствовала сладкий аромат цветов, нежилась в робких объятиях. Это всё напоминало обманчивую дымку, игру. Всё было притворством. Она делала вид, что ей нравятся его поцелуи, но они ей не нравились. И от запаха цветов становилось душно. Ей не хватало воздуха. Поцелуи Тоши перестали быть робкими. Он так жадно её целовал, словно хотел, чтобы она задохнулась. Цветы были повсюду, они сыпались, прорастали между их обнаженными телами. Всё кругом, кроме Тоши, превратилось в эти хищные, истекающие нектаром цветы. Тоши исследовал языком её шею.       — Что ты делаешь?.. Перестань, — прошептала она. Он продолжал её облизывать, продолжал тыкаться влажными губами в её плечо, словно какое-то слепое бездумное животное. — Перестань! Перестань!       Сакура толкнула его, но он был таким мягким, что руки утопали в его бесформенном полужидком теле. Она задыхалась. Она оказалась под водой. Она оказалась погружена с головой в жидкую массу, которой являлся Тоши. И как бы она ни барахталась, она не могла вырваться. «Умираю, — думала она, — я умираю». Она видела, как его руки пытаются разжать стиснутые колени. Сакура зажмурилась. Её кружило и переворачивало, утаскивало на дно.       Вдруг всё переменилось.       По телу прокатилась дрожь. Стало холодно, очень холодно. Исчезли цветы. Исчезли ароматы и ядовитые яркие краски. Сакура опустила глаза и снова увидела руки, но уже совсем другие. Она узнала их. Они лежали спокойно на обнаженных бёдрах. Вернее, они даже не касались её. Они застыли над кожей.       Сакуру пронзило ужасное неправильное желание. Желание почувствовать его руки на своём теле. Ей нельзя было этого хотеть. Она должна была оттолкнуть его руки. Она должна была попросить его уйти. Хотя она даже не могла вспомнить причину. Это казалось чудовищно несправедливым, потому что он был ей нужен.       Его руки замерли, не касаясь. Они ожидали решения. Тонкие длинные пальцы, гибкие, способные превращаться в страшные ломаные фигуры, были созданы такими не для ласки, не для нежности, а ради точности в бою. Сакура смотрела на них и на собственные покрывшиеся мурашками бёдра. Она должна была его оттолкнуть, но не помнила почему. Ей не хотелось его отталкивать. Нет. Это было невозможно.       Перед ней была тьма, она больше ничего не различала: ни знакомого лица, ни очертаний фигуры. Она взяла аккуратно его руки, прижала их к себе, разрешила им изучать бесстрастно своё пылающее тело. Потом они заставили Сакуру лечь на спину и тьма хлынула на неё. Охватила её за секунду, от макушки до кончиков пальцев. Тьма проникла в неё, тяжело прижимая Сакуру к земле, она продолжала проникать в неё всё глубже и глубже, не позволяя ей пошевелиться. Сакура чувствовала, как она движется внутри, овладевает ею, распяв в стороны её руки и бедра.       Она лежала спокойно во сне, не сопротивляясь, искренне желая того, что с ней происходило, погруженная в разрушающую жуткую фантазию, а потом так же спокойно Сакура лежала, уже открыв глаза. И комната еще была полна сладкого привкуса сновидения, но здесь, в комнате, Сакура уже помнила, почему фантазия казалась ей во сне запретной. Здесь, в комнате, она уже понимала, почему ей нельзя любить Сасори или даже хотеть его.       Она понимала это и думала об этом, медленно и холодно, устремив взгляд в потолок, ощущая сильное болезненное возбуждение, которое мучило её неподвижное тело. «Он добился, чего хотел, — думала она. — Я была уверена, что не испытываю иллюзий, знаю, кто он такой, но он доказал мне, что я ничего не знаю». Он доказал, что его жестокость не имеет предела. Убил людей, которые надеялись на защиту… «Потому что мог», — он сказал. Потому что мог.       То что он сделал — нельзя простить. Она не сможет простить его — в этом не было сомнений. Как не было сомнений в том, что она будет просыпаться от подобных снов, даже если план стариков сработает, и его, наконец, не станет. Она знала, что будет видеть Сасори, едва сомкнет веки, год за годом, ровно до тех пор, пока не станет и её.       Сакура презирала себя. Всматриваясь невидящими, блестящими глазами в потолок, она чувствовала, как пробегает по телу дрожь отвращения. Что заставило сердце вспыхнуть однажды? Что, даже сейчас — ради всего святого, даже сейчас! — что в нём было ей так необходимо? Ведь он не был с ней честен. И он никогда не скрывал, что она ему безразлична. Он ведь — Сакура думала об этом — он скорее всего даже не был способен заняться с ней любовью, ведь очевидно, что он боялся этого, как огня. Он вероятно этого не мог. Но пусть даже так, она была согласна на это. На любые его условия. И она оказалась не нужна ему настолько, что он предпочёл вырвать ей сердце, прежде чем исчезнуть окончательно из её жизни. Неужели он сделал это, чтобы избавиться от неё?       Зачем он сделал это? Она не могла понять. Столько смертей и никакого смысла. Он ничего не получил. Если он хотел сделать ей больно, почему оставил в живых Айко? Бессмысленно! Как бессмысленно он разрушил то, что между ними возникло. Как бессмысленно и жестоко! Неспособный на любовь, на нежность, фригидный бесчувственный лжец. Ну что в нём спрятано такого, что она вся взмокла, пока грезила о нём?       Ей стало жаль себя. Ей стало отчаянно себя жаль. Сакура ненавидела своё ноющее распалённое тело. Оно продолжало напоминать ей о слабости, оно продолжало умолять. Телу неизвестны были понятия доброты и гордости, оно только жаждало и изводило её.       Чувствуя под собой простынь, мокрую от испарины, Сакура шевельнулась. Она стиснула зубы и медленно опустила пальцы вдоль напряженного живота. Поднырнула ими под ткань шорт. Провела между слегка разведенных ног. Сначала едва касаясь себя, потом сильнее. Она гладила себя, чувствуя как тело благодарно откликается на мягкие скользящие движения. Можно было представить Тоши, чтобы не испытывать к себе такого острого отвращения, но Сакура не хотела себя обманывать. И не хотела казаться лучше. Ей нужно было ощутить в полной мере собственную низость. Сакура представила Сасори. Она представила смеющийся немного печальный взгляд, восстановила в памяти момент, когда он в лихорадке прижимал её к кровати. Вспомнила всё, что он тогда наговорил. Возненавидела его. А потом позволила ему грубо перевернуть себя на живот, лишь бы не воображать больше это ненавистное лицо. Фантазия была лишена деталей. Сакура не пыталась продлить наслаждение или усилить его, она хотела, чтобы всё кончилось как можно скорее. Задавить в себе всякую нежность. Поэтому она представляла, как он берёт её силой, и движения её пальцев тоже стали резкими, почти причиняющими боль. «Так бы всё и произошло, — говорила она себе, — он бы так и сделал, если бы вообще был на это способен». В попытке наказать себя, Сакура бездумно двигала пальцами. Она пыталась отвергнуть удовольствие и получить только разрядку, она хотела, чтобы возбуждение отпустило её, хотела уснуть. Но еще не охвативший её подступающий оргазм обещал быть просто ошеломляющим. Сакура выгнулась вцепилась в одеяло свободной рукой, и чувствуя что вот-вот кончит пропустила сквозь кончики пальцев заряд чакры, после чего удовольствие заставило трястись всё её тело. Она громко застонала, продолжая чакрой стимулировать себя изнутри. Она пробовала это раньше, но никогда еще не испытывала ничего подобного. Сакура продолжала сокращаться и сжиматься, продолжала ласкать себя, пока удовольствие, ничуть не ослабевая, пронизывало её волна за волной. Оно буквально опустошало её. Сакура позволила чакре влиться глубже, снова вскрикнула, стиснула трясущиеся ноги. Её влагалище в последний раз сильно сжалось, тело выгнулось, пальцы продолжали отчаянно ласкать промежность, пока волны оргазма постепенно отпускали её, оставляя только чувство абсолютного изнеможения и слабости. Взмокшая, без сил, Сакура опала на футон, она слегка поглаживала ставшие слишком чувствительными половые губы, наслаждаясь полным отсутствием мыслей. Это было совсем не то, к чему она стремилась. Но определенно то, в чем она нуждалась сейчас. Теперь нужно было уснуть. Забыть об этом. Уснуть и ни о чём не думать.       Вдруг со стороны двери раздался вздох и её сонно прикрытые глаза увидели другие глаза, круглые, как две серебряные монеты. Сакура моргнула. Потом она в порыве озверения подорвалась с кровати, вцепилась в чужую одежду, шире распахнула дверь и втащила до смерти напуганного Тоши в пристройку.       — Ты охренел?! — взревела она. Тоши вскинул руки, он был красным, как рак. Сакура никогда не видела его таким смущенным и взбудораженным.       — Я!.. Я не… Ох… я…       — Какого дьявола?!       — О, прости!.. Я не мог! Я… я хотел поговорить! Потом решил что ты спишь. Потом услышал, что ты вскрикнула, испугался… и… О боже… если ты меня убьешь я пойму! — выпалил он. Его лицо, которое он пытался сделать виноватым, неудержимо искажалось нервной улыбкой. — Если честно… думаю лучшего момента для меня, чтобы умереть уже не представится, — добавил он, прикусив обе губы.       Сакура раздраженно оттолкнула его от себя, и он влип спиной в стенку. Она глубоко вздохнула. Гнев отступил, а ноги у неё все ещё дрожали, потому Сакура тоже прижалась спиной к стене.       — Ладно, — сказала она. — О чем ты хотел поговорить?       — И… и всё?!       — В смысле?       — Ты просто… смиришься с тем, что я видел, как ты?..       В голосе Тоши прозвучало разочарование. Сакура почувствовала, что раздражается с новой силой.       — Лучше тебе забыть об этом. О чем ты хотел?..       — Забыть?! Если бы ты видела, что я видел, — протянул он, взмахивая руками, — ты бы никогда не смогла это забыть! Мне будет сто лет, но я это не забуду! Я буду рассказывать об этом своим внукам и правнукам! Ай! Ай всё! Только не шляпу!       Прижимая шляпу к макушке, Тоши пригнулся чтобы избежать наказания. Он всё ещё был абсолютно красным. Сакура поняла, что если он не будет шутить, то наверное просто лопнет от стыда.       — Можешь рассказывать внукам и правнукам, — прошипела она, — но если ляпнешь кому-то в лагере, шляпа станет последним, о чём ты будешь беспокоиться.       На самом деле ей было всё равно ляпнет он кому-то или нет. Её совершенно это не заботило. Она хотела чтобы он ушел.       Сняв с крючка маленький фонарь, Сакура зажгла фитиль, и по стенам пристройки заплясали их тени. Тоши перестал улыбаться. Он сутулил плечи, как будто его давило к земле нечто невидимое глазу. Наверное, он собирался извиниться перед ней или сообщить что-то. Сакура отвернулась, чтобы ему легче было собраться с мыслями. Она раскрыла свою сумку и заглянула внутрь, придумывая, чем можно отвлечься, прежде чем провалиться обратно в кошмарный сон.       — Ты, наверное, думаешь, что я хочу извиниться? — сказал Тоши.       Сакура раскрыла свой блокнот с записями и стала пересчитывать дозировку лекарства, которое она собиралась заготовить. Судя по скрипу и шороху Тоши присел на пол.       — На самом деле я хочу, — сказал он. — Я хочу извиниться перед тобой, просто это кажется мне бессмысленным… Ты ведь и так на меня не злишься. Тебе всё равно. Тебе плевать на всё, что я говорю и делаю. Поэтому я пришел сюда не с извинениями, а потому что у меня к тебе есть просьба. Или предложение… не знаю, как правильно выразиться…       Пересчитывать дозировку не получалось. Сакура отложила блокнот и снова запустила руку в сумку.       — Что за просьба?       — Когда я в следующий раз попытаюсь помочь тебе или что-то сделать для тебя… прими это, пожалуйста, даже если это будет казаться тебе глупым, — сказал Тоши. — Мне ничего не нужно будет взамен. Просто пообещай, что примешь мою помощь, даже если она будет никчёмна. Что скажешь?       Голова Сакуры устало клонилась к плечу. Её руки машинально перебирали вещи, а сама она думала о том, что много лет безмолвно ждала исполнения похожей просьбы. «Хотя, наверное, нет, — думала она. — Мне очень много чего нужно было взамен».       — Сакура?..       Она вздрогнула и обернулась. Тоши действительно сидел на полу.       — Я тебе обещаю, — сказала Сакура. — А ты пообещай мне не совершать опрометчивых…       — Мм?.. — Тоши улыбнулся. Он так и думал, что она почти не будет его слушать, что она будет параллельно с разговором делать что-то ещё, отвлекаться и замолкать. Но Сакура не просто замолчала, она поменялась в лице. Она смотрела на кусок пергамента и становилась бледнее с каждой секундой. Тоши хотел спросить в чем дело, когда Сакура вдруг подскочила на ноги.       — Срочно разбуди Айко.       — Что там?       — Быстрее! — скомандовала Сакура. Она выбежала из пристройки в тоненькой майке и шортах. Потом она застыла, будто не зная, куда кинуться в первую очередь. Тоши видел, что с ней сейчас лучше не говорить. Он быстро нагнал её и набросил ей на плечи свою куртку, после чего, не оборачиваясь, кинулся к дому, где спала Айко.

***

      Охранник дёрнулся, выпучил глаза, прежде чем беззвучно осесть на каменный пол. Тен-Тен оттащила его в угол и связала. Судя по затхлости воздуха она была глубоко под землёй. Тоби сказал, что Дейдару держат на нижнем уровне. Лестница, на которую упал свет фонаря, была четвертой по счёту и привела Тен-Тен в темный полукруглый зал. Здесь были пустые камеры — три с одной стороны, три с другой, а между ними зиял узкий коридор.       Если Дейдара жив, значит он должен быть там. Тен-Тен побежала по коридору.       Выходка Тоби не оставляла вариантов. Теперь нельзя просто увидеться с Дейдарой. Нужно вытащить его отсюда. Потому что как только охрана забьёт тревогу — её саму бросят в камеру, а Дейдару казнят. Она добежала до места, где стены коридора резко разошлись в разные стороны, превращаясь в тёмное помещение.       Тен-Тен подняла фонарь высоко над головой, пошла вперёд, и сначала увидела длинные ровные тени, ползущие внутрь камеры от решетки, а потом увидела его. Он сидел в углу, прижавшись к стене, словно бродяга или больной. Тен-Тен подумала было, что его избили, но Дейдара пошевелился, повернул голову, и она не рассмотрела ни единой ссадины на его лице.       Она сделала несколько осторожных шагов к камере, оглядывая небольшое абсолютно пустое помещение. Дейдара улыбнулся ей. Его голова сползла по стене, накренилась, и улыбка тоже накренилась.       — Привет.       — Приветик, — сказала Тен-Тен. Она повесила на крючок фонарь и хмуро сложила на груди свободные руки. — Они держат тебя в темноте?       — Да. В основном, хм.       Она нахмурилась сильнее. Её профессиональный взгляд прочесывал поверхности на предмет скрытых защитных техник. Печати, установленные на полу вдоль решетки, не казались чем-то изощрённым. А те что выше? Тен-Тен зацепилась за решетку, упёрлась подошвой в свободный крючок для фонаря и приподнялась, рассматривая печати верхнего ряда.       — На тебе нет лифчика, — сказал Дейдара.       — Это всё, что тебя волнует сейчас? — натужно проговорила Тен-Тен, пытаясь подтянуться выше.       — А что еще должно меня волновать?..       Тен-Тен спрыгнула. Дейдара следил за ней, ожидая какой-нибудь ответ, но она продолжала возиться с решеткой, поэтому он испустил вздох разочарования.       Размяв пальцы, Тен-Тен сосредоточилась на первом иероглифе. Все семь печатей были стандартны. По отдельности каждая из них — совсем ерунда. В связке они представляли неприятную комбинацию, но снять можно. Чакра проникла сквозь тонкий барьер, печать зашипела. Работа почти механическая.       — С первой придётся повозиться, остальные легче, — сказала она.       — Вчера попросил данго и мне принесли, — сказал Дейдара.       — Займёт около часа.       — Вкусно. Давно не ел данго.       — Времени у нас не много, потому что Тоби испарил охрану, — сказала Тен-Тен и её брови вздёрнулись от вновь пережитого негодования. — Испарил! — повторила она, обратив на Дейдару полный возмущения взгляд. Подрывник улыбнулся. Тен-Тен тоже улыбнулась, потом очень сосредоточенно передвинула пальцы вправо.       — Так зачем ты это делаешь? — снова спросил он.       — Слушай, — сказала Тен-Тен, — я тоже не намерена истерически паниковать, но давай мы не будем делать вид, что всё совсем уж нормально, оки? Ты в камере. Не выберешься — тебя казнят. И меня казнят, если найдут здесь. Так что… если молчать для тебя — невыносимое испытание, рассказывай мне про данго.       Судя по шороху, он сменил позу. Тен-Тен скосила взгляд: Дейдара вытянул ноги и сидел теперь боком к ней. Он сухо усмехнулся.       — Данго было отличным, — сказал он, растянув «а» в «данго», словно жвачку. — С сиропом… Очень клейкое. Шесть шариков — один к одному. Никогда не видел таких идеальных форм. Если, конечно, мы говорим только о данго.       — Только о нём.       — Значит… никогда не видел ничего более идеального.       — Сироп был сладким?       — В меру.       — Оно было на шпажках?       — Да. Две шпажки отменного данго, — он снова растянул «а», после чего, Тен-Тен видела, он повернул к ней голову и добавил: — Очень недурно для последнего приема пищи.       Печать бледнела ещё минуты три, прежде чем Тен-Тен смогла сосредоточенно завершить этап и посмотреть на него.       — Дей-кун, — сказала она спокойно, — я не против того, чтобы ты разыгрывал трагедии, пока я работаю, но хотя бы не жди от меня участия. Мне нужно сконцентрироваться.       — Мы могли бы просто поболтать немного.       — Просто поболтать?       Дейдара пожал плечами, словно предлагал ей невинную забаву. Тен-Тен старалась меньше смотреть ему в глаза, чтобы эмоции не мешали взламывать защиту, а он напротив всякий раз пытался поймать её взгляд. Эти игры сейчас были максимально не к месту.       Она накрыла пальцами печать, но не успела начать технику. Дейдара поднялся на ноги. Он подошел к решетке и ещё тридцать драгоценных секунд усаживался поудобнее. Тен-Тен терпеливо смотрела на него. Он не храбрился. Он был искренне расслаблен. Дейдара наконец сел, уперев ладонь в пол, и склонив к плечу голову.       — Ты хочешь меня спасти, но зачем? Что дальше?       — Что ты имеешь в виду?       — Что мы будем делать?       — Попробуем выбраться из лагеря. Возьмём Тоби и выберемся.       — А потом?       Быстро ответить не получилось. Ей очень не нравилось выражение его лица. То что Дейдара не хотел считаться с опасностью ситуации — было ожидаемо. Тен-Тен тревожило что-то другое. Его тон или эта безмятежная улыбка? Она не могла понять, что именно. И не имела времени понять это.       — Знаешь, я поражена, что ты так далеко заглядываешь вперёд, — сказала она. — С каких пор тебя волнует будущее?       Дейдара усмехнулся.       — Боюсь, в этом и проблема. Оно меня не волнует.       Не зная, что ему ответить, и испытывая раздражение, Тен-Тен мрачно глядела на Дейдару исподлобья, потом она мотнула головой и пропустила наконец чакру сквозь печать.       Синее свечение подсветило ее напряженные скулы и лоб. Дейдара обежал её взглядом, задержавшись на примотанном к бедру протекторе. Его протектор у него отобрали, хоть это и шло вразрез с любыми понятиями о достоинстве шиноби. Он был в подобных обстоятельствах тысячу раз и ни разу у него не отбирали протектор. Сасори бы насмешила его сентиментальность. К черту Сасори.       — Ты можешь хоть минуту посмотреть на меня?       — Я же сказала времени мало.       Тен-Тен аккуратно обходила защиту и боковым зрением видела: Дейдара упёрся лбом в решетку и смотрит на неё. Она видела его пальцы, слабо обхватившие железные прутья. Удивительно, что здесь не установили барьер из чакры, обошлись обычной клеткой. Если бы Дейдара хотел, он наверняка мог выбраться отсюда сам. Её напугал этот вывод. Она скосила настороженный взгляд на Дейдару, который с готовностью ей улыбнулся.       — О чём ты хочешь «поболтать»? — осторожно спросила она. Но Дейдара молчал. Он молчал до тех пор, пока она не оставила в покое печать, и всё её внимание не переключилось на него. Рука вытянулась меж прутьев и мазнула её по щеке шершавыми пальцами.       — Я очень рад, что ты пришла, — сказал он. — Но я не выйду из этой камеры даже если ты её откроешь.       — Ты совсем?!..       — Просто побудь со мной недолго и уходи. Не хочу, чтобы у тебя были неприятности.       — Неприятности?!       Это не всё что она собиралась высказать, просто пальцы легли теперь поверх её губ. Ровно на мгновение это сбило Тен-Тен с толку. В следующую секунду она раздраженно оттолкнула от себя его руку.       — Ты, может, не понял чего-то? — прошипела она. — Я здесь, чтобы вытащить тебя. Иначе. Тебя. Убьют.       Дейдара слабо пожал плечами.       — Это должно было произойти рано или поздно.       Что-то в его голосе заставило Тен-Тен испытать растерянность вместо злости. Он не стремился её задеть. В нём было что-то совсем ему несвойственное. И это было тоже самое, что Тен-Тен ощутила, когда они шли в лагерь, когда он сказал, что будет ей другом. Как и тогда ей захотелось снять с него эту неясную тень печали, но это невозможно было сделать ей, человеку, который ничего не понимает в таких вещах. И к тому же время работало против них.       — Они слишком долго держали тебя в темноте, — прошептала она. — Тебе вообще нельзя оставаться взаперти. Потерпи немного, мы выберемся.       Ей не нужно было после этого смотреть на него, ей нужно было сразу переключиться на печать, но она подняла глаза и попала в ловушку, потому что они уже смотрели друг на друга до этого момента, но она успевала выстроить защиту из раздражения или сосредоточенности, а теперь Тен-Тен не успела, глаза встретились, и внутри неё обрушилось что-то, что-то ухнуло вниз. Дейдара ощупывал взглядом её лицо. Он улыбался мягкой, совершенно беззлобной улыбкой и разглядывал её так внимательно, словно обнаруженный внезапно давно утерянный предмет.       — Глупая, — сказал Дейдара. — Я не боюсь смерти. Я ни разу в жизни не испытывал страха умереть.       Они смотрели друг на друга сквозь решетку. Тен-Тен ошеломили его слова, потому что она осознала их в полной мере. Дейдара сказал ей, что он не будет за себя бороться. Она бы ответила что-то, но в следующую секунду Дейдара сказал нечто ещё более ошеломляющее.       — Сасори жив.       Она быстро заморгала, потому что неожиданно заслезились глаза. Пыль попала. Невовремя, чёрт возьми. Она потерла глаз костяшкой пальца, пытаясь избавиться от соринки и, одновременно, пытаясь понять, что значат эти два слова для неё или для них обоих.       — То есть… — она тёрла глаз. — Ты уверен? Ты виделся с ним?       — Я просто знаю это.       — Откуда?       Он улыбался. Тен-Тен смахнула с щеки ресницу.       — А Сакура? — выдохнула она, чувствуя, как сильно заколотилось сердце. Но Дейдара помрачнел, и она поняла ответ до того, как он сказал:       — Нет. О ней я ничего не знаю, но… нет скорее всего. Сасори перешел на сторону Принятия. Он не сделал бы этого, если бы Сакура была с ним.       — Я знала! — воскликнула Тен-Тен. — Нельзя было верить ему!       Ей впервые показалось, что в этой комнате нечем дышать. А улыбка Дейдары больше не выглядела безобидной и мягкой, он рассмеялся.       — Да. Ты должна быть довольна.       — Думаешь, я радуюсь?       — А ты — нет?       — Нет! Я просто не удивлена, что твой напарник сделал то, что сделал!       — Это почти одно и то же.       — Нет не одно!       Не похоже было, что Дейдара её слушал. Он думал о своём. Эмоции закипали в нём, но они никак не были связаны с ней, с Тен-Тен. Он потянулся придерживаясь за решетку, запрокинув голову, заинтересовавшись внезапно скачущими по потолку тенями.       — А я вот сильно удивлён, — протянул Дейдара, с гораздо большим удовольствием обращаясь к потолку, чем к ней, — я удивлён, что Сасори так поступил. Он даже не подал мне знак, что жив.       — И из-за этого ты хочешь позволить себя убить?!       — Не думаю, что ты способна понять, что я чувствую.       Что ж, это был запрещённый удар. Тен-Тен так и ощутила его слова — удар, полнейший нокаут. Дейдара перестал смотреть в потолок. Его глаза казались серыми в этом освещении. Она действительно не способна была понять его чувства. Более того, она не желала их понимать.       — Откуда ты узнал?       — Нет разницы.       — Откуда?       — От одного несчастного, который попался мне на пути в Коноху.       — В Коноху?! Я… знаешь, я… Просто попробую снять эти печати, а потом мы поговорим. Не вижу смысла переругиваться через решётку! Я всё равно ничерта не понимаю! Но имей в виду, что мне совершено плевать на какую сторону перешел твой бывший напарник. Я не была о нем хорошего мнения. Я была хорошего мнения о тебе! И это до сих пор так! И мне искренне жаль, что он, возможно, не знаю… разочаровал тебя или обидел… не знаю, — она нервно дёрнула головой.       Пока она говорила, Дейдара неподвижно смотрел на неё. Так смотрят в зеркало, не ожидая ничего от собственного отражения. Потом он хохотнул. Не весело, но и не горько, в этой усмешке разом была тысяча эмоций, настоящий калейдоскоп.       — Обидел? — выдохнул он, улыбаясь, скалясь из-за решетки. Снова усмехнулся. Потом улыбка сошла с его лица, оно очистилось, стало пустым и безразличным. Дейдара опустился на пол, лёг на спину, подложив под голову ладони. Он больше ничего не говорил. И Тен-Тен ничего не оставалось, кроме как вернуться к своей работе.

***

      Обычный человек подыхает в среднем на двенадцати часах. Ментально крепкий держится двадцать от силы. Учитель говорил, что её гендзюцу разрушает префронтальную кору — разжижает мозги простыми словами. Они даже эксперимент провели: сильный медик сконцентрировался на регенерации мозга, в то время как она пыталась проникнуть в память пленного информатора. Несчастный визжал, как свинья, даже сквозь транс. Итог: он сдох. А она смогла отмотать его память на сто пятнадцать часов — рекорд, который Саюки мечтала никогда не повторять.       Она всё чувствовала. Всю дрянь пропускала через себя. Сожаления, разбитые надежды, несчастная любовь, утрата, разочарование — любые душевные муки просачивались сквозь её идеально белую кожу. Она почти постоянно испытывала тошноту, потому что не могла от этого защититься. Даже случайный прохожий мог измазать её тем, что носил внутри. Она ненавидела это. Её удушало чужое несчастье.       Люди, которые могут совсем не сожалеть и совсем не страдать — огромная редкость. В мире шиноби таким неоткуда взяться. Израненные, полные горем под завязку, шиноби своим обществом вызывали у Саюки приступы отвращения. Однако именно таким — не знающим ни сожалений, ни страданий человеком — был Саито Таку. Ему не чужды были скука и раздражение, иногда им обуревал гнев, но всё это не делало ему больно. И потому, оно не делало больно ей.       Исключительность Господина Таку состояла не только в этом. Патологические счастливцы обычно — слепые, недалёкие простаки. Живут просто, умирают просто, в своём блаженном неведении — безболезненные для её чуткого сознания, омерзительные во всех остальных смыслах. Саито Таку не был слеп, и он был не из тех, кто способен довольствоваться малым. Он жаждал эмоций, будь то победа или разочарование, радость или тоска, потому что в конечном счёте любая эмоция оборачивалась для него удовольствием развеянной скуки.       Господин Таку был Божеством. Он явился ей, взял её под опеку. Саюки показала ему всю свою преданность. Она до сих пор гадала, отчего вдруг впала в немилость.       Обычный человек подыхает в среднем на двенадцати часах, ментально крепкий держится двадцать от силы, но были ещё те, кто отмечен маркой бессмертия. Они жили дольше. Намного дольше. Только это совсем не означало, что их мозги дольше оставались пригодными для её ментальной техники. Разрушаясь, подобно обычным людям, они застревают на грани жизни и смерти, и боль, которая милостью природы призвана убивать, достигая определенного предела, продолжает истязать их, уходя далеко за мыслимую грань. Саюки дважды получала приказ погрузиться в память тех, в ком прижился геном. Она отмотала их память на пятнадцать и восемнадцать часов. Оба подыхали после этого трое суток, потому что Господин не позволил Яно их прирезать.       Геном не влиял на результат. Но Саюки не улыбалось блевать потом неделю, вспоминая липкие искривлённые агонией лица. Ей нравилось, когда человек засыпал. Когда её вмешательство не было таким грубым. Она словно выпивала его, словно смахивала пыль с поверхности сознания, заглянув на час, максимум два в прошлое. Они всё равно умирали. Они всегда умирали. Однако ей казалось, что когда они умирали такими безмятежными, её гендзюцу дарило им успокоение.       Когда Яно поднял её посреди ночи и потащил куда-то, она сразу поняла, что это будет связано с погружением. Тут каждая минута на счету. Промедлишь, и информация уйдёт на глубину разума, откуда её уже никакими ухищрениями не выловить. Яно был с ней строже чем обычно, оставил на плече синяк, молчал, словно ему язык отрезали, у двери пригрозил убить — в конец ополоумел. Потом они зашли в зал и ей сразу не понравилось то, что она увидела. Комната без окон, опоясанная сильнейшими печатями «Молчания», способными подавить любые вопли — это комната пыток. Значит она — пыточный аппарат.       Стало так тошно, что хоть на стену лезь. Саюки ненавидела пытать. Ей не было жаль тех, кого она мучила, ей было жаль себя, но разве не имела она право жалеть себя? Любой, даже самый крепкий шиноби, будет подыхать максимум пять дней. А ей потом переваривать его страдания недели, месяцы!       Что странно — в комнате не было пленных. Здесь был Мастер Сасори. А напротив него какой-то придурок с дебильной улыбкой: редчайшее сочетание абсолютной тупости и абсолютного отчаяния. Оказалось, тот по собственной воле готов был пустить её в свою голову. Его ввели в заблуждение, сказали, должно быть, что будет больно, но он выживет. Она подумала тогда: Мастер Сасори таким образом хочет ослабить сопротивление, чтобы она могла поглубже забраться. Она не сразу сообразила, что Мастер Сасори сошел с ума. Он знал прекрасно особенности её техники. Он знал, но всё равно потребовал от неё невозможного. Настолько невообразимого результата, что даже не было смысла пытаться.       Ты способен прыгнуть на пять метров в длину, а тебя просят перепрыгнуть континент –даже это сравнение не являлось эквивалентным его приказу. Она так растерялась, что позволила себе открыть рот и возразить. Если бы Яно к тому моменту всё ещё был в комнате, он бы её прикончил.       Отмотать память на три года назад. Найти путь к воспоминаниям трёхлетней давности! Невозможно. Невозможно! Даже будь этот Хидан монахом терпения, введённым в беспробудную нирвану — никто не в состоянии жить под воздействием её гендзюцу так долго! Хидан, между тем, не был никаким монахом. Он был кретином. Полным идиотом. Он ей улыбался, хотя она чувствовала, как душевная боль истязает его до физических спазмов. И он делал вид, что готов ко всему, готов вытерпеть всё что угодно. Чёрт знает — ради какой цели.       Саюки взмолилась, когда залезла на него, привязанного к кушетке. Она взмолилась о себе, о своей чуткой душе, чтобы он оказался чист. Чтобы в его крови не бушевал геном, который начнёт слепо склеивать разрушенные клетки и плодить новые, до тех пор, пока те не станут лопаться от внутричерепного давления и снова, снова плодиться. Она взмолилась, потому что уже видела сквозь кретинскую улыбку: вздутое, измождённое лицо, покрытое липким потом.       — Не защищайся, — прошептала она, склонившись.       Сознание выскользнуло. Оно заструилось, влилось в него, словно в сосуд, совсем не встретив сопротивления. Глаза Саюки опустели и вместо них распахнулись иные глаза, способные видеть сквозь толщу чужой памяти. Обычно, первое, что она видела — мрак, но здесь оказалось ослепительно светло. Её вышвырнуло в комнату, маленькую и уютную. Один из углов был темнее других, Саюки приготовилась к борьбе. Она попыталась заглянуть в этот угол, скрывающий путь воспоминаний, но тот мигом озарился, приглашая, почти утягивая её вглубь.       «Вот оно, — подумала Саюки. — Когда человек не выстраивает защиту, я могу почти безболезненно бродить в его голове». Но должно быть, Хидану было больно, как и всем остальным, потому он скоро закроется и здесь станет темно и душно. Саюки последовала дальше, она не изучала, чем он был занят, не вникала в мелочи, потому что необходимая информация была бесконечно далеко. Её утаскивало, словно водоворотом, на десять часов, двенадцать, двадцать. Она ждала подвоха. Она не могла поверить, что всё происходит так просто. Трое суток пролетело, как миг, потом пять дней, шесть, семь, восемь. Они мелькали пустышками пред её внутренним оком, ничем не наполненные, кроме смутной ноющей боли, которую она старалась к себе не подпускать.       Она уже погрузилась глубже, чем когда-либо. Расходовала чакру экономно, частично направив её на то, чтобы голова Хидана наполнилась дрёмой, притупляющей боль. И она сразу почувствовала, что грядёт нечто непреодолимое. Перед ней выросла знакомая дверь: золото, красная лаковая эмаль. Одна из дверей в круглую залу Резиденции. Эта дверь не собиралась пропускать её. Саюки толкнула её, створки угрожающе дрогнули. Она толкнула ещё раз, сильнее.       — Пусти меня, — прошептала она. — Пропускай. Я всё равно пройду.       Когда створки снова неприятно задрожали, Саюки поняла, что пришло время прорываться силой. Её руки совершили взмах и в каждой появилось по длинному тончайшему клинку.       — Пропускай! — скомандовала она. А затем совершив мощный прыжок рассекла створки на тысячу щепок и на неё хлынула боль. Не её боль. Боль чужого сознания. Оно сдавило её, попыталось вышвырнуть, забилось в приступе паники. Саюки пересекла залу, огляделась и увидела сверкающее Божество во всём великолепии гнева, но тут вместо её собственных эмоций, в неё впились чужие, и она чуть не свихнулась за ту единственную секунду, пока не успела от них закрыться. Это было настоящее страдание. Оно прошло сквозь неё. Половина запаса чакры сгорела за один миг, позволив Саюки вытерпеть это, но не прорваться дальше. В мареве агонии она не могла рассмотреть путь. Тот исчез. И страдание продолжало жрать её силы. Оно истязало её. Оно вгрызалось, рвало Саюки на части. И она стала размахивать своими клинками, крушить всё, лишь бы вырваться, лишь бы прекратить. Её обожгло. Она узнала это жжение — погибает сознание в которое она проникла. Сосуду — конец. Миссия провалена. Её ждёт наказание. Ей стало страшно и она попыталась ненадолго задержаться в уже непригодном пространстве чужого разума.       Когда её вышвырнуло, внутреннее око ослепло. Она попыталась распахнуть глаза в материальный мир и не смогла. Саюки вырвало. Она поползла наугад, потому что была уверена, что её сейчас настигнет удар. В самом деле что-то смяло её. Должно быть, какая-то удушающая техника. Глаза открылись и она увидела живого мертвеца: Хидан обнимал её своей железной лапищей и смотрел ей через плечо. Саюки обернулась. Мастер Сасори поднял руку в знакомом жесте. Обычно этот жест был последним, что она видела перед тем как скорчиться от боли.       — Не смей, блять! — вскричал Хидан. «Кому он, — подумала Саюки с содроганием, — кому он это сказал?!»       — Уймись.       — И не подумаю! Отвали от неё!       Мастер Сасори плавно опустил руку. Он подошел к ним, стоящим на коленях.       — Просто послушай меня, — обратился он к Хидану, который, судя по выражению лица, совсем не понимал, с кем связался. — Если эта трусливая дрянь будет себя жалеть, вы не сможете выполнить моё задание. А если вы его не выполните, я убью и её, и тебя. Но сначала я сообщу Таку приятную новость о том, что наша общая знакомая чудесным образом выжила. Он будет рад повторно с ней позабавиться. Мне даже хочется сделать это прямо сейчас. Так что не смей мне возражать, — последние три слова Мастер Сасори пропустил сквозь сжатые зубы. Этот идиот Хидан разозлил его. Теперь вместо простого наказания их обоих ждёт настоящий кошмар. Нужно было, чтобы Хидан заткнулся немедленно, и она пнула его в ребра локтем. Но тот лишь придурковато усмехнулся.       — Ладно тебе, Сасори-сан, — произнёс он. — Техника сложная. Я тебе честно скажу, больно — пиздец. Ей, наверное, тоже тяжко. Дай нам как-то… сработаться?.. Мы поладим, дело пойдёт. Так ведь, Саюки?..       Она испуганно распахнула глаза. Этот идиот сделал её соучастницей своего идиотского бунта!       — Я готова к наказанию, Мастер, — пролепетала она, склонив голову, и попыталась стряхнуть руку Хидана, но тот упрямо прижимал её к плечу.       — Ну? Видишь она, блин, трусится от страха! Разве можно в такой атмосфере сосредоточиться на всяких мозгоебских техниках?       «Мозгоёбских техниках», — повторила про себя Саюки, готовясь к смерти. Он это сказал. Мастеру Сасори в лицо. А потом произошло нечто совершенно невообразимое. Хидан хлопнул Мастера по плечу. Точно деревенский пахарь, прощающийся с другим пахарем. Мастер Сасори скосил взгляд на его руку. На этом месте Саюки просто закрыла глаза.       — Мне нужен результат, — услышала она вкрадчивый голос. — Ты понял?       — Хуль непонятного…       — Шанс есть?       — Не знаю, — сказал Хидан. — Но если есть, я его не проебу. Не сомневайся.       Повисла бесконечная пауза. Её вот-вот должно было снова стошнить. Она ждала. И вместо наказания или очередной реплики, Саюки услышала звук удаляющихся шагов. Она не могла поверить в это. Шаги звучали, звучали, а затем растворились. Щелкнул засов. Ей до сих пор было страшно открыть глаза. Хидан теперь и её хлопнул по плечу своим пахарским жестом.       — Ну вот! — воодушевлённо сказал он. — Свалил этот рыжий гандон. Без него будет получше…       — Заткнись! Заткнись, идиота кусок! — вскрикнула Саюки и отскочила от него, озираясь по опустевшей зале.       — Не парься, — сказал Хидан. — Он редкий мудила, но не обидчивый. Ему главное — как мы справимся. Так что надо нам обоим постараться достать эти хреновы чертежи…       — Какие еще чертежи?!       — Бля, — Хидан хлопнул себя ладонью по лбу. — Ну короче, нужно тебе найти мои воспоминания… Всё, как он сказал.       Хидан вернулся к кушетке и стал приматывать собственные ноги веревкой. Её сводило с ума то, что он такой пустоголовый. И только тут она подумала, что он по всем законам должен быть мёртв. Или по крайней мере корчиться в предсмертных судорогах. Какого чёрта? Кто он такой?!       Хидан потряс веревкой.       — Надо бы чего покрепче, — сказал он.       — Тебе хоть больно?       — Похоже на катану, кромсающую внутренности…       Это прозвучало не как метафора, а как нечто, что он реально испытывал и мог провести параллель. Саюки впервые посмотрела на него, как на что-то мерзкое, и в то же время любопытное.       — Ты же понимаешь, что это — не получится?! — выпалила она. — Невозможно отмотать воспоминания на три года назад! Нас убьют!       — Почему — невозможно?       — Потому что!       Хидан крякнул дебильным смешком. Он не воспринимал всерьёз то, что она ему втолковывает. Он даже Мастера Сасори не воспринимал всерьёз! Что с ним не так?!       Саюки стояла скорчившись, чувствуя, как сжался комком совершенно пустой желудок.       — Нас убьют, — повторила она. — А мы ведь даже не можем выполнить это задание! Это несправедливо!       — Ладно! — сказал Хидан, затягивая на собственных лодыжках узлы. — Что ты предлагаешь?       — Что предлагаю? — прошипела Саюки. — Сделаем вид, что попробовали… Скажем, что не получилось и будем умолять сохранить нам жизнь!       Хидан повторно крякнул. Ей хотелось удавить его. Она даже думать не могла о том, чтобы снова погружаться. Чакра — на исходе. Самочувствие — хуже некуда. И ради чего?!       — Видишь ли, — говорил Хидан. — Моя жизнь меня не особо интересует… Лучше давай попробуем придумать план, как нам помочь друг другу. Я уже понял, почему мы застряли. Второй раз я так не лоханусь…       — А?..       — Надо сотрудничать. Действовать сообща.       — Зачем?! Зачем это нужно?!       — Чтобы… — он замешкался, копаясь в верёвках. — Чтобы, если одна девушка выжила, я мог ей помочь. Тебя я тоже здесь не брошу… договорюсь как-нибудь с Акасуной. Главное…       — Конан.       С губ сорвалось незнакомое имя. Саюки вздрогнула оттого, как Хидан резко уставился на неё. Её окатило страхом. Чужим страхом, наполняющим комнату.       — Ты её знаешь?       Саюки покачала головой. Хидан оставил верёвки, его руки опустились поверх узлов. Всё его внимание, наконец, обратилось к ней. Она с удовольствием отметила, как его тупое воодушевление сменяется испугом.       — Я не знаю её, — сказала Саюки. — Я только знаю, что она умерла.

***

      Печати снимались тяжело. Когда Тен-Тен закончила вторую уже было ясно, что час — это слишком оптимистично. Всё могло растянуться на полтора или два часа, а если учитывать ограниченный запас чакры, слабеющую концентрацию и возможные дополнительные ловушки в системе защиты, на работу могло уйти часов пять или шесть. Она упрямо продолжала пропускать чакру через выцветающие, шипящие символы, но при этом Тен-Тен чувствовала, что сердце её уже не верит в спасение.       Дейдара лежал неподвижно и молча, глядя в потолок. И если возможно было для Тен-Тен возненавидеть его грёбаного напарника ещё сильнее, то это определенно сделалось и продолжало усугубляться с каждой минутой взаимного молчания. Она мечтала, чтобы тот на самом деле сдох и гнил глубоко в земле, и чтобы упоминание о нём «несчастным», который попался Дейдаре, было результатом чудовищной ошибки. Она в самом деле испытывала удовольствие, представляя, как кости этого говнюка крошатся, обрастают мхом, буквально исчезают до полного растворения, а вместе с ними всякое доказательство, что тот когда-либо существовал.       Необъяснимым и приводящим в исступление являлся для Тен-Тен факт, что не только Дейдара, но и Сакура, разумная и непогрешимая, настоящий человек чести, эталон морального облика, — Харуно Сакура! — стала жертвой каких-то дьявольских чар, источаемых этим щуплым, озлобленным, бездушным, подлым, высокомерным — она долго могла перечислять — напыщенным и бесконечно злым, разрушающим всё и вся ничтожеством. Она поняла это ещё в тот день, когда Дейдара ринулся за ним, полуживой, едва поднявшись с больничной койки, потому что невозможно представить, чтобы такое безотказное обожание мог в ком-либо вызвать человек порядочный и достойный. Нет. О, нет, нет.       Часть печати с жалобным шипением испарилась под её пальцами и Тен-Тен передвинулась левее, к следующей, и склонилась над ней с хладнокровным упорством. Дейдара, поле зрение которого она покинула, минуту лежал без движения, потом, всё-таки передвинулся так, чтобы видеть её, и они впервые взглянули друг на друга после напряженного разговора.       — Бесполезно. Я прав?       Тен-Тен опустила взгляд к печати.       — Нормально. Немного дольше, чем я думала.       — И ты не уйдёшь?       — Нет, Дей-кун. Я не уйду.       Он шумно вздохнул.       — Ты чертовски отважная, — сказал он. — Ты самая отважная из всех, кого я встречал. Потому что бывают психи, вроде Хидана или меня, но это другое.       — Спасибо на добром слове.       — Не злись. Я тебя очень прошу. Постарайся на меня не злиться, Тен.       — Я злюсь не на тебя.       — На него уж точно смысла злиться нет. Ему на всех плевать.       «Тогда какого дьявола ты его так любишь?!» — хотелось ей спросить, но она только-только стала успокаиваться, и работа уже была на позднем этапе: терять концентрацию нельзя было категорически. Судя по тому, как Дейдара вглядывался в её лицо, он как раз ожидал этот вопрос или какой-то подобный. Через десять минут печать зашипела под напряженной взмокшей ладонью. Тен-Тен поднялась на ноги и принялась разминать немеющие пальцы и кисти рук.       Дейдара следовал за ней взглядом.       — Тен, прости, — сказал он. — Я не должен был… Вероятно, ты можешь понять меня, просто я не давал тебе шанса.       — Нет, ты прав, — бросила Тен-Тен, ощупывая затёкшую шею. — Я нихрена не понимаю в ваших эмоциональных играх. Может, Сакура поняла бы тебя. Что сделать, видимо, я тупая.       — Я не хотел. Ты…       Она его перебила.       — Теперь ты меня не понимаешь, — сказала Тен-Тен, усаживаясь напротив четвертой печати. Немигающий взгляд изучал внимательно два иероглифа. — Я не обижаюсь на тебя и не злюсь, — Тен-Тен накрыла ладонью правый. — Я просто хочу вытащить тебя отсюда. И мне плевать, что ты хочешь умереть из-за этого ничтожества.       — Но дело не в нём, — сказал Дейдара. — Дело не в Сасори. То есть… — он вздохнул, словно повинуясь непреодолимой силе, заставляющей его быть полностью искренним, — дело не только в нём, — исправил он.       Он глянул на Тен-Тен, но она никак не отреагировала. Дейдара понимал, что в её мире это действительно звучит, как бред. Он не думал, что она останется с ним до конца. И теперь, когда она осталась, он осознал, насколько несправедливо было с его стороны — сомневаться. Тен-Тен осталась с ним. Она продолжала биться с защитой, на устранение которой он не потратил ни минуты. В этом голубоватом свечении, упрямая и стойкая — она была красива, как никогда. Но даже сейчас они не способны были поговорить откровенно. Словно что-то восставало между ними, заставляя их без конца ранить друг друга.       Ещё целый час Тен-Тен сидела неподвижно, устраняя печать. И по её вискам, и выпрямленным дрожащим рукам сбегали капельки пота. Дейдара боялся сбить её. Он был уверен, если она собьётся — тут же начнёт заново. Поэтому он просто лежал, подперев кулаком скулу, и разглядывал её заострённое решимостью лицо. Наконец иероглифы стали дымиться, бледнеть, Тен-Тен изменила положение рук несколько раз, перед тем как раздался победный хлопок, и она опустилась на пол, прямо на том же месте, абсолютно обессилевшая.       Осталось три печати. Каждая последующая сложнее предыдущей. Тен-Тен лежала без движения около десяти минут, потом она поднялась на ноги, запрокинула голову, глядя на верхнюю линию защиты. Она знала, что не сможет снять их. И Дейдара знал, что она не сможет их снять. Они посмотрели друг на друга. Тен-Тен придержалась за прут, опустилась тяжело на землю, и прижалась к решетке щекой. Она закрыла глаза и вскоре почувствовала, как Дейдара мягко накрыл пальцами её руку.       — Тебе нужно уходить.       — Я не уйду, — прошептала она.       — Это совсем бессмысленно.       Тен-Тен слабо рассмеялась.       — Смысл… есть… — произнесла она так, словно два этих слова существовали по отдельности и никак не касались одного другого. Она открыла глаза. Свет фонаря колыхался на стене. Она почти не чувствовала онемевшие руки. — Я тоже не боюсь смерти, — произнесла Тен-Тен, глядя на дрожащий фонарный свет. — Я не боюсь смерти, — повторила она. — Но твоей смерти я боюсь, Дей-кун. Мне очень страшно, — она сглотнула комок в горле. — Мне страшно и я не могу позволить этому случиться.       Дейдара сжал её руку, она чувствовала, просто не могла заставить себя на него посмотреть. Она боялась расклеиться. Поэтому она попыталась подняться, чтобы вернуться к бессмысленной работе, но Дейдара её удержал. Он обхватил её руками, так что ей пришлось прижаться спиной к решетке, и сцепил пальцы в замок. Получились объятия, разделенные железными прутьями.       — Эй, — он дыхнул на неё приятным теплом. Даже по его короткому «эй» можно было прочитать улыбку. — Это не то, чего нужно бояться… — Дейдара усмехнулся ей в шею. — Я бы скорее боялся, что старшеклассник заметит, что на тебе нет лифчика. Ему же совсем крышу снесёт…       — Не называй его так, — прошептала Тен-Тен. — И он уже видел меня сегодня…       — Ну вот? Самое страшное — позади.       Он промурлыкал эти слова, и тепло его рук, плюс физическое опустошение, погрузили Тен-Тен в иллюзию покоя. Дейдара поцеловал её в макушку. Его губы так и остались прижатыми к её волосам. Когда он заговорил, Тен-Тен чувствовала, как они движутся.       — Я правда считаю, что суд надо мной должен свершиться. И Сасори здесь не при чём.       — Что это значит? — прошептала Тен-Тен. Она притёрлась лопатками к решетке. Руки Дейдары прижали её сильнее. И всё время, пока он говорил, его руки продолжали обнимать её, а Тен-Тен смотрела бездумно на свои колени и слушала.       — Я многих убил, — произнёс Дейдара. — Очень многих, просто для развлечения. И я всегда говорил себе: жизнь это мгновенье. Нет разницы. В эту секунду умрет он, а в следующую я. Нет разницы, потому что мгновение слишком коротко. Живешь ты двадцать лет или тридцать — все одно. И я не чувствовал вины. Я всегда готов был умереть, никогда не боялся этого. И если честно… я чувствую, что мое мгновенье затянулось, Тен. Я уже начал понимать то, что не предназначалось для моего ума-однодневки. Я давно должен был сгореть. А я все еще тут и теперь понимание, не нужное мне, чуждое моей натуре, оно сдавливает меня. Оно лишает самой сути мое горящее сердце. Представь если бы мотылек, который живет одни сутки, прожил бы вдруг год. Его крылышки истончились бы. Он познал бы в первые трое суток красоту мира, но его сердце — такое крошечное — оно наполнилось бы доверху за первые три дня. А после целую вечность он ощущал бы тошноту пресыщения.       — Ты говоришь ужасные вещи.       — Я жду этой казни.       — Тебе просто больно, Дей-кун.       Он молчал, прижимаясь губами к её макушке. Тен-Тен чувствовала, как дыхание колышет её волосы.       — Знаешь, в тот раз, когда я ушел за ним, — заговорил Дейдара, — я его нашел не сразу. И пока я его искал, я думал… Я думал только убедиться, что с ним всё хорошо. А потом, когда я его нашел, он… был так рад. Он этого не сказал, но я знал, что… по крайней мере тогда он не мог быть один, — вздох оборвал мысль. — Я остался. Мы жили в уродливых гостиницах. Искали информаторов. Прятались. Сасори вёл какую-то игру, в которую мне даже не хотелось вникать. Я столько раз хотел свалить и найти тебя. И каждый раз я думал, что я не могу его оставить, потому что я ему нужен. А потом я понял, что я, наверное, уже не нужен тебе.       Когда он договорил стало тихо. Тен-Тен слышала своё глубокое ровное дыхание. И чувствовала, как при этом у неё сжимается в груди.       — Но ты был мне нужен, — прошептала она, потом прикрыла глаза и добавила: — И ты нужен мне до сих пор.       — Правда?       — Да. Наверное, с тех пор, как мы сидели вдвоем в чертовой темнице и ты рассказывал мне сто раз, как сам себя взорвал. А я думала, что ты надоедливый придурок. И что у тебя красивый рот, который несет такой бред. И что с тобой… может быть хорошо.       Тен-Тен улыбнулась сама себе, печальной спокойной улыбкой, когда губы Дейдары сильно прижались к её волосам. Разговор затих. Они сидели молча, наслаждаясь близостью друг друга и тем, что больше нет необходимости говорить. Когда в коридоре послышался топот — ничего не изменилось. Они так и сидели, словно ничего не произошло. Дейдара негромко произнёс:       — Передай привет Тоби.       — У него трагедия, — сказала Тен-Тен, улыбаясь сквозь застывшие в глазах слёзы, — рисунок пропал. Говорит что вместо рисунка теперь чистый лист. Я думала, я его стукну…       Дейдара качнул головой.       — Ты не способна на это, — усмехнулся он.       Охранники были уже совсем близко. Свет их фонарей прыгал по стенам камеры. Дейдара гладил руку Тен-Тен, которую зажал между ладоней. И вдруг он перестал улыбаться. По его лицу пробежала тень. Он словно не поспевал за собственной мыслью, устремившейся вдруг в неожиданном направлении.       — Рисунок это свиток сообщений, — выдохнул он.       — Что?..       — Я рассказывал тебе! — Дейдара выпалил это, а потом попытался развернуть Тен-Тен за плечи. Её растерянное лицо обратилось к нему. — Свиток сообщений! Свиток! Я тебе говорил! Ну тот в котором Хидан нарисовал хуй!       На это объяснение Тен-Тен мигом вспомнила историю про свиток. Она быстро кивнула, всё еще не понимая, что Дейдара хочет сказать.       — Слушай, Сасори не стал бы писать туда сейчас. Я знаю его хорошо. Это не он. Значит это Сакура!       — Ты думаешь?!       — Больше никто не мог стереть…       — Они уже тут, — выдохнула Тен-Тен, обернувшись. Внутри неё словно разом грянула тысяча барабанов тайко.       — Ты должна найти этот свиток!.. — сказал Дейдара. Вдруг на него уставились сверкающие от слёз свирепые глаза. Тен-Тен вцепилась пальцами в складки его одежды.       — Не вздумай сдаться, — прошипела она. — Не вздумай!       Он качнул головой, словно хотел возразить, но её пальцы сжались сильнее. И щёки вспыхнули от гнева. Она стала похожа на богиню войны. Или скорее на женщину в груди которой полыхает пламя. И он почувствовал, что не способен возразить ей. И не способен объяснить, что для него всё действительно закончилось. Дейдара улыбнулся, притянул Тен-Тен к себе и их губы столкнулись в испуганном, стремительном поцелуе, как, должно быть, целуются первые встречные на корабле, угодившем в девятибалльный шторм.       Поцелуй прервался за секунду до того, как охранники вцепились Тен-Тен в плечи и с руганью стали оттаскивать её от камеры. Она почти не сопротивлялась, пока ещё видно было Дейдару, который спокойно смотрит ей вслед и улыбается своей жуткой умиротворенной улыбкой человека, не готового сражаться, но когда её втащили в коридор и она стала разбирать чужие грубые слова, какое-то абсолютное озверение пробудилось в ней, и она принялась огрызаться и драться, и сломала одному из охранников челюсть, а другому так крепко угодила коленом в живот, что тот взвыл, рухнул и остался лежать, а её всё тащили и тащили, словно взбесившуюся лисицу, через коридоры, лестницы, набитые охраной комнаты, через ослепительно яркий двор, и снова через коридоры, и люди испуганно таращились на неё, и отступали назад, потому что они никогда прежде не видели такой безудержной дикой ярости, они никогда не видели, чтобы живое существо вырывалось, не заботясь о целостности собственных костей, выворачивалось и билось, словно заживо подожжённое, и чтобы ярость и дикость наделяли кого-то такой разящей, оглушительной красотой. Её швырнули на пол в светлую крошечную комнатушку и повыскакивали сами, даже не обыскав её, даже не отобрав у неё кунай. Перед ней захлопнулась дверь. И не успела Тен-Тен очнуться от собственной ярости, как она осталась одна и не было ни души, кого она могла бы бешено рвать на части. Ещё слышалась бурная ругать и топот, а потом тишина застыла и Тен-Тен показалось, что от этой тишины она сейчас же свихнётся. Она сдавила виски ладонями и исторгла один единственный бессильный вопль. Потом она открыла глаза и услышала свои мысли. «Я их ненавижу, — услышала она. — Я их всех ненавижу. Я ненавижу то, что они со мной сделали. Ненавижу то, что они хотят сделать с ним. Ненавижу!»       Слёзы сверкали в её распахнутых, полных ненависти, глазах. Она потянулась к сумке, выхватила кунай, острый, как бритва, надёжный и бесстрастный. Тен-Тен уставилась на скользящий вдоль лезвия солнечный блик, сжала рукоять. Потом она сорвала с бедра протектор. Идеально гладкий, с искусной гравировкой Листа. Никто не перечеркнул его. Они только грозились сделать это. Только осыпали её подозрениями и презрением. Тен-Тен чувствовала сбегающие по щекам слёзы, но она не всхлипывала, она до боли сжимала зубы. Рука совершила взмах. Кунай вонзился в неподатливую поверхность, проскреб яростную черту, а потом в обратную сторону, снова и снова, пока линия, разрезающая лист поперёк не проступила ярче, чем сам символ. Тен-Тен продолжала скрести затупившимся лезвием по железу, уже когда сквозь слёзы ничего не было видно, и когда плечи её затряслись. Она позволила себе поплакать просто чтобы не взорваться от гнева. Но она не чувствовала слабости, не чувствовала, что кто-то одержал над ней верх. Она чувствовала, что превратилась в бомбу, в бездушную глиняную фигуру, способную что угодно обратить в горсть пыли.