Юнги заливается лающим смехом, что разрывает чужие перепонки; утыкается лицом в коленки Чимина и слабо хмыкает куда-то в отступающую пустоту; расплывается остатками разума и алкоголя, впитавшегося в стены очередного клуба; вдыхает-выдыхает пыльный сахарный запах, оставшийся на нежно-розовой рубашке и прокуренных изгнивших легких, словно и сам Мин Юнги.
— Чимин-а... И тут он меня целует, значит, — смеётся в пьяном угаре Юнги, нащупывая дрожащей рукой новенький телефон, пытаясь разблокировать.
Он и сам не знает, зачем говорит это. Просто ему хочется смеяться, упиваться в злорадной улыбке и тонуть в чужих смешках; он хочет улыбаться и говорить, что ему всё равно
(когда нет — не всё равно); он говорит о чужой глупости и таких же впору чувствах; ржет над чужой попыткой почувствовать послевкусие жизни на чужих и горьких, словно кофе, губах.
Он говорит, словно это произошло вчера; словно сегодня уже не весна; словно... впрочем, не важно. Юнги в очередной раз пьет дешевое пиво и закуривает; вдыхает запах гнили и испорченной жизни; и ему хочется написать на себе «побочный эффект смерти»; Юнги умирает между затяжками.
Раз — щелчок зажигалки.
Два — язычок пламени, в котором подыхает Юнги.
Три — затяжка.
Четыре — выдох. Юнги выучил это, словно убивает себя всю чёртову жизнь (да).
Черный ментоловый дым убегает сквозь худые прозрачные пальцы, впитываясь в свитер Чимина, что пахнет дорогим порошком и ядовитыми духами, что Юнги задыхается. Ему противно, поэтому он повторяет:
— И я ему ответил, представляешь?
Чимин представляет. В десятый, сотый; тысячный, чёрт возьми, раз. Он слушает это в маршрутке, когда Юнги вдруг начинает что-то напевать; слышит это, когда тот приходит пьяный по ночам и заваливается на ещё незаправленную кровать; слышит по утрам; слышит даже тогда, когда Юнги молчит, пропитывая грустью остатки акварели.
Юнги лишь смеётся и снова пьёт
(какой раз, Юнги?). Говорит так, будто это было вчера; говорит так, будто всё, и правда, хорошо; говорит так...
впрочем, не важно.
— А потом испугался. И убежал, словно малолетка. Представляешь,
Чимин?
Юнги снова смеётся, а Чимин не представляет, потому что просто-напросто не хочет представлять. Не хочет представлять, как Юнги сходит с ума; не хочет видеть как тот в очередной раз губит себя, топит в собственном лающем смехе и грязи из-под ног, когда на улице вновь мерзко, как и на душе, впрочем, тоже; дырявит насквозь; не хочет говорить, что с Юнги уже как-то всё совсем не так; не хочет врать, но приходится, потому что «Да, Юнги, всё нормально. Я понимаю. Нет, всё, правда, хорошо. Я прощаю, брось извиняться»; Чимин просто, и правда, всего этого давно не хочет.
— И... Чимин. Ты знаешь. Меня он так бесил. Хорошо, что так получилось.
Юнги хочет верить своим словам, когда внутри опять проливные сахарные дожди, где киты умирают в лужах бензина. Он помнит прошедшую осень как новую. И чертова память, словно полароид. Чёртов винтаж где-то на полках потерянной потертой души.
Его милые кости ломались.
— Он такой тупой. Боже, я так ненавижу его.
Инвалид. Это так забавно, Чимин. Ведь так, да?
— Да, Юнги... Да... — Чимин слабо улыбается, прикрывая устало глаза, когда клубок ментолового дыма сажает чужие легкие.
Юнги говорит так, будто всё нормально; говорит так, будто ему, и правда, хорошо; говорит так, будто не понял, что он, и правда, влюблен в Тэхёна; говорит так, будто, и правда, ненавидел когда-то; говорит так, когда, чёрт возьми, хочется плакать;
говорит так, будто Тэхён всё ещё жив.
***
Юнги целует какую-ту блондинку, что недавно баловалась вместе с ним белым порошком и дешевым пивом из очередного паба; снова слабо улыбается и забавно смеётся, словно сходит с ума (да); противно хихикает в чужое ухо и тяжело выдыхает. В глазах лишь психиатр и это тупое «вы больны» и —
да, простужен собственными сигаретами.
Опять этот чертов грязный общественный туалет, где пахнет чертовым развратом и грязью; пахнет отвратительностью и желанием сдохнуть.
Пахнет Юнги. Юнги снова берет самодельный косяк и слабо улыбается блондинке с нежно-розовой челкой. Тушит сигарету о собственное темно-синее раскрашенное лезвиями запястье и снова смеётся. Где-то здесь внутри нежно-розовое.
— Так забавно.
— Что именно?
—
Осенью я ещё был человеком.
— Смертельная доза... Как и просил.
Юнги снова смеётся.
