И никакой драмы

Хичоль считает, что он заслужил. Домик в глухом лесу, стайку беспородных кошек, неиссякаемый запас алкоголя и разрешение на убийство нежелательных гостей и папарацци. Ему тридцать пять, он жив, относительно здоров, популярен, по-прежнему невыносим по мнению подавляющего большинства, восхитителен с точки зрения оставшихся (и части подавляющего большинства, потому что иногда сексуальные девиации удивляли даже их счастливых обладателей) и совершенно свободен. А ещё он не то чтобы устал, но скоро устанет, а нет ничего хуже, чем уползать со сцены, сражённым внезапным радикулитом. Поэтому он пишет везде, где только может, предупреждает всех, кого предупредить имеет право, о том, что в записи следующего альбома он участвовать не будет. Он даже заикается о том, чтобы оформить всё официально. Чонсу орёт на него добрых два часа. Менеджер орёт на него следующий час и запивает пустырник валерьянкой. У Хичоля звенит в ушах, а в душе зреет подозрение, что где-то он фатально просчитался, и… И между первым и вторым Хичоль понимает, что сморозил, и берёт со всех слово, что Донхэ ничего не узнает. А потом Донхэ всё-таки звонит (господи сраный боже), и Ким не находит ничего лучше, чем выключить телефон и сбежать туда, где никто не будет искать. — С хера ли ты ржёшь, я ещё ничего не сказал. — Я — плачу. — Сонмин хлопает дверцей холодильника и горестно вздыхает. Смотрит на банку пива в руках, протягивает Хичолю и с видом уставшего от жизни висельника садится напротив. Хочет поинтересоваться у невидимого палача, знает ли он хоть что-нибудь о соотношении длины верёвки и веса приговорённого, и уныло дёргает за такую же метафорическую петлю. Прокашливается и с застарелой, смешной уже неловкостью спрашивает: — Так что случилось? Он не то чтобы не хочет знать, но Донхэ за общим столом и Хичоль за общим столом — это не одно и то же. И вопрос не в принципе, напротив, с точки зрения той самой категоризации исключительно соотносимые друг с другом вещи. Почти как спагетти с фрикадельками или рикотта со шпинатом; губная гармошка и Боб Дилан; Бонни и Клайд; Донхэ и… Хичоль, да. В общем, разница не то чтобы велика, но Донхэ у Сонмина дома — это дико, но это, мать его, Донхэ. Он просто есть. Всегда, везде. Для всех. Хичоль тоже, но если посчитать, сколько раз они за всё знакомство оставались тет-а-тет, то Сонмин едва ли потратит пальцы одной руки. Он больше не боится, конечно же: ему тридцать два, он женат, у него есть тёща, а у СаЫн есть старшая сестра, так что спустя пятнадцать лет он наконец знает, что есть в этом мире вещи пострашнее, чем Ким Хичоль не в духе. Были. До сего момента. — Всё прекрасно, — бодро отзывается Хичоль. — У тебя тут мило. По-домашнему. Фиалки восхитительные. — Канадские, — за каким-то хером отзывается Сонмин и мысленно даёт себе подзатыльник, потому что Хичоль конечно же спрашивает: — Каким ветром тебя занесло в Канаду? — Сорт канадский — листья пурпурные, цветки фиолетовые… — ловит искрящийся весельем взгляд Хинима и закатывает глаза. — Иди ты к чёрту. — Машет рукой в сторону бара и встаёт. — Есть виски и красное вино, в холодильнике оставалась лазанья. СаЫн вернётся к восьми, но… — Как ты с этим справился? Сонмин осекается и с несколько секунд чувствует себя немного задетым: Хичоль вовсе не выглядит удивлённым. Ли переступает с ноги на ногу, смотрит почти враждебно, но его иголки Хиниму всё равно что пух — у него полжизни под боком тот ещё дикобраз. Так что он сдаётся, прислоняется к подоконнику и пожимает плечами. — Я никогда не был на вас похож. — Ой ли. — Нет, правда, — мотает головой Сонмин. — Не пойми неправильно: мне нравилось. Как многодетная семья, в которой ты средний, не самый талантливый, но всё равно любимый ребёнок. Всё так, но я всегда знал, что настанет момент, когда у меня появится настоящая. — Сонмин смущённо дёргает уголками губ и достаёт из холодильника вторую банку пива. — Я никогда не планировал стоять на сцене до старости. Замолкает, делая нерешительный глоток, и совсем как в далёкой-далёкой юности тушуется под пристальным взглядом. — Ты не расскажешь об этом Итуку, — зачем-то просит он. Очень долгие тридцать секунд Релла выглядит как кобра перед броском, и Сонмин окончательно робеет. Жалеет, что не может ни нахамить, ни достойно осклабиться, давит в себе порыв добавить, что так и надо, что никто не может всерьёз думать, будто это навсегда, и к своему стыду вдруг понимает — он лукавит. Понимает, испуганно смотрит на хёна, и тот, тихонько фыркнув, вытягивает ноги под столом. — И вслух не обязательно, — милостиво позволяет он. В конце концов, Хиним не первый отсиживает у него на кухне. А дело наверняка в больной ноге, грядущем альбоме и очередном скором рубеже, но он не тот, кто должен об этом с Хичолем говорить. Он… Он может угостить его пивом и ответить на смс. Ли Донхэ: по шкале от одного до десяти?

Ли Сонмин: Семь с половиной.

Хичоль смотрит на телефон в его руках и шумно вздыхает. — И ты, Брут. Сонмин пожимает плечами. — Ты знаешь: он спрашивает, и ему отвечают. Релла в ответ смеётся, неожиданно легко, с какой-то дурацкой нежностью и очевидной обречённостью. Они говорят о домике в глухом лесу, стайке беспородных кошек, неиссякаемом запасе алкоголя и разрешении на убийство нежелательных гостей и абсолютно всех папарацци, кроме тех случаев, когда они Хичолю к месту. Донхэ приезжает спустя рекордные двадцать минут. Садится по правую руку от Хичоля, и о! Сонмин не признается, но нет ничего более прекрасного, чем виноватый Ким Хичоль. — Есть такое понятие, как «социальная неловкость»… — пытается было Релла. — Брось, ты же знаешь, я милый, — перебивает его Донхэ. Хичоль заламывает бровь. — Нет. У Сонмина дома тихо и чисто. Каждый случайный день недели — кто-нибудь из них за общим столом. На подоконнике на кухне три горшка с фиалками. А Хичоль точно знает — он заслужил.