Насквозь

В стенах штаба Гильдии Маргарет держится прямо, уверенно и по-хозяйски; она наверняка ведёт себя подобным образом везде, куда бы ни пошла, думает Люси, но совместных заданий у них ни разу не было, Люси здесь относительный новичок, а потому может судить лишь по редким пересечениям на Моби Дике. Она ни разу не замечала Маргарет хотя бы потрёпанной: такой, какими видела, например, Марка и Джона, — эти с заданий (особенно с тех, на которые отправлялись вдвоём) постоянно возвращались перепачканными, с изодранной одеждой, Люси часто ловила себя на предположении, что большую часть повреждений они нанесли друг другу сами. Маргарет не такая. Маргарет участвует в сражениях наряду с остальными, но подол её платья всегда безупречно чист, шляпа идеально бела, а из прически не выбивается ни один лишний локон. Как ей это удаётся и зачем она продолжает сменять одно платье другим, когда они ну совсем не практичны, Люси не знает, да и знать, если честно, не хочет. Она просто ловит себя на мысли, что сама, в отличие от Митчелл, держится в Гильдии менее уверенно и стойко: их с Маргарет взгляды часто схожи в своей надменности, слова — грубы, но корни их поведения значительно разнятся, и если Маргарет позволяет себе подобное просто потому, что хочет так, то Люси чувствует, что вся её колючесть — напускная, потому что внутри она дрожит. Она ловит себя на этой мысли — ловит, как наполненный гелием шарик, стремящийся ввысь, как летящую мимо бабочку, как падающий с неба снег. Ловит — и уже не может отпустить, хотя очень, очень хочется. Она ощущает себя неуверенно, будто её в любой момент могут выкинуть, но так, наверное, и есть на самом деле. Люси сложно дать оценку собственным силам и полезности, когда всю жизнь её лишь ругали и били, уверяя в никчёмности, и эти отголоски прошлого тянутся к ней, как мотыльки к свету, как жаждущий к водам, как убийца — к жертве. Детство уже давно позади, но оно всё ещё живёт внутри: сдавливает, царапает, очерняет, заставляя каждый день в штабе Гильдии воспринимать как одолжение. Маргарет когда-то сказала ей: «Всё, что есть в тебе красивого, — это твоё имя». И сделано это было так... так в стиле Маргарет, на самом-то деле: холодно, надменно, с нечитаемым взглядом голубых глаз, что Люси тогда так и не поняла, очередная это насмешка или своеобразная попытка сделать комплимент, но глаза всё равно чуть сощурила и гордо вздернула подбородок, спокойно пройдя мимо. Кажется, Маргарет тогда смотрела ей вслед до последнего. А Люси — Люси глубоко вздохнула и уже в чёрт знает который раз поняла, — приняла — что будет непросто. Но хотя бы эта мысль не нова: просто ей никогда и не было. Денег, получаемых в Гильдии, Люси было достаточно; хватало даже на таблетки, которые она принимала чуть ли не чаще, чем пищу. Вечно простуженный ребёнок с хрипом кашля вместо песен. Возможно, Маргарет в чём-то права. Такое красивое имя для такой безобразной девчонки. Люси Мод Монтгомери — это рыжее золото, это жидкое солнце, это шум морских волн, целующих ноги блестящей на свету пеной — так должно быть, так звучит. Но на деле Люси Мод Монтгомери — это, увы, лишь ржавчина на сломанных инструментах, пыль бесконечно грязных дорог и звучание расстроенного рояля. Люси заедает ужин очередной порцией таблеток — от лекарства там лишь горечь на языке и эффект плацебо — под цепким контролем голубых глаз. Она на каждом своём действии замечает внимательный — оценивающий и... презрительный? — взгляд Маргарет и упрямо думает: «Я не дам тебе ни одного повода посмеяться надо мной». Маргарет, впрочем, не говорит ей ни слова; они вообще не разговаривают, и всё, что остаётся Люси, это наблюдать переругивания Митчелл с Марком, чаще — с Готорном. Сама Монтгомери в конфликт ни с кем не вступает — по крайней мере, пытается, но ни разу не повздорить с Твеном кажется задачей, которая не под силу ни одному из эсперов. У Люси перепалки выходят эмоциональными, громкими, активными, точно вспыхивает внезапно яркий-яркий свет; у Митчелл это нечто плавно-раздражённое, равномерное, будто медленно поднимается губительная вода. Через несколько недель их не-общения Люси понимает, что Маргарет ей, в принципе, нравится. Она не может точно сказать, что скрывается за этим «нравится», как и зачем оно вообще появилось. Просто — нравится. Нравится её внешность, — её правильная, подобающая настоящим леди изящная красота, которой у Люси никогда не будет — нравится походка и осанка; манеры её местами ужасны, но даже они — нравятся. Возможно, всё дело в том, что Маргарет продолжает вести себя так, будто она — хозяйка положения, будто нет рядом никого, достойного и мизинца её руки, и делает это так убедительно, непринуждённо и естественно, что эти же мысли перенимает и сама Люси. Возможно, всё дело в том, что Люси предельно ясно осознаёт: ей такой же не стать. Ей такой же не стать, но когда-то давно вроде бы хотелось, — и вся красота Маргарет кажется ей подобной смутно знакомой картине в выставочном зале. В Митчелл всё равно находится поразительно много того, что раздражает Монтгомери, но теперь она по крайней мере научилась находить и что-то успокаивающее — и жить стало немного проще. Однажды Люси бесцельно бродит коридорами, и из одной из закрытых дверей до неё доносятся обрывки фраз Маргарет, разговаривающей на повышенных тонах. Она не подслушивает, только улавливает что-то про деньги, позор, честь и семью. Оборванных вспыльчивых реплик вполне хватает, чтобы примерно понять, почему и ради чего Митчелл в гильдию вступила. К удивлению Люси, её подобное открытие... злит. Колючая несглаженная реальность встретила чужим домом-дворцом, сгоревшим и разрушенным, чужим счастьем, обугленным и растерзанным, чужой надеждой, растоптанной и потерянной. Люси думала, что пребывание Митчелл в Гильдии — секундная блажь золотого ребёнка. Люси думала, что их с Митчелл тропинки разнятся от и до; не способные отыскать схожесть хоть в чём-то, вечно идущие параллельно, потому что у той, что выросла из грязи, и у той, что выросла из шёлка, ничего общего априори быть не может. Люси всего лишь думала — и даже это она умудрилась делать неправильно. Вечером этого же дня Люси почему-то упрямо — и совершенно неожиданно — хочет спросить, так же ли больно сокрушительно терять статус семьи, как не знать семью вообще, но осанка Маргарет пряма, и Люси вдруг вспоминаёт её цепкий изучающий взгляд — уверенный и непоколебимый — и думает: это, конечно, больно, но не настолько, чтобы сломаться. Вечером следующего дня становится до ужаса тихо. Первым делом Люси почему-то думает о срочной внеплановой эвакуации, о которой сообщили всем, кроме, конечно же, неё, но секундами позже с некоторым спокойствием вспоминает, что в штабе просто предельно пусто: только она одна. Ночь встречает Люси мелодией... вальса? Она на самом деле не разбирается во всём этом, просто ей кажется, что звучащая приглушённо музыка — это именно то, что должно играть на каких-нибудь королевских балах, украшая залы танцующими парами в изысканно сшитых нарядах, словно мелким бисером. Сначала на ум приходит, конечно, Митчелл с этими её никогда не пачкающимися платьями и манерностью, но Люси не исключает и возможности проникновения врага эспера, поэтому тихо крадётся к источнику звука, готовая в любой момент активировать способность. Делать это не приходится: дверь комнаты Маргарет открыта, звук очевидно идёт оттуда, а сама Маргарет — это было очень ожидаемо, но Люси почему-то искренне удивилась — кружится по комнате в танцевальных движениях. Почему Митчелл не заперлась, почему музыка разрезает тишину здания именно ночью, почему она вообще находится здесь, — хоть о чём-то из этого стоило бы задуматься, но Люси честно осознаёт, что не может отвести взгляд от движений девушки, точно они гипнотические. Не может заставить себя прекратить подглядывать, уйти, попросить сделать потише. В музыкальном полумраке скупо обставленной комнаты вся Маргарет кажется слишком нечеловеческой. Наверное, — это думается Люси совершенно внезапно и кажется ей даже забавным — не знай она её скверный характер, даже позволила бы себе сравнение с божеством. Люси думает, что это очень красивый танец. Маргарет думает, что она очень устала. Устала подбирать себя с низов и из грязи, устала разглаживать смятый статус семьи, что никак не поддаётся её усилиям, устала бороться за то, в чём раньше совершенно не нуждалась. В темноте тихой ночи Маргарет для них всегда обнажена — для призраков былого величия, краха семьи, вгрызающихся в плечи и кожу надежд на неё одну. Маргарет Митчелл — это статность, впаянная бисером в рукава бальных платьев, это власть, золотыми нитками вышивающая её инициалы, — так должно быть, так звучит. Но, увы, Маргарет Митчелл — это лишь воспоминание былого могущества, образ, выросший из обломков своей гордыни и стремящийся вознестись до небес. Маргарет танцует — точно бьёт по больному: её любимый семейный танец, что исполняли они с сёстрами после обеда; от этого совсем не легче, но если закрыть глаза и продолжать кружиться, убегая от реальности, на какое-то время можно действительно забыться, представляя, что уже дома. Воображаемые события довольно хлёстко контрастируют с действительными. Музыка продолжает звучать, и на секунду Маргарет хочется оглохнуть-ослепнуть-окаменеть, чтобы не нести на своих плечах обязанность всё исправить, чтобы не встречаться лицом к лицу со стеной унижения. Хочется — но лишь на секунду. Музыка продолжает звучать, и движения Маргарет плавные и грациозные под стать такту, Люси так никогда не умела и не научится, но оно ей, если подумать, и не надо. И, конечно, совсем не хочется. Люси остаётся незамеченной до самого конца, и о её существовании Маргарет узнаёт лишь за завтраком следующего дня. Приподнимает в удивлении брови, чуть озадаченно кивает в качестве приветствия, и на этом, собственно, всё. Люси не о чем её спрашивать, Маргарет не о чем говорить, к общению их ничто не обязывает, и всё же Монтгомери чувствует себя так, будто какая-то деталь в идеально ровном пазле вдруг вылетела, повернулась на девяносто градусов и пытается встать на своё место — вроде бы всё правильно, но не под тем углом. В общей комнате штаба у них есть коробка со сломанными-порванными предметами — в основном туда отправляется весь хлам, который постоянно тащит в штаб Твен и который быстро ломается кем-нибудь из Гильдии, потому что определённого места ни у одной из вещиц нет. Маргарет часто смотрит в сторону этой коробки — её взгляд Люси заметила уже давно, но только сейчас задумалась: вряд ли Маргарет хоть когда-нибудь приходилось иметь дело со сломанными игрушками, поэтому чинить их она наверняка не умеет, но хочет ли научиться? Сама Люси умеет чинить поломанные игрушки просто потому, что обломки — это единственное, что ей достаётся. На самом деле ей нравится думать, что она не подойдёт сама, но если вдруг Митчелл попросит — Люси научит без лишних слов, обязательно научит; ей нравится думать именно так, потому что Маргарет никогда не подойдёт первая. Разномастные таблетки привычно горчат на языке, музыка, к удивлению Люси, продолжает звучать каждую ночь, и они с Маргарет почти не разговаривают, хотя цепкий взгляд Митчелл вылавливает каждый приём таблеток Люси, а несмелый взгляд пытающейся прятаться Монтгомери внимательно следит за каждым движением танца Маргарет. Они обе нуждаются в спасении, но разница в том, что принять протянутую руку готова лишь одна из них. В ночь, которую Люси назвала про себя последней, потому что к утру должны были появиться некоторые согильдийцы, Маргарет, не прекращая танца, смотрит ей прямо в глаза. Люси вздрагивает, как от пощечины, но так и застывает на месте, не зная вдруг, куда себя деть. Краснеет, будто пойманная за чем-то неприличным, переводит взгляд в пол и решает: лучше начать свою речь с защиты или нападения? Но долго думать не приходится — чужой голос прерывает её мысли. — Я не собираюсь ничему тебя учить, — говорит Маргарет, останавливаясь, спокойно и холодно; Монтгомери хмурится, всё ещё коря себя за то, что раз за разом задерживается около дверей комнаты Митчелл. — Но, так и быть, можешь полноценно посмотреть, — голос её надменен и горделив, и Люси закатывает глаза, но не находит ни одного достойного ответа. Она, не думая отказываться от такой сказочной щедрости самой Маргарет Митчелл, бесшумно заходит внутрь комнаты — комнаты, двери которой для неё впервые открыты. Танец Маргарет — это не немой крик о помощи, но это сплошной обнажённый нерв, натянутая тетива, оголённые провода, к которым нельзя прикасаться голыми руками. Вблизи он воспринимается действительно иначе: ярче, изящнее, громче, и Люси понимает, что ей позволили увидеть что-то. Люси думала, что чинить вечно сломанные вещи — бремя, раз за разом несправедливо падающее лишь на её плечи. Люси ловит взгляд Маргарет. Взгляд надрывный, погасающий; он, знает Монтгомери, бывает у тех, кто отчаянно хочет выбраться из заточения. Люси ошибалась.