Насквозь

Гин искренне ненавидит всё то, что им (не) достаётся: зажженные окна не их дома, счастливые разговоры не их семьи, презрительные взгляды чужих людей и боль. Гин ненавидит боль, потому что привыкла чувствовать и за себя, и за брата. И это не что-то вроде «родственники всегда чувствуют друг друга на интуитивном уровне», это вполне реальное ощущение сломанных костей и кровоподтёков по всему телу. Бьют в солнечное сплетение только Рюноске, а сгибаются в приступе кашля оба. И Гин, на самом деле, относилась бы к этому более терпимо, если бы они были хоть немного другого статуса, если бы им хоть немного давали послабление, если бы хоть что-то в их чёртовой с братом жизни было иначе. Но иначе не получается — и не получится. Гин выучила этот урок давно, он у неё под ребрами, в костях, в капиллярах, он у неё в собственных диких криках и кровавом кашле брата. Гин ненавидит всё это. Но больше всего она боится однажды возненавидеть Рюноске. Он — это всё, что у неё осталось, никогда не найдётся никого роднее и ближе. Они друг другу семья и опора, они друг другу и спасение, и — если придётся — наказание, и даже если что-то идёт не так, единственные, к кому они неизменно возвращаются — это они сами. Гин страшно думать, что она может разрушить эту связь, ведь больше, чем боль, она ненавидит только одиночество. Единственный человек, который всегда придёт к ней на помощь, ежедневно режет её бесконтактно и с хирургической точностью, даже не подозревая об этом, и в её лёгких — калёная сталь, а рёбра будто медленно выворачивают наизнанку, и Гин, вообще-то, может стойко стерпеть множество ударов, — теперь-то уж точно — если она сама нарвалась, сама подставилась, сама так решила, но. Эта боль не её, не её, не её. При других обстоятельствах она бы обязательно нашла свою родственную душу любыми способами, а дальше дело за малым — тёмный переулок, перерезанное горло и пожизненное освобождение от этого мазохистского безумства, которое все почему-то считают божественным благословением, судьбой и истинной любовью. Но соулмейт Гин здесь, под боком, он принимает её помощь и пытается не потерять сознание, пока она гладит его по голове. И от понимания того, что источник всей её боли находится так близко, что не надо даже прятаться за многоэтажными зданиями, чтобы подобраться к нему, голова идёт кругом и нещадно щиплет глаза. Гин учится строить обходные дорожки для своих чувств, пытается идти на хитрость и всячески избегать порывов какой-нибудь тихой ночью воткнуть Рюноске в горло лезвие; она слишком любит себя, чтобы терпеть чью-то боль бесконечно, но Рюноске она тоже любит слишком — это отпечатано на ней ударами судьбы и определено ею самостоятельно. Поэтому она направляет свою ненависть на обречённость, с которой он ей достался, на затруднения дыхания, полуобморочные состояния и до предела раскалённые лёгкие, будь они прокляты (Гин думает: ха-ха, а они-то с братом, вроде как, уже прокляты). Разделённые с ним ощущения — это одновременно волна сочувствия к тому, через что он проходит ради них, но и поток злобы если не конкретно к Рюноске, то к чему-то неопределённому, может, к целому миру, Гин ещё не решила, Гин трудно мыслить трезво, когда приходится судорожно сжимать ткань одежды и с силой стискивать зубы, чтобы не кричать от точечной боли в затылке, правом боку и лопатках так беспомощно и так жалко. Ну кого, кого надо клясть последними словами, кто вершит чужие судьбы, чья эта тупая шутка — определить ей в соулмейты Рюноске? Гин с детства придерживается мысли, что виновный должен отвечать за свои поступки, но кто ответит перед ней? Она не обрушивает свой гнев ругательствами на высшие силы, потому что это бесполезно, потому что это глупо, потому что их нет. Она с каждым днём всё больше ненавидит этих никчёмных людей, раздаривающих свои улыбки таким же бесполезным людям, потому что все они счастливы, пока её наказывают не за её поступки, потому что ни один день не проходит нормально, потому что она продолжает любить брата и цепляться за него, но всё миро- и человеколюбие перечёркивает мысль о том, как ей б о л ь н о . Она не заслужила такую боль. Они, даже несмотря на все прегрешения брата, не заслужили настолько отвратительную долю. В итоге всё сводится к единственной аксиоме: вся их жизнь строится исключительно из тех наказаний, которые они не заслужили. Поэтому приходится учиться жить с тем, что в очередной раз выкидывает судьба, и у Гин это получается получалось отлично. Она продолжает убеждать себя, что её чувства неизменны, но в попытках не выставить их оборотной стороной лишь быстрее приближает неминуемое. В конце концов, Гин становится дурно от этой любви; она задыхается (не от чувств, конечно, просто у брата очередной приступ, а у неё, значит, очередная негласная поддержка). (А, может, всё-таки от чувств, почему-то со временем стало трудно проводить чёткие границы и подбирать правильные слова.) Её попытки найти спасение успехом не заканчиваются, поэтому на место освобождения встают новые желания. С каждым ударом, который Рюноске всё ещё немного неумело пропускает, в Гин лишь крепнет уверенность в том, что она хочет, чтобы её брат чувствовал то же самое; чтобы если больно ей — он тоже сгибался пополам и ощущал каждую миллисекунду её падений так, как она ощущает его. Гин думает: это всё ещё любовь, это просто такая извращённая её форма; быть друг с другом и в горе, и в радости, разделять всё, что чувствует второй человек, даже если это «всё» ограничивается только побоями — это ли не высшая степень проявления чувств? Гин не знает, Гин не учили, Гин простительно ошибаться. Она не находит покоя ни в тёмном углу их подобия дома, ни в разрозненных мыслях, не желающих собираться в единое целое. Она не находит себе места. Рюноске, наверное, сказал бы, что она дура и думает капитально не о том; или молча обнял сестру и прошептал слова утешения? Второй вариант кажется какой-то сказкой. Гин не может сказать наверняка, — хотя это удавалось раньше — какой будет реакция брата, потому что они общаются всё меньше. Гин это не устраивает, хотя причиной такого отдаления чаще всего выступает именно она. Гин сбивается с толку в своих противоречивых желаниях. Всё, что она сейчас может — охранять беспокойный сон брата, которому надо восстанавливать силы, он устал, ему было больно. О да, ему было чертовски больно, уж Гин-то знает, но ей этого мало. Зарождающиеся мысли не кажутся чем-то изуродованным, ей просто... обидно. Да, ей обидно, что она ощущала всё, что причиняли ему чужие люди, о которых Гин никогда не узнает, а она, кровь от крови, до сих пор не оставила на теле брата ни единой царапины, появление которой ей суждено почувствовать вместе с Рюноске. Она терпит его боль, она вправе эту боль причинить. Вот это — это кажется Гин правильным. И она тихо подбирается к спящему, зная, что не будет момента лучше, чем сейчас, и приставляет нож к горлу слегка дрожащей рукой, но больше не делает ничего — мгновенно застывает, чувствуя, как что-то дышит ей в затылок и скалит клыки. Гин немного страшно, но она лишь раздосадованно цокает: Расёмон. А через секунду Рюноске устремляет на неё взгляд — взгляд осмысленный и ясный, и Гин почти хнычет от досады, потому что так не смотрят люди, которые спали ещё секунду назад. — Хаааа, не получилось, — неуверенно тянет, не убирая ножа и не чувствуя, что Расёмон ослабил давление. — А я надеялась, ты меня не заметишь. Брат моргает. Он и не заметил; не заметил в первые несколько секунд, правда, но профессиональному убийце вполне хватило бы и их — и Рюноске мгновенно заполняет злость, потому что ему нельзя расслабляться, нельзя опускать планку, нельзя ослаблять бдительность даже рядом с сестрой (тем более рядом с сестрой, ведь в случае чего он должен уметь защитить их обоих). Рюноске хмурится, а Гин больше ничего не говорит, она в принципе мало с ним говорит, только смотрит непонятно: то недовольно, то изучающе, то злобно-пристально. (Но Акутагава редко придаёт значение взглядам и вообще чему-то кроме битв, Гин знает). После следует ещё одна попытка ранить, а потом ещё, ещё и ещё, Гин никогда не объясняет своих поступков, а Рюноске не спрашивает. Он также не интересуется, откуда у сестры берётся оружие, хотя каждый раз оно новое: стилеты, ножи, кинжалы — Рюноске считает, что Гин пробует найти то, с чем управляться будет легче всего, а учитывая количество врагов портовой мафии (вообще-то, Рюноске никого не оставляет в живых, но всё же), будет весьма кстати, если Гин тоже научится обращаться с оружием. Однако сестра заходит куда дальше его ожиданий; она всё так же пытается выбрать лучшие моменты и делать всё как можно тише, она хорошо сливается с тенями и неслышно перемещается, она мечет ему в спину ножи — и его реакция, несмотря на то, что теперь любой её выпад лишён неожиданности, всё-таки заметно запоздалая. Рюноске чётко разрубает Расёмоном всё, что летело в него, но в этот момент он впервые понимает: всё это время дело было не в том, что он расслабился, стал слабее или рассредоточеннее. Просто его сестра, как и он сам, способна на большее. Рюноске уходит; это, конечно, не новость, он в принципе отсутствует чаще, чем возвращается к ней хотя бы на день, но Гин лишь озадаченно хмурит брови, понимая, что в этот раз он хочет — собирается — уйти вместе с ней. /// От ироничности происходящего Гин хочется рассмеяться: брат, который на протяжении нескольких лет доставлял ей только боль, дал работу, которая тоже будет обеспечивать лишь болью. Но Гин не смеётся, потому что, если говорить честно, она рада. Очень. «Чёрные ящерицы» — это звучит... круто. Она не боится ни капли, ведь научена терпеть и прятать боль настолько, насколько вообще способно выдержать человеческое тело, потому что её брат — она это просто знает — никогда не щадит ни противника, ни, тем более, себя. Сегодня у неё начнутся тренировки — Гин не напугана и не дрожит, и только одна мысль не даёт ей покоя: c каким-то маниакальным напором ей хочется, чтобы сегодня, когда она согнётся пополам от приходящихся по ней ударов, то же самое почувствовал и Рюноске. Чтобы он знал, каково это, разделять чью-то боль часами напролёт. Чтобы он понял, каково это, когда с достоверным ощущением ломаются в теле не твои кости, но перехватывает дыхание и голова идёт кругом взаправду. (И чтобы он ненавидел своего соулмейта так же сильно, как она успела возненавидеть его.)